Глава 11

Случались дни, когда венецианский посол при французском дворе Зуан Бадоэр, официально называемый «оратором», серьезный, умный и необыкновенно опытный дипломат, чувствовал себя до отчаяния усталым; такое ощущение испытывал он и в этот августовский день в Фонтенбло. Это была усталость ума, а не тела, и тем труднее было от неё избавиться.

Угрюмо прохаживаясь вместе со своим секретарем Никколо Марином по лесной тропинке в окрестностях средневекового замка, который в то время ещё не был заменен выстроенным позднее дворцом, Бадоэр часто вздыхал и по временам взволнованно всплескивал руками. Наконец, взорвавшись, он погрозил кулаком отдаленному шуму и улюлюканью, доносившимся из той части леса, где король с несколькими сотнями всадников травил оленя.

Атташе Марин, величавый старик, несколько, правда, моложе своего патрона, посочувствовал:

— Сожалею, что ваше превосходительство пребывает в столь подавленном настроении…

— «Подавленном»? — оборвал его Бадоэр. — Нет, мессер, я не подавлен, я разбит! Разгромлен! Сколько недель мы уже болтаемся здесь без толку со времени нашей последней беседы с этим пустоголовым королем? Не меньше двух. Две недели назад я со всей поспешностью предупредил Венецианскую Синьорию, что его величество отправился в паломничество в Сен-Дени и поклонился мощам в Сен-Шапеле. Разве вы не предположили бы, что он покидает Париж и отбывает к армии, в Лион? Я написал в сенат, что можно ожидать его перехода через Альпы ещё до начала сентября. А он вместо этого переезжает вместе со всем двором сюда, в Фонтенбло, и по сей день ничего не делает, только охотится да занимается любовью. За эти две недели я успел бы завершить некоторые дела к пользе Венеции. Но вы же видите, как он меня надувает. Он охотнее согласится беседовать со своей лошадью, чем со мной.

— Может быть, — предположил Марин, — в этом играет какую-то роль наш недавний союз с Испанией против Франции…

— Несомненно. Но умный государь не будет придавать большого значения союзам. Он знает, что союзы так же легко разрываются, как и заключаются, и смотрит в будущее. Завтра он может понадобиться Венеции, а Венеция — ему. Дальновидный правитель метал бы на меня громы и молнии, но все же вел переговоры; он не сжигал бы мосты…

— Король молод, — заметил Марин.

Бадоэр вздохнул:

— Вот, мессер, вы и сказали все — буквально двумя словами. Таков мой крест… Я, Зуан Бадоэр, сенатор старейшей в мире республики, должен терять время, болтаясь среди резвящихся молокососов! Видит Бог, я по горло сыт этой молодостью, до такой степени, что, если грядущая война не положит конец нашей миссии, просто с ума сойду. С тех пор, как маркиз де Воль покинул двор, мне не удается ни с кем толком поговорить, ибо здесь старики так же безумны, как и молодые. Вспомните наших друзей в Венеции: достоинство, изысканные манеры…

От этой вспышки раздражения, да ещё на жарком послеполуденном солнце, лоб его покрылся каплями пота; к тому же одеяние из жесткого черного атласа не способствовало прохладе. Пальцем, украшенным перстнем, он распустил шнурки на своей рубашке и, свернув с тропинки, опустился широким задом на заросший мхом бугорок.

— Посидим немного, — сказал он, отдуваясь. — Может, полегчает.

Звуки рогов вдалеке слышались все чаще, смыкаясь вокруг оленя. Скоро они возвестят о его смерти.

— Да, ваше превосходительство, — согласился Марин, вытянул ноги и вернулся к прежней теме, — не приходится ожидать манер и изящества за пределами Италии. Они — следствие возраста… как наши кипарисы.

Бадоэр кивнул.

— Да… они также и примета его.

Пока посол отдыхал в тени, его раздражение улеглось. От природы склонный к философствованию, он любил рассматривать обе стороны медали.

Отбросив свои личные обиды, Бадоэр задумчиво отметил:

— В конце концов, возраст — это беда Италии.

— Не в состоянии постигнуть мысль вашего превосходительства…

— Я хотел лишь сказать, друг мой, что Италия стара, а Франция молода. За последние двадцать пять лет весна ушла на север. Наша великая эпоха подходит к концу, наступает очередь Франции. Время излечит несовершенства юности, но чем излечить старость?

Марин был озадачен:

— И все же минутой ранее вы, синьор, говорили…

— И опять скажу. Лично меня тошнит от молодых франтов и пылких девиц сомнительного поведения, от лихих проделок и экстравагантности, от страстей, которыми подменяется государственная мудрость. Возьмите хотя бы это дело с Бурбоном. Господи Боже, что за ляпсус! А легкомыслие короля в моем случае или в тысяче других случаев!.. Но истина в том, что я тоже стар; мне нравится жизнь размеренная и упорядоченная. Истина также и в том, что здесь под всей этой пеной есть кое-что другое.

— Что? — Марин фыркнул.

— Сила, друг мой, созидательная сила, такая, как была у нас в Италии семьдесят пять лет назад.

На лице секретаря появилось сомнение. Он думал, во что обходится эта пена: долги нагромождаются на долги, налоги взлетают до небес…

Бадоэр правильно истолковал его сомнение, но все же настаивал на своем:

— В конце концов, сильнее всего бродит самый сочный виноград. Посмотрите на Францию: лучшие земли в Европе, неисчислимые ресурсы, огромное население — больше четырнадцати миллионов. И все объединено под властью одного государя! Вот это я называю силой.

— Здесь есть некий предел, — возразил Марин. — Драгоценности и женщины, дворцы и войны — все это стоит денег. За восемь лет после восшествия на престол король растратил все, что оставил ему Людовик Двенадцатый27, и настолько истощил все возможные источники доходов, что одному Богу известно, как казначей Роберте28 вывернется при следующем сборе налогов.

Посол махнул рукой:

— Я все знаю, добрый мой Марин… Готов признать, что это шокирует — видеть, как бросают деньги на ветер. Но тот предел, о котором вы говорите, — вы знаете, когда он будет достигнут? И вообще кто-нибудь это знает? Может быть, через несколько столетий, но не теперь. Поверьте моему опыту: каждое поколение чувствует, что вот-вот рухнет под тяжестью долгов. И все же деньги накапливаются и будут накапливаться, пока люди работают, а земля дает урожай. Нет, сейчас во Франции время весны…

Он замолчал, когда далекий рев рогов возвестил об окончании охоты, а потом добавил:

— Но, знаете, от женщин и дворцов тоже есть польза…

— Полагаю, что есть, — согласился практичный Марин, — для расточителей и ростовщиков.

— Нет, мессер29, я имею в виду нечто иное. Король, может быть, транжира и любитель заниматься пустяками, но никто не посмеет отказать ему в способности быть великолепным. Впервые к северу от Альп можно обнаружить светскую жизнь, достойную такого названия. Изящество образа жизни зависит от женщин. Мы в Италии открыли это много лет назад. А теперь они выходят на первый план и во Франции. Король вытащил их из деревенских нор и придал им вес. Дворцы дорого стоят, согласен; но они — часть национального богатства, и они вдохновляют искусства. Король требует от нас архитекторов и искусных художников, вроде великого Леонардо30 и других. Он знает им цену. Первые попытки здесь пока грубы, но по ним можно представить себе двор, который будет диктовать моду в Европе.. Когда-нибудь…

Его речь прервали шаги на дорожке. Повернув голову, он увидел молодого человека в высоких ботфортах, с сумкой для депеш через плечо, приближающегося к ним со стороны Море. Поначалу венецианец принял его за курьера, который по какой-то причине лишился коня, а к курьерам Бадоэр всегда питал живейший интерес. Важной частью его посольских обязанностей было выискивать новости, которые он передавал вечно жаждущему сведений венецианскому сенату. Однако посол, весьма проницательный в оценке людей, почти сразу определил, что этот юноша не являлся простым курьером.

Уверенная осанка, лихо заломленная шляпа, веселая смелость в глазах, все более заметная по мере того, как он приближался, — все это выдавало в нем дворянина-военного, не говоря уже о кинжале на поясе и мече, сдвинутом назад, чтобы не мешал при ходьбе. Эти детали сделали сумку «курьера» ещё более аппетитной для Бадоэра. Если сюда послан дворянин, солдат тяжелой конницы, то прибыл он, без сомнения, из армии, и у него могут быть важные новости.

Посол уже собрался было окликнуть юношу, но тот опередил его — остановился и спросил:

— Это дорога к замку, господа? Я здесь раньше никогда не был. В Море мне рассказали, как срезать путь через лес. Но из-за этих камней, — он взглянул на скалы среди деревьев, — и тысячи неверных тропинок я мог бы с тем же успехом попасть и в Персию…

В его речи, как и во всем облике, чувствовался армейский дух, а беззаботный, задорный тон ещё более укрепил посла в его догадке насчет профессии молодого человека. Удальцы такого рода легко вступали в разговоры и были отличными источниками сведений.

Бадоэр поднялся.

— К вашим услугам, мсье. Мы с другом возвращаемся в замок. Тут недалеко. Можем пойти вместе, если не возражаете. — Он взглянул на шпоры собеседника. — А что случилось с вашей лошадью?

— На последней почтовой станции, мсье, не было сменных лошадей и не ожидалось ещё несколько часов. Вот я и решил размять ноги. После пяти дней в седле, знаете, чувствуешь себя каким-то одеревенелым. И пешая прогулка от Море показалась мне заманчивой.

Быстро подсчитав в уме, венецианец сделал вывод, что хороший наездник, пользуясь почтовыми лошадьми, как раз за пять дней покроет расстояние от Лиона; и это также указывало на армию.

— Вы приехали с юга, мсье?

— Да, из Роана-на-Луаре.

Это не смутило Бадоэра, поскольку Роан находился в пятнадцати лигах к северу от Лиона, где сейчас сосредоточивались войска для вторжения в Ломбардию. Мысли венецианца не отрывались от сумки.

Он решил действовать напрямик и произнес галантным, полувопросительным тоном:

— Я Зуан Бадоэр, доктор и кавалер, Оратор Светлейшей Венецианской Синьории.

Юноша сорвал с себя шляпу.

— Ваш слуга, мсье. Меня зовут Блез де Лальер, я солдат роты господина де Баярда, но ныне нахожусь в распоряжении маркиза де Воля.

По улыбке на губах посла нельзя было угадать, что это сообщение имело для него большой интерес, он переглянулся с Марином и понял, что на того оно тоже произвело впечатление. Ему, конечно, было известно о миссии, с которой маркиз отправился в кантоны.

Если Дени де Сюрси с половины пути послал одного из своих телохранителей через всю Францию со срочным посланием, значит, речь шла о каком-то неотложном деле. А поскольку он ехал через Бурбонне, то сообщение, вероятно, касается дел в этой провинции и должно иметь отношение к коннетаблю Бурбону. Наверное, ожидаемый мятеж близится. Если так, то Венеции, с беспокойством следящей за ходом событий, совершенно необходимо знать об этом.

Бадоэр просто истекал сердечностью:

— Монсеньор де Воль — один из моих старинных друзей. Мы с господином де Марином только что говорили о нем и сожалели, что его нет при дворе. Надеюсь, он в добром здравии и ничего неблагоприятного не произошло…

От венецианца не ускользнуло, что де Лальер, уже собравшись ответить, вдруг изменил свое намерение, и это легкое колебание подстегнуло любопытство Бадоэра.

— Все хорошо, мсье. Когда я его оставил, поездка была удачной во всех отношениях.

— Счастлив слышать это. Я боялся, что ваша столь спешная миссия означает несчастный случай или какое-то неприятное происшествие. Вижу, — Бадоэр кинул на сумку голодный взгляд, — вижу, что вы привезли какую-то новость…

— Да, депешу его величеству. Думаю, монсеньор пожелал уверить короля в том, что по-прежнему здоров и превыше всего желает оставаться покорным слугой его милости.

Посол почувствовал досаду, однако проглотил пилюлю с улыбкой. Он уже давно понял, что чувствительным и обидчивым людям на его службе делать нечего. Молодой человек разочаровал его. Судя по виду, можно было ожидать от него большей откровенности.

— Я уверен, — заметил Бадоэр, — что королю будет приятно это узнать. Он вознаградит вас за столь дальнюю и быструю поездку с таким галантным поручением.

И подмигнул Блезу, чем вызвал ответную улыбку.

— Однако, господин Осмотрительный, можете ли вы хотя бы сказать мне одну вещь? — продолжал Бадоэр, забрасывая свою наживку с другой стороны. — Верны ли сообщения, что дворяне Бурбонне отказались от своей приверженности коннетаблю и объявили себя верноподданными короля? Здесь вовсю говорят, что волнения в тех краях теперь прекратились, а господин де Бурбон заявил о полной покорности его величеству. Он даже присоединился к армии у Лиона. Был бы рад услышать от вас, как обстоят дела.

Старый дипломат произнес эту речь, чудовищно противоречащую фактам, с таким прямодушным выражением лица, с таким самоуверенным видом, что на сей раз рыбка клюнула.

— Клянусь честью, сударь, — воскликнул Блез, — все как раз наоборот! Просто удивительно, откуда могут взяться такие дурацкие россказни. Все эти графства готовы вот-вот выступить на стороне герцога с оружием в руках. Покорность? Как бы не так! Если король в это верит, то, думаю, письмо маркиза…

Внимательные, округлившиеся глаза Никколо Марина, и вполовину не столь безмятежные, как у посла, насторожили Блеза, и он оборвал себя на полуслове. Глупец! Разболтался, ещё и расхвастался, как же, он-то знает, он такой проницательный!..

— Ну-ну, — мягко нажал на него Бадоэр, — вы говорили…

— Что король, без сомнения, хорошо информирован, — пытался выпутаться Блез, — и что письмо маркиза де Воля может касаться этих дел, а может и не касаться.

Но, как говорится, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь, и Блез это понимал, хоть ему и не было известно, что в должный момент венецианский Совет Десяти сумеет извлечь выгоду из его промашки. Зуану Бадоэру достаточно было намека, чтобы составить вполне точное донесение. Пройдет несколько дней, и его светлости Дожу станет известна суть письма де Сюрси, хотя и без подробностей.

И поскольку именно в этом была цель Бадоэра, он утратил дальнейший интерес к сумке посланца.

— Да-да, — сказал он ласково, — вы весьма осторожны и благоразумны, молодой человек, похвально, похвально.

И, когда они снова зашагали к замку, добавил:

— Жарковато сегодня, не так ли?

Блез что-то пробормотал, соглашаясь; однако не от жаркого солнца он чувствовал себя неуютно. Он ещё не ступил и на порог двора — и первый встречный тут же из него все вытянул. Хорошенькое начало! Ну ладно, пообещал он себе, уж этот маленький урок он не забудет. Больше его никто не обведет вокруг пальца.

Еще некоторое время назад он сообразил, что король охотится в лесу. Теперь торжествующие звуки рогов раздавались совсем близко. К счастью, он с итальянцами вышел сейчас на открытую поляну, где было куда отойти в сторону, когда из леса повалили всадники. Это было настоящее победное шествие, триумф.

Согласно обычаю, все были одеты в красное — цвет охоты; под лучами солнца кавалькада превратилась в ослепительный багряный поток.

В первом ряду ехал король. Его конь — крупный гнедой с величественно изогнутой шеей и могучими плечами — казался продолжением всадника. Сам Франциск — высокий, длинноногий, мускулистый, прямой — на целую голову возвышался над окружающими. Однако выделялся он не сложением, осанкой и великолепием одежды. Бьющая через край жизненная сила, энергия затмевали всех вокруг. Миндалевидные, слегка раскосые глаза, темные на бледном лице, искрились весельем. Тонкие усы, загнутые книзу и сливающиеся с краями черной бородки, оттеняли веселую улыбку. Длинный нос, далеко выдающийся над верхней губой, придавал королю капризный вид. Если о каком-нибудь лице можно было сказать «типично французское» — подразумевая при этом выражение беспечности, веселья и вдохновения, — то именно о лице короля. Окруженный стайкой дам, которую он называл своим «маленьким отрядом», он напоминал красующегося в седле великолепного петуха, истинного шантеклера, сопровождаемого красными курочками-наездницами. А за ним пламенели две или три сотни всадников: придворные, гвардейцы, камер-пажи, фрейлины…

Три недели назад в Париже Блез, приехавший с де Сюрси, удостоился лишь мимолетной беседы с королем и только мельком взглянул на королевский дворец. Однако ещё мальчиком, состоя при маркизе, он часто сопровождал своего покровителя ко двору и сейчас узнавал в толпе некоторые лица.

Женщина, ехавшая по правую руку от короля, высокая брюнетка с таким же носом, как у Франциска, — сестра короля, Маргарита, герцогиня Алансонская — ещё не была известна как Маргарита Наваррская, но уже слыла самой утонченной женщиной Франции, самой достойной любви и самой любимой. Брат всегда называл её не иначе как «моя дорогая».

Слева от короля ехала Франсуаза де Шатобриан, величавая, статная красавица, сложенная как богиня и держащаяся со всей гордостью, приличествующей её роду — великому роду Фуа. Бывшая всесильная фаворитка, ныне обреченная уступить дорогу другой, она, тем не менее, высоко держала голову.

То здесь, то там Блез узнавал и других знатнейших господ и дам, которых теперь припоминал лишь смутно: все-таки они стали, что ни говори, на шесть лет старше с тех пор, как он видел их в последний раз. Но перед ним все сливалось в яркую алую мешанину перьев и драгоценностей, горячих коней и горящих глаз — смеющихся, глядящих высокомерно.

Когда король приблизился, Блез, стоя рядом с венецианцами, отвесил низкий поклон. Бадоэр сделал все возможное, чтобы оказаться на виду.

— А-а, домине оратор, — произнес Франциск, заметив его. — Вышли подышать свежим воздухом, а?

Он уже отводил взгляд в сторону — и тут его глаза задержались на Блезе. Внимание короля привлекла сумка курьера. Кроме того, лицо этого человека показалось ему смутно знакомым, как будто он видел его недавно.

С возгласом «Стой!», заставившим всю колонну остановиться, он придержал коня.

— А у вас, мой друг, в этой сумке есть что-то, касающееся нас?

Блез опустился на одно колено:

— Письмо вашему величеству от маркиза де Воля.

— Ага! Ну что же, письма маркиза де Воля можно читать без скуки. Передайте его кому-нибудь из моих секретарей. Он представит мне письмо в надлежащее время.

— Сир, мне приказано передать письмо в собственные руки вашего величества.

— Вот как? — Раскосые глаза стали внимательнее.

Уже собравшись задать следующий вопрос, король взглянул на Бадоэра — и сдержался.

— Ладно. Тогда приходите ко мне после ужина. Сейчас у меня нет времени для писем… Господин гофмейстер, — обратился Франциск к державшемуся рядом придворному, — прикажете проводить ко мне этого… — король чуть помедлил, отметил взглядом меч и весь внешний вид Блеза, — этого дворянина вечером, перед танцами…

Потом, глядя на Блеза, он наморщил лоб:

— Честное слово, у меня обычно хорошая память на имена, но вот ваше… — Морщины разгладились: — Вспомнил! Вы — из роты господина де Баярда, крестник де Воля, мсье де Фаль… нет, де Маль…

— Де Лальер, сир.

— Ну конечно! — На лице короля на миг вспыхнула приветливая улыбка. — У меня это вертелось на кончике языка. Итак, мсье де Лальер, до вечера. Вперед, дамы!

Он тронул коня шпорой, и общество гурьбой двинулось за ним.

Пропуская кавалькаду мимо, Блез отошел и остановился рядом с послом, к которому король отнесся столь пренебрежительно.

За всадниками два егеря несли на шесте убитого оленя; увенчанная ветвистыми рогами голова покачивалась на ходу. Затем пошли выжлятники — рядом с ними трусили на сворках гончие, свесив красные языки; собакам не терпелось получить свою долю добычи. Шествие замыкали конные слуги.

— С вашего позволения, господин оратор, — сказал Блез, — я хотел бы поглядеть, как будут свежевать добычу. Всегда приятно посмотреть, как кормят собачек.

— Ну, что кому по вкусу, — произнес в ответ Бадоэр. — Если вы так любите шум, не смею задерживать.

Он ответил кивком на поклон Блеза и задумчиво посмотрел, как тот небрежным шагом последовал за процессией.

— Немного сырой, — заметил он де Марину, — немного наивный по сравнению с нашими молодыми итальянцами. Однако не без ума, не говоря уж о силе и энергии… Он подает надежды.

И, с улыбкой вспомнив о недавней беседе, добавил:

— Как и Франция.

Глава 12

Заключительным актом охоты было кормление собак свежим мясом. Заняв удобное место во дворе замка, Блез от души наслаждался видом егерей, которые в окружении собак умело потрошили оленя и бросали внутренности своре, картиной всего двора, ярко расцвеченного сейчас багрянцем и золотом. Собаки лаяли, люди кричали и смеялись, иногда слышались звуки рога, подковы коней грохотали по булыжнику. Он с удовольствием вдыхал смешанный запах лошадей и собак, свежей крови, человеческого пота и крепких духов — знакомый запах возвращения с охоты.

Едва только толпа начала рассеиваться, к Блезу подошел паж и доложил, что его требует к себе мадам.

— Мадам? Мадам… кто?

— Мадам регентша.

Блез был озадачен:

— Я провел некоторое время в провинции и…