К этому времени молодой стрелок уже два дня как вернулся из Лальера и, помимо всего прочего, мог сообщить, что надежда его не оправдалась — король отказал матери Блеза в аудиенции. Он скрыл от маркиза свои собственные попытки организовать побег Блеза из тюремного замка до конца недельной отсрочки. Человека, находящегося в таком критическом положении, как де Сюрси, следовало держать в стороне от подобных действий. А в остальном Пьер подробно изложил все, что произошло со времени их расставания в Женеве.

Когда он кончил рассказ, в комнате верхнего этажа гостиницы «Дофин» воцарилась глубокая тишина. Некоторое время маркиз не говорил ни слова; он сидел, стиснув пальцами колено, глаза его ничего не выражали, лицо было бесстрастно.

Он размышлял о поразительном вольте де Норвиля, а также о том, что стоит за нелепыми обвинениями против Блеза и против него самого. Месть за спор в Лальере? Какой-то молчаливый сговор между де Норвилем и канцлером Дюпра? Возможно, возможно… Однако для маркиза, с его долгим политическим опытом и знанием интриг и интриганов, столь очевидные, лежащие на поверхности мотивы не выглядели убедительными.

В конце концов он сказал, больше самому себе:

— Так, значит, и Баярд, а?

— Да, — откликнулся Пьер, — он бросал тень сомнения и на господина де Баярда.

— Ага! А на кого еще?

— В тот раз он не называл больше никого. Но ходят слухи, поспорить могу, что он сам их и распускает, о маршалах де Лотреке и де ла Палисе. И даже герцога Алансонского упоминают…

— Вот как…

В таком случае месть можно исключить. И сговором с канцлером Дюпра дело не исчерпывается. Де Сюрси спросил себя, почему намеки и обвинения не касаются адмирала Бонниве, но тут же сам собой появился ответ: бездарного и неспособного Бонниве можно не принимать во внимание.

Де Норвиль целился в самых одаренных и преданных королю царедворцев. Маркиз дорого дал бы, чтобы узнать, чьи имена, кроме его собственного и Баярда, намеревались выжать из Блеза в пыточной камере замка Пьер-Сиз.

Однако более всего поражало маркиза вот что. Бесспорно, де Норвиль — предатель, однако никто не назвал бы его дураком. Напротив, он просто гениальный интриган, настоящий фокусник-маг, раз сумел оплести своими чарами не только короля, но и старого Антуана Дюпра, который был хоть и корыстолюбив, но предан короне.

Почему же тогда де Норвиль пожертвовал своим положением при Бурбоне и при сильных союзниках Бурбона — Англии и Империи? Зачем ему так поступать, особенно сейчас, когда Франция прижата к стенке?

— Гм-м, — проворчал де Сюрси.

Ну что ж, по крайней мере он предупрежден насчет того, чего следует ожидать при завтрашней встрече с королем, и может соответственно укрепить свои позиции. Никакая мягкость, никакие попытки умиротворить Франциска пользы не дадут, даже если заставить себя раболепствовать.

Нет, нужно ответить на обвинение обвинением, на ложь — подчеркнутой искренностью. Де Норвиля следует полностью изобличить и разгромить, если маркиз намерен спасти не только Блеза и себя самого, но, возможно, даже саму Францию. Де Сюрси прекрасно понимал трудность задачи. Времени у него практически не было, а враги успели надежно окопаться.

— Увы! — печально вздохнул он. — Если бы только здесь была госпожа регентша, это значительно помогло бы делу…

— Но она здесь, — заметил Пьер. — Герцогиня Ангулемская неожиданно прибыла сегодня и расположилась в Сен-Жюсте.

— Клянусь Богом! — воскликнул маркиз, резко выпрямляясь. — Почему же вы мне сразу не сказали?

— Я не знал, что вашу милость это так интересует…

— Это же настоящий луч надежды, — возразил де Сюрси. — Госпожа регентша — женщина трезвого ума, которая не клюнет на первую попавшуюся наживку. Не думаю, чтобы мсье де Норвиль мог пустить ей пыль в глаза… А есть ли какие-либо сообщения насчет причины её приезда?

Пьер пожал плечами:

— Государственные дела, как всегда. Какое-то совещание с королем.

Однако маркизу отнюдь не казалось невероятным, что всегда бдительная Луиза Савойская, прослышав о де Норвиле и, может быть, особенно об Анне Руссель, пожелала своими глазами взглянуть, как обстоят дела. В любом случае она могла стать союзником. Если ему не повезет с королем, то надо будет обратиться к регентше. Но больше всего маркиза беспокоила нехватка времени.

На следующее утро, сидя в приемной Сен-Жюста, де Сюрси имел возможность поразмыслить на досуге о бренности мирской славы. Он вдруг ощутил себя зачумленным, к которому даже приближаться опасно. Полтора месяца назад все эти придворные, сплетничающие сейчас по углам, толпились вокруг него, страстно желая услышать хоть слово от великого маркиза. А сегодня он мог с тем же успехом быть невидимкой. Некоторые украдкой издали приветствовали его, но все старались держаться подальше от оконной ниши, где он сидел…

Канцлер Дюпра, появившись из королевских апартаментов, прошел мимо со стеклянными глазами, словно не видя маркиза. Де Норвиль, окруженный группой поклонников, прохаживался по залу, красивый, как Аполлон, и имел наглость взглянуть на него с улыбкой.

Хорошо знакомый с обычаями государей, де Сюрси не раз видел, как разрушаются в прах карьеры, сделанные годами преданной службы. То, что такой финал теперь грозит и ему, не было неожиданностью. Для каждого когда-нибудь должно зайти солнце.

Однако ему пришлось призвать все свое философское спокойствие, чтобы выдержать долгое ожидание, пока наконец одетый в черное церемониймейстер вызвал его на аудиенцию к королю.

Спокойный, с гордо поднятой головой, он прошел через зал к двери, подчеркнуто не замечая тишины, что катилась за ним по пятам тяжелой волной.

Франциск сидел у торца длинного стола, за которым незадолго до этого заседал королевский совет. Со стола ещё не убрали ворох бумаг, стулья вокруг стояли в беспорядке. То, что де Сюрси, министра, многолетнего члена совета, даже не пригласили на заседание, было вполне подходящей прелюдией к аудиенции.

Король долго не произносил ни слова, продолжая читать какое-то письмо; маркиз тем временем ждал. В слабом свете, проникающем через готические окна, особенно резко бросалось в глаза великолепие королевского наряда. Оно напоминало о хронической болезни короля — его неизлечимой молодости, которая никогда не сможет приспособиться к более мрачным цветам действительности, которая на протяжении всей жизни оставит его двадцатилетним.

Франциск не был ни жестоким человеком, ни даже менее честным, чем большинство людей: он был просто-напросто молод, несмотря на свои тридцать лет, и обладал в равной мере и всеми недостатками молодости, и её обаянием. Однако неопытность — не то оружие, каким можно отвести бурю, обрушившуюся теперь на трон и страну.

Ироническая улыбка скользнула по тонким губам маркиза. Внезапно подняв глаза, король заметил её, и его лицо над черной бородой вспыхнуло. Он чувствовал себя в некотором роде в положении выросшего школьника, которому приходится быть судьей своего старого учителя, и он не мог полностью избавиться от прежней привычки смотреть на него снизу вверх. Как часто во времена покойного короля, когда он был просто герцогом Ангулемским и никак не мог знать наверняка, что займет трон72, — как часто тогда он с почтением, словно подросток, выслушивал наставления маркиза и ждал его одобрительного слова!

Что-то от тех дней ещё осталось, и он, несмотря на все усилия, не мог преодолеть робость.

— А, господин де Воль! — резко сказал он. — Вы, я вижу, в веселом расположении духа…

— Нет, сир, всего лишь в философском.

— Ну, тогда я желаю, чтобы вы одолжили мне немного вашей философичности. Наши дела в печальном положении. Вы согласны со мной?

— Не могу припомнить более печального момента со времен английского нашествия сто лет назад73.

Франциск, сердито взглянув, намекнул на дело, о котором предстоял разговор:

— Может быть, Бурбона ещё удастся схватить — не благодаря вам. В этом случае у нас стало бы одним врагом меньше.

Собеседник решительно отверг эту надежду:

— Я бы не рассчитывал на это, сир. Если только в дело не вмешается какая-нибудь случайность, он, я думаю, ускользнет74.

— И что тогда?

— Тогда он будет более опасен, чем если бы стоял во главе мятежа здесь, во Франции. Его бегство — тонкий и дальновидный ход. Нам ещё предстоит преизрядно натерпеться от него — и не один день…

— Клянусь Богом, у вас завидное спокойствие!

Король резко отодвинул свой стул от стола. Глаза его пылали, длинный нос трясся мелкой дрожью.

— А кого винить за это? Кто виноват, что Бурбон сейчас не у меня в руках?

— Вы, сир.

— О Господи! — Франциск даже задохнулся. — Мне просто нравится ваша дерзость!

— Разве это дерзость — напомнить вашему величеству, что монсеньор коннетабль был у вас в руках месяц назад, когда вы посетили его в Мулене, и я настаивал на его немедленном аресте ещё тогда?

— Я вам излагал свои соображения! — вскипел король.

— Излагали, сир. Вам судить, были ли эти соображения достаточно вескими.

— И это оправдывает вас? — гнев Франциска вылился в сарказм. — Когда, по милости Божьей, господин де Бурбон и его сообщники по заговору из Англии и Империи попались к вам в мешок, может быть, меня следует винить в том, что вы устроили так, чтобы дать им выбраться? Что вы на это скажете?

— То, что думает ваше величество. Я виноват в неудаче, и мне нет оправдания.

— Конечно, нет! Но вы виновны более чем в неудаче, господин маркиз. Вы виновны в измене!

У короля был торжествующий вид человека, которому осталось только нажать пружину, чтобы ловушка захлопнулась. Он явно ожидал, что собеседник обнаружит смятение и растерянность. Но сам был сбит с толку, когда де Сюрси улыбнулся:

— Ерунда — если ваше величество простит мне это слово. Сир, с вашего позволения, не будем ходить вокруг да около. Я знаю, какие позорные обвинения измыслил против меня и против Блеза де Лальера всем известный предатель. Нет смысла осквернять уста вашего величества их повторением, а мой слух — выслушиванием. Они настолько же неубедительны, насколько злобны — и тем почти все сказано.

Было ясно, что Франциск предвкушает возможность поиграть со своей жертвой в кошки-мышки, постепенно загоняя маркиза в угол неожиданной осведомленностью о его предательстве. Смелость де Сюрси выбила почву у него из-под ног. На минуту король упал духом.

— Откуда вы узнали?

— От Пьера де ла Барра, который присутствовал, когда этот подлец излагал свою клевету вашему величеству. Но я мог бы с таким же успехом узнать о ней от любого другого. Она стала, кажется, всеобщим достоянием при дворе. Похоже, ваше величество не проявляет особенной заботы о репутации старого слуги и даже не пытается оградить его от поношений, пока эта ложь не будет должным образом опровергнута.

Король чуть не подавился. С его точки зрения, разговор приобретал весьма неудачный оборот. Он сильнее прежнего почувствовал себя учеником, выслушивающим обвинения учителя, вместо того, чтобы обвинять самому.

Он не смог найти способа отвести эти обвинения — и решил хотя бы заглушить их.

— Клянусь Богом, сударь, — заорал он, — любой другой на вашем месте уже был бы в цепях!

— Благодарю ваше величество. Быть свободным от цепей, полагаю, — самая высокая награда, на которую я мог рассчитывать за службу вам в течение всей жизни.

— Однако, раз уж вам известны обвинения, сударь, так опровергайте их, опровергайте! Это все, чего я прошу.

— Тогда я вызываю в свидетели герцога Бурбонского, дабы опровергнуть, что я встречался или иным способом сносился с ним в Мулене.

— Ну конечно, здесь вам опасаться нечего, — колко ответил король. — Вряд ли он откликнется на этот вызов.

— Именно так. Следовательно, в данном пункте обвинение может противопоставить моему слову лишь утверждения человека, который сам себя зарекомендовал лжецом.

— Сам себя зарекомендовал?.. Что вы имеете в виду?

— Если он предавал герцога, то разве не лгал ему? Однако перейдем к обвинению, будто я раскрыл ценные сведения мятежникам в Лальере. Против этого обвинения я выставляю двух свидетелей. Во-первых, короля Франции. Ваше величество были извещены во всех подробностях о том, что сказал я в том случае и почему я говорил это. Далее, я вызываю Констанс де Лальер, ныне находящуюся в Лионе. Она подслушивала все, что говорилось за обедом. Она засвидетельствует, сколь мало утешительного нашли господа мятежники в том, что я открыл им, — поистине, настолько мало, что я чуть не лишился из-за этого жизни на следующий день.

На короля это произвело впечатление. Он опустил глаза и стал теребить какую-то бумагу на столе.

— Может быть, в ваших аргументах что-то и есть. Однако я замечаю, что вы не защищаете этого выдающегося мошенника, Блеза де Лальера, которого вы привлекли к делу, несмотря на мое предупреждение.

Де Сюрси не отступил ни на шаг:

— А почему я должен защищать его? Неужели вы не понимаете, сир, что, если де Норвиль клевещет на меня, то клевещет и на де Лальера? Чистая вода и грязь не текут из одного источника. Что же касается того, что я привлек его к делу, то я спрашиваю, каково было бы суждение вашего величества обо мне, если бы я вообще никого не послал вслед за сэром Джоном Русселем?.. Потому что больше отправить мне было некого. И я всегда находил, что Блез де Лальер — человек способный и преданный. Однако за то, что послал его, и за его неудачу я принимаю всю вину, и принимаю её тем более, что вынудил его взять на себя эту миссию.

— Ого! — произнес король, чувствуя, что это важное признание. — Это подтверждает слова де Норвиля.

— Нисколько не подтверждает. — Маркиз отмахнулся рукой, словно сметая паутину. — Моя защита — хотя я произношу это слово с презрением — встречное обвинение. Я обвиняю этого мошенника в заговоре против вашего величества, в мнимом предательстве господина де Бурбона с целью его возвышения, в сеянии раздоров среди верных сторонников вашего величества, в злонамеренной клевете, в тайном сговоре с миледи Руссель, известным английским агентом.

Последнее, возможно, было блестящей догадкой, однако в данный момент этот ход оказался неудачным с тактической точки зрения. Лицо короля помрачнело. Не далее как вчера он нанес приятный визит в аббатство Сен-Пьер.

— Прикажите подвергнуть его допросу, — продолжал де Сюрси. — Потребуйте от него признаться в этих преступлениях под страхом пытки. Ручаюсь головой, что он сознается в должное время. Разве это не правосудие навыворот, если пытки уготованы такому человеку, как Блез де Лальер, который сражался и проливал кровь за дело вашего величества, а теперь приговорен к смерти по слову ренегата, который до недавних пор служил врагам Франции? Разве это справедливость, если он должен терпеть заключение и умереть из-за хитрого трюка, который сыграла с ним женщина, а она будет освобождена?

Глаза короля загорелись недобрым огнем, но он не сказал ничего. Де Сюрси безусловно не следовало бы совершать ещё один промах.

— Хотел бы я знать, что скажет на это госпожа регентша, ибо я знаю, что именно она посчитала разумным выслать миледи Руссель из Франции.

Грубый промах. Если бы маркиз не позволил негодованию взять власть над собой, он не допустил бы его. Неразумно было напоминать королю о власти его матери.

Франциск поднялся с места, дрожа от гнева. Ярость освободила его от последних следов мальчишеского почтения. Он стоял, возвышаясь над своим старым наставником.

— Довольно с нас! Вы взяли на себя смелость поучать меня, сударь, а я не желаю, чтобы меня поучали. По-моему, вам надо бы поостыть в Пьер-Сизе, как вашему сообщнику!

Серые холодные глаза де Сюрси встретились с глазами короля, и их спокойствие поумерило монарший пыл.

— Я во власти вашего величества. Однако ради трона, которому столько служил, я прошу вас, сир, подумать о том, какое воздействие окажет мой арест на Францию в такое время, когда больше всего ей необходима сплоченность и верность.

— Вы угрожаете?

— Да, если факты — это угрозы, а указывать на них — значит угрожать. Я открыто говорю вашему величеству, что своевольная тирания не может надолго заменить собой справедливость. Я требую для Блеза де Лальера и для себя честного допроса перед судьями, назначенными парламентом Парижа, с привилегией участия защитника и надлежащего выслушивания свидетелей.

— «Требую» — слово резкое…

— Я думаю, что имею право на него, если не как французский дворянин, то по ещё более веским основаниям — за свою сорокалетнюю службу.

В этом поединке взглядов король не добился победы. Для него было необычным ощущение, что он наткнулся на кремень вместо воска, — настолько необычным, что он подавил свой гнев на полуслове.

— Идите, сударь! — сказал он резко. — Но не пытайтесь покинуть Лион. Если я сейчас проявляю к вам терпение, то причиной тому эти самые годы, когда вы не были ни предателем, ни защитником предателей… И ни слова больше! Не раздражайте меня слишком сильно, господин маркиз. Что касается Блеза де Лальера, то он стоял перед моим судом и подвергнется каре. А что касается вас, можете не беспокоиться: вы тоже дождетесь суда. И я думаю, что признание де Лальера кое-что добавит к вашему приговору.

Де Сюрси склонил голову ровно настолько, чтобы соблюсти этикет, но ни на дюйм ниже. Не удалось королю и заставить его замолчать.

Маркиз ответил смело, как всегда:

— Желаю вашему величеству вовремя раскрыть истину — не ради меня, а ради вас самого!

Придворные в приемной не смогли сделать никаких выводов из поведения маркиза. Некоторые даже досадовали, что дали маху, решив, будто он попал в немилость. Однако, когда он ехал по крутому спуску из Сен-Жюста, по пятам за ним следовал страх.

Нужно, не теряя времени, добиваться приема у Луизы Савойской. Это последняя надежда.

Во дворе «Дофина» мимо него прошел человек столь странной и зловещей наружности, что привлек его внимание. Оглянувшись через плечо, маркиз заметил, что люди расступались перед ним, словно избегая случайного соприкосновения.

— Кто это такой? — спросил де Сюрси у одного из конюхов.

Тот сплюнул, прежде чем ответить.

— Это, монсеньор, Тибо Одноглазый, пыточных дел мастер в Пьер-Сизе.

Подавленный этим мрачным предзнаменованием, маркиз добрался до своей комнаты и закончил письмо регентше, которое тут же и отослал.