Может быть, Шекспир и его нареченная подавали свои разрешения именно этому нетвердому в вере священнику? В связи с этим можно вновь вспомнить о завещании под черепичной кровлей дома, где родился поэт. Книга записей прихода Тэмпл-Графтон не дает никакого ключа к разгадке, так как она сохранилась лишь в виде неполной копии некоторых записей, производившихся с начала 1612 г.
      Если не в Тэмпд-Графтоые, то где еще могла сочетаться браком наша пара? В вустерской церкви св. Михаила хорошо сохранились приходские книги, но этот брак в них не упомянут. Во всем стратфордском приходе имелось еще две церкви, не считая церкви св. Троицы, в которых можно было заключить брак. Одна епископальная, чуть севернее Шотери, и церковь в Ладдингтоне, в 5,5 километрах к западу от Стратфорда. Однако приходская книга епископальной церкви св. Петра начинается лишь с 1591 г., а в церкви Всех святых в Ладдингтоне сохранилась лишь епископальная копия, начинающаяся с 1612 г. Во времена королевы Виктории С. У. Фуллом посетил Ладдингтон в поисках информации и в своей "Истории жизни Уильяма Шекспира", вышедшей в 1862 г., рассказал любопытную историю:
      Этот [старый] дом [приходского священника] занят теперь
      семейством Дайк, пользующимся уважением всей округи. Здесь вам об этом
      браке сообщат слухи стопятидесятилетней давности. Миссис Дайк слышала
      об этом браке от Марты Кейсбрук, умершей в возрасте 90 лет. Последняя
      всю жизнь прожила в этом селении и утверждала, что ей не только
      говорили в детстве об этом браке, заключенном в Ладдингтоне, но что
      она сама видела древний фолиант, в котором этот брак был
      зарегистрирован. Действительно, как мы выяснили, посетив соседние
      дома, кое-кто из ныне здравствующих жителей помнит, что этим фолиантом
      владела Пикеринг экономка последнего священника Коулза, которая в один
      из холодных дней сожгла эту книгу, чтобы вскипятить себе чайник! {15}
      Хотя указания Фуллома часто эксцентричны {16}, маловероятно, чтобы он создал на основании одного источника рассказ, столь обезоруживающий своими подробностями. И все же, если это сообщение верно, странно, что местные предания не сохранили его. Так, например, словоохотливый Джорден, созерцавший руины ладдингтонской часовни около 1780 г., не высказывался на этот счет. Однако Джозеф Грей, посещавший Стратфорд в начале XX в., слышал от Эдварда Флауэра, представителя большого семейства уорикширских пивоваров, о том, что Ладдингтон как место бракосочетания Шекспира "был признан повсюду в здешних краях в начале прошлого столетия" {17}. На этом мы и оставим эту тему.
      Независимо от того, где совершалась церемония, факт беременности невесты волновал некоторых ранних биографов, скорбно качавших головами по поводу предполагаемой "добрачной связи" поэта. Этот проступок, если его можно считать таковым, немногих в нашем более снисходительном обществе заставит поднять брови. Однако в своих произведениях, если не в жизни, Шекспир, скорее всего, показал себя сторонником добрачной сдержанности. Ромео и Джульетта в ту единственную ночь, которую они провели вместе, "оба... невинны". "На тот же мох и я прилягу тоже, - говорит Лизандр Гермии, находясь с ней в лесу в окрестностях Афин. - Одно в нас сердце, пусть одно и ложе!" Однако та отказывает в близости возлюбленному, за которого собирается выйти замуж:
      Нет, нет, Лизандр мой! Я тебя люблю,
      Но ляг подальше, я о том молю! ...
      Для юноши с девицей стыд людской
      Не допускает близости такой...
      Ляг дальше. Спи спокойно, без забот...
      {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 3, с. 136.}
      Просперо предупреждает Фердинанда:
      Но если ты кощунственной рукой
      Ей пояс целомудрия развяжешь
      До совершенья брачного обряда
      Благословен не будет ваш союз.
      Тогда раздор, угрюмое презренье
      И ненависть бесплодная шипами
      Осыплют ваше свадебное ложе,
      И оба вы отринете его.
      {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с. 187.}
      В "Зимней сказке" Флоризель сравнивает свою любовь с любовью Юпитера и "лучезарного" Аполлона, чьи
      превращенья совершались
      Не ради столь высокой красоты,
      И не были так чисты их желанья,
      Как помыслы мои. Ведь я над сердцем
      Поставил долг, а над желаньем - честь.
      {Там же, с. 69. Последняя строка дословно звучит: "Мои
      желания не пышут жарче веры". - Прим. перев.}
      Желания творца Флоризеля, кажется, были несколько жарче. Следует ли нам предположить, что, пресытившись до совершения обряда, он сетует вместе со своей поруганной Лукрецией
      Как часто схватишь сладость, а во рту
      Почувствуешь нежданно кислоту!
      {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 8, с, 396.}
      и распространяя на себя циничную народную мудрость Пароля: "Все, поженившись, пожинают скуку"? {Там же, т. 5, с. 516.} Многие приходят именно к такому заключению.
      Но истолковать таким образом этот эпизод в жизни Шекспира - значит вновь соблазниться результатами выборочного цитирования. Альтернативная точка зрения состоит в том, что Шекспир вовсе не делал неохотных уступок назойливости родни и совести, а фактически сам, не дожидаясь формальностей, затянул этот узел до того, как были освящены узы брака. В елизаветинские времена считалось, что обряд обручения при свидетелях имеет силу гражданского брака, хотя (тогда, как и теперь) разногласия по поводу нравственных правил порождали самые разные мнения. Так, в начале XVI в. священник собора св. Анны в Олдербери Уильям Харрингтон настаивал на том, что невесте и жениху следует вступать в брак, ведя "чистую жизнь, сиречь будучи безгрешными"; более того, и после законного обручения "мужчина не может обладать женщиной как женой, а женщина - мужчиной как мужем. Они не могут жить совместно, не могут телесно сочетаться до той поры, пока брак сей не будет утвержден и освящен обрядом матери нашей святой церкви; не дожидаясь его, они совершают смертный грех" {18}.
      Тем не менее некоторые пары "сочетались телесно" без благословения святой церкви, считая обручение достаточным для того оправданием. В такого рода предварительный союз "по данному слову" (per verba de praesenti) вступили в 1585 г. Элис Шоу из Хэттона и Уильям Холдер из Фулбрука. В присутствии двух свидетелей в доме будущего свекра невеста произнесла: "Я признаю, что я ваша жена и что ради вас я оставила всех своих друзей, и я надеюсь, что вы будете хорошо со мной обращаться". С этими словами она подала Уильяму руку, и он "произнес, в сущности, те же самые слова, обращаясь к ней, и взял ее за руку, и они поцеловались". Уильям и Элис отнеслись друг к Другу не так хорошо, как предполагалось этим ритуалом, ибо вскоре после обручения жених возбудил против невесты судебное дело по поводу брачного контракта. Однако не может быть никаких сомнений, что консисторский суд считал их мужем и женой {19}.
      Шекспир понимал смысл этих предварительных обручений достаточно ясно. Им придается важное значение в комедии "Мера за меру", где Клавдио, обвиненный в добрачной связи с Джульеттой, говорит в свою защиту:
      я обручен с Джульеттой,
      Но с ней до свадьбы ложе разделил,
      Ее ты знаешь. Мне она жена.
      Нам не хватает внешнего обряда.
      {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 6, с. 170.}
      В соответствии ли с этим обычаем Шекспир разделил ложе с Энн Хетеуей, мы, разумеется, никак не можем установить, а раздумывать над такими гипотезами можно, лишь следуя (как выразился один биограф) "доброму чувству". Однако доброе чувство в той же мере претендует на истину, как и недоброе, а обычай обручения достаточно широко толковался в шекспировской Англии.
      Ритуал ухаживания в каких-то формах продолжался и после обручения. Говоря о третьем акте в семи действиях человеческой жизни, Жак описывает любовника, вздыхающего,
      как печь, с балладой грустной
      В честь брови милой.
      {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т. 5, с. 47.}
      Может быть, Шекспир и сочинял грустные баллады для Энн Хетеуей, но нам они неизвестны, и образовавшуюся пустоту фальсификаторы поспешили заполнить балладами собственного сочинения, грустными, но в ином смысле. Однако в цикле "Сонетов" имеется одно любовное стихотворение, мало согласующееся с содержанием предыдущих и последующих стихов и достаточно неумелое, - это дает основание предположить, что оно создано в юности. Это 145-й сонет:
      "Я ненавижу" - вот слова,
      Что с милых уст ее на днях
      Сорвались в гневе, но едва
      Она приметила мой страх,
      Как придержала язычок,
      Который мне до этих пор
      Шептал то ласку, то упрек,
      А не жестокий приговор.
      "Я ненавижу", - присмирев,
      Уста промолвили, а взгляд
      Уже сменил на милость гнев,
      И ночь с небес умчалась в ад.
      "Я ненавижу", - но тотчас
      Она добавила: "Не вас".
      {Там же, т. 8, с. 499.
      Две последние строки сонета: "I hate from hate away she threw // And sav'd my life, saying "not you" буквально переводятся: "(Слова) "Я ненавижу" она лишила ненависти//И спасла мне жизнь, сказав; "Не вас". - Прим. перев.}
      В заключительном двустишии сочетание слов hate away, вполне возможно, является игрой слов - одним из тех натянутых каламбуров, в которых елизаветинцы находили вкус, где обыгрывается фамилия Hathaway. Вот остроумное предположение Эндрю Гурра: "Будущая жена Шекспира, по словам поэта, лишает значения слово hate [ненависть], прибавив к нему соответствующее продолжение, и таким образом дает понять, что она не питает неприязни к поэту. Hate away {20}. Словосочетание hate away не совсем точно соответствует фонеме hathaway, но ведь и не все рифмы в этом сонете точны [come (кам) - doom (дум), great (грейт) - day (дей)] и тогдашнее произношение, если его рассматривать в контексте с учетом уорикширского диалекта XVI в., делало игру слов более удачной, чем это может показаться на современный слух {21}. Это стихотворение действительно могло быть написано поэтом как признание в любви.
      Естественно, мы стремимся мысленно представить себе ту, что привлекла к себе внимание стольких биографов. Была ли Энн такой же амазонкой-Венерой, как богиня, преследовавшая очаровательного Адониса в первой поэме Шекспира? Или она была полна (несмотря на годы) девической женственности, подобно Марианне, жившей на окруженной рвом ферме, сохраняя свой обет вероломному Анджело? Если любовник у Жака воспевает бровь возлюбленной, то по крайней мере один биограф решился поведать нам о "темной брови Энн Хетеуей, миловидной девы из живописного селения Шотери". Но пыльные рукописи из архивов не представляют нам никаких свидетельств ни о темных бровях Энн, ни о ее миловидности. Однако в одном из экземпляров третьего фолио сочинений Шекспира 1664 г. (второе издание) в библиотеке университета Колгейт в Гамильтоне, штат Нью-Йорк, уцелело выцветшее изображение молодой женщины в головном уборе XVI в. и в платье с круглым плоеным воротником. Приложенные к портрету стихи, пародирующие хвалебную надпись Бена Джонсона к портрету Шекспира в фолио, устанавливают личность модели:
      В изображеньи этом ты
      Жены Шекспира зришь черты.
      Художник здесь вступает в бой
      С природой, с жизнею самой.
      Когда б он в меди до конца
      Нрав отразил и цвет лица,
      Затмил бы этот оттиск впредь
      Все, что досель являла медь.
      {Надпись Бена Джонсона:
      Шекспира на портрете ты
      Зришь благородные черты;
      Художник здесь вступает в бой
      С природой, с жизнею самой;
      Когда б явил из-под резца
      Он разум, как черты лица,
      Затмил бы этот оттиск впредь
      Все, что досель являла медь.
      Черты, которых в меди нет,
      Вам явит книга, не портрет.}
      Этот рисунок датирован 1708 г. и дает достаточно оснований предполагать, что он сделан в XVIII в. Художником был, по свидетельству правнука Керзона, Натаниэл Керзон из Кедлстоуна, и его работа, как сказано в Колгейтском томе, является копией. Скопировал ли Керзон портрет, давно исчезнувший, какой-то молодой, довольно привлекательной женщины былых времен и шутки ради представил его в качестве imago vera [правдивого образа] жены Шекспира? Такое предположение кажется более близким к истине (имея в виду игривый тон стихов), чем какая-нибудь теория о намеренной подделке в стиле позднейших фальсификаций; или куда более волнующая гипотеза о том, что Керзон каким-то образом наткнулся на подлинный портрет Энн Хетеуей. Достоверно известно лишь то, что за год до того, как Николас Роу заявил, что жена поэта "была дочерью некоего Хетеуэя, который якобы являлся состоятельным иоменом из окрестностей Стратфорда", любители Шекспира начали проявлять интерес к внешнему облику его супруги. По времени это совпадает с датой рисунка Керзона, если эта дата заслуживает доверия {22}.
      Данные о следующем событии в жизни Шекспира по милости судьбы точны. 26 мая 1583 г., на троицу, храмовый праздник стратфордской церкви, приходский священник Генри Хейкрофт крестил первую внучку олдермена Джона Шекспира. Родители назвали ребенка Сыозан. Той же весной, в апреле, два других младенца при крещении получили такое же имя, однако, привлекая пуритан своими ассоциациями, оно было все же достаточно новым в Стратфорде и впервые появилось в приходской книге в 1574 г. Менее чем через два года Энн родила двойню, мальчика и девочку. Упомянутый приходский священник перебрался тем временем в более богатый приход Роуингтон, в десяти милях от Стратфорда, так что 2 февраля 1585 г. двойню крестил его преемник Ричард Бартон. Этот священник из Ковентри охарактеризован в одном из инспекционных пуританских отчетов как "священник ученый, ревностный и благочестивый и соответствующий своему духовному сану" {24}. Шекспиры назвали своих близнецов Гамнетом и Джудит в честь соседей Сэдлеров, с которыми они поддерживали дружеские отношения и которые жили в доме на углу Хай-стрит и Шип-стрит поблизости от хлебного рынка. Когда у Джудит и Гамнета Сэдлеров в 1598 г. родился сын, они назвали его Уильямом.
      После 1585 г. в семье Шекспира детей больше не было. До своего совершеннолетия Уильям Шекспир успел обзавестись женой и тремя детьми. Молодые Шекспиры еще не имели собственного дома; они приобрели его по прошествии десяти лет и жили, вероятно, в просторном доме родителей на Хенли-стрит. Нам неизвестно, сознавал ли Уильям, подобно мильтоновскому Адаму, что перед ним весь мир, но вскоре его опрометчивые шаги привели его из Стратфорда на предназначенную ему одинокую стезю. Его жена не пошла с ним рука об руку, однако он не отвернулся навсегда от эдема своей юности, если здесь применимо такое выражение.
      8
      УТРАЧЕННЫЕ ГОДЫ
      Никакими документальными сведениями о жизни Шекспира с 1585 г., когда родилась двойня, и до 1592 г., когда мы услышим о нем в несколько ином контексте, мы не располагаем {О единственном упоминании о нем в судебном деле "Шекспир против Ламберта" см. выше, с. 72-73.}. Этот период времени называется в шекспироведении "утраченными годами". Однако об этих годах существует немало легенд, возникновению которых способствуют подобные пробелы.
      Легендарные герои испытывают легендарную жажду. Если верить этим легендам, Шекспир пил взахлеб добрый уорикширский темный эль. Он вполне мог быть накоротке с местными забулдыгами. В "Укрощении строптивой" Кристофер Слай, "сын старого Слая из Бертонской пустоши", твердит:
      Да спросите вы Мериан Хеккет, толстую трактирщицу из Уинкота,
      знает ли она меня. Если она вам скажет, что я не задолжал по счету
      четырнадцать пенсов за светлый эль, считайте меня самым лживым
      мерзавцем во всем христианском мире. Что! Не одурел же я окончательно!
      Вот... Третий слуга: Вот почему скорбит супруга ваша! {Шекспир Уильям.
      Полн. собр. соч., т. 2, с. 189.}
      Конечно, Шекспир знал небольшое селение Бартон на Хите, расположенное на бесплодной земле в 27 км к югу от Стратфорда, так как там жил его преуспевавший родственник Эдмунд Лэмберт. Последний был женат на Джоан Арден, одной из семи сестер Мэри Шекспир. О том, встречался ли Уильям когда-либо с толстухой трактирщицей из деревушки Уинкот, расположенной примерно в 9 километрах к юго-западу от Стратфорда, история скромно умалчивает. Но некие Хеккеты действительно проживали тогда в том приходе. В XVIII в. хранитель библиотеки Радклиффа в Оксфорде Фрэнсис Уайте предпринял поездку в Стратфорд и его окрестности, чтобы собрать рассказы о поэте. Среди прочих мест он посетил Уинкот, и его изыскания там обеспечили Томаса Уортона, профессора поэзии в Оксфордском университете, материалом для заметки в его глоссарии к изданным под его редакцией произведениям Шекспира: "Уилнкот - селение в графстве Уорикшир, вблизи Стратфорда, хорошо известное Шекспиру. Дом, который держала наша веселая хозяйка, все еще цел, но теперь в нем - мельница" {1}. Комедия "Укрощение строптивой" весьма привлекает обилием ассоциаций.
      Признательная публика впервые узнала об упомянутых подвигах юного Шекспира из журнал "Бритиш мэгэзин" в 1762 г., когда анонимный корреспондент, остановившийся в трактире "Белый лев", находившемся в начале Хенлистрит, сочинил "письмо с родины Шекспира". "Веселый хозяин", сообщает корреспондент, отвел его к дому, где родился великий человек.
      Мой хозяин был столь любезен, что отправился со мной посетить
      двух молодых женщин, являвшихся по прямой линии потомками великого
      драматурга: они держали небольшую пивную неподалеку от Стратфорда. По
      пути туда, в местечке Бидфорд, он показал мне среди зарослей
      кустарника дикую яблоню, которую называют шекспировским пологом,
      потому что однажды поэт ночевал под ней; ибо он, равно как и Бен
      Джонсон, любил пропустить стаканчик в компании; а поскольку он много
      слышал об обитателях этого селения как о лихих пьяницах и весельчаках,
      он однажды пришел в Бидфорд, чтобы выпить с ними. Он спросил у
      какого-то пастуха, где бидфордские пьяницы, и тот ответил, что пьяницы
      отлучились, но что любители выпить сидят по домам; и я предполагаю,
      продолжал овцепас, что вам за глаза хватит и их компании: они перепьют
      вас. И действительно, они его перепили. Он был вынужден проспать под
      этим деревом несколько часов... {2}
      Эта история стала известна слишком поздно, чтобы приобрести большее значение, чем традиционный анекдот, и в дальнейшем обросла новыми подробностями. Около 1770 г. Джон Джорден, сомнительный хранитель стратфордских преданий, рассказал о том, что произошло утром после бидфордской попойки. Собутыльники Шекспира разбудили его и стали уговаривать возобновить соревнование, однако, сказав, что с него было довольно, поэт окинул взглядом близлежащие деревушки и экспромтом произнес: "Со мною пили
      Педворт с дудкой, танцор Марстон,
      Чертов Хиллборо, тощий Графтон,
      Эксхолл, папист Виксфорд,
      Нищий Брум и пьяный Бидфорд {3}.
      Четверть века спустя Сэмюэль Айерленд, охваченный душевным волнением, стоял перед деревом, которое когда-то раскинуло свою сень над Шекспиром "и укрыло его от ночной росы". Он не сомневался в правдивости услышанного: "Известно, что вся округа называет эту яблоню "дикой яблоней Шекспира" и ко всем упомянутым селениям применяются данные им в стихах эпитеты. Жители Педворта все еще славятся своей искусной игрой на дудке и барабане, Хиллборо называют призрачным Хиллборо, а Графтон печально известен скудостью своей почвы" {4}.
      Эта прекрасная яблоня, которую Айерленд зарисовал для своей книги "Живописные виды", давно не существует - ее истребили охотники за сувенирами. 4 декабря 1824 г. то, что осталось от дерева, вырыли и отвезли на телеге преподобному Генри Холиоксу в Бидфорд-Грандж. "В течение нескольких предшествовавших лет, - скорбно поясняет собиратель древностей из Стратфорда Роберт Белл Уэлер, - ее ветви почти совершенно исчезли в результате участившихся набегов благочестивых почитателей, плесень проела кору до древесины, корни сгнили и изъеденные временем остатки не представляют никакой ценности" {5}. Ничто не напоминает теперь современным паломникам о месте, где росла эта яблоня.
      Возможно, рассказы о бражничестве Шекспира основаны не более как на (по выражению Чемберса) "измышлениях трактирщиков". Однако если верить другому, более основательному достоверному преданию, уорикширские молодцы тешили себя гораздо более увлекательными и боле опасными забавами, чем пьяные турниры. История о Шекспире - истребителе оленей во всей полноте изложена в предисловии Николаса Роу к его книге, изданной в 1709 г. Этот красочный рассказ, основанный, как и следовало ожидать, на местных стратфордских преданиях, дошел до актера Беттертона, к которому Роу обращался за фактами. Взяв на себя авторскую ответственность за все изложенное, Роу писал:
      В такого рода поселении он оставался еще некоторое время, пока из-за
      одной выходки, в которой он был повинен, ему не пришлось оставить и
      свой родной край, и тот образ жизни, к которому он привык... По
      несчастью, как это нередко случается с молодыми людьми, он попал в
      дурную компанию; и молодые люди из этой компании, часто промышлявшие
      браконьерской охотой на оленей, неоднократно склоняли его совершать
      вместе с ними набеги на охотничий заповедник, расположенный неподалеку
      от Стратфорда и принадлежавший сэру Томасу Люси из Чарлкота. За это
      сей джентльмен преследовал его судебным порядком, по мнению Шекспира,
      пожалуй, излишне сурово, и, чтобы отомстить за это дурное обращение,
      Шекспир написал балладу, направленную против Люси. И хотя эта,
      возможно его первая, проба пера утрачена, говорят, баллада была
      настолько злобной, что судебное преследование против него
      возобновилось с новой силой и Шекспир был вынужден оставить на
      некоторое время свое дело и свою семью в Уорикшире и укрыться в
      Лондоне {6}.
      Просочились в печать и другие версии этой истории. Одна была обнаружена в памятной записке, наскоро составленной в Оксфорде в конце XVIII в. ничем не примечательным священником Ричардом Дейвисом. Возможно, он был вначале капелланом Корпус-Кристи-Колледжа, позднее стал священником в Сандфорде-на-Темзе, что в графстве Оксфорд, а затем приходским священником в Сэппертоне Глостершир. Свои дни он кончил архидьяконом в Ковентри, в епархии Личфилд; однако, когда он умер в 1708 г., его похоронили в Сэппертоне. Таким образом, он никогда не удалялся слишком далеко от родных мест Шекспира. Не отличавшийся благожелательностью собиратель древностей Энтони Вуд, который знал Дейвиса, писал, что тот всегда выглядел "красным и возбужденным, словно только что побывал в К[орпус]-К[кристи]-К[олледже] на постном обеде с последующим винопитием, как оно на самом деле и было". Мы не знаем, был ли Дейвис пьян, повествуя о том, что Шекспиру "весьма не везло, когда он крал оленину и кроликов, а именно у сэра... Люси, который часто приказывал высечь его, а порой заключить в тюрьму и в конце концов принудил бежать из родных мест, что и стало причиной его больших успехов...". Однако пострадавший отомстил, изобразив своего преследователя в качестве судьи Клодпейта, намекнув на личность этого "великого человека" упоминанием о "трех вшах, изображенных стоящими на задних лапах на его гербе". Память часто подводила веселого священника: он не мог вспомнить имя Люси и путал Клодпейта "настоящего английского фата" из "Эпсонских колодцев", пьесы современника Дейвиса, Томаса Шэдуэлла, - с судьей Шеллоу из "Виндзорских насмешниц". Роу, которому не могли быть известны записки Дейвиса, так поясняет текст о Фальстафе:
      Среди прочих его [Фальстафа] сумасбродств в "Виндзорских
      насмешницах" он [Шекспир] называет и браконьерство, которое могло
      напоминать ему порой его уорикширского преследователя, выведенного в
      комедии под именем судьи Шеллоу. Он дал ему почти такой же герб,
      который Дагдейл описывает среди древностей этого графства в качеств"
      герба одного из местных родов, и заставляет своего уэльсца-священника
      шутливо рассуждать о нем {7}.
      В этой пьесе Фальстаф "оскорбил" Шеллоу, "мирового судью в графстве Глостершир". "Рыцарь, - упрекает он толстого бражника, - вы побили моих слуг, подстрелили моего оленя, ворвались в дом моего лесничего". Чтобы от платить за это, Шеллоу прибыл в Виндзор, с целью передать дело в Звездную палату. В начале первого акта пьесы "Виндзорские насмешницы" племянник судьи Шеллоу Слендер, с восхищением говорит о судье, который подписывается Armigero [имеющий герб] или "эсквайр" на всех юридических документах.
      Шеллоу: Что? Да, ты прав, племянник Слендер, ты совершенно прав
      судью и природного дворянина, который носит свой герб по крайней мере
      триста лет.
      Слендер: Все наши покойные потомки были джентльмены, и все наши
      будущие предки будут джентльмены. Они носили, носят и будут носить
      двенадцать серебряных ершей {В подлиннике дословно "щуки". - Прим.
      перев.} на своем гербе!
      Эванс: Двенадцать серебряных вшей на своем горбе?
      Шеллоу: Да, на своем старом гербе!
      Эванс: Я и говорю. На своем старом горбе... Ну что ж, человек
      давно свыкся с этой божьей тварью и даже видит в ней весьма хорошую
      примету: счастливую любовь, говорят.
      Слендер: Я имею право рассчитывать по крайней мере на четверть
      этой дюжины. Не так ли, дядюшка? {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч., т.
      4, с. 252. В переводе "ерши" и "вши" являются эквивалентом игры слов
      "luce" ("люс") и "louse" ("лаус"). - Прим. перев.}
      "Luces" ["щуки"] и "louses" ["вши"] - весьма типичная для елизаветинских времен игра слов. Исследователи, писавшие после Роу, заметили, что Люси из Чарлкота, играя словами, приняли в качестве своей геральдической эмблемы изображение щуки, пресноводной рыбы, которую чаще обозначают в ее взрослом состоянии словом "pike". Люси носили герб [vair], на котором были изображены на фоне беличьего меха три всплывающие серебряные щуки, и на одном из надгробий Люси в Уорике изображено по три щуки в каждой четверти геральдического щита, что в сумме дает ту дюжину, о которой упоминает Слендер. Судя по приведенному отрывку из пьесы, Шекспир спустя более десяти лет после упомянутого случая, используя неясный намек, мстит провинциальному судье, наказавшему по всей строгости закона за незначительный проступок резвых юношей, занимавших более высокое социальное положение, чем сын бейлифа {8}.
      Третья версия содержит ту балладу, о которой упоминает Роу. Мэлон обнаружил ее в конце XVIII в. и опубликовал, не пытаясь скрыть своего скептического отношения к ней.
      В рукописи под названием "История театра", изобилующей всякого
      рода подделками и лживыми утверждениями, написанной, как я подозреваю,
      суфлером Уильямом Четвудом, между апрелем 1727 и октябрем 1730 г.,
      есть отрывок, которому читатель может доверять настолько, насколько
      ему покажется уместным:
      "Здесь мы должны упомянуть о том, что весьма образованный Джошуа
      Барнз, покойный профессор греческой литературы в Кембриджском
      университете, остановился около сорока лет тому назад на одном из
      постоялых дворов Стратфорда и услышал, как какая-то старуха поет
      начало песни. Он так высоко ценил гений Шекспира, что отдал ей новое
      платье за две приведенные ниже строфы, а если бы старуха смогла
      пропеть ему всю песню целиком, он (как он часто говаривал в компании,
      когда речь заходила о нем [Шекспире] дал бы ей десять гиней:
      Своих оленей так берег
      Сэр Томас от врага,
      Что и у Томаса на лбу
      Вдруг выросли рога.
      Оленей, ваша милость, нет
      У вас, но есть жена
      Пусть о рогах для вас всю жизнь
      Заботится она {9}.
      Джошуа Барнз (1654-1712) был профессором греческой литературы и собирателем древностей; он занимал должность в Эмманьюэл-Колледже Кембриджского университета.
      Иная версия этой баллады была примерно в середине XVIII в. включена Уильямом Олдисом в его заметки к биографии Шекспира, которую он так никогда и не собрался написать. Эти заметки исчезли вместе с замыслом, однако Джордж Стивене успел просмотреть "несколько дестей бумаги" с заметками из "громоздких собраний" Олдиса и сделал выписки из них для своей книги "Шекспир", вышедшей в 1778 г.
      Уильям Олдис... отмечает, что "в окрестностях Стратфорда проживал
      престарелый джентльмен (где он и умер пятьдесят лет тому назад),
      который - не только слышал от нескольких стариков в этом городе о
      правонарушениях Шекспира, но даже мог припомнить первую строфу той
      злой баллады, которую он, много раз пересказав, оставил в виде записей
      одному из своих знакомых: вот эта строфа, не ухудшенная и не
      улучшенная, а точно переписанная с того списка, который мне любезно
      предоставил его родственник":
      Судья мировой и в парламент прошел
      Он пугало дома, в столице - осел,
      С ком именем схож он? - Походит на вошь он,
      Но с вошью не только по имени схож он;
      В величьи своем остается ослом,
      И мы по ушам заключили о том.
      С кем именем схож он? - Походит на вошь он,
      Эх, с вошью не только по имени схож он {10}.
      Еще до начала следующего столетия другой выдающийся шекспировед, Эдвард Кейпел, установил личность этого престарелого джентльмена.
      Томас Джонс, проживавший в Тарбике, одном из селений графства
      Вустершир в нескольких милях от Стратфорда-на-Эйвоне и умерший в 1703
      г., когда ему было за девяносто, вспоминал о слышанной им от
      нескольких стариков из Стратфорда истории о том, как Шекспир занимался
      браконьерством в заповеднике сэра Томаса Люси; и их рассказ об этом
      согласуется с рассказом, приведенным Роу со следующим дополнением:
      дескать, баллада, написанная Шекспиром против сэра Томаса, была
      наклеена на ворота его заповедника, что побудило обозленного рыцаря