Почти весь тот год чума свирепствовала с особой жестокостью. По данным Стоу, между 29 декабря 1592 г. и 20 декабря 1593 г. она унесла 10 775 душ; другие приводят более высокие цифры {На самом деле Стоу в своих "Анналах Англии" (1601 г., с. 1274) в качестве общего числа называет 10675, однако он неточно сложил свои собственные числа.}. Но статистика не в состоянии выразить, что означало для людей это бедствие, лишь случившееся с отдельными семьями дает представление о том, что такое чума. Роберт Браун, бывший когда-то актером в труппе графа Вустера, играл на франкфуртской ярмарке в течение долгого жаркого лета 1593 г. Его семья оставалась в Шордиче. Чума уничтожила всех жену, детей, остальных домочадцев. Но жизнь продолжалась, и Браун женился во второй раз.
      Следующей зимой масштабы бедствия настолько уменьшились, что можно было вновь на короткий срок открыть театры, однако 3 февраля 1594 г. Тайный совет нашел уместным распорядиться о том, "чтобы никакие публичные представления или интерлюдии не осуществлялись какими-либо труппами в радиусе пяти миль вокруг Лондона до той поры, пока, убедившись и уверившись в том, что это безопасно для здоровья, мы не сделаем новых распоряжений противоположного свойства" {18}. Весной 1594 г. театры вновь распахнули свои двери, однако летом власти стали беспокоиться о том, как бы толпы людей, жаждущих развлечений после долгого заключения в четырех стенах, не стали "посещать такого рода собрания" и зараза не распространилась бы "из-за жары и сборищ". Это затянувшееся надолго закрытие театров, самое длительное в короткой истории лондонского театрального дела, разорило труппы. Тайный совет мог разрешить "слугам графа Сассекса" или "слугам лорда Стренджа" играть за пределами семимильной зоны, однако труппы едва ли могли сохраниться в целости в течение этого казавшегося бесконечным изгнания, обрекшего их на жалкое существование за счет представлений в захолустных амбарах. Когда великая чума 1592-1594 гг. наконец пошла на убыль, актерам пришлось вновь собраться с силами и объединяться в труппы.
      Чем занимался Шекспир в течение этого затянувшегося периода вынужденного бездействия? Согласно одной любопытной гипотезе, он скитался по континенту {Чарлз Армитидж Браун, страстный поклонник Италии, по-видимому, первым публично высказал предположение, не странствовал ли там Шекспир; в 1838 г., основываясь на содержании ряда пьес, Браун в книге "Автобиографические стихи Шекспира" ответил утвердительно на вопрос, поставленный им самим в названии главы "Посещал ли он Италию?". Разумеется, эта проблема волновала жителей континента. Так, известный германский шекспировед XIX в. Карл Эльце отверг предположение, будто Шекспир примкнул к труппе английских комедиантов в Германии, но не Устоял против итальянских ассоциаций (Эльце создал теорию о том, что в 1593 г. Шекспир "бежал от опасной чумной атмосферы столицы" и сразу же по возвращении создал "Венецианского купца", "Отелло" и (возможно) "Укрощение строптивой", "будучи все еще преисполнен только что полученными впечатлениями, когда все очарование Италии с ее небесами непроизвольно водило его пером" ("The Supposed Travels of Shakespeare", Essays on Shakespeare (transl. L. Dora Schmitz, 1874), p. 254-315).}. Возможно, Шекспир исследовал внутренние водные пути Северной Италии, пробираясь из Феррары по реке По к заболоченным землям Венецианской республики. Это позволило ему познакомиться с итальянскими обычаями, церемониями, характерными чертами и топографией северных городов, а также получить поверхностное знание языка. Затем, вернувшись в Лондон, когда кончилась чума, он вызвал в своей памяти благоуханную атмосферу Италии - Венеции, Вероны и прекрасной Падуи в "Ломбардии, волшебном саду Италии великой" - в целом ряде пьес, богатых местным колоритом. В "Венецианском купце" Шекспир даже упоминает "перевоз" или traghetto, "паром, перевозящий в Венецию", как называет его Порция {19}.
      Но с равным успехом он мог насытить свое творческое воображение, пользуясь книгами и рассказами вернувшихся путешественников или беседуя с итальянцами в Лондоне. Гостиница "Слон" в Банксайде обслуживала итальянскую клиентуру. По дороге в театр и обратно Шекспир должен был проходить мимо этой гостиницы. В "Двенадцатой ночи" (действие которой происходит якобы в Иллирии, что, впрочем, несущественно) "Слон" рекомендуется как гостиница, "лучше которой не сыскать". Некий Паоло Марко Лукезе, уроженец Лукки, держал ресторан на Харт-стрит в приходе св. Олива, и в его доме жили итальянцы. (Знал ли Шекспир Лукезе? Когда в "Отелло" достопочтенные синьоры собираются в зале сената, Дож спрашивает: "Что, Марк Лукезе в городе?") Джон Флорио составитель первого итало-английского словаря, был хорошо известен в аристократических и интеллектуальных кругах; некоторые комментаторы, начиная с Уорбертона в XVIII в., считают, что Шекспир слегка высмеял Флорио в качестве педанта Олоферна в "Бесплодных усилиях любви". Многочисленные Бассанио, уроженцы Венеции, были приписаны ко двору в качестве музыкантов королевы. Шекспир называет в "Венецианском купце" своего героя Бассанио, хотя его прототип в новелле, послужившей источником, носит имя Джианетто {20}. А. Л. Рауз полагает, что Эмилия Бассано, дочь Баптисты Бассано и Маргарет Джонсон, была смуглой соблазнительницей в "Сонетах". Рауз сообщает весьма интересный факт: мужа Эмилии звали Уилл; это весьма разъясняет смысл тех сонетов, которые построены на игре слов (Whoever hath her wish, thou hast thy Willy/And Will to boot, and Will to over-plus) {"Кто бы ни владел ее желанием [Will], у тебя есть твой Уилл [Will] // и Уилл [Will] в придачу, и Уилл [Will] сверх того. Каламбур в этом сонете (135) построен на разных значениях слова "will". Will - имя Шекспира и его друга, и, возможно, мужа "смуглой дамы".. - Прим. перев.}. Он приводит также цитаты из рукописи одного дневника, где об Эмилии якобы говорится, что она была "весьма смуглой в юности". Однако мужа Эмилии звали, увы, не Уилл, а Альфонсо, и слово в рукописи, прочитанное Раузом как "смуглый" ["brown"], на самом деле читается как "смелый" ["brave"] {21}. "Смуглой даме" подобает быть явно смуглой.
      Во всяком случае, после всего сказанного приходится признать, что шекспировское знание итальянской топографии отнюдь не надежно. Герои в окруженной сушей Вероне (в "Двух веронцах") садятся на корабль; Милан в "Буре" изображен как город, связанный с морем посредством водного пути. В "Укрощении строптивой" расположенное вдали от моря Бергамо имеет своего мастера по изготовлению парусов; Бьяндело сходит на берег в Падуе, один из жителей которой, Гремио, является владельцем большого торгового судна. Представить себе Шекспира проводящим каникулы в Италии, в то время как в Лондоне колокол звонит по мертвым, - вполне безобидная фантазия но, скорее всего, он оставался в Англии. Там он попробовал свои силы в сочинении недраматических произведений и нашел себе покровителя.
      Им был Генри Ризли, граф Саутгемптон и барон Тичфилд. Его дед, Томас, первый граф в роду, был лорд-канцлером во времена Генри VIII и, чтобы продемонстрировать важность своего положения, построил в Тичфилде "весьма величественное здание", которым так восхищался королевский собиратель древностей Леленд. Второй в роду граф, неисправимый католик, присоединился к участникам политического заговора, действовавшим с благословения Марии Шотландской. Он ухитрился выйти сухим из воды, однако умер прежде, чем его сыну Генри - покровителю Шекспира - исполнилось восемь лет. Старший брат мальчика умер еще раньше, и таким образом в октябре 1581 г. Генри Ризли унаследовал звание пэра. Почти до самого его совершеннолетия мать Генри оставалась вдовой, и потому над юным пэром была учреждена королевская опека в лице лорда Бэрли, занимавшего должность лорд-казначея. В Сесил-Хаузе вместе с другими подопечными молодой Саутгемптон получил придворное образование в закрытой академии, созданной для сыновей знати. Затем он провел четыре года в колледже, где некогда учился Бэрли, СентДжонс в Кембридже. Там в 1589 г. в возрасте пятнадцати лет Саутгемптон получил звание магистра искусств. При дворе хорошо образованный юноша привлек благосклонное внимание королевы и завязал дружеские отношения с блестящим, но обреченным фаворитом графом Эссексом, который был на семь лет старше его. Осенью 1592 г. Саутгемптон примкнул к группе вельмож, сопровождавших королеву в Оксфорд. Никто из сопровождавших не был столь миловиден, как он, панегирически писал Джон Сэнфорд, "ни один из молодых людей не выделялся столь своей ученостью, хотя над его верхней губой едва пробился нежный пушок" {22}. Лорд Бэрли стремился выдать за него замуж свою внучку, леди Элизабет Вир, но Саутгемптон воспротивился браку, хотя и не без колебаний.
      Саутгемптон покровительствовал ученым и поэтам. Джон Флорио вошел в его окружение в качестве домашаего учителя итальянского языка. Один из секретарей Бэрли в 1591 г. посвятил Саутгемптону написанные на латыни стихи под названием "Narcissus" ["Нарцисс"]. Через два года, посвящая своего "Злосчастного путешественника" этому "подлинно благородному лорду", Нэш превозносил "драгоценного любителя и ценителя... как любителей поэзии, так и самих поэтов". Тринадцатилетним мальчиком
      Саутгемптон выразил почтение своему опекуну в не по летам зрелом этюде, написанном цицероновской латынью на тему: "Все люди побуждаемы к достижению добродетели надеждой на воздаяние". Эта довольно мирская тема требовала от молодого человека несвойственной его возрасту житейской мудрости, однако Ризли рассмотрел ее с идеалистической точки зрения, отождествляя воздаяние с "хвалой и добрым именем". Такие способности знатный лорд мог развить в себе, общаясь с покровительствуемыми поэтами. В свою очередь те ожидали от него чего-нибудь более осязаемого, но не всегда получали ожидаемое. "Я не теряю надежды на вашу милостивую благосклонность, ибо я не вовсе отвергнут славой, - писал Нэш в своем посвящении. - Ваша милость подобны большой раскинувшейся ветви славы, из коей мои праздные листья жаждут извлечь все потребные им питательные соки. Вам остается либо презрительно стряхнуть их как источенные червями и никчемные либо в сострадании своем сохранить и взлелеять, ибо у вас есть надежда обрести среди них хоть какой-нибудь малый летний плод" {23}. Очевидно, графу пришелся не по вкусу этот плод, так как данное послание было изъято из последующих изданий "Злосчастного путешественника", а незадачливому автору пришлось искать себе питательные соки в ином месте.
      В 1593 или 1594 г. Николас Хиллиард написал миниатюру, изображающую мальчика с блеклыми золотыми локонами. Это лицо - с мягкими чертами, тонко изогнутыми бровями, со слегка приподнятыми уголками губ, выражающих самодовольное превосходство, - безусловно, лицо аристократа, который был вполне достоин, чтобы его воспели в стихотворении под названием "Нарцисс". Примерно в то время, когда граф позировал Хиллиарду, Шекспир посвятил ему свою первую поэму. Нашему поэту было двадцать девять лет, адресат посвящения был на десять лет моложе его.
      "Венера и Адонис" наряду с "Комедией ошибок" и "Титом Андроником" принадлежит к раннему классическому периоду в творчестве Шекспира. (Миф об Адонисе весьма привлекал его. "Картины любишь? - спрашивают медника Слая в "Укрощении строптивой", - их мы принесем. Изображен Адонис у ручья...") И вновь Шекспир извлек сюжет из "Метаморфоз", его мифотворческое воображение помогло ему создать повествовательную поэму на эротическую тему. Это был модный жанр, породивший, весьма возможно в том же самом году, высочайший образец для подражания - незавершенную поэму Марло "Геро и Леандр". Шекспир вполне мог рассчитывать на то, что его поэма доставит удовольствие высокородному лицу, которому она была отправлена, ибо каких только утех не найдет двадцатилетний юноша с развитым вкусом в истории Адониса - отрока, с мужским презрением отвергающего одержимую назойливость богини любви. Одновременно Шекспир попытался завоевать новую аудиторию: изощренную, любящую удовольствия, не интеллектуальную, но почитающую интеллект, - такую аудиторию, которую имел в виду Томас Лодж, сам окончивший юридическую школу "Линкольн-инн" создавая свою эротическую поэму "Метаморфозы Сциллы", которую "весьма полезно внимательно прочесть юным придворным и запомнить скромным дамам".
      На титульном листе "Венеры и Адониса" не значилось имени автора, но посвящение "его милости Генри Ризли графу Саутгемптону, барону Тичфилду" было подписано:
      Ваша милость!
      Боюсь, не оскорблю ли Вашу милость, посвящая Вам мои слабые
      строки, и не осудит ли меня свет за избрание столь сильной опоры для
      такой легковесной ноши; но если она понравится Вашей милости, я сочту
      это высочайшей наградой и поклянусь посвятить весь свой досуг
      неустанному труду, пока не создам в Вашу честь творение более
      достойное. Если этот первенец моей фантазии покажется уродом, я буду
      сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и
      никогда более не стану возделывать столь неплодородную почву, опасаясь
      снова собрать убогий урожай. Я предоставляю свое детище на Ваше
      милостивое рассмотрение и желаю Вашей чести сердечного довольства и
      исполнения всех Ваших желаний для блага света, возлагающего на Вас
      свои надежды.
      Покорный слуга Вашей милости
      Уильям Шекспир
      Тон этого посвящения изощренно любезный, но не раболепный, скромный, но с внутренней уверенностью в себе, не говорит о большой близости между поэтом и его покровителем. Эпиграф на титульном листе, также из Овидия" разъясняет скромный тон посвящения. "Vilia miretur vulgus: mihi flavus Apollo // Pocula Castalia plena ministret aqua". "Пусть помышляющие о низком любуются низкопробным // Прекрасный Аполлон ведет меня к источнику муз". Эти строки из 15-й элегии первой книги "Любовных элегий" Овидия на английский перевел Марло.
      Фраза о "первенце моей фантазии" повергла в замешательство комментаторов. Может быть, Шекспир сочинил, хотя бы вчерне, "Венеру и Адониса", еще будучи молодым человеком, в Уорикшире, может быть, он пришел в Лондон, имея в кармане какую-то поэму, и распространял ее рукопись до той поры, пока Саутгемптон не соблаговолил принять ее? Такого рода гипотеза могла бы объяснить наличие живых воспоминаний о сельской природе в поэме нырок, лань с набухшим от молока сосцами, дикий жеребец, боязливая улитка и прежде всего бедный зайчонок, в ужасе убегающий от своих преследователей, которые, казалось бы, более обязаны своим происхождением окрестностям фермы его дяди Генри, чем Аркадии римских поэтов. И все же рискованно делать окончательные выводы из таких данных, как сдержанно заметил Александр Дайс более чем сто лет назад: "Мне еще предстоит понять, что воображение Шекспира не могло тешиться сельскими образами, даже среди туманов Саутуорка и Блэкфрайарза" {24}. Буколические образы могли с особой силой привлечь поэта, чей "досуг" (говоря словами посвящения) был вынужденным из-за чумы, закрывшей театры. Может быть, Шекспир назвал "Венеру и Адониса" первенцем своей фантазии просто потому, что этой поэмой был отмечен его дебют в печати. Или, может быть, он делал различие между серьезным литературным творчеством, результатом которого была отпечатанная, как подобает, книга с посвящением, и преходящими зрелищами, восхищавшими толпу в Шордиче и в Банксайде. Как начинающий писатель, он принимал как само собой разумеющееся снисходительное отношение к пьесам и драматургам, распространенное в его время. Ведь он так и умер, не зная, а возможно, и не заботясь о том, будут ли когда-либо "Макбет", "Буря" или "Антоний и Клеопатра" сохранены для будущего в печатной форме.
      Другое дело "Венера и Адонис". Шекспир весьма хлопотал об этом первом детище своей покровительствуемой музы. В кварто 1593 г. исключительно мало опечаток и типографских погрешностей; очевидно, что, даже если автор сам не правил корректуру, он обеспечил печатника достаточно хорошим экземпляром своей рукописи. Кроме того, он выбрал отличного печатника.
      Этим печатником был Ричард Филд, земляк Шекспира, вдевший типографией в Блэкфрайарзе {25}. Сын Генри Филда, кожевенника с Бридж-стрит, он родился на три года позже Шекспира: в стратфордской приходской книге его крещение записано 16 ноября 1551 г. Имя старшего Филда значится в городских записях: в 1560 г. он был оштрафован вместе с другими пятнадцатью горожанами "за то, что они позволяли своим кобелям и сукам свободно бегать по улицам". Когда в 1592 г. Генри умер, Джон Шекспир помогал оценивать старую кровать и прочий скарб, составлявший скромное имущество Филда. Хотя сам Филд не преуспел, он дал своему сыну возможность стать на ноги, отдав его подмастерьем к лондонскому печатнику. Книгоиздатель Джордж Бишоп, к которому первоначально был прикреплен Ричард, передал его на шесть лет под начало Томаса Ватролье, гугенота, имевшего типографию в Блэкфрайарзе. Искусный мастер-печатник, Ватролье знал толк в таких популярных изданиях, как "Книга, содержащая различные формы начертания букв" де Бошена и Бейлдона. Энергичная супруга этого гугенота Жаклин умела управляться с мастерской, когда ее муж уезжал в Эдинбург, где у него была другая процветающая типография. В 1587 г. Ватролье умер, и в следующем году его вдова вышла замуж за их единственного подмастерья. Последнему в ту пору было двадцать семь лет, и он только что освободился от контракта с гильдией печатников и издателей. Шарлотта Стоупс полагает, что в лице Жаклин Филд ей удалось найти "смуглую даму" Шекспира: "...она была француженкой, и, следовательно, у нее, скорей всего, были темные глаза, желтовато-бледный цвет лица и то необъяснимое очарование, о котором столько раз упоминает Шекспир" {26}. Под "очарованием" подразумевается безнравственность. Аргументация г-жи Стоупс тоже отнюдь не безупречна.
      Ричард Филд зарегистрировал "Венеру и Адониса" в гильдии печатников и издателей 18 апреля 1593 г. Менее чем через два месяца пожилой джентльмен, эсквайр Ричард Стонли увидел эту поэму на прилавке под вывеской, изображавшей белую борзую, на паперти собора св. Павла и купил экземпляр за шесть пенсов. Будучи одним из четырех кассиров казначейства, Стоили владел домом в Олдерсгейте в Лондоне, но свободные дни проводил в своем имении Доддингсхерсте в графстве Эссекс; уже стариком семидесяти семи лет этот государственный служащий, всю жизнь имевший дело с финансами короны, попал в тюрьму Флит из-за крупного личного долга. Будучи в свое время приметной фигурой, но впоследствии забытый, Стонли отличился еще и тем, что был первым зарегистрированным покупателем первой опубликованной книги Шекспира {Дневник Стонли с отрывком, касающимся "Венеры и Адониса", стал известен в XVIII столетии. 7 мая 1794 г. собиратель древностей Фрэнсис Доус написал Джону Стивенсу об этом факте (Folger Shakespeare Library, MS. С. b. 10). Должно быть, Доус - тот самый знакомый, который упоминается в примечании, включенном Мэлоном в свое "Исследование подлинности различных бумаг и юридических документов" (1796 г.): "Следующий отрывок был найден в старинном рукописном дневнике, которым в течение какого-то времени с тех пор владел один знакомый г-на Стивенса, передавший мне эту запись: "12 июня 1593. За "Обозрение Франции" и "Венеру и Адониса" Шекспира (Shakspere) - XII пенсов" (с. 67, примеч.). Это упоминание также цитируется в издании сочинений Шекспира (Variorum, 1803 г.) Айзека Рида (т. II, с. 152). Потом дневник исчез и пропадал, пока вновь не появился в Сан-Франциско, где был приобретен Фолджеровской шекспировской библиотекой в 1972 г. По заведенному порядку, читая подряд все три тома дневников, "Петиция Яндл, хранитель рукописей библиотеки, обнаружила этот отрывок, о котором Фолджер объявил 23 апреля [день рождения Шекспира. - Перев.] 1973 г. В публикации Фолджеровской библиотеки напечатано Survey (обозрение) и Adhonay (Адонис), а в публикации Мэлона - Survay и Athonay. В настоящее время дневник находится в Фолджеровской шекспировской библиотеке. M. S. Va. 460, а этот отрывок находится на листе 9.}.
      "Венеру и Адониса" покупало множество людей. До 1640 г. поэма выдержала шестнадцать изданий. Ни одно из произведений Шекспира не перепечатывалось в тот период так часто. Читатели зачитывали поэму настолько, что страницы книги рассыпались; этим мы можем объяснить тот факт, что наиболее часто издававшееся произведение сохранилось в одном-единственном экземпляре.
      В начале XVII в. студенты кембриджского колледжа Сент-Джонс поставили любительскую пьесу "Возвращение с Парнаса", один из персонажей которой восторгается Шекспиром. "Пусть этот глупый мир почитает Чосера и Спенсера, восклицает Галио, - я же буду поклоняться милейшему г-ну Шекспиру и, дабы почтить его, положу "Венеру и Адониса" к себе под подушку, подобно тому, о ком писали (я не помню точно его имени, но уверен, что это был какой-то король), что он спал с Гомером в изголовье своей постели". "О милейший Шекспир, - восклицает он в другом месте, - я повешу его портрет в своей рабочей комнате, в суде" {27}. Биографы толковали слова Галио как свидетельство признания Шекспира университетом {28}, однако, даже если это так, такое признание двусмысленно. Ведь Шекспиру рукоплещет глупец, что подчеркивается его именем {Насмешливое имя образовано от слова "gull" ("простак" - "глупец"). - Прим. перев.}, филистерским отрицанием Чосера и Спенсера и неспособностью вспомнить, что монархом, который восхищался Гомером, был Александр Великий. И все же это упоминание, как и другие, свидетельствует о большой популярности "Венеры и Адониса" в определенном круге читателей: студентов университета, придворных, членов корпорации, юридических школ, остряков и городских щеголей. Поскольку Филд слишком рано расстался с поэмой, он, должно быть, не без досады наблюдал ее коммерческий успех. Отпечатав два издания, он уступил права на это произведение Джону Харрисону, который уже продавал книгу, не оплачивая права на издание. Возможно, Филд усомнился бы в способностях любого поэта, если бы тот был родом из его родного рыночного городка, более славившегося пивом, чем изящными искусствами.
      "Более достойное творение", обещанное автором в первом посвящении, было осуществлено следующей весной в другой поэме, основанной на сюжете из Овидия и являющейся контрастом к ранней поэме. Если в "Венере и Адонисе" трактуется тема Эроса, отвергнутого при неудавшейся попытке соблазнить скромного юношу, то в "Обесчещенной Лукреции" трактуется тема Эроса, удовлетворенного насилием над рассудительной матроной. Между двумя сетующими женщинами возникает странный контраст. Поэму печатал тот же Филд, и, как обычно, работа его была высококачественной. Однако на этот раз Харрисон сразу приобрел издательские права (о чем свидетельствует его регистрация в реестре гильдии печатников и издателей 9 мая 1594 г.) на книгу, озаглавленную "Обесчещенная Лукреция". В ней мы вновь находим посвящение Саутгемптону:
      Любовь, которую я питаю к Вашей милости, беспредельна, и это
      скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее.
      Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне, а не
      достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое
      посвящение будет принято Вами. То, что я создал, принадлежит Вам, то,
      что мне предстоит создать, тоже Ваше, как часть того целого, которое
      безраздельно отдано Вам. Будь мои достоинства более значительны, я бы
      лучше выразил мою преданность. Но каково бы ни было мое творение, оно
      посвящено Вашей милости, кому я желаю долгой жизни, еще более
      продленной полным счастьем.
      Вашей милости покорный слуга
      Уильям Шекспир
      Как и следовало ожидать, авторитетные специалисты подробнейшим образом сравнили эти два посвящения Шекспира. Толкования различны. "Слишком проницательная критика, - писал Эдмунд Чемберс, - обнаруживает в различиях между этими двумя обращениями значительно возросшую близость поэта к своему покровителю, что, должен сказать, для меня совсем не очевидно" {29}. Однако Чемберс принадлежит к меньшинству; большинство ученых (включая пишущего эти строки) усматривает в этих посвящениях углубление сердечности. Всякий читатель, сличив тексты посвящений, может решить этот вопрос сам.
      Успех "Обесчещенной Лукреции" был менее разительным чем успех предшествовавшей поэмы, но все же она выдержала до 1640 г. более восьми изданий, что говорит о достаточном признании {Приводя число изданий этой поэмы, так же как число изданий "Венеры и Адониса", я пользовался "Short-title Catalogue" (исправленное издание 1976 г.).}. Эти две поэмы, украшенные всеми цветами риторики Возрождения, упрочили за Шекспиром репутацию поэта любви. В последней из парнасских пьес, "Второе возвращение", которую ставили в том же самом помещении в Кембридже во время рождественских празднеств (вероятно) 1601-1602 гг., Джудицио высказывает здравое суждение:
      Адонис и Лукреция милы.
      Сладчайший стих его томит сердца.
      Дай бог ему предмет, что полн значенья,
      Без глупого любовного томленья {30}.
      Очевидно, слухи о "Юлии Цезаре" и "Генри V" не проникли еще в кембриджскую обитель. Или, возможно, так как то были пьесы, они не принимались в расчет.
      О том, как отнесся молодой граф к этим двум посвящениям, тогдашняя хроника умалчивает. Однако предание, Впервые приведенное Роу в краткой биографии Шекспира, восполняет пробел:
      Есть один образец столь исключительного великодушия, проявленного
      этим покровителем Шекспира [Shakespear]; я бы не рискнул привести этот
      рассказ, если бы меня не уверили, что он идет от сэра Уильяма
      Давенанта, вероятно хорошо знавшего его [Шекспира] дела, а именно
      будто лорд Саутгемптон однажды дал ему тысячу фунтов стерлингов, чтобы
      тот мог сделать одну покупку, о которой, как он слышал, тот помышлял
      {31}.
      Хотя всякая информация, идущая от такого авторитета, как Давенант, драматурга, поэта-лауреата, театрального антрепренера и своекорыстного украшателя мифа о Шекспире {Давенант распространил слух, будто он был незаконным сыном Шекспира. - Прим. перев.}, - должна возбуждать подозрение у любого осмотрительного исследователя, один недавний биограф как Шекспира, так и Саутгемптона склонен признать ее правдоподобной {32}. Упомянутая сумма, которую Рауз называет "крупной", сделала бы честь елизаветинскому меценату, однако непохоже на то, что Шекспир был так же удачлив, как Гораций или Вергилий. В 90-х гг. Саутгемптон испытывал финансовые затруднения. По слухам, граф был вынужден расстаться с 5 тыс. фунтов, чтобы взять назад свое опрометчивое обещание жениться на внучке лорд-казначея; известно, что в ноябре 1594 г. он находился в столь стесненных обстоятельствах, что вынужден был сдавать внаем домик привратника и другие здания и помещения своей лондонской резиденции Саутгемптон-Хауз33. Насколько нам известно, вложения Шекспира в недвижимость за всю его жизнь не превышали тысячу фунтов стерлингов. Предполагали, будто он употребил эти деньги на то, чтобы приобрести пай в театральном товариществе "слуг лорд-камергера" в 1594 г. Но это не более как попытка найти разумное объяснение невероятной цифре. Шекспир никогда более не посвящал ни одно свое произведение какому-либо знатному лорду. С этого момента имя Саутгемптона исчезает из биографических данных о Шекспире.
      Однако оно не исчезает из гипотез. Многие, чуть ли не все, комментаторы полагают, что граф Саутгемптон является "светловолосым юношей", которому Шекспир в "Сонетах" настоятельно советует жениться и продолжить род и которого поэт обессмертил, обращаясь к нему с необычными выражениями мужской дружбы, принятыми в эпоху Возрождения. Объект этой преданности, "царь-царица" страсти сочинителя сонетов, обладает "женским ликом", но (к вящему огорчению гетеросексуального поклонника) мужским фаллосом. В 20-м сонете Шекспир горестно восклицает:
      Задуман был как лучшая из женщин
      Безумною природою, затем,
      Ненужным был придатком ты увенчан,
      И от меня ты стал оторван тем.
      Но если женщинам ты создан в утешенье,
      То мне любовь, а им лишь наслажденье *.
      {* Перевод А. Финкеля. Цит. по: "Шекспировские чтения 1976". М., 1977, с. 227.}
      Этот портрет неплохо сочетается с изображением женственного юноши на миниатюре Хиллиарда. Датировка "Сонетов" саутгемптоновским периодом, скажем 1592-1595 гг., могла бы способствовать установлению личности объекта. Несколько изобилующих намеками стихотворений, так называемые "датирующие сонеты" поддерживают (согласно мнению некоторых энтузиастов) такую мнимую хронологию; однако двусмысленный язык поэзии ставит под сомнение уязвимую аргументацию толкователей. И даже если бы мы могли уверенно датировать несколько отдельных сонетов, мы не смогли бы в силу этого исключить возможность того, что эти спорадические записи в рифмованном дневнике поэта могли возникать в течение длительного периода времени. Некоторые сонеты, внушенные страстью позднее, обнаруживают психологическую и метафорическую, чтобы не сказать метафизическую, сложность, не имеющую параллели в творчестве Шекспира начала 90-х гг. Крупнейший в нашем столетии специалист по сонетам Хайдер Роллинс писал в 1944 г., что решение вопроса о хронологии сонетов, от которого зависит решение других вопросов, "было и остается праздной мечтой" {34}. Оно и по сей день остается мечтой, несмотря на самые искусные и остроумные попытки решить его. У нас нет уверенности и в том, что сонеты напечатаны в правильном порядке. Неясно, в какой мере персонажи этих стихов - "прекрасный юноша", "смуглая дама", "поэт-соперник" представляют собой подлинные личности: их роли обусловлены жизненными обстоятельствами не больше, чем требованиями искусства. А какова роль лирического героя, этого обнаженного "я", которое предстает здесь перед нами в первый и единственный раз во всем собрании сочинений Шекспира? "Этим ключом, - говорит Водсворт о "Сонетах", - Шекспир отомкнул свое сердце". Но нас преследует сомнение: не является ли сам лирический герой хотя бы отчасти драматической фигурой? Пусть драматический герой "Сонетов" воспринимается нами как живое лицо, но разве Шейлок и Гамлет являются менее живыми? Здесь, как и везде, биограф, стремясь ответить на неразрешимые вопросы, рискует спутать танцора с танцем.
      Не проливает света на эту тайну и загадочная поэма, внесенная в реестр гильдии печатников и издателей 3 сентября 1594 г. и напечатанная в том же году под названием "Уиллоуби, его Авиза, или Правдивый портрет скромной девы и целомудренной и верной жены".