Глава 1

Клерон спал — если, конечно, можно сказать так о старом опытном волкодаве, в полной мере сознающем свое положение и ответственность. Клерон мог закрыть глаза, но остальные органы чувств оставались начеку. Растянувшись на площадке бельведера — искусственного холма, откуда открывался вид на двор замка и на большую дорогу за его стенами, — он лежал в блаженном покое. Сквозь дрему он ощущал приятное тепло июльского солнца, ветерок с гор ерошил его густую шерсть. Знакомые звуки убаюкивали: вот кудахчут куры, разбежавшиеся по двору замка, обширному, в три акра, хлопают крыльями и воркуют голуби вокруг конической голубятни; в хлевах, которые вместе с конюшнями, часовней и другими строениями образуют два выступающих крыла по бокам шато — главного здания замка, хрюкают свиньи; назойливо жужжат мухи и пчелы; время от времени кто-то проезжает по дороге — все эти привычные звуки не привлекали внимания Клерона.

Еще ярче и живее было половодье запахов. Огромная куча навоза между коровником и конюшней, утиный пруд посреди двора, кухня в главном здании, огород и плодовые деревья по другую сторону дома — все вносило в него свою долю. Долетали и более отдаленные запахи из соседней деревушки Лальер, от окружающих её сенокосных лугов и хлебных полей. Но самые чарующие запахи доносил ветер с поросших соснами гор — они сулили охоту! И все это, смешиваясь, создавало букет восхитительных ощущений.

Кто-то вытаскивал ведро с водой из колодца возле кухни, где-то точили нож на камне — первые намеки на такой ещё неблизкий ужин…

И вдруг Клерон насторожился: уши встали торчком, глаза раскрылись. Послышался какой-то новый звук, появился запах, который заслуживал внимания, — едва уловимая струйка.

Он поднял голову, изучая её. Клерон не относился к числу горячих голов — напротив, он был нетороплив и разборчив. И голос приберегал для важных сообщений; поэтому, когда «говорил» Клерон, прислушивались все обитатели замка.

Частый глухой стук лошадиных копыт по толстому слою пыли на дороге из Ла-Палиса, стук, не слышный пока никому, кроме него, — тот ли это случай, о котором надо докладывать? Сам по себе стук, может быть, ничего и не значил — мало ли всадников проезжает по этой дороге… Но в сочетании с мимолетным запахом, принесенным ветром, запахом, пробуждающим смутные, но такие приятные воспоминания…

Клерон приподнялся на передних лапах и замер в напряженном ожидании. Еще порыв ветра… Он вскочил на все четыре лапы, большой, сухопарый, нетерпеливый. Его хвост, обычно не слишком подвижный, заметался из стороны в сторону. Он поднял голову и издал звук, за который получил свою кличку1. И его сигнал долетел до каждого уголка замка.

Собаки внизу, во дворе, встрепенулись, подали свои реплики и образовали хор. Лошади в стойлах поставили уши стрелкой и забили копытами. Утки заторопились к пруду. Куры закудахтали. Из дверей и окон стали выглядывать люди.

— Это Клерон!..

В круглой башне, в комнате, окно которой выходило на восток, мадам Констанс де Лальер, строгая, прямая и негнущаяся, обучала свою дочь Рене — хорошенькую девушку пятнадцати лет — тончайшим нюансам вежливости и благовоспитанности. Сегодня вечером ожидали гостей, и это требовало повторения курса хороших манер.

Мадам де Лальер сидела на скамье, стоящей под прямым углом к двустворчатому окну; её осанка была безукоризненна. Если бы кому-нибудь вздумалось привязать сзади к её головному убору в форме полумесяца шнурок с грузиком, то этот отвес вытянулся бы струной, не касаясь плеч. Воспитанная в строгих правилах двора покойной Анны де Божэ, герцогини Бурбонской, она не одобряла свободной манеры держаться и вообще легкомыслия современных девиц, хотя и высказывала недовольство с присущим ей чувством юмора..

Видит Бог, с этой Рене ей понадобится немало и терпения, и юмора, ибо никогда ещё не знала она столь рассеянного и ветреного существа женского пола. Однако, известно, что у мягкосердечной матери вырастают слабые духом дети; и она вовсе не собиралась пренебрегать своим родительским долгом.

Рене послушно стояла перед матерью.

Они достигли того места урока, когда мягкость была бы непростительным грехом.

— Знай же, — произнесла мадам де Лальер строгим голосом, — что если ты позволишь себе ещё раз зевнуть — я сказала, один только раз, милочка! — то я надаю тебе пощечин. И не воображай, что я потерплю твою дерзость. Я содрогаюсь при одной мысли о том, что случилось бы, вздумай я зевнуть в присутствии своей воспитательницы при дворе мадам де Бурбон. Последствия были бы в высшей степени неприятны, уверяю тебя… Ты поняла меня, милочка?

Рене попыталась изобразить раскаяние, но на её милом личике оно получилось больше похожим на озорство.

— Умоляю вас простить меня, госпожа матушка.

— Это будет зависеть от твоего поведения. Ты ещё не ответила на вопрос, который я тебе задала, когда этот бесстыдный зевок помешал нашей беседе.

— Я не знаю… — запинаясь, пробормотала Рене.

— Возможно, вы забыли мой вопрос? Он был недостоин вашего внимания, мадемуазель? Вы предпочитаете глазеть на Кукареку?

И мадам де Лальер бросила суровый взгляд на карликового спаниеля дочери — черное как смоль крохотное создание с шелковистой шерсткой и длинными ушами, которое сидело, сочувственно моргая выразительными глазами. Подобно Клерону, Кукареку получил свою кличку за голосок, слегка напоминающий петушиный крик… Под властным взором старшей хозяйки он виновато съежился, опрокинулся на спину и умоляюще сложил лапки.

— Нет, мама, — в голосе Рене прозвучала переливчатая, как у певчего дрозда, серебристая нотка, против которой невозможно было устоять, — но, когда вы говорили, у меня в голове промелькнула мысль, и я признаюсь…

— Что за мысль?

— О приметах. Я видела сегодня утром трех пауков вместе. А кошка мыла себе уши двумя лапками одновременно. Вот так, посмотрите. И я подумала, а вдруг…

— О, поддержи меня, святая Екатерина! — вздохнула мать. — С тобой можно с ума сойти. Посмотри, как я не жалею трудов, дабы преподать тебе манеры, принятые в хорошем обществе, без чего ты не сможешь ни завоевать положение в свете, ни доставить удовольствие мужу, если Господь по милосердию своему пошлет тебе хоть какого-нибудь, — а ты тут болтаешь мне о пауках и кошках!

— Но ведь и вы верите в приметы, мадам. Вот я нашла вчера на большой дороге подкову, она лежала концами ко мне. А мимо как раз проходил сам сьер Франсуа-Ведун… Так он меня поздравил и объяснил: это значит, что ко мне не позже чем через неделю явится поклонник. Сьер Франсуа сказал мне, чтобы я её повесила на розовой ленте.

Констанс де Лальер перекрестилась:

— Этот мужик — известный повелитель волков и сам оборотень, — пробормотала она. — У него дурной глаз. Я ведь запретила тебе разговаривать с ним. Он может наслать на тебя чары, а может, уже наслал.

— Неужели вы не позволите мне её повесить? — взмолилась Рене.

Мать притворилась, что колеблется, но потом кивнула. Она увидела в этом ниспосланную небом счастливую возможность дать дочери ещё один урок. И, кроме того, никто не посмеет отрицать, что подкова в самом деле приносит удачу.

— Я позволю, — объявила она, — но при одном условии: ты будешь со всем вниманием относиться к нашим занятиям, пока не появится этот самый поклонник. Иначе я её выкину, ибо без хороших манер ты не сможешь его удержать и навлечешь на наш дом позор и бесчестье. Договорились?

Тактика оказалась верной. У Рене загорелись глаза:

— Я буду стараться!

— Хорошо! Повторим вначале простые вопросы. Предположим, что здесь появляется твой поклонник. Он граф или барон. Вот он входит. — Мадам де Лальер повелительно указала на дверь: — Он стоит там!

Призвав на помощь всю свою фантазию, Рене безмолвно уставилась на воображаемого кавалера.

— Ну, — поторопила её мать, — что дальше?

Рене неуклюже сделала реверанс.

— Фи! Что ты дергаешься, словно в холодную воду присела? Он же тебя за птичницу примет. Еще раз — и помедленнее!

На этот раз Рене согнула колени, медленно присела и плавно поднялась.

— Намного лучше. Ну, а дальше? Как ты будешь к нему обращаться? Даже люди хорошего воспитания иногда этим пренебрегают, но ты должна строго следовать правилам.

— Мсье…

— Можно, конечно, и так. Но более подобает называть графа или барона…

— Монсеньор.

— Верно. Конечно, «мсье» можно сказать о человеке любого происхождения — и о принце, и о простом дворянине: например, «мсье де Бурбон», «мсье де Вандом», но обращаясь к аристократу высокого ранга, обычно говорят «монсеньор». Ну, а теперь предположим, что твой поклонник — рыцарь, тогда ты скажешь?..

— Мессир.

— Правильно. А как обратиться к простому дворянину, вроде твоего отца?

Рене перебила:

— Я предпочла бы мужа как раз такого положения, матушка. Мне не нужен высокородный и могущественный сеньор. При нем я чувствовала бы себя слишком ничтожной.

— Ну, ты для такого и не подходишь, — сухо заметила мать. — Однако отвечай на мой вопрос.

— Дворянину я сказала бы «мсье» или «мессир».

— Хорошо. А если он, допустим, доктор или адвокат?

— Ой, нет, — воскликнула Рене.

— Конечно, нет, но допустим.

Девушка сморщила носик:

— Мэтр.

— Хорошо, мой друг. Не будем огорчать тебя сьером Жаном, торговцем, или сьером Жаком, арендатором. Но представь себе, что твои поклонники, которые занимают разное положение, все одновременно явились засвидетельствовать почтение твоему отцу — хоть это, ручаюсь, и невероятно. Как следует принять их? Как рассадить их в главном зале? Это не так просто…

Со двора до них донесся приглушенный стенами лай Клерона. Кукареку вскочил на ноги; мадам де Лальер запнулась; темные глаза Рене широко раскрылись.

— Кто-то едет, — прошептала она. — Клерон не обращает внимания на пустяки. Он лаял почти так же, когда в полдень подъехал мсье де Норвиль. Только на этот раз дружелюбнее…

Мать пожала плечами, но во взгляде её появилась задумчивость.

— Вероятно, это по делам герцога или по поводу сегодняшнего вечернего собрания. Война носится в воздухе, помилуй нас, Господи! Похоже, у нас отныне будет достаточно гостей… Тем более следует обучаться хорошим манерам, — добавила она. — Ну, значит, как я сказала…

Клерон залаял чаще. Маленькие ножки Рене беспокойно заерзали, как будто кафельный пол под ними раскалился.

— Ах, мадам, позвольте мне только разочек выглянуть в окно, что выходит во двор. Я сразу же вернусь. Одну только минуточку…

И старшая де Лальер сдалась. К тому же ей и самой было любопытно.

— Ну хорошо, — согласилась она.

Рене и Кукареку исчезли. Взметнулся вихрь юбок, раздался быстрый топоток ног через большой зал, мелкой дробью застучали каблучки по винтовой лестнице южной башенки.

— По крайней мере надень чепец как следует, — воззвала в пустоту мадам де Лальер. — Он у тебя съехал на самый затылок! Боже праведный, ну не девчонка, а просто кузнечик!

Она с улыбкой поднялась со скамьи, как всегда, неспешным шагом пересекла соседнюю комнату и подошла к окну, выходящему во двор.

За закрытыми дверями главного зала на первом этаже три дворянина рассматривали карту. Хоть и примитивно нарисованная, она тем не менее достаточно верно изображала центральные и восточные провинции Франции, а также лежащее за её восточной границей герцогство Савойское2. Карта эта представляла главным образом огромные владения Карла, герцога Бурбонского и принца крови, который носил ещё и высшее воинское звание коннетабля — верховного главнокомандующего.

Старший из дворян что-то показывал на этой части карты, прижимая большой палец к бумаге так сильно, что побелел ноготь.

— Бурбонне, — перечислял он, — Ле-Форе, Овернь, Ла-Марш, Божоле, Ле-Домб, Жиан, горы Ардеш… Что за владения! Королевство в королевстве! И кто-то надеется, что монсеньор герцог передаст их матери короля по несправедливому приговору бесстыдного, бесчестного суда! И это в то время, как всеми договорами и указами установлено, что женщина не может наследовать указанный домен!3 Однако герцог понимает, что у него нет никаких шансов противостоять интересам короля…

Говоря, он глухо постукивал по карте кулаком. Его лицо с крупными чертами, грубо высеченными, как на старой скульптуре, обрамленное седеющими волосами до плеч, ровно подстриженными на лбу, было краснее обычного. В этом мрачном, плохо освещенном пустом зале, украшенном только старомодными доспехами и оружием, которые в беспорядке висели на одной из стен, Антуан де Лальер, сеньор Лальера, производил впечатление человека из прошлого. Подобно большинству дворян, он вполне мог позволить себе модную бархатную шляпу, однако на нем был старый, весь в пятнах берет из домотканого сукна, какие носили лет сорок назад, — такой, наверное, мог надеть Людовик Одиннадцатый4. Прочая его одежда, хоть и не столь древнего вида, была подчеркнуто, почти вызывающе старомодной. Ибо консерватизм поистине являлся его принципом и непоколебимым убеждением.

Полной противоположностью выглядел привлекательный дворянин, который сидел справа от него и согласно кивал головой, когда де Лальер ударял кулаком по карте. Впрочем, слово «привлекательный» по отношению к Жану де Норвилю, доверенному лицу герцога Бурбонского, следовало бы рассматривать как умаление его достоинств. Он был настоящий красавец — блондин с ангельской внешностью, в которой, однако, не замечалось ни капли женственности. Его коротко подстриженные волосы имели легкий рыжеватый оттенок, несколько сильнее выраженный в модной юношеской бородке. Глаза, в зависимости от освещения, меняли цвет от сапфирово-синего до черного; их цвет, казалось, отражался в сапфире перстня. Весь он, от белого пера на шляпе до швов на туфлях с квадратными носками, являл собой образец совершенства.

Единственное, что, вопреки всем стараниям де Норвиля, портило его ангельский вид, — это несколько складочек у рта..

Де Норвиль был савойским аристократом и, по сути дела, иностранцем, однако, унаследовав от недавно умершей жены крупные земельные владения в Фор, он стал в некотором роде вассалом Бурбона, которому теперь служил, выполняя конфиденциальные поручения. Благодаря обаянию и способностям де Норвиль добился высокого положения и благосклонности коннетабля.

— Конечно, герцог знает об этом, — остановил он де Лальера. — Парижский парламент в следующем месяце намерен издать указ, направленный против него. Это прекрасное владение, — он коротко махнул рукой в сторону карты, — захватит король, который уже требует Ла-Марш и виконтства Карлат и Мюрат. Нет сомнения, такое возможно. И тогда — многая лета дому Валуа и прощай, дом Бурбонов… если только…

Он улыбнулся, не закончив фразы.

Антуан де Лальер снова взорвался:

— И прощай все: справедливость, честь, старый уклад жизни! Господа, я уже шестьдесят лет наблюдаю, куда катится Франция. Где сейчас герцогства Бургундское и Бретонское? Узурпированы королем. Где сейчас феодальные права дворянства? Узурпированы королем. И вот теперь, в 1523 году, последнее крупное ленное владение, наше герцогство Бурбонское, ожидает топора. Истинно говорю вам, господа: придет день, когда мы, французские дворяне, станем не более чем рабами и лакеями короля!..

— Если только… — повторил де Норвиль. — Господа, вы присутствовали на последнем собрании дворян герцога в Монбризоне, которое состоялось на прошлой неделе. Там вы нашли множество согласных с вами. Так что же?

Глаза старика вспыхнули фанатичным огнем:

— Герцог может рассчитывать на нас. Так ведь, сын мой?

Ги де Лальер, сидевший по левую руку от отца, кивнул. Он был человек немногословный. Многие находили, что это, как и некоторые черты его внешности, делало Ги де Лальера похожим на самого герцога Карла Бурбонского, и он с немалой гордостью всячески старался подчеркнуть свое сходство с ним. Подобно герцогу, он был высок и темноволос, носил густую черную бороду, одевался во все черное и надевал под шляпу куаф5.

Сдерживаемая пылкость придавала его речи странный трепет.

— Монсеньор коннетабль знает, что может рассчитывать на нас. Мы получили от него наши земли и принесли клятву верности. Я служил под его знаменами при Мариньяно и в Пикардии. Но сейчас настало время оказать нам доверие. В Монбризоне ходили слухи о союзе с императором, но ничего определенного сказано не было… За исключением того, что мы не можем одни бороться со всей остальной Францией. Собирается ли герцог сражаться вообще? Ему следовало быть откровеннее с нами.

Де Норвиль перебил его:

— А с какой же иной целью, по-вашему, я прибыл сюда?

Он понизил голос:

— Поймите, господа, это величайшая тайна. Одно лишь слово королю о том, что зреет, — и весь заговор рухнет. Умоляю вас иметь это в виду. Общество в Монбризоне было слишком многолюдным для доверительных разговоров. Между нами говоря, там присутствовали не только дворяне из Бурбонне, Форе и Оверни. В своих личных покоях герцог беседовал наедине с Андриеном де Круа, посланником императора, который тайно прибыл из Бург-ан-Бреса, что в Савойе.

— А! — воскликнул Антуан де Лальер. — Сеньор де Борен из Фландрии! Я встречал его в Италии.

— Он самый, — подтвердил кивком собеседник. — И между герцогом Бурбонским и императором Карлом Пятым6 был заключен договор о взаимной помощи и взаимной выгоде, который скоро вступит в силу. Но мог ли герцог открыто объявить это в столь большом собрании? У короля везде есть шпионы. А кроме того, не все вассалы Бурбона готовы поднять оружие против остальной Франции… Взять, к примеру, вашу семью. Ведь ваш сын состоит на службе у короля.

Старший де Лальер вскипел:

— Черт побери! Вы намекаете, что, поскольку мой сын Блез служит в тяжелой кавалерии, в роте господина де Баярда, мы — его старший брат и я — менее верны герцогу?!

Де Норвиль выдержал сердитый взгляд старика.

— Будь у меня сомнения в вашей верности, разве заговорил бы я при вас о договоре с императором? Однако ведь это правда, что ваш младший сын Блез воспитывался в доме своего крестного отца, маркиза де Воля — главного интригана и шпиона короля Франциска.

— И моего старого товарища, — заявил Антуан. — Тогда он был всего лишь Дени де Сюрси. Если он и продался двору, разве это отразилось на мне? Блез появился в доме маркиза незадолго до смерти прежнего короля и покинул этот дом восемнадцатилетним. Как младший сын, он должен сам пробивать себе дорогу. Я слышал, Блез достаточно хорошо показал себя в армии, хотя он преизрядный шалопай и сорвиголова; но я не видел его три года. Тысяча чертей и все дьяволы, на что вы намекаете?

— Совершенно ни на что. — Ясная улыбка де Норвиля не могла быть более искренней и открытой. — Я всего лишь хотел сказать, друг мой, что если уж у вас и вашего сына, которых герцог считает своими вернейшими друзьями, есть близкий родственник во вражеском стане, то что же тогда говорить о двух десятках других участников собрания в Монбризоне, о которых монсеньор почти ничего не знает? Вы упрекаете его в недостатке доверия к вам. Вовсе нет! Можно доверять друзьям, но не быть опрометчивым. Герцог предпочитает конфиденциально договариваться с теми, в ком уверен, и потому посылает меня своим представителем. Письма монсеньора вы видели. Вопрос в том, можем ли мы положиться на соседей-дворян, которых вы созвали сюда сегодня вечером?

— Полностью, — сказал Ги де Лальер. — Я ручаюсь за них своей жизнью.

— Ну что ж, господа, вот так выглядит план в общих чертах. Подробностями займемся позже.

И де Норвиль поведал, что следует, не теряя времени, сплачивать Бурбонне, Форе и Овернь вокруг герцога и быть в полной готовности, ожидая сигнала к восстанию. Призыв к нему прозвучит в следующем месяце или, самое позднее, в сентябре, когда король поведет свое войско через горы для очередной попытки вернуть Ломбардию.

Тогда восточная Франция запылает у него за спиной, валом повалят германские наемники, император нападет из Испании, а Англия вторгнется с севера. Французская монархия, если вообще уцелеет, сможет лишь прозябать в качестве бедного вассала своих соседей. Карл Бурбонский будет провозглашен суверенным государем и получит в супруги сестру императора7. Однако план требует величайшей секретности. Если кто-нибудь из господ на вечерней встрече…

— Я же сказал вам, — прервал его Ги, — что ручаюсь за них своей жизнью. Какие договоренности были достигнуты с Англией?

Де Норвиль удовлетворенно кивнул.

— Я прибыл из Англии две недели назад с хорошими новостями. Похоже, что… — Он запнулся. — Ну и голосище у этого вашего пса! Он меня встретил утром этаким колокольным боем… А сейчас кто прибывает?

— А вот посмотрим, — отозвался старший де Лальер и встал. Собеседники последовали за ним и остановились у главного входа. Рене с Кукареку уже стояли на лестнице.

Голос Клерона достиг высшей силы. Топот несущихся галопом лошадей — кажется, двух, — мог теперь не расслышать разве что глухой. Кони чуть замедлили бег на коротком подъеме от дороги к замку. Потом между надвратными башенками на противоположном конце двора появился один из всадников, он чуть придержал коня, давая возможность своему спутнику поравняться с ним, описал шляпой круг над головой и закричал во все горло.

На лице Антуана де Лальера смешались радость и тревога. Он испуганно выругался:

— Святая Варвара! Помяни только дьявола, и он тут как тут… Это же сам Блез!

Глава 2

Зрители — к этой минуте уже все без исключения обитатели замка — не успели даже как следует удивиться неожиданному прибытию Блеза де Лальера. Гикнув, как при кавалерийской атаке, и прокричав своему спутнику «За мной!», он галопом понесся через двор к группе, собравшейся у главного входа.

На пути несущейся лошади в центре двора оказался небольшой бассейн футов8 тридцати в длину и восемнадцати в ширину, который использовался как садок для рыбы и пруд для уток. Когда всадник, очевидно позабывший об этом препятствии, поскакал прямо к бассейну, прибавив скорость на твердом грунте немощеного участка, раздался предостерегающий крик.

— Гром Божий тебя разрази! — завопил Антуан да Лальер. — Дурак бешеный! Смотри, куда тебя несет!

Но всадник с криком «Ура! Го-го-го!» пришпорил коня, поднял его в воздух в высоком прыжке, перелетел через пруд, приземлился чуть ли не в десяти футах от кинувшихся врассыпную зрителей, заскользил на мощеном пятачке перед дверью и, почти уже врезавшись в стену дома, мастерским маневром развернул коня, взметнув его на дыбы, и закончил представление широким взмахом шляпы.

Впрочем, тут же едва не на голову ему опустился второй всадник, который тоже сумел перелететь через пруд, но потерял стремена и, подпрыгивая в седле, с трудом остановился в нескольких ярдах9.

В тот же миг Блез, соскочив с седла, преклонил перед отцом колено:

— Да хранит вас Бог, господин отец мой, и да убережет он от бед всю компанию!

Все ещё потрясенный впечатлениями последних нескольких секунд — взлетающими в воздухе конями, бешеными всадниками, визгом служанок и кудахтаньем перепуганных кур, вихрем закружившихся по двору, — Антуан де Лальер принял сыновнее приветствие слишком горячо:

— Воистину, да хранит нас Бог — от дураков вроде тебя! Тысяча чертей! Сперва чуть не стоптал конем всю компанию — и тут же, дух перевести не успел, желает нам уберечься от бед! Клянусь кровью неверных, тебя надо на привязи держать!

Но затем его губы расплылись в улыбке:

— Однако не могу не признать — смелый прыжок и удачно выполнен!

Он сжал Блеза в объятиях, а потом отстранил от себя, чтобы разглядеть хорошенько.

— Добро пожаловать домой! Гляжу, ты нарастил мяса на костях с тех пор, как мы виделись последний раз.

Родные и домочадцы сгрудились вокруг прибывшего.

Это был широкоплечий, крепко сбитый молодой человек двадцати трех лет, сейчас обильно припорошенный пылью. Гладко выбритое загорелое лицо лучилось дружелюбием и добрым озорством, оно было на редкость скуластое, с широко расставленными, необычайно живыми глазами, прямой и крупный нос был помечен сбоку небольшим шрамом. Довершал картину большой, выразительный рот.

Стоя несколько поодаль на пороге парадной двери, втайне проклиная прибытие Блеза в столь неподходящий момент, Жан де Норвиль наблюдал сцену приветствия — и постепенно успокаивался.

Судя по виду, Блез де Лальер был типичным удальцом-кавалеристом, куда больше мускулов, чем мозгов — таких легко найти в любой отборной роте королевского войска. Они беспечны, словно ветер, буйны, как школьники, мускулисты и грациозны в движениях, как пантеры, однако опытному человеку вертеть ими несложно…

Де Норвиль заметил, что одежда у Блеза довольно поношенная, а на ботфортах из мягкой кожи, доходящих до середины бедра, то там, то здесь мелькают заплаты. Стриг его в последний раз явно какой-то любитель — густые темно-русые волосы подрезаны неровно.

Эти детали наводили на мысль о тощем кошельке, который, вполне возможно, окажется восприимчивым к золоту герцога Бурбонского. С другой стороны, ездит он на добром коне и носит меч10 с красивой рукоятью; однако это, скорее всего, следует поставить в заслугу его капитану, знаменитому Баярду11, который заботится о том, чтобы его люди имели хороших лошадей и экипировку.

Здесь открываются кое-какие возможности, размышлял де Норвиль. Солдат без гроша в кармане приезжает домой в отпуск, наверняка его интересуют и деньги, и успех, пожалуй, он охотно встанет плечом к плечу со всей своей семьей, когда наступит час.

Так что в конце концов приезд младшего де Лальера может означать не угрозу, а пополнение рядов заговорщиков.

Тем временем Блез, обхватив сестру за тонкую талию, поднял её в воздух и закружил, несмотря на явное недовольство Кукареку такой дерзостью.

— О-о, душенька моя, — воскликнул Блез, — да ты на целый фут выросла за эти три года! А хороша-то как! Да смилуется Бог над бедными мужскими сердцами!

И тут же опустил её на землю, чтобы обнять брата.

— Поздравляю с бородой, достопочтенный господин! Жесткая, как швейцарские пики, клянусь Богом! Не завидую твоей невесте в первую брачную ночь. Придется подарить ей на свадьбу стальное забрало…

Ги де Лальер холодно принял его слова. Он очень гордился своей бородой и не любил шуток на эту тему. Но Блез уже отвернулся, чтобы обменяться рукопожатиями со слугами и работниками фермы.

— Филипп… Жан… Андре… Тетушка Алиса! — Он расцеловал в обе щеки дородную толстушку. — Изабо Пернет! Ну как, замуж уже вышла?

Его глаза кого-то искали и вдруг вспыхнули радостью, когда Жан де Норвиль посторонился, пропуская спешившую навстречу сыну мадам де Лальер. На этот раз её всегда серьезное лицо сияло улыбкой.

— Блез, мой мальчик! Если б я только знала, что это ты, я бы уже давно спустилась…

Он снова преклонил колено, поцеловал ей руку и произнес формальное приветствие, которого требовал хороший тон. Но уже в следующий миг, презрев все условности, схватил мать в охапку.

Наблюдательный де Норвиль смотрел на эту картину со все возрастающим удовлетворением. Парня здесь любят, отметил он, и сам он предан семье. Перетянуть его на свою сторону будет нетрудно.

Последним среди встречающих появился Клерон, он встал на задние лапы, положил передние Блезу на плечи и лизнул его в лицо.

Солдат расхохотался.

— А-а, старый сплетник! Старина Клерон! Твой голосок я услышал уже за четверть лиги12. Ну, хватит, хватит! А как насчет волков? Волки, Клерон!

Пес насторожил уши.

— Вот, то-то! Ладно, побегаем вместе.

Освободившись от Клерона, Блез подозвал своего спутника, который все это время стоял в сторонке.

— Месье-медам, честь имею представить самого многообещающего дьяволенка во всем христианском мире, моего стрелка, Пьера де ла Барра.

Дьяволенок, юноша лет восемнадцати, подмел шляпой булыжники двора в общем поклоне, однако как-то ухитрился адресовать его персонально Рене и, выпрямившись, задержал на ней взгляд.

Пьер был прям, как копье, и глядел смело, как бойцовый петух. Он и в самом деле до такой степени напоминал эту птицу, что товарищи в роте дали ему прозвище Лекок, то есть Петушок. Коротко подстриженные рыжеватые кудрявые волосы, небольшой, несколько вздернутый прямой нос, ярко-карие глаза — все в нем выражало самоуверенность и лоск.

Одет он был по моде — носил бархатную шляпу с золотой пряжкой, короткий, хорошего покроя плащ, безукоризненные сапоги и короткие штаны с украшенным золотым шитьем гульфиком. Шпага, тоже в соответствии с модой, была сдвинута назад и висела почти горизонтально поперек бедер. Каждому становилось ясно без слов, что он недавно окончил пажескую службу в каком-нибудь знатном доме и сейчас, можно сказать, впервые взял в руки оружие.

Рене, засмущавшись, подхватила Кукареку на руки и принялась теребить ему уши.

Антуан де Лальер спросил:

— Вы не из тех де ла Барров, что из Боса, сударь?

— Нет, я из Пуату, достопочтенный государь, хотя мы в близком родстве с теми, кого вы упомянули. Мой отец — Жан де ла Барр, он служил прежде в королевской гвардии, а ныне живет вблизи Сен-Мексана.

— Жан де ла Барр? По-моему, я его знал… Точно! Мы же с ним вместе брали приступом Геную в 1507 году. Человек высоких добродетелей.

— И позволь тебе сказать, — вмешался Блез, — что мой Пьер на него ни чуточки не похож. Женщины — его беда, а он — беда для них. Профессиональный влюбленный! Так что будь начеку, Рене. Запри-ка ты её наверху, мама. Он всего лишь третий сын в семье и интереса не представляет…

— Фи! — осуждающе произнесла мадам де Лальер. — Что ты такое несешь! Словно…

— Правда, справедливости ради надо сказать, — продолжал Блез, — что ему хватило разума принять звание стрелка в роте капитана де Баярда, хотя он мог стать полным кавалеристом у монсеньора д'Алансона.

Де ла Барр самодовольно вздернул подбородок как можно выше.

— С вашего позволения, кто бы этого не сделал? Стрелок нашей роты стоит двоих кавалеристов из любой другой.

— Во всех отношениях, кроме жалованья, дружище.

Пьер щелкнул пальцами:

— А, это такая безделица! Даже моя добрейшая покровительница, сама герцогиня, порекомендовала роту господина де Баярда. «Если ты хочешь чести, — сказала она мне, — то помни: дела делаются там, где он».

— Какая герцогиня, мой юный сударь? — переспросил Антуан де Лальер.

Его собеседник постарался ответить скромно:

— Герцогиня д'Алансон, мсье. Я был одним из пажей её светлости.

Де Норвиль и Ги де Лальер обменялись многозначительными взглядами. Герцогиня д'Алансон — это была сестра короля, Маргарита13, член королевской троицы, которую Франциск любил больше всех, исключая разве что свою мать, всесильную Луизу Савойскую. Да-а, этих глаз и ушей надо остерегаться. С точки зрения сторонников Бурбона, Пьер де ла Барр вполне мог считаться придворным самого короля.

— Великая принцесса, — сухо сказал старший де Лальер и обратился к Блезу: — Ты ещё не был представлен нашему гостю, господину де Норвилю, офицеру и близкому другу монсеньора коннетабля.

Они поклонились друг другу: де Норвиль — с самой солнечной из своих улыбок, Блез — с явным почтением.

— Значит, вы, несомненно, и мой друг, — заявил Блез, — если мне будет дозволена такая дерзость. У герцога нет более верных почитателей, чем люди из нашей роты. Да-да, и наш капитан среди них. Мы были просто озадачены, позволю сказать, жестокостью его величества по отношению к господину коннетаблю, мы считаем, что герцог не заслужил такой награды за свою верность Франции. Однако эта туча пройдет…

— Очень хочется надеяться, — согласился де Норвиль, довольный тем, что Блез, без всякого побуждения с его стороны, высказал явное сочувствие их делу. С каждой минутой он находил молодого человека все более многообещающим и, когда все общество повернулось, чтобы идти в дом, слегка сжал руку Ги де Лальеру:

— Ваш брат будет полезен нам, но вот молодого де ла Барра надо бы убрать с дороги…

— Я позабочусь об этом, — кивнул Ги.

Де Лальеры повели гостей в расположенную справа от главного зала кухню, которая, за исключением торжественных случаев, служила семье и столовой, и гостиной. Подобно другим французским деревенским дворянам, которые, если не считать благородного звания и гербов, по существу были крестьянами, Антуан де Лальер не стремился к показной пышности, ради экономии он сам следил за слугами, домашней скотиной и кладовыми.

Кухня была главным местом в доме. Вместе с кладовой для съестных припасов и другими службами она занимала весь первый этаж правого крыла замка. Это было обширное помещение с массивными потолочными балками, прокопченное и пропитавшееся запахами пищи, которую готовили здесь для нескольких поколений, загроможденное оловянной, железной и медной посудой; возле одной стены располагался очаг под вытяжным колпаком, возле другой — длинный стол, вдоль которого стояли скамьи, а с торца, у «верхнего», почетного конца — два кресла для господина и госпожи.

В кухне уже суетились повара и слуги — готовились к вечернему приему.

— Принесите чего-нибудь заморить червячка до ужина, — распорядился Антуан, — и глотки промочить. Этим летом на дорогах пыли на целый фут. Жак, подай на стол жаркое. Изабо, нацеди кувшин бонского из бочки. Поставь кубки. Выпьем за блудного сына — слышишь, Блез? — и за мсье де ла Барра. Вода там, в тазах!

Все помыли руки; мясо и хлеб были уже нарезаны щедрыми ломтями. Новоприбывшие выпили по половине большой пивной кружки.

— Значит, сын мой, ты приехал домой в отпуск перед походом в Италию? — спросила мадам де Лальер. — Сколько же времени ты подаришь нам?

Блез опустил кружку.

— Не стоит слишком радоваться, я всего на одну ночь и не в отпуск, к сожалению, а по королевскому делу. Еду вербовать рекрутов в швейцарских кантонах. Его величеству нужно десять тысяч пикинеров для будущей войны. А поскольку Лальер стоит прямо на парижской дороге, я и ухватился за возможность остановиться здесь…

Он улыбнулся Рене и снова выпил:

— За твое здоровье, моя славная!

— Но вы же стоите не в Париже, а в Гренобле, — заметил его отец.

Ги де Лальер добавил:

— И миссию подобного рода не доверяют простому…

— Погодите! — Блез подцепил ножом кусок мяса. — Сейчас расскажу все. Господин Баярд отрядил меня в Париж с письмами для короля. Почему-то он опасается, как бы о нем не забыли в грядущей кампании. Хоть это и нелепая мысль. Можете ли вы представить французское войско за горами без его штандарта?! «Клянусь Богом, мсье! — сказал я ему. — Не тратьте даром чернил, мы и без ваших писем получим приказ о выступлении». А он все качает головой: «Нет уж, нет, все это как-то неопределенно…»

Мадам де Лальер вздохнула. Нет ничего труднее, чем заставить Блеза не отклоняться от темы. От рождения он трещотка, как и Рене.

— Так тебя отправили в Париж с письмами… — напомнила она.

— Да-да, так оно и было. И, конечно, я захватил с собой этого повесу, своего лучника. Если б я его оставил без присмотра, он точно вляпался бы в какую-нибудь историю, впрочем, только самому дьяволу известно, сколько неприятностей он мне устроил по дороге…

— Мы говорили о Париже, сын мой.

— О святой Иоанн! В Париже было ещё хуже. Что он только ни делал, не говоря уже о том, что постоянно влюблялся…

— Я имею в виду — о твоих письмах. Боже, даруй нам терпение!

— Прошу прощения… Ну так вот, благодаря заслугам моего доброго покровителя, монсеньора де Воля, мне удалось вручить эти письма в собственные руки королю в его дворце в Ле-Турнеле. И, конечно же, его величество посмеялся, читая их. Он сказал — слово дворянина! — что было бы странно, если бы он ушел на войну и оставил дома свой меч, подразумевая господина де Баярда. И немедленно отдал приказ заверить в том капитана письмом. При разговоре присутствовала мадам де Шатобриан собственной персоной. Вы слышали эту историю — о том, как она пребывала в постели с господином де Бонниве и в это время в дверь постучался его величество, расположенный к…

— Ш-ш! — оборвала его мадам де Лальер. — Вспомни о своей сестре!

Блез закашлялся.

— Однако есть новости, которых крысы ещё не обглодали… Ходят слухи, что звезда мадам де Шатобриан померкла и король отдает предпочтение свеженькому молодому созданию чуть постарше нашей Рене, одной из фрейлин…

— Ш-ш! — повторила мадам де Лальер. — Ты можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме непристойностей?

— Боже, сжалься над Францией! — воскликнул её супруг. — Над Францией, где царствует молодой развратник, а правят государством юбки! Деньги, которые он тратит на свои дворцы и зрелища, текут как вода. Он обдирает народ своими налогами и поборами. Продает должности целыми дюжинами. Мало того: мне говорили, что он даже расплавил серебряную решетку собора святого Мартина Турского весом семь тысяч марок14, чтобы израсходовать на какую-то новую прихоть! Господи, до чего же это не похоже на нашего покойного короля Луи, отца народа! Настало время дворянству Франции остановить этого волокиту.

Де Норвиль заметил, как удивила Блеза озлобленность отца, и поспешил вмешаться в разговор:

— Вы, однако, ещё не рассказали нам, мсье, об этой вашей миссии в кантонах…

— Да-да, сынок, продолжай же свой рассказ, — согласился Антуан.

— Ну так вот, десять тысяч пикинеров, о которых я говорил, нужны, чтобы усилить наш натиск на Милан. Пока не пришло время, когда наша французская пехота перестанет быть толпой деревенских олухов с цыплячьими душонками, нам приходится набирать пехоту среди швейцарцев. Хоть и эти не лучше — жадные до денег, самодовольные мошенники, чума их всех разрази!.. Пьер, перестань строить глазки моей сестре!

Мадам де Лальер не выдержала:

— Я тебе прямо скажу, Блез, мальчик мой, будь ты помоложе, ох и всыпала бы я тебе розог! Можешь ты не перескакивать, как заяц, с одного предмета на другой и ответить наконец на вопрос мсье де Норвиля?

Блез расхохотался:

— Итак, вернемся к теме о пикинерах. Король, с первого взгляда оценив мои достоинства, возложил на меня эту миссию. Вот что значит нужный человек вовремя оказался в нужном месте.

Ги де Лальер выставил свою черную бороду.

— Тьфу! Не считай нас идиотами. Я снова повторяю: подобное поручение доверяют человеку с положением, а не простому солдату, тем более такому вертопраху, как ты.

— А почему бы и нет, господин бородач? Почему нет? Готов в любую минуту поставить свои мозги против твоих за один флорин. Однако кто сказал, что это поручение я выполняю один? Такого я вовсе не говорил! Правильно, оно возложено на человека с положением, и притом с высоким положением…

Блез обвел взглядом своих слушателей.

— Ну-ка, угадайте, кто он?

Антуан де Лальер пожал плечами.

— Какой-нибудь придворный хлыщ, я полагаю… Или один из королевских капитанов.

— Нет, сударь мой! — У Блеза сделалось довольное и загадочное лицо — он до последней минуты хранил в тайне приятный сюрприз. — Нет, сударь. Я имею удовольствие преподнести вам лучшую новость, какую вы слыхали за последние двенадцать месяцев. Лицо, о котором идет речь, послало меня вперед, чтобы я доложил вам о нем. Он будет здесь через час-два.

У де Норвиля забегали глаза. Ги де Лальер уставился на брата.

— Сто тысяч чертей! — взорвался Антуан. — Кто же это такой, в конце концов?

— Сударь, это ваш старинный друг и товарищ по оружию, мой добрый покровитель, Дени де Сюрси, маркиз де Воль.

Блез с гордостью, громко произнес это имя и, сияя, огляделся вокруг. Он ожидал восторга — а встретил безмолвное оцепенение.

— Дени де Сюрси? — эхом отозвался отец. — Здесь?

— А где же еще, мсье? Я так и знал, что это известие поразит вас. Он велел мне передать, с каким удовольствием предвкушает новую встречу с вами через двадцать с лишним лет.

— О кровь Христова!

С лица Блеза исчезло торжествующее выражение:

— А разве что-то не так?..

Уклончивые взгляды и холодное молчание были ему ответом, лишь де Норвиль, который чуть не присвистнул, повторил:

— Маркиз де Воль!..

Глава 3

Хозяйке дома удалось с присущим ей тактом сгладить смятение, вызванное словами Блеза, и дать остальным время прийти в себя. Хотя ей, женщине, и не дозволялось участвовать в каких-лтбо действиях, связанных с заговором Бурбона, она достаточно хорошо знала о цели предстоящего ночного собрания и сразу поняла, какие сложности создает внезапное прибытие маркиза де Воля.

Отложить собрание было неразумно и практически невозможно. Антуан и Ги де Лальер потратили несколько дней, чтобы связаться с его участниками — многие жили достаточно далеко. Гости — около двадцати человек — будут съезжаться по всем дорогам.

С другой стороны, отказать в гостеприимстве такому старому другу, как маркиз, значило, не говоря о прочем, возбудить как раз те самые подозрения, которых следовало избежать любой ценой.

Мадам де Лальер уже почувствовала в озадаченности Блеза первые проблески такого подозрения. Он, может быть, и пустомеля, но отнюдь не дурак.

— Какая честь для тебя, сын мой, — торжественно заявила она, — сопровождать столь выдающегося вельможу в деле такой важности! И какая честь для нас — принять его! Ну, а теперь скажи правду. Держу пари, это он попросил короля отправить тебя с ним.

— Ну что ж, признаю, так оно и было. — Блез перевел взгляд с отца на брата, а затем на де Норвиля. — Ему нужен был эскорт в дороге, а также какой-нибудь помощник, когда придется вести дела в швейцарском парламенте, в Люцерне. Он увидел, что я там болтаюсь, и выбрал меня. Но что-то мне не кажется, что…

— Нас обрадовала, — спокойно продолжала мадам де Лальер, — неожиданная приятная новость. И все же… Увы! Если бы он приехал вчера или завтра! И надо же, чтобы это случилось именно сегодня, как будто нет других дней! Вечером тут соберется два десятка гостей! Куда поместим мы маркиза и его свиту? Как принять его достойно? Я просто в отчаянии…

Ее игра была вознаграждена — тень сомнения исчезла с лица Блеза, и он воскликнул:

— Двадцать человек гостей! Черт побери! Никак Лальер идет в гору! Так это что же, помолвка? А мне — ни слова? Рене?!.

Девушка покачала головой и вспыхнула.

К этому времени мужчины пришли в себя. Подал голос Ги де Лальер:

— Нет, брат. Монсеньор Бурбон обеспокоен тем, чтобы некая шайка головорезов, достойных лишь мешка и веревки, не ускользнула беспрепятственно в горы Форе. Он послал господина де Норвиля посовещаться с местным дворянством. Мы надеемся предпринять совместные действия. Вот этому и посвящена наша сегодняшняя встреча.

Трудно было подыскать более правдоподобное объяснение. Предводитель овернских бандитов Гильом де Монтелон именно в это время ожидал казни в Париже. Сельские местности по всей стране просто кишели шайками уволенных со службы солдат и преступников всевозможных мастей, которые давно уже стали настоящим проклятием Франции. Одной из обязанностей дворян-землевладельцев было содействие местным преви другим властям в ликвидации таких шаек.

— А-а, — промолвил Блез, — у вас тут начнется потеха… В Дофине были большие неприятности от негодяев такого же рода. Два месяца назад у нас произошло с ними решающее сражение вблизи Вьенна.

— Так что маркиз поймет наше затруднительное положение, — сказал Антуан де Лальер. — Ему здесь будет неудобно. До Роана не слишком далеко, а тамошний «Красный Лев» — прекрасная гостиница…

Однако старый дворянин никогда не был силен в искусстве притворства. Он так долго запинался, откашливался и мямлил, что Блез снова внимательно посмотрел на него.

— Клянусь всеми святыми! Вот уж не причина для переживаний! Да в этом доме и сорок человек поместятся, если использовать чердак. Господина де Воля такие пустяки не смущают. Он старый воин и удовольствуется самой скромной трапезой и ночлегом. Он хочет повидаться с вами и наверняка будет рад встретиться с другими дворянами. Я не понимаю…

Де Норвиль бросил предостерегающий взгляд на Антуана и Ги. Только скандала недостает! Маркиза нужно принять; однако, если постараться, ещё можно выполнить и первоначальную задачу. Агент Бурбона довольно улыбнулся — к нему вернулось его обычное самообладание.

— Что касается меня, — заметил он, — то я счел бы большим огорчением лишиться чести побеседовать с мсье де Волем, и то же самое, думаю, испытали бы прочие гости. Не часто представляется случай поговорить с человеком, столь опытным в подобных делах. Мы, несомненно, извлечем пользу из его советов насчет того, как покончить с преступниками, и господин мой герцог Бурбон будет премного ему обязан.

— Мы беспокоимся лишь о его удобстве и покое, — сказал Антуан, озадаченный игрой де Норвиля. — Конечно, если он не будет возражать…

— Мы предоставим ему спальню в западной башне, — решила мадам де Лальер. — А Блез…

— Буду рад обществу господина Блеза в своей комнате, — предложил де Норвиль с видом покладистого гостя, однако какая-то едва уловимая нотка в его голосе привлекла внимание мадам де Лальер.

— Вы очень добры, сударь, это будет честью для него. А господину де ла Барру, боюсь, придется довольствоваться чердаком…

Она поднялась:

— Господа, мы занимаем кухню и отвлекаем людей от работы. У них ещё много дел.

Общество разделилось.

Хорошенько почистив одежду и причесавшись, Блез и его стрелок стали выглядеть куда приличнее. Рене радостно вскрикнула, когда брат достал из седельной сумки подарки, привезенные из Парижа: красивые сережки из черного янтаря в виде рогов изобилия и изящное зеркальце. Ненадолго оставшись с ним наедине в маленькой спальне, отведенной де Норвилю, она немедленно пустила подарки в дело, пока брат переобувался в туфли. Младшие в семье, они всегда были дружны.

— Какие красивые! — воскликнула она, крутя головой и поворачивая зеркало то в одну, то в другую сторону, чтобы получше рассмотреть серьги.

— Как и та, которая их носит, дружок. Отлично подходят друг другу. Вот погоди, дай только молодому де ла Барру на них взглянуть!

Она вскинула голову:

— Как же, стану я ещё о нем думать! Он так важничает!

— Ну так и щелкни его по носу… Сбей с него спесь…

Блез натянул одну туфлю и замер на табурете, вертя другую в руках.

— А этот де Норвиль — красивый малый…

— Да. — Голос Рене прозвучал подчеркнуто спокойно.

Брат улыбнулся:

— Женат, наверное?

— Нет. Я слыхала, что он был женат на богатой наследнице родом из-под Фера, урожденной де Шаван. Но этой весной она умерла.

— Печально!

Рене пожала плечами:

— Он прекрасно это перенес. Говорят, он сейчас помолвлен с другой богатой наследницей, какой-то английской миледи.

— Черт возьми! — уставился на неё Блез. — Где же это он с нею познакомился? Ведь у нас война с Англией!

— Он был там этим летом.

Рене отстранила от себя зеркальце подальше и поправила на голове маленький рогатый чепчик. Вечно он сползает назад! Ни де Норвиль, ни его английская невеста в эту минуту её нисколько не интересовали.

— По делам герцога, — добавила она.

Блез промурлыкал несколько тактов модного мотивчика, натянул вторую туфлю и пошевелил пальцами — ноге было удобно под стеганым бархатом.

— А что это за встреча сегодня вечером? — как бы между прочим осведомился он.

Однако Рене исчерпала свою информацию. Уж если мадам де Лальер не поставили в известность о планах Бурбона, то её дочь знала ещё меньше.

— А-а, какие-то герцогские дела, — ответила она рассеянно. — Они же тебе сказали…

Блез пропел на мотив, который прежде мурлыкал без слов:

Любить тебя я буду, Покуда не забуду, Клянусь Гризельдою святой!

— Слушай, сестричка, до моего отъезда пришей-ка мне покрепче эти пуговицы на камзоле — они уже болтаются.

— Сделаю. Подожди, сейчас принесу иголку и нитки.

Она выпорхнула в коридор, который тянулся во всю длину здания вдоль спален второго этажа; но вскоре Блез услышал голос матери — мадам де Лальер дала девушке другое задание, более срочное, чем пришивание пуговиц. Он улыбнулся: сестрица вернется не скоро.

Потом улыбка угасла. Он взъерошил рукой волосы — это непроизвольное движение всегда свидетельствовало о его растерянности. Неспешно подошел к окну, выходящему на северную сторону, и постоял, разглядывая знакомый ландшафт: лоскутное одеяло крохотных полей, возделываемых крестьянами-издольщиками из деревни, за полями — пастбища и лес вдали… Пейзаж напоминал о детстве, однако думал Блез совсем о другом. Он ощущал какое-то странное, непонятное беспокойство. Он инстинктивно чувствовал: в его семье что-то скрывают от него, и это связано с таинственным вечерним собранием, которому почему-то помешает приезд маркиза. Отец странно тянул с репликой лишнюю секунду; голос матери звучал непривычно ласково и вкрадчиво. Что же касается де Норвиля… Эта его поездка в Англию… Дело герцога… Что за дело такое?

Всякий, кто, подобно Блезу, десятки раз слышал, как горячо обсуждаются причиненные Карлу Бурбонскому обиды, не удержался бы от догадок на этот счет.

Слабым местом заговора было то, что все хорошо знали, как тяжело переживает гордый Бурбон обрушившиеся на него несправедливости. Поэтому слухи о скором мятеже носились в воздухе; он становился почти неизбежным.

Все помнили, как герцога, успешно правившего Миланом, незаслуженно отозвали с поста, и Милан с той поры — и во многом именно по этой причине — был потерян для Франции. Большинство людей знало, что положенное Бурбону жалованье коннетабля постоянно задерживалось; что огромные средства, потраченные им на нужды короля, так и не были возмещены; что в прошлом году, во время пикардийской кампании, он был отстранен от командования авангардом и тем самым лишен освященной временем привилегии своего звания.

Однако самым большим унижением был искусственно организованный и несправедливый судебный процесс, затеянный против герцога матерью короля, Луизой Савойской, за которой стоял сам король; приговор лишал герцога всего наследного имущества Бурбонов и превращал его в ничто. Будучи тем, кем он был — великим полководцем и властителем, гордым, как Люцифер, — что же другое мог сделать герцог, как не взбунтоваться? Удивительно уже то, что он столь долго сносил многочисленные оскорбления.

Нет, вовсе не стоит большого труда понять, с каким поручением ездил де Норвиль в Англию.

Вот так размышлял Блез, прислонясь плечом к амбразуре окна и постепенно осознавая все яснее, что причина его беспокойства в личных сложностях, с которыми ему, возможно, придется столкнуться.

Как все французы, он был предан семье, впитав с молоком матери чувство рода. Пусть он был младшим сыном, которому суждено самому заботиться о себе, но он оставался де Лальером во всем, что может повлиять на судьбу его семейства. Вот что лежало на одной чаше весов.

А на другой лежала верность долгу и все, что связано с воинской службой в одной из королевских рот.

Не то чтобы Блез сознательно анализировал все это — нет, скорее просто чувствовал, — но за порывистостью и бесшабашностью, наиболее заметными чертами его характера, таилась способность к аналитическому мышлению, обычно дремавшая без надобности, но просыпавшаяся в критические минуты. Сейчас он невольно перемешал эти глубокие воды, ему стало неуютно, он отвернулся от окна и с рассеянным видом зашагал по комнате.

Потом его отсутствующий взгляд, скользнув по каким-то вещам де Норвиля, разбросанным на столике у кровати, задержался на одной из них. Присмотревшись, он обнаружил, что вещица, которая привлекла его внимание, — открытый кожаный футлярчик с миниатюрным портретом девушки внутри. Увлеченный захватывающим зрелищем, он вдруг забыл о своем недавнем беспокойстве.

Черт возьми, что за хорошенькая девчонка! Впрочем, нет, подумал он, скорее — поразительная. Красивые, четкие черты лица, но брови слишком прямые и крутые для совершенной красоты, а резко очерченный рот чересчур велик. Лицо, на первый взгляд, по-мальчишески открытое, привычное к свежему воздуху, однако модный маленький головной убор подчеркивает женственность.

А потом он разглядел её глаза — и уже не мог думать ни о чем другом. У них была необычная овальная форма. Он не мог уверенно сказать, какого они цвета, — серые или зеленоватые, но художник наделил их странной притягательной, магнетической силой, таинственной и неразгаданной. Блезу показалось, что они выражают противоречивые чувства — отважное веселье, за которым таится печаль.

Повинуясь минутному порыву, он вынул миниатюру из футляра и повернул в руках. Овальная пластинка из слоновой кости была заключена между двумя хрустальными стеклами, скрепленными гладкой золотой оправой. С обратной стороны портрета стояли выведенные золотом инициалы «A.Р.»и лежала прядь рыжеватых волос.

Услышав звук шагов в коридоре, он быстро положил миниатюру на место, однако его глаза все ещё были обращены к ней, когда появился де Норвиль.

— А-а, господин друг мой… — начал было вошедший, потом взглянул на столик, на мгновение запнулся и наконец продолжил фразу: — Благодарю счастливый случай, который свел нас в этой комнате на сегодняшнюю ночь… Хотя, правда, это не совсем случайность. Вы заметили, как я ухватился за вас, едва ваша матушка предоставила мне такую возможность? При подобном скопище гостей я вполне мог бы получить в компаньоны на ночь гораздо менее приятного соседа. Судя по вашему виду, вы не храпите, и я, думаю, тоже.

Он сел на кровать, не отрывая глаз от Блеза, но рука его протянулась к футляру с миниатюрой и закрыла его.

— А мы заключим пари, — ответил Блез в своем обычном тоне, — первый, кто захрапит, уплатит крону. Это условие заставит меня сдерживаться… Я могу и не выиграть, но проигрывать точно не намерен.

Они поболтали о пустяках. Никогда Блез не встречал столь обаятельного дворянина. Интересная внешность, чарующие манеры, блеск и остроумие де Норвиля делали его необычайно приятным собеседником. Обхватив одно колено сцепленными руками, он болтал, как добрый приятель.

У них обнаружились общие вкусы и общие друзья. Вскоре установилась такая степень взаимного доверия, при которой Блез смог без всяких угрызений совести заметить:

— Сестра сказала мне, что вы этим летом побывали в Англии…

И де Норвиль без тени смущения ответил, что да, действительно, дела монсеньора де Бурбона заставили его провести там шесть недель.

— Варварская во многих отношениях страна, друг мой, однако не без достоинств. Климат там плохой, еда просто отвратительна, манеры грубы… Но некоторые женщины, каюсь, очаровательны.

Он кивком указал на столик:

— Я видел, вы глядели на одну из них, когда я вошел…

— Изумительная дама, — сказал Блез, заливаясь краской.

Миниатюра была спрятана, но изображенное на ней лицо, словно наяву, стояло у него перед глазами. Он все время будто чувствовал присутствие третьего в этой комнате.

— И ни капли варварства, — добавил де Норвиль. — Она прошла хорошую школу при нашем дворе в Париже.

— Уж не помолвлены ли вы с ней? — Снова ссылаться на Рене было бы неблагоразумно.

Де Норвиль ответил вполне охотно:

— Да, и если позволят дела, мы вскоре обвенчаемся. Мы должны встретиться в Савойе, как только служба герцогу Бурбонскому даст мне свободное время… Даже браки должны пропускать вперед политику.

— Могу ли я, не нарушая политеса, осведомиться о её имени?

Де Норвиль почему-то вдруг подмигнул:

— Ах, мсье, при сложившихся обстоятельствах было бы неполитично открывать его. Вы уж извините. Право же, будь на вашем месте кто-либо другой, я чрезвычайно сожалел бы, что чужой человек видел портрет миледи… Вы знаете, — сказал он вдруг порывисто, с подчеркнутым чувством, — просто странно, какую симпатию я питаю к вам после столь непродолжительного знакомства.

Блез горячо подтвердил, что и он испытывает такое же чувство.

— А если уж меня тянет к человеку, — продолжал де Норвиль, — то разлучаться с ним совсем не хочется. И, если подумать, почему бы нам не видеться почаще? Я вот что имею в виду: так уж случилось, что я в хороших отношениях с монсеньором де Бурбоном и буду чрезвычайно рад услужить вам. Дайте-ка прикину…

Он взялся за подбородок, сосредоточенно свел брови и умолк на минуту.

— Придумал! Что вы скажете о командовании тридцатью кавалеристами и чине капитана в гвардии герцога? Разумеется, после завершения вашей миссии в кантонах. Монсеньор хорошо платит. Думаю, что мог бы обещать вам от его имени жалование пятьсот ливров в год плюс, конечно, обычные двадцать су за каждого кавалериста в месяц. Ну, как вам такое понравится?

— Святой Иоанн! — воскликнул Блез. — Вы это всерьез?

Он в изумлении уставился на де Норвиля. Предложение было более чем заманчивым: около тысячи ливров в год против его нынешних трехсот, да ещё чин и престиж. Его воображение воспарило ввысь: «Господин капитан!»

— Конечно, всерьез.

— Однако мой брат Ги… у него нет такого положения.

— За него не беспокойтесь. Он получит больше.

— Но захочет ли господин Бурбон — я хочу сказать, при теперешнем охлаждении между ним и королем… — Договаривать вопрос не было нужды.

У де Норвиля сузились глаза.

— Мсье де Лальер, вы заслуживаете откровенности. Не стану отрицать, что отношения между монсеньором и королем натянутые. Дело может дойти и до разрыва. Сами понимаете, в таком случае герцог не станет добровольно класть голову под топор. Отнюдь нет… Уж он постарается позаботиться о себе. И в этом случае предложение, которое я вам делаю, будет обусловлено тем, примете вы или нет сторону справедливости вместе с вашей семьей и другими благородными людьми, выступите ли в защиту правого и обиженного… Однако я буду несправедлив к вам, если осмелюсь даже предположить, что вы поступите иначе. Вы уже выразили свое сочувствие господину коннетаблю. Я считаю вас одним из наших.

Он обнял Блеза и взглянул на него по-братски.

— И, в конце концов, зачем сжигать мосты? Властители могут ведь и помириться. В любом случае его высочество по моему ходатайству даст вам под команду тридцать копейщиков. Ну как, мсье, по рукам?

Мгновенно Блез почувствовал, как, словно подхваченного быстрым потоком, его тянет в сторону раздора, которого он так страшился. Обаяние де Норвиля уже не казалось ему таким искренним — оно впервые насторожило его. Уж слишком оно было целеустремленным, слишком самоуверенным. Эта внезапная привязанность, эти блестящие предложения — зачем? Ему вспомнилась любимая пословица маркиза де Воля о том, что не так важны крючок и леска, как наживка. Ну что ж, он не будет спешить. Глубины, таящиеся под его внешней беспечностью, вновь взволновались.

Де Норвиль протянул руку:

— Решено?

Блез пожал протянутую руку, но улыбнулся, словно просил извинения:

— Вы более чем добры… Дайте мне срок подумать.

— Подумать?!

— Ну да. Такие важные решения не принимают наспех — это же не яйцо разбить. Хотя, конечно, для меня ваше предложение очень соблазнительно.

В это время лошадиный топот и голоса во дворе возвестили о прибытии гостей.

Де Норвиль встал.

— Ну что ж, подумайте. Я уверен, что вы согласитесь. Только, конечно, ни слова маркизу де Волю.

Блез, несколько пристыженный, кивнул. Как бы он ни поступил, ему не уйти от внутреннего раздора — зубья капкана уже сомкнулись на нем.

— Нет, конечно… Я понимаю.

Глава 4

Дени де Сюрси, маркиз де Воль, провел прошлую ночь в Мулене, в гостинице под названием «Пескарь», неподалеку от величественного дворца Бурбонов, где герцог, как говорили, лежал в приступе четырехдневной малярии, обычно называемой «квартаной».

Как официальный представитель короля и к тому же давний знакомый самого Карла Бурбонского, маркиз, конечно, вполне мог остановиться во дворце; однако он рассудил, что этого делать не следует. О намерениях герцога он все равно не узнал бы ничего более того, что уже донесли ему тайные агенты, а появление во дворце при теперешнем непрочном положении дел вызвало бы у хозяина и его окружения только раздражение и тревогу. Так что он остановился в гостинице и предоставил своим людям сколько угодно болтать насчет его посольской миссии в швейцарские кантоны.

На следующий день, отстояв раннюю обедню, в обычный утренний час он выехал на юг, в сторону Ла-Палиса и Лальера.

Однако, тщательно стараясь успокоить подозрения окружающих относительно истинной причины своего путешествия через Бурбонне, он все же не мог не замечать того, что происходило вокруг.

В Мулене ощущалась атмосфера напряженности и скрытности. Он отметил, что в замке слишком многие окна освещены и что свечи горели до самого утра. И сегодня на дороге он встречал непривычно много курьеров и всадников. Они скакали быстро, с каменным выражением лица. Короче говоря, все, что он видел, соответствовало докладам его осведомителей. Назревал мятеж.

Однако во всяком случае сейчас заграничная миссия освобождала маркиза от обязанности лично заниматься этим делом. Во многом благодаря его усилиям взрыв, когда он наконец произойдет, по крайней мере не застанет его величество врасплох. Король знал о положении дел гораздо больше, чем представляли себе заговорщики. Обстановка была крайне тревожной — малейшая неосторожность могла привести к взрыву. Де Сюрси оставалось лишь надеяться на лучшее. К тому же поручение насчет швейцарских пикинеров в любом случае нельзя было провалить.

Маркиз ехал на юг — верхом на спокойном муле, во главе целой вереницы слуг — и поминутно вздыхал. Что найдет он, вернувшись во Францию? Он ненавидел все войны из-за их бесплодности, а война, связанная с распрями в стране, — все эти аресты, пытки, казни и расколы между людьми одной крови — его просто ужасала. Если бы только удалось её избежать! Маркиз втайне надеялся, что, когда грянет буря, он будет ещё за рубежом страны.

Придворный живописец Жан Клуэ15 часто заявлял, что ни одно лицо ему не было так трудно передать на холсте, как лицо монсеньора де Воля. На нем отражалось столько разноречивых чувств; на нем оставила свой след жизнь, полная радостных и печальных событий. В конце концов Клуэ предпочел подчеркнуть в портрете прежде всего доброту и благожелательность маркиза, его человечность. Затем кисть художника запечатлела тень государственных забот и личных горестей, однако ей не под силу было стереть главное. В итоге получилось задумчивое лицо, немного суетное, немного усталое, но освещенное все искупающей добротой. Законченный портрет, висевший на стене большого салона в Сюрси-ле-Шато, что в Турени, зрители расценивали по-разному. Одни говорили, что на нем изображен бдительный государственный муж, неутомимый слуга короны, другие видели в нем ученого, друга Бюде16 и Эразма, третьи считали, что это утонченный аристократ и любезный придворный, разочарованный, но не озлобленный. Однако все сходились во мнении, что изображенное на портрете лицо излучает великодушие и сердечную теплоту, которые производят на зрителей неизгладимое впечатление.

В своих многочисленных поездках маркиз научился с толком использовать время. Монотонность долгого пути давала достаточно времени для размышлений, и часто, сидя верхом на муле, он разрабатывал сложные политические планы с далеко идущими последствиями. Его свита — врач, секретарь, пажи и лакеи — старалась держаться на почтительном расстоянии, так что обычно маркиз ехал один, никем не отвлекаемый.

В эти дни главным предметом его раздумий был конфликт между Карлом Бурбонским и королем Франциском. Маркиз рассматривал сложившееся положение с сожалением и страхом, однако трезво и реалистично. Его восхищал коннетабль — смелый человек, одаренный воитель и выдающаяся личность. Его отнюдь не восхищал король, который, при всем личном обаянии, представлялся ему легкомысленным и поверхностным молодым щеголем, не способным стать взрослым.

С точки зрения сиюминутной справедливости, герцог был жертвой тирании и неприкрытого, бесстыдного грабежа. Маркизу были совершенно понятны и взрыв страстей герцога, и негодование его сторонников.

Однако дело это следовало рассматривать на другом уровне — на уровне истории, на уровне будущего.

Феодальный порядок, воплощением которого был герцог, отжил свое и уходил в прошлое; Бурбонское герцогство в самом центре Франции препятствовало объединению нации и могло разрушить её. По иронии судьбы, король, при всем своем себялюбии и бесчестности, служил делу прогресса. Независимо от собственных желаний, он не мог не служить ему; тогда как Карл Бурбон, человек несомненных достоинств, не мог ему не препятствовать.

Де Сюрси вспоминал последние двести лет французской истории: английское господство, войны с Бургундией и Бретанью, эгоистичную независимость знати, невыразимую нищету народа. И в этом сумбуре феодальной раздробленности, беспрестанного кровопролития и несчастий, медленно, часто безжалостно, утверждал свои права Трон, вводя единый закон, сплачивая нацию. Если теперь Бурбон одержит верх, это будет означать возврат к хаосу.

Де Сюрси, безусловно, сожалел о преследованиях невинного человека и его сторонников; но ещё больше он оплакивал разорение миллионов. Чтобы этого не произошло, он провел свою жизнь на службе трем королям. Но служил он не Карлу, не Людовику и не Франциску — он служил Трону как объединяющей идее. И ради этого Трона он мог пожертвовать даже своим мягкосердечием.

От Ла-Палиса, над которым господствовал замок Жака де Шабанна, старого друга маркиза, одного из маршалов Франции, находившегося сейчас с армией под Лионом, дорога упорно ползла все выше, к лесам и горам.

У деревни Сен-Мартен маркиз со своими спутниками пересек границу и, оставив позади герцогство Бурбонне, въехал в графство Форе; он надеялся вскоре увидеть высокие крутые крыши замка Лальер. Прошло более двадцати лет с тех пор, как он провел там ночь. Место, как он представлял себе, изменилось мало (Блез как-то сказал ему, что старинные каменные стены покрыли, по новой моде, штукатуркой) — изменились люди, изменился он сам. Изменились и времена.

Насколько иным был мир, в котором жили они все, когда были молоды, двадцать с лишком лет назад! Насколько понятнее он был! Не существовало тогда лютеран, угрожающих единству церкви Христовой. Не родился ещё Карл Австрийский, ныне император германский и испанский король, тень которого ложится на весь мир. Итальянский дух, с его новыми обычаями, костюмами, архитектурой, новой философией ещё не распространился на север…

Маркиз мог представить себе Антуана де Лальера только таким, каким видел его в последний раз. Горячее сердце и наследственная верность, естественно, привлекут его на сторону Бурбона. Де Сюрси рассчитывал, если получится, удержать старого друга от этой ошибки — хотя бы с помощью его жены.

Констанс де Лальер, насколько маркиз её помнил, была прямой противоположностью мужу — собранная, рассудительная, уравновешенная и дальновидная. Она может прислушаться к голосу разума, даже если Антуан останется к нему глух.

О старшем их сыне, Ги, маркизу было известно лишь то, что он — один из рыцарей Бурбона и потому разделит судьбу герцога. По-видимому, между ним и Блезом уже не осталось никаких теплых чувств.

Вспоминая о Блезе, де Сюрси всегда улыбался про себя. Он любил этого юношу, как любят люди выходки и проказы своей юности. Никогда не служил у него более беззаботный и более обаятельный паж. В характере Блеза хватало привлекательных черточек, он был отличным фехтовальщиком и наездником, однако принимать его всерьез было невозможно.

Бездетный де Сюрси вначале задумал было приучить крестника к той службе, какую нес сам, и готов был поддержать его всей силой своего влияния. Однако сейчас эта мысль выглядела просто смешной. Если остальные пажи, товарищи Блеза, извлекали большую или меньшую пользу из учения, то Блезу ничто не пошло впрок, кроме уроков фехтования да верховой езды. Другие были достаточно благоразумны, чтобы не впутываться в разного рода истории или хотя бы прятать концы в воду, а Блез вечно влезал в какую-нибудь шалость — то в скандал, то в любовную интрижку — и в результате вынужден был представать перед патроном либо для выговора, либо для порки. Отнюдь не тупица, он тем не менее так же мало годился для государственной службы, как и молодой бычок.

В конце концов де Воль признал свое поражение и заслужил вечную благодарность Блеза, устроив его в кавалерийскую роту, которой командовал Баярд.

— Иди и ищи чести, друг мой, — сказал он Блезу при нежном прощании. — Такова, видно, воля Бога, который столь щедро наградил тебя мускулами. Говоря откровенно, от них меньше неприятностей, чем от мозгов. Ступай же, прими мое благословение и этот кошелек с пятьюдесятью кронами. Попытайся не истратить их в первую же ночь в гарнизоне…

Это было пять лет назад. Время от времени до маркиза долетали весточки от крестника: тот участвовал в славной обороне Мезьера, служил и в Италии. Однако мысли о нем постепенно отошли для де Сюрси на задний план — пока Блез не появился в Париже, веселый и беззаботный, как всегда. Маркиз, повинуясь минутному порыву, попросил послать Блеза с ним в Швейцарию — главным образом потому, что молодой человек был приятным в общении и хорошим спутником.

И вот наконец, обогнув купу деревьев, де Сюрси увидел замок Лальер; в тот же миг у него вырвался возглас удивления. С противоположной стороны поворачивали, въезжая в ворота, с полдюжины дворян в сопровождении верховых слуг. Из-за стен донесся до него шум и гам множества людей. Это означало какое-то важное событие.

Он остановил мула, подождал, пока подъедет свита, и отправил одного из пажей выяснить, что происходит. Нужно же знать, на каком ты свете. Вернувшись после недолгого отсутствия, паж доложил, что это всего лишь встреча местных дворян.

— Гм-гм… — нахмурился де Сюрси, но потом кивнул: — Ну что ж, вперед!

И направил своего мула на короткую подъездную дорогу от тракта к воротам замка.

Маркиза насторожила такая многолюдная встреча. В нынешней напряженной ситуации она выглядела несколько странно. Еще более странной показалась она ему, когда он пробирался по двору между группами гостей, направляясь к парадной двери. На лице его отражалось лишь удовольствие от предвкушения приятной встречи, но глаза все подмечали. От них не ускользнули провожавшие его косые взгляды, перешептывание, холодное молчание. Маркиз мог читать по лицам этих сельских дворян, как по открытой книге. Он был для них врагом, и они держались настороженно, но им явно не хватало умения притворяться.

Добравшись лишь до середины двора, де Воль уже полностью оценил обстановку. Он воспользовался случаем навестить старого друга — и попал в осиное гнездо. Находиться здесь было опасно.

Антуан де Лальер широким шагом вышел вперед, навстречу ему, и маркиз спешился. Да, годы оставили свой след на лице друга, однако в нем появилось кое-что новое: скрытность и смущение, которые не в силах были скрыться за врожденной искренностью.

— Дени, друг мой!

— Антуан! Клянусь честью, будь я проклят!..

Обнявшись, старики расцеловали друг друга в обе щеки, и маркиз почувствовал, как пробилось, словно луч сквозь тучи, тепло старинной привязанности.

Де Лальер хлопнул его по плечу.

— Дружище! Клянусь Богом, ты не слишком изменился! Ну, появилось несколько морщин да волосы поседели. Как и у меня. Я-то думал, что тебя за бородой и не увидишь, но ты, гляжу, держишься старых обычаев. Ну, добро пожаловать снова в мой дом! Добро пожаловать!

Но стоило маркизу выразить деликатное опасение, что его визит, может быть, неудобен для хозяина, поскольку тот очень занят, дружеская открытость исчезла, вместо неё появилась некая демонстративность:

— Никоим образом! Никоим образом! Ты оказываешь нам честь, встреча с тобой — привилегия, которую мы все ценим. Я имею в виду всех нас… — Он пристально поглядел на нескольких соседей поблизости, словно требуя подтверждения своих слов, и те невнятно загудели, словно эхо. — Вот видишь, Дени! Неудобно? Фи, что за вздор!

Тем временем де Сюрси низко поклонился мадам де Лальер и церемонно расцеловался с нею. Ему представили де Норвиля («Искусный интриган», — подумал маркиз, немало знавший о нем и о его поездке в Англию), потом Ги де Лальера, затем остальных. Взглянув мельком на Блеза, стоящего позади, де Сюрси сразу заметил на открытом лице молодого человека тревогу. Обычная бесшабашность исчезла.

— Наша встреча, — старательно подбирая слова, выдавил из себя Антуан де Лальер, прежде чем проводить гостя в дом, — касается… э-э… шайки преступников, которых немало в этих горах. Мы собираемся… э-э… поймать их, если получится…

Его голос звучал громко и отчетливо, словно он намеревался сообщить эту информацию не только де Сюрси, но и другим, или, может быть, напомнить о ней.

— В самом деле? — произнес маркиз небрежно, но его слова были шпилькой для некоторых ушей. — Это меня интересует. На королевской службе мне нередко приходилось иметь дело с преступниками… всяческого рода.

Входя в дом, он буквально почувствовал, как сгустилось у него за спиной молчание.

Глава 5

Если бы Пьера де ла Барра не поразила в самое сердце прелесть мадемуазель Рене, он сумел бы извлечь для себя некую пользу, прислушавшись к болтовне во дворе. Но вместо того, чтобы смешаться с остальными гостями, он искал уединения в саду, по другую сторону здания. Там, прислонясь к стволу яблони, он томился, глядя затуманенным взором вдаль и ощущая некую сладкую муку, которой, правда, и раньше бывал подвержен, но всякий раз она казалась ему новой и более сильной. В такие минуты он преображался: из дерзкого становился кротким и смиренным, из самоуверенного — робким и застенчивым. Любовь не подкрадывалась к нему тайком, постепенно, нет, она налетала бурeй и мгновенно повергала его в экстатический транс.

С Рене, конечно же, не смогла бы сравниться ни одна из девушек, которых он когда-нибудь видел, даже самая красивая! Черт побери, наконец-то он нашел свой идеал! Она напоминала ему весенний цветок. В своих грезах он сравнивал её с резедой, ландышем, незабудкой и фиалкой. Роза в этот перечень не входила, ибо была слишком банальна. Какие у неё прелестные маленькие ножки, кажется, они едва касаются грубой земли, — так, как касается её зефир! А глаза! О небо, что за глаза! Чистейшего орехового цвета? Нет, нет… Похожие на родниковую воду в тени папоротников. И что за восхитительный голосок! Мягкие интонации этого голоса, произносящего: «Да, госпожа матушка», журчали в ушах Пьера, словно ручеек по камешкам. А что сказать о дуге её губ, подобной луку, о нежной полноте щечек…

Cлучайно взглянув в окно, Ги де Лальер подозрительно нахмурился при виде нашего мечтателя. С чего бы этому щенку шататься здесь в одиночестве? Время уже близилось к пяти — часу ужина — а Ги все ещё не решил, как от него отделаться. По знатности ему полагалось бы сидеть за главным столом, ибо, хоть он всего лишь стрелок, происхождение у него не менее благородное, чем у большинства гостей. Однако достаточно того, что придется дурачить старого лиса де Воля, не хватало ещё беспокоиться из-за этого самонадеянного молокососа! Кроме того, за столом и так будет не повернуться.

Де Лальер устроил так, чтобы врачу и секретарю маркиза подали ужин в другой комнате, вместе со всей остальной свитой. Так что их удалось вполне надежно изолировать. А теперь надо найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы убрать из-под ног и де ла Барра — и при том ни в коем случае не обидеть. У обиды зоркий глаз…

Ги мельком заметил Рене, проходившую через дальний конец коридора, тут же у него возникла идея, и он подозвал сестру к себе. Он был старшим братом, тридцатилетним мужчиной, и его власть над нею почти равнялась родительской.

Он кивнул головой в сторону окна.

— Посмотри-ка вон туда. Видишь этого юного петушка?

— О да, братец мой.

— Мне нужно, чтобы ты оказала мне услугу.

Ги кратко объяснил положение, хотя постарался умолчать о главном: ему не хотелось иметь за столом ещё одного королевского шпиона. Если Рене займется де ла Барром, проблема решится сама собой. Мальчишка будет польщен, и одновременно от него удастся отделаться.

Рене скрыла волнение.

— Но как?..

— По правде говоря, я предоставляю это тебе. Уважаемая мадемуазель, если у вас не хватит смекалки накормить молодого человека и занять его на пару часов, то вы годитесь только в монашки.

— А что мама скажет?..

— Маме я объясню. А теперь поспеши, пока он один. Да нечего тебе прихорашиваться, — добавил он, заметив, что Рене потянулась руками к своему головному убору. — Ты и так красавица.

Она выглядела более чем красавицей в глазах ослепленного Пьера, когда её шаги по садовой дорожке спугнули его грезы, и он увидел, что предмет его мечтаний приближается к нему наяву, предшествуемый собачкой. Это было чудо. Он почти не надеялся увидеть её ещё раз; но лицезреть её сейчас, и притом одну — это уже смахивало на колдовство. Пораженный чарами, он мог только молча взирать на нее.

Рене, со своей стороны, ещё никогда в жизни так не трепетала. Она выросла в деревне и могла по пальцам одной руки пересчитать юношей равного с ней положения, которых встречала, — о знакомстве вообще говорить не приходилось. Даже увидеть кого-то из них было целым приключением. Но познакомиться с юношей, встретиться наедине, без бдительного ока госпожи матушки, да ещё не с кем-то вообще, а именно с ним… это такое головокружительное событие, что она и думать о подобном не осмеливалась.

Перед Блезом она могла гордо вскинуть голову при упоминании о Пьере де ла Барре; но юноша неизменно присутствовал в её мыслях с той самой минуты, когда, перепрыгнув пруд, чуть было не свалился ей на голову. Она находила его очень мужественным и привлекательным. Одет он был превосходно. Ей нравились его кудрявые короткие волосы, вздернутый нос, ямочка на подбородке. Больше всего запомнилась — и пересиливала все прочие впечатления — его уверенность светского человека, придворный тон, от которого она чувствовала себе маленькой невежественной деревенской мышкой.

Сначала ей хотелось броситься наутек, но уж больно чудесный представился случай. Когда она шла по дорожке, у неё дрожали коленки. Сердце билось как-то странно. Она чуть не побежала вприпрыжку, но вовремя сдержалась.

От застенчивости каждый из них неверно оценивал другого. Девушке его пристальный взгляд показался высокомерным; а зачарованный Пьер видел в ней принцессу, а себя ощущал жалким прислужником. Юноша забыл поклониться; она забыла уроки матери или, вернее, мысль о них сбила её с толку.

— Монсеньор, — начала было она, но, спохватившись, поправилась: — Мессир…

— А?.. — выдохнул Пьер.

— Мсье, — снова поправилась она, — меня послали пригласить вас на ужин… Я хочу сказать, если бы вы оказали любезность… — Ей казалось невозможным выразить свои мысли в словах. — Если бы вы снизошли…

— Конечно, мадам, — поспешно ответил Пьер, — я хотел сказать — конечно, мадемуазель…

Она вспыхнула. Да он над нею насмехается!

— Ну, сударь, если вы предпочитаете быть развязным…

— Развязным? — Пьер просто задохнулся. — С вами, мадемуазель?

Рене бросилось в глаза, что он выглядит по-настоящему удрученным, и эта мысль придала ей смелости.

— Я имела в виду, что ужин готов. Но за столом в главном зале, там одни старики… — Для Рене к этой категории относился всякий, кому уже стукнуло двадцать пять. — Не согласитесь ли вы поужинать со мной?

— Черт побери! — У него вспыхнули глаза. Несомненно, это только сон!

— Не соглашусь ли я… — повторил он.

— Да.

— Где?..

— Ой, где угодно. Может быть, вот здесь, — она показала рукой, — в беседке. Я сейчас принесу корзинку.

По его виду она поняла, насколько он потрясен тем, что молодая девушка из хорошей семьи таким вот образом буквально бросается ему на шею.

Ей захотелось плакать. Если он сейчас отпустит какую-нибудь придворную шуточку, она точно расплачется.

— О господи Боже, мадемуазель, — пробормотал он, запинаясь, — это был бы верх блаженства. Я не смел надеяться… Это был бы верх блаженства, мадемуазель.

Наконец-то с глаз Рене спала завеса. По тону голоса можно было безошибочно угадать его состояние. Она вдруг улыбнулась ему:

— Ну, тогда я пошла за корзинкой.

И, пытаясь не спешить, чуть не вскачь пустилась обратно по дорожке, ещё более возбужденная, чем раньше. Только теперь она не так нервничала. Он ужасно симпатичный!

Пока её не было, к Пьеру снова вернулась ясность мысли, во всяком случае в такой мере, что он смог понять собственную неотесанность. Святой Иоанн! Так запинаться и пялиться! И позволить ей самой идти и тащить эту корзину! Что это такое с ним приключилось?

Впрочем, у него хватило соображения, чтобы найти ответ… Но если любовь на минуту сбила с него петушиную спесь, она могла хотя бы напомнить ему о хороших манерах!..

К тому времени, когда Рене вернулась, он уже полностью овладел собой. Он взял из её рук корзинку, погладил Кукареку, что-то заметил насчет удовольствия от еды на свежем воздухе в такой прекрасный вечер и, шагая по облакам, сопроводил её в беседку. Мало-помалу его головокружение прошло; но после этого он замолчал.

Рене, напротив, вдохновленная его восторженным вниманием, никогда ещё не говорила так хорошо. Она нашла, что он совсем не такой, каким казался, и ни чуточки не высокомерен. Она смогла даже поддразнить его:

— Вы и вправду так опасны для девушек, как говорит Блез?

— Ах, мадемуазель, ваш брат любит пошутить… Неужели я выгляжу опасным?

— Нет, — согласилась она, а затем прибавила тоном многоопытной дамы: — Однако, имея дело с мужчинами, никогда ничего нельзя сказать наверняка…

Что за чудный у неё голос! Его пронзила мысль, что если она забудет обращение «мсье»и скажет просто «Пьер», то у него остановится сердце.

— Разве вы не голодны? — спросила она.

Беседка, где стоял стол и скамьи, была любимым местом семейных трапез в летнее время. Рене выложила на стол содержимое корзинки: половину мясного пирога, каплуна — ещё горячего, прямо с вертела, два больших плоских ломтя хлеба, служивших вместо тарелок, две салфетки, два ножа и несколько груш на десерт.

— Пришлось схватить наскоро, что под руку попалось, — продолжала она. — В кухне просто дым коромыслом, а повариха, тетушка Алиса, такая несговорчивая… Я понимаю, что все это не очень красиво выглядит.

— Это чудесно.

— Тогда прошу вас, мсье, откушать.

Этот призыв расшевелил его, он отрезал два куска пирога и, прежде чем взять себе, на кончиках пальцев перенес один на её хлебную тарелку. Она залюбовалась его ловкостью: ни крошки начинки не упало на стол.

Но затем, уже взявшись за нож, она вдруг выронила его и подняла глаза на Пьера.

— Ах, мсье, что же это? Мы забыли молитву!

— Клянусь Богом, и правда!

И оба встали лицом друг к другу, склонив головы.

Последовала пауза. Пьер лихорадочно рылся в памяти, пытаясь вспомнить благодарственную молитву, которую слышал тысячу раз. Наконец она откуда-то выплыла:

«Пищу сию, которая перед нами, в доброте и святости своей благослови, ты, что питаешь весь мир. Аминь».17

Они перекрестились и сели. Пирог был великолепным. Она налила вина в кубок и прикоснулась к нему губами, прежде чем подать кубок ему:

— Ваше здоровье, мсье!

Он ответил как положено:

— С удовольствием принимаю из ваших рук, мадемуазель. — И постарался прикоснуться губами к тому же месту.

Ей нравилось, что он время от времени бросал кусочек Кукареку, который весьма одобрительно отнесся к этому чужому человеку и в конце концов запрыгнул к нему на скамейку.

Через некоторое время скованность прошла, хотя восхищение Пьера все возрастало. Он ухитрялся уплетать за обе щеки и одновременно внимать самому живому, самому очаровательному голосу, какой когда-либо слышал, — и самому интересному рассказу.

А Рене говорила об очень значительных вещах: о призраках, часто посещающих Лальер — в такие моменты шерсть на загривке у собак встает дыбом, — о повелителях волков, которые могут вести через лес волчью стаю, словно свору домашних собак («Господин мой батюшка видел это собственными глазами!»), о Добрых Дамах, феях, которые появляются почти везде, но их королева, Ла Файоль, держит свой двор неподалеку, у Пруда Добрых Дам — лесного озера, о мрачных развалинах «Монашьего двора» — заброшенного монастыря, где собираются колдуны.

Для Рене мир духов был не менее реален, чем большая дорога из Ла-Палиса. Ее приглушенный голос и таинственный взгляд делали этот мир реальным и для Пьера, который, впрочем, никогда не сомневался в его существовании. Только зубоскалы да еретики подвергают сомнению такие вещи. Он серьезно кивал или покачивал головой и крестился, по временам вставляя какую-нибудь мистическую историю. Духи все больше сближали их.

Однако даже эта тема не могла полностью завладеть его мыслями. Он думал лишь о том, что попал в рай, но, увы, ненадолго. Закатное солнце, лучи которого проникали сквозь листья винограда, оплетавшего беседку, спускалось все ниже. Скоро настанут сумерки, и тогда медленно растает во тьме сад с его зеленью и плодовыми деревьями, а с ним и этот час. А завтра он снова будет в пути.

Солнце садилось. Окна верхнего этажа вспыхнули огнем. Конические башни резче проступили на фоне неба. Низко летали ласточки. Он слышал позвякивание колокольчиков на шеях коров, возвращающихся с пастбища.

И наконец случилось то, чего он боялся. Рене замолчала и беспокойно глянула в сторону дома.

— Ну вот… Я думаю, там будут тревожиться…

— Нет, ещё нет, — умолял он. — Ужин в большом зале продлится несколько часов. Держу пари, они там ещё и с мясом не управились. Потом подадут десерт, начнутся разговоры… А до темноты ещё далеко.

Она покачала головой.

— Я уверена, мама скоро меня позовет…

Но он уже набрался смелости.

— Так зачем же оставаться здесь? Такой прекрасный вечер. Мы могли бы прогуляться…

Эта идея была такой удачной, что она сразу же согласилась. Живая пятнадцатилетняя девчонка ничего не могла поделать с собой — она согласилась. Да пусть её потом даже высекут за это — разве можно не использовать до конца свой единственный счастливый случай? Она тоже старалась сохранить навсегда эти драгоценные минуты. И где-то в её мыслях покачивалась подкова на розовой ленточке…

— Да! Мы пойдем к Пруду Добрых Дам. Здесь совсем недалеко через лес. Я покажу вам место, где танцуют феи.

Они оставили на столе остатки ужина и, держась так, чтобы беседка все время оставалась между ними и домом, выскользнули через неогороженный конец сада; Кукареку несся впереди. Короткая тропинка через поля привела их к лесу.

Между стройными, как колонны, стволами буков ещё было достаточно светло, ветви сходились над головой, словно арки собора, и лишь местами эту иллюзию нарушала темная крона сосны. Подлеска не было — крестьянки использовали его для хозяйственных нужд.

Пьер и Рене медленно шли бок о бок по мягкой тропинке. Он подавал ей руку как бы для того, чтобы помочь преодолеть рытвины и ухабы, и от её прикосновения все его тело трепетало.

Но в эти минуты он и не помышлял о плотской любви. Пьеру в его теперешнем настроении сама мысль о ней показалась бы кощунством. Нет, у него был достаточный опыт общения с женщинами, он вырос при веселом беспутном дворе, а сейчас служил кадетом в роте удальцов, для которых целомудрие отнюдь не представлялось добродетелью; у него бывали приключения, обычные для молодого человека его сословия. Но именно из-за них Рене казалась ему совершенно не такой, как все. Она не была ни накрашенной фрейлиной, ни молодой женой старика-горожанина, ни девчонкой из трактира. В его глазах она являлась воплощением невинности и грации, существом, которое нуждается в поклонении и защите. Он влюблялся, как принято это называть, не меньше десятка раз прежде, но сейчас знал, что такого с ним никогда раньше не случалось.

— Ночью будет гроза, — сказала она.

Пьер взглянул в ясное вечернее небо.

— Да нет же, мадемуазель.

Их голоса нарушали молчание леса, и они непроизвольно заговорили тише.

— Могу с вами поспорить. Здесь, в горах, она налетает быстро. Гроза уже чувствуется в воздухе.

Пари любого рода и по любому случаю были роковым пристрастием Пьера. Поистине, это будто о нем сказано: «Для него вся жизнь — сплошное пари». И он тут же воспользовался случаем.

— Идет. Мой браслет против ваших сережек, — он показал на свое левое запястье.

Пьеру это показалось удобным — и таким естественным — способом получить какую-нибудь вещицу на память о ней.

Она заколебалась — серьги были очень ценные, но насчет грозы она нисколько не сомневалась.

— Ладно, идет, — согласилась она. — Свой браслет вы проиграете.

Неожиданно для Пьера они оказались на берегу обширного пруда, со всех сторон окруженного деревьями. В сумерках поверхность воды напоминала бледно-палевое зеркало, на котором кое-где темнели пятна водяных лилий. Место это выглядело неприветливо. Без слов было ясно, что его посещают духи и призраки. Странную тишину, окутавшую пруд, не нарушали, а скорее подчеркивали случайные одинокие звуки: кваканье лягушек, всплеск рыбы на мелководье.

Рене прошептала:

— Вон там, на листьях лилий, и танцуют феи с эльфами. Они устраивают свои пляски перед Ла Файоль, которая сидит под тем деревом. У неё есть трон, сделанный из серебряной паутины. Сьер Франсуа-Ведун много раз их видел; но чтобы разглядеть их, надо иметь кошачьи глаза, как у него, и бывает это только в определенные ночи…

Пьер совершенно не страшился ничего, исходящего от человека; но сейчас, когда вокруг были духи, он находил успокоение в висящем на шее талисмане — его освятил сам папа.

— Блез когда-то катал меня на лодке по этому пруду, — добавила она. — Он ничего не боится.

Это замечание вернуло Пьеру храбрость.

— А здесь есть лодка?

— Да вот, смотрите.

И она указала на привязанную у берега маленькую плоскодонку с тупо обрубленной кормой.

— Здесь ловит рыбу сьер Франсуа. А больше никто не решается…

— Могу ли я послужить вам лодочником?

Рене заколебалась. Приключение с каждой минутой становилось все страшнее. Она и так уже отважилась на слишком многое, когда пошла гулять в лес вдвоем с де ла Барром, но уж плавать с ним вместе по водам Пруда Добрых Дам — это совсем непростительное безрассудство. Кто знает, какие ужасные чары могут обрушиться на них! И в этом случае она погубит не только свою жизнь, но и душу, ибо умрет во грехе… Пруд выглядел угрожающе в своем страшном спокойствии.

— Вы думаете, это можно?

Несмотря на талисман, Пьер вовсе не чувствовал себя уверенно, однако он не собирался уступать Блезу в храбрости.

— Ну же, мадемуазель, — произнес он романтическим тоном, — давайте попытаем счастья на воде!

И они спустились к лодке.

И тут Рене впервые заговорила громко:

— Конечно, Добрые Дамы не сделают нам ничего дурного. Я всегда их хвалила и желала им добра. Я никогда не причиняла вреда букам, а возле дома посадила боярышник, специально в честь Добрых Дам. Мы пришли сюда в гости к ним с открытой душой.

— Аминь, — сказал Пьер.

Учтивость помогла. Когда они отчалили от берега, Рене показалось, что вода теперь выглядит приветливее.

Она сидела на корме, лицом к Пьеру, который старался грести потише. Вдали от берега, в окружающем их блеклом свете, они, казалось, плыли между небом и землей.

И вдруг оба вздрогнули. Что-то заскреблось о лодку. Из воды высунулись две черные когтистые лапы и схватились за борт. Вынырнула лохматая голова. Таинственное существо завизжало на них.

— Ох, чтоб тебя! — Пьер уронил весло и схватился за кинжал.

— Ой, мамочка-а! — вскрикнула Рене, уставившись на чудище, а потом с облегчением перевела дух: — Ф-фу!.. Это же Кукареку.

Они забыли о собаке. Погнавшись за кроликом, Кукареку покинул их на берегу пруда. Но вода была для спаниеля родной стихией.

Рене разразилась сочувственными возгласами:

— Душенька моя! Моя ты крошка!

Чувствуя себя ужасно глупо, Пьер помог ей втащить в лодку насквозь промокшую собачонку и был вознагражден за это дождем холодных брызг, когда Кукареку встряхнулся.

— Черт возьми! — пробормотал он, вытирая лицо рукавом.

— О-ох! — произнесла Рене, оглядев свое платье. — Клянусь Богом, ты такой нехороший!

Кукареку ещё раз отряхнулся, обрызгав их с головы до ног, повилял хвостом и уселся, высунув язык.

После этого происшествия они почувствовали себя спокойнее, хотя продолжали разговаривать негромко, как в церкви. Рене села поудобнее, откинулась назад и даже опустила руку в прохладную воду. Они плыли вдоль зарослей водяных лилий у дальнего берега, где воздух был наполнен сладковатым ароматом цветов. Конечно, здесь, в гостях у фей, сорвать хоть одну лилию было бы грубым нарушением приличий.

В похвалу их призрачным хозяйкам Рене рассказала Пьеру об одной невесте из Варенна, что в Бурбонне, у которой была красивая кружевная фата. Вечером накануне свадьбы она повесила фату у кровати, тщательно расправив, чтобы утром увидеть её прежде всего остального. Была туманная ночь — как известно, самая благоприятная для Добрых Дам. И когда невеста проснулась, то обнаружила, что королева фей одолжила у неё фату для праздника эльфов и вернула вконец испорченной. Смятый мокрый комок, тряпка — ни высушить, ни выгладить невозможно. Бедная девушка в отчаянии залилась слезами… Но уже собирался свадебный кортеж, и пришлось ей надеть мокрую фату. И… вы никогда не догадаетесь…

У Рене глаза стали совсем круглые.

— Что же? — выдохнул Пьер.

— И вот, мсье, в солнечном свете мокрая тряпка превратилась в золотое кружево ценой в сотню крон за фут, такое великолепное и сверкающее, что глазам больно. Это был свадебный подарок фей. И, клянусь честью, он принес ей удачу, ибо весь свой век она прожила счастливо.

Наконец Пьер бросил весла, и лодка лениво застыла на воде. Феи были забыты ради чего-то ещё более чудесного. Настал час долгих пауз, застенчивых попыток, робкого поощрения…

Она никогда и не вспомнит о нем после этого вечера…

Да нет же, она будет помнить…

Он-то, уж конечно, никогда не забудет… Никогда…

Да?..

Ах, мадемуазель…

Добрые Дамы, без сомнения, раздосадованные тем, что ими пренебрегли, отомстили, заставив Пьера и Рене забыть о времени. Час обернулся двумя часами, сумерки превратились в лунный свет. А маленький челнок все скользил по глади зачарованного пруда.

— Что вы видите на луне, мсье?

— Ну… В Пуату говорят, что это человек, который срубил дерево в Рождество.

Она кивнула:

— Да, и теперь он должен вечно тащить охапку терновых веток. Я этим глупостям не верю. По-моему, больше похоже на перо на шляпе.

Ему очень хотелось спросить, на чьей шляпе, но вместо этого он сказал:

— Или на прядь волос…

— Скажите мне. — Она старалась, чтобы вопрос прозвучал непринужденно. — Кто ваша подружка? Какая-нибудь придворная дама?

— Нет.

— Она живет в Сен-Мексане?

— Нет.

Потребовалось ещё полчаса, чтобы разобраться с этой темой. К тому времени они превратили луну в свою шкатулку с драгоценностями. Сокровища, лежащие в этом ларце, надежно охранялись слепотой всего мира, предпочитавшего верить в дровосека, срубившего дерево в Рождество. Только Пьер и Рене знали, что на самом деле там лежит его перо и прядь её волос, памятные подарки этого вечера.

Будет ли он помнить?

А она?

Убедить себя и друг друга в этом — вот чем они были всецело поглощены.

А пока они беседовали, кто-то украл луну. Они подняли глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как она исчезает в клубящихся тучах. Вдруг пропали и пруд, и призрачные деревья. Лес зашевелился и зашумел под налетевшим ветром.

— Ну вот, говорила же я вам! — воскликнула Рене. — Надо спешить. Быстрее! Нельзя, чтобы нас застигла здесь Дикая Охота.

— Дикая Охота?.. — повторил он, нащупывая весла.

— Да, или Веселая Охота. Так называют эти бури. Быстрее!

Но в темноте, сгущавшейся с каждой минутой, было не так просто плыть быстро. Какой-то панический страх надвигался на них вместе с бурей, летевшей с юго-запада. Кукареку скулил и прижимался к Рене. Брызнули первые капли дождя. Бормотание леса перешло в рев. Пьер, запутавшись, обнаружил, что застрял в зарослях лилий, и только вспышка молнии помогла ему определить направление.

Дождь хлестал уже всерьез, когда они добрались до противоположного берега, чтобы поставить лодку на место. Выбираясь из лодки, он разглядел при новой вспышке молнии напряженное лицо Рене.

— Мы не успеем добраться домой, — сказала она. — Нас застанет в поле. Я знаю здесь дерево с дуплом. Это недалеко. Поспешим…

В этот миг она споткнулась о Кукареку, который визжал и которого надо было успокоить.

— Мое сокровище!

Она подняла собачонку, схватила за руку Пьера и повела его, петляя между деревьями. Молния вспорола черноту.

— Здесь, — произнесла она.

Это было огромное дерево, не дуплистое, правда, а просто кривое, но под сильно изогнутым стволом и густым навесом ветвей можно было кое-как укрыться от дождя. Он окутал её плечи своим коротким плащом. Она бормотала «Аве Мария»и «Отче наш».

— Не бойся, — ободрял он её. — Буря нам не повредит. Ты выиграла пари…

— Я обычных бурь и не боюсь. А это — другая…

— Как это другая?

— Слушай…

Центр бури приближался. Она с грохотом мчалась через лес, словно тысяча конных охотников, улюлюкающих на собак; ветер выл, как огромная стая волков. Плети молний хлестали на флангах дождевой тучи. Пьеру показалось, что он ясно слышит копыта несущихся галопом коней и мягкий стук собачьих лап. Ближе, ближе…

— Господи, — пробормотал он, — это охота из самой преисподней…

Они инстинктивно схватились за дерево, словно их вот-вот должна была захлестнуть гиганская волна.

— Это Веселая Охота. — Голос Рене едва долетал до него, хотя она была совсем рядом. — Это призраки старых сеньоров злешних мест скачут по своим владениям. Они охотятся за душами людей…

Она крепче прижалась к дереву:

— «Радуйся, Мария, благодати полная…»

Он обхватил её рукой за талию, прикрыв, сколько мог, своим телом от ослепительных молний и яростно хлеставшего дождя. Но в его объятия попал и Кукареку, который, уютно устроившись на руках у Рене, счел все происходящее веселой забавой и радостно тявкнул прямо Пьеру в ухо.

Гребень бури прошел, умчался куда-то вдаль. Дождь прекратился почти так же внезапно, как начался. Очень быстро тучи рассеялись и выглянула луна.

— Вы очень промокли? — спросил он.

— Нет, не очень… благодаря вам.

Она с минуту стояла молча, глядя на жемчужно-серый свет, разлившийся между деревьями.

— Но я никогда не забуду…

— И я тоже, мадемуазель.

Наверное, ни он, ни она не имели в виду только Дикую Охоту. Ибо у любви тоже есть свои молнии. Их губы ещё горели от поцелуя, которым они обменялись, когда мимо скакали тени старых сеньоров.

Глава 6

Для многочисленного общества — такого, как принимали сегодня в замке, понадобилось накрыть стол в «нижнем», или «большом», зале — обширном помещении с мощными потолочными балками, расположенном справа от парадного входа, напротив кухни, том самом, где раньше де Норвиль беседовал с Антуаном и Ги де Лальерами.

На деревянные козлы положили толстые доски, и получился стол, за которым могли разместиться двадцать с лишним человек; вышитые скатерти — гордость мадам де Лальер — вместе с серебряными солонками, мисками, досками для резки хлеба, блюдами для фруктов, кувшинчиками для уксуса, ножами и ложками (все это составляло немалую долю семейного богатства) образовали в середине мрачного зала яркое, веселое пятно. Салфетки были надушены розовой водой домашнего приготовления.

Пол заново устлали свежим майораном и мятой. Разверстую пасть большого камина, которым не пользовались с зимы, набили сосновыми сучьями. Наполнили водой с солью ведра для охлаждения вина. До блеска начистили серебряные кубки, занимавшие две полки буфета, что указывало на благородный ранг семейства. Пропитанные жиром факелы, пока не зажженные, уже были вставлены в гнезда на стене.

Осматривая зал в последний раз, перед самым ужином, Констанс де Лальер с немалым удивлением обнаружила, что Блез сидит у холодного камина с единственным компаньоном — соколом по кличке Мюге, который восседал на жердочке у него за спиной, неподвижный, с колпачком на голове. Блез настолько погрузился в раздумья, что суета и шум слуг, добавлявших последние штрихи к картине накрытого стола, явно не могли отвлечь его. Такое уединение было совершенно не свойственно этому общительному молодому человеку, и мать задержала на нем пристальный взгляд.

— Ну что, Гийо-Мечтатель? Хватит тебе ерошить волосы. Ты уже похож на облезлую сову. Пять су за твои мысли!

Он поднял глаза, вздрогнув от неожиданности, потом хлопнул себя по коленке и встал.

— Они стоят больше, — улыбнулся он, — гораздо больше.

— О любви, я полагаю?

— А как же!

Однако, оценив его чересчур веселый тон, мадам де Лальер усомнилась в его словах.

— Время близится к ужину, — продолжала она. — Тебе следует быть с гостями, помочь развлечь общество, а не хандрить здесь. А мне нужно управляться со слугами…

— Как, ты не будешь с нами за столом?

— Нет, сегодня — нет.

Она уже собиралась уйти, но повернулась к сыну:

— Этот твой стрелок, молодой де ла Барр… я надеюсь, он не слишком большой проказник?

Блез усмехнулся:

— Да нет, благодарение Богу, не слишком. А что?

Мадам де Лальер пояснила, что Рене разрешили подать Пьеру ужин в саду. Это, вообще-то, возмутительное нарушение приличий, но за столом тесно, к тому же де ла Барр не вполне подходит для такой компании…

Блезу показалось, что её объяснения слишком многословны и несколько туманны. Он встревожил её, заметив:

— Ну да, для этой компании бывший паж герцогини Алансонской вряд ли подходит…

Ее веки на миг опустились.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду… Короче говоря, я надеюсь, что мсье де ла Барр — благовоспитанный молодой человек и не воспользуется удобным случаем…

— Не воспользуется, — заверил её Блез. — Он так глядел на Рене в кухне… пари держу, он влюбился в неё с первого взгляда.

— Боже мой! Но это значит…

— Это значит, что с Пьером де ла Барром она может чувствовать себя в такой же безопасности, как в обществе своего любимого ручного ягненка. Вот когда он не влюблен, тогда девицам лучше поберечься. Не беспокойся: я за него ручаюсь.

Мадам де Лальер покачала головой.

— Что за легкомыслие! Я все равно велю позвать её домой до темноты.

И поспешила к слугам — руководить.

Блез пригладил взлохмаченные волосы и присоединился к гостям, собиравшимся во дворе, вблизи парадного входа. Однако задумчивость, вызвавшая такое удивление у матери, не покинула его, хотя и не была чересчур заметна, когда он обменивался общими фразами с местными дворянами.

Многих он знал с юности, и они были ему по душе. Здесь присутствовали старик Гектор д'Анжере, сеньор де Брюзон, и его сын Ахилл; приехали родственник Блеза Хюг Нагю из Варенна, Робер де Гроссон, Франсуа де Шаренси, Луи де ля Суш, Шарль дю Пелу и другие, имена которых звучали привычно в этом доме. Это были грубоватые сельские помещики, независимые, упрямые и консервативные. Некоторые не умели ни читать, ни писать — и тем гордились.

Все они были хорошие бойцы, верные друзья и свирепые враги. Все они были люди того же корня, что и сам Блез, — люди, к которым он принадлежал, и ко многим он питал теплые, дружеские чувства.

Но вот притворяться они определенно не умели. Он не мог не заметить скрытности, зарождающейся враждебности, которой они никогда не проявляли прежде, и это причиняло ему душевную боль. От него словно отрекались, его отвергали.

Блез видел, как де Норвиль горячо шепчется то с одним, то с другим, явно убеждая их сделать что-то, не доставляющее им удовольствия. Некоторые гости, помоложе, отказывались наотрез. Они хмурились, плевались и отходили в сторону, собираясь группами.

Когда наконец среди гостей появился маркиз де Воль, одетый в черное, как приличествовало его возрасту, с королевским орденом Святого Михаила, сразу же стало ясно, о чем шептался де Норвиль.

Более опытные — или более понятливые — гости оказывали хотя бы видимость почтения королевскому министру. Что же касается молодых бунтарей, то самое большее, на что у них хватило выдержки, это угрюмо стоять в сторонке и держать язык за зубами.

Маркиз, словно ничего не замечая, с присущей ему непринужденностью болтал о пустяках, однако Блез слишком хорошо знал своего патрона, чтобы не разглядеть саркастического блеска в его глазах. Де Сюрси отлично понимал, что должно произойти.

Впрочем, очень быстро де Норвиль и все прочие смогли увидеть это и сами.

— Ах, мсье, — произнес маркиз, прерывая очередной отшлифованный комплимент де Норвиля, — чрезвычайно вам благодарен… Но довольно обо мне. Мне не терпится услышать о вашем недавнем путешествии в Англию. Это интересная страна, которую я не раз посещал во времена короля Генриха Седьмого…18 Мне говорили, что с тех пор англичане ушли далеко вперед, что построено множество прекрасных зданий с очаровательными парками. Это правда?

Де Норвиль умел хорошо владеть своим лицом, однако на мгновение он побледнел как смерть и уголки его рта безвольно опустились.

Его поездка в Англию была тайной. Предполагалось, что до его возвращения — около двух недель назад — о ней знал только герцог. С тех пор эта новость распространилась в узком кругу приверженцев Бурбона; но если она за такой короткий срок достигла Парижа, значит, среди них есть предатель. Разве только — наверное, в этом и заключается разгадка, — разве только де Сюрси поговорил с Блезом после своего приезда сюда. Да, конечно, этим все и объясняется. Ну, от Блеза он не много узнает…

— Что случилось, мсье? — осведомился маркиз.

— Ничего, господин мой… А что касается вашего вопроса, то я обнаружил в Англии высокое благосостояние. Торговля шерстью процветает, и я не видел более тонких сукон, чем те, которые сходят с английских ткацких станков. И на доходы от этой торговли строятся великолепные дома…

Де Сюрси отметил про себя, что многие из гостей только сейчас услышали об английском турне де Норвиля, зато другие, включая обоих де Лальеров, испытали нечто похожее на шок. Это было интересно, поскольку выдавало их как руководителей заговора.

— Согласен, мсье, — кивнул он де Норвилю. — Надеюсь, что вы подробно изложите нам свои впечатления об Англии. Меня, наверное, более всего беспокоит нынешняя английская политика или — что, по существу, одно и то же, — политика монсеньора Уолси19, кардинала Йоркского. Очень способный государственный муж… Мне не доводилось беседовать с ним со времени встречи между двумя королями, три года назад, близ Кале, когда Францию так красиво надули…20 Как он сейчас поживает? У вас ведь было, по-моему, пять бесед с ним — о нет, шесть.

Обрушилась такая тишина, что кудахтанье кур у конюшни показалось громовым.

Блез был ошеломлен не меньше прочих, однако его не так удивило, что маркизу точно известны все подробности посещения де Норвилем Англии, как дерзкая беззаботность, с какой де Сюрси выставлял напоказ свою осведомленность. Он был один против толпы разгоряченных фанатиков — и, казалось, изо всех сил старался спровоцировать их, в то время как обычный здравый смысл подсказывал, что лучше помалкивать. Де Сюрси явно не без причины раскрывал свои карты, и Блез, пытаясь разгадать его игру, чувствовал напряженное волнение. Он испытывал горячую симпатию к маркизу, потому что тот вел опасную игру, и ещё из-за мрачных косых взглядов Ги де Лальера. Братья никогда не умели смотреть на вещи одинаково.

— Ну что же, мсье, — добавил де Сюрси, — вы не имеете желания говорить о кардинале Йоркском? Вероятно, мои вопросы нескромны…

— Государь мой… — задыхаясь, выдавил де Норвиль и остановился.

В его смятенном сознании гнев и ненависть ещё не успели взять верх над изумлением и страхом; но они уже начинали закипать — неудержимый гнев, черная ненависть. Его ангелоподобные черты странно изменились.

Де Сюрси улыбнулся:

— Надеюсь, вы не слишком удивлены тем, что я знаю о ваших встречах с Уолси, не правда ли? Конечно же, вы не могли предполагать, что у короля Франции нет в Англии друзей, которые утаили бы от него такие занимательные новости, как деяния талантливого агента господина Бурбона… Не-ет, вы ведь не такой простак…

И добавил тоном насмешливого сожаления:

— Однако вижу, что расстроил вас, мсье… Примите мои извинения.

Слуга, уже давно ожидающий случая объявить, что ужин готов, вынужден был слегка потеребить за руку Антуана де Лальера, чтобы привлечь его внимание.

— Ах да, — пробормотал старый дворянин вдруг севшим голосом. — Конечно, конечно… Стол накрыт. Окажите мне честь, господа, войдите. И ещё раз — добро пожаловать.

Все общество во главе с де Сюрси, чей сан давал такое право, поспешило в дом.

Мадам де Лальер, обязанности которой не позволяли появляться среди гостей, удивлялась тишине. Ни слова, ни смеха, только шарканье ног.

«Господи! — подумала она. — Что случилось? Как на похоронах…»

Храня молчание, гости ополоснули руки в тазах, поднесенных слугами. Застольная молитва, произнесенная Антуаном де Лальером, прозвучала в полной тишине. За громким скрежетом тяжелых скамеек по кафельному полу не последовало обычного взрыва голосов.

«Господи!» — беспокойно повторила про себя мадам де Лальер.

Усевшись рядом с молодым Ахиллом д'Анжере, Блез не пытался завязать беседу; его сосед, видимо, тоже не имел такого желания. Обоим было о чем подумать.

Блез понимал, что близится критический момент — критический для него, как и для всех прочих. Время от времени люди за столом обменивались взглядами или перебрасывались вполголоса парой слов, однако было заметно, что гости угнетены и заняты своими мыслями.

И только маркиз, сидевший во главе стола между Антуаном де Лальером и де Норвилем, ел с хорошим аппетитом.

— А! — воскликнул он, и его голос отчетливо прозвучал на фоне мрачного царапанья ложек по тарелкам. — Что за превосходный луковый суп! Передай мое восхищение твоему повару, Антуан. Он — или она — должен сообщить мне рецепт. Овернский сыр, да? Нет лучшего сыра во Франции. Налей-ка мне ещё полмиски, дружок, — обратился он к слуге, стоящему за его стулом. — Я всегда считал, что добрый суп — основа основ хорошего обеда. И принеси мне, будь добр, кубок вина с пряностями.

И только после того, как он выбрал фазана среди нескольких предложенных ему блюд из птицы, только после того, как он похвалил начинку из каштанов, — только тогда он, казалось, заметил царившую за столом угрюмость и с деланной растерянностью оглянулся по сторонам:

— Что за черт? Ну и компания! Похоже, я здесь единственный, кто не проглотил язык. Господин де Норвиль, пью за ваше здоровье, сударь!

Приподняв шляпу, он поднес кубок к губам, потом передал его де Норвилю, который тоже обнажил голову и выпил, сумев пробормотать что-то в ответ.

Маркиз повернулся к хозяину:

— Антуан, можешь объяснить мне, почему это общество выглядит столь огорченным и встревоженным? В толпе монахов-цистерцианцев и то услышишь больше разговоров. Поделись со мной вашей заботой, в чем бы она ни состояла.

Де Лальер, нахмурившись, беспомощно глянул на Ги, сидевшего напротив, однако тот не поспешил на выручку отцу, и Антуану не оставалось ничего другого, как воспользоваться прежней отговоркой, теперь совсем уже пустой и нелепой:

— Да вот, Дени, мы тут все озабочены насчет того, как получше управиться с теми негодяями, что засели в горах. Говорят, их главарь — один из приспешников Монтелона, который…

— Да будет тебе! — оборвал его маркиз. — Давай говорить начистоту, тогда у этих господ, возможно, поднимется настроение. Не мучайся, ты не умеешь притворяться. Я совершенно уверен, что ваша встреча не имеет ничего общего с разбойниками. Она, без сомнения, касается политики — того, чью сторону принять в споре его величества и господина коннетабля. Разве я не прав?

Де Сюрси обвел стол смеющимися серыми глазами.

— Конечно же, я прав, и, конечно же, я тут для вас — досадная помеха. Однако позвольте мне кое-что вам сказать. Всю жизнь моим ремеслом была политика, и мне немало известно о деле, которое вас собрало. Возьмите меня к себе в советники. Если захотите, я могу вам кое-что посоветовать. Если нет — давайте, ради Бога, получим удовольствие от ужина, и я пожелаю вам доброй ночи, когда он будет окончен. А после продолжайте свое собрание, как будто меня тут и не было. Ну, так что вы предпочтете?

Взгляды всех сидевших напротив обратились на маркиза, а те, что находились по обе стороны от него, наклонились вперед, вытянув по-журавлиному шеи, чтобы лучше видеть его. В зале по-прежнему сохранялась тишина, но теперь все просто затаили дыхание. Блез, не догадываясь, что задумал маркиз, тем не менее восхищался его смелостью. Не так-то легко это было — выдержать враждебные взгляды всех, кто сидел за столом.

Вызов, который читался в этих взглядах, выразил де Норвиль:

— Нам не помешает узнать, как много вам известно.

Маркиз повернулся к нему:

— Ну что же, я скажу вам. Мне известны имена всех и каждого, кто сопровождал герцога Бурбонского во время его так называемого паломничества в Нотр-Дам-дю-Пюи, которое окончилось в Монбризоне две недели назад. Некоторые из присутствующих были там. Более того, мне известно, что сеньор де Борен, посланник императора, посетил упомянутого герцога в упомянутом месте и убыл, весьма удовлетворенный беседой. Я знаю, мсье, о вашей деятельности в Англии. Я знаю и остальное. Так что, прежде чем вы начнете побуждать этих господ потерять свои жизни и земли в безнадежной авантюре, им было бы невредно посоветоваться со мной.

И тут наконец плотина молчания прорвалась. Посыпались проклятия. Ги де Лальер грохнул по столу кулаком с такой яростью, что посуда подпрыгнула.

— Если вам и королю известно все это, — возвысил он голос, — то почему герцог Бурбонский все ещё находится на свободе в своем городе Мулене? Почему его не уволокли в Париж или в Лош?21 Я вам отвечу, почему! Потому что королю известно и то, что сто тысяч мечей готовы сказать свое слово за монсеньора де Бурбона, что в его владениях все, до последнего человека, поднимутся на защиту его заслуженного титула. Безнадежная авантюра, вы говорите? Нет, черт побери, не безнадежная, это верное и благородное дело. А какова ваша цель? Подорвать нашу решимость? Лишить нас мужества? Поверьте мне, мсье, для этого потребуется нечто посерьезнее, чем ваши советы…

Он запнулся на полуслове, потому что маркиз вновь занялся своим фазаном и явно посвятил ему все внимание. Трудно бросать страстный вызов человеку, всецело поглощенному разделыванием птичьей ножки.

К Блезу наконец вернулась ясность мысли, он стал кое-что понимать и восхитился не только дерзостью замысла де Сюрси, но и блестящим его исполнением.

Маркиз воспользовался этим случаем, чтобы нанести удар по заговору, удар, который мог иметь огромные последствия. Обо всем, что здесь произошло, узнает каждый сторонник Бурбона во Франции. Более робкий — или менее сообразительный — человек предпочел бы не совать палку в осиное гнездо и наутро поскорее уносить ноги. А де Сюрси, использовав ситуацию, собирался в одиночку сделать больше, чем целая армия.

Дело Бурбона было далеко не безнадежным; но если бы маркизу удалось сейчас влить несколько капель сомнения в вены заговора, если бы он смог создать впечатление, что знает гораздо больше, чем говорит, и что вся эта затея — мертворожденная, то сумел бы внести смятение в ряды заговорщиков и, возможно, погубить заговор.

Но дело было не только в этом. Блез достаточно хорошо знал отношение маркиза ко всякого рода кровопролитию и особенно к гражданской войне. Сейчас трудно было понять, что преобладает в душе де Сюрси, — верность королю или сочувствие людям.

В эту минуту Блез впервые осознал, что значит быть государственным мужем. До сих пор он по-солдатски презирал все профессии, кроме воинской. А теперь увидел воочию великолепное и дерзновенное действие, выполненное без меча. Затаив дыхание, он ждал, что будет дальше.

— Я ещё раз спрашиваю, — повторил Ги де Лальер, — почему король не предпринимает никаких шагов, если ему известно так много?

Прежде чем ответить, де Сюрси обглодал ножку фазана, окунул пальцы в миску, поданную слугой, и вытер салфеткой. Наконец он проговорил:

— Потому что Карл Бурбонский — принц крови и родственник его величества. Король рассчитывает посетить его в Мулене перед прибытием к войскам в Лион. Он намерен призвать герцога сохранить верность и вернуться к своим обязанностям коннетабля Франции в предстоящей кампании. До тех пор не будут предприняты никакие шаги.

— А если герцог не сделает этого?

— Вот тогда его величество и будет решать.

Де Норвиль рассмеялся. Обводя взглядом гостей, он приглашал их последовать своему примеру.

— Иначе говоря, ограбь человека, а потом повесь его, если он попытается вернуть свою собственность. Но, возможно, вы согласитесь, что нужна очень крепкая веревка, чтобы повесить Левиафана, которым стал мсье де Бурбон при поддержке Англии и Священной Римской империи.

— Ну-ну, — пожал плечами маркиз, — давайте-ка не отклоняться от темы. — Он снова обратился к Ги де Лальеру: — Вот вы сказали, что моя цель — лишить вас мужества, и вы не слишком ошиблись, хотя я назвал бы это иначе: разбавить водой ваше вино, указав на факты. Вы произносите громкие слова, мыслите крупными масштабами. Только где ваши сто тысяч мечей? В Англии, в Германии, в Испании — но только не здесь. Что вы станете делать, когда маршал де ла Палис и Великий Магистр Франции двинут свои силы против вас из-под Лиона? Подоспеют ли к вам вовремя ваши сто тысяч мечей? Не-ет, друг мой, не успеют.

— У господина моего Бурбона достаточно крепостей, — вставил Антуан де Лальер. — Чтобы их взять, потребуется много времени.

— Нет, не много, — возразил маркиз. — Даже Шантель не выстоит и двух дней против королевской артиллерии. А тем временем ваши владения будут разграблены дочиста.

— Но, клянусь Богом…

К спору присоединились другие гости. Страсти накалялись. Люди постарше сидели, задумчиво пощипывая подбородки. Маркиз дал им богатую пищу для размышления… Подали мясные блюда, и спор прервался, но обильное возлияние ещё больше разгорячило кровь.

Поглощенный разговором, Блез с удивлением заметил, что окна потемнели и в неверном свете факелов стало труднее различать лица. Но тут же забыл об этом.

Его сбивал с толку не один лишь конфликт между Бурбоном и Валуа, между провинцией и нацией. Он впервые в жизни ощутил разлад в себе самом. Бесшабашный солдат, каким он был всего несколько часов назад, не стал бы терзать себя подобными сомнениями. Семейные традиции, привязанность к родным, чувство справедливости, благородство дела герцога — все это взывало к сердцу молодого человека, который до сих пор жил, скользя по поверхности. Хотя эти чувства имели над ним большую власть, он начинал понимать важность проблем, о которых говорил маркиз.

— Для тебя все эти споры, конечно, ничего не значат, — насмешливо ухмыльнулся Блезу молодой Ахилл д'Анжере. — Ты будешь по-прежнему получать жалованье от короля. Но, клянусь Богом, я далеко не уверен, что могу тебя поздравить…

Тем временем подали груши и сыр. Вдоль стола пронесли серебряную вазу-кораблик с цукатами, и все рассеянно брали из неё сласти. В зале пахло смесью винных испарений и не рассеявшегося ещё крепкого духа жареного мяса. В разогретом и душном воздухе повисла напряженность.

Блез заметил, что де Норвиль, то подмигивая одному, то улыбаясь другому, подстрекал против маркиза гостей помоложе, но тот явно был для них противником не по зубам.

Великий человек, сказал себе Блез с восхищением. Что же делает де Сюрси великим? По сравнению с ним даже гости постарше казались неопытными зелеными юнцами с тем же ограниченным кругозором, с теми же предрассудками, разве что лица их были изборождены морщинами. И де Сюрси когда-то походил на них, но он взрослел, совершенствовался, становился все более зрелым, и в этом было его величие.

Как взрослеют люди? Блез старался уйти от ответа на этот вопрос. Его вдруг захлестнула волна жаркого беспокойства и недовольства собой.

— Вы, стало быть, предлагаете нам праздновать труса, — бушевал Луи де ла Суш, — распрощаться с честью, покинуть монсеньора в беде и рассыпаться в любезностях перед ограбившим его подлецом, потому как в противном случае тот подлец, значит, ограбит и нас? Может, лавочникам это и пристойно, только, изволите видеть, так уж получилось, что мы — французские дворяне из Форе!

Маркиз улыбнулся. Он уже давным-давно узнал, что дворяне мало чем отличаются от лавочников — разве что спесью.

— Французские дворяне? — повторил он. — Что ж, тогда и действуйте, как подобает французам. Честью клянусь, в эту минуту вы куда больше испанцы и англичане. Или Франция для вас значит меньше, чем Форе? Ради своего герцога и своего графства вы готовы разорвать её на куски, снова впустить англичан, изгнать которых помогали ваши деды22, отдать юг страны Испании. И вы ещё называете себя французскими дворянами! Вот она, ваша дворянская честь! Клянусь праздником тела Господня!

Выражение «Клянусь праздником тела Господня», которое было любимой божбой Баярда, напомнило Блезу один давний, почти забытый случай. Дело было два года назад, во время отчаянной обороны Мезьера против намного превосходящих сил, когда Баярд отражал последнее имперское вторжение. Уже тогда вовсю спорили о деле Бурбона.

Бравый капитан и ещё несколько человек, среди них и Блез, сидели за обедом — если кусок убитого мула с водой можно назвать обедом, — и Баярд со свойственной ему веселой улыбкой прислушивался к общему разговору. Наконец он сказал:

— Клянусь праздником тела Господня, я такой же хороший друг мсье коннетаблю, господа. И я сожалею о его бедах. Но когда дело доходит до того, чью сторону взять… Так вот: я знаю только две вещи — Бога и Францию. Для простого человека этого достаточно.

В то время Блеза гораздо больше занимало жесткое мясо, чем замечание Баярда. Но сейчас, после ответа маркиза на слова де ла Суша, оно вновь прозвучало у него в мыслях — с силой откровения.

Франция! Не то или иное герцогство, а Франция!

Антуан де ла Лальер взорвался:

— Хватит с нас пререканий! Если монсеньор де Воль предпочитает поддерживать тирана, пусть улаживает это дело со своей совестью. По крайней мере он говорил смело и честно, и я благодарен ему за это. Что же касается меня, — грубое лицо де Лальера стало ещё больше похоже на высеченное из гранита, — что касается меня, то я не буду раболепствовать и пресмыкаться из страха перед королем. Я не буду плясать по новой моде. Мне больше подходят старые обычаи — старая верность, старинное достоинство, клянусь Богом! Плевать я хотел на это новое столетие! И коль дело дойдет до того, чтоб помирать, то я хотя бы избавлюсь от ваших новых мод…

Он поднял руку:

— Благородные господа! В хорошую погоду и в ненастье — я с герцогом.

Взметнулись другие руки:

— И я… И я…

Так сильно было общее настроение, что никто не осмелился отступить, хоть некоторые руки и тянулись вверх довольно медленно.

Дени де Сюрси откинулся на спинку кресла. Он сделал все, что мог. В эту минуту глаза его остановились на Блезе. Он мог догадаться, каким будет выбор молодого человека, и заранее простил его. В двадцать три года одобрение близких людей, слова «честь»и «благородство» перевешивают все остальное — именно так, наверное, и должно быть…

Все уставились на Блеза. Он сидел, сжав кулаки, понимая, что означают эти поднятые руки.

Антуан де Лальер старался говорить ровным голосом:

— А ты, сын мой?

У Блеза пересохло во рту. Ему было трудно даже просто говорить, не то что выбирать слова.

Но наконец он сказал:

— Нет. Я буду верен присяге, данной королю.

Он услышал презрительный ропот вокруг стола и не осмелился поднять взгляд на отца. И потому не увидел, как вдруг по-новому вспыхнули глаза Дени де Сюрси.

Глава 7

Обильная еда, обильная выпивка и бурные эмоции раскалили настроение до точки взрыва. Наглость некоторых гостей из молодых начала проявляться в беззастенчивых замечаниях и насмешках.

Чтобы не доводить дело до беды, маркиз обратился к Антуану де Лальеру, который после заявления Блеза не проронил ни слова.

— Ну что же, кум, после того, как мы возблагодарим Господа, прошу твоего разрешения откланяться. Тебе и твоим друзьям надо обсуждать ваши планы. А мне — выезжать завтра на рассвете… Если погода позволит, — добавил он, потому что на дом налетел первый порыв бури и по залу пронеслась волна холодного воздуха.

Не отвечая, де Лальер встал, и по этому знаку поднялись все, обнажив и склонив головы. Привычка заставила их искренне отдаться краткой молитве. Однако, едва она окончилась, языки развязались снова.

Обогнув стол, Блез присоединился к де Сюрси. Отец и брат, казалось, не замечали его, и он избегал смотреть на них.

— Итак, доброй ночи всему обществу, — произнес маркиз.

Однако ему не удалось уйти без заключительной стычки. Рауль де Верней, здоровенный неповоротливый молодой помещик, загородил маркизу выход. В округе побаивались этого громилу и смутьяна, но его физическая сила и самоуверенная манера поведения привлекали молодых сельских дворян. Его тупое лицо после выпивки налилось кровью. Он явно собирался порисоваться перед друзьями. Возвышаясь над маркизом, который был ниже его на целую голову, де Верней злобно пялился на него, но де Сюрси держался так, что тот выглядел перед ним неотесанным мальчишкой.

— Одну минутку, господин мой, если вы не против!

— Ну?

— Мне бы хотелось задать ещё один вопрос…

— Ну?

Де Верней демонстративно подмигнул своим приспешникам, которые с готовностью придвинулись ближе.

— Вы были настолько любезны, отвечая тут на вопросы… Я не хотел бы навязываться вам…

— Ближе к делу, мсье.

Язык у де Вернея заплетался, но он кое-как сумел доковылять до следующей фразы:

— Вы уверены, что это вас не затруднит?

Со снисходительностью человека, которому приходится говорить с пьяным, маркиз сказал, что нет, не затруднит.

— Ну, тогда, монсеньор, — де Верней снова оглянулся на своих сторонников, — тогда нам хотелось бы узнать, когда вы в последний раз целовали королю задницу.

Его гогот слился со звуком пощечины, которую отвесил ему де Сюрси.

Де Верней отшатнулся, но тут же с ревом бросился в драку. Однако столкнулся он не с маркизом, а с Антуаном де Лальером, который встал между ними. Лицо старика было достаточно грозным, чтобы утихомирить буяна.

— Вот как! Ты оскорбляешь моего гостя в моем доме? И не хватайся за нож, а не то, клянусь Богом!.. Здесь я хозяин!

Но де Вернея не так просто было укротить.

— А что, не все гости одинаковы? Вы видели — он меня ударил. Я требую удовлетворения…

Чья-то рука схватила крикуна за плечо и резко повернула кругом.

— К вашим услугам, — сказал Блез.

Какое это было облегчение — после всей муки нынешнего вечера броситься в такое простое дело, как поединок!

— К вашим услугам, — повторил Блез, и шрам у него на носу заметно побелел. — Ты, конечно, не настолько самонадеян, чтобы добиваться чести получить трепку от самого господина маркиза. У него найдутся дела посерьезнее. Но он не лишит этого удовольствия меня. Я тебе дам удовлетворение — в конном или пешем поединке, любым оружием, которое ты выберешь. Или сейчас же…

— Хватит! — голос маркиза был подобен удару топора. — Ты что, собираешься драться с пьяным олухом? Я вообще жалею, что дал ему оплеуху. Удовлетворение, как же! С таким управляются лакеи…

Гроза, та самая, что застала Пьера и Рене в лесу, в какой-то мере помогла людям в зале — дала передышку в споре. Ее ярость — мощь ветра, непрерывная пляска молний и раскаты грома — как бы напомнила о мелочности человеческих страстей и на короткое время утихомирила их.

Де Норвиль, используя все влияние, которое давало его положение при герцоге, поспешил к де Вернею, и ему удалось отвести в сторону буяна и его сторонников. Почти сразу же они сбились в молчаливую группу, внимательно слушавшую то, что говорил де Норвиль. Другие, напуганные бурей, замерли неподвижно. На людей нахлынули суеверные страхи, принесенные на крыльях воющего ветра.

— Дикая Охота! — шептали они.

Их призрачные предки, бывшие властители этих мест, мчались по небу, взывая к ним.

— Это плохой знак, — мрачно произнес Антуан де Лальер. — Он предвещает войну и смерть…

— Неужели понадобилась гроза, чтобы тебе в голову пришла эта мысль? — отозвался маркиз. — Я весь вечер только о том и толкую, но ты ничего не слышишь… Ну что ж, значит, поверь ветру, если не поверил мне. И подумай наконец своей головой…

Его взгляд скользнул по де Норвилю.

— Было бы меньше войн, если бы ловкие мошенники не рассчитывали извлечь из них выгоду.

Но де Лальер смотрел мимо него.

— Слуги с факелами ждут тебя, Дени.

Маркиз поклонился.

— Спасибо тебе. Да хранит Бог это общество.

И в сопровождении Блеза он вышел в прихожую, в кромешную тьму, которую освещали лишь неровный свет факелов в руках двух пажей и отдаленные вспышки молний.

Пройдя в отведенную де Норвилю спальню, Блез начал укладывать свои вещи обратно в седельные сумки. Дальнейшее сближение с агентом Бурбона стало невозможным. Кроме того, после ссоры с де Вернеем благоразумие подсказывало, что маркизу нужна усиленная охрана, которую не могли обеспечить его слуги, поэтому было решено, что Блез проведет эту ночь у него в комнате.

Он двигался механически. Его сердце переполняла боль. Вспоминая глаза отца и брата, Блез понимал, что эта ночь, вероятно, будет последней, которую он проведет в Лальере. Сегодняшний вечер отсечет все прошлое: отрубит корни и жилы, которые сязывали его с детством, отчим домом, семьей. Отныне и навеки он не принадлежит к своему роду, у него больше не осталось своего места на земле. Но в то же время он ощущал и торжество. Он знал, что сейчас сильнее, чем был прежде.

Закончив распихивать свои пожитки по сумкам, он постоял немного, уставясь на тонкую восковую свечу на ночном столике. Гроза уже пронеслась. В большом зале внизу ещё слышались голоса: заговорщики уточняли свои планы с учетом предостережений де Сюрси. Несомненно, на рассвете к Бурбону отправится гонец со срочным сообщением.

Внимание Блеза привлек свет в дверях, он оглянулся и увидел на пороге мать. Она вошла как всегда спокойно и поставила свою свечу рядом с той, которую принес Блез; потом постояла минуту, глядя ему в лицо.

— Печальное возвращение домой, сын мой.

— Ты знаешь, что произошло?

— Да, я слушала у боковой двери. Мне нужно было знать.

Он бепомощно развел руками, но не нашелся, что сказать.

— Ты вырос, сынок, — вдруг заметила она. — Я думала, ты никогда не повзрослеешь… Ты поступил, как мужчина. Я горжусь тобой.

— Значит, ты не… ты не… — проговорил ошеломленный Блез.

— Нет. Ты поступил правильно. Знаешь пословицу: «Умный держится против ветра, дурак позволяет ветру нести себя». Я не могу твердо сказать, что сделала бы на твоем месте, но ты поступил хорошо. Ты решился на трудный выбор.

Он пожал плечами:

— Да… И теперь…

— И теперь тебе придется платить за это. — Она шагнула вперед и взялась руками за края его короткого плаща. — Твой отец и брат будут вместе с герцогом. Мой долг — оставаться с ними. Я знаю, как тяжело тебе покидать нас.

Он прикрыл её руки своими ладонями.

— Ты понимаешь, почему я так поступил?

— Да. Нелегко выбирать между прошлым и будущим. Но будущее больше, чем прошлое, Франция больше, чем Форе… — Она подняла лицо к нему, и он увидел слезы в её глазах. — Но слушай, сынок. Никогда не думай, что у тебя нет домашнего очага и приюта. Они здесь… — Она прижала руки к груди. — Они здесь. Всегда.

Она крепко обняла его. Он ощутил её тепло, утешающее и исцеляющее.

— Для того и существуют матери, — добавила она. А потом, немного устыдившись такого открытого проявления чувств, отстранилась. — Я возлагаю на тебя большие надежды, Блез. Сделай так, чтобы я тобой гордилась. Если любишь меня, стань великим человеком. Обещай мне.

Блеза поразили её слова, они были как бы отзвуком новых мыслей, только-только начавших бродить, словно дрожжи, у него в голове. Но он смог лишь улыбнуться в ответ.

— Кем бы ты хотела меня видеть? Капитаном над сотней кавалеристов? Маршалом Франции?

— Это был бы успех, — ответила она. — Но величие не определяется успехом или удачей. Оно в умении видеть дальше и глубже других… И в готовности забыть о себе ради великого дела.

Он кивнул:

— Я понимаю, о чем ты говоришь.

— Твой отец и Ги, — продолжала она, — погубят себя ради монсеньора де Бурбона. И поскольку жертва их бескорыстна, они заслуживают прощения. Но они слепы. Они не видят, что красивые фразы не могут заменить мыслей и прошлое не в состоянии соперничать с будущим. Сегодня вечером ты стал свободным человеком. Думай о случившемся именно так и не считай, что ты отвержен…

— Спасибо тебе, — произнес он хриплым голосом. — Я только теперь постиг твою мудрость и величие души, и для меня честь быть твоим сыном.

— Такая уж честь… — Она погладила его по волосам, задержав на минуту руку. — Лохматый ты мой!.. — и улыбнулась.

А потом снова стала серьезной.

— Послушай, Блез, ты должен помнить о сестре. Если падет герцог Бурбонский и король станет мстить, может оказаться так, что мы не сумеем её обеспечить…

Она запнулась на этой безрадостной ноте. Потом вдруг ахнула:

— О Господи, за всей этой суетой внизу я совсем забыла о Рене. Я даже не знаю, пришла ли она…

Блез застегивал сумки.

— Да конечно же пришла. По-твоему, они остались бы в саду во время грозы? Ты найдешь её уже в постели, она спит.

— Дай-то Бог! Подожди, пока я взгляну на нее. Никогда я не была такой забывчивой…

Мать торопливо выбежала, а он остался на месте, задумчивый и отрешенный. Но вскоре она вернулась.

— Ты был прав. Она крепко спит…

Мадам де Лальер не догадывалась, что Добрые Дамы позаботились о Рене и уложили её в постель ровно за пять минут до прихода матери.

— Ты позаботишься о ней, Блез, если с нами что-нибудь случится?

Он проглотил комок в горле.

— Ты ведь знаешь, что позабочусь. Однако ничего случиться не должно. Ты будешь мне писать? Сообщать новости? Я прошу тебя. И попытайся удержать отца, чтоб не слишком глубоко увяз…

Она покачала головой.

— Попытаюсь… Конечно, я буду писать. Любой курьер, отправляющийся в Италию, будет знать, где найти мсье де Баярда…

Она взглянула на сумки:

— Где ты будешь спать?

— Монсеньор де Воль попросил меня разделить с ним ночлег.

— Ну вот, видишь, — улыбнулась она, — это уже шаг вперед… Делить ночлег с Дени де Сюрси — это немало. Спокойной ночи, сын мой, любовь моя.

Он опустился на одно колено и поцеловал ей руку. А потом крепко обнял.

На следующее утро, вскоре после того, как рассвело, все обитатели замка, постоянные и временные, собрались на мессу в холодной часовне, дверь которой выходила прямо во двор. Однако некоторые из вечерних гостей — и среди них де Верней с друзьями — уже уехали. Было понятно, что они отбыли в Мулен с вестями для герцога. Прочие же, и господа, и слуги, стояли на коленях на голых плитах каменного пола перед алтарем, и деревенский священник нараспев читал свою латынь. Многие уже были одеты в дорогу и собирались распрощаться сразу же после мессы. Снаружи, во дворе, ожидали оседланные кони и навьюченные мулы.

Блезу служба казалась непривычно серьезной и печальной. Хотя Антуан де Лальер ещё ничего не сказал, его поведение со вчерашнего вечера не изменилось, и он не ответил утром на приветствие сына.

Блез стоял на коленях рядом с Дени де Сюрси. Вокруг него были знакомые и родные лица, которые он, наверно, уже никогда не увидит вот так вот все вместе. Он молился за каждого из членов семьи и просил Бога, чтобы теперешняя темная туча оказалась лишь мимолетным облаком…

Для Пьера де ла Барра служба тоже была торжественной и исполненной значения, хоть и в другом, более счастливом смысле. С того места, где он преклонил колени, он прекрасно видел Рене, а она — его. Ни он, ни она не смотрели на алтарь, разве что призывали его в свидетели своего немого разговора. Их глаза были гораздо красноречивее слов — они говорили об очаровании вчерашнего вечера и о том, что сегодняшнее утро не менее прекрасное.

Ты будешь верен? Ты будешь помнить?..

Ах, клянусь Богом, тысячу раз да, тысячу раз!..

И оба обращали затуманенный грустью взор к алтарю. Чуть отвернув рукав, чтобы показать ему его браслет у себя на запястье, она едва заметно кивнула. То, что носил он, останется с нею навсегда, словно частица его самого. Счастливчик-браслет!.. Пьер испугался, когда месса кончилась. Никогда служба не казалась ему такой короткой.

— А теперь, мадам, — обратился де Сюрси к хозяйке дома, когда небольшое собрание рассыпалось по двору в разгорающемся свете июльского утра, — и ты, Антуан, друг мой, я свидетельствую свое почтение вашим милостям. Время нам садиться в седла. Всем путешественникам известно, что час до полудня стоит двух часов вечером. Благодарю за прекрасное угощение, молю Бога о вашем счастье. — Он понизил голос: — И пусть Господь в доброте своей заставит вас немного подумать о том, что я говорил вчера вечером!

Де Лальер пропустил намек мимо ушей.

— Надеюсь, вам будет угодно принять чашу и немного закусить перед отъездом.

Маркиз молча проглотил пренебрежение к своим словам. Однако Жана де Норвиля, который подошел, красивый и обаятельный, как всегда, он встретил по-другому:

— Мы с вами можем обойтись без любезностей, мсье. Добрых людей, которые ошибаются, я жалею, но негодяев, сбивающих их с толку, я ненавижу. Возвращайтесь-ка лучше в Англию или в Савойю; в любом другом месте вам будет безопаснее, чем во Франции.

На губах де Норвиля появилась бледная улыбка.

— Если вы пророк, монсеньор, то, может, было бы мудрее подумать о своих собственных делах…

— Ага! — воскликнул маркиз, отвечая в том же тоне. — Братец Лис, какой у тебя длинный хвост!

И отвернулся.

После того как отъезжающим гостям подали вина и хлеба, чтобы они дотянули до позднего завтрака где-нибудь по дороге, Блез наконец услышал приговор.

Как требовал обычай, он преклонил на прощание колено перед отцом и матерью; но Антуан де Лальер отступил назад.

— Мсье, — произнес он резким и четким голосом, — вы избрали путь, противоположный моему, так что, если мы встретимся снова, то встретимся врагами. Вам доставляет удовольствие поддерживать тирана и покидать своего природного господина, когда он нуждается в вашей поддержке. Осмелюсь предположить, что вы рассчитываете получить от этого выгоду — приспособленцы часто выгадывают, — но, так это или иначе, вы больше не один из нас. Если бы вы оставались у себя в гарнизоне, вас можно было бы извинить. Но вы приехали сюда. Вы видели, что ваш отец и ваши друзья готовятся рискнуть всем ради благородного дела, которое должно было стать и вашим. И вы не решились поступить, как подобает мужчине. Что ж, в таком случае вы не смеете вернуться сюда, пока я жив. Это вам понятно?

Столь велик был гнев Антуана, что он произнес свой приговор публично, посреди двора. Столь велика была общая привязанность к Блезу, что все, за исключением разве что де Норвиля и нескольких самых ярых приверженцев Бурбона, выглядели ошеломленными и подавленными. Рене и Пьер, которые ничего не знали о происшедшем за ужином, были потрясены так, словно земля разверзлась перед ними. Старые домашние слуги качали головой и перешептывались. Мадам де Лальер побледнела.

На этот раз Блезу было нетрудно взглянуть отцу в глаза.

— Я не приспособленец и не трус, — ответил он, — и вы это знаете. Вы совершили горькую несправедливость, назвав меня так. Будьте уверены, господин отец мой, что я понимаю ваше желание.

— Антуан, — вмешался маркиз, — не будь же слепым дураком!

Щеки Антуана залила ещё более густая краска гнева.

— С вашего позволения, я сам буду судьей своему сыну. Довольно с нас ваших советов. Вас принимали здесь лишь по долгу старой дружбы. Но этот долг уже уплачен.

Маркиз улыбнулся:

— Вот ещё глупости! Молю Бога, чтобы он остудил тебе голову, Антуан, ибо ему одному это под силу.

Он повернулся к Констанс де Лальер.

— Прощайте, госпожа моя и добрейший друг мой. Да пошлет вам Господь долгие и счастливые годы!

И, кивнув пажу, державшему под уздцы мула, поднялся в седло.

Блез поцеловал Рене, обменялся пристальным взглядом со старшим братом и ещё раз поднес к губам руку матери. Ее глаза послали ему прощальное благословение. Потом вскочил на коня и последовал за де Сюрси через ворота замка, ни разу не оглянувшись назад.

Пьер де ла Барр ехал последним в небольшой кавалькаде, он сидел, полуобернувшись в седле и держа шляпу в руке, пока дорога не нырнула в низину, скрыв все позади.

Антуан де Лальер зашагал в дом. Там и нашла его жена через несколько минут; он сидел на скамье в большом зале. Голова его поникла, и он не поднял глаз на супругу. Ей показалось, что со вчерашнего вечера он постарел на много лет.

Глава 8

В это утро Франсуа-Ведун засел у обочины дороги — неподалеку от деревни Лальер, однако в таком месте, чтобы его наверняка не было видно от последнего дома; засел и стал ждать. Здесь начинался лес, растянувшийся почти до самого Роана, что в пяти лигах отсюда. Из своего убежища между корнями большого дуба сьер Франсуа отлично мог наблюдать за дорогой и, завтракая половиной вчерашней лепешки, он время от времени поглядывал в сторону деревни.

Наверное, для ведунов способность держать глаза и уши открытыми и складывать все, что удается узнать, по кусочкам в законченную картину, важнее знания заклинаний и даже союза с самим Сатаной. Сьер Франсуа обладал таким даром — и благодаря ему сделал себе состояние, став лучшим предсказателем будущего во всем Форе.

Он мог бы носить посох из мушмулы толстым концом вниз как символ своего призвания, резать черных кур в полночь на перекрестке дорог, водить компанию с волками или владеть волшебным браслетом из кожи угря; но все эти штучки — ерунда и побрякушки. Главным его достоянием был острый ум.

Проведя прошлый вечер в сельском трактире, он узнал о событиях в замке чуть ли не в ту же минуту, когда они произошли, ибо новости о том, что случалось в замке, смаковались с особым удовольствием, и слуги де Лальеров, разнося их, прибавляли себе значительности.

Вот таким образом сьер Франсуа узнал о застольном споре и о стычке с де Вернеем ещё до того, как в замке погасили огни. После этого ему потребовалось немного — достаточно было узнать, что де Верней и его друзья в сопровождении слуг перед рассветом проехали через деревню и, не жалея коней, помчались в сторону Роана. Природная смекалка и накопленное с годами знание рода людского подсказали остальное. Теперь у него появился шанс подзаработать — и одновременно расплатиться по одному старому счету.

Счет этот он носил у себя на лице — шрам от плетки, который оставил однажды де Верней, когда колдун недостаточно расторопно убрался с его пути на большой дороге. Сьер Франсуа по сей день ненавидел за это скота-помещика. С другой стороны, если он кого и любил, так это Блеза де Лальера. Однако нынешним утром главное место в его мыслях занимали не ненависть и не любовь. Прежде всего он рассчитывал на то, что его догадка насчет де Вернея стоит золотой монеты.

Прошло уже два часа после восхода солнца, когда на дороге наконец показался маркиз де Воль во главе своей свиты. Сьер Франсуа смог рассмотреть всю колонну прежде, чем она поравнялась с ним: впереди ехал маркиз на верховом муле, за ним Блез и его стрелок, потом двое господ — духовного звания, судя по виду; за ними следовали трое молодых пажей на «гран-шво» — крупных конях, предназначенных для боя или парада и принадлежащих де Сюрси и двоим кавалеристам, и шестеро верховых слуг; замыкала колонну группа лакеев и конюхов с вьючными мулами.

Для такой большой компании все держались непривычно тихо, и по мрачным лицам маркиза и Блеза сьер Франсуа смог догадаться, что прощание в замке было не из приятных. Однако он встревожился, когда маркиз, не доезжая до его укрытия, вдруг натянул поводья и подал знак остановиться. Потом, очевидно, стал о чем-то совещаться с Блезом и де ла Барром.

Поскольку беседа не была слышна, сьер Франсуа переменил позицию, подкравшись поближе и спрятавшись за придорожным кустарником.

— Я слишком старый лис, — говорил маркиз, — чтобы дать такому щенку поймать меня врасплох. И кроме того, я все время помню, что дьявола узнают по когтям… Вы слышали последнюю шуточку де Норвиля, не правда ли? «Если вы пророк», — сказал он. Ну что же, пусть я не пророк, но во всяком случае и не дурак.

Блез кивнул.

— Я слышал его. — Он взглянул на дорогу. — Нам придется ехать через горы и леса почти до самого Роана.

— Именно так, — подтвердил его собеседник, — и вот тут как раз подходящее место, чтобы надеть доспехи. Я не люблю таскать на себе сталь в жаркий день. Может быть, в ней и не будет нужды. Но кто знает наверняка, что де Верней поехал на запад, а не на восток?

Вот и пришел черед сьеру Франсуа сыграть свою роль. Выйдя из-за кустов, он снял широкополую шляпу.

— Да хранит вас Бог, ваша светлость! Мсье Блез, ваш покорный слуга!

— Святая Варвара! — воскликнул де Сюрси. — А ты кто ещё такой?

Он успокоился, когда Блез ответил на приветствие ведуна восклицанием: «А-а, сьер Франсуа!», а затем в двух словах объяснил, кто он такой.

Пьер де ла Барр, вспомнив, что они с Рене воспользовались лодкой этого волшебника для путешествия по зачарованному пруду фей, раглядывал его с особым интересом.

— Господин мой сказал, что не знает, поехал ли Рауль де Верней на запад или на восток, — проговорил сьер Франсуа профессиональным речитативом, — но я могу ему сообщить…

— А как, черт возьми, случилось, что ты оказался за этим кустом? — спросил маркиз.

Его собеседник понизил тон на целую октаву:

— Ах, монсеньор, не пытайтесь узнать, какими способами умельцы, принадлежащие к моей гильдии, оказываются там, где им угодно…

— Ну ладно, так что насчет де Вернея?

— Он и его друзья сделали вид, что направляются к Мулену, а потом повернули назад и поехали по этой дороге. Они опережают монсеньора на три часа.

Де Сюрси переглянулся с Блезом.

— Сколько их? — осведомился он.

— Шестеро дворян со слугами — всего восемнадцать лошадей. Хорошо вооружены. Они будут ждать монсеньора у Бурлящей Теснины, в двух лигах отсюда.

— Откуда тебе это известно?

Сьер Франсуа не стал объяснять, что любой, кто замышляет устроить засаду на этой дороге, будет просто дураком, если не выберет место у Бурлящей Теснины, где дорога извивается между крутыми, почти отвесными склонами гор, поросшими лесом, и все преимущества оказываются на стороне нападающего.

Он ответил только:

— У меня есть способы узнавать… Господин мой может быть уверен, что я говорю правду.

Вмешался Блез:

— Я знаю это место. Настоящая ловушка, для засады лучше не придумаешь. Но мы можем обойти его, если вашей светлости угодно, — свернем на боковую дорогу, не доезжая одной лиги. А потом, с одобрения господина маркиза, мы с Пьером вместе с несколькими нашими людьми можем подобраться к этим мерзавцам с тыла и поставить им хорошую стальную клизму. Пусть не думают, будто мы их боимся.

— Ба! — фыркнул маркиз. — Какое мне дело, что они о нас подумают! Если мы сумеем оставить их кормить комаров в этих чащобах, пока сами будем спокойно добираться до Роана, то отлично посмеемся над ними. Однако благоразумнее быть наготове…

Он оглянулся назад и окликнул слуг:

— Жюль! Анри! Подгоните-ка сюда вьючных мулов с доспехами. И оседлайте боевых коней.

Свита мигом зашевелилась.

— Господин мой, — затянул сьер Франсуа, боясь, чтобы добыча не уплыла из-под носа, — неужто мои сведения для вас ничего не стоят?

Маркиз протянул ему столь желанную крону.

— Прими вот это, мэтр ведун, вместе с моей благодарностью. Такую незаурядную смекалку, как твоя, можно было бы использовать на королевской службе. Дай мне знать, если тебе когда-нибудь захочется получить такое место.

Сьер Франсуа оскалился в довольной улыбке. Свое он получил, можно уходить.

Однако, когда он уже раскланялся, его отвел на обочину дороги Пьер де ла Барр.

— Ты вернешься в Лальер? Ты увидишь мадемуазель Рене? — шепнул он.

Ведун кивнул.

— Можешь устроить так, чтобы предсказать её судьбу?

— Вполне возможно, мсье.

Пьер наклонил голову набок.

— Я надеюсь на тебя, мэтр. — Крона скользнула из его руки в подставленную ладонь колдуна. — Получишь намного больше, если судьба пойдет по верному пути.

— Благородный и щедрый принц! — просиял сьер Франсуа. — Можете на меня положиться.

Снова двинувшись в путь, маленькое войско де Сюрси теперь держалось плотнее и сверкало сталью. Маркиз, Блез и Пьер надели кирасы, легкие шлемы с назатыльниками и наплечники. Это несколько уравнивало шансы против более многочисленного отряда де Вернея на случай, если, несмотря на обходный маневр, те все же перехватят их. Доспехи помогли бы также, если у кого-то из противников оказался бы самострел.

Шестеро вооруженных слуг маркиза, образовавших теперь арьергард, надели стальные каски, двое из них держали наготове арбалеты. Даже доктор Савио, врач-итальянец, и мэтр Лоранс, секретарь маркиза, надели нагрудники, а конюхи вооружились пиками. В целом получился отряд, который мог до какой-то степени отразить нападение, держась плотно и не позволяя застать себя врасплох.

Эти приготовления подняли настроение путников. Блез, по крайней мере на время, отвлекся от мыслей о разрыве с отцом. Пьер, которого со вчерашнего вечера одолевала меланхолическая мечтательность, взбодрился и стал напевать мелодию песенки о Мадлен в мае. Де Сюрси, сменив своего мула на горячего коня, ехал между двумя молодыми людьми, позабыв о государственных делах за приятными воспоминаниями о собственной далекой юности.

— Далеко ещё до этой твоей боковой тропы, Блез? — спросил маркиз.

— Четверть часа езды, мсье, или около того.

Блез пустился в объяснения, что лесная тропа поднимается круто в гору на протяжении примерно лиги, потом так же круто ныряет вниз к небольшой речке Арсон, притоку Луары, которую предстоит перейти вброд. А от этого места ещё один короткий подъем выводит на северную дорогу к Роану.

— Возможно, конечно, — добавил он, — что де Верней выслал дозорного, чтобы не прозевать нас.

Он взглянул на густой лес, тянущийся по обеим сторонам дороги.

— В этом случае нам было бы лучше остаться на главной дороге и пробиваться с боем у Бурлящей Теснины… Если они узнают, что мы свернули на лесную тропу, и поскачут за нами, положение наше станет невыгодным — будем путаться между деревьев… разве только первыми доберемся до реки. На броде их можно встретить.

— Маловероятно, — заметил маркиз, — чтобы у де Вернея и его приятелей хватило мозгов следить за нами здесь, за целую лигу от них… хотя де Норвиль мог присоветовать. Ты, думаю, уже догадался — он-то и есть главная движущая сила всего предприятия. Он понял, что я знаю о нем слишком много, — и послал де Вернея. Тем не менее, взвесив все, полагаю, лучше рискнуть и поехать по боковой дороге.

Через несколько минут, когда они добрались до места поворота на объездную тропу, Блез посоветовал изменить порядок следования.

— Если мы поедем позади всех, — объяснил он, — то первыми узнаем о погоне и сможем тогда поторопить остальных, а сами остановимся и примем бой или, наоборот, вырвемся вперед — смотря по обстоятельствам. А если поедем в голове колонны, то можем ничего не заметить, пока они не обрушатся на нас.

Предложение приняли. Вскоре, вытянувшись в цепочку, подтянув подпруги и усиленно награждая мулов палками, отряд тяжело взбирался вверх по узкой тропке среди деревьев.

Однако Блез, едва съехав с дороги вместе с маркизом и Пьером, натянул поводья.

С лесистого гребня, оставшегося позади, донесся протяжный звук, похожий на мычание быка. Только ни у одного быка на свете не хватило бы легких издать такой громкий, раскатистый рев. Звуки следовали все быстрее и нетерпеливее.

— Похоже на швейцарский рог23, — заметил де Сюрси, — вроде тех, что носят горцы в кантоне Ури. Ей-Богу, похоже. Уж мы-то наслушались их предостаточно в ту ночь при Мариньянo24!

— Да, это горный рог, — согласился Блез. — Его рев слышен за целую лигу, а уж у Бурлящей Теснины точно. Он может и не иметь к нам отношения; но если это сигнал де Вернею, то у нас самое большее пятнадцать минут форы. Так что лучше выжать из них все возможное, что бы этот сигнал ни значил.

Вдоль колонны был послан приказ поторопиться, удары палок участились. Трое всадников, ехавших позади, нервничали: продвижение казалось им мучительно медленным. Они ещё не успели добраться до самой высокой точки тропы, когда до них донесся частый топот лошадиных копыт на дороге в долине.

— Ну вот, все стало на свои места, — нахмурился Блез. — Рог действительно был сигналом для них. Они налетят на нас раньше, чем мы доберемся до брода. Монсеньор, ради Бога, поезжайте вперед. Вы можете уйти, мы задержим их…

Маркиз прервал его отрывистым «нет».

— Иногда мужество, дружище Блез, становится важнее даже королевских дел. Я не оставлю вас одних расплачиваться по счету; мы встретим их вместе. Однако постараемся добраться до брода, если получится. Наши люди в безопасности — они им не нужны. Мы с тобой — вот та дичь, за которой охотятся эти мошенники. Ну так пришпорим коней!

Свернув с тропы, чтобы обогнуть колонну мулов, перекрывшую дорогу, де Сюрси бросился в лес, выехал на вершину гребня и начал спускаться на другую сторону. Однако на этом крутом склоне, где земля то и дело осыпалась из-под копыт, а круп лошади оказывался выше её головы, шпоры были не нужны. Скользя по прошлогодней листве и мху, спотыкаясь о корни, уклоняясь то от нависшей ветки, то от поваленного ствола, всадники двигались почти так же медленно, как и на подъеме. Это был головоломный спуск, поистине спуск наудачу.

Потом на тропе вдруг раздались крики — преследователи налетели на колонну. Ругательства, проклятия, удары, вопли; треск ветвей и топот перепуганных мулов, врассыпную бросившихся в лес; выкрики воинства де Вернея: «С дороги, чтоб вас всех разорвало!»

Слева, по обе стороны тропы, появились всадники, несущиеся вниз по склону. Один из них заметил маркиза в просвете между ветвями и, поднеся к губам рог, протрубил охотничий сигнал «вижу». Затем, развернув лошадь в сторону маркиза, бросился за ним.

И в этот миг случилось самое худшее. Конь де Сюрси споткнулся о бревно, наполовину ушедшее в землю, потерял равновесие и перевернулся через голову, выбросив всадника на несколько шагов вперед.

Воин де Вернея закричал, выхватил шпагу и устремился к распростертому на земле человеку.

Глава 9

Когда де Сюрси упал, его крестник находился примерно в десяти шагах впереди. Густая поросль помешала ему полностью увидеть, что произошло, но он мельком заметил кувыркнувшегося коня и различил глухой удар тела о землю. Услышал он и крик приспешника де Вернея, и неровный топот поднимающейся по склону лошади.

С выскакивающим из груди сердцем Блез рывком повернул коня и бросил его напрямик через заросли как раз вовремя, чтобы успеть к растянувшемуся на земле де Сюрси раньше чужого всадника. Инерция движения бросила обоих навстречу друг другу, и Блез узнал в своем противнике одного из дворян, хорохорившихся прошлой ночью в замке.

Но тут как нельзя кстати оказалось превосходство в весе боевого коня де Лальера. Более легкая лошадь противника, и без того уже почти вставшая на дыбы на крутом склоне, при столкновении завалилась набок и опрокинулась на спину, придавив всадника. В тот же миг меч Блеза обрушился на голову упавшего — тот пронзительно вскрикнул и затих. Его лошадь кое-как поднялась на ноги и, прихрамывая, заковыляла прочь со съехавшим под брюхо седлом.

А Блез тут же соскочил на землю и наклонился к маркизу.

— Монсеньор!..

— Три тысячи чертей! — прозвучал в ответ нетвердый голос. — Ну и кувырок! Господи Боже, что за кувырок!

Де Сюрси, перевернувшись на спину, приподнялся и сел.

— Дай-ка мне руку, Блез, сынок. У меня такое ощущение, словно я не с коня, а с луны свалился…

Блез действовал инстинктивно. Задуматься даже на миг значило непростительно промедлить. Он слышал, как к ним приближается вся погоня. К счастью, первый из преследователей, тот, что получил от Блеза удар по голове, заметно опередил остальных. Это дало беглецам время — совсем немного, ровно столько, чтобы сделать ещё один рывок к реке… Вон она, внизу, примерно в пятистах ярдах. Теперь лошади Блеза придется нести двоих…

Он помог де Сюрси подняться на ноги, подставил ему руку и плечо, чтобы тот мог забраться в седло, вскочил на коня позади него и, подобрав поводья, погнал коня вниз. О том, чтоб выбирать дорогу, не приходилось и думать. Оставалось только рискнуть и понадеяться, что удача не покинет чуткого скакуна и они смогут благополучно достичь дна ущелья.

Тем временем кто-то из преследователей, вывернувшись сбоку, обогнал их и оказался на пути. И снова боевой конь де Лальера, несущийся вниз, буквально смял своим весом менее рослую лошадку противника и отбросил её в сторону, а легкая шпага всадника скользнула по шлему Блеза, не причинив ему вреда.

Они пронеслись ещё через какие-то заросли; потом удалось чудом проскочить между двумя валунами, не налетев ни на один; потом опять заскользили вниз по склону… И вдруг деревья поредели. Это было невероятно, но они достигли реки.

Неподалеку от них сидел на коне Пьер де ла Барр и с тревогой вглядывался в лес.

При виде их он заорал:

— Черт побери! Что случилось? Я ни черта не вижу сквозь эту чащу!

— Пришпорь! — взревел Блез, поворачивая налево вдоль берега, по направлению к броду.

Из леса в разных местах уже выныривали всадники, и нельзя было терять ни мгновения.

Брод, до которого оставалось около ста ярдов, представлял собой каменный гребень шириной около восьми футов, покрытый водой выше колена. С обеих сторон от него речку, взбухшую после вчерашнего дождя и потому более бурную, чем обычно, можно было пересечь только вплавь. Но противоположный берег поднимался настолько круто, что даже если лошадь и переплывет быстрину, ей вряд ли удастся выбраться там из воды.

Правда, у брода для удобства путников берега были срыты и сделаны более пологими. Таким образом, брод представлял собой некий подводный мост, защищенный с обеих сторон глубокой водой и достаточно узкий, чтобы пара всадников могла удерживать его от превосходящих сил. Если бы только Блезу удалось добраться до него раньше, чем брод перекроют люди де Вернея, он мог рассчитывать на равный бой.

Однако в этот момент его коня, несшего двойной груз, обошли. До брода оставалось тридцать ярдов, когда двое всадников, галопом спустившись по склону, остановились у ближнего конца брода и преградили путь. Тем временем остальные наседали сзади. Казалось, все усилия, позволившие Блезу и де Сюрси добраться до реки, пошли прахом, удача изменила им. Они очутились в ловушке — сидвший впереди маркиз и сам был не в состоянии драться, и мешал Блезу пустить в ход меч.

Но тут мимо них молнией промчался Пьер де ла Барр и налетел на противников. Один из них опрокинулся в поток; второй, схватившись с Пьером, получил страшный удар в подбородок латной перчаткой и вылетел из седла. Путь к броду был открыт.

Мгновением позже Блез въехал в воду.

— Отличная работа! — крикнул он Пьеру, который уже обнажил шпагу и готовился встретить нападающих. — Спустись в воду и прикрой меня, пока я перевезу его светлость… А потом, клянусь Богом, мы позабавимся!

И он, поднимая тучи брызг, поскакал через пятидесятифутовое мелководье к противоположному берегу.

Там, соскользнув на землю, он помог сойти с коня маркизу, который все ещё не оправился после падения.

— Отсюда до большой дороги не больше ста шагов, монсеньор. Если вы сможете добраться туда, то весьма вероятно, что окажетесь в безопасности: войска короля совершают сейчас марш на юг из Бургундии. А мы тем временем будем удерживать брод.

Он говорил это, уже сидя в седле и направляясь на помощь Пьеру, который развернул своего коня боком поперек прохода и дрался сразу с тремя неприятелями, пытающимися одолеть его и проложить себе путь. Когда рядом с ним появился Блез, те осадили коней. Несколько мгновений противники, тяжело дыша, стояли лицом к лицу.

Маркиз остался там, где Блез снял его с лошади. В эту минуту он не сумел бы пройти и десяти шагов, не то что ста. Единственное, на что у него хватило сил, — это в изнеможении привалиться спиной к камню.

— Эй, Рауль! — крикнул Блез де Вернею через речку. — Вот мы стоим и готовы дать тебе удовлетворение, о котором ты вопил вчера вечером. Иди и получи его. Зачем ты посылаешь за ним своих лакеев?

Он оглядел троих всадников, которые благоразумно держались вне пределов досягаемости клинка Пьера.

— Только не уверяй меня, что тебе перехотелось, потому что вас всего восемнадцать и вы не смогли перерезать глотки нам троим. Соберись-ка с духом. Каждому когда-нибудь придется умереть!

На том берегу здоровенный верзила, сидевший на массивной полузадохшейся лошади, разразился потоками брани.

— Нет, в самом деле? — расхохотался Блез. — Иди же, мы тебе прополощем твой помойный рот.

Оценивая войско де Вернея, он заметил, что оно уже заметно поредело. Если вначале в нем насчитывалось восемнадцать всадников, то сейчас в строю оставались лишь двенадцать. Слуги молодого помещика, которого он убил или ранил в лесу, вероятно, остались позаботиться о своем господине. Их могло быть трое или четверо. Еще один на счету Пьера. Возможно, кого-то сбросили кони во время этой дикой скачки. Однако двенадцать против двоих — это все ещё неприятный счет.

— Стройся в колонну! — скомандовал де Верней. — Стройся в колонну — и пришпоривай все разом! Мы просто сметем с дороги этих двоих петушков.

— Позаботься, чтоб впереди были дворяне, — крикнул Блез. — Пусть не говорят потом, что благородные рыцари из Форе атакуют за спинами своих конюхов!

— А ты сам-то рыцарь откуда, ты, перебежчик? — заорал дворянин по имени Жак Лалис.

— Я — только из Франции, — парировал Блез.

Его захлестнула жаркая волна возбуждения. Он бился за Францию у Мезьера и в Италии, но только сейчас Франция вдруг стала для него чем-то личным и близким. Эта стычка в горах была не просто случайной сварой, а первым столкновением между Францией и Бурбоном. Это придавало ей особенную остроту.

— Да здравствует король! — воскликнул он и поднял меч в салюте.

С другого берега ответили градом насмешек и глумливых выкриков.

Тем временем всадники уже успели построиться в колонну по три. В такой тактике, конечно, был смысл: стремительный натиск мог пробить дорогу колонне, что бы ни сталось с теми, кто оказался впереди.

Блез и Пьер, державшийся бок о бок с ним, отошли назад, к своему концу брода — так они могли разогнаться, встретить атаку контратакой и благодаря набранной скорости хоть немного погасить напор сбитых в одну массу людей де Вернея. Единственным их преимуществом в этих обстоятельствах были крупные, тяжелые кони и надежные доспехи.

Однако молодые бурбонские дворяне тоже сидели на добрых конях, а некоторые, в том числе сам де Верней, были в стальных касках и нагрудниках. Гордость не позволила им пренебречь насмешками Блеза — они и в самом деле выехали вперед, составив две первые шеренги, а слуги выстроились позади них.

Де Верней, оглянувшись, поднял шпагу:

— Готовы? — крикнул он. — В атаку!

— Пошли! — сказал Блез Пьеру. И в тот же миг пришпорил коня.

Лошадям заметно мешала глубина брода, они не столько мчались вперед, сколько подскакивали, выпрыгивая из воды, но наконец обе стороны сошлись. Дени де Сюрси, забыв о своей слабости и головокружении, не отрываясь, наблюдал за схваткой, наполовину скрытой тучами водяных брызг.

— Святой Павел! — бормотал он. — И почему я так чертовски беспомощен!

Он стоял на берегу, сцепив руки и уже не держась за камень.

— О, клянусь Богом, хорошо сделано!

Сделано было действительно хорошо, ибо первый удар отряда де Вернея не смог опрокинуть защитников брода. Маркиз увидел, как за миг до столкновения Блез слегка уклонился влево, преградив путь де Вернею и другому всаднику первой шеренги, а Пьер принял на себя третьего.

То здесь, то там над завесой брызг взметались клинки и тут же обрушивались вниз. Поднимались на дыбы кони. Далеко разносился оглушительный шум, в котором смешались проклятия, выкрики, лязг стали, скрежет подков по каменистому дну брода, плеск, словно от тысячи сбесившихся фонтанов. Утреннее солнце зажгло над туманом битвы призрачную радугу.

— Хорошо сделано! — снова воскликнул де Сюрси.

Однако отчаянные усилия двух его отважных защитников не могли длиться долго. Уж слишком большой массой напирал на них противник. Оставался единственный шанс на успех. Если бы удалось вывести из боя Рауля де Вернея, зачинщика всего дела и главную ударную силу врага…

Подставив под клинок де Вернея левую руку, правой Блез что есть силы ударил наотмашь по лицу другого всадника, который находился на самом краю брода. Тот зашатался в седле, потерял стремена и свалился в реку.

Теперь Блез повернулся к де Вернею. Последний не мог сравниться с ним в искусстве фехтования и знал это. Его главным оружием была огромная масса и грубая физическая сила. Съехавшись вплотную с Блезом — седло к седлу и бедро к бедру, — де Верней зажал, как клещами, правую руку противника у запястья и, обхватив его другой рукой медвежьей хваткой за поясницу, попытался стащить с седла.

Латы скрежетали о латы. Блез чувствовал, как судорожно напряженные мышцы ног подаются под нажимом страшной силы, стягивющей его с коня. Левая рука, не захваченная де Вернеем, отчаянно шарила в поисках рукояти запасного кинжала, прикрепленного к луке седла.

Рывок противника — и он соскользнул набок, всем весом навалившись на правое стремя. Он уже ощущал щемящую, пустую безнадежность поражения. Но в этот миг пальцы его сомкнулись на рукояти, и он всадил кинжал в незащищенное место между нагрудником и подмышкой де Вернея.

Голова противника дернулась назад, рука упала; он со стоном соскользнул с седла и свалился между двумя лошадьми. Блез осадил коня, чтобы не растоптать поверженного.

То же сделал и всадник, занимавший место позади де Вернея; он закричал:

— Осторожно! Это господин де Верней. Назад, вы все! Осади назад!

Посреди конских копыт очистилось небольшое свободное пространство, где лежало тело де Вернея, наполовину погрузившееся в мелкую воду, уносившую по течению розоватую пену.

— Пусть им займутся его слуги! — закричал Жак Лалис. — Вперед, господа! Отомстим за него! Неужто эти два бесстыдных мерзавца устоят против нас?

Однако его товарищи проявили куда меньше прыти. Никто не спешил выехать вперед, переступив через тело де Вернея. А пока они медлили, над ними нависла угроза внезапного удара с той стороны, откуда они его никак не ждали.

Со склона горы, спускавшегося к броду, донеслись крики. Испуганно оглянувшись, сторонники де Вернея увидели позади себя шеренгу всадников и пикинеров, отрезавших путь к отступлению.

Блез, конечно, сразу узнал людей маркиза, возглавляемых мэтром Лорансом, его секретарем. Застигнутые врасплох, они рассыпались по лесу под натиском де Вернея, и им понадобилось некоторое время, чтобы собраться вместе — и собраться с духом. Но даже с учетом этого они справились неплохо, потому что с момента первой стычки прошло не более получаса.

В шайке де Вернея началась паника. Лалис, пришпорив коня, заставил его прыгнуть в реку и поплыл вниз по течению; за ним последовали другие.

— Мсье де Норвилю наше почтение, доблестные рыцари! — закричал Блез им вслед.

Некоторые, более робкие, сдались. Не прошло и полминуты, как брод был очищен. Остались лишь тела трех погибших, прижатые ко дну тяжестью своих доспехов.

Блез с Пьером вернулись на дальний берег, к маркизу.

— Не время мне сейчас говорить вам, что у меня на сердце, господа, — сказал де Сюрси. — Попытаюсь выразить это позднее, если смогу…

Глава 10

Когда согнали вьючных мулов и провели генеральную проверку, оказалось, что нападение де Вернея нанесло лишь небольшой урон. Даже конь маркиза не слишком пострадал при падении, только сильно растянул плечо. Физические повреждения сводились к легкой ране на левой руке Блеза, нескольким царапинам и синякам у слуг. Однако из-за потерянного времени, переживаний и усталости продолжать путь дальше до Роана в этот день было невозможно; удалось добраться лишь до небольшого симпатичного городка, где маркиз и его спутники остановились в гостинице «Красный Лев».

Перед ужином де Сюрси выразил свою признательность двоим защитникам брода. Блез и Пьер, приглашенные пажом в комнату маркиза, преклонили колени, как требовал этикет, и выразили надежду, что приключение не причинило его светлости такого ущерба, который нельзя было бы возместить хорошим ночным отдыхом. Они выразили также сожаление, что столь почтенный господин претерпел такую досадную неприятность во время путешествия.

— Увы, государи мои, — отвечал маркиз, жестом приглашая их подняться, — «почтенный» — это лишь вежливое слово для обозначения самой докучливой моей заботы… Слово «старый» бьет куда ближе к цели. Будь я помоложе — или, выражаясь по-вашему, не таким почтенным, — от меня сегодня была бы вам какая-то помощь. Но шестьдесят лет, к сожалению, такая болезнь, которую не излечишь хорошим ночным отдыхом. А что до всего прочего, то благодаря вам я достаточно бодр и здоров. И если бы не вы, быть бы мне охотничьим трофеем мсье де Вернея…

— Да простит меня ваша светлость, — заметил Блез, — думаю, что после такого падения, какое вы перенесли сегодня, и я не держался бы на ногах. Встряска вроде этой — не пустяк в любом возрасте.

Маркиз пожал плечами.

— Спасибо на добром слове. Однако, как бы то ни было, я пригласил вас не для того, чтобы беседовать о своей персоне. Есть и другие темы…

И с улыбкой добавил:

— Такие, например, как браслет мсье де ла Барра. Пьер, друг мой, я заметил во время путешествия, что у вас был золотой филигранный браслет. А сейчас, вижу, он куда-то пропал. Несомненно, вы его потеряли у брода…

Пьер был слишком вышколенным молодым человеком, чтобы обнаружить смущение, но все же слегка покраснел.

— Нет, господин мой, я потерял его в Лальере… проиграл пари.

В глазах де Сюрси зажглись веселые огоньки.

— И ваша потеря обернулась чьим-то выигрышем… Ах, сын мой, азартный дух очень опасен в молодости — особенно если на кон ставится сердце.

— Ей-Богу, монсеньор, я это прекрасно сознаю.

— Нехорошо, однако, — продолжал маркиз, — оставлять запястье столь доблестного и галантного кавалера без всякого украшения.

Он повернулся к ящичку на столе и откинул крышку.

— Итак, я прошу вас принять эту безделицу в память о нынешнем дне… и не спорить на нее, пока вы снова не попадете в Лальер.

Это был массивный золотой браслет итальянской работы, украшенный рельефным рисунком и драгоценными камнями.

Пьер снова опустился на одно колено и рассыпался в благодарностях. После чего, застегнув браслет на запястье, он торжественно заявил, что навсегда останется верным слугой монсеньора де Воля.

— Прекрасно сказано, — одобрил маркиз. — Тем не менее я остаюсь вашим должником… А теперь я хотел бы сказать несколько слов наедине господину де Лальеру, который, надеюсь, окажет мне честь разделить со мною ужин.

Когда де ла Барр откланялся, де Сюрси добавил, обращаясь к Блезу:

— Только, если не возражаешь, давай сначала поужинаем, а потом уж поговорим, потому что, признаться, я голоден, как волк.

Когда уже был подан десерт и пажи удалились, маркиз перешел к теме, которую имел в виду.

Откинувшись на спинку стула с зубочисткой в руке, он заметил:

— Ну что ж, сударь мой, прошло чуть более двадцати четырех часов с тех пор, как мы въехали во двор замка Лальер. За это время немало всякого произошло… Среди прочего, от вас отрекся отец, а вы сами чрезвычайно поразили меня.

— Поразил?.. — удивился Блез.

— Да. Я всегда считал, что вы — лихой малый. Я восхищался вашим искусством владения мечом, обращения с лошадью и тем, как ловко управляетесь вы всюду, где требуется проворство и крепкие мышцы. Однако, простите меня, должен признаться, я считал, что в голове у вас одни пустяки… Прошлым вечером вы доказали, что умеете мыслить, — и я был поражен. Вы показали, что способны устоять против течения и принять на себя ответственность, — на меня это произвело сильное впечатление. Я понял, что недооценивал вас. Примите мои поздравления!

И маркиз занялся своей зубочисткой, пока Блез, красный от смущения, тщетно искал подобающий ответ.

Де Сюрси освободил его от этой трудной задачи, продолжив речь:

— Что касается моей благодарности за услугу, которую вы мне сегодня оказали, то я не буду пытаться выразить её. Молодого Пьера я могу поощрить куском золота. Вас я намерен вознаградить иначе.

Блез перебил его:

— Лучше всего вы вознаградите меня, если не станете говорить об этом. Клянусь Богом, было бы очень печально, если бы после всех ваших милостей меня ещё награждали за исполнение своего долга. Зачем же я тогда отправился с вами в это путешествие?..

— Помолчите! — оборвал его маркиз. — И будьте любезны не перебивать меня. Я намерен наградить вас просьбой о новой услуге.

— О, — воскликнул Блез, — это другое дело!

— Что я вам и пытаюсь втолковать. — Маркиз отхлебнул глоток вина. — Завтра вы отправитесь в Париж… нет, в Фонтенбло. Сейчас двор уже перебрался туда.

— Вы хотите сказать… я должен вернуться?

— Да. Естественно, королю нужно услышать обо всем, что случилось вчера вечером и сегодня днем, и услышать незамедлительно. Необходимо побудить его, не теряя времени, схватить коннетабля де Бурбона, пока пламя не распространилось. Лучше смерть одного, чем гибель тысяч, если уж нет иного выхода. Вы отвезете мое письмо и ответите его величеству на все вопросы, которые потребуют объяснения. Вы — единственный подходящий для этого человек.

Однако от внимания Блеза не ускользнуло добродушное лукавство, которое чувствовалось за сухим деловым тоном де Сюрси.

Конечно, короля следует известить о быстро надвигающемся мятеже и он должен принять во внимание совет маркиза. Однако почти любой человек из свиты де Сюрси мог справиться с этим поручением. Но маркиз посылал именно Блеза с явным расчетом обратить на него внимание короля при столь благоприятных обстоятельствах. Не приходилось сомневаться, в каких выражениях маркиз отрекомендует в письме доблестного де Лальера. Если бы Блез искал награды, то ни о чем лучшем не приходилось и мечтать.

— Я вполне понимаю, — сказал он после паузы, — сколь многим обязан вашей светлости за такую заботу.

— Глупости! Вам нужно прокладывать себе дорогу — тем более теперь, после разрыва с отцом. Было бы нелепостью, если бы вы упустили случай получить благодарность короля. Вы были со мной прошлым вечером. Слышали споры за столом. Вы можете изложить его величеству свою оценку событий и людей. Особенно де Норвиля. Я сказал бы, с этого человека нельзя спускать глаз.

Невольная гримаса отвращения пробежала по спокойному лицу маркиза.

— Если когда-нибудь существовал второй Иуда, так это он. Чума его возьми! Я уверен, что он-то и есть змий, нашептывающий герцогу в ухо… Для Франции будет благословением, если удастся вырвать ему жало.

Блез вспомнил свою вчерашнюю беседу с агентом Бурбона.

Освобожденный недавним разбойничьим нападением от обещания хранить тайну, он подробно пересказал разговор.

— Тридцать кавалеристов, гляди-ка! — произнес маркиз. — И пятьсот ливров содержания. Черт возьми! Это я тоже вставлю в письмо — чтобы намекнуть кое о чем его величеству. Определенно, это делает ваше вчерашнее решение ещё более значительным. Пошли, значит, в ход и подкуп, и предательство! А эта английская девица де Норвиля… пари держу, она — плата за его переход на сторону Англии. Вы запомнили её имя?

— Он отказался назвать его.

— Вот как? Вероятно, это означает, что оно хорошо известно. Я отвалил бы кругленькую сумму…

— У неё рыжеватые волосы, монсеньор, и инициалы A.Р. Я успел взглянуть на оборотную сторону миниатюры, прежде чем вошел де Норвиль. Он сказал мне, что она провела некоторое время при нашем дворе.

— A.Р., — повторил де Сюрси, — рыжеватые волосы…

Он задумался. Вдруг его брови удивленно поднялись:

— Клянусь мессой! Это интересно. Весьма возможно. И если так, то…

Он с жадным любопытством наклонился вперед.

— Можете описать её лицо?

— Оно не из тех, что легко забываются. Не просто хорошенькое, а интересное…

— Да, — выдохнул маркиз.

— Большой рот…

— Да.

— И, клянусь Богом, — Блез улыбнулся, вспоминая, — самые странные глаза, какие я когда-либо видел у женщины. Я имею в виду их форму и выражение…

Де Сюрси хлопнул ладонью по столу.

— Милостивый Боже! Это она и никто другой. Блез, друг мой, не будь даже никакой иной причины послать вас обратно ко двору, одной этой оказалось бы достаточно. Я полагаю, де Норвиль наводил вас на мысль, что та дама сейчас в Англии. Нет, клянусь святым Иоанном! Если только я не ошибся столь явно, то она и сейчас при дворе, и я знаю, кто она. Однако нужно убедиться. Вы видели миниатюру, и вы — единственный, кто может сказать, действительно ли девушка на портрете и Анна Руссель — одно и то же лицо…

— Анна Руссель? — раздумывал Блез. — Уж не та ли, о которой в Париже ходят слухи, будто…

Маркиз перебил с веселым нетерпением:

— Ну конечно! Новая фаворитка короля, девчонка, от которой у мадам де Шатобриан бесконечные печеночные колики. Анна Руссель. Одна из фрейлин королевы, проскользнула ко двору три года назад, во времена «Золотой парчи»25, когда мы так любили все английское. Для завершения своего образования, не угодно ли?.. И она все ещё здесь, под крылышком мадам д'Алансон, которая в ней души не чает, а главное потому, что ею увлекся король. О, святая Пасха! Итак, это она помолвлена с Жаном де Норвилем!

И де Сюрси погрузился в молчание, взвешивая все возможные последствия этого открытия.

В голове у Блеза вопросы жужжали, словно пчелы. Наконец один из них вырвался на волю:

— Ваша милость полагает, что эта дама — шпионка?

Его собеседник поднял взгляд от стола.

— Шпионка? — повторил он. — Ну зачем такое грубое слово? У него неприятный душок, который ничуть не подходит для миледи Руссель…

Он рассеянно взял виноградину со стоящего перед ним блюда, сжевал её и только потом продолжил:

— Вы её, конечно, не знаете, а я знаю немного… — Он улыбнулся. — Хотя, скорее всего, я льщу самому себе. Кто может сказать, что знает женщину? Впрочем, я к ней приглядывался. Она — единокровная сестра своего опекуна, сэра Джона Русселя, одного из фаворитов короля Генриха Восьмого26. То, что она появилась у нас при дворе, несмотря на войну, да ещё пользуется популярностью — случай сам по себе достаточно необычный, чтобы привлечь внимание. Однако называть её шпионкой, даже если она действует в пользу Англии?.. Нет, к ней это слово не подходит.

Маркиз постукивал пальцем по кубку с вином. Блез почтительно ждал, пока он снова заговорит.

— У слов, друг мой, бывают весьма сложные и тонкие оттенки. Есть слова белые, есть черные, но чаще попадают в точку слова, так сказать, промежуточных тонов. «Шпион» — слово черное. Оно предполагает злодейство, подлость. Но взгляните на мадемуазель де Руссель. Начнем с того, что ей не более девятнадцати лет, что у неё приятная внешность и острый ум. Ее ли вина, если братец и кардинал Уолси определили ей место при нашем дворе и послали сюда? Могла ли она отказаться и не поехать? Вероятно, она любит Англию; вероятно, она хотела бы послужить своему государю. Возможно ли, чтобы молодая девушка такого положения не замечала при случае, что творится у нас, и не пыталась любыми путями добиться преимущества для Англии? Нет, не её, а нас следует винить — за то, что мы держим её при дворе. Я уже давно так считаю. А открывшаяся связь между нею и де Норвилем подтверждает мое мнение. Англия — это достаточно неприятно, но Бурбон ещё опаснее.

— Если она похожа на своего будущего супруга, — сказал презрительно Блез, — то не нахожу, что употребленное мною слово слишком черное.

Де Сюрси покачал головой:

— Нет. Это я вам точно могу сказать. Она, возможно, и интриганка, но вовсе не его склада. Разница не меньше, чем между соколом и змеей.

— Она выходит за него замуж.

— Ну и что из того? Это просто показывает, какую цену Англия согласна уплатить де Норвилю за добрую службу герцогу… Бедная девушка! Сомневаюсь, видела ли она его когда-нибудь. Женщины не выходят замуж — их выдают. Но, при всем при том, короля предупредить необходимо.

Такой опытный царедворец, как де Сюрси, конечно, понимал, что сделать это вовсе не просто. Предостережение могло по-разному отразиться на нем самом — в зависимости от того, в каких отношениях будет король с Анной Руссель, когда получит известие. Старик-министр, вмешивающийся в любовное приключение, не может рассчитывать ни на благодарность, ни на доверие…

По зрелом размышлении маркиз решил, что лучше вообще не упоминать об Анне Руссель в основном письме, посвященном вчерашнему собранию и сегодняшнему бою. Это письмо он продиктует секретарю. Однако он добавит отдельный листок, написанный собственноручно, с бесстрастным сухим сообщением о помолвке де Норвиля с девушкой-англичанкой, которая, по таким-то и таким-то соображениям, может оказаться Анной Руссель, — опознание возлагается на Блеза. Этот листок предназначается только для королевских глаз; потом пусть его величество сам решает, как поступить.

— Итак, — закончил де Сюрси, отодвигаясь от стола, — если вы пришлете ко мне мэтра Лоранса, я начну работать над письмами. А вы отправляйтесь в постель, вам нужно выспаться перед дорогой. Только скажите Пьеру де ла Барру, что ему придется быть моим главным телохранителем и янычаром до самого Люцерна. Это подсластит ему пилюлю разлуки с вами. Вы поедете на почтовых для большей скорости. Ваши вещи и лошадей мы возьмем с собой. Я рекомендую вам выбрать другую дорогу на север — вдоль Арконса, в объезд Лальера.

Договорились, что Блез, выполнив поручение в Фонтенбло, поедет к маркизу в Швейцарии и привезет ему ответ короля.

— А может быть, к этому времени, — сказал де Сюрси, — я уже закончу дела в Люцерне, и мы встретимся в Женеве. У меня есть там дело к герцогу Савойскому. Ей-Богу, в ожидании ваших новостей я буду сидеть как на иголках. Потом мы вместе поедем обратно в Лион. И вы вернетесь в армию, к господину де Баярду, в несколько лучшем виде, чем тот, в каком вы его покинули, — если ваше дело при дворе закончится так, как я рассчитываю.

Однако, к удивлению маркиза, Блез не ответил и не поспешил удалиться. Он сидел, катая в пальцах шарик из хлебного мякиша, с таким видом, словно хотел что-то сказать, но не знал, как начать.

— Ну, — подтолкнул его де Сюрси, — вы как будто не удовлетворены?

Блез покраснел.

— А не позволит ли мне ваша милость остаться на службе у вас некоторое время?

— Как?! И не возвращаться в армию?

— На время… — Блез запнулся. — Я вспоминаю, вы когда-то предлагали… я хочу сказать, был как будто разговор… чтобы готовить меня к государственной службе… к делам, которыми занимается ваша милость… Это ещё возможно?

— Боже милосердный! — воскликнул маркиз.

Он вдруг обнаружил, как трудно ему удержаться от улыбки при воспоминании о своих прежних планах в отношении Блеза. Он взглянул на мускулистые, загорелые руки крестника, непривычные к перу; на открытое мальчишеское лицо; на непокорные волосы, буйные и какие-то… разухабистые. Яркий образец бесхитростного простодушного вояки, неутомимого наездника и весельчака. Представить его в роли ловкого исполнителя секретных миссий, чувствующего себя как рыба в воде за кулисами политики… смех да и только!

— Боже милосердный! — повторил де Сюрси. — Что сей сон означает?

Блез не отрывал взгляда от стола.

— Не знаю, смогу ли выразить это в словах… — и вдруг поднял глаза. — Монсеньор, вы ведь были когда-то молоды?

Собеседник расхохотался:

— Черт побери! А как же!

— Но теперь… Монсеньор, я почувствовал вчера вечером, что другие… я имею в виду людей постарше, вроде моего отца… так и не смогли заметно измениться за всю жизнь. Они рассуждали, как ничему не научившиеся юнцы.

— Ну-ка, ну-ка… — явно заинтересовался маркиз.

— Я вообразил себя в их возрасте: точно такой же, как сейчас, только с седыми волосами да скрипучими суставами. И мне стало страшно. Я взглянул на вас, превосходящего их всех мудростью и знанием жизни… Монсеньор, мне захотелось стать похожим на вас. А если я вернусь в армию… — он пожал плечами и недоуменно развел руками.

Де Сюрси, которого эта речь глубоко взволновала, потерял охоту улыбаться. Такие слова в устах Блеза — тут уже недалеко до чуда… вроде того посоха из легенды, который вдруг взял да и выбросил зеленые листья. Парень и в самом деле начал мыслить, и маркизу отнюдь не хотелось его обескураживать. Однако де Сюрси был далеко не уверен, что эти зеленыe листики мысли оправдывают желание Блеза отказаться от военной карьеры, для которой он словно специально создан, и начать учиться тяжкому труду государственного деятеля.

Он тактично заметил:

— Вы ведь не имеете в виду, что прославленные капитаны и маршалы не обладают мудростью и знанием дела или что они не отказались от ребяческих мыслей и привычек?

— О нет, монсеньор! — Блез покраснел до корней волос. — Это было бы предательством, думать так о великих людях — например, о господах де ла Тремуйле, де ла Палисе, де Баярде… Я говорил только о себе. Монсеньор, когда стадо бежит, мне очень трудно не бежать вместе со всеми. Если я снова вернусь в свою роту, то буду только тем, кем был прежде, — одним из многих. А прошлой ночью благодаря вам я поставил ногу в стремя. И думаю, что с вашей помощью смогу когда-нибудь подняться в седло…

— Какое? — вставил де Сюрси.

Блез нахмурился. Ответил он не сразу:

— Может быть, я не смогу выразить то, что намерен сказать… Все, чего мне хочется, — это двигаться вперед, а не только по кругу. Если человек пользуется лишь мышцами, то получается именно так. Теперь я это вижу. Он заканчивает там, где начал. А если пускает в ход мозги… Но для меня проще торчать на одном и том же месте. Чтобы двинуться вперед, мне нужна ваша помощь.

Если Блез ожидал от маркиза немедленной вспышки восторга, то этого не случилось. Де Воль лучше кого бы то ни было знал сложности своего ремесла. Он помнил и то, что костры юности часто сложены из соломы, которая горит жарко, да прогорает быстро. Только время покажет, имеют ли под собой крепкую основу неожиданные устремления Блеза.

— Можете рассчитывать на меня, — ответил он наконец, — насколько это в моих возможностях. Шаг за шагом — вот хорошее правило. Посмотрим сперва, как обернется ваша поездка ко двору. От этого могут зависеть следующие шаги. А теперь приятных вам сновидений — но только пришлите мне мэтра Лоранса.

Блез постоял немного у окна маленькой комнаты, которую делил со сладко спящим Пьером, глядя на ночной городок, залитый лунным светом. Неподалеку была видна Луара, затуманенная и гладкая, как серебро. Река текла в ту сторону, куда лежал его завтрашний путь.

Наискосок от Блеза, в закругляющейся части гостиницы, светилось окно комнаты де Сюрси, по которому двигалась взад-вперед смутная тень — маркиз диктовал секретарю.

Блез улыбнулся: «Он не слишком многого ждет от меня… И не удивительно!» Внезапно он сжал кулаки. Его сжигало нетерпение, ему хотелось поскорее показать де Сюрси, чего стоит. Он готов был найти достойное применение своим способностям. Блез чувствовал уверенность в будущем.

Глава 11

Случались дни, когда венецианский посол при французском дворе Зуан Бадоэр, официально называемый «оратором», серьезный, умный и необыкновенно опытный дипломат, чувствовал себя до отчаяния усталым; такое ощущение испытывал он и в этот августовский день в Фонтенбло. Это была усталость ума, а не тела, и тем труднее было от неё избавиться.

Угрюмо прохаживаясь вместе со своим секретарем Никколо Марином по лесной тропинке в окрестностях средневекового замка, который в то время ещё не был заменен выстроенным позднее дворцом, Бадоэр часто вздыхал и по временам взволнованно всплескивал руками. Наконец, взорвавшись, он погрозил кулаком отдаленному шуму и улюлюканью, доносившимся из той части леса, где король с несколькими сотнями всадников травил оленя.

Атташе Марин, величавый старик, несколько, правда, моложе своего патрона, посочувствовал:

— Сожалею, что ваше превосходительство пребывает в столь подавленном настроении…

— «Подавленном»? — оборвал его Бадоэр. — Нет, мессер, я не подавлен, я разбит! Разгромлен! Сколько недель мы уже болтаемся здесь без толку со времени нашей последней беседы с этим пустоголовым королем? Не меньше двух. Две недели назад я со всей поспешностью предупредил Венецианскую Синьорию, что его величество отправился в паломничество в Сен-Дени и поклонился мощам в Сен-Шапеле. Разве вы не предположили бы, что он покидает Париж и отбывает к армии, в Лион? Я написал в сенат, что можно ожидать его перехода через Альпы ещё до начала сентября. А он вместо этого переезжает вместе со всем двором сюда, в Фонтенбло, и по сей день ничего не делает, только охотится да занимается любовью. За эти две недели я успел бы завершить некоторые дела к пользе Венеции. Но вы же видите, как он меня надувает. Он охотнее согласится беседовать со своей лошадью, чем со мной.

— Может быть, — предположил Марин, — в этом играет какую-то роль наш недавний союз с Испанией против Франции…

— Несомненно. Но умный государь не будет придавать большого значения союзам. Он знает, что союзы так же легко разрываются, как и заключаются, и смотрит в будущее. Завтра он может понадобиться Венеции, а Венеция — ему. Дальновидный правитель метал бы на меня громы и молнии, но все же вел переговоры; он не сжигал бы мосты…

— Король молод, — заметил Марин.

Бадоэр вздохнул:

— Вот, мессер, вы и сказали все — буквально двумя словами. Таков мой крест… Я, Зуан Бадоэр, сенатор старейшей в мире республики, должен терять время, болтаясь среди резвящихся молокососов! Видит Бог, я по горло сыт этой молодостью, до такой степени, что, если грядущая война не положит конец нашей миссии, просто с ума сойду. С тех пор, как маркиз де Воль покинул двор, мне не удается ни с кем толком поговорить, ибо здесь старики так же безумны, как и молодые. Вспомните наших друзей в Венеции: достоинство, изысканные манеры…

От этой вспышки раздражения, да ещё на жарком послеполуденном солнце, лоб его покрылся каплями пота; к тому же одеяние из жесткого черного атласа не способствовало прохладе. Пальцем, украшенным перстнем, он распустил шнурки на своей рубашке и, свернув с тропинки, опустился широким задом на заросший мхом бугорок.

— Посидим немного, — сказал он, отдуваясь. — Может, полегчает.

Звуки рогов вдалеке слышались все чаще, смыкаясь вокруг оленя. Скоро они возвестят о его смерти.

— Да, ваше превосходительство, — согласился Марин, вытянул ноги и вернулся к прежней теме, — не приходится ожидать манер и изящества за пределами Италии. Они — следствие возраста… как наши кипарисы.

Бадоэр кивнул.

— Да… они также и примета его.

Пока посол отдыхал в тени, его раздражение улеглось. От природы склонный к философствованию, он любил рассматривать обе стороны медали.

Отбросив свои личные обиды, Бадоэр задумчиво отметил:

— В конце концов, возраст — это беда Италии.

— Не в состоянии постигнуть мысль вашего превосходительства…

— Я хотел лишь сказать, друг мой, что Италия стара, а Франция молода. За последние двадцать пять лет весна ушла на север. Наша великая эпоха подходит к концу, наступает очередь Франции. Время излечит несовершенства юности, но чем излечить старость?

Марин был озадачен:

— И все же минутой ранее вы, синьор, говорили…

— И опять скажу. Лично меня тошнит от молодых франтов и пылких девиц сомнительного поведения, от лихих проделок и экстравагантности, от страстей, которыми подменяется государственная мудрость. Возьмите хотя бы это дело с Бурбоном. Господи Боже, что за ляпсус! А легкомыслие короля в моем случае или в тысяче других случаев!.. Но истина в том, что я тоже стар; мне нравится жизнь размеренная и упорядоченная. Истина также и в том, что здесь под всей этой пеной есть кое-что другое.

— Что? — Марин фыркнул.

— Сила, друг мой, созидательная сила, такая, как была у нас в Италии семьдесят пять лет назад.

На лице секретаря появилось сомнение. Он думал, во что обходится эта пена: долги нагромождаются на долги, налоги взлетают до небес…

Бадоэр правильно истолковал его сомнение, но все же настаивал на своем:

— В конце концов, сильнее всего бродит самый сочный виноград. Посмотрите на Францию: лучшие земли в Европе, неисчислимые ресурсы, огромное население — больше четырнадцати миллионов. И все объединено под властью одного государя! Вот это я называю силой.

— Здесь есть некий предел, — возразил Марин. — Драгоценности и женщины, дворцы и войны — все это стоит денег. За восемь лет после восшествия на престол король растратил все, что оставил ему Людовик Двенадцатый27, и настолько истощил все возможные источники доходов, что одному Богу известно, как казначей Роберте28 вывернется при следующем сборе налогов.

Посол махнул рукой:

— Я все знаю, добрый мой Марин… Готов признать, что это шокирует — видеть, как бросают деньги на ветер. Но тот предел, о котором вы говорите, — вы знаете, когда он будет достигнут? И вообще кто-нибудь это знает? Может быть, через несколько столетий, но не теперь. Поверьте моему опыту: каждое поколение чувствует, что вот-вот рухнет под тяжестью долгов. И все же деньги накапливаются и будут накапливаться, пока люди работают, а земля дает урожай. Нет, сейчас во Франции время весны…

Он замолчал, когда далекий рев рогов возвестил об окончании охоты, а потом добавил:

— Но, знаете, от женщин и дворцов тоже есть польза…

— Полагаю, что есть, — согласился практичный Марин, — для расточителей и ростовщиков.

— Нет, мессер29, я имею в виду нечто иное. Король, может быть, транжира и любитель заниматься пустяками, но никто не посмеет отказать ему в способности быть великолепным. Впервые к северу от Альп можно обнаружить светскую жизнь, достойную такого названия. Изящество образа жизни зависит от женщин. Мы в Италии открыли это много лет назад. А теперь они выходят на первый план и во Франции. Король вытащил их из деревенских нор и придал им вес. Дворцы дорого стоят, согласен; но они — часть национального богатства, и они вдохновляют искусства. Король требует от нас архитекторов и искусных художников, вроде великого Леонардо30 и других. Он знает им цену. Первые попытки здесь пока грубы, но по ним можно представить себе двор, который будет диктовать моду в Европе.. Когда-нибудь…

Его речь прервали шаги на дорожке. Повернув голову, он увидел молодого человека в высоких ботфортах, с сумкой для депеш через плечо, приближающегося к ним со стороны Море. Поначалу венецианец принял его за курьера, который по какой-то причине лишился коня, а к курьерам Бадоэр всегда питал живейший интерес. Важной частью его посольских обязанностей было выискивать новости, которые он передавал вечно жаждущему сведений венецианскому сенату. Однако посол, весьма проницательный в оценке людей, почти сразу определил, что этот юноша не являлся простым курьером.

Уверенная осанка, лихо заломленная шляпа, веселая смелость в глазах, все более заметная по мере того, как он приближался, — все это выдавало в нем дворянина-военного, не говоря уже о кинжале на поясе и мече, сдвинутом назад, чтобы не мешал при ходьбе. Эти детали сделали сумку «курьера» ещё более аппетитной для Бадоэра. Если сюда послан дворянин, солдат тяжелой конницы, то прибыл он, без сомнения, из армии, и у него могут быть важные новости.

Посол уже собрался было окликнуть юношу, но тот опередил его — остановился и спросил:

— Это дорога к замку, господа? Я здесь раньше никогда не был. В Море мне рассказали, как срезать путь через лес. Но из-за этих камней, — он взглянул на скалы среди деревьев, — и тысячи неверных тропинок я мог бы с тем же успехом попасть и в Персию…

В его речи, как и во всем облике, чувствовался армейский дух, а беззаботный, задорный тон ещё более укрепил посла в его догадке насчет профессии молодого человека. Удальцы такого рода легко вступали в разговоры и были отличными источниками сведений.

Бадоэр поднялся.

— К вашим услугам, мсье. Мы с другом возвращаемся в замок. Тут недалеко. Можем пойти вместе, если не возражаете. — Он взглянул на шпоры собеседника. — А что случилось с вашей лошадью?

— На последней почтовой станции, мсье, не было сменных лошадей и не ожидалось ещё несколько часов. Вот я и решил размять ноги. После пяти дней в седле, знаете, чувствуешь себя каким-то одеревенелым. И пешая прогулка от Море показалась мне заманчивой.

Быстро подсчитав в уме, венецианец сделал вывод, что хороший наездник, пользуясь почтовыми лошадьми, как раз за пять дней покроет расстояние от Лиона; и это также указывало на армию.

— Вы приехали с юга, мсье?

— Да, из Роана-на-Луаре.

Это не смутило Бадоэра, поскольку Роан находился в пятнадцати лигах к северу от Лиона, где сейчас сосредоточивались войска для вторжения в Ломбардию. Мысли венецианца не отрывались от сумки.

Он решил действовать напрямик и произнес галантным, полувопросительным тоном:

— Я Зуан Бадоэр, доктор и кавалер, Оратор Светлейшей Венецианской Синьории.

Юноша сорвал с себя шляпу.

— Ваш слуга, мсье. Меня зовут Блез де Лальер, я солдат роты господина де Баярда, но ныне нахожусь в распоряжении маркиза де Воля.

По улыбке на губах посла нельзя было угадать, что это сообщение имело для него большой интерес, он переглянулся с Марином и понял, что на того оно тоже произвело впечатление. Ему, конечно, было известно о миссии, с которой маркиз отправился в кантоны.

Если Дени де Сюрси с половины пути послал одного из своих телохранителей через всю Францию со срочным посланием, значит, речь шла о каком-то неотложном деле. А поскольку он ехал через Бурбонне, то сообщение, вероятно, касается дел в этой провинции и должно иметь отношение к коннетаблю Бурбону. Наверное, ожидаемый мятеж близится. Если так, то Венеции, с беспокойством следящей за ходом событий, совершенно необходимо знать об этом.

Бадоэр просто истекал сердечностью:

— Монсеньор де Воль — один из моих старинных друзей. Мы с господином де Марином только что говорили о нем и сожалели, что его нет при дворе. Надеюсь, он в добром здравии и ничего неблагоприятного не произошло…

От венецианца не ускользнуло, что де Лальер, уже собравшись ответить, вдруг изменил свое намерение, и это легкое колебание подстегнуло любопытство Бадоэра.

— Все хорошо, мсье. Когда я его оставил, поездка была удачной во всех отношениях.

— Счастлив слышать это. Я боялся, что ваша столь спешная миссия означает несчастный случай или какое-то неприятное происшествие. Вижу, — Бадоэр кинул на сумку голодный взгляд, — вижу, что вы привезли какую-то новость…

— Да, депешу его величеству. Думаю, монсеньор пожелал уверить короля в том, что по-прежнему здоров и превыше всего желает оставаться покорным слугой его милости.

Посол почувствовал досаду, однако проглотил пилюлю с улыбкой. Он уже давно понял, что чувствительным и обидчивым людям на его службе делать нечего. Молодой человек разочаровал его. Судя по виду, можно было ожидать от него большей откровенности.

— Я уверен, — заметил Бадоэр, — что королю будет приятно это узнать. Он вознаградит вас за столь дальнюю и быструю поездку с таким галантным поручением.

И подмигнул Блезу, чем вызвал ответную улыбку.

— Однако, господин Осмотрительный, можете ли вы хотя бы сказать мне одну вещь? — продолжал Бадоэр, забрасывая свою наживку с другой стороны. — Верны ли сообщения, что дворяне Бурбонне отказались от своей приверженности коннетаблю и объявили себя верноподданными короля? Здесь вовсю говорят, что волнения в тех краях теперь прекратились, а господин де Бурбон заявил о полной покорности его величеству. Он даже присоединился к армии у Лиона. Был бы рад услышать от вас, как обстоят дела.

Старый дипломат произнес эту речь, чудовищно противоречащую фактам, с таким прямодушным выражением лица, с таким самоуверенным видом, что на сей раз рыбка клюнула.

— Клянусь честью, сударь, — воскликнул Блез, — все как раз наоборот! Просто удивительно, откуда могут взяться такие дурацкие россказни. Все эти графства готовы вот-вот выступить на стороне герцога с оружием в руках. Покорность? Как бы не так! Если король в это верит, то, думаю, письмо маркиза…

Внимательные, округлившиеся глаза Никколо Марина, и вполовину не столь безмятежные, как у посла, насторожили Блеза, и он оборвал себя на полуслове. Глупец! Разболтался, ещё и расхвастался, как же, он-то знает, он такой проницательный!..

— Ну-ну, — мягко нажал на него Бадоэр, — вы говорили…

— Что король, без сомнения, хорошо информирован, — пытался выпутаться Блез, — и что письмо маркиза де Воля может касаться этих дел, а может и не касаться.

Но, как говорится, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь, и Блез это понимал, хоть ему и не было известно, что в должный момент венецианский Совет Десяти сумеет извлечь выгоду из его промашки. Зуану Бадоэру достаточно было намека, чтобы составить вполне точное донесение. Пройдет несколько дней, и его светлости Дожу станет известна суть письма де Сюрси, хотя и без подробностей.

И поскольку именно в этом была цель Бадоэра, он утратил дальнейший интерес к сумке посланца.

— Да-да, — сказал он ласково, — вы весьма осторожны и благоразумны, молодой человек, похвально, похвально.

И, когда они снова зашагали к замку, добавил:

— Жарковато сегодня, не так ли?

Блез что-то пробормотал, соглашаясь; однако не от жаркого солнца он чувствовал себя неуютно. Он ещё не ступил и на порог двора — и первый встречный тут же из него все вытянул. Хорошенькое начало! Ну ладно, пообещал он себе, уж этот маленький урок он не забудет. Больше его никто не обведет вокруг пальца.

Еще некоторое время назад он сообразил, что король охотится в лесу. Теперь торжествующие звуки рогов раздавались совсем близко. К счастью, он с итальянцами вышел сейчас на открытую поляну, где было куда отойти в сторону, когда из леса повалили всадники. Это было настоящее победное шествие, триумф.

Согласно обычаю, все были одеты в красное — цвет охоты; под лучами солнца кавалькада превратилась в ослепительный багряный поток.

В первом ряду ехал король. Его конь — крупный гнедой с величественно изогнутой шеей и могучими плечами — казался продолжением всадника. Сам Франциск — высокий, длинноногий, мускулистый, прямой — на целую голову возвышался над окружающими. Однако выделялся он не сложением, осанкой и великолепием одежды. Бьющая через край жизненная сила, энергия затмевали всех вокруг. Миндалевидные, слегка раскосые глаза, темные на бледном лице, искрились весельем. Тонкие усы, загнутые книзу и сливающиеся с краями черной бородки, оттеняли веселую улыбку. Длинный нос, далеко выдающийся над верхней губой, придавал королю капризный вид. Если о каком-нибудь лице можно было сказать «типично французское» — подразумевая при этом выражение беспечности, веселья и вдохновения, — то именно о лице короля. Окруженный стайкой дам, которую он называл своим «маленьким отрядом», он напоминал красующегося в седле великолепного петуха, истинного шантеклера, сопровождаемого красными курочками-наездницами. А за ним пламенели две или три сотни всадников: придворные, гвардейцы, камер-пажи, фрейлины…

Три недели назад в Париже Блез, приехавший с де Сюрси, удостоился лишь мимолетной беседы с королем и только мельком взглянул на королевский дворец. Однако ещё мальчиком, состоя при маркизе, он часто сопровождал своего покровителя ко двору и сейчас узнавал в толпе некоторые лица.

Женщина, ехавшая по правую руку от короля, высокая брюнетка с таким же носом, как у Франциска, — сестра короля, Маргарита, герцогиня Алансонская — ещё не была известна как Маргарита Наваррская, но уже слыла самой утонченной женщиной Франции, самой достойной любви и самой любимой. Брат всегда называл её не иначе как «моя дорогая».

Слева от короля ехала Франсуаза де Шатобриан, величавая, статная красавица, сложенная как богиня и держащаяся со всей гордостью, приличествующей её роду — великому роду Фуа. Бывшая всесильная фаворитка, ныне обреченная уступить дорогу другой, она, тем не менее, высоко держала голову.

То здесь, то там Блез узнавал и других знатнейших господ и дам, которых теперь припоминал лишь смутно: все-таки они стали, что ни говори, на шесть лет старше с тех пор, как он видел их в последний раз. Но перед ним все сливалось в яркую алую мешанину перьев и драгоценностей, горячих коней и горящих глаз — смеющихся, глядящих высокомерно.

Когда король приблизился, Блез, стоя рядом с венецианцами, отвесил низкий поклон. Бадоэр сделал все возможное, чтобы оказаться на виду.

— А-а, домине оратор, — произнес Франциск, заметив его. — Вышли подышать свежим воздухом, а?

Он уже отводил взгляд в сторону — и тут его глаза задержались на Блезе. Внимание короля привлекла сумка курьера. Кроме того, лицо этого человека показалось ему смутно знакомым, как будто он видел его недавно.

С возгласом «Стой!», заставившим всю колонну остановиться, он придержал коня.

— А у вас, мой друг, в этой сумке есть что-то, касающееся нас?

Блез опустился на одно колено:

— Письмо вашему величеству от маркиза де Воля.

— Ага! Ну что же, письма маркиза де Воля можно читать без скуки. Передайте его кому-нибудь из моих секретарей. Он представит мне письмо в надлежащее время.

— Сир, мне приказано передать письмо в собственные руки вашего величества.

— Вот как? — Раскосые глаза стали внимательнее.

Уже собравшись задать следующий вопрос, король взглянул на Бадоэра — и сдержался.

— Ладно. Тогда приходите ко мне после ужина. Сейчас у меня нет времени для писем… Господин гофмейстер, — обратился Франциск к державшемуся рядом придворному, — прикажете проводить ко мне этого… — король чуть помедлил, отметил взглядом меч и весь внешний вид Блеза, — этого дворянина вечером, перед танцами…

Потом, глядя на Блеза, он наморщил лоб:

— Честное слово, у меня обычно хорошая память на имена, но вот ваше… — Морщины разгладились: — Вспомнил! Вы — из роты господина де Баярда, крестник де Воля, мсье де Фаль… нет, де Маль…

— Де Лальер, сир.

— Ну конечно! — На лице короля на миг вспыхнула приветливая улыбка. — У меня это вертелось на кончике языка. Итак, мсье де Лальер, до вечера. Вперед, дамы!

Он тронул коня шпорой, и общество гурьбой двинулось за ним.

Пропуская кавалькаду мимо, Блез отошел и остановился рядом с послом, к которому король отнесся столь пренебрежительно.

За всадниками два егеря несли на шесте убитого оленя; увенчанная ветвистыми рогами голова покачивалась на ходу. Затем пошли выжлятники — рядом с ними трусили на сворках гончие, свесив красные языки; собакам не терпелось получить свою долю добычи. Шествие замыкали конные слуги.

— С вашего позволения, господин оратор, — сказал Блез, — я хотел бы поглядеть, как будут свежевать добычу. Всегда приятно посмотреть, как кормят собачек.

— Ну, что кому по вкусу, — произнес в ответ Бадоэр. — Если вы так любите шум, не смею задерживать.

Он ответил кивком на поклон Блеза и задумчиво посмотрел, как тот небрежным шагом последовал за процессией.

— Немного сырой, — заметил он де Марину, — немного наивный по сравнению с нашими молодыми итальянцами. Однако не без ума, не говоря уж о силе и энергии… Он подает надежды.

И, с улыбкой вспомнив о недавней беседе, добавил:

— Как и Франция.

Глава 12

Заключительным актом охоты было кормление собак свежим мясом. Заняв удобное место во дворе замка, Блез от души наслаждался видом егерей, которые в окружении собак умело потрошили оленя и бросали внутренности своре, картиной всего двора, ярко расцвеченного сейчас багрянцем и золотом. Собаки лаяли, люди кричали и смеялись, иногда слышались звуки рога, подковы коней грохотали по булыжнику. Он с удовольствием вдыхал смешанный запах лошадей и собак, свежей крови, человеческого пота и крепких духов — знакомый запах возвращения с охоты.

Едва только толпа начала рассеиваться, к Блезу подошел паж и доложил, что его требует к себе мадам.

— Мадам? Мадам… кто?

— Мадам регентша.

Блез был озадачен:

— Я провел некоторое время в провинции и…

— Разве мсье не известно, что король, в связи с намерением предпринять поход на Италию, назначил свою мать, герцогиню Ангулемскую, регентшей Франции?31

В юные годы, состоя при де Сюрси, Блез не раз видел грозную Луизу Савойскую — она даже приказала однажды всыпать ему розог, когда он ущипнул за попку молоденькую фрейлину, — и вспоминал эту принцессу буквально с благоговейным ужасом. Он удивился, откуда она узнала о его прибытии и чего ради он ей понадобился.

— Видите ли, друг мой, — обратился он к пажу, — я ещё весь в дорожной пыли, и от меня здорово попахивает. Вот если бы я мог освежиться…

— Мадам регентша сказала «сейчас же», — возразил тот. — Вот сюда, сударь, пожалуйте.

Делать нечего — Блез пошире развернул плечи и последовал за юнцом через все ещё бурлящий двор, потом вверх по лестнице, затем вниз по другой и по узкому коридору в более удобную для жилья часть старого замка. Бесчисленная свита короля клубилась повсюду, так что продвигались они поневоле медленно. Блестящие современные наряды придворных резко контрастировали со средневековым зданием, мрачным и неудобным, более напоминавшим тюрьму, чем дворец.

Прокладывая себе дорогу через толпу, то и дело роняя «позвольте» или «с вашего разрешения», Блез подумал, что эта резиденция выглядит довольно убого по сравнению с более современным дворцом в Амбуазе или новейшим в Блуа, сохранившимися в его памяти.

Наконец паж остановился перед дверью; стрелок-гвардеец с вышитым на плаще королевским гербом шагнул в сторону, пропуская их.

За дверью, в длинном, готического стиля зале они увидели две группы мужчин и женщин.

Блез заметил, что вокруг королевы — Клотильды Французской, которая явно не была центральной фигурой, а выступала на втором плане, было гораздо меньше людей. К двадцати четырем годам королева Клод уже выполнила свою функцию племенной кобылы трона, принеся королю семерых детей, и эта тяжкая работа истощила её силы. Свекровь, Луиза Савойская, её изводила, король ею пренебрегал; она выглядела бесцветной и болезненной, и на ней уже словно лежала печать надвигающейся смерти. Люди почитали её — и не замечали, как привычную вещь, нечто само собой разумеющееся.

Центром, притягивающим всеобщее внимание в этом зале, была мать короля. Ожидая её воли у дверей, Блез поневоле забыл обо всех остальных.

Луиза Савойская была худая, сухопарая женщина сорока семи лет, твердая и острая, как сталь. Невзгоды, перенесенные в юности, конфликты с могущественными противницами — Анной де Божэ и Анной Бретонской32, — против которых она сумела выстоять и которых пережила, воспитали в ней непоколебимую волю.

На её худом лице с плотно сжатыми губами, маленьким подбородком и пепельно-серыми щеками прежде всего бросался в глаза прямой, массивный нос — признак ограниченных и честолюбивых устремлений. Впрочем, цену гибкости и хитрости она тоже хорошо знала. Серые глаза под отечными веками, глядевшие скорее уклончиво, нежели открыто, и тонкие, в ниточку, брови делали отчетливее тень коварства на этом лице.

Заметив, что пришли де Лальер и паж, она послала дворянина проводить Блеза в соседнюю комнату — небольшой кабинет, — где, как она сказала, вскоре поговорит с ним.

Следуя за блестящим провожатым, ни на миг не забывая о своей грязной с дороги одежде, Блез шагал вдоль длинного зала, невольно держась поближе к затянутой гобеленом стене. Ему казалось, что на него обращена целая батарея глаз. Звон его шпор, стук сапог по кафельному полу, бряцание меча словно отдавались громом по всему залу. К несчастью, ему пришлось проходить по той стороне, где находилась королева со своими придворными дамами, и он не мог миновать их, не остановившись для поклона. Страшно волнуясь, он повернулся к ним, преклонил колено и подмел шляпой плиты пола. Королева, занятая разговором, даже не взглянула на него.

Однако, когда Блез выпрямился, глаза его на миг задержались на лице молодой женщины, с которой беседовала королева. И он тут же забыл о своем смущении.

Сомневаться не приходилось: это была девушка с миниатюры. Его случайный взгляд замер и стал пристальным. Она оказалась выше, чем ему представлялось, но он не мог не узнать это точеное, правильное лицо, эти овальные, магнетические глаза, которые сейчас казались ярко-зелеными, эти прямые брови, разлетающиеся кверху, к вискам, и придающие лицу легкий оттенок пикантности. То же загадочное выражение, которое поразило его на портрете, сохранялось на её лице и сейчас, хотя она как будто с полным вниманием слушала медлительную, вялую речь её величества.

Прошло не более нескольких секунд, и Блез отвернулся. Он был рад, что она не заметила, как он разглядывал её.

Войдя в кабинет, он чуть задержал своего спутника — как раз настолько, чтобы успеть спросить:

— Кто эта дама, с которой беседовала королева?

— Миледи Анна Руссель, — улыбнулся дворянин. — Состоит при королеве, но это редко когда мешает ей состоять при короле… во время охоты…

— А-а, — кивнул Блез. — Дьявольски красивая девушка.

— Согласен с вами, — сказал дворянин, удаляясь. — «Дьявольски» — самое точное слово…

Оставшись один, де Лальер с минуту гадал, что тот имел в виду. Хотя для него лично это не имело никакого значения. Важно было другое: теперь он сможет определенно подтвердить, что Анна Руссель — это невеста Жана де Норвиля, если король задаст ему такой вопрос…

И тут же его мысли обратились к предстоящей беседе с Луизой Савойской. Вероятно, решил Блез, герцогине хочется знать, что он может сообщить о состоянии дел в Бурбонне и Форе, и, как регентша Франции, она имеет полное право получить эти сведения даже раньше короля.

Но то, что столь незнатный дворянин, как он, будет принят для личной беседы самой великой принцессой, — это поразительное событие. Он вытащил из-за пояса перчатки для верховой езды и, как мог, наскоро сбил пыль с сапог и дорожных штанов. Собирался соскрести кусок присохшей грязи с рукава камзола, но в эту минуту открылась дверь.

Герцогиня Ангулемская вошла в сопровождении прилизанного, вкрадчивого старичка, в котором Блез узнал канцлера Антуана Дюпра. Она отослала пажей, подождала, пока за ними закроется дверь, и лишь после этого жестом подозвала к себе де Лальера.

Блез преклонил колено и поцеловал край её платья.

— Добро пожаловать, мсье. — Знаком она велела ему подняться и тут же перешла к делу. — Мне сообщили, что вы привезли письмо от маркиза де Воля к королю. Дайте его мне.

Требование прозвучало, словно удар грома. Оно мгновенно избавило Блеза от всякого смущения, поставив его перед лицом смертельной опасности. Он готов был ответить на все вопросы как можно лучше, но не мог отдать письмо, которое ему велено было передать только в руки королю и которое, согласно королевскому приказу, он должен доставить ему сегодня вечером.

Но разве возможно отказать? Кто он такой, Блез де Лальер, чтобы ослушаться регентши Франции ради выполнения воли короля? Он сейчас, как крохотный мышонок между двумя огромными кошками; и в эту минуту одна из кошек держит его в когтях.

— Ну, что же вы, мсье? — резко сказала она.

— Мадам Регент, я вверяю себя воле милосердия вашей светлости… Не выполнить приказа короля, который велел мне отдать ему это письмо сегодня вечером, или оскорбить неповиновением ваше высочество? И так, и так — я виновен.

Она изобразила тонкую улыбку:

— Если я узнаю, что вы ослушались короля, я прикажу отрубить вам голову. Ладно, вы можете вспомнить, что я — мать его величества. Его воля — моя воля. Само собой, вы представите ему письмо вечером, как он повелел. А тем временем я желаю прочесть его.

Она протянула руку.

— Но печать, мадам… Что я скажу, когда…

— Вы ничего не скажете; вы будете держать язык за зубами. Печати можно восстановить.

Протянутая рука стала ещё более нетерпеливой.

Блез застыл. Может быть, он и совсем незнатный дворянин, но он — дворянин.

— Ваша светлость в данном случае не принимает в расчет мою честь.

Холодные синевато-серые глаза Луизы Савойской на миг взглянули в его лицо, потом скользнули в сторону, но от этого их взгляд не стал менее грозным.

— Слушайте, сударь, — произнесла она спокойным, лишенным выражения голосом, — я не привыкла дважды повторять свои приказания. Ваша честь тут ни при чем. Если я считаю нужным прочитать письмо мсье де Воля, то потому, что знаю: сообщение от него срочное и заслуживает большего внимания, чем может уделить ему сию минуту король, обремененный множеством дел. В этом случае, как и всегда, я забочусь о его интересах… Ну, долго я ещё буду ждать?

Блез расстегнул сумку. Дальнейшее упорство было бессмысленным, если только он не желал сыграть роль мученика из-за пустяка. Как и все прочие, он знал, что герцогиня обожает сына и посвятила свою жизнь его благу. Если вскрывать письма, адресованные ему, — позорное дело, то позорит оно её, а не посланца, который их доставил. В любом случае королю от этого вреда не будет. Если король заметит взломанную печать и потребует у Блеза объяснений, — ну что ж, тогда он скажет правду, что бы ни приказывала регентша.

Взяв у Дюпра тонкий ножичек, Луиза со сноровкой, указывающей на богатый опыт, осторожно отделила нижнюю сторону печати от бумаги. Потом, отойдя к окну, начала читать, а Дюпра напряженно следил за её лицом.

Де Лальер заметил, что сначала она принялась за отдельный листок, где речь шла об Анне Руссель. Дочитала — и, глазом не моргнув, сунула листок в бархатную сумочку у себя на поясе, а затем погрузилась в изучение основного письма.

Раз или два она оглянулась на Блеза с более теплым, чем прежде, выражением на лице; а один раз кивнула ему с улыбкой. Маркиз, сообразил он, как видно, не поскупился на похвалы, если уж на бесстрастном лице регентши отразилось такое одобрение.

Наконец она воскликнула:

— Великолепно!

Дюпра кашлянул:

— Могу ли я разделить удовольствие вашего высочества?..

— Да. — Она постучала длинным пальцем по густо исписанному листу. — У этого маркиза мозги варят так же, как у меня. Он настаивает на аресте герцога Бурбонского как единственно верном шаге. «По соображениям гуманности, — говорит он, — во избежание худших бед». Я с ним согласна. Почему король тянет? Теперь у нас достаточно доказательств, чтобы отправить этого негодяя на плаху. Нечего разводить всякие суды да парламенты, это же предатель, шлюхин сын! Как будто у нас не достанет сил с ним справиться! Нет, каков мошенник!

Канцлер снова кашлянул, показав взглядом на Блеза. Но прошла добрая минута, пока вспыхнувшее лицо женщины, обрамленное головным убором, похожим на монашеский, вновь обрело обычную бледность и спокойствие. Ее вид и тон речи даже сильнее, чем произнесенные слова, подтвердили сплетню, повторяемую всеми при дворе.

Земли Карла Бурбонского и её алчность были не единственными причинами, по которым Луиза преследовала его. Придворные шептались между собой, что сия стареющая сдержанная женщина однажды воспылала любовью к этому аристократу и что после смерти его жены, два года назад, он презрительно отверг предложение её руки, сделанное самим королем. «Пугало всемирное. — Так, по слухам, он её назвал. — За все богатства земные не соглашусь».

Часто бывает опасно услышать лишнее. Блез сосредоточенно возился с пряжкой на своей сумке.

Луиза покосилась на него и отдала письмо канцлеру:

— Нате, прочитайте сами. Заметьте, что де Воль называет только некоторых главных мятежников. А должен был бы перечислить всех.

Дюпра кивнул:

— Маркиз склоняется к мягкости. Стареет…

От Блеза не ускользнули скрытые оттенки, обертоны этой фразы. Крохотные семена, разбросанные там и сям, — покачивание головой, брошенный вскользь намек — способны дать урожай немилости, сулящий конец сопернику. Дюпра был опытнейшим мастером по этой части33.

Однако перечисляемые вполголоса имена, привлекшие теперь внимание канцлера, вдруг заинтересовали Блеза, и он напряг слух.

— Де Норвиль, — говорил Дюпра. — Это савойский смутьян и интриган, чье ремесло — заговоры и женитьба на деньгах… Ага! Его собственность в Форе — Шаван-ла-Тур — приносит пятнадцать тысяч ливров в год… Неплохой кусочек!

— Вот и прекрасно! — улыбнулась герцогиня. — Велите её конфисковать сейчас же. Нечего ждать.

— Я сделаю это, мадам. — Дюпра вытащил дощечки для записи и сделал пометку.

Недавний гнев на лице Луизы уступил место нетерпению:

— Продолжайте. Это интересно…

Блез слышал ряд имен со случайными комментариями: дю Пелу, дю Пюи, Нагю, Гроссон, Брюзон… Некоторые были именами дворян, участвовавших во встрече в Лальере. Очевидно, регентше не терпелось прибрать к рукам богатства мятежников. Часть их попадет в её собственные сундуки, а не только в королевские, не говоря уж о Дюпра.

Страшась услышать то единственное имя, которое непосредственно касалось его, Блез облегченно вздохнул, когда канцлер заметил:

— Вот и все. — Он ещё раз просмотрел письмо и список, который наскоро переписал. — Да, по-моему, это все.

Но Блез обрадовался слишком рано.

— Вы, конечно, заметили один пропуск? — обронила герцогиня.

— Нет, мадам. Что вы имеете в виду? А-а, понимаю! — Канцлер догадливо улыбнулся. — Воистину ваше высочество ничего не пропустит! Маркиз — друг Антуана де Лальера. Вряд ли вы ожидали… — И он снова улыбнулся.

— Нет, сударь. — В голосе Луизы прозвучала ирония. — Мы должны восхищаться деликатностью мсье де Воля, но нам нет нужды подражать ему. Можете приписать это имя к прочим.

Она перевела взгляд на Блеза.

— Заслуги младшего сына не извиняют отца. Вы будете щедро вознаграждены, мсье, — но только вы, по вашим собственным заслугам.

Блез ясно осознал трагичность того, что столь спокойно и буднично произошло в этой тускло освещенной комнате; его воображение рисовало зловещую картину: разграбленный и опустошенный дом предков, семья, обреченная на заключение или, в лучшем случае, на нужду.

— Ваше высочество, — выпалил он, — если я оказал какую-либо услугу…

Она прервала его, подняв руку, но улыбка её стала любезной, даже обаятельной.

— Посмотрим, мсье де Лальер, посмотрим. Господин канцлер, можете поставить после этого имени знак вопроса. Не предпринимайте сейчас никаких шагов в отношении этой собственности… А теперь, с вашего позволения, — продолжала она, все ещё обращаясь к Дюпра, — мне хотелось бы побеседовать с этим молодым человеком наедине. Будьте любезны приказать церемониймейстеру, чтобы нас не беспокоили ни по какому случаю.

Спрятав дощечки в карман, Дюпра поклонился и вышел.

«Какого черта ей ещё надо?» — подумал Блез.

Но потом он вспомнил о листке бумаги, который регентша сунула в свою сумочку.

Глава 13

Сев в кресло с прямой спинкой, Луиза Савойская пальцем поманила к себе Блеза:

— Подойдите-ка поближе, друг мой. У вас большие заслуги перед королем и, следовательно, перед всеми, кто любит короля, а среди них я, несомненно, первая. Я чувствую к вам особое расположение. Ваша отвага при защите мсье де Воля и спасении его жизни может сравниться лишь с вашей преданностью короне, за которую вы навлекли на себя ненависть этих бурбонских мятежников и были изгнаны из родительского дома. Браво, сударь! Начинаете вы неплохо. Я предсказываю вам долгий и усыпанный почестями путь, если вы сохраните столь же счастливые наклонности…

Когда герцогиня хотела, она умела заставить свой сухой, монотонный голос источать мед. Чтобы не поддаться его очарованию, Блезу следовало быть гораздо более искушенным и проницательным человеком, чем позволял его возраст. Награды, на которые намекала регентша, казалось, лежали уже у него в кармане. Он постарался как можно красноречивее выразить свою благодарность великодушной и щедрой властительнице.

— Однако ваши дела мы обсудим подробнее попозже, — продолжала она. — Сейчас нам с вами надо поговорить о другом. Я полагаюсь на вас, мсье де Лальер; надеюсь, что вы преданы не только королю, но и мне. Я не слишком далеко захожу в своих предположениях?

Ее улыбка побуждала довериться ей всецело. Блез чувствовал, что его вводят в узкий круг, доступный только самым знатным и избранным.

— Клянусь Богом, мадам, — произнес он пылко, — я страстно желаю служить вам, и никакие предположения вашего высочества не окажутся преувеличенными. Если есть что-нибудь…

— Благодарю вас, мсье. Вы искренний человек. Поверьте мне, я это ценю. А теперь скажите: вам, полагаю, известно содержание этого письма? — Она выдвинула краешек листка из своей сумочки.

Де Лальер поклонился:

— Маркиз был настолько милостив…

— И вы знаете, что речь в нем идет об одной из фрейлин королевы?

— Да, о мадемуазель де Руссель.

— Я так поняла, что вы в состоянии сообщить нам, действительно ли она та самая дама, что изображена на миниатюре, принадлежащей этому мерзавцу де Норвилю, — девица, на которой он собирается жениться. Если это так, то вам необходимо предоставить случай…

— С позволения вашей светлости, — поспешил сказать Блез, — я уже узнал даму, о которой идет речь. Она беседовала с её величеством, когда я проходил через зал.

— Ого! — Луиза одобрительно хлопнула рукой по подлокотнику кресла. — Ну что ж, это упрощает дело… Острый у вас глаз, мсье де Лальер! Клянусь Богом, вы мне по вкусу!

Тонкие губы растянулись в гримасе, оскалив зубы.

— Ах ты ж шлюха! — Она хрипло рассмеялась. — Уж она постаралась сохранить свою помолвку с этим бурбонским шакалом в полной тайне. Теперь-то мне понятно, зачем она просила пропуск в Савойю…

Откинувшись на спинку кресла, герцогиня замолчала; глаза её выдавали напряженную работу мысли, но выражение лица оставалось, как всегда, сугубо деловым и прозаичным. Неудивительно — эта женщина настолько привыкла к человеческой подлости, что воспринимала её как должное. Не ожидая никакой порядочности от других, она и сама редко ею грешила.

Мнение герцогини об Анне Руссель было явно самое низкое — но не ниже, чем о женщинах вообще. Она не испытывала ни гнева, ни возмущения. Девица просто представляла собой проблему, которую требовалось решить.

Время от времени она задумчиво пощелкивала ногтем большого пальца по зубам; и наконец, с последним щелчком, заметила:

— Мсье, то, что я собираюсь вам сказать, — дело глубоко личное, которое я не стала бы обсуждать ни с кем на свете. Оно касается короля. Вы видите, как я доверяю вам. Мне нужно, чтобы вы дали слово чести хранить молчание обо всем, что услышите.

Блез, ещё более польщенный, мог лишь поклясться хранить тайну.

— Так вот, мсье, — продолжала Луиза, — мне горько признаваться, что его величество, который, без сомнения, является величайшим государем в христианском мире, не свободен от некоторых слабостей, обычных, впрочем, для царственных и импульсивных натур. Когда дело доходит до женщин, король откровенно слепнет. Может быть, сударь, вы мне не поверите, но женщины — вредная порода. Они фальшивы, похотливы, тщеславны, лицемерны и, ко всему, закоренелые лгуньи. Нужно самой быть женщиной, чтобы видеть насквозь их уловки и знать им подлинную цену. Но королю этого никак не вдолбишь. Для него любая гусыня — лебедь, каждая смазливая шлюха — ангел. Так что мы с его сестрой вынуждены оберегать его, как можем…

Она не могла продолжать спокойно и взорвалась:

— Господи, что за идиоты эти мужчины!

Если у Блеза и промелькнуло в памяти любимое присловье мадам де Лальер, что люди обнаруживают собственные недостатки, когда судят о чужих, то он отмел эту мысль как непочтительную и галантно заметил:

— Я далек от того, чтобы возражать вашей светлости насчет глупости мужчин, однако в вашем присутствии было бы непростительно принять мнение вашего высочества обо всех женщинах…

Она слегка ухмыльнулась.

— Изящно сказано, мсье. Но вы, я вижу, тоже слепой. Погодите, вот сами попадетесь на удочку… Однако вернемся к делу. Эта английская распутница наслала чары на короля.

Блез воспринял слово «чары» буквально и перекрестился.

— Да нет, я не хотела сказать, будто она занимается черной магией. Но эта хитрая девка знает, что лучший способ справиться с мужчиной или с мулом — это держать у него перед глазами морковку. Время от времени пусть отгрызет кусочек, но если он схватит весь пучок — игра проиграна. Вот она и держит его величество на расстоянии, только нервы ему щекочет — то глазки состроит, то ножку покажет… И вот вам результат: он от неё просто без ума, видит её во сне, стихи ей сочиняет!.. Он принимает эту девчонку за богиню. Если вы даже убедите его, что она — шпионка Англии и Бурбона, то, в таком состоянии духа, как сейчас, он просто сочтет её ещё более соблазнительной и пикантной. Теперь понимаете, в чем дело? Более чем бесполезно передавать ему письмо мсье де Воля о ней; да что там бесполезно — просто опасно, он ведь ничему не поверит… а если и поверит, так все равно ничего не предпримет. А предпринять что-то надо. Вы понимаете меня?

— Но, ваша светлость, если король уезжает в Италию…

— Пока что не уехал — и может ещё задержаться. А тем временем никак нельзя нам держать при дворе, близко к особе короля, будущую жену де Норвиля, бдительно следящую за каждым нашим шагом. Особенно важны ближайшие две недели. От неё следует избавиться немедленно и так, чтобы король этому не мог помешать. Конечно, если бы она умерла…

У Блеза по спине прошел холодок. Ему страшно захотелось, чтобы ничего этого не было, чтобы регентша не откровенничала с ним и ему никогда не приходилось окунаться в эти мутные воды…

Но она продолжала после паузы:

— Нет, это было бы ошибкой — ведь наша война с Англией не вечна. Есть способ получше. Ссылаясь на войну и свое двусмысленное положение здесь, она вымаливала позволение покинуть двор, но король отказал ей. Она уверяет, что якобы её брат велел ей отправиться в Савойю, чтобы завершить там придворное образование. Как будто она в этом нуждается! Кто-то нашел ей место при герцогине Беатрисе. До сих пор я считала все простым кокетством. А теперь вижу, что причина — её брак с де Норвилем или ещё какая-то хитрость, а возможно и то, и другое. Вероятно, ей нужно о чем-то сообщить. Или…

Луиза снова запнулась.

— Да-а, — пробормотала она, — да, это более чем возможно…

И продолжила вслух:

— Послезавтра король со своими дворянами уезжает на охоту в сторону Парижа. Его не будет два дня. За это время я берусь выпроводить миледи отсюда. Ко времени возвращения его величества она должна быть за пределами досягаемости. И это дело — в ваших руках.

— Моих?!

Вопреки этикету, Блез широко раскрыл рот.

— Конечно. Разве вы не возвращаетесь к маркизу де Волю? Разве не утверждает он в письме, что из Люцерна направится в Женеву? Савойский двор сейчас находится там. Молодую женщину и её спутниц кто-то ведь должен сопровождать через всю Францию. Так кто же подойдет для этого лучше вас? Молодой человек, отличающийся смелостью и, я уверена, скромностью; молодой человек, который знает мое мнение и на которого я вполне могу положиться. Ах, господин де Лальер, какая счастливая возможность для вас заслужить мою благодарность! Вы можете доверить мне свое будущее. Я за вами присмотрю. Ради вас я даже велела смягчить строгость закона в отношении вашего отца-мятежника.

Все это было великолепно и просто блестяще. Все это чудесным образом совпадало с новыми устремлениями Блеза и обещало самые радужные перспективы.

Но он никак не мог отделаться от ощущения, что попал в зыбучие пески и с каждым шагом увязает все глубже. Сначала регентша вынудила его отдать ей письмо, которое должен был вскрыть только сам король. Потом она как-то сумела сделать его своим сообщником в сокрытии части этого письма. А теперь вовлекает его в какую-то интригу, которая, конечно, может оказаться и безобидной, и даже в какой-то степени полезной, но ведь ею предстоит заниматься за спиной у короля! Он чувствовал, что за этим делом таятся мрачные бездны, но не знал, во что позволяет себя втравить.

И, наконец, самое ужасное: мысль о том, что придется сопровождать эту загадочную Анну Руссель в Женеву, привела его в полное смятение. Это было странное и довольно опасное поручение. Он бормотал слова благодарности регентше за обещанные золотые горы, а сам все вспоминал её остроту насчет мула и морковки.

Тревоги и колебания Блеза были написаны у него на лице — и герцогиня усилила нажим.

— Смотрите-ка, да у вас не слишком счастливый вид!.. Интересно, вы хоть поняли, о какой услуге я вас прошу? Или ваши уверения в преданности — не более чем сотрясение воздуха? Не могу поверить. Конечно, вы будете охранять эту девчонку по дороге — хотя, признаться, меня её безопасность не слишком беспокоит, — но вы сделаете и кое-что еще. Вы позаботитесь доставить её в Женеву — а то вдруг забредет в Мулен или ещё куда-нибудь. Я не настолько глупа, чтобы позволить ей разгуливать по Франции без всякого присмотра. Вы объедете далеко стороной Бурбонне. Изберете путь через Дижон, потом на юг к Бург-ан-Бресу, а оттуда в Женеву. Но и это ещё не все.

Она понизила голос. Вот и следующий шаг, подумал Блез, чувствуя, как затягивает его зыбучий песок.

— Мсье де Лальер, я не верю, что миледи влечет в Савойю только замужество. Это может быть одна из причин, но не единственная. Она рассчитывает встретиться там с кем-то — с кем-то из Англии. Может быть, со своим братцем, этим самым Джоном Русселем, столь близким к Уолси. Ах, много бы я отдала, чтобы та стрела, которая выколола ему глаз в прошлом году при Морле, когда пираты-англичане грабили наши берега, проткнула ему мозги!.. И я точно знаю, какая-то встреча замышляется, потому что на этот счет получено тайное известие от одного из наших людей в Англии.

На миг выражение лица Луизы выдало сожаление о том, что она сказала лишнее. Однако теперь ей не оставалось ничего, как только продолжать:

— Похоже, из Англии к Бурбону направлен — или вскорости будет направлен — посланец с условиями союза между ними. Им нужно замкнуть это последнее звено в цепи, чтобы окружить Францию. Но кто тот посланец, мы не знаем. Этот человек будет замаскирован. Он как-то проскользнет через нашу границу — скорее всего, из Савойи — самый близкий пункт к владениям Бурбона — и встретится с гергоцом. Ну, теперь-то, мой друг, вы поняли, что мне нужно?

— Ваше высочество имеет в виду, что в Женеве можно было бы узнать, кто этот человек, наблюдая за…

— Именно так, мсье. Наблюдая за миледи Руссель. Я рассчитываю, что она нас выведет на него. А тогда пусть он пожалует во Францию! Обратно он выберется не так скоро. И какие бы действия ни предпринял король против этого изменника-коннетабля, у нас в руках будет живое доказательство его измены. Разве не о важной услуге я вас прошу?

Еще бы! Воображение Блеза полыхнуло огнем. Какая удача — перед ним уже открывается карьера, о которой он только начал подумывать! Он представил себе удивление и одобрение маркиза, когда они встретятся в Женеве.

— Если я только буду в силах выполнить приказания вашей светлости… — сказал он.

— Я всецело доверяю вам, мсье де Лальер. Конечно, если вы достаточно умны и искусны, то сможете многое узнать ещё до Женевы. Займитесь с нею любовью: это самый верный способ. Десять дней — достаточно большой срок. Пари держу, что за этой английской штукатуркой хватает огня — таковы, как правило, эти северные мамзели, — а вы пригожий молодец. Только не влюбитесь сами — по крайней мере, сильнее, чем нужно для нашей цели. Я хочу сказать: действуйте, не теряя головы. Она достаточно ловка, чтобы одурачить и самого дьявола. И, кстати, ни слова ей, что вы служите у мсье де Воля. Если она об этом узнает, то будет настороже. Нет, вы просто дворянин из роты капитана Баярда, вам поручено проводить её, а затем вернуться в Лион.

Герцогиня продолжала давать указания и советы. Блез должен доложить обо всем маркизу де Волю, когда тот прибудет в Женеву. Ибо, если дела обстоят так, как полагает регентша, то для ведения их потребуется опытная рука. До приезда маркиза де Лальер может обратиться к некоему Жюлю Ле-Тоннелье, французскому тайному агенту в Женеве, чтобы тот помог ему обнаружить любого англичанина, который попытается войти в контакт с Анной Руссель.

Хотя Блез внимательно слушал герцогиню, какая-то часть его сознания делала свои собственные комментарии и оговорки. Он приложит все силы, чтобы обнаружить английского посланца и по возможности не упустить его из виду. Тут все по законам войны. Но будь он проклят, если для этого сыграет роль Иуды и соблазнителя! Он принадлежит Франции, но честь его принадлежит только ему самому…

И пока лукавая принцесса ткала свою сеть, обещая ему всяческие благодеяния, ему становилось все яснее, что его новая карьера сулит ему не только почести и награды, но и хитро расставленные ловушки. Он должен, заслуживая первые, избегать вторых. В этом и состоит величие де Сюрси. Да, нужно принять за образец для подражания маркиза и поскорее забыть о постыдных хитростях Луизы Савойской.

В заключение она приказала ему зажечь свечу — трутница с кресалом и огнивом нашлись в выдвижном ящике стоящего рядом стола — и подать ей кусок воска для печатей из того же ящика. Затем, сложив письмо маркиза де Воля, слегка коснулась горячим воском обратной стороны снятой печати и прижала её к бумаге. Теперь даже самый тщательный осмотр вряд ли показал бы, что письмо вскрывали.

И, конечно, отдельный листок, относящийся к Анне Руссель, остался у герцогини.

— Вот и все, — сказала она. — К счастью, мсье де Воль не упоминает эдесь об этом… другом деле. — Она похлопала по бархатной сумочке. — Насколько я знаю короля, он и не взглянет на печать и ни на миг не заподозрит, что в письме было ещё кое-что. Поздравляю вас, мсье. Ваше поведение, о котором пишет маркиз, весьма понравится королю, как понравилось и мне. Немногим посланцам выпадает такая удача — привезти в доставленных депешах собственное счастье и заслужить одновременно благодарность и короля, и регентши Франции. И, может статься, моя благодарность, — прибавила она с коротким смешком, который напомнил ему об их общей тайне, — будет не менее ценной для вас, чем его… А теперь ступайте и освежитесь с дороги.

Как бы ни был Блез богат обещаниями на будущее, он чувствовал себя весьма ограниченным в средствах в настоящем. У него было с собой лишь то, что на нем, — испачканный костюм и заплатанные сапоги. Маркиз дал ему немного денег на дорогу, но у него уже не оставалось времени купить одежду до аудиенции у короля. Он стоял, покраснев от смущения.

— Что еще? — спросила герцогиня.

— Мадам, у меня нет знакомых при дворе. Едва ли мой вид соответствует…

Она небрежно махнула рукой.

— Не тревожьтесь. Я поручу вас какому-нибудь из моих дворян, он поможет вам. Просите у него все, что угодно, — хоть его лучший костюм, если пожелаете…

И прибавила, лукаво взглянув на него:

— Между прочим, малютка Винетта, которую вы так изящно ущипнули несколько лет назад, вышла замуж и покинула двор. Но здесь есть и другие — такие же пухленькие и аппетитные…

И, заметив испуг, который он не смог скрыть, герцогиня сухо подтвердила:

— Да, мсье, я никогда ни о чем не забываю.

Глава 14

Дворянин, заботам которого Луиза Савойская поручила Блеза, рассыпался в любезностях. Он проводил де Лальера в небольшую комнатку под самой крышей замка, которую занимал, и попросил свободно распоряжаться его вещами. Однако, не согласившись принять ни су в уплату за выбранную Блезом приличествующую случаю одежду, он намекнул, что его чрезвычайно устроил бы заем в сумме пяти золотых крон; Блез не пропустил мимо ушей этого намека, так что оказался в конечном счете не слишком обязанным.

— Я верну вам долг, мсье, при первой же возможности, — заявил дворянин. — Мне задолжали жалованье уже за полгода, так что, сами понимаете, у меня пустовато в карманах.

Вспомнив роскошь охоты, Блез был поражен нуждой, скрывающейся за пышностью.

— Но если вам должны деньги…

— Деньги должны всем. Не так давно я объяснил свои затруднения мадам герцогине Ангулемской, с которой вы только что расстались. Конечно, она наобещала мне золотые горы и всяческие чудеса. Однако ростовщики не дают наличных под обещания; что ж, как и большинство людей при дворе, я был вынужден заложить все остальное: мой дом в Нормандии, три ветряные мельницы… Здесь посулы — расхожая монета. Мы все весьма богаты ими.

— О-о… — протянул Блез, вспоминая заверения, которыми осыпала его регентша.

— Совершенно верно, друг мой. «О» — это и есть символ стоимости упомянутой монеты.

Раздумывая над этими замечаниями, Блез переоделся в платье дворянина, завершил свой туалет и спустился поужинать в похожий на казарму общий зал, один из тех, которые предназначались для придворных невысокого ранга.

Еда была скудная, состояла из случайных блюд, приготовленных на скорую руку, — никакого сравнения с роскошной чередой яств, которые подавали королю и высшей знати в главном зале. Придворные победнее довольствовались тем, что удавалось получить.

Здесь ничто не изменилось со времен, памятных де Лальеру, — кроме разве что лиц. Девицы так же хихикали и сплетничали. Все так же компании в укромных уголках забавлялись непристойными анекдотами. На чужаков вроде Блеза взирали со снисходительным высокомерием — как же, те так долго пребывали вдали от двора, который все они считали центром мира…

Когда наконец церемониймейстер вызвал его из зала, громко крикнув: «Мсье де Лальер, к королю!», он почувствовал огромное облегчение.

По мере приближения к королевским апартаментам Блез ощущал вокруг все более глубокий трепет, видел все усиливающиеся блеск и парадность. Тут и там на постах стояли дворяне-гвардейцы с алебардами, в богатых одеждах. Встретилась группа знаменитых шотландских стрелков в белых плащах, тяжелых от золотого шитья, с вышитыми на груди коронами. Были здесь и французские стрелки, швейцарские гвардейцы, часовые у дверей, великолепные в своих одеяниях королевских цветов и с королевским гербом. Однако их великолепие не шло ни в какое сравнение с роскошью одежд знати, толпящейся в приемных и передних.

Блез узнавал некоторых аристократов — каждый служил центром притяжения определенной группы: Людовик Вандомский, видам34 епископа Шартрского; Роберт Стюарт, сеньор Обиньи; Филипп Шабо, властитель Бриона, один из главных фаворитов короля; белокурый Робер де ла Марк, сеньор Флоранжа, командующий швейцарской гвардией, — и целый рой прочих знаменитостей.

Если бы эти люди были просто позолоченными придворными мотыльками, порхающими вокруг королевской свечи, то Блез утешался бы своим превосходством солдата над хлыщами. Но они все были ещё и выдающимися воинами, имена которых с почтением произносились у походных костров по всей Европе.

Аристократизм в то время ещё означал доблесть и дар вести за собой других. Рядом с этими грандами меча Блез ощущал некоторую робость и смирение.

Был час перерыва между ужином и танцами. Дворяне небрежно орудовали зубочистками под гомон разговоров. От дыхания множества людей, обильно сдобренного запахами мяса и вина, в коридорах и приемных становилось все жарче. В последней приемной Блез уже отчаялся проложить себе путь через толпу знати и военачальников, однако они расступились перед королевским церемониймейстером, который прошел между двумя блистательными алебардщиками.

Дверь отворилась и закрылась снова, сразу отрезав шум голосов; и Блез обнаружил, что находится в одной комнате с королем — хотя и на почтительном расстоянии от него.

Пока он ждал у самого порога роскошно обставленной комнаты, у него было время успокоиться, а заодно — посмотреть, послушать и повосхищаться.

Король, отдыхая после ужина, стоял спиной к огромному каменному очагу и беседовал с несколькими приглашенными к нему дворянами. Один из них был королевским секретарем, во втором Блез узнал Роберте, казначея, третьим был архитектор-итальянец, весь внимание и грация; последним в этой группе стоял Рене де Коссе, главный сокольничий, которого называли Мсье Легран — Большой Господин.

Франциск сменил свой красный охотничий костюм на вечерний наряд — ослепительное одеяние из парчи, богато украшенное галуном. Пышные рукава, наполовину высовывающиеся из складок плаща, подчеркивали ширину плеч короля. Камзол с низким квадратным вырезом открывал обнаженную мускулистую шею с золотой цепью ордена Святого Михаила. Темные волосы сливались с чернотой усыпанной драгоценностями шляпы, окантованной плюмажем из белых перьев.

— Честное слово дворянина, — говорил он, — эта старая трущоба, замок, с позволения сказать, положит конец моему терпению. Хотел бы я знать, как только выдерживали здесь наши предки? Ни изящества, ни простора, никакой утехи для глаз! Похоже, они изо всех сил старались любыми путями избавиться от ровных полов. С самого приезда я только и делаю, что хожу вверх-вниз по лестницам. Вверх-вниз, вверх-вниз, клянусь Богом, все ноги себе ободрал, на каждом шагу оступаясь в пустоту и рискуя жизнью. Да что там говорить, только сегодня мадемуазель де Лимей споткнулась на одной из этих проклятых винтовых лестниц и пролетела полдороги вниз, повредив самую хорошенькую попку при дворе… Безобразие! Люди созданы не для того, чтобы лазать, как белки.

Король раздраженно отрыгнул. Окружающие пробормотали обычные пожелания всего наилучшего.

— Благодарю вас, господа, — произнес Франциск. — Однако вернемся к теме. Здесь — чуть ли не самые лучшие охотничьи угодья во всей Франции, и они заслуживают настоящего дворца, а не старой замшелой темницы. И это — ваше дело, маэстро. — Он улыбнулся архитектору, который выпрямился и застыл, пылая усердием. — Начертите мне побыстрее эскизы, но помните, что каждый новый мой дом должен превзойти все прочие. В этом — секрет прогресса. Каждый раз — шаг вперед. Люди могут сколько им заблагорассудится болтать о добрых старых временах… Видит Бог, я показал им Блуа и Шамбор. С вашей помощью я покажу им Фонтенбло. Это новый век!

Он запнулся и прижал пальцы к губам:

— Слишком много выпито игристого вина за ужином… Еще не перебродило полностью, клянусь святым Полем! Эй, дружок, — кивнул он пажу, — принеси-ка мне вина с пряностями в этом новом итальянском кубке. Господа, я хочу показать вам, какие на нем фигуры. Златокузнец изобразил Леду с такими ляжками, что и мертвого поднимут. А лебединая шея — это… Чума возьми!

Король улыбнулся себе под нос, вызвав ответные улыбки слушателей. Однако архитектор вовсе не намеревался пустить по воле волн столь плодотворную тему, как новый Фонтенбло. Когда закончились шутки по поводу кубка, он вмешался:

— Сир, эти эскизы… Не может ли ваше величество дать мне общую идею?

Королевское внимание вновь вернулось к важному предмету:

— Конечно же. Величие и великолепие, маэстро. Итальянское по духу, французское по стилю. Сочетание всего лучшего. Мне представляется обширный двор, на этот раз овальный, окруженный прекрасными зданиями. Много простора, много света. Тут должны быть фонтаны, статуи… Сделайте нам чудо света. И, заметьте себе, соорудите мне конюшню на тысячу лошадей и псарню, ей соответствующую. И помещения с клетками для моих соколов и цапель, да побольше, чем у любого другого государя. Такое, чтобы удовлетворило вас, мсье де Коссе.

Сокольничий широко усмехнулся:

— Это будет истинный рай, сир. Мои птички задыхаются в своих теперешних жилищах, которые и для сов не годятся. Дайте мне знать, когда дело дойдет до придумывания этих помещений. У меня есть свои идеи.

— Конечно, — махнул рукой король. — И еще, маэстро архитектор, я должен получить ваши наброски, прежде чем уеду в Лион. А потом пусть развалят эти старые казармы… Что-нибудь не так, Роберте?

Судя по тому, как сухо кашлянул старик-казначей, его эти разговоры в восторг не приводили.

— Если ваше величество соизволит подождать до возвращения с войны…

— Подождать, мсье? Подождать?!

Роберте приподнял плечи и развел руками:

— Извините меня, сир. Я хотел сказать «отложить».

И снова пожал плечами и развел руками.

— Что, Роберте, денег нет?

— Увы!..

— А…

Последовала угрюмая пауза. Король не сводил взгляда с потупленных лиц архитектора и сокольничего.

— Все, господа, точка. Денег нет. Нам придется по-прежнему карабкаться по лестницам и зашибаться об углы. И ничего нельзя улучшить ради невредимости очаровательной попки де Лимей. Наши славные соколы должны сидеть в битком набитых клетках, как куры в курятнике, не говоря уж о нашем дворе и о его величестве короле французском. Нет денег.

Он покачал головой, глядя на Роберте.

— Но, сир, у вас уже есть Шамбор, Блуа, Амбуаз, Ле-Турнель…

— Нам нужен Фонтенбло, мсье. Не отказывайте нам в Фонтенбло.

В глазах короля играл озорной огонек. Он вдруг вздернул черную бородку, залившись смехом:

— Денег нет? Хорошенькое дело! А для чего у нас казначей? Найдите нам денег. Введите новый налог.

— Но, сир…

— Получите для меня новый заем.

Алмазы на сильной, красиво вылепленной руке короля щедро рассыпали по залу многочисленные зайчики, когда он постучал пальцем по груди Роберте:

— Ах, друг мой, бедный мой друг, вам будет стоить многих хлопот удержать меня от исполнения желаний моего сердца… Вы хоть раз добились своего этим вашим вечным карканьем: «Нет денег»? Признайтесь.

Роберте покачал головой:

— Никогда, сир.

— И никогда не добьетесь. Итак, маэстро архитектор, представьте нам эти наброски. Может оказаться, что из-за превратностей войны и ломбардских женщин я буду не в состоянии…

Снизу донесся отдаленный звук барабанов и гобоев.

— Ну что вы за глупец, Роберте! Разве можно говорить с человеком об экономии перед танцами! Клянусь Богом, сегодня вечером мы сделаем несколько таких вольтов, что у дам юбки взлетят выше подвязок.

Он махнул рукой в знак разрешения удалиться:

— Так что в другой раз, господа.

Секретарь, безликий и серьезный, заметил:

— Ваше величество желали прочесть письмо монсеньора де Воля…

Франциск, раздосадованный, все же заколебался.

— Ну ладно, это не займет много времени… — Он нашел взглядом Блеза. — Подойдите.

И, чувствуя, что на него обращены все взгляды, молодой человек двинулся через зал.

Это была страшная минута. Мало всего остального, ещё и подлатанная печать на письме. Что, если король заметит и потребует объяснений?..

Но Франциск без промедления сломал воск, развернул бумагу и забегал глазами по строчкам при свете канделябра, который держал стоящий сбоку паж. Ускорившийся ритм барабанов и завывание гобоев заставили его читать быстрее, хотя блеск темных глаз показывал, что он не пропускает ничего. Раз-другой он одобрительно кивнул, время от времени хмыкал с интересом. Однако его нога в бальной туфле рассеянно притопывала под музыку, и он покончил с письмом в две минуты. Потом передал бумагу секретарю.

— Ну, мсье де Лальер, — сказал он с теплым дружелюбием, которое было одним из самых приятных его свойств, — вы справились неплохо. Я отдал бы тысячу крон, чтобы участвовать в этой битве у брода. Будь у нас время, я с удовольствием выслушал бы подробный рассказ о ней — шаг за шагом, удар за ударом. Красивое дело! Я хвалю вас. Хвалю за усердие на нашей службе. Честное слово, вы не потерпите от этого ущерба. Роберте, вот человек, который из любви к нам отказался от капитанского звания и тридцати кавалеристов в гвардии коннетабля, не говоря уж о том, что он с риском для жизни защитил мсье де Воля. Позаботьтесь, чтобы он получил где-нибудь хорошую и достаточно вознаграждаемую должность.

Это означало одну из тысячи чисто номинальных должностей, дававших право на ежегодное жалованье, которыми король награждал за важные заслуги. Блез мог числиться конюхом при конюшне, служителем при буфете или даже камер-пажом, и при этом от него не требовалось бы выполнять какие-либо обязанности. Его надежды воспарили к небесам.

— Я посоветуюсь с Великим Магистром, ваше величество, — сказал Роберте. — Хотя боюсь, что все места уже заняты и все вакансии обещаны…

— Ну, что-нибудь, — настаивал король, — пусть хотя бы символическое, пока не подвернется подходящая должность. Весьма достойный молодой человек, Роберте. Позаботьтесь о нем, я прошу вас… — и прибавил для Блеза: — Клянусь честью, вы не потеряете от ожидания, мой друг. Я буду помнить о вас.

Но при виде ни к чему не обязывающего выражения лица Роберте надежды Блеза потускнели. В эту минуту он с радостью обменял бы все обещания на небольшую сумму наличными, если бы кто-нибудь предложил.

— А теперь перейдем к основному пункту письма маркиза де Воля, — продолжал Франциск.

В зал хлынула более громкая мелодия. Король нетерпеливо оглянулся на дверь.

— Я вкратце скажу вам, как ответить, господин секретарь. Позаботьтесь, чтобы ответ был подан мне на подпись завтра утром и затем доверен этому дворянину. — Он кивнул Блезу. — Я хотел бы, чтобы вы послушали диктовку, мсье, и подчеркнули некоторые моменты при разговоре с маркизом, когда вновь увидитесь с ним.

Он повернулся к остальным:

— С вашего позволения, господа…

По этому знаку, разрешающему удалиться, все, кроме Блеза и секретаря, откланялись и вышли. Король с минуту постоял в задумчивости, поглаживая бороду. Потом сказал:

— Я обратил внимание, что господин де Воль едет вначале в Люцерн, а затем в Женеву. Хороший ход. Мой дядюшка герцог Савойский и его молодая новобрачная из Португалии сейчас там. Оба — клиенты35 императора. Держу пари, что их двор — настоящая биржа новостей. Пусть маркиз, прикрываясь заботой о безопасности продвижения наших войск через Южную Савойю в Ломбардию, ловит на лету все, что можно, а особенно любое сообщение, касающееся Англии. Не забудьте упомянуть это в письме. А потом пусть мсье де Воль присоединится к нам в Лионе.

Внимание Блеза обострилось при упоминании об Англии. Его величество не меньше своей матери следит за каждым шагом с той стороны. Если де Лальеру и нужно было дополнительное напоминание о важности его миссии, то оно прозвучало в этом замечании короля.

Дальнейшие слова Франциска подтверждали объяснение регентши, почему контакты Бурбона с англичанами особенно интересны:

— Передайте ему, что я принимаю к сведению его совет относительно немедленных действий против коннетабля. Но скажите ему ещё вот что — и именно этими словами: тот, кто хочет поймать крылатого оленя Бурбона, должен припасти прочную сеть. Паутины тут не хватит. Герцога любит большинство французов. А у нас до сих пор есть лишь слухи о его предательстве, донесения шпионов да наше собственное убеждение. Нужно иметь нечто большее. Нам требуется доказательство столь весомое, чтобы ни один француз, как бы сильно он ни восхищался герцогом, не смог отрицать его вину. Скажите господину де Сюрси, что ожидается прибытие английского агента во Францию через Савойю. Пусть он обнаружит этого агента и проследит за ним вплоть до его встречи с герцогом. Это и станет колокольчиком на шее нашего кота36. Если мсье де Воль в этом преуспеет, я буду вечно ему благодарен. Но напишите также, что я тем временем и сам дремать не стану.

И, словно вспомнив в последний миг, король добавил:

— Поблагодарите его за имена этих мятежников. В должное время они понесут наказание.

Франциск со вздохом облегчения поправил плащ и лихо заломил шляпу с перьями.

— Нельзя заставлять наших дам столько ждать.

Секретарь поспешил к двери и распахнул её. Гвардейцы грохнули алебардами об пол. Голоса в приемной стихли. Появился церемониймейстер с жезлом в руке.

— Позаботьтесь, чтобы господин де Лальер получил возможность поглядеть на танцы, — приказал ему король. — Маленький знак одобрения, — улыбнулся он, когда Блез преклонил колено и принял дополнительную милость — протянутую для поцелуя руку. — Мы вас не забудем…

Франциск широким шагом направился к двери, оставив после себя аромат розовой воды. Дворяне в приемной очистили проход, склонившись в поклонах.

Франциск, который был искусным танцором, в этот вечер вел себя с должной галантностью. Он протанцевал павану с мадам де Шатобриан и вторую — с восходящей звездой, мадемуазель д'Эйли37. Но больше всего он танцевал с миледи Анной Руссель.

Блезу, ослепленному светом множества факелов и прижатому к стене в заднем ряду тех, кому была милостиво дарована возможность с почтительного расстояния наблюдать великолепие бала, зрелище казалось поистине волшебным. Правду сказать, он улавливал лишь отдельные его фрагменты, вытягивая шею: то какую-то фигуру паваны, когда господа и дамы в масках важно вышагивали друг возле друга, словно павлины; то «качание факела» — медленное движение танцоров, несущих горящие факелы; то «паццаменто» — ещё один величавый церемониальный танец.

Но потом чаще забили барабаны, заспешили скрипки, гобоисты надули щеки. Начался быстрый танец «куранта». За ним последовала «гальярда» — пары неслись по залу, делая пируэты. И теперь лишь молодежь во главе с его величеством могла выдержать темп. А затем последовал «вольт». Что за прыжки! Какие мастерские антраша! Как поднимали в воздух и кружили дам, как многозначительны были пьянящие беглые взгляды!

На миг между головами стоящих впереди Блез увидел короля и Анну Руссель. Они были без масок. Он поднял её высоко, гораздо выше плеч, и быстро закружил; однако она опустилась на пол столь грациозно и так хорошо рассчитала момент, что её ножки с красивыми подвязками лишь на краткий миг мелькнули перед глазами зрителей.

Горящие глаза короля, его призывная улыбка не оставляли сомнений в его страсти. Но, когда это мимолетное видение скрылось, перед мысленным взором Блеза осталось не его, а её лицо. Она тоже улыбалась, она отвечала на взгляд короля. Однако глаза её демонстрировали лишь спокойствие и выдержку, которую не мог поколебать даже королевский пыл; безмятежное лицо молодой женщины, в совершенстве усвоившей все придворные науки, выражало ровно столько, сколько требовала данная минута, — и ни капли сверх того.

И вот эту девушку ему было предписано сопровождать через всю Францию! Ее, кокетничающую с королем, опытную светскую даму! Блеза захлестнул панический страх. По сравнению с ней он был не более чем неотесанный лакей. Мысленно представляя себе долгий путь до Женевы, он уже больше не видел бала.

Глава 15

Человек в толпе может быть более одинок, чем в любом другом месте; это особенно справедливо, если толпа состоит из расчетливых карьеристов, только и думающих, как бы не упустить свой шанс. Блез встретил нескольких знакомых по тем временам, когда он сопровождал маркиза ко двору. Однако с тех пор они весьма преуспели в свете, и, поскольку он им ничего не мог дать, едва находили время, чтобы перекинуться с ним двумя-тремя словами.

Получив от королевского секретаря письмо для Дени де Сюрси, он потратил большую часть утомительного дня, пытаясь увидеться с казначеем, Флоримоном Роберте, по поводу должности, обещанной ему королем. Эти попытки, похоже, так и остались бы бесплодными, если бы по чьему-то удачному совету он не сунул несколько монет слуге вельможи, после чего, наконец, добился желаемой аудиенции.

— Искренне рад, — сказал Роберте, подавляя зевоту, — искренне рад видеть вас снова, мсье де Лальер. Конечно, вам известно, что раздача мест при дворе его величества не в моих руках. Вам необходимо встретиться с Великим Магистром, который сейчас находится в Лионе, или с гофмейстером двора. Однако, согласно указанию короля, я замолвлю за вас словечко. Ну, скажем, место с жалованьем пятьсот ливров в год, а?

— Это было бы более чем достаточно, монсеньор, и не по моим заслугам щедро.

— Нисколько. Король всегда рад вознаграждать такие заслуги, как ваши. А теперь, поскольку в данный момент я занят… — Роберте начал перекладывать какие-то бумаги на столе.

— Не сочтете ли вы возможным, — упорствовал Блез, — сказать, когда я могу ожидать назначения…

— Ах, вот что вас интересует, мсье! Когда? Черт возьми! Это совсем другой вопрос. Через год, через два… Откуда мне знать? Должности такого рода на деревьях не растут. Примите мои наилучшие пожелания, господин де Лальер. А теперь, с вашего разрешения…

Выйдя в коридор, Блез взъерошил волосы, потом резким движением нахлобучил шляпу. Он чувствовал, что за последние двадцать четыре часа многому научился. От него с его заслугами отделались пустыми обещаниями и королевской улыбкой. К счастью, его карьера от них не зависит. Если он преуспеет в миссии, которую доверила ему регентша, то сможет законно претендовать на самые высокие привилегии. А он намерен преуспеть.

Тем временем распространился слух, что королевские ловчие выследили к северу от Фонтенбло пять стоящих оленей, одного даже с восемью отростками рогов; и весь замок засуетился, готовясь к завтрашней охоте.

Это было весьма удачно для плана регентши использовать Блеза в качестве сопровождающего Анны Руссель. Он не мог выехать вместе с нею, пока король не покинет замок на эти два дня; но он не мог также и медлить с доставкой де Волю королевского письма. Так что олень с восемью отростками оказался как нельзя кстати.

Под вечер Блез получил ожидаемый вызов от Луизы Савойской и ещё раз встретился с нею наедине в том же маленьком кабинете, что и вчера.

— Все устроено, мсье. Мадемуазель де Руссель так обрадовалась предстоящему путешествию, что можно подумать, будто её освобождают из тюрьмы, а не отсылают от главного двора в христианском мире. Компаньонка найдена. Я подобрала соответствующее количество слуг. Вы отправитесь завтра утром через боковые ворота замка после отъезда короля и его дворян. Затем поскачете со всей возможной скоростью. Это — самое главное. К тому времени, как его величество вернется с охоты, вы должны оказаться как можно дальше. Вам ясно?

Де Лальер поклонился, но деликатно заметил, что даже имея два или три дня форы, женщины и навьюченные мулы вряд ли смогут удалиться на расстояние, недосягаемое для королевских конников.

— Это уж ваша забота, — пожала плечами герцогиня. — Не исключено, у вас будет больше двух-трех дней форы: я сделаю все, что в моих силах, после того как объясню королю… я хотела сказать, обсужу с королем все преимущества, которые может нам дать появление миледи в Женеве. Однако чем дальше вы уедете, тем лучше. И это, повторяю, уже ваша забота. Зачем бы иначе я выбрала такого смелого и находчивого молодого человека, как вы?

Блез застонал про себя. Он представил, как гонит компанию женщин и мулов по дороге, словно пастух отару овец, которую преследуют волки. Может, это и вправду его забота, однако в случае погони проблема становится неразрешимой.

В глазах герцогини промелькнул какой-то быстрый блеск. Как будто она хотела передать Блезу некую мысль, не высказывая её вслух.

— Ваша задача — доставить эту девчонку в Женеву, — сказала она со значением. — Все прочее неважно, зарубите себе на носу: абсолютно неважно. И запомните ещё вот что, сударь мой. Она не хочет, чтобы её перехватили по дороге. Она не станет вас задерживать. Клянусь Богом, я такой смелой и проницательной штучки ещё в жизни не видела. Слушайтесь её, если собственной смекалки не хватит. Однако помните: в Женеву — вот куда она едет, и никуда больше.

— Я надеюсь, что ваша светлость заступится за меня перед королем.

Какова бы ни была невысказанная мысль, промелькнувшая у Луизы, она ответила твердо:

— Об этом не беспокойтесь. Вы повинуетесь моим приказам. Вы возвращаетесь в Женеву, и я велела вам сопровождать мадемуазель. Я сама буду держать ответ перед королем. А теперь скажите, вы готовы к путешествию?

— Мне нужна лошадь, мадам. Я приехал из Роана на почтовых.

— Вы получите одну из лучших, — и добавила как бы между делом: — Я так поняла, деньгами вы обеспечены?

Будь Блез хоть немного старше и практичнее, он не упустил бы случая пополнить свой кошелек. Однако маркиз, проявив большую щедрость, вручил ему при расставании двадцать пять крон, и от них оставалось ещё достаточно для его собственных нужд. В голосе регентши явно прозвучало лестное для него предположение, что такой доблестный молодой дворянин, конечно же, не может нуждаться в деньгах, — и он не смог устоять.

Он гордо ответил: «Конечно, мадам» — и почувствовал себя по меньшей мере виконтом. Однако его обеспокоила скользнувшая по тонким губам герцогини улыбка — то ли облегчения, то ли удовлетворения.

— Ну что же, — сказала она, — тогда все в порядке, разве что я должна заранее представить вас миледи Руссель. Это избавит вас от неловкости завтра утром. Будьте добры позвать пажа…

И, приказав франтоватому проворному юнцу, которого Блез вызвал из соседней комнаты, привести мадемуазель де Руссель, добавила:

— Я желаю, чтобы эта хитрая шлюха узнала от меня самой, кто вы такой, а заодно — что вы имеете от меня определенные полномочия.

Потом она замолчала, сложив мертвенно-бледные руки на коленях, с её лица исчезло всякое выражение, лишь глаза выдавали напряженную работу мысли.

Сердце Блеза учащенно билось, — не столько от любопытства, сколько от странного, непонятного чувства смятения. Он достаточно вращался в свете, чтобы не робеть в присутствии женщин, но эта первая встреча с таинственной незнакомкой, мысли о которой так часто посещали его после того первого беглого взгляда на миниатюрный портрет в Лальере и которой предстояло быть под его присмотром ближайшие десять дней, — эта встреча вдруг представилась ему важнейшим событием. Как себя вести? Какое впечатление он произведет на нее?

Медленно тянулись минуты, а его волнение все усиливалось. Когда наконец отворилась дверь и паж доложил о ней, он почувствовал, что теряет самообладание.

Анна Руссель появилась в темноватой маленькой комнате, словно луч света. Когда он позже думал о ней, то в голову приходило именно это сравнение. Ее рост и горделивая осанка, свежий и нежный цвет лица, оливково-зеленое платье, трепет юности, который она принесла с собой, — все это усиливалось контрастом с серым каменным фоном стен и бесцветной старостью герцогини Ангулемской.

Девушка присела перед регентшей в глубоком реверансе.

— Вы посылали за мной, мадам?

Улыбка Луизы сделала её более чем когда-либо похожей на сфинкса.

— Да, мой друг. Я надеюсь, мой вызов не помешал вам. Вы, несомненно, заняты приготовлениями к завтрашнему отъезду. Именно из-за этого я и пожелала видеть вас.

И, прочитав вопрос во взгляде девушки, обращенном на Блеза, герцогиня добавила:

— Не бойтесь, моя красавица. Этот дворянин знает о нашем маленьком плане. Собственно, он имеет к нему отношение. Я хочу представить вам мсье де Лальера, кавалера из роты капитана Баярда, которому я приказала сопровождать вас в Женеву.

Наступила очередь Блеза поклониться. Он почувствовал, что глаза девушки, столь странно ясные и все же непроницаемые под разлетающимися вверх бровями, в один миг разглядели и оценили его.

Она улыбнулась и наклонила голову, а потом снова повернулась к регентше:

— Ваше высочество более чем добры ко мне. Я бесконечно благодарна. Но так ли уж необходимо подвергать этого господина неудобствам столь долгого путешествия? Я уверена, что мадам де Перон и слуги, которых ваше высочество приставили ко мне, — вполне достаточный эскорт.

Был ли этот протест всего лишь данью вежливости или в её голосе действительно прозвучал оттенок разочарования? Блез не мог бы сказать наверняка. Возможно, она надеялась, что, вырвавшись из королевского двора, будет сама себе хозяйкой и сможет избрать любую дорогу — вероятно, через Мулен и Бурбонне. Возможно, рассчитывала на беседу с герцогом, на свидание с де Норвилем. В конце концов, не исключено, что Женева была лишь предлогом.

Герцогиня явно подозревала что-то такое: не случайно промелькнул в её глазах саркастический огонек, когда она взмахом руки отвергла возражения Анны.

— Никоим образом, друг мой. Дороги небезопасны. Я никогда не прощу себе, если с вами случится беда в пределах Франции. Англия может быть нашим врагом, но миледи Руссель всегда нам дорога. Так что ради нашего собственного душевного спокойствия мы должны предпринять в отношении вас все возможные меры предосторожности.

Если раньше в выражении лица Анны Руссель и можно было уловить оттенок досады, то сейчас от неё не осталось и следа. Она снова опустилась почти до пола в глубочайшем из глубоких придворных реверансов.

— Как мне отблагодарить ваше высочество не только за вашу заботу, но и за столь великодушные слова, которые я буду всегда помнить и чтить!

— Они были искренними, дитя мое. Вернемся, однако, к вашему путешествию. Я приказала господину де Лальеру следовать по дороге на Дижон, а оттуда кратчайшим путем в Женеву. Таковы мои приказы, и я надеюсь, что он повинуется им. Вам следует избегать Бурбонне и других владений герцога Бурбонского. Для вашей же безопасности, поскольку эта область Франции сейчас неспокойна из-за махинаций герцога.

— Я знаю, — пробормотала Анна.

— Я уверена, что вы знаете. — Герцогиня кивнула и даже вроде бы хмыкнула. — Однако вы можете положиться на мсье де Лальера, который удержит вас от опасного пути.

Если бы она сказала «от пути зла», то прибегла бы к той же интонации. Обе дамы обменялись вежливыми взглядами, говорящими, что они полностью поняли друг друга.

— Я объяснила господину де Лальеру, — продолжала регентша, — что вы желаете ехать как можно быстрее. Он сделает все, что в его силах, дабы вам в этом способствовать.

Она повернулась к Блезу.

— Что касается вас, мсье, то, передав мадемуазель её друзьям в Женеве, вы свободны и можете возвращаться в Лион и присоединиться к роте господина де Баярда там или в ином месте, где она будет находиться.

Герцогиня слегка сузила глаза, исключая маркиза де Воля из недавнего прошлого Блеза.

— Поблагодарите доблестного капитана за добрые вести и почтительные чувства, выраженные в письмах, которые вы привезли нам от него. Ответ на них мы направим с очередным курьером, а вы заверьте его от нашего имени, что мы его неизменно высоко ценим.

Тактично объяснив таким образом Анне Руссель, как Блез оказался при дворе, и одновременно уверив её, что простого кавалериста, возвращающегося в свою роту, не стоит подозревать в политических интригах, Луиза Савойская закончила беседу:

— Я вас более не задерживаю, мадемуазель. Может случиться, что я уже не увижусь с вами до вашего отъезда. На этот случай желаю вам благополучного путешествия. И да не оставит вас Господь своим святым покровительством!

Анна повторила свою благодарность в вежливых выражениях, исполненных благоговения и покорности, подобающих в присутствии столь великой государыни, и ещё раз взглянула на Блеза. Ее глаза чуть-чуть потеплели:

— До свидания, мсье… До завтра.

Эти слова все ещё звучали в его ушах, когда дверь закрылась за нею.

Герцогиня коротко усмехнулась:

— Клянусь Богом, может быть, я и дура. Но если бы я послала человека постарше сопровождать в Савойю эту шельму, то она вскружила бы ему голову ещё легче, чем вам. Ну, господин де Лальер, глядите в оба! Не окажитесь барашком перед этой волчицей. Ваше будущее, по-моему, должно быть для вас дороже, чем улыбка и «до свидания».

Глава 16

— Как жаль, — заметила Анна Руссель, покосившись на Блеза через прорези небольшой маски, которая составляла немаловажную часть наряда путешествующей дамы, — как жаль, что мы живем в эти скучные новые времена! Ни тебе великанов, ни драконов, ни даже странствующих рыцарей, чтобы день скоротать. Будь все по-иному, я подумала бы, что вы должны чувствовать себя героем романа.

Прежде чем ответить, Блез собрался с мыслями и заполнил паузу, прихлопнув перчаткой крупного овода на шее лошади. Что это значит, думал он, не первый ли выстрел, с которого начнется битва?

Весь последний час, от самого Фонтенбло, миледи Руссель ехала молча, приноравливая ход своей лошади к более медленной поступи мула компаньонки, и произнесла за это время лишь пару ничего не значащих слов. Тем более настораживающе прозвучало это неожиданное замечание, адресованное лично Блезу и приперченное словом «роман».

— Так его, — улыбнулась она, когда овод упал с перчатки Блеза. — Этот странствующий рыцарь уже не принесет нам вреда… Но вы не ответили на мой вопрос.

— О чем, мадемуазель?

— О том, что вы должны себя чувствовать героем романа.

Он уловил в её голосе дразнящую нотку и улыбнулся:

— А почему?

— Ну как же — разве я не одинокая, да ещё и чужеземная дама, странствующая по свету, и разве вы не поклялись сопровождать меня, помогать мне и охранять… особенно охранять? Что может быть более романтичным?

От него не ускользнуло, что она выделила слово «охранять», имеющее двойной смысл. Выраженная регентшей забота нисколько её не обманула.

— Да, конечно, ничто не может быть более приятным, — уклонился он от прямого ответа.

И, желая избежать дальнейших вопросов, обратился к мадам де Перон, которая ехала по другую сторону от Анны:

— А вы как бы это назвали, мадам?

Пышная дама благородных кровей куталась в капюшон и широкий плащ. Маска у неё все время норовила сползти с маленького носа-пуговки на губы. Чтобы ответить, ей пришлось сдвинуть её на добрый дюйм вверх:

— Я назвала бы все это глупостями, мсье. В этой пыли да оводах нет ничего романтичного. И ничего приятного, когда тебя постоянно трясет и подбрасывает норовистое животное с премерзкой походкой. Мсье, у меня ужасно колет в боку. Я истекаю потом. Я страдаю. Это безобразие — непрерывно гнать с такой скоростью. Вы чрезвычайно невнимательны…

Маска снова соскользнула и заглушила поток жалоб, пока даме не удалось освободить рот и закончить речь словом «…истязание!»

Мадам Элоиза де Перон принадлежала к тому хорошо известному типу женщин, у которых любовь к себе проявляется в виде хронического мученичества: они просто не знают покоя и чувствуют себя глубоко несчастными, если им не на что жаловаться.

После смерти господина де Перона, который состоял при покойном герцоге Ангулемском, она осталась на содержании семьи — прежде просто младшей ветви рода Валуа, а ныне королевской — и была, так сказать, первой дамой второго плана, служа гувернанткой при фрейлинах. В этой должности, где её темперамент мог проявиться в полную силу, она и влачила свое существование, полное жалоб и ужасных переживаний.

То, что Луиза Савойская, которая редко ошибалась в людях, из всех своих придворных дам выбрала в компаньонки к Анне Руссель именно эту женщину, все более озадачивало Блеза. Он даже начал подумывать, что герцогиня сыграла злую шутку, дав привередливой зануде реальный повод для жалоб.

— Но, мадам, — запротестовала Анна, — с тех пор, как мы выехали из Фонтенбло, мы движемся не более чем легкой рысью. Чтобы к вечеру доехать до Вильнева, нам придется увеличить скорость вдвое. Вы же знаете, что её высочество…

— Я знаю, что её высочество не просила меня убить себя ради ваших капризов, мадемуазель. Они не настолько уж важны. Лишь по доброте сердечной я согласилась сопровождать вас в столь утомительном путешествии. Но я отнюдь не соглашалась приносить себя в…

Маска снова сползла. Выведенная из равновесия дама остановила мула, затянула потуже завязки бархатной маски и, зацепившись толстой ногой за рог своего дамского седла, застыла в вызывающей неподвижности; с подбородка её крупными каплями стекал пот.

— Ну так вот! Я намерена отдохнуть. Прямо сейчас. С места не сдвинусь, пока не пройдет колотье в боку. Что бы вы там ни говорили, есть предел даже моему терпению.

Блез растерянно уставился на матрону, которой недоставало только длинных ушей, чтобы выглядеть родной сестрой своего неторопливого скакуна.

Тем временем подтянулась и остальная часть небольшого отряда — двое верховых слуг, за спиной у одного из них сидела на дамском седле камеристка Анны, и двое погонщиков с мулами, нагруженными багажом; все они беспорядочно сгрудились посреди дороги.

«И это называется спешить, — думал Блез, — так мы собираемся оказаться недосягаемыми для короля! Да при таком темпе через двое суток мы все ещё будем настолько близко от Фонтенбло, что нас догонят, даже не поднимая лошадей в галоп. Что за дурацкая история!»

Он грыз от злости большой палец перчатки и чувствовал себя в безвыходном положении.

Миледи Руссель была, однако, не столь беспомощна:

— Поехали, господин де Лальер, — предложила она, — поехали вперед, а мадам де Перон догонит нас, когда у неё появится свободное время… До скорого свидания, мадам…

Она повернула лошадь и подобрала поводья.

— Никогда! — воскликнула мадам. — Остановитесь, мадемуазель! Остановитесь, слышите? Я запрещаю! Никогда не позволю вам уехать с посторонним мужчиной! Вы на моем попечении! Я за вас отвечаю!.. Ах, какое несчастье!.. Стой, дерзкая девчонка! Стой…

Ответом ей был стук копыт. Поднялось облако пыли. Сквозь него было смутно видно, как Анна несется галопом по дороге, как сворачивает и исчезает за поворотом.

— Мсье! — завопила всполошившаяся компаньонка. — За ней! Верните ее! Что за чертовка!.. Ох, пресвятая дева…

Блеза не надо было подгонять. За спиной у него уже затихали, отдаляясь, причитания мадам де Перон. Конь, которого он получил из королевских конюшен, был прекрасным скакуном и почти не нуждался в шпорах.

Через две минуты он уже заметил лошадь Анны на полпути к вершине следующего холма и облегченно вздохнул. Вряд ли девушка замыслила какую-то хитрость — по крайней мере сейчас, когда игра только начинается. Однако от главной дороги отходило множество боковых тропинок, и кто знает, что может взбрести на ум молодой женщине с таким характером…

Она остановила лошадь на вершине холма, ожидая его, — её грациозный силуэт четко выделялся на фоне неба. Как все хорошие наездницы, на охоте и в долгих поездках она сидела на коне по-мужски; на ней были штаны с буфами, обтягивающие стройные ноги, и сапожки до колен из мягкой кожи. На мужской камзол с широкими рукавами, стянутыми у запястья, она накинула свободную безрукавку, а волосы упрятала от пыли в полотняный куаф, поверх которого надела фетровую шляпу с круглыми, отогнутыми кверху полями.

— У нас в Англии есть пословица, — сказала она, когда он подъехал, — что у лучника должно быть две тетивы.

Ее французский язык был безукоризненным, только иногда она произносила слова немного протяжно, что придавало её речи теплую задушевность, особенно когда она улыбалась.

— И что же сие значит, мадемуазель, в нашем случае?

— Да всего лишь то, что раз уговорами мадам де Перон не сдвинешь с места, её нужно расшевелить как-то иначе. Несмотря на свою занудливость, она — верная душа и скорее умрет, чем позволит мне скрыться с глаз. Подождем её здесь. Она сейчас явится… Но я беру обратно свои слова.

Он глянул вопросительно.

— Я имею в виду слова насчет романа. Можете вы представить себе сэра Амадиса или Гавейна, — не говоря уже о Ланселоте Озерном38, — обреченного гнать стадо женщин, лакеев и мулов чуть ли не через всю Францию, особенно если одна из женщин — мадам де Перон? Нет, мне жаль вас, господин де Лальер. Нам с вами надо было жить несколько веков назад…

— Ну почему же? — возразил он только для того, чтобы поддержать разговор. — Дело не в эпохе, а во взгляде на жизнь. Нам кажется, будто все прошлое полно романтики, а все настоящее уныло и невзрачно. Но, ей-богу, я уверен, что монсеньоры Амадис, Гавейн и прочие пришли бы в изумление, узнав, что сделали из них братцы-поэты. И кто знает, не сочинит ли когда-нибудь некий борзописец и о нас с вами подобную сказку? Что же касается драконов — вот погодите, доберется до нас мадам де Перон!..

Анна расхохоталась:

— Вот это истинно по-французски: все разобрать по косточкам… Ну, а мы, англичане, любим чувство — хоть и не любим его показывать.

Было ли это приглашением к более приятной теме? Впрочем, если и так, то она тут же передумала и вдруг, сдвинув маску на лоб, как козырек, полной грудью вдохнула утренний воздух.

— Жарко, — объяснила она. — При вас мне не нужно носить маску. Она напоминает о дворе. Какое счастье быть свободной, вы себе и представить не можете!

Ему показалось, что день, и без того ясный, сейчас, когда она открыла лицо, стал ещё яснее. При нем маска не нужна… Может быть, эта фраза и не имела никакого подтекста, но он вообразил, что Анна подразумевала нечто большее, чем её буквальное значение.

Они постояли немного молча, глядя с холма вниз. Было безоблачное августовское утро, такое раннее, что жаворонки ещё висели высоко в небе, и переливчатые звуки их песен пронизывали пространство.

Ячменные поля, ещё не сжатые, расстилались по склону холма там, где отступали леса, и среди золота колосьев, словно драгоценные камни, краснели маки и синели васильки. Но большую часть пейзажа занимал древний лес, который катился через холмы на восток до самого горизонта, лишь кое-где разрываемый, словно прорехами, клочками полей.

Церковная колокольня, одиноко возвышаясь над лесом, где-то посередине, обозначала невидимую отсюда деревеньку — горстку лачуг под соломенными крышами, с хозяйственными службами; две или три группы конических башен, высокомерно теснящиеся поодаль, указывали расположение замков, окруженных полями и крестьянскими хижинами.

Там, где Сена лениво несла воды к северу, виднелись её серебристые излучины, окаймленные лугами. Но лес господствовал над всем этим вот уже много веков подряд; и, отступая, он все ещё бросал вызов человеку-строителю и человеку-охотнику. Даже большие дороги на Санс, шириною в двенадцать футов, не могли покрыть морщинами его лицо.

— Черт побери! — вдруг воскликнула Анна. — Неужто вы не чувствуете себя счастливым, очутившись далеко от этого вонючего двора? Что там духи! — Она снова глубоко вдохнула воздух. — Вы вот это понюхайте! А если говорить о жизни, то что это за жизнь — по правилам и церемониалу? Мсье, я родилась на западе Англии. Нет слаще воздуха и красивее земли, чем там. Мне нравится мечтать о ней. Но я так долго была в тюрьме… Ох уж эти мне дворы! — Она пожала плечами. — Ну ладно, нечего охать и вздыхать. Каждый делает то, что должен. Только в такой день, на воле, под открытым небом…

Она предоставила ему самому заканчивать мысль и снова замолчала; её устремленные вдаль глаза были полны света.

Тем временем Блез привыкал к сюрпризам. Он приготовился терпеть обычные для известной придворной красотки высокомерие, хитрость или кокетство. Он не удивился бы, если бы она грубила или льстила ему. Но её открытая естественность сбивала его с толку. И вовсе не помогала понять её — отнюдь, девушка представлялась ему все более непредсказуемой. Казалось, что тайна, которая чувствовалась в Анне, органически присуща её натуре — как странный цвет её глаз, как глубина присуща морю. Он ясно понимал, что нужно благодарить регентшу за то, что она отрекомендовала его как простого солдата. Иначе Анна Руссель, возможно, не была бы столь открытой.

— Скажите мне, — вдруг спросила она, — известно ли вам, почему нам необходимо так спешить, по крайней мере пока мы не минуем Дижон?

Ответ на этот вопрос не был простым делом. Блез не имел права показать, что ему известно слишком много, — это насторожило бы её. С другой стороны, не могла же регентша дать ему поручение, требующее поспешности, вообще без всяких объяснений.

Он ответил осторожно:

— Мне известно, что вы хотите как можно быстрее добраться до Женевы, мадемуазель. И мне известно, что её высочество герцогиня Ангулемская также стремится поскорее выпроводить за пределы страны англичанку — ведь идет война, и, выходит, вы — враг Франции. Она намекнула также, что король не разделяет ни вашего желания, ни её и может послать погоню, чтобы задержать вас… Но предполагается, как вам, мадемуазель, легко понять, что мне об этом ничего неизвестно — ради моего спокойствия. Ее высочество приказала просто: не терять времени.

Лицо Анны на миг вспыхнуло румянцем:

— Король всегда… гм… галантен, господин де Лальер. Весьма галантен. Может быть, это отчасти и есть причина моей торопливости.

— Я понимаю, — кивнул он.

Их глаза встретились, и открытость его взгляда успокоила её. Краска смущения исчезла.

— Однако мадам д'Ангулем права, — продолжала она. — Поскольку сейчас идет война, я — враг Франции.

— Вы верны своему государю, миледи, как я — своему. Этого следовало ожидать.

— И пока длится война, я делала и буду делать все, что в моих силах, чтобы помочь Англии.

— Вы имеете на это право, миледи, как и я — действовать в противоположном направлении…

— Ну что ж, значит, мы можем быть друзьями, — сказала она с внезапной теплотой в голосе, — до того предела, за которым становимся врагами. Мне нравится ваша честность. Тяжело жить среди людей, постоянно притворяясь, а нам с вами придется прожить рядом несколько дней. Слава Богу, что вы не придворный! Я начинаю предвкушать удовольствие от этого путешествия.

На её щеках снова заалел румянец. Она прикусила губу, словно сказала лишнее.

Охваченный внезапным жаром, Блез неожиданно для самого себя ответил:

— Я тоже, мадемуазель.

Потом они отвели глаза друг от друга, и она стала теребить ленты своей маски.

От подножия холма до них донесся стук копыт.

— Вот приближается наш дракон, — засмеялась она. — Увы, увы! Бедные мои уши!

— Ага, мошенница! — раздался снизу голос, все приближаясь. — Вот уважение, которое вы мне оказываете! Разве такого отношения я заслуживаю? И — о Боже милосердный! — я обнаруживаю вас с голым лицом на общедоступной дороге! Ну, погодите у меня! Погодите!

Анна передернула плечами и опустила маску.

И грянула буря.

Глава 17

По мере того, как утро переходило в день, на дороге появлялось все больше путников, направляющихся в Париж. Как ни нервничали Анна и Блез, маленький караван продвигался ещё медленнее, и у мадам де Перон стало теперь одной причиной для жалоб меньше. Все это было тем досаднее, что де Лальер понимал: не будь у них с Анной такого большого эскорта, они живо проложили бы себе путь.

Он все недоумевал: почему, черт возьми, регентша настаивала на необходимости торопиться — а сама поставила их в условия, которые сделали спешку невозможной? Конечно, молодую знатную женщину вроде Анны должен сопровождать подобающий эскорт; но если это так, то быстрое движение — во всяком случае, по такому оживленному тракту, как дижонская дорога, — совершенно исключалось. Во всем этом было не больше смысла, чем если бы людям приказали бежать наперегонки, а потом спутали ноги.

Блезу казалось, что все кругом сговорились их задерживать. Нищие со своими язвами и увечьями выползали из облаков пыли и плюхались на дорогу, словно жабы, прямо перед лошадьми, а наезжать на них не позволяло сострадание. Стада коров и свиней, которых гнали на парижские рынки, вереница закованных в цепи полуголых преступников, плетущихся на север, на королевские галеры, цыганский табор, купцы со своим товаром, компании путников, объединившихся ради безопасности в дороге, обозы тяжело нагруженных телег — через все это приходилось как-то пробираться.

Наконец, когда уже давно миновал час второго завтрака, утомленные путники достигли селения Монтро у слияния Сены и Йонны и свернули к трактиру под вывеской «Зеленый крест».

— Более мучительных пяти лиг, — пожаловался Блез лакею Жану, смывая с лица пыль у трактирного колодца, — мне в жизни не приходилось проезжать.

— Это просто чудо, что нам удалось продвинуться хоть на столько, — ответил тот. — Однако, надеюсь, мсье не рассчитывает к вечеру добраться до Вильнева. Если старая дама выдержит дальше Санса, я согласен своего мула слопать.

Блез угрюмо кивнул.

— «Когда не можешь делать то, что хочешь, — процитировал он, — делай то, что можешь».

И, отряхнув одежду, он пошел обедать с дамами в отдельной комнате, в стороне от шума и сутолоки общего зала гостиницы.

Спутницы его сняли маски, кожа под ними выделялась бледным пятном на фоне загоревшего за утро лица, и это создавало странное впечатление — словно они были одновременно и без масок, и в масках. Обе дамы выглядели задумчивыми, хотя каждая на свой лад.

Мысли миледи Руссель, похоже, витали где-то далеко. Она ела и пила машинально, привычно управляясь с ножом и бокалом, и не обращала никакого внимания ни на сомнительного качества мясо, ни на отвратительное вино.

Мадам де Перон, напротив, демонстрировала специфическую задумчивость человека, которого беспокоят волдыри от седла. Она осторожно опустилась на скамейку и старалась двигаться как можно меньше. И без того несчастное выражение её карих глаз стало поистине трагическим. Когда она обгладывала жесткое мясо с ножки старого петуха, зажаренного на прогорклом масле, уголки её рта страдальчески опустились.

Ее задумчивость непременно должна была кончиться взрывом; и когда наконец трапеза завершилась, мадам де Перон обтерла жир с пальцев и сделала решительное заявление.

— Мсье, — произнесла она ледяным тоном, — после всех страданий сегодняшнего утра можно было бы надеяться, что вы по крайней мере приведете нас в какое-нибудь место получше этой гнусной харчевни. Все это вполне соответствует вашему пренебрежительному и низкому обращению. Вы явно не годитесь для того, чтобы сопровождать в путешествии дам. Здешний сортир — мерзость неописуемая. Блохи — страшная опасность. Пища, которую мы съели, — истинная отрава, и если нам удастся отделаться только расстройством желудка, то можно будет возблагодарить Бога. Мсье, я протестую.

Миледи Руссель, отведя взгляд от раскрытого окна, весело посмотрела на Блеза и вздернула одну бровь. Это его немного утешило.

— Сожалею, мадам, — искренне произнес он, — но, как видите, другой гостиницы здесь нет, и я полагал, что вы скорее согласитесь сойти с седла даже в столь неблагопристойном месте, чем ехать без обеда.

— Жалкое оправдание! — рявкнула дама. — Разве нет здесь частных домов, куда мы могли бы заехать? Мы встретили множество таких. Обитатели их были бы счастливы принять у себя придворных. Или монастырь в полулиге отсюда — мы его миновали. Нет, мсье, это, — она указала пальцем на грязные стены комнаты, — это непростительно.

— Однако мадам, надеюсь, припомнит, — убеждал её Блез, — сколь затруднительно пользоваться гостеприимством дворянина или монастыря, не задерживаясь из-за бесед куда дольше, чем позволяет срочность нашего путешествия. Если мы рассчитываем достигнуть Вильнева-на-Йонне сегодня вечером, то не можем позволить себе более одного часа…

— Довольно! — оборвала его мадам де Перон. — Мсье, вы помешались на срочности. Вы ни о чем больше не думаете. Давайте покончим с этим раз и навсегда. Я, мсье, — она положила руку на свой могучий бюст, — отказываюсь тащиться день за днем в жаре и пыли. Я слишком стара для таких плясок. Я настаиваю на своих правах, даже если вы и мадемуазель де Руссель решите пренебречь ими.

— Если бы вы, мадам, согласились потерпеть только до Дижона, — взмолился Блез.

— «Только»! Ничего себе! Чтобы вам было ясно — с этого часа мы путешествуем с должным достоинством! Я уже получила несколько ран за сегодняшнее утро, и мне нужно время и покой, чтобы они зажили.

— Ран? — повторила Анна. — О Господи! Где же они?

— Если говорить грубо, любезная госпожа, то на моей задней части. Я не столь твердозадая, как вы. Я ободрана до крови. Для меня мука даже просто сидеть.

— Ну что за чепуха! — воскликнула Анна. — Потертости от седла — это пустяк. У меня они бывали десятки раз.

— Позвольте мне, мадемуазель, самой судить о своем состоянии. Я пышно сложена сзади, и поэтому там легко образуются волдыри. А потом они превращаются в кровоточащие раны. Но, конечно, я не могу рассчитывать на ваше сострадание… — глаза мадам де Перон наполнились слезами, — или на чье бы то ни было вообще…

Последовало неловкое молчание. Анна подавила улыбку.

— Ах, да нет же, — посочувствовала она, — я вас так понимаю. Это ужасное неудобство. Я весьма сожалею. Но позвольте мне помочь вам. Если господин де Лальер удалится, я осмотрю ваши раны и попробую полечить их.

— Благодарю вас, — шмыгнула носом компаньонка. — Мсье…

Ощущая, что холодные взгляды обеих дам выметают его из комнаты, Блез сыграл отступление и закрыл за собой дверь, но ничего не мог поделать — воображение рисовало ему, как Анна занимается лечением «ран».

Чтобы хоть немного ускорить отъезд, он отыскал трактирщика и расплатился. Счет составил полкроны за всех; и, ожидая во дворе, пока приготовят лошадей и мулов, Блез сообразил, что не сможет долго выступать в роли главного казначея. Ему придется найти взаимопонимание с миледи Руссель. Это будет чрезвычайно неудобный разговор; однако, когда в кармане денег в обрез на его собственные расходы, ничего другого не остается.

Он вспомнил о своем широком жесте перед регентшей — и от всей души пожалел о нем. Потом, отложив эту щекотливую проблему в дальний угол, он распорядился, чтобы на седло мадам де Перон положили мягкую подушку.

Наконец, сопровождаемая Анной, появилась компаньонка — она двигалась, как деревянная, с видом мученицы, шествующей на костер, и была снова безжалостно усажена на мула. Блез понимал, что, предложи «Зеленый крест» хоть сколько-нибудь терпимые условия, мадам де Перон и шагу не сделала бы дальше. Конечно, уговорить её проехать мимо прекрасной гостиницы в Сансе совершенно нереально, и Блез, превращая неизбежность в свою заслугу, пообещал остановиться на ночь там. Это означало не доехать нескольких лиг до конца первого этапа, который он себе наметил; однако, если учесть утренние задержки, восемь лиг, отделявшие Монтро от Санса, составят немалый путь…

К счастью, прежней тесноты на дороге уже не было, и они хоть и медленно, но без задержек двигались вдоль красивой долины Йонны. К концу дня показался собор Санса, возвышающийся своей громадой над стенами и островерхими крышами города; когда небольшая кавалькада наконец въехала во двор гостиницы «Корона», уже спустились сумерки и воздух был полон кухонных ароматов — готовили ужин.

Дамы вместе с камеристкой сразу же отправились в свою комнату; им подали туда ужин на троих, а Блез поужинал один в своей спальне, которую ему, к счастью, не пришлось ни с кем делить.

Вспоминая прошедший день, он с унынием представлял ожидающую его до самой Савойи длинную вереницу медленных переездов, бесконечные задержки и жалобы мадам де Перон. Что же касается скорости, то о ней можно забыть. И если король пожелает воспрепятствовать бегству миледи Руссель в Женеву, то у него будет сколько угодно времени на это после возвращения с двухдневной охоты.

А тут ещё незадача с деньгами. Если обед в убогой таверне в Монтро обошелся в полкроны, то этот ночлег в более дорогой гостинице наверняка потянет на все пятнадцать ливров.

Блез отказался от намерения поговорить на этот счет с Анной сегодня вечером, но откладывать разговор больше чем до завтрашнего утра нельзя. Его немного раздражало, что миледи Руссель воспринимала все как должное и не пыталась облегчить ему задачу. Ей было бы гораздо проще самой заговорить на эту тему. Но, конечно, женщины…

И тут его внимание привлек какой-то звук за дверью. Повторяющийся тихий стук, словно кончиками пальцев. Поднявшись, он распахнул дверь — и смущенно отступил: на пороге стояла Анна Руссель.

— Вы, мадемуазель?!

— Да, — шепнула она, — я понимаю, что это совершенно неприлично, но мне необходимо с вами поговорить.

Проскользнув в комнату, она тихо прикрыла дверь, не звякнув щеколдой, и замерла, прислушиваясь.

Очевидно, она встала с постели, потому что из-под надетого поверх ночной сорочки дорожного плаща мадам де Перон выглядывали домашние туфли и были видны тонкие лодыжки. Ее распущенные волосы поблескивали, как бронза, в свете горевших на столе свечей. Она казалась выше, чем в костюме для верховой езды, и даже более очаровательной — может быть, из-за своего импровизированного наряда.

Блез не был бы французом, и притом молодым, если бы не ощутил волнения в крови, так внезапно оказавшись наедине с нею в своей комнате, за запертой дверью. Она и сама это понимала, щеки её были румянее обычного, а в голосе звучала нарочитая небрежность.

— По-моему, меня никто не услышал. Они обе храпели, когда я выходила. Мсье, нам нужно сразу же принять решение. Завтра будет слишком поздно. Я не могу сложа руки торчать здесь целый день из-за этих «ран» мадам де Перон. Нам нельзя терять времени, вы и сами знаете.

Она подошла к столу и села; Блез занял место напротив. Само присутствие Анны отвлекало его, он ощущал некоторый трепет, но пытался сделать вид, словно в такой беседе нет ничего необычного.

— Вы думаете, что король… — Он не стал договаривать.

— Я думаю, что король может действовать, как мальчишка, у которого отняли игрушку, и откажется считаться с матерью. Но у меня есть и другие причины для спешки…

Ее веки над странными овальными глазами дрогнули. Она замолчала на миг, прежде чем продолжить:

— А мадам де Перон теперь заявляет, что завтра не двинется с места. Честно говоря, я и сама не верю, что она в состоянии ехать. Она вся одеревенела, как палка, и на заду у неё болячки величиной с талер. Однако при всем сочувствии ждать её я не могу. Я должна продолжать путь… Господи, и зачем регентша повесила нам на шею такую обузу!

Блез в замешательстве пожал плечами. Его самого целый день мучил тот же вопрос… Однако, Боже милостивый, что за прелесть эта англичанка! Этот сочный рот, пухлая нижняя губка…

— Вы можете что-нибудь предложить, мсье? Вспомните, мы ведь союзники…

Насколько Блез мог видеть, существовала лишь одна возможность. Однако он не смел предложить столь возмутительный выход — особенно из-за волнения, которое ощущал в крови. Мотивы такого предложения показались бы подозрительными даже ему самому. Девушка её положения не может уезжать с молодым кавалеристом без компаньонки-дуэньи. На этот счет общепринятые условности тверды, как гранит.

— Ради святого Иоанна, миледи! Хотел бы я знать, что предложить!

— Ну, а я знаю.

Но тут же её лицо померкло, словно она вспомнила о каком-то препятствии, которое на миг упустила из виду. Наконец она спросила, запинаясь:

— Мсье… не окажете ли мне… любезность? Вы можете… одолжить мне немного денег… несколько крон?

И пояснила при виде его явного удивления:

— Видите ли, случай покинуть двор представился так внезапно, что у меня не было возможности получить средства у парижского банкира, которому было приказано снабжать меня деньгами. Мадам регентша от щедрот своих, — губы Анны тронула улыбка, — дала мне пять крон на мелкие расходы с таким видом, словно это целое состояние. Три я успела потратить на чаевые, ещё не распрощавшись с двором. Быть стесненной в средствах — это такое неудобство!..

— Но… во имя Бога, мадемуазель, как же вы рассчитывали оплачивать расходы свои и своих спутников до Женевы? Или ваш казначей — мадам де Перон?

— Нет, мсье, мне дали понять, что наш казначей — вы.

— Я?! — У Блеза глаза на лоб полезли.

— Да… Мадам д'Ангулем сообщила мне, что вы снабжены деньгами.

— Но я не получил ни одного су от мадам д'Ангулем! У меня в кошельке всего девять крон и пять денье. Я намеревался просить вас…

Они сидели, уставясь друг на друга через стол.

И вдруг лицо Анны прояснилось. Глаза вспыхнули зеленым огнем.

— Ах ты старая лиса, черт тебя побери! А мы-то ещё удивлялись насчет мадам де Перон! Все ясно! Только не говорите мне, что ничего не поняли!

— Не понял — чего? — возразил Блез. — Кроме низкопробной шутки…

— Нет, мсье, только не шутка. Тонко рассчитанный ход. Отличная игра. Вот слушайте: могла ли регентша предложить нам с вами отправиться в Женеву вдвоем? Конечно же нет. Как бы она объяснила это королю, не говоря уж об элементарной благопристойности? Да, она не могла этого предложить — зато могла устроить так, чтобы мы вынуждены были взять вину на себя. Подумайте сами: старуха не может дальше ехать, к тому же в любом случае денег на дорогу нет! Все это ясно, как Божий день. Если мы будем действовать по собственному почину, в чем тогда вина герцогини? Она может только вздыхать и качать головой. А нам с вами деваться некуда, мы вынуждены действовать так, а не иначе.

— Вы имеете в виду, она заранее рассчитывала на то, что мы покинем остальных?

— Но это же очевидно! На что ещё она могла рассчитывать? Держу пари, если бы мы оказались такими простаками, что не поняли намека, то она пришла бы в бешенство. Учтите, регентша может и скупа, но не до такой степени, чтобы испортить свою игру. Она хочет выставить меня из Франции. Заметьте: денег она не дала, однако снабдила нас хорошими лошадьми, а у всех остальных — мулы или клячи. Нет, мсье де Лальер, я вынуждена запятнать свою репутацию, а вы должны мне в этом помочь… — Она улыбнулась ему своей загадочной улыбкой и прибавила: — Пожалуйста!

Возвратившись мыслями к беседе с герцогиней, Блез сразу же согласился, что Анна права. Теперь стали понятны намеки и туманные взгляды, которые тогда его озадачивали. Он вспомнил повеление: любой ценой как можно быстрее доставить миледи Руссель в Женеву, а все прочее, мол, не имеет значения. Никакого.

План регентши был ясен. И, чувствуя, как учащенно бьется сердце от привлекательности этого замысла для него, Блез не мог не видеть его циничности по отношению к Анне. От неё пытались таким способом отделаться, и если удастся, то и схватить с её помощью английского эмиссара, посланного к Бурбону, судьба же самой Анны никого не волновала. Она всего лишь служила пешкой в игре, которую вела регентша.

Ну а Блез? Он был не настолько туп, чтобы не понять, как легко можно использовать его бегство с Анной, чтобы опорочить её в глазах короля — и самого Блеза заодно. Возможно, Луиза Савойская рассчитывала и на это, как на часть своей «отличной игры».

Возможность проявить себя на новом поприще, которую он приветствовал с таким ликованием два дня назад, теперь казалась ему куда менее счастливой, чем вначале.

— Что-то не вижу восторгов с вашей стороны, — заметила Анна и снова улыбнулась. — Некоторые известные мне господа обеими руками ухватились бы за такой случай. А вы не очень-то польщены.

— Ваша камеристка замужем? — вдруг спросил Блез. — Если да, то можно было бы взять её с собой.

— Жаннетта? Нет, она не замужем, и к тому же наездница из неё неважная. Так что это нам ничем не поможет. Будь у меня деньги, я ускользнула бы от вас. Именно это я имела в виду, когда просила у вас в долг. Но теперь вы уже предупреждены; кроме того, вам наверняка приказано составлять мне компанию, что бы ни случилось. Так что придется ехать вместе, и пусть дьявол тешится… Тяжкий жребий выпал вам, господин де Лальер!

От веселья, прозвучавшего в её голосе, щеки Блеза покрылись густым румянцем. Она что, считает его робким простофилей или святым Иосифом Прекрасным?39 Видит Бог, не стоит ей подстрекать его к тому, чтобы он её скомпрометировал. У него вспыхнули глаза.

— Я всего лишь человек, мадемуазель, — парировал он.

И был поражен — так внезапно изменилось её лицо. Она наклонилась вперед, положив руки на стол ладонями вверх:

— Знаете, по-моему, её высочество и рассчитывает на то, что мы с вами — всего лишь люди… Она из тех, кто играет на человеческих чувствах, как музыкант на своей лютне. Она знает, что мы молоды, что сейчас лето… И ненавидит меня, потому что я нравлюсь королю и потому, что не рабыня ей. Мсье, я говорю это, чтобы показать, что я начеку, — и остерегаюсь не вас, а себя. Я не согласна быть марионеткой в руках регентши… А вы?

В её вопросе не прозвучало ни вызова, ни требования. Он выражал неуверенность, словно она говорила с кем-то, кто мог не понять её.

— Договорились, — сказал Блез, хотя в эту минуту, под влиянием её чар, он вовсе не был уверен в себе.

Последовала пауза. Он удивился, когда она вдруг заметила:

— Лучше бы вы были другим.

— Каким?

— Ну, кавалером обычного сорта — из стали и кожи. Подобного проще держать в руках… Но такой, как вы есть… — Она покачала головой. — Не повезло мне… боюсь, что вы из самой опасной породы…

— Сожалею, миледи… Что вы имеете в виду?

— Просто, что… — Она спохватилась. — Нет, не скажу. Возможно, тогда вы не будете опасны.

«Уж не кокетничает ли она?» — подумал Блез.

Но Анна не улыбалась. Внезапно отстранившись, она встала и плотнее завернулась в плащ.

— Когда, по-вашему, мы должны выехать? Перед рассветом?

Он кивнул:

— Чем раньше, тем лучше. Я сейчас повидаюсь с хозяином гостиницы — сочиню какую-нибудь басню и оплачу счет. После этого у нас останется, должно быть, около десяти крон на двоих. Этого достаточно, если мы поедем быстро и не будем тратиться ни на что, кроме ночлега. Ну, а как насчет мадам де Перон и остальных?

Анна пожала плечами:

— Как-нибудь устроятся. У неё достаточно денег в кошельке, чтобы вернуться со слугами в Фонтенбло. Бог ты мой! Буря её гнева будет гнать нас отсюда до самой Савойи!

— Ваши седельные сумки уложены?

— Уложу сейчас, пока мадам и Жаннетта спят. Увы! Такие красивые платья придется бросить! — Она постояла в задумчивости. — Может быть, я смогу взять одно. Это позволит мне хоть иногда освобождаться от штанов… Святые угодники! И как только вы, мужчины, можете мириться с такими тесными штуками — чудеса, да и только! Итак, мсье, до завтра!

У двери она подала Блезу руку, он склонился к ней и задержал руку на миг дольше, чем следовало, но Анна не протестовала.

На дороге за Сансом, в первом свете утра, пока копыта несущихся галопом лошадей поднимали тучи пыли, отделяющие их от ещё спящего города, Аннa Руссель взмахнула над головой хлыстом, обогнала Блеза на пару ярдов и, обернувшись, закричала со смехом:

— Догоните меня! Догоните, мсье де Лальер! Вызываю вас на состязание!

Ее плащ полоскал на ветру; ритм галопа все ускорялся. Она весело запела по-английски песенку, слов которой Блез не понял:

Седлай вороного, седлай,

Или седлай мне гнедого,

Коня, что резвее всех…

Но он чувствовал их ритм, улавливал мелодию — и в эту минуту не поменялся бы местами ни с одним земным властителем.

Глава 18

Вильнев, Жуаньи, Тоннер — двадцать одна лига.

Анси, Нюитсу-Равьер, Ализ-Сен-Рен — пятнадцать лиг.

Сальмез, Мален, Дижон — пятнадцать лиг…

Святой Павел, как ездит верхом эта девушка! Даже Блез чувствовал усталость, а она выглядела такой же бодрой, как в то первое утро, когда они выехали из Санса. Лошадям нужно было отдохнуть в Дижоне, а ей — нет.

— Можно позволить себе перевести дух, — заметил Блез по этому поводу. — Если только король не послал всадников сразу же после возвращения и если погоня не покроет за два дня то расстояние, на которое нам понадобилось четыре, — а это, Бог свидетель, им никак не под силу, — то мы в достаточной безопасности. Кроме того, до границы не более дня езды. Думаю, что даже Пьер де Варти (он назвал имя самого известного королевского курьера) не сможет нас догнать.

Прибыв в Дижон минувшей ночью, они позволили себе роскошь поспать до самой обедни и сейчас сидели за трапезой. Гостиница «Три фазана», где они остановились, выдав себя за брата и сестру, после придорожных трактиров казалась землей обетованной. Они завтракали вдвоем в красивой комнатке с круглыми окнами, выходящими на улицу.

— Вероятно, вы правы, — согласилась она. — Но я не буду спокойна, пока мы не пересечем границу у Сен-Боннет-ан-Брес. Потом можно позволить себе ехать и медленнее. Если лошади выдержат, я хотела бы тронуться после обеда. — Она улыбнулась ему. — Вы устали, господин де Лальер?

— Нет… Но иногда мне хочется, чтобы устали вы, мадемуазель. И если бы лошади умели говорить, они, уверен, поддержали бы меня.

Она покачала головой:

— Не надо сваливать на лошадей. Я согласна, вино здесь превосходное, пища прекрасная, постели удобные. Но, мсье, мы пришли в этот мир не для того, чтобы тешить свои желудки, а чтобы трудиться в поте лица своего и заслужить славу. Так что, если ваша временная сестрица в состоянии уговорить вас, позаботьтесь, пожалуйста, о лошадях. Мы могли бы к вечеру поспеть в Сен-Боннет.

Блез шутливо застонал:

— Ну дайте мне хотя бы покончить с телятиной! От нашей беспокойной жизни я уже похудел на десять фунтов. Когда мы достигнем Женевы, от меня останется один скелет. Сломить силы человека, осудить вожделения его и очистить его для царствия небесного — нет для этого лучше диеты, чем романтика… Знаете, о чем я больше всего мечтаю — и давно?

— Нет, мсье.

— О компаньонке.

Она расхохоталась:

— Бедняжка! Неужто все так плохо?

— Хуже некуда, — широко улыбнулся он.

— Ну ладно, в таком случае можете сидеть за столом лишние полчаса — тридцать минут счастья. Пусть никто не назовет меня погонщиком рабов. А я возьму себе ещё одного голубя.

Они естественно и часто переходили на шутливый тон — отчасти потому, что в дороге, когда приходится долгие часы ехать рядом, стремя в стремя, во время коротких гостиничных передышек соблюдать формальную вежливость просто глупо; но главным образом, несомненно, потому, что посмеиваться друг над другом было безопаснее, чем принимать эти двусмысленные дружеские отношения всерьез. Юмор был своеобразной защитной маской.

Блезу вновь и вновь приходило на ум, что, по существу, он знал сейчас об Анне Руссель немногим больше, чем при первой их встрече в Фонтенбло. Она была прекрасной наездницей, выносливой путешественницей, очаровательной спутницей. Но ему почти ничего не удавалось узнать о её прошлом или о нынешних её заботах.

Не раз и не два вспоминал он, что и она так же мало знает о нем, — хотя, возможно, воображает, что ей все известно. Очевидно, он был для неё простым солдатом-дворянином, совершенным невеждой по части политических интриг, с которым не нужно соблюдать профессиональную осторожность.

Как-то раз она сказала ему:

— Мсье, я в жизни получила свою долю поклонников, но вы — единственный мужчина, которого я когда-нибудь по-настоящему узнала…

Его бросило в жар при мысли о том, как изменилось бы её отношение к нему, узнай она об инструкциях, полученных им от регентши — поручении наблюдать за ней в Женеве, о его отношениях с Дени де Сюрси, событиях в Лальере.

Он думал об этой преграде между ними, отрешенно глядя, как она разделывает голубя на своем ломте хлеба.

У неё красивые крепкие руки, на них приятно смотреть… Ее худощавое загорелое лицо, запыленная шляпа и поношенная одежда были ему милее всей той женской изысканности и красоты, которыми его приучили восхищаться.

— Ну вот! — наконец произнесла она, держа голубиное крылышко двумя пальцами.

На улице за окнами вопил торговец, расхваливая свой товар: «Шампанский сыр… сыр бри!..» Лучи утреннего солнца яркими пятнами лежали на столе. Жизнь была полна тепла и казалась прекрасной.

Потом Анна вдруг заметила:

— А ведь отсюда недалеко до Бурбонне, правда?

И для Блеза этот небрежный вопрос — может быть, слишком небрежный — прозвучал сигналом тревоги.

— Довольно далеко, — ответил он. — До Мулена два долгих дня пути.

Но она опять вернулась к этой теме:

— Однако герцог Бурбонский имеет владения и поближе — у Шароля, в Божоле, вдоль Соны… Если мы поедем на юг, то это будет не так далеко.

— Вообще-то верно, — сказал Блез как можно более безразличным тоном. — Для иностранки вы чудесно знаете Францию, миледи.

Она кивнула:

— Не так плохо. Вспомните, ведь я прожила здесь три года… По-моему, вы как-то говорили мне, что родом из Бурбонне.

— Так оно и есть. Я родился в Форе.

— Вам не случалось там бывать в последнее время?

— А как же, конечно… По пути из Лиона.

Он старался говорить таким же небрежным тоном, как и она, но дорого бы дал, чтобы узнать, что у неё на уме.

От следующего её вопроса у него перехватило дух.

— Я вот думаю… — Она помедлила. — Не приходилось ли вам случайно встречаться с одним дворянином, который часто бывает в этих местах, — с господином де Норвилем… Жаном де Норвилем?

Он надеялся, что его изумление осталось незамеченным, и, чтобы лучше скрыть его, осушил свой бокал. А сам тем временем лихорадочно соображал, как ответить. Что бы он ни сказал, без некоторой доли лжи не обойтись. В конце концов ему показалось, что лучше всего обойти правду стороной, но держаться к ней как можно ближе.

Поставив бокал на стол, он повторил имя:

— Жан де Норвиль?

Он произнес его так, словно в этом имени звучало что-то знакомое, а затем воскликнул:

— Черт побери, ну конечно! И не так давно! А что?

Окончательно удивив его, она заметила:

— Я с ним помолвлена… Какой он?

То, что она призналась в этом, было поразительно даже без заключительного вопроса. Блез невнятно пробормотал, пытаясь выпутаться:

— Но раз вы помолвлены, вы должны его знать…

— Да нет, не слишком. Мы никогда не встречались. У меня есть его миниатюрный портрет, и, должна признать, на вид де Норвиль вполне привлекателен. Мой брат и кардинал Йоркский пишут о нем разные чудеса. Но, видите ли, мсье, мой брак, как и большинство других, заключен будет отнюдь не на небесах. Этот мир очень практичен. Так каково ваше мнение о нем? Где вы встречались?

Блез не знал, что сказать, — не так просто было найти подходящий и ни к чему не обязывающий ответ. Тем не менее, неожиданно для себя он почувствовал облегчение, узнав, что она не видела жениха, хотя и не мог бы толком объяснить причину такого облегчения. Ему даже в голову не приходило, что он просто ревнует её к де Норвилю.

— Ну-у, — протянул он с вполне уместной неуверенностью, — дайте-ка вспомнить… Это было в доме одного дворянина неподалеку от Роана. Я заехал туда на ночь. Господин де Норвиль остановился там же. Что касается моего мнения о нем, то, честное слово, у меня было слишком мало времени, чтобы составить его… Красивый мужчина, настоящий вельможа. Он из Савойи, не так ли? Хотя я слыхал, что у него есть земли в Форе. Говорят, он в хороших отношениях с господином коннетаблем.

Она кивнула:

— Да… в очень хороших. Если бы госпожа регентша узнала о нашей помолвке, она бы весьма заинтересовалась.

— Несомненно, — сказал Блез.

Тема беседы становилась все более щекотливой. Он надеялся, что сумеет до конца сохранить верный тон, разыгрывая полную невинность.

Анна взглянула на него из-под полуопущенных век:

— Я вижу, вам не по душе мсье де Норвиль.

Вот это выстрел так выстрел, черт возьми, точно в яблочко! И как, черт побери, она догадалась?

— Не по душе?.. Помилуйте, да можно ли такое сказать о человеке, которого видел всего-то пару раз! Конечно, раз он сторонник герцога Бурбонского, то уж точно не из моей компании. Но теперь, — добавил Блез более правдиво, чем полагалось бы по законам галантности, — поскольку господин де Норвиль помолвлен с вами, я его возненавижу.

Она ответила рассеянной улыбкой.

Блез рискнул:

— Вы спешите в Женеву… Это связано с ним?

— Отчасти.

Разговор продолжался, но эта тема иссякла, хотя у Блеза осталось немало вопросов, над которыми стоило поразмыслить. Появится ли де Норвиль в Женеве? Намерены ли они пожениться там? Может быть, все-таки свадьба — главная цель поездки, а не какая-то встреча с английским посланцем, как думает регентша.

Блезу показалось величайшей иронией судьбы, что именно ему выпала доля сопровождать Анну Руссель к де Норвилю, что ему приходится проводить с нею наедине целые дни, тогда как нареченный жених ещё ни разу не видел её, — именно ему, которого де Норвиль ненавидит.

Может быть, это к счастью, что неожиданное упоминание о де Норвиле показало Блезу, как сильно его расположение к Анне и какого рода это расположение. Не хватало только безнадежно влюбиться. Именно от этого и предостерегала его регентша — и к этому тайком подталкивала…

Они закончили трапезу в молчании. Среди прочего он размышлял и о том, что кроется за внезапным интересом миледи Руссель к Бурбонне. Отныне надо будет следить за ней с удвоенным вниманием.

И он почувствовал, как невыносимо это — следить за ней…

Глава 19

Однако после полудня, на пути в Сен-Боннет, подозрение вспыхнуло с новой силой.

Когда они ехали по большой дороге, пересекавшей широкую долину Соны, она вдруг спросила:

— Я не слишком заблуждалась, считая, что смогу убедить вас поехать дальше к югу — через Макон? Этот путь в Бург ненамного длиннее, чем через Сент-Амур.

— Но оттуда до границы значительно дальше, — возразил он, — а мне казалось, вы торопитесь оставить Францию.

Она искоса взглянула на него:

— По правде говоря, я думала о вас. Маконское вино славится.

Он не мог понять, сказала ли она это всерьез или в шутку, но хорошо помнил, что от владений герцога Бурбонского Макон отделяют всего несколько лиг. Может быть, она замышляла встретиться там с де Норвилем, а то и с самим герцогом. Женева, вероятно, лишь ширма, за которой скрывается настоящая цель. Луиза Савойская что-то такое предполагала. Блез вспомнил её сухие слова: «В Женеву — вот куда она едет, и никуда больше».

Вслух он произнес:

— Премного благодарен! Но, если говорить обо мне, то желание помочь вам покинуть поскорее Францию пересиливает даже заманчивость маконских вин.

— И кроме того, — продолжала она, — я с большим удовольствием осмотрела бы тамошний собор — святого Винсента, по-моему. Если я попрошу вас об этом, господин друг мой, неужели вы сможете мне отказать?

Никогда прежде она не называла его «господин друг мой»и не говорила таким тоном.

— Мадемуазель, ради Бога, зачем вы ставите меня в столь трудное положение? Вы же знаете, какой приказ мне дан: доставить вас в Савойю кратчайшим путем. Не просите, чтобы я нарушил его.

— Ну, а если я все-таки попрошу?.. — настаивала она.

Блез с трудом проглотил вставший в горле комок:

— Я буду вынужден умолять вас о прощении…

И снова, как уже случалось не раз, его сбило с толку выражение её лица. Она, правда, резко вскинула голову и заметила:

— Ну что же, мсье, значит, вы именно тот, за кого я вас и принимала, — не только проводник, но и конвоир, а я — ваша пленница…

Но что-то в её голосе и в смягчившемся взгляде противоречило сказанному. Она прибавила еще:

— Как жаль, что вы не пытаетесь подыграть мне в роли Самсона — из меня вышла бы отличная Далила! Однако не скажу, чтобы я огорчалась по этому поводу. Можно догадываться, что Далила думала о Самсоне40.

И после этих слов стала особенно обаятельной, словно втайне была довольна им:

— Ах, мсье, если бы вы знали, как страстно я иногда хочу быть мужчиной… У нас, бедных женщин, нет ни силы, ни ума. Как я завидую вам и как восхищаюсь!

Она явно шутила, но лицо её было совершенно серьезно.

— Клянусь святой Пасхой! Желал бы я знать, с чего это, миледи!

— Ну, например, возьмем вот этот частный случай. Будучи женщиной, я — как ребенок в ваших руках. Предположим, мне доставило бы удовольствие поехать в Макон; допустим, мне хотелось бы встретиться там с некоторыми господами, живущими к западу от него, которые являются друзьями Англии и были бы рады услышать от меня кое-какие новости. Это лишь предположение, мсье, ибо у меня нет таких намерений, и я просто испытывала вас… Ну так вот, будь я мужчиной, мне, возможно, удалось бы нанести вам поражение. А поскольку я только глупая женщина, то мне ничего не остается, кроме как следовать туда, куда ведете меня вы. Если же я попытаюсь сбежать, то вы, без сомнения, привяжете меня к лошади и потащите за собой, хочу я того или нет.

— Боже избави! — воскликнул Блез.

— Именно так. Вы были бы обязаны выполнять приказ. И, поскольку я женщина, мне пришлось бы покориться, как это всегда приходится делать женщинам. Мы — дети по натуре и никогда не можем перерасти розгу… И не возражайте, мсье де Лальер, ибо сие есть истина.

— Вы смогли бы назвать госпожу регентшу ребенком по натуре? — осведомился он.

Анна расхохоталась:

— Вот уж что нет, то нет. Однако мне доводилось слышать, как она говорила о женщинах вещи и похуже. Наверное, есть исключения.

— Наверное, и вы — одно из них, — отпустил Блез комплимент. — Лучшая часть любого правила — это исключения.

— А беда всех французов, — парировала она, — что они оспаривают любое правило. Будь вы англичанином, не нужно было бы нам спорить из-за такой ясной вещи. Для англичанина это так же само собой разумеется, как его овсянка… Вы слышали когда-нибудь балладу о рыцаре Уотерсе?

Она без слов промурлыкала мотив, а потом запела. Когда баллада кончилась, Анна вздохнула и сказала:

— Вот это истинно по-английски.

— Очень симпатичный мотив, — сказал Блез, — но что означают слова?

— Что-то вроде этого:

Весь долгий день Чайльд-Уотерс скакал,

А она — за ним, босиком по стерне;

Но рыцарь недобрый ей не сказал:

«Эллен, садись ко мне».

Нет, весь день Чайльд-Уотерс скакал,

А она — босиком, по камням вдоль реки;

Но рыцарь недобрый ей не сказал:

«Эллен, надень башмаки».

«Не гони коня, Чайльд-Уотерс, постой, —

Сказала она, утирая пот,

Ведь это не чей-то ребенок, а твой

Тело мне разорвет».

Когда она закончила переводить последний стих, Блез взорвался:

— Что за свинья! У него манеры не лучше, чем у немецкого пикинера! Если это истинно по-английски, то для вас должно быть утешением, миледи, что вы так долго жили во Франции, которая, как каждый знает, страна поистине вежливых людей. В конце концов мне начинает казаться, что все прочие народы — просто варвары!

Его удивило, что в ответ она только расхохоталась, не пожелав объяснить, что её так позабавило. Разговор перешел на достоинства той и другой нации. Она утверждала, среди прочего, что англичане — лучшие наездники, чем французы, тогда как Блез со всей искренностью доказывал, что французским всадникам нет равных в мире.

— Себя самого вы считаете хорошим наездником, мсье?

— Средним, — ответил он, на этот раз скромничая, потому что был известен как выдающийся конник.

— А прыгать через препятствия вам приходилось?

— Бывало.

— Тогда поглядите на прекрасные изгороди вон там, в поле, где хлеба уже сжаты. Попробуем-ка их взять. А я погляжу, можете ли вы тягаться с английскими охотниками. Или нет, погодите! Держу пари, что сама смогу вас обскакать!

Противостоять такому предложению было невозможно.

— К вашим услугам, миледи! — принял он вызов.

И они свернули с дороги.

Первые изгороди преодолели легко — прыгая в тех местах, где они были пониже. Блез восхищался её изяществом и уверенностью и сказал ей об этом, а её похвала была более чем сдержанной:

— Неплохо справляетесь, мсье. Но это ещё не настоящее испытание. Взять барьер в три фута каждый может. Вы вовсе не доказали, что французы такие уж блестящие всадники… Впереди есть кое-что посолиднее — видите, между двух тополей. Давайте-ка попробуем там.

Блез улыбнулся. Препятствие было серьезное, но не слишком — неполных четыре фута. Сотни раз ему приходилось брать барьеры повыше этого. Однако он помнил, что лошади притомились и, кроме всадников, несли ещё и поклажу. Тем не менее он сделал широкий жест:

— Если вам угодно, но на этом, с вашего разрешения, мы и покончим.

— Увиливаете? — поддразнивала она. — Осторожничаете?

— Да. Вспомните, что я должен доставить вас в Женеву.

— Я помню, мсье. Если я и забуду об этом, то не по вашей вине.

Они галопом поскакали к изгороди.

— По одному, — предупредил он. — Здесь узко. Я пойду первым. А вы уж решайте, может ли французский кавалерист…

Блез подобрал коня, послал его на препятствие — и слишкои поздно увидел канаву по другую сторону изгороди.

Он упал удачно, но лошадь свалилась рядом с ним, отчаянно брыкая копытами. Он попытался уклониться, почувствовал, как зазвенело у него в голове от удара, увидел вспышку света — а потом не стало ничего.

Глава 20

Очнувшись, Блез обнаружил, что смотрит вверх сквозь путаницу стебельков травы, поднимающихся всего на несколько дюймов выше его носа. Потом по глазам хлестнула резкая боль, и он зажмурился. Земля колыхалась под ним, как море; он почувствовал тошноту, словно хватил лишнего, и вцепился пальцами в землю, чтобы не соскользнуть с нее. Он был не в силах сообразить, где он, что с ним случилось.

Но постепенно головокружение прошло; напрягшись, чтобы перетерпеть боль от яркого света, он заставил себя открыть глаза и, преодолевая бешеный стук в висках, попытался поднять голову. Первая попытка не удалась. Он повторил её чуть позже и неуверенно огляделся. Что за черт…

В голове путались обрывки мыслей. Дорога… широкая равнина и горы вдали… скачка галопом через какое-то поле…

Внезапно вспыхнуло другое воспоминание: миледи Руссель, прыжок, лошадь, бьющаяся в канаве рядом с ним…

Он силился сесть; хоть и нескоро, ему это удалось, и он, опершись на локти, снова стал бороться с головокружением, от которого опять закачалась земля.

Наконец Блез что-то рассмотрел вокруг. Он все ещё находился в канаве, неподалеку от места падения. Слева виднелись отпечатки лошадиных копыт, но коня не было.

Он позвал слабым голосом:

— Миледи! Мадемуазель!

Но услышал только шум листьев в кустах живой изгороди над собой.

Сколько же он здесь провалялся? Он не мог определить; видел только, что тени от тополей протянулись довольно далеко, — это указывало на предвечерний час.

Коснувшись пальцами головы, он нащупал повязку; потом опустил руку — и с минуту тупо разглядывал красный след на перчатке.

Постепенно стало ясно — даже слишком ясно, — что произошло. Он вспомнил, как Анна Руссель предлагала ехать через Макон, её смирение, явно рассчитанное на то, чтобы усыпить его бдительность; вспомнил и то, как она поддразнивала его, словно невзначай заставив состязаться в прыжках через изгороди. Конечно, она не могла в точности предвидеть такой случай, но, по-видимому, рассчитывала на то, что он возможен, и, когда несчастье произошло, не замедлила им воспользоваться. Он постепенно вспомнил, как ловко она распалила его глупую французскую гордость…

Ну что ж, она доказала ему, что он дурак, и поехала своей дорогой. На войне все средства хороши. Ему не следовало и ожидать чего-нибудь иного от неё — от врага.

Но где она? Воспоминания ускользнули. Он почувствовал, как снова надвигается тьма, и понял, что должен собрать все силы, пока не стало слишком поздно. С трудом приподнявшись на четвереньки, он вскарабкался на противоположный откос, кое-как поднялся на ноги и вслепую заковылял вперед. Наткнулся на стог ячменя, остановился, привалившись к колкой соломе, и постоял, переводя дыхание.

Сознание то прояснялось, то затуманивалось, но светлые промежутки не приносили покоя. У него определенно проломлена голова, и чтобы выжить, необходима помощь. Но он совершенно не представлял себе, как далеко может оказаться ближайшее жилье и найдет ли он там гостеприимство. Крестьяне далеко не всегда похожи на добрых самаритян. Платье и кошелек беспомощного путника — вещи куда более осязаемые, чем его благодарность. У Блеза оставалось ещё шесть крон — притягательная сумма для неразборчивого в средствах мужика. Не помешает переложить их во внутренний карман камзола, пока сознание его не покинуло.

Стянув перчатку, он пошарил в сумке на поясе — и с минуту ещё продолжал шарить, пока перед ним не забрезжила горькая правда. Сумка была пуста.

Откинувшись на стог, он не смог удержаться от невеселого смеха: ну и влип же… Да-а, Анна Руссель обезопасила его от воров… Конечно, ей самой нужны деньги, и, выполнив все прочие пункты своего плана, она не остановилась и перед последним шагом. Но могла бы, по крайней мере, оставить ему хоть крону…

В висках заколотило сильнее, и на несколько минут сознание затуманилось.

Когда он снова смог думать, то решил попробовать добраться до большой дороги. А там уж — как повезет, все зависит от того, кому случится проезжать мимо. Но несколько сот ярдов от стога до придорожной изгороди казались бесконечными, а сама изгородь — непреодолимой для человека, который едва держится на ногах. И все же надо попытаться…

Хуже всего были борозды. Он споткнулся об одну и упал, поднялся, споткнулся о другую, но сумел удержать равновесие и проковылять несколько ярдов, пока снова не померкло в глазах. Нет, ничего не выйдет… Господин Баярд любил повторять, что рецепт чести — это невзгоды и твердое сердце. Так что сделаем ещё один шаг… ещё шаг…

У Блеза туманилось в голове. Ему казалось, что он готовится к какой-то атаке. В стене брешь — но от неё мало толку. Слишком крутой подъем. И доспехи никогда не казались ему такими тяжелыми. А кроме того — где вся остальная рота? Не могут же они рассчитывать, что он удержит позицию в одиночку…

Послышался скрип колес — артиллерия на подходе. Какое счастье! Немного подождать, пока они ядрами расширят брешь…

Очнулся он на земле, в каком-то ещё более сильном бреду; голова его покоилась на чем-то мягком, и он смотрел в склонившееся над ним перевернутое лицо Анны Руссель.

В её голосе была странная нежность:

— Почему же вы не дождались там, где я вас оставила?

Как ни удивительно, он понял.

— Я думал, вы уехали, — пробормотал он. — Я пытался добраться до дороги.

— Уехала?.. Куда уехала?

— Наверное, в Макон…

— Но я же сказала вам, что поскакала за помощью. Мне показалось, вы поняли. Не помните? Я перевязала вам голову и взяла деньги для сохранности…

Он тупо уставился на нее:

— Нет. Не могу вспомнить…

Беспокойство в её голосе усилилось:

— Пресвятая дева! Вы уж простите, что я так долго. Эти добрые люди были в поле; а потом пока запрягли повозку…

Блез наконец заметил, что рядом с ним стоят два человека в потрепанных куртках. Они были более реальны, чем Анна с её перевернутым лицом.

— Почему вы вниз головой? — спросил он.

— Но я не вниз головой!

— Значит, это я… Или, может быть, мои глаза…

Подушка у него под головой шевельнулась.

— Ах, — пробормотал он, — вы так добры ко мне… Простите…

Она осторожно сдвинула его голову у себя на коленях.

— Скажите, как вы себя чувствуете? Вы ведь получили такой страшный удар…

Нет, это было невозможно — сказать ей, как он себя чувствует. Проще оказалось пошутить.

Он закрыл глаза.

— Да… Цена романтики.

На него снова надвинулась тьма, но теперь он её уже не боялся.

Глава 21

Прошли целые сутки, прежде чем Блез окончательно пришел в себя; об этом времени у него остались лишь смутные воспоминания. По каким-то признакам он понял, что находится в сарае, и нисколько не удивился, услышав, как жуют и похрустывают кормом животные где-то рядом. Он лежал на куче сена и видел, как пробивается дневной свет сквозь щели в плетеных стенах и соломенной крыше. До него долетал голос Анны, беседующей с кем-то из крестьян во дворе.

Главное состояло в том, что он снова мог нормально думать и чувствовал в голове лишь слабую боль. Это было такое неожиданное счастье, что какое-то время он просто наслаждался новым ощущением.

Он вспомнил некоторые мгновения из путаницы прошедших часов. Мягкость и осторожность, с какой Анна ухаживала за ним; её прохладную руку у себя на лбу; плеск воды в деревянном ведре, когда она с бесконечным терпением снова и снова меняла повязки. Он вспомнил её лицо в тусклом свете фонаря, полное сочувствия и тревоги.

И ещё память сохранила момент, когда болело просто невыносимо и она сидела, обняв его, и говорила какие-то английские слова, которых он не понимал, но звук их утешал и успокаивал.

И вот эту самую миледи Руссель он подозревал не только в том, что она его ограбила и бросила, но и в том, что она намеренно затеяла скачки, планируя несчастный случай, который дал бы ей возможность бежать!..

Голоса снаружи умолкли. Он услышал, как Анна легкой походкой входит в сарай. Через несколько секунд она, ступая на цыпочках, чтобы не потревожить его, показалась из-за кучи сена, увидела, что глаза его открыты, и уловила новое выражение на его лице.

— Мсье! — воскликнула она. — Слава Богу! Вы выглядите лучше.

— Я выздоровел, — ответил он, — спасибо Господу и вам!

Анна просияла.

— Клянусь Богом, — улыбнулась она, наклоняясь над ним и протягивая ему руки, — это самое радостное зрелище, какое я когда-либо видела. Нигде не болит? Вы уверены?

Он взял её руки:

— Совершенно уверен. Но какими словами мне благодарить вас за все!

— Вы хотите сказать — как мне перед вами оправдаться! Может быть, это излечит меня от привычки дразниться…

Присев рядом с ним, она пощупала ему лоб.

— Замечательно! Жар совсем прошел.

— Дразниться?.. — повторил он. — Не понимаю…

— И не поймете, мсье. Вот что мне в вас нравится. Не люблю мужчин, которые понимают женщин… Но вы не из таких. Вы ещё такой мальчик!

Она сидела, улыбаясь ему.

— Так вы и не объясните?..

— Ну, — призналась она, — я просто не могла удержаться, чтобы не подцепить вас чуть-чуть на крючок… Меня совершенно не интересовал Макон, но было так забавно внушить вам, будто у меня там какие-то дела! У вас сразу сделался вид такого проницательного и мужественного человека. А потом, вспомните сами, как вы уверяли, будто французские кавалеристы обскачут любого! Ваша лошадь устала, и я подумала, что смогу посмеяться над вами. Конечно, я и в мыслях не имела…

Она покачала головой.

— Бедная, беспомощная женщина! — улыбнулся Блез. — Вам вовсе не было нужды доказывать, как вы умны.

— Вы хотели сказать — как глупа… Видите, сколько бед я натворила. Однако мне не следовало позволять вам говорить. Я принесу сейчас миску супа, тетушка Одетта сварила. Эти люди такие милые!.. Только до сих пор не могут взять в толк, отчего я настояла, чтобы вас положили в сарае, когда они предлагали свою постель… Но, Боже милосердный, в доме нет дымовой трубы — там такой чад, такая грязь!.. Вы погибли бы, если б я не настояла на своем. По сравнению с хозяевами их лошади и коровы живут, как цари.

Она встала, отряхивая солому с куртки. Он заметил круги у неё под глазами. Она сменила сапоги на туфли, которые возила в седельной сумке. Ее зеленые обтягивающие штаны потрепались и вытянулись на коленях.

Поймав его взгляд, она улыбнулась:

— Действительно, что за пугало!

Он ответил искренне:

— Я просто думал, как вы красивы.

Она игриво погрозила ему пальцем:

— Перестаньте, вы сами прекрасно знаете, мсье, что все французы — льстецы.

И заспешила прочь.

Суп, очевидно, был готов, потому что она вернулась через несколько минут с дымящейся миской в сопровождении самой тетушки Одетты. Смуглолицая женщина с голыми ногами, в белом чепце, похожем на капюшон монахинь-бегинок, с подоткнутой верхней юбкой, из-под которой видна была нижняя, поздравила мсье с выздоровлением и извинилась за сарай. Не часто встретишь мужчин, заметила она, у которых такие преданные и заботливые… сестры, как мадемуазель. Счастлив будет тот, кому она достанется в жены!

Анна явно произвела впечатление на это семейство, однако по искоркам в глазах тетушки Одетты видно было, что она не особенно верит в родство между молодыми людьми; впрочем, Анну, кажется, это не беспокоило.

Когда женщина раскланялась и удалилась, не переставая заверять мсье и мадам в удовольствии видеть их и в готовности к услугам, Блез заметил:

— Увы, миледи, у нашей хозяйки, кажется, скептический склад ума.

— Это не причина, чтобы ваш суп остывал, — сказала Анна. — Я ей призналась по секрету, что мы не родственники. Тетушка Одетта так обрадовалась — она, как все женщины, любит секреты.

— Но зачем же вы ей сказали?..

— Потому что мы ещё во Франции, а эта усадьба расположена близко к дороге. Нам может потребоваться больше, чем гостеприимство — нам может понадобиться преданность. А пара беглых любовников гораздо милее женщинам вроде тетушки Одетты, чем все на свете братья с сестрами.

Блез вдруг испугался:

— Черт возьми, я совсем забыл!.. Какой сегодня день?

— Суббота. Пятый день, как мы выехали из Фонтенбло.

— Но тогда, если король…

Он быстро просчитал в уме. Два дня охотничьей вылазки короля дали им хорошую фору, и, пока не случилась эта неприятность, они с самого выезда из Санса не теряли даром времени. Но задержка на сутки значительно меняла дело. Если предположить, что король, вернувшись в Фонтенбло, пренебрег мнением регентши и сразу же выслал за ними гонцов, то погоня, наверное, уже достигла Дижона.

Господи, из-за него Анна может лишиться возможности покинуть Францию… Блеза охватило острое чувство вины.

— Но тогда, мадемуазель, во имя Бога…

— Не волнуйтесь, — прервала она, — я уже начинаю думать, что регентша добилась своего и никаких курьеров не посылали вообще. Я всего лишь объяснила вам, почему тетушка Одетта проявляет к нам такое участие.

— Нет, — волновался Блез. — Предположение — не уверенность. Отсюда до границы чуть больше пяти лиг. Мы успеем добраться до Сен-Боннета сегодня к вечеру.

— Если бы не один пустячок! Вы не сможете сесть в седло раньше, чем послезавтра.

— Я вот покажу вам, смогу или нет!

Отставив миску в сторону, он начал было вставать, потом ухватился за одеяло и с растерянным видом снова сел:

— Где мои штаны?

— Там, где вы их не найдете до завтрашнего дня. А сапоги вы и тогда ещё не получите. Нет, мсье, вы попались в ловушку. Так что будьте послушны и доедайте свой суп.

— Это деспотизм! — запротестовал он. — Но вы-то можете продолжать путь, миледи. Я никогда не прощу себе, если вас схватят из-за меня.

В её глазах появилась знакомая насмешка:

— Хороший же вы стражник! А как насчет приказов мадам регентши? Как раз подходящий случай донести на вас её высочеству. Разве не приказала она стеречь меня, будто сокола? А вы даже осмеливаетесь выпроваживать меня отсюда в одиночку — демонстративная измена Франции и вопиющее неповиновение!.. Ну вот, я опять начинаю… Бедный мсье де Лальер! — Она положила свою ладонь на его руку. — Никак не могу удержаться, чтобы не подразнить вас.

Блез рассмеялся и опять взялся за миску с супом.

— А не замыслить ли нам заговор — видимости ради? Вы могли бы подождать меня в Сен-Боннете, а я караулил бы вас потом до самой Женевы.

— О мсье, — подшучивала она, — я не осмелюсь ехать так далеко одна. Со мной может что-нибудь случиться…

— А как же все ваши разговоры о срочных делах, призывающих вас в Женеву?

— Дела могут подождать лишний день.

Однако, как часто случалось в минуты, когда, казалось, им было особенно легко друг с другом, Анна вдруг замолчала и замкнулась в себе. И несмотря на всю близость, возникшую между ними после несчастного случая, он опять почувствовал, что она весьма и весьма далека от него.

— Не будет ли нескромностью, — сказал он после паузы, — спросить, о чем вы думаете?

— Нисколько… — Но он тут же понял, что ответ будет уклончивым. — Я думала, где мне спать сегодня ночью. Конечно, не в доме. Я достаточно закаленный человек, но не до такой степени. А насчет того, чтобы спать здесь, то теперь, когда вы оправились… — Она вздернула бровь.

Блез махнул рукой:

— Весь этот дворец в вашем распоряжении. А я отправлюсь в поле — не в первый раз. Только для этого мне понадобятся мои штаны.

Она покачала головой:

— Нет… Мы не должны разочаровывать тетушку Одетту. Давайте сделаем вот как. Эта сторона сеновала — ваша. Другая — моя. И «Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает»41. Все равно я испортила свою репутацию — спасибо вам, непристойному соблазнителю… Восстановлю ли я её когда-нибудь, господин де Лальер?

У него был наготове правильный ответ, но он не мог произнести эти слова сейчас, когда его страсть к ней вот-вот могла сорваться с непрочной привязи. Сказать то, что вертелось у него на языке, — значит, бесповоротно порвать связывающую их нить, тонкую, как паутинка. К этому времени она стала слишком драгоценной, чтобы рискнуть ею ради циничного удовлетворения регентши. Нет, не сейчас. Но когда-нибудь, несмотря даже на де Норвиля…

Он мог обуздать свой язык, но не мог скрыть огня во взгляде. Заметив эту искру, она смешалась, потом проговорила легким тоном:

— Это был нечестный вопрос… Я сама отвечу: никогда, господин де Лальер.

Улыбка исчезла.

А он попытался угадать, что она имела в виду.

Потом, оставшись один, он отважился встать и, неуклюже передвигая ноги, казавшиеся чужими, принялся разыскивать свою одежду. Нашел он её без особого труда в другом углу сеновала. Но, пока одевался, понял, что Анна была совершенно права: сегодня вечером никак не получится сесть на лошадь. Он снова лег.

И все же, прислушиваясь к звукам голосов за обеденным столом, стоявшим во дворе хозяйского дома, он укрепился в своей решимости добраться до Сен-Боннета завтра же (а для этого ему придется как можно больше пользоваться своими ногами). Через некоторое время, собравшись с силами, он предпринял новую попытку.

Чувствуя, что затеял рискованное дело, он вышел из сарая — и наткнулся на изумленные взгляды крестьян-хозяев. Анна тут же учинила ему выговор.

Дядюшка Оден, тетушка Одетта, трое их неповоротливых сыновей и целая россыпь потомства помельче приветствовали его за столом под липой в небольшом дворике перед домом с соломенной крышей. Блез, очень стараясь понравиться хозяевам, подкрепился несколькими кружками красного вина и неизбежным супом с черным хлебом; и случилось чудо: к концу ужина он смог убедить Анну, что они должны выехать завтра.

Затем, после бесконечных благодарностей и взаимных пожеланий доброй ночи, провожаемые многозначительными взглядами тетушки Одетты, они удалились в сарай.

Было последнее полнолуние перед осенним равноденствием. Луна, багровая и огромная, ещё выщербленная внизу, потому что не полностью вышла из-за горизонта, глядела в открытую дверь сеновала. Вечерний покой и широко разлившийся мягкий свет окутали бурые поля, которым предстояло скоро стать серебристыми.

Анну и Блеза непреодолимо тянуло к двери; они присели ненадолго, свесив ноги через порог и глядя в пространство. Ни ему, ни ей не хотелось говорить, и они сами не догадывались, как много значило для них это молчание. Несколько дней назад такая тишина была бы неловкой и неестественной; а теперь она так легко сливалась с общим настроением, что они даже не замечали её.

В полях за селением то нарастал, то сонно стихал стрекот сверчков; иногда из ближнего пруда подавала басистый голос лягушка. Луна уже поднялась над изгородями.

Задумавшись, Анна стала шепотом напевать песню на чужом языке, её слова показались Блезу похожими на те, которые он слышал прошлой ночью.

Он начал издалека:

— Я хотел бы знать ваш язык, мадемуазель.

— Зачем?

— Чтобы вам не надо было переводить мне баллады, которые вы поете. Это грубая речь, но она не кажется мне неприятной. Я только удивляюсь, как вам удается произносить такие звуки.

Она улыбнулась:

— Это совсем не трудно… В Англии их могут произнести даже дети.

Блез разыграл удивление:

— Смотри-ка! Они у вас, должно быть, очень смышленые. А как вы думаете, я смог бы научиться?

— Думаю — нет, мсье, — резко ответила она. — Французы никогда не могут произносить никаких слов, кроме французских. И если вы спросите меня, почему, то я скажу: из-за презрения к другим языкам.

— Ну, клянусь святой мессой, я докажу, что вы неправы! Вот послушайте… — И Блез медленно произнес: — Ай… лаф… иуу. Пожалуйста!

— Ну, и что это значит, мсье?

Он покачал головой:

— Честное слово, не знаю… Но вы же видите, я могу произнести эти звуки! А вот что они означают?..

— «Ай лаф иуу»42, — озадаченно повторила она. — Увы…

Но потом резко взглянула на него:

— Где вы это слышали?

Ему удалось солгать без труда:

— В одной из ваших песен. «Ай лаф иуу», а потом что-то насчет «тру лаф»43.

Она продолжала глядеть на него с подозрением:

— В какой песне?

— О, клянусь праздником тела господня! Не помню. Это самое «лаф» есть во всех песнях… Я вижу, вы узнали слово.

— Вряд ли… Но, может быть, вы имели в виду «лав»?

— Вот-вот, оно самое и есть. И что оно значит?

— Любовь, друг мой.

— Ха! Ну и словечко для любви! Хотя в ваших устах… Ну а «ай»и «иуу»?

— Вам этого знать не надо, — сказала она строго. — С вас и так достаточно.

Снова воцарилось молчание. Блез повторял про себя волшебные слова. Анна была права: он догадался или, вернее, надеялся, что догадался, о чем тихо говорила она ему тогда, обвив его руками, — если только то был не сон.

Тьма снаружи сгустилась. Тихий ветер, напоенный запахами жатвы, коснулся их. Издалека донесся крик совы.

— Миледи, — сказал он через некоторое время, — скажите, что вы имели в виду, ответив «никогда» на вопрос, который сами же задали сегодня днем? Спрашивали-то вы шутя, а ответ ваш был серьезен, и это не дает мне покоя.

Она чуть повернулась к нему:

— Что за вопрос?

— О нашем путешествии. Насчет того, говоря вашими словами, сможете ли вы когда-нибудь восстановить свою репутацию. Мне стыдно думать, что я каким-то образом являюсь причиной вашего позора…

Ответ, который уже вертелся у него на языке прежде и который он так и не высказал, явился снова. Кровь застучала у него в висках. Быть рядом с нею в эту летнюю ночь, чувствовать, как его властно влечет к ней, ощущать тепло её дыхания и сидеть при этом, как истукан, во имя хитросплетения каких-то моральных правил и сомнений — это больше, чем в состоянии вынести человек из крови и плоти!

— Потому что вы…

— Дурачок! — произнесла она. — Конечно же, вы поняли, что я имела в виду. Позор…

И вдруг запнулась, схватив его за локоть:

— Слушайте… Слышите этот звук?

Звук был ещё далеким, но отчетливым. С севера доносилась дробь лошадиных копыт по дороге. Нет, не обычный галоп запоздалых путников, а целенаправленный, настойчивый, опасный. С каждой минутой эта непрерывная дробь становилась громче. Приближались несколько всадников, погоняя взмыленных от скачки коней.

— Может быть, это и ничего… — прошептал он, однако поднялся на ноги.

Они вышли из полосы лунного света и остановились, прислушиваясь.

Все ближе, все громче стук копыт в ночной тишине. Проедут мимо? Вот они уже за двором. Вдруг раздался голос: «Эй!» Копыта врезались в землю, заскрипела кожа седел — всадники остановились у самого дома.

— Мсье де Варти, похоже, это то самое место.

Анна крепко сжала руку Блеза:

— Мсье де Варти! — повторила она. — Королевский курьер!

Глава 22

Блез часто размышлял, как ему поступить, если королевские гонцы настигнут их с Анной прежде, чем они доберутся до савойской границы, и всегда приходил к одному и тому же выводу: случись подобное, он не сможет абсолютно ничего сделать.

До сих пор он со всей возможной поспешностью выпроваживал Анну из Франции, повинуясь приказу регентши, и, пока не было никаких распоряжений короля, отменяющих данные ему инструкции, его не в чем упрекнуть. Конечно, никому в голову не приходит, что ему известны намерения короля относительно Анны и что он может отказаться выполнить повеление регентши.

Но стоит только полномочному королевскому курьеру догнать его с новым приказом, как он должен будет немедленно подчиниться, иначе его обвинят в неповиновении.

Анне это было известно так же хорошо, как и ему. Их обоих, затаивших дыхание во тьме, охватило одно и то же ощущение — полной беспомощности.

Сквозь плетеные стены сарая они могли слышать каждый звук во дворе, а когда первое оцепенение прошло, переползли к другой стороне сеновала и смогли даже увидеть сквозь щели в стене группу всадников, освещенных луной.

Их было четверо; очевидно, двое дворян со слугами.

Блез и Анна сразу же узнали по силуэту — острому носу и выступающему подбородку — Пьера де ла Бретоньера, сеньора де Варти. Он был дворянином королевской палаты и главным лесничим; воистину железный человек, неутомимый слуга короля, великолепный наездник, для которого не существовало слишком большого расстояния, рьяный исполнитель и живое воплощение любой королевской воли или каприза. То, что с этим поручением послали именно его, свидетельствовало о важности дела.

— Ну что ж, господин де Флерак, — проговорил он сухо, — с вашего позволения, мы спешимся и выразим свое почтение миледи Руссель. Нет никаких сомнений, что это именно то место. И расстояние правильное, и липа перед домом. Вы хорошо придумали — спросить в доме на околице.

Он соскочил с седла, оставил коня слуге и в сопровождении де Флерака зашагал через двор; впереди двигалась его тень — короткая, неровная.

Для двоих смотревших из сарая шаги его были как последние песчинки в песочных часах. Если бы гонцы спросили наудачу у хозяев дома, не видел ли кто-нибудь из них проезжавших по этой дороге даму и господина, то у беглецов ещё оставалась бы надежда. Можно было рассчитывать, что сьер Оден и его жена солгут со спокойной совестью. Но, по-видимому, их соседи дали де Варти точные сведения, и он знает, что его добыча находится здесь. Едва ли приходилось ждать от робких крестьян, что они станут это отрицать и дерзко врать в глаза королевскому офицеру.

Когда раздался стук в дверь, Анна снова стиснула руку Блеза.

— Именем короля! — прозвучало в тишине. — Откройте! — И нетерпеливый окрик: — Вы что там, оглохли?

После паузы стукнули отодвигаемые засовы; верхняя половина двери распахнулась.

— В чем дело? — послышался недовольный голос Одена.

— Ты, мошенник, — заговорил де Флерак, — ну-ка, говори повежливей, когда отвечаешь дворянину, черт побери! Я тебе велел открыть дверь, а не её половину. Что, мы с монсеньором так и будем топтаться здесь перед твоим свинарником?

— Но, господа, откуда ж мне знать, кто вы?

В запинающемся бормотании Одена ощущались отголоски векового рабства. Перед знатными господами он мгновенно сделался мягким и покладистым.

— Когда понадобится, тогда и узнаешь, кто мы. Тебе приказано было открыть именем короля — этого достаточно. Так что поторопись.

Оден отодвинул остальные засовы.

— Господа, умоляю простить меня… Это я спросонья. Что вашим милостям угодно?

Де Варти заговорил, повысив голос так, чтобы его услышали все в доме:

— Мы хотели бы поговорить с английской госпожой, которая остановилась здесь — с очень знатной англичанкой, мадемуазель Руссель.

— Но, господа, — возразил Оден дрожащим голосом и достаточно искренне, поскольку соображал медленно, — здесь нет никакой иностранной мадемуазель…

— Ты врешь! Нам сказали в доме чуть дальше по дороге — как бишь звали эту скотину? Флодрен? Флодре? Ну да, Флодре, — он сообщил, что эта госпожа здесь со своим спутником, господином де Лальером, который был ранен, свалившись с коня. Так что не шути со мною, деревенщина, а передай мадемуазель, что я свидетельствую ей свое почтение и прошу оказать мне честь побеседовать с нею.

— Вот и все, — шепнула Анна на ухо Блезу. — Лучше я выйду. Все кончено…

Но он удержал ее:

— Подождите…

— О-о, — прозвучал ещё один раболепный голос, — конечно! Монсеньор герцог имеет в виду высокую красивую барышню в штанах и сапогах! А я и не знала, что она англичанка. Ну да, монсеньор…

Без сомнения, это Одетта выступила вперед, оттеснив Одена.

— Ах да, конечно же, монсеньор. Госпожа со странными глазами и рыжеватыми волосами? Сильно загорелая?

— Совершенно верно… Где она?

— И господин с широкими скулами, такой большеротый?

— О Господи, создатель… Да.

— Монсеньор, я в отчаянии! Их здесь нет. Они выехали сегодня рано утром в Сен-Боннет-ан-Брес.

— Врешь! Этот самый Флодре говорит, что де Лальер опасно ранен, что он может даже умереть.

— Да нет же, монсеньор герцог, не давайте себя обмануть такому идиоту, как Флодре. Ну что за скотина — монсеньор заслуженно его так назвал! Откуда Флодре знать, что случилось, если это мы привезли сюда бедного господина? Расшибся он сильно, что правда, то правда, а голова у него болела и того хуже; но его никак нельзя было уговорить остаться в постели нынче утром. Они с госпожой уехали вскорости, как рассвело. Правда ведь, Оден?

Зажатый, как в тиски, между женой и ужасными господами, крестьянин сумел издать лишь неясный звук, который мог означать все, что угодно.

Де Флерак взорвался:

— Ба! Разве вы не видите, сударь, что эта старая ведьма врет? И если она врет, то мы вздернем её со всем выводком прямо на этом дереве! Смотри, свинья старая, это вредно для здоровья — мешать королевскому делу. Дайте света, мы поглядим, что там внутри…

— Эй! Де Лальер! — вдруг позвал он. И, не получив ответа, проворчал: — Судя по всему, их могли и убить… Надо заглянуть в дом, мсье де Варти.

Блез с Анной у себя на сеновале почувствовали, как по двору прокатилась волна страха. В конце концов, крестьяне ничего не выигрывали, укрывая своих гостей от преследования короля, потерять же они могли очень многое. Оден, явно готовый признаться, пробормотал, должно быть, что-то, потому что де Флерак гаркнул:

— Ага! Ну-ка, ну-ка! Ты что-то там сказал, а?

— Ничего он не может сказать, кроме правды, я надеюсь, — вмешалась Одетта.

И обещание грядущего семейного скандала, прозвучавшее в её голосе, снова заткнуло рот её мужу. А она продолжала, вдруг разразившись бурей:

— Монсеньору, значит, угодно думать, что мы способны на убийство! Это такие-то люди, как мы! Да будет известно монсеньору герцогу, что мы владеем своей землей по наследству и никому не задолжали ни лиарда!.. — Ее речь зазвучала с удвоенной скоростью и пылом. — Зажги-ка свечу от очага, Жанно. Пусть эти высокородные господа войдут. Пусть поищут среди нас трупы. И пусть их тысяча чертей заберет! Вы подумайте — убийцы! Это про нас-то! Нечестивая ваша кровь!..

— Господи Иисусе, прекрасная дама! — успокаивал её де Варти. — Придержи язычок, ради Бога! Мой друг ничего такого не имел в виду, но мы отвечаем перед королем…

Зажегся свет. Голоса постепенно утихли — все вошли в дом.

Анна перевела дух.

— Отважное сердце! Наше счастье, что в этой семейке она мужчина. Может быть…

Голоса послышались снова.

— Фи! — выдохнул кто-то с отвращением. — Я чуть не задохнулся. Как они живут в этом чаду, хотел бы я знать? Я насчитал там восемь душ! Бр-р-р! Ничего удивительного, что миледи с де Лальером ретировались отсюда сегодня утром… Иначе они умерли бы. Я лучше заночевал бы в конюшне.

Из тени липы показался де Флерак.

— А вы знаете, это мысль. Заглянем-ка туда. Если игра нечестная, то их лошади…

И он зашагал через двор.

— Ну вот!.. — пробормотал Блез.

Оставался лишь один шанс, очень незначительный. Их кони стояли в самых дальних стойлах, за всеми хозяйскими животными. Света у де Флерака не было. Если он не станет искать слишком старательно…

Его шаги слышались уже у самого порога, прямо под ними.

Де Варти заметил небрежным тоном, стоя за его спиной:

— Эти люди на вид достаточно честны. Похоже, они говорят правду. Если мадемуазель выехала сегодня утром, то сейчас она уже в Савойе — и на том дело кончено…

Де Флерак поскользнулся на кучке навоза и чуть не сел со всего маху на пол. Выругавшись, он сделал ещё несколько шагов — и снова поскользнулся. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел пару волов, несколько овец, корову, худой крестец клячи, явно крестьянской…

Поскользнувшись в третий раз, он решил покончить с обыском и на ощупь выбрался обратно.

— Ни черта не видно, — сказал он. — Проклятье, там и шею недолго сломать… об испачканном платье я уж не говорю… Что теперь?

Анна с облегчением прижалась головой к плечу Блеза.

— Что теперь? — повторил де Варти тем же небрежным тоном. — Да ничего, поедем обратно в ту гостиницу в соседней деревне. На вид она вполне сносная.

— Но мы могли бы проскочить до Сен-Боннета.

— Это ещё зачем? Вы, должно быть, любите скакать удовольствия ради. У нас нет ни пропуска в Савойю, ни права задерживать мадемуазель там.

— Значит, вы прекращаете погоню?

— Естественно…

Де Варти потянулся и взглянул на луну.

— Черт побери, как вы легко к этому отнеслись… — заметил его спутник.

— Более чем легко, — де Варти зевнул, — более чем легко, мсье де Флерак. Прежде всего — можем ли мы надеяться, что король поблагодарит нас за возвращение предмета своей страсти, когда узнает, что она сбежала с де Лальером? Товар из вторых рук, друг мой — кто в этом усомнится? — теперь уже определенно из вторых рук…

Де Варти коротко хохотнул, и его спутник откликнулся таким же смешком. Блез почувствовал, как сжалась и напряглась рядом с ним Анна. Он покраснел до корней волос.

— Как вы думаете, Флерак, — продолжал де Варти, — доставит его величеству удовольствие подбирать то, что бросил его солдат? Посчитает ли он забавной шуткой, что де Лальер получил даром то, чего он добивался чуть ли не силой? Ну уж нет, клянусь всеми дьяволами!

— Да, маловероятно, — согласился де Флерак. — Счастливчик этот де Лальер… Очень красивая кобылка. Но ему теперь лучше обходить короля десятой дорогой…

— Это уж его дело, — пожал плечами де Варти. — А что касается нас — кто скажет, что мы не старались изо всех сил выполнить приказ его величества? После разговора с этой скандальной старухой де Перон в Сансе мы скакали так, что чуть кишки не вытрясло. Не наша вина, что эта английская шельма и её кавалер настолько опередили нас.

— Что правда, то правда.

— А кроме того, господин друг мой, есть ещё одна сторона дела. Вам не была оказана милость побеседовать с госпожой регентшей перед отъездом, а я эту милость имел. Вы знаете, как она смотрит искоса, когда замышляет какую-нибудь дьявольщину?

— Мне ли не знать! — де Флерак кивнул головой.

— Ну так вот, глядя на меня именно таким образом, она сказала: «Счастливого пути, господин де Варти. Желаю вам удачно провалить погоню за миледи Руссель. Конечно, поступайте, как велел вам король; но лично я буду весьма сожалеть о вашем успехе и запомню его надолго… Мудрому довольно, господин де Варти!»

— Ого! — задумался собеседник. — Если б я знал! Отчего ж вы мне раньше не сказали?

— Ради вашего душевного спокойствия. Но теперь мы с чистой совестью можем вернуться ко двору без мадемуазель англичанки — и более счастливо, чем с нею. Вы согласны?

— Тысячу раз! — В голосе де Флерака прозвучала благодарность.

Оба возвратились к своим лошадям. Минуту спустя стук копыт на более спокойном аллюре, чем прежде, утих вдали.

Долгую минуту ни Блез, ни Анна не говорили ни слова. Это молчание не нужно было объяснять. Услышать мнение света — убедительнее, чем воображать себе его.

Лишь когда тетушка Одетта со своим супругом украдкой выбрались во двор, Анна сказала отрешенно:

— Надо спуститься и поблагодарить их.

Эту ночь Блез провел на своей стороне сеновала, не сомкнув глаз, точно зная, что Анна на своей тоже не спит.

Глава 23

Из Сен-Боннета в Бург-ан-Брес, затем в Нантюа и далее в Шатильон-де-Мишель… Однако теперь, в горах, на усталых лошадях, они ехали намного медленнее — впрочем, особенно прохлаждаться не позволял пустеющий кошелек Блеза. Клонился к вечеру пятый день после выезда из усадьбы Одена, когда, преодолев горы Юра по дороге, идущей через перевал Кредо и Эклюзский проход, они заметили вдалеке, справа, купол Монблана, уловили блеск озера Леман и увидели теснящиеся друг к другу шпили церквей Женевы.

В Шатильоне, на последней их остановке, Анна надела очень помятое платье, красновато-коричневое с золотом, и не менее измятый французский чепец; и теперь, когда складки одежды расправились, она выглядела достаточно пристойно, чтобы не стесняться случайной встречи с савойскими придворными. Она ещё сидела в седле по-мужски, но юбки свисали почти до стремян. Знакомый куаф и шляпа исчезли. Волосы, причесанные на прямой пробор и наполовину скрытые под головным убором в виде полумесяца, в лучах заходящего солнца отливали бронзовым блеском.

Блез тоже принарядился, надев костюм, который купил у придворного дворянина герцогини Ангулемской, и снял повязку, скрывавшую рану на голове.

С переменой одежды они неожиданно стали сильнее ощущать стеснение, которое чувствовали с той минуты, как подслушали разговор королевских гонцов. Но оно скорее придавало новую глубину установившейся между ними связи, а не разрушало её.

— Почти конец пути, — задумчиво произнес Блез, глядя вдаль.

Она кивнула, вполголоса повторив его слова:

— Да, почти конец… Завтра я буду при дворе. «Ваше высочество! Ваша светлость!» Вечная служба! А все, что было сейчас, — останется в прошлом…

— Которого вам никогда не искупить. — Блез старался говорить как можно небрежнее. — Помните? Я спрашивал вас об этом в ту ночь, когда нас чуть не накрыл де Варти. Видит Бог, он ясно высказал, что думает свет. Не приходится сомневаться, регентша хотела скомпрометировать вас… Я сожалею, что мы сыграли ей на руку.

— Сожалеете? — переспросила она. — Правда?

Их взгляды встретились.

— Нет, клянусь Богом!

— А если вы считаете, что меня волнует то, о чем говорил господин де Варти, вы очень ошибаетесь. — Она замолчала на минуту, губы её плотно сжались. — Волноваться? Единственное, что меня всегда будет волновать при воспоминании об этих днях, — что однажды я была свободна. Десять дней — из целой жизни по правилам. Наша дружба. Я буду помнить её всю жизнь. Нет, надеюсь, что мне никогда этого не искупить.

— Вы это серьезно говорите?

— Как никогда… А кроме того, — она воздела руку в шутливом отчаянии, — есть ли при дворе хоть одна женщина, высокого или низкого положения, которая не является мишенью для сплетен? Мне это безразлично: мы с вами знаем правду и можем позволить себе посмеяться…

— А что скажет ваш брат?

Анна не раз с благоговейным страхом говорила о сэре Джоне Русселе, своем единокровном брате, который заменил ей отца и, по-видимому, имел над нею полную власть. По этим разговорам Блез понял, что он — человек суровый и что она его боится.

— Думаю, он поймет… — Но голос её прозвучал не вполне уверенно. — Он-то знает, почему мне было необходимо так спешить в Женеву. Он не из тех, кто поставит даже целомудрие выше, чем соображения… — она спохватилась, — чем некоторые другие вещи.

Не имела ли она в виду «соображения государственные»? Сейчас она ближе всего подошла к упоминанию о действительной цели своей поездки в Женеву.

Но Анна уже быстро переменила тему:

— Нет, мсье де Лальер, что касается меня, то я считаю: это наше путешествие стоит любой цены, которую придется за него заплатить, — кроме неприятностей для вас. Вот это меня беспокоит больше всего. Если король…

Она не высказала своих опасений вслух.

Блез пожал плечами:

— Надеюсь, её высочество вытащит меня…

В этот миг его совершенно не волновала эта сторона будущего. Душа Блеза была слишком полна впечатлениями недавних дней, он ещё помнил пыль дорог и яркий солнечный свет, мелькание гор, лесов и полей, бесчисленные постоялые дворы и гостиничные камины, — все, что было связано с Анной и служило фоном их путешествия. Запахи седельной кожи и лошадиного пота, августовские ветры и дожди — все это будет всегда напоминать ему о ней…

— Хотел бы я иметь такой талант, — продолжал он, — чтобы рассказать, что эта поездка значила для меня…

Ему хотелось бы сказать — если бы он сумел выразить свои чувства словами, — что, по сравнению со скукой и однообразием жизни в гарнизонах и на войне, почти исключительно в мужском окружении, — жизни, полной грубых людей и грубых эмоций, общение с ней внутренне обогатило его. Как Дени де Сюрси открыл перед ним перспективы более широкие и заманчивые, чем армейская карьера, так дни, проведенные с Анной Руссель, помогли ему узнать иной уровень чувств — возвышенных и тонких.

Но говорить об этом вслух, даже если бы он обладал таким даром, казалось неуместным. Многое из того, было в мыслях, куда легче выразили его глаза и интонация.

— Но вы говорите об этом, — прибавил он, — как о чем-то прошедшем, что осталось только вспоминать. Разве это все?

Она перебила его:

— Мсье, вы можете оказать мне ещё одну милость? До Женевы только одна лига или около того. Давайте на это короткое время удовлетворимся тем, что оглянемся на прошлое. Разве вы не понимаете, что я хочу сказать?.. И ничего не будем прибавлять.

— Как хотите, — произнес он. — Но не думайте…

— Пожалуйста, — улыбнулась она, — ну, пожалуйста!

Он прикусил губу и улыбнулся в ответ:

— Обещайте по крайней мере, что я смогу навещать вас в Женеве, пока не уеду. Вы не откажете мне в этом?

Если она и помедлила с ответом (или ему просто показалось?), то лишь на мгновение:

— Конечно, не откажу. Я буду рада видеть вас… очень, очень рада.

Некоторое время они ехали молча.

Когда она заговорила снова, Блез понял, что её слова относятся к тому, о чем она не хотела говорить прямо, хотя, казалось, не имели явной связи с только что оставленной темой.

— Я вам когда-нибудь показывала вот это?

Она достала из выреза лифа золотую медаль, которая висела у неё на шее. Блез и раньше замечал тонкую цепочку, но думал, что она носит какой-то амулет или памятный подарок, может быть, от де Норвиля, — и потому не решался спросить.

Однако он увидел нечто совсем иное: рельефно изображенную пятилепестковую розу Тюдоров, знакомую ему по английским гербам, которых он насмотрелся три года назад на Поле Золотой Парчи. Анна сняла медаль с цепочки и подала ему — рассмотреть поближе.

— Английская эмблема, — заметил он, любуясь превосходной ювелирной работой и ощущая полновесную тяжесть драгоценного металла. — Мы по дороге на всем экономили, а вы, оказывается, носили при себе целое состояние!

Она рассмеялась:

— Да, состояние, но неужели вы думаете, что я бы с ним рассталась из-за нескольких дней голодовки? Этот знак вручил мне наш возлюбленный государь, сам король Генрих Восьмой, перед моим отъездом во Францию. Такие эмблемы есть у немногих — только у тех, кто предан его величеству и кому он полностью доверяет.

— Большая честь, — пробормотал Блез.

— Более того, мсье. Это обет. Обязательство. Я не принадлежу себе. Разве вы не в том же положении?

Блез припомнил решение, которое принял в Лальере.

— Пожалуй, что так… если вы имеете в виду королевскую службу.

Она кивнула и забрала у него медаль.

— Служба трону была традицией нашей семьи. Я воспитана в этой традиции, как в вере. Я и сказать вам не могу, как часто этот кусочек золота служил утешением мне при французском дворе!..

— Понимаю, — произнес он.

Однако имел в виду не эмблему. Блез понял её мягкое предостережение, почти извинение: она давала понять, что им предстоит проститься навсегда.

И хоть ехали они бок о бок, он почувствовал, как расширяется пропасть, разделившая их.

— Наверное, мне следует сказать вам, — добавила она как бы между прочим, — что я была помолвлена с Жаном де Норвилем по желанию короля.

Больше она ничего не сказала, да в этом и не было нужды.

Избегая говорить напрямик, она хотела облегчить разлуку им обоим.

Когда солнце скользнуло за хребты гор Юра, быстро опустился вечер. Сумерки перешли в темноту. Редкие огни приближающегося города стали заметнее. На далеком берегу озера зажглись костры, а затем вспыхнул фейерверк, которым город — больше из любви к празднествам, чем от избытка верноподданнических чувств — все ещё отмечал визит в Женеву их высочеств Карла Савойского и его молодой жены Беатрисы Португальской.

— Регентша говорила мне, — заметил Блез, — что двор расположился не в городе, а за его стенами, в Куван-де-Пале. Проводить вас туда?

— Нет, — ответила Анна. — Мне сообщили, что для меня нанято помещение в доме синдика44 Ришарде на Гран-Мезель, недалеко от собора. Это устроил господин де Норвиль, которому я обязана, кстати, и местом при герцогском дворе.

Блез не смог удержаться от вопроса:

— Он в Женеве?

— Сейчас нет. Его задержали во Франции дела герцога Бурбонского.

Теперь они вплотную приблизились к пригородам Женевы, которые виднелись за деревянным мостом через реку Арв.

Луна, выбираясь из-за далеких гор, постепенно превращала темноту в серебристое сияние. Оно напоминало об открытой двери сеновала у сельского домика сьера Одена; оно напоминало о других местах и минутах, которые сейчас вдруг оказались такими далекими…

Захваченные одной и той же мыслью, они остановили коней перед самым мостом и замерли в седлах, глядя вниз, на бегущую воду.

Наконец, сняв перчатку, она подала ему руку — и задержала в его руке. Никакие слова не сказали бы так много. Он поднес её руку к губам — раз, ещё раз, ещё и ещё раз, но она не пыталась высвободить пальцы.

Все, что нельзя было — и не нужно было — высказать вслух, они знали и так. И когда она внезапно наклонилась к нему, он привлек её к себе и поцеловал в губы. Она страстно ответила на этот поцелуй. Потом, выпрямившись в седле, посмотрела вдаль, но он не смог увидеть её глаз.

— Надо ехать, — пробормотала она, — если мы хотим успеть до закрытия ворот…

В старом городе Блез спросил дорогу к дому синдика — это оказался красивый особняк на одной из главных улиц. На его стук вышел слуга с фонарем.

— Да, миледи Руссель ожидают здесь с нетерпением, — подтвердил он. — Не угодно ли войти, мсье, мадам…

Блез придержал ей стремя, и Анна ступила на порог. Он шагнул назад.

Она ответила реверансом на его поклон.

— Прощайте, мсье де Лальер, и ещё раз примите мою благодарность.

Другой слуга увел её лошадь. Дверь закрылась.

Блез рассеянно направился вниз по склону горы, по темным улицам, к гостинице, которую ему указал Дени де Сюрси три недели назад, когда они расставались в Роане, — гостиница называлась «Три короля»и стояла на площади того же названия.

Три недели? Они казались годами.

Глава 24

Случилась одна из тех внезапных удач, которые укрепляют веру человека в провидение: на следующий день, в предвечерний час, когда Блез уныло сидел за кувшином вина в общем зале гостиницы, он вдруг услышал шум во дворе — стук копыт, конское ржание и человеческие голоса — то, что всегда сопровождает приезд путников, а затем знакомый голос мигом подхватил его на ноги и заставил одним прыжком выскочить из комнаты.

Дени де Сюрси!

Судя по всему, что было известно Блезу, он мог бы болтаться здесь в ожидании приезда маркиза ещё целую неделю. Ему пришлось бы отыскать Ле-Тоннелье, французского тайного агента, и заняться шпионским ремеслом, что, как надеялись король и регентша, могло бы раскрыть личность английского связного, посланного к Бурбону. Ну а раз здесь маркиз, он возьмет в свои руки эту грязную работу, а заодно и последующую ответственность за все.

Но это было лишь одно из десятка дел, которые он страстно желал обсудить со своим патроном. Что будет теперь с его собственной карьерой? Блеза тошнило от интриг и бесплодных обещаний, которых он наслушался при дворе. В сравнении с ними армейская жизнь снова показалась ему привлекательной. После разлуки с Анной в его душе осталась лишь боль и пустота, и война в Италии обещала стать для него заманчивым развлечением. Кроме того, он остался без гроша в кармане…

Приезд де Сюрси, таким образом, решал многие проблемы.

Маркиз едва успел сойти с коня, как Блез уже появился перед ним; и, хотя молодой человек пытался преклонить колено, де Сюрси крепко обнял его и радостно расцеловал в обе щеки. При виде его доброго умного лица, успевшего немного обветриться за время разлуки, у Блеза на глаза навернулись слезы.

— Ну, мсье сын мой, ну, дружок! — воскликнул маркиз. — Когда же ты приехал? Насколько ты преуспел в своих делах? Какие новости при дворе? Слава Богу! Хотел бы я получать по кроне всякий раз, когда думал о тебе от самого Роана! Три недели, так ведь? Ну да, три недели и один день… Надеюсь, все прошло хорошо?

Потом, когда Блез быстро оглядел остальных путников и вопросительно взглянул на маркиза, де Сюрси добавил:

— Де ла Барра с нами нет, но, боюсь, он вскоре появится. Клянусь Богом, дружище Блез, когда я думал о тебе, то частенько проклинал на чем свет стоит — посадил ты мне на шею этого чертенка-стрелка. Святые апостолы! Что за озорник, что за вертопрах! Даже в лучшие свои времена ты не мог бы с ним тягаться. Я отослал его в Лион с письмом к маршалу де ла Палису — лишь бы на время избавиться от него. Он чуть было не сорвал всю мою миссию.

— Женщины?.. — простонал Блез.

— Нет! О-о, если бы… но он влюбился в твою сестру и по этой причине хранит целомудрие. Нет — пари, скандалы, постоянные поиски поводов для ссор — первый забияка, одним словом… В таком городишке, как Люцерн, который кишмя кишит самыми отчаянными солдатами Европы, ему было вдоволь потехи. Когда я уговаривал парламент поставить нам десять тысяч пикинеров, то успеху этого дела никак не мог способствовать молодой нахал, затевающий драки в тавернах. Так что я его отправил…

Де Сюрси ухмыльнулся:

— Могу поспорить, что, вернувшись, он привезет нам новости не только из Лиона, но и из Лальера!

— А пикинеры? — спросил Блез.

— Не беспокойся. Первые отряды уже на марше. Его величество будет доволен. Ну, а ты как, сынок? Ты-то как? Не терпится узнать.

— У меня письмо к вашей светлости от короля. И другие новости тоже есть.

— Хорошо! Поужинаем вместе и поговорим.

Гостиница «Три короля» обслуживала в основном иностранцев. Когда маркиза со свитой устроили, как подобает министру Франции, время ужина — пять часов — давно миновало. Потом, оставшись наконец за столом наедине с де Сюрси, Блез вручил ему письмо короля и начал свой рассказ; когда же он закончил его и ответил на вопросы маркиза, ужин уже был съеден и со стола убрано.

Блез не сомневался, что де Сюрси отнесется к рассказу с интересом, но в его быстрых оценивающих взглядах, восклицаниях и коротких замечаниях проявлялось нечто большее, чем простой интерес. Время от времени нахмуренные брови или резкий вздох выдавали волнение слушателя.

— Итак, монсеньор, — заключил Блез, — вот вкратце и вся история. Вы поймете, насколько я счастлив оставить это дело на ваше попечение и как сильно нуждаюсь в вашем совете.

Маркиз протяжно вздохнул.

— Клянусь честью, нет ничего вернее пословицы о том, что человек предполагает, а Бог располагает. Когда я посылал тебя ко двору, думал ли кто-нибудь из нас, что заварится такая каша? Я надеялся, что это поручение обратит на тебя внимание короля и будет способствовать твоему успеху, какое бы поприще ты ни избрал. Увы! Уж внимание на тебя он точно обратил… Король не забудет тебя, бедный мой Блез. Я надеялся также, что ты получишь хоть небольшое представление о службе, которой так восхищался в тот вечер в Роане, чем весьма мне польстил… Ничего себе небольшое представление! Черт побери, я никак не рассчитывал, что тебя без церемоний окунут в эту самую службу по самые уши и поручат столь щекотливую миссию прежде, чем ты хоть немного пооботрешься. Ты чувствуешь теперь, что жизнь — не шахматная партия, а игра в кости?.. Но одно, по-видимому, ясно…

Де Сюрси сидел, потирая подбородок. Пауза тянулась так долго, что Блез не выдержал и спросил:

— Что ясно, монсеньор?

— Да то, что ты попал в этот поток и придется теперь плыть по течению. Выкарабкаться на сушу ты не можешь.

— Не понимаю…

Встав с кресла, маркиз прошелся по комнате, потом застыл у окна и рассеянно уставился на площадь, слабо освещенную фонарем у подъезда гостиницы и такими же фонарями у дверей домов на другой стороне. Издалека доносилось бормотание Роны между сваями моста Пон-Бати.

— Попробую объяснить, — сказал он, вернувшись наконец на свое место. — Давай-ка рассмотрим проблему — прежде всего с точки зрения госпожи регентши, талантами которой я всегда восхищался, а сейчас могу лишь искренне изумляться. В этом деле она сослужила Франции хорошую службу — хотя и за твой счет. Имея в виду две цели, она ловко использовала тебя для достижения обеих. Двойной ход величайшей тонкости!

— Две цели? — повторил Блез.

— Да. Первая из них — обнаружить, кого кардинал Уолси посылает к Бурбону, дабы можно было схватить этого человека, — желательно при переговорах с герцогом. Этого гонца ожидают в самом скором времени. Вполне вероятно, что миледи Руссель располагает сведениями, которые будут ценны для него. Поэтому герцогиня и поддержала желание миледи спешно попасть в Женеву и использовала тебя в своей комбинации. Но это ещё не все, есть и вторая цель. Герцогиня не против, чтобы король забавлялся с фаворитками, но при условии, что их держит в руках его мать. Ты что думаешь, мадам де Шатобриан попала в немилость просто потому, что надоела королю, или мадемуазель д'Эйли завоевывает королевскую благосклонность исключительно благодаря своим прелестям? Конечно, нет. Эта английская девица может стать опасной, если её перехватят и вернут ко двору прежде, чем она покинет Францию. Значит, её надо так скомпрометировать, чтобы королю она стала даром не нужна, даже если его курьеры привезут её обратно. И в этом деле ты тоже как нельзя лучше подходил для целей регентши.

— Да-а, — протянул Блез, — теперь мне ясно. Но что же другое я мог сделать?

— Ничего — у тебя ведь, как я сказал, нет опыта в таких делах. Заметь, госпожа регентша могла использовать многих других, а выбрала тебя.

— И обещания ничего не стоят? Она дала слово оправдать меня перед королем.

Де Сюрси покачал головой.

— Бедный мальчик!.. Ладно, теперь давай подумаем о короле. Миледи Руссель он забудет, а вот тебя — нет. Может быть, если ты зароешься поглубже в армии или ещё где-нибудь, лишь бы не попасться ему на глаза, то будешь в безопасности. Но как же тогда продвижение по службе? Карьера? Успех? Черта с два! Забудь про все. Зато вот что помни: если мятеж господина Бурбона провалится, то из-за предательства твоего отца и брата попадешь в мятежники и ты. Из боязни показаться смешным король может удержаться и не наказывать ничтожного человечка, похитившего приз, которого домогался он сам, но что помешает ему покарать сына и брата заведомых предателей? Тебя легче легкого будет обвинить в том же преступлении.

— Выходит, я пропал?

— Ну, не так сразу… У тебя есть два пути. — Маркиз наклонился к Блезу и пристально посмотрел на него. — Ты можешь и в самом деле стать изменником, присоединиться к герцогу и поднять оружие против Франции — стоит сказать лишь слово миледи Руссель о том, что мы задумали насчет английского посланца, и одна эта услуга создаст тебе положение в стане врагов. Не исключено, что Бурбон победит — дело-то весьма сомнительное, — и ты будешь процветать вместе с ним. Ну, а если он проиграет, ты сможешь утешать себя пословицей, что лучше быть повешенным за овцу, чем за ягненка… Я тебе такого, конечно, не советую, но лучше уж я скажу это вслух, чем ты подумаешь про себя. С тобой ведь подло обошлись…

Блез ощетинился:

— Но не король. И вы сказали, что герцогиня Ангулемская сослужила Франции хорошую службу, хотя и оказала плохую услугу мне… Нет, монсеньор, я не отступлю от выбора, который сделал в Лальере. Франция значит для меня больше, чем дом Валуа, как бы со мной ни обошлись.

— Для меня тоже, — заметил маркиз. — Тогда, значит, тебе остается открытым только один путь: восстановить свою репутацию перед его величеством, совершив дело такой важности, чтобы увеселительная прогулка с миледи Руссель выглядела пустяком по сравнению с ним. К счастью, случай представится в скором будущем. Вот почему я сказал, что тебе нужно и дальше плыть по течению. Что, по-твоему, способно более всего удовлетворить короля сейчас? Он упоминает об этом в письме.

Было ясно, что де Сюрси имеет в виду доказательство вины Бурбона, а им мог бы стать арест герцога во время его переговоров с британским агентом. Поняв это, Блез заранее сжался в ожидании предложения, к которому вел маркиз.

— Предположим, — продолжал де Сюрси, — что ты выследишь этого чужеземца и станешь наблюдать за ним до самой его встречи с герцогом. Тогда именно тебе король будет благодарен за поимку обоих — за услугу столь значительную, что она может повлиять на историю Европы. Ибо, говорю тебе, господин коннетабль сейчас более опасен для Франции, чем Империя и Англия, вместе взятые. Предположим, повторяю, что ты сумеешь это совершить. Если так, то одним махом ты завоюешь свое счастье и спасешь страну!.. А больше тебе надеяться не на что.

К удивлению маркиза, его речь была встречена невыразительным молчанием, и после паузы он спросил:

— Ты меня понял, Блез?

— Благодарю вас, понял. Но, вдобавок ко всему, я хотел бы сделать ещё одно предположение: допустим, что посланец, о котором шла речь, — брат миледи Руссель?

Де Сюрси широко раскрыл глаза:

— Господи Боже! Так что из того?.. Конечно, это вполне вероятно… Но опять же — что из того?

— Ну, в этом случае… я скорее… я могу оказаться не в состоянии…

Маркиз сидел, непонимающе глядя на Блеза. Молчание становилось тяжелым, как свинец.

— Хм-м, — промычал де Сюрси, — так вот оно что… по-моему, ты сказал мне, что она не была твоей любовницей!

— Я сказал правду, монсеньор.

— Или эта негодница дала тебе обещание, надежду, несмотря на помолвку с де Норвилем?

— Нет.

— Тогда не понимаю…

Острые глаза внимательно исследовали лицо Блеза.

— А-а… Я понял! — Маркиз не смог сдержать иронию. — Это любовь, чистая любовь!.. Вот, черт возьми, незадача!

Лицо Блеза вспыхнуло от обиды.

— Называйте это так… — произнес он.

Постепенно выражение лица маркиза изменилось. Он вздохнул — то был скорее вздох воспоминания, чем неодобрения, — и, наклонившись, похлопал молодого человека по колену.

— Не сердись… Я почти забыл об одном из немногих преимуществ молодости. Трудно в ноябре помнить об апреле…

Снова вздохнул, потом прибавил другим тоном:

— Но то, что я предположил, не должно беспокоить твою совесть ни на миг, — если, конечно, совесть не чересчур тонкая материя для нашего бесцеремонного мира…

И когда Блез взглянул на него скептически и настороженно — ничего больше не было в его взгляде, — маркиз задумчиво откинулся на спинку кресла, как человек, который тщательно подбирает слова.

— Выслушай меня внимательно, — начал он, — а потом поступай, как тебе угодно. Я искренне говорю, что не требую от тебя ничего хоть в малейшей мере бесчестного. Я не буду просить тебя шпионить за миледи Руссель или лицемерить с ней. Весь необходимый надзор за нею я обеспечу сам. А от тебя прошу только одного: когда мне удастся установить личность вражеского агента здесь, в Женеве, последуй за ним во Францию, будь то брат миледи или кто-либо другой, и сделай все возможное, чтобы его арестовать в обществе господина де Бурбона… Погоди! — Де Сюрси жестом остановил Блеза. — Я тебе задам один вопрос и надеюсь, что ты ответишь честно. Допустим, что все обстоит иначе: кто-то близкий тебе отправляется в Англию со срочным делом, имеющим целью разрушить королевство. Как ты думаешь, воздержится миледи Руссель от содействия его аресту из-за нежных чувств к тебе? Насколько я могу судить о ней из твоего рассказа — нет.

— Да, она не посчитается с этим, — согласился Блез. — Однако все не так, поэтому… пусть кто-нибудь другой возьмет на себя эту миссию. Почему вы возлагаете её на меня?

— Потому что никого другого у меня нет. Я слишком стар; Пьер де ла Барр — слишком молод. Ты — единственный француз в Женеве, на которого я могу положиться.

Блез долго молчал — он не мог не признать правоту маркиза. Действительно, никого другого не было — по крайней мере никого столь же подходящего. Он чувствовал, что зажат в тиски, из которых не вырваться. От него требовали сослужить службу отечеству, поэтому любая отговорка личного характера была недопустима. И, в конце концов, вполне вероятно, что этим английским посланцем окажется вовсе не сэр Джон Руссель…

Сдаваясь, он высказал свое предположение де Сюрси.

— Конечно, — кивнул тот, — им вполне может быть один из многих — Найт, Пейс, Уингфилд. Но кто бы им ни был — ты согласен?

Блез пожал плечами. С какой стороны ни посмотришь, нет никакого выхода из этого положения — из потока, который подхватил и несет его от самого Фонтенбло.

— Хорошо! — одобрил маркиз. — Я и не думал, что ты любитель увильнуть. Признаюсь, твоя будущая карьера заботит меня почти так же, как политическая сторона дела; но то, что она интересует тебя меньше, чем твой долг француза, делает тебе честь.

— А вы не думаете, — вдруг вспыхнул надеждой Блез, — что мадемуазель де Руссель могла прибыть к савойскому двору и с какой-то другой целью, а не ради встречи с английским агентом? Если у неё есть сведения, нужные врагу, то могли ведь они привести её сюда. Что, если регентша ошиблась и все это дело — пустая выдумка?..

— Не исключено, — признал собеседник. — Подождем, поглядим. Но у госпожи регентши на такие дела исключительный нюх. Я склонен полагать, что она не ошиблась… Черт возьми, это ещё что такое?

«Это» было внезапным шумом в коридоре, который сразу же рассыпался на отдельные звуки, позволяющие безошибочно распознать драку кошки с собакой, — вой, визг, лай, шипение, бешеные прыжки и броски; все это сопровождалось крайне возбужденными голосами.

— Ха-а! — кричал кто-то. — Даю вам фору: ставлю на него крону против вашего ливра!

— Идет! — заорал другой. — Если мсье Симон не отделает шавку такой величины, я землю буду есть!..

— Значит, придется тебе её есть. Вперед, Кукареку, мой храбрец! Вперед, мой маленький святой Георгий! Вот случай добыть славу…

— Вперед, мсье Симон, всем котам кот! Причеши ему ушки! Слопай его живьем!

— О, на это мало шансов! Вперед, Кукареку! Не посрами своих предков! Ага! Отлично сделано, клянусь Богом! Точный укус…

Маркиз печально улыбнулся:

— Насколько я понимаю, мсье де ла Барр снова с нами…

Блез кинулся к выходу из комнаты и распахнул дверь. В этот самый миг какой-то серый комок с визгом взметнулся в воздух, взлетел вверх по лестнице и исчез, провожаемый криками двух молодых людей, стоявших на площадке:

— Трус несчастный! Цыплячья печенка! А ну, вернись!..

— Браво, Кукареку! Мой маленький Юлий Цезарь! Мой малыш Роланд! Итак, с вас один ливр, прошу вас, господин женевец…

Однако, увидав Блеза, Пьер тут же забыл о пари и бросился ему в объятия. Потом, заметив, что на пороге стоит де Сюрси, высвободился и преклонил колено:

— Да хранит вас Бог, монсеньор! Честь имею доложить о своем возвращении. Хотел бы сообщить также, что король завершил свое путешествие из Фонтенбло и прибыл в Лион.

— Но что это за песик? — воскликнул Блез, разглядев взъерошенного маленького спаниеля, который, прекратив преследование врага, неуклюже спускался по лестнице. — Я его точно где-то видел… клянусь святой мессой, это же Кукареку, собачка сестрицы Рене!

— Он самый. — Пьер отряхнул колено и ласково улыбнулся. — Самый заветный памятный подарок от мадемуазель вашей сестры, которую я видел на прошлой неделе в Лальере.

— Ну, что я тебе говорил? — рассмеялся маркиз.

— И что же, ты так и протащил эту собачонку на руках через всю Францию? — удивился Блез.

— Никоим образом. Он ездит в собственной сумке, привязанной у луки моего седла, как маленький маршал. Мы ведь товарищи по оружию… Итак, мсье? — повернулся он к молодому женевцу, с которым заключил пари и который теперь ждал своей очереди вставить словечко.

— Если бы вы согласились потерпеть, мсье… я обнаружил, что как раз сейчас у меня в кошельке не найдется ливра, но я как-то устроюсь и уплачу вам в ближайшее время.

— Забудем об этом, — произнес Пьер с величественной снисходительностью. — Если уж я выиграл пари, то к черту сам выигрыш!

Глава 25

Прошло десять дней, наступил сентябрь, но ничто пока не указывало на то, что у Анны Руссель есть в Женеве какие-то другие заботы, кроме как находиться при герцогине Беатрисе в качестве одной из фрейлин.

Французский агент Ле-Тоннелье, содействием которого де Сюрси сразу же заручился, приставил своих шпионов и к герцогскому двору, и к дому синдика Ришарде, но безрезультатно. Можно было с полной уверенностью сказать, что ни один англичанин за это время с Анной не встречался.

Тем временем де Сюрси, официальным поручением которого в Женеве было получить формальное согласие герцога на проход французских войск через южную часть Савойи, ежедневно посещал двор, не раз видел там миледи Руссель и, как старый знакомый по Франции, даже разговаривал с нею. Конечно, он старательно делал вид, что ничего не знает о её недавней поездке и, поскольку между Францией и Англией идет война, воспринимает её присутствие в нейтральном Савойском государстве как дело совершенно естественное.

Она сама затронула однажды эту тему, когда они встретились в приемном зале Куван-де-Пале:

— Монсеньор, меня сопровождал из Франции один молодой дворянин из роты господина Баярда — Блез де Лальер… Вы случайно не знакомы с ним?

— Как же, как же, знаком, — сказал маркиз. — Привлекательный парень. Он живет в той же гостинице, что и я. Он оказал мне честь, явившись с визитом наутро после моего прибытия, и — слово за слово — предложил купить у него лошадь. Видимо, молодой человек был очень стеснен в средствах. Я дал ему несколько крон вперед… при любых обстоятельствах француз должен помогать французу.

— Он ничего не говорил вам о том, почему так поиздержался, или вообще что-нибудь о нашей поездке?

Маркиз наморщил лоб:

— Ну, что-то такое он говорил — насколько я понял, при дворе немного напутали, когда решали, кому платить, и все дорожные расходы пришлись на его долю. Он упомянул ещё о капризной компаньонке. Но, честно говоря, миледи, насчет других вещей ничего не скажу — мне, в общем-то, было не до того… Может быть, — прибавил де Сюрси с видом человека, вынужденного проявлять любопытство из вежливости, — может быть, вы мне расскажете…

Она явно испытала облегчение.

— Да нет, монсеньор, добавить, в общем-то, мне нечего. Приятная была поездка… Мсье де Лальер собирался в Лион, по его словам. Надеюсь увидеть его до отъезда.

Маркиз поглядел на неё одобрительно — так старый актер смотрит на талантливую дебютантку. Большие надежды подает, большие… Однако он сделал вид, что внимание его отвлекла группа придворных, появившихся в зале.

— Несомненно увидите, миледи, несомненно…

Он рассеянным тоном отпустил комплимент насчет мотылька и свечи и добавил ещё более рассеянно:

— Осмелюсь сказать, что он собирается отдохнуть несколько дней перед новой дорогой… Он тут сделался закадычным другом одного из моих людей — молодого де ла Барра. Я должен передать ему ваше пожелание?

— Конечно, нет!

Подошли придворные. Де Сюрси ответил поклоном на их приветствия:

— Ваш слуга, господа.

Однако, если Блез не смог нанести Анне визит в течение всей первой недели, то не по своей вине. Дважды он являлся в дом синдика Ришарде — и оба раза лишь для того, чтобы узнать, что она задерживается при дворе.

Череда празднеств, отмечающих визит в Женеву герцога и герцогини — танцев, спектаклей, банкетов, лодочных гонок на озере, — тянулась непрерывно и не оставляла фрейлинам герцогини свободной минуты. При желании Блез мог бы принять участие в некоторых развлечениях для более широкого круга, но слишком много вертеться на людях было неразумно, так что он держался в сторонке.

Раз-другой ему удавалось издали увидеть Анну в какой-нибудь кавалькаде или на представлении; однако в своих новых роскошных нарядах, светски церемонная, она казалась далекой не только из-за расстояния. Это была Анна из Фонтенбло, а не его дорожная спутница.

Маркиз узнал, что её помолвка с де Норвилем для двора не секрет и что она обвенчается с ним, как только позволят его дела при герцоге Бурбонском. Все открыто судачили о большом приданом, которое должно ещё возрасти за счет даров английского короля.

— И это, — заметил де Сюрси, — говорит о многом: во-первых, Англия придает большое значение господину коннетаблю, во-вторых, в Лондоне верят, что этот мошенник де Норвиль вертит сим вельможей, как хочет.

— Это говорит об отвратительном бессердечии, — возразил Блез. — Отдать такую даму, словно штуку сукна, проклятому мерзавцу и интригану просто в уплату за его дела с предателем… Неужто у английского короля нет совести?

Маркиз откашлялся:

— В число необходимых достоинств монарха или государственного деятеля совесть не входит. Чем скорее ты это усвоишь, сынок, тем меньше будешь надрывать себе сердце и тем больше будет от тебя толку.

После вторичного появления Блеза у дома синдика Ришарде для него в гостинице была оставлена записка (потом часто перечитываемая и нежно хранимая); в ней Анна выражала сожаление о том, что не могла быть дома и принять его, а также назначала вечер (через несколько дней), в который, она надеется, он окажет ей честь посетить её.

«…И поверьте мне, господин де Лальер, что для меня гораздо приятнее было бы разговаривать с вами, нежели тратить силы на глупые дела, относящиеся к моей придворной службе. Мне так хотелось бы хоть на время избавиться от нее, вспоминая некие иные дни, как, надеюсь, вспоминаете о них вы. Но будет истинным облегчением для моего сердца снова побеседовать с вами, если вы окажете мне такую честь. Увы, наше общество должна будет разделять мадам Ришарде, но она не похожа на мадам де П. с её многочисленными ранами. Мсье, молю Господа нашего, дабы он даровал вам счастье и долгие дни».

Только бы ничего не случилось, только бы ничто не помешало свиданию! Блез считал оставшиеся дни — целых четыре… нет, три, если не учитывать сегодняшний. И, поскольку маркиз де Воль продолжал досадливо потирать подбородок, чувствуя, что явно просчитался насчет английского эмиссара, у Блеза на душе становилось все легче. Действительно, дело шло к тому, что госпожа регентша в конечном счете здорово промахнулась.

Проводить время в Женеве было приятно. Город ещё не превратился в ощетинившуюся твердыню кальвинизма45, он оставался католическим — и жизнерадостным, насколько позволяли политические распри.

Это был славный городок наполовину сельского вида, с обширными садами и огородами даже в пределах городских стен; а красивые его пригороды ещё не срыли в оборонительных целях. Издавна пропитанный, подобно другим средневековым городам, колючим духом независимости и уже склоняющийся к союзу с соседними швейцарскими кантонами — Берном и Фрибуром, город почти не скрывал своей нелюбви к феодальному сюзерену, Карлу Савойскому, и особенно к надменной молодой жене герцога, Беатрисе Португальской. Тем не менее он от всего сердца праздновал их недавний приезд — это был повод для веселья и несомненная выгода для торговли.

Герцогский кортеж, предшествуемый трубачами, с алебардщиками по флангам, состоящий из блестящих знатных господ и дам, останавливаемый на каждом углу живыми картинами и театральными представлениями, вызывал всеобщий восторг — если не присутствием их высочеств, то, по крайней мере, своей зрелищностью. В конце лета 1523 года вся Женева словно облачилась в карнавальный костюм.

После тевтонской аскетичности Люцерна маркизу де Волю было особенно приятно наслаждаться в Женеве французской кухней и вновь ощутить себя в атмосфере французской культуры.

— Господи Боже, — не раз вздыхал он, — когда я возвращаюсь мыслями к Люцерну, я чувствую такое счастливое облегчение, будто моя душа выпущена из чистилища! Представьте себе только! Эти страшные Альпы! Эти ужасные пики и ледники! И не на что посмотреть, кроме дали, нечего послушать, кроме лавин, коровьих бубенчиков и совершенно кошмарного немецкого языка! Истинное наказание! А что до гостиниц, то да будет угодно Всевышнему сохранить меня отныне и вовеки от «бирштубе»и ужасов «сауэркраут»!46

И, наслаждаясь контрастом с гнетущей обстановкой Люцерна, он с удовольствием смотрел на площадь под своими окнами, окруженную домами во французском стиле. Французская речь, понятная без переводчика, звучала музыкой для его слуха. Вдали текла быстрая Рона, в водах которой отражались дома и ветряные мельницы, напоминающие ему Францию. Справа он мог видеть нависший над рекой старинный мост, сплошь застроенный лавками и жилыми домами, наподобие Понте-Веккьо во Флоренции. И, невидимый отсюда, но всегда присутствующий в сознании маркиза, над всем возвышался старый город со своими шпилями и башнями.

Со всех сторон де Сюрси окружали свидетельства гуманистического века — единственная обстановка, подходящая для культурного человека, как он любил повторять.

Блез тоже находил свое времяпрепровождение здесь приятным. Хотя его и беспокоили мысли об Анне Руссель и его собственном будущем, он был слишком молод, чтобы они поглощали его полностью. Подолгу беседуя с де Сюрси о европейской истории и политике, он забывал о своем недавнем намерении вернуться к армейской жизни. При этом, к тайному удовольствию де Сюрси, часто удавалось переводить разговор на Англию, где маркиз не раз бывал.

Нет, это вовсе не такая варварская страна, как Блез думает.

Там есть два старых университета, известных своими достоинствами; в последнее время они сильно продвинулись вперед в изучении греческого языка. Конечно, следует помнить, что культура этой страны происходит из Франции и поэтому является лишь бледной копией оригинала. Свидетельством тому — язык англичан, который большей частью состоит из искаженных французских слов; их так долго произносили неправильно, что они стали совсем непонятны французам.

— «Лав», например, — вставил Блез, — что означает «любовь».

— А! — сказал маркиз с веселой искрой в глазах. — Тебе, оказывается, это словцо известно? Нет, «лав», по-моему, слово саксонское; англичане не имеют настоящего собственного языка, а заимствуют и воруют из языков других народов. Результат получается настолько плохой, что большинство людей светских и просвещенных предпочитают говорить между собой на латыни или по-французски, используя английский для разговоров с чернью, — и кто посмеет винить их за это?

— А вот «ай лав иуу», — продолжал Блез о своем, — значит «я люблю тебя».

— Чудесно! — воскликнул маркиз. — Я вижу, у тебя большие способности к языкам; вижу также, что в путешествии ты не терял времени даром.

Об английском правителе де Сюрси был лучшего мнения, чем об английском языке. Его проницательному взору представилось несколько случаев увидеть красивого молодого государя, что называется, насквозь.

Генрих Тюдор, по его мнению, подавал большие надежды: он обладал незаурядными способностями и волей. Но он был грузным молодым человеком — слишком грузным; а избыток тела в молодости — плохой знак, указывающий, что с возрастом человек станет тучным. Ибо плоть, говорил маркиз, если её слишком много, вступает в борьбу с духом.

— Вот и здесь, — сказал он, — можно видеть нездоровые последствия подражания. Король Англии горит желанием походить на короля Франции. Но единственное, что можно позаимствовать у человека, — это его внешние особенности. Так, если Франциск Валуа носит бороду, то и Генрих Тюдор должен ходить с бородой; если француз по-особому заламывает шляпу или шьет себе платье в некотором определенном стиле, то и англичанин подражает ему; если первый любит зрелища, охоту, женщин, воинскую славу, то и второй хочет того же. Но у короля Франциска все это — лишь пробивающиеся наружу искры внутреннего огня, который этому мясистому английскому государю совершенно не присущ… И пороки, которые с возрастом смогут лишь исказить облик одного, другого превратят в настоящую свинью.

По мнению де Сюрси, англичане — люди хладнокровные и предприимчивые. Правда, они слишком много пиратствуют на море и на суше. Территория Англии, зажатой между Шотландией и Ла-Маншем, очень мала — это и побуждает англичан, подобно швейцарцам, странствовать и грабить за границей. Их чванство — не что иное, как результат тупости и невежества. Поскольку они не могут состязаться с Францией или с Империей ни в богатстве, ни в численности, их политика неизбежно должна приводить к смене союзников: они будут выступать то на одной, то на другой стороне.

Ну, а что можно сказать об Испании? О Риме или Венеции? И, прежде всего, что можно сказать о соперничестве между королем Франциском и императором Карлом?

После этого беседа, как правило, переходила к надвигающейся войне и к проблеме Бурбона.

— А знаешь, — заметил как-то маркиз, — мне все вспоминается та буря в Лальере. Она мне даже снилась, и не раз. Как будто эта буря что-то предвещает… И как будто не уйти от того, что она предвещает. И когда я вспоминаю тот сон, я думаю о господине коннетабле. Наши с тобой судьбы переплетены с его судьбой… Подобная мысль часто приходит ко мне, словно какое-то предчувствие. — Он рассмеялся. — Ну, конечно, все это игра ума… Суеверные фантазии.

Блез покачал головой:

— А может быть, и нет, господин маркиз… Как ни странно, мне самому снился похожий сон, причем раза три или четыре.

Все эти дни приходилось прилагать немалые усилия, чтобы Пьер де ла Барр не попал в какую-нибудь беду. Обучение Кукареку разного рода фокусам занимало лишь часть времени молодого стрелка. По счастью, его на некоторое время захватило стремление выразить свои чувства к Рене в поэтической форме. Однако, истратив столько перьев, что хватило бы на целого гуся, и столько бумаги, что ею можно было бы разжечь несколько костров, он послал музу к черту и нанял какого-то женевского рифмоплета; тот изготовил для него несколько стихотворений, которые он и отправил в Лальер с курьером, следовавшим в Париж.

— Лицемерие этих самых поэтов, будь оно проклято, — заметил он, — никогда ещё не проявлялось столь откровенно… Этот малый, который ни разу в жизни не видел мадемуазель, возгорелся такой страстью при мысли о кружке вина и телячьей отбивной, что описал мое восхищение ею тютелька в тютельку. Мне нужно было лишь сообщить ему, какого цвета у неё волосы и глаза… Прежде чем уехать отсюда, я, пожалуй, куплю себе про запас ещё дюжину сонетов.

Как только его поэтический порыв иссяк, Пьер, чтобы убить время, вернулся к прежним развлечениям — пари и дракам. Потребовались все способности Блеза к лести и умасливанию, чтобы уберечь его от неприятностей. Он был похож на горячего молодого жеребчика, который, желая размяться, разносит вдребезги стойло.

— Вон там — Италия, — сказал он как-то, когда они с Блезом стояли у кромки воды, глядя на широкую панораму озера; вдали берега сходились в окаймленный горами коридор, ведущий к тенистым просторам Валэ. — Держу пари, что господин де Баярд уже перешел горы, и вся рота с ним.

Блез кивнул:

— Да, вполне вероятно.

Они с Пьером встретились глазами. Обоим представился бивуак за перевалами, в какой-нибудь деревушке в предгорьях, откуда открывается вид на Ломбардскую равнину. Там их любимый капитан, знакомые лица, кони, лагерный шум и сумятица. Там привычное ощущение жизни на грани приключения… Оба почувствовали ностальгию.

— Когда, по-твоему, мы уедем в Лион? — спросил Пьер.

— Смотря как пойдут дела…

— А что смотреть-то? Сегодня неделя, как я вернулся из Франции, а кажется, будто год прошел. Все было терпимо, пока нам нечего было делать в гарнизоне, но сейчас… — Пьер поднял голову, его нос вздернулся. — Мсье, я намерен просить у господина маркиза позволения уехать и присоединиться к роте.

Блез положил руку на плечо товарища. Было неблагоразумно вводить его в курс дела даже самым туманным намеком; но что-нибудь сказать все-таки следовало. Если действительно придется преследовать английского агента, то одному, без Пьера, не обойтись.

— Подожди. Если уедешь сейчас, то можешь пропустить славную потеху. Сражения в Италии ещё не начались…

— Потеху?

— Ага… Назовем её так: охота на оленя в Бурбонне.

От Пьера не ускользнул намек на крылатого оленя со знаменитого герба.

— Ну, тогда другое дело. Ей-Богу, этого я дождусь… А погоня, случайно, не пройдет мимо Лальера?

— Может быть.

Пьер торжествующе поднял руку. Картина армейской жизни потускнела на фоне иного, более сияющего видения.

Наконец время, отделяющее Блеза от долгожданного свидания с Анной Руссель, сократилось до нескольких часов. Однако именно в этот день, ещё до шести вечера — часа, назначенного Блезу, — произошло другое достопамятное событие.

Площадь Трех королей, как обычно, была полна народу. На этот раз люди собрались поглядеть на полусветскую, полудуховную процессию, сопровождающую князя церкви, женевского епископа Пьера де ла Больма, который из пригородной церкви Сен-Жерве, на другом берегу Роны, возвращался в собор. Процессия должна была пересечь мост Пон-Бати и пройти через площадь — она и стала центром, куда стекались зеваки. А в ожидании самого события публика развлекалась.

В одном конце площади молодые люди, надев на голову венки, под аккомпанемент волынки-мюзетты и собственного пения танцевали со своими девушками старинный танец «бранль». Обступившие танцоров зрители хлопали в ладоши и подпевали.

Чуть дальше кружился водоворот желающих поглядеть на кукольное представление. Продавцы фруктовых напитков разносили свой товар, покрикивая: «А вот освежающее!» Прямо под окном маркиза буфетчик гостиницы густым басом прочитал нараспев меню этого дня, после чего развернул длинный список имеющихся в продаже вин.

Народ был разодет по-праздничному, во все цвета радуги, с преобладанием красного, зеленого и синего. Лучи полуденного солнца, жар которого приятно смягчался первым дыханием сентября, прибавляли зрелищу яркости.

— Взгляни-ка на это! — оживился маркиз. — В Люцерне такую толпу никогда не увидишь. Очаровательно! Как живо! Как похоже на Францию!

Блез рассеянно улыбнулся и кивнул. Он думал о том, удастся ли ему хоть на минуту избавиться от присутствия мадам Ришарде и остаться с Анной наедине. И все же это зрелище он запомнил надолго: празднично сияющие лица, пляшущие пары, даже слова песенки:

А где же Маргарита?

Живей, живей, вот так!

А вот и Маргарита!

Бодрее, холостяк!

Может быть, незабываемым оно стало из-за того, что произошло минутой позже.

Маркиз продолжал говорить:

— Это напоминает мне Иванов день в Сюрси-ле-Шато в прошлом году. Там были все мои люди. И, черт побери, хоть я и старик, но танцевал с…

Внезапно он оборвал себя на полуслове. Блез поднял глаза и увидел, что его патрон внимательно смотрит на кого-то в толпе и на лице его удивление постепенно сменяется глубоким почтением.

Проследив за взглядом де Сюрси, Блез обнаружил, что предметом его внимания является сидящий на муле пожилой мужчина, который, пробиваясь сквозь толпу, медленно приближался к воротам гостиницы. За ним следовал погонщик с вьючным мулом.

На голове у человека была четырехугольная шапочка вроде берета, указывающая, что это либо ученый, либо лицо духовного звания. У него был длинный, прямой, острый нос и худое широкоскулое лицо. Несмотря на теплую погоду, богатый меховой воротник его плаща бы поднят и прикрывал нижнюю часть лица, словно ему было зябко.

«Что в этом горожанине среднего достатка могло привлечь восхищенное внимание столь знатного вельможи, как де Воль?» — подумал с недоумением Блез и снова обвел глазами толпу, желая удостовериться, что они оба смотрят на одного и того же человека.

— Черт побери! — воскликнул маркиз. — Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это его… Я думал, он в Базеле.

— Ваша милость имеет в виду старика-горожанина на муле?

— Какого старика-горожанина?

— Того, на которого вы, кажется, смотрите.

Маркиз недоуменно уставился на Блеза, а затем расхохотался:

— Праведное небо! Так-то ты аттестуешь величайшего человека в Европе?

Блез снова внимательно взглянул на пожилого буржуа.

— Величайшего?.. — запинаясь, пролепетал он.

— Клянусь честью, да! Одного из тех, чьи имена будут жить, когда большинство этих тупых властителей, которым мы служим, уже давно изгладятся из памяти людской… Он более велик, чем император, более велик, чем папа, более велик, чем король Франции — при всем моем почтении к его величеству… — Маркиз покачал головой. — Вот уж действительно — старик-горожанин!.. О господи Боже!

— Я искренне сожалею… — пробормотал Блез. — Я хотел бы, чтобы ваша милость просветили меня… Я никогда прежде не имел чести…

— Ну что же, бедный мой друг, это не кто иной, как сам великий Эразм! Величайший ум нашей эпохи. Дезидерий, Эразм Роттердамский47.

Хотя де Лальер и не блистал ученостью, знаменитое имя его потрясло. Еще мальчишкой, кое-как обучаясь латыни, он пользовался в качестве учебника «Размышлениями». Как большинство людей, он хохотал над «Похвалой Глупости»и «Диалогами», не задумываясь о том, какие зубы дракона скрывались за шутками автора48. Он слышал и о тех дерзких комментариях к Новому Завету, которые подняли в Европе целую бурю и превратили Евангелие в революционную прокламацию.

— Святая Мария! — вспыхнул он. — Я же не знал…

Но маркиз уже отошел от окна.

— Плащ, — сказал он пажу. — Тот, что с рысьим воротником. Посох с золотым набалдашником… Блез, ты будешь сопровождать меня вниз по лестнице; мы спустимся приветствовать его. Какое счастье, что он останавливается в этой гостинице!

— Я не знал, что ваша милость знакомы с достопочтенным Эразмом.

— Ах, да конечно же знаком. Много лет назад мы пребывали вместе в Париже. Он даже был одно время моим наставником… С тех пор мы переписываемся. Интересно знать, что привело его в Женеву, — думаю, он хочет оказать какую-нибудь любезность герцогу…

Интерес маркиза де Воля к новоприбывшему и то, что министр Франции намерен лично приветствовать столь непрезентабельного на вид гостя, возвысили ученого в глазах владельца гостиницы больше, чем все его блестящие труды. Ему были оказаны все возможные знаки внимания. Конюхи тут же занялись его мулами и багажом; хозяин низко кланялся, несмотря на свое солидное брюшко; буфетчики и служанки суетились вокруг.

Тем временем старые друзья обнялись на пороге и приветствовали друг друга на чистейшей живой латыни. Воистину казалось, что ученейший Эразм не может без затруднений изъясняться ни на каком ином языке. Затем гостю был представлен Блез; порывшись в памяти, бравый кавалерист выудил пару латинских слов; но гуманист, который был к тому же истинно светским человеком, с очаровательным милосердием помог ему выкарабкаться из этого затруднения.

Поднялась большая суматоха.

Когда Эразм удалился в свои покои, маркиз заказал ужин. Он должен был состояться в шесть часов в беседке гостиничного сада. Хозяину гостиницы надлежало позаботиться, чтобы подали хорошее бургундское, ибо великий ученый ничего другого не пил.

Был послан паж, чтобы пригласить некоего каноника из собора, поскольку Эразм выразил желание его увидеть. Никого другого на этот пир разума приглашать не предполагалось.

Блез никогда ещё не видел маркиза в таком восторге.

— А для тебя, сын мой, это будет вечер, который ты сбережешь, как величайшее сокровище, на всю жизнь…

— Но монсеньор ведь помнит, что в шесть часов я должен посетить миледи Руссель?..

— Мой дорогой мальчик, отложи свое посещение. Отложи под любым предлогом. У тебя больше никогда не будет такого счастливого случая — уютно посидеть за столом с одним из бессмертных. Это стоит дюжины вечеров с любой женщиной мира… Разве ты не согласен?

Последовала неловкая пауза.

— Вижу, что нет. У меня большое искушение использовать свою власть и приказать тебе присутствовать. Но что толку? Ты будешь сидеть, как вяленая рыба, и ничего не услышишь… Ладно, иди своей дорогой. Иди и узнай ещё что-нибудь насчет «лав», тогда как здесь ты мог бы послушать самую изящную латынь со времен Плиния!.. Ты приводишь меня в отчаяние. Сколь печален этот мир!

Блез мог только стоять со сконфуженным видом и умолять о прощении. Но он надеялся вернуться достаточно скоро, чтобы успеть насладиться симпозиумом49 хотя бы отчасти. Потом, опасаясь, как бы маркиз не передумал и не задержал его, он выскользнул из комнаты, переоделся в лучшее свое платье и наспех поужинал.

Когда начало бить шесть, он уже стоял у двери дома синдика.

Глава 26

Хотя уже опустились сумерки, было ещё достаточно светло, чтобы различить священные литеры «J.H.S.» — «Иисус Христос», высеченные в камне над стрельчатой дверной аркой дома мэтра Ришарде, и даже рассмотреть сложный резной узор на дверных створках. Вывеска указывала, что синдик, не будучи магистратом50, является, однако, нотариусом; на первом этаже дома, за окнами, закрытыми сейчас ставнями, помещалась его контора. Окна второго этажа были открыты и освещены. Там, без сомнения, помещались парадные покои, где принимали гостей.

От самой гостиницы Блез несся чуть не бегом и теперь задержался на минуту перевести дыхание, прежде чем постучать. Был теплый вечер, и на узкой улице, среди домов с выступающими верхними этажами, стоял слабый, но хорошо ощутимый запах, который испускает булыжник мостовой и каменные стены после заката солнца. Там и тут слонялись люди, не спешившие возвращаться домой после вечерней прогулки; закрывались последние ставни лавок; зажигались первые фонари.

Из окон верхнего этажа дома Ришарде до Блеза донеслись журчащие аккорды цитры и голос, который он узнал бы где угодно. Песня тоже была ему знакома:

Стоял Чайльд-Уотерс в конюшне своей

И белого гладил рукой скакуна.

Пришла к нему леди, рассвета милей,

Ему говорит она:

«Спаси тебя Бог, прекрасный сэр,

Спаси и сохрани…»

Как о многом напомнила эта песня! И как исчезла вдруг, словно от дружеского прикосновения, светская скованность, которую он уже начинал ощущать!

Он мог повторить мотив, хотя и не знал английских слов; и вот, прямо на улице, он весело подхватил мелодию. Из комнаты наверху послышался смех.

Почти сразу же дверь перед ним отворилась. Слуга с зажженным канделябром пригласил его войти и проводил через темное помещение конторы вверх по винтовой лестнице в углу, соединяющей первый этаж со вторым. Выйдя из лестничного колодца, он сразу очутился в просторной, ярко освещенной свечами комнате и в следующий миг увидел Анну, которая шла к нему, протягивая руки.

Он ожидал обычного церемонного приема, который незамужняя благородная девица оказывает постороннему мужчине в присутствии компаньонки, и это простое дружеское приветствие было для него настолько же неожиданным, насколько очаровательным. Очевидно, он был обязан этим мадам Ришарде, которой его тут же представили. Ею оказалась молодая женщина лет двадцати пяти, приветливая, крепкая, жизнелюбие било из неё буквально через край, нисколько не омраченное беременностью, подходящей уже к концу.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Вот он каков, этот знаменитый мсье де Лальер! Клянусь Богом, если бы миледи не смогла принять вас сегодня вечером, я пригласила бы вас для себя. Она так заинтриговала меня рассказами о ваших доблестях, что я дождаться не могла… Бог свидетель, мадемуазель, он меня не разочаровал. Садитесь-ка вот сюда, мсье, между нами, и дайте на вас поглядеть…

В обществе госпожи Ришарде невозможно было чувствовать себя скованным.

— Вижу, что вы не забыли шевалье де Уотерса, — заметила Анна. — Я не знала, услышите ли вы меня на улице… Я старалась петь как можно громче.

Блез широко улыбнулся:

— Смогу ли я когда-нибудь о нем забыть?

Он повернулся к госпоже Ришарде:

— Мадемуазель рассказывала вам, как меня здорово лягнул мой же конь сразу после того, как она пропела эту песню?

Супруга синдика заинтересовалась:

— Нет… Я слыхала только о ваших неприятностях с мадам де Перон.

Анна быстро вмешалась:

— Надеюсь, что мадам благополучно отбыла из Женевы, мсье де Лальер. Я была так занята, что не нашла времени побеспокоиться об этом самой…

Он сразу же понял намек и заверил её, что мадам де Перон и её слуги сейчас уже в пути обратно во Францию. Похоже, семейство Ришарде ничего не слышало о побеге из Санса и предполагало, что Анна рассталась со своими спутниками только в Женеве. Совершенно очевидно было, что пускаться в излишние объяснения не стоит.

— Но расскажите же мне о себе, мсье, — продолжала Анна. — Я-то полагала, что вы сейчас уже в Лионе. А как же армия? Или женевские дамы не оставляют вас без дела? Как поживает этот ваш молодой приятель де ла Барр, о котором мне говорил маркиз де Воль? Видите, я за вами все время следила…

— Но не так пристально, как я за вами, мадемуазель…

Веселая болтовня продолжалась. Он рассказывал Анне о разных случаях, когда ему доводилось издалека видеть её. Госпожа Ришарде, конечно же, осведомилась, как ему понравилась Женева, и он похвалил чистоту в городе, которая так отличает его от грязного Парижа и других французских городов. А гостиница «Три короля» просто великолепна. Коснулись и политики.

— Вы часто видетесь с монсеньором де Волем? — спросила Анна с подчеркнутой небрежностью, которая от него не ускользнула.

— Да от случая к случаю, — ответил он тем же тоном. — Маркиз удостаивает меня чести — слово сегодня, два завтра…

Да, он со дня на день откладывал возвращение в Лион, во многом потому, что все надеялся на эту встречу. Может быть, теперь он дождется отъезда маркиза и поедет в его свите. Торопиться некуда, поскольку итальянская кампания ещё не началась.

И все же, какой приятной компаньонкой ни была госпожа Ришарде, беседа втроем — совсем не то, что без нее, совсем не то, что тогда, на дороге…

Драгоценные минуты текли, и у Блеза становилось все тяжелее на сердце. Без сомнения, он видит Анну Руссель в последний раз. Если будущего нет, что толку цепляться за последний раз? Допустимое приличиями время его визита уже почти исчерпалось.

— Не окажете ли вы мне милость, — попросил он, — не споете ли, прежде чем я уйду? Только не об этом мерзавце де Уотерсе. Вы как-то пели мне балладу о каком-то кавалере по имени Томас — вот фамилию забыл — который встретил чужеземную даму и стал её рабом в далеком краю… Помните?

Их взгляды встретились. Ему не было нужды подчеркивать аналогию.

— Томас Рифмач?

— Вот-вот. Вы споете её, мадемуазель?

— Если вы подадите мне цитру…

«Я навсегда запомню её вот такой», — подумал он и почувствовал, что собирает все силы и способности, чтобы ничего не забыть, чтобы образ её остался в его памяти и в душе таким же ярким, как сейчас.

Она посидела минуту с цитрой на коленях, улыбаясь ему. Потом, высвободив кисти рук из длинных, расширяющихся книзу рукавов бархатного платья, взяла несколько аккордов, легко, словно пальцы её блуждали по струнам.

Песня зазвучала с такой глубиной и нежностью, что в ней появился какой-то новый смысл.

Над быстрой речкой верный Том

Прилег с дороги отдохнуть.

Глядит — красавица верхом

К воде по склону держит путь…

Блез словно наяву увидел тот участок дороги между Маленом и Дижоном, где Анна пела эту балладу, а потом перевела ему слова. Справа был лес, налево убегали холмы, сплошь покрытые виноградниками. На миг эта сцена представилась ему ярко и живо, а потом растаяла в пламени свечей…

Он мог понять общее содержание песни, но в эти минуты все яснее постигал тот особый, личный смысл, который она вкладывала и в слова, и в мелодию.

Ее чудесной красотой,

Как солнцем, Том был ослеплен.

— Хвала Марии пресвятой! —

Склоняясь ниц, воскликнул он.

Блез воспроизвел сцену — слегка поклонился и повел рукой в её сторону. Анна покачала головой:

Твои хвалы мне не нужны,

Меня Марией не зовут…

Край её маленького головного убора в форме полумесяца, усыпанный бриллиантами, сверкал в свете горевших свечей. Блез заметил у неё на шее золотую цепочку, спускавшуюся в квадратный вырез лифа. И подумал о медали, висящей на этой цепочке.

Тебя, мой рыцарь, на семь лет

К себе на службу я беру…51

Песня оборвалась. С лестницы донесся — внезапно и громко — мужской голос:

— К вашим услугам, прекрасные дамы…

И в комнату шагнул высокий человек, казавшийся ещё выше из-за тени, следовавшей за ним.

Позднее Блез вспоминал, что отметил, как отворилась, а потом захлопнулась наружная дверь, слышал неразборчивые голоса; но, поглощенный песней, как и обе дамы, не обратил на это внимания. Наверное, он решил про себя, что вернулся мэтр Ришарде, которого не было дома, когда Блез пришел. Та же неясная мысль мелькнула у него в голове и сейчас. Но только на мгновение.

Цитра соскользнула на пол, зазвенели струны — Анна вскочила на ноги. Она вдруг побледнела от волнения. Что-то воскликнула по-английски. Но её перебил вошедший, в голосе которого звучало какое-то предупреждение:

— Говард Касл из Лондона, прекрасные дамы, к вашим услугам.

Это был крупный, широкоплечий, худощавый человек, ростом выше Блеза. Рыжеватая борода, тронутая сединой, не скрывала надменного рта с опущенными уголками, не смягчала крупного носа, крючковатого, как кривой нож, и придающего лицу властное выражение. На госте была суконная шапка и скромное платье купца; однако из-под плаща высовывалась рукоятка шпаги, а рука, лежащая на ней, была большая, сильная и явно умелая. Его присутствие как-то давило на окружающих, и не успел он пройти по комнате и трех шагов, как Блез уже понял, кто перед ним. Даже если бы Анна не взволновалась так, даже если бы её вообще здесь не было, Блез не мог не заметить отдаленное, но ощутимое сходство между ними. Вдобавок он обратил внимание, что у этого человека что-то не в порядке с глазами, и вспомнил, что сэр Джон Руссель ослеп на один глаз от раны, полученной при нападении на Морле.

Теперь, когда Блез сообразил, кто это, все дальнейшее стало напоминать ему какой-то фарс. Без сомнения, сэра Джона здесь ожидали, хотя, конечно, не сегодня вечером. Госпожа Ришарде приветствовала его с большим почтением, чем обычного купца, однако без всякого удивления повторила имя, которое он назвал, и выразила сожаление, что её супруга, синдика, нет дома и он не может приветствовать гостя.

Анна сразу же взяла себя в руки:

— А, господин Говард, мы ожидали вас со дня на день. Мы рассчитывали, что вы предупредите нас письмом…

— Я и собирался, мадемуазель, — ответил тот, — но не нашел оказии отправить письмо с дороги.

Он говорил по-французски так же гладко, как и она, и с той же легкой протяжностью.

— Что нового в Лондоне? — продолжала она. — Как там мой брат, как наши друзья?

— Когда я выезжал, миледи, у них все было прекрасно… — Он перевел взгляд на Блеза. — Сожалею, что прервал пение. Меня не поставили в известность, что у вас гость, и, услыхав знакомую песню, я хотел сделать вам сюрприз.

Блез поклонился. Он чувствовал, что попал в ловушку, ему очень хотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Он имел несчастье обнаружить, что английским посланцем оказался в конце концов все-таки брат Анны, он встретился с ним в минуту его прибытия — и это страшно его расстроило. Блез чувствовал себя лицемером и двурушником, пусть и невольным. Это делало миссию, которую поручил ему де Сюрси, ещё более отвратительной.

Анна повернулась к нему.

— Господин Говард Касл — один из самых старых моих друзей, мсье. Он — лондонский торговец шерстью и путешествует по своим торговым делам. Я надеюсь, что он привез мне письма…

Она нервным коротким жестом представила Блеза:

— Мсье де Лальер…

Мнимый Говард Касл поклонился в свою очередь, но потом обнаружил явное удивление:

— Де Лальер? — повторил он.

— Да, мсье.

— Из Форе?

— Так и есть… — Блез оторопело уставился на собеседника. Откуда, черт побери, этот англичанин знает о нем?

— Сын Антуана де Лальера?

— Именно.

И тут поведение англичанина совершенно изменилось. Он улыбнулся и протянул руку:

— Ну, господин де Лальер, вот это сюрприз. Я надеялся встретиться с вами в Бург-ан-Бресе, но получилось намного лучше. Позвольте представиться: Джон Русселл52. Со мною прибыли мсье Шато и капитан Локингэм…

— Брат! — воскликнула Анна по-английски.

Но он был настолько увлечен, что не обратил внимания. Повернувшись к ней, он продолжал:

— Ну, вы готовы, мисс? Мы должны выехать завтра. Вы составите нам компанию до самого Бурга…

— Брат! — Она схватила Русселя за руку. — Осторожнее! Это ошибка…

Пораженный явным отчаянием Анны и не менее явным замешательством на лице Блеза, сэр Джон переводил взгляд с сестры на её гостя.

— Ошибка? — повторил он по-английски. — Какая же здесь может быть ошибка? Зачем мне сохранять свое инкогнито при этом джентльмене? Я собирался встретиться в городе Бург-ан-Бресе с господином Ги де Лальером, сыном Антуана де Лальера из Форе. Я должен был представиться ему. Вы не знаете об этих планах, мисс…

— Но его зовут не Ги, а Блез де Лальер. Он кавалерист в войске короля Франции. Сопровождал меня из Фонтенбло…

Они говорили тихо и по-английски, но Блез мог догадаться, о чем идет речь. Имя его брата объясняло все. Для роли связного между Бурбоном и английским эмиссаром среди сторонников герцога нельзя было выбрать никого лучше, чем Ги де Лальер. Никто из них не знал так хорошо дорог восточной Франции, никто не обладал таким хладнокровием, смелостью и находчивостью. Итак, Ги был назначен проводником, и случайная путаница с именами волей-неволей поставила Блеза в положение шпиона и Иуды.

Он прочел на лице англичанина испуг, а потом ярость. Затянутая в перчатку рука Русселя вдруг так сильно сжала плечо Анны, что она вздрогнула от боли. Он вымещал на ней досаду за собственный грубый промах. Но Блез не мог понять приглушенных, горячих слов, хотя уловил в них угрозу.

Бледная, как полотно, Анна, похоже, заверяла его в своей невиновности. Потом, собравшись с духом, она продолжала речь тихим шепотом; и то, что она говорила, несколько смягчило Русселя. Его рука отпустила её плечо; он стал теребить бороду. Очевидно, Анна уверяла его, что этот промах можно поправить, что Блеза несложно прибрать к рукам.

В конце концов сэр Джон отрывисто кивнул, и они снова повернулись к Блезу.

— Мсье, простите, — сказал Руссель, — простите мою ошибку… Господина, с которым я должен был встретиться, зовут Ги де Лальер. Поскольку он тоже сын Антуана, носящего ту же фамилию, вы, должно быть, братья.

— Да, — подтвердил Блез, — он мой старший брат.

Англичанин демонстративно потер руки:

— Ну вот, ну вот, этим все и объясняется… Сестра говорит, что вы не на стороне вашего брата в теперешних несчастливых раздорах между королем Франциском и монсеньором де Бурбоном.

— Нет, я служу королю.

Блез считал, что единственный выход для него сейчас — говорить правду и придерживаться своей роли бесхитростного солдата.

— В высшей степени похвально, — одобрил собеседник. — Я далек от намерения осуждать кого бы то ни было за верную службу своему государю…

Он перевел нетерпеливый взгляд на госпожу Ришарде.

— С вашего позволения, прекрасная дама, — резко произнес он, — нам нужно обсудить в своем кругу некоторые частные дела… Если бы мы могли остаться одни, я был бы вам чрезвычайно обязан.

Это была не просьба, а приказ. Он выгонял хозяйку дома из её собственной гостиной, словно служанку. От такой бесцеремонности Блез покраснел до самой шеи. И вспомнил рыцаря Чайльд-Уотерса.

Несколько испуганная, госпожа Ришарде пролепетала что-то в знак согласия и вышла.

— Однако служение своему государю, — продолжал Руссель тоном учителя, внушающего что-то школьнику, — не вынуждает дворянина бесчестно использовать случайное преимущество перед другим дворянином. Я полагаю, что вы — человек чести, господин де Лальер.

— Надеюсь, что да, — чопорно сказал Блез. Чем-то этот Русселл, Руссель или как там его, вызывал в нем бешенство. Он не мог сдержаться, чтобы не добавить: — У вас есть какие-нибудь сомнения на этот счет?

Анна быстро вмешалась:

— Одну минуточку, умоляю! — Она взывала к Блезу. — Конечно же, нет, господин друг мой. Что за вопрос! Брат не имел в виду ничего подобного. Позвольте мне объяснить. Видите ли, дело касается моего брака. Пройдет некоторое время, прежде чем жених мой господин де Норвиль сможет достаточно надолго покинуть герцога Бурбонского, чтобы поехать в Савойю. Брат приехал из Англии, чтобы проводить меня к нему. Очевидно, господин Ги де Лальер должен быть нашим проводником от Бург-ан-Бреса. Из-за войны и из-за своего положения мой брат путешествует инкогнито, хотя я не сомневаюсь, что у него есть пропуск во Францию.

Она взглянула на Русселя, тот кивнул.

— Конечно, есть. Он подписан самой миледи регентшей. Мне пришлось выложить кругленькую сумму через наших банкиров в Париже. Но в конце концов удалось сделать сговорчивым канцлера Дюпра.

Блез что-то пробормотал и попытался сделать вид, что принимает эту басню всерьез. Может быть, пропуск был и поддельным, хотя, конечно, его могли выдать умышленно, с целью облегчить въезд и последующий арест английского эмиссара. Но в эту минуту Блезу не хотелось распутывать правду и ложь в том, что ему говорили.

Ему было тошно от этого дела, тошно от службы, которая заставляла Анну лгать, а его самого выглядеть обыкновенным лицемером. Ей это явно не нравилось, и ему тоже. Оба они запутались в своей верности противоборствующим силам и не могут выбраться.

— Итак, вы видите, — продолжала она непринужденным тоном, — будет крайне неприятно, если вы расскажете кому-нибудь о моем брате и не захотите считать всю эту историю чисто доверительным делом, касающимся лишь нас троих. Это все, что имел в виду сэр Джон, упомянув о поведении человека чести. Господин друг мой, я знаю вас так хорошо, что уверена: ради меня вы сохраните молчание.

— Да-да, я понимаю, — пробормотал Блез, ненавидя самого себя. И сделал движение к выходу. — Однако я слишком засиделся, мадемуазель. У вас с милордом Русселем найдется о чем поговорить…

— Вы дадите мне честное слово? — прервала она.

— В чем?

— Что никому не сообщите о происшедшем.

Вот он и достиг тупика, где не помогут никакие хитрости и увертки. Он должен либо отказаться, либо дать слово — и тут же нарушить его… Впрочем, нет, есть ещё один ход, который можно сделать.

— А вы дадите мне честное слово, — нанес он встречный удар, — что все, сказанное вами, — правда? Что ваш брат, въезжая во Францию, не имеет иной цели, кроме как сопроводить вас к господину де Норвилю; что он не выполняет никакой миссии, враждебной Франции или каким бы то ни было образом касающейся герцога Бурбонского?

Она отступила на шаг, лицо её побелело, она не могла поднять на него глаза.

— Вы сомневаетесь во мне?

Он кивнул.

— Да — ибо вы тоже служите своему королю. Но если вы дадите мне честное слово, я поверю ему. И дам вам свое.

Сэр Джон Руссель резко вмешался:

— Конечно, даст. Я могу заверить вас, мсье, что…

— Я говорил с мадемуазель.

Руссель вспыхнул:

— Вы слышали, мисс? Дайте ему слово — и покончим с этим.

Она по-прежнему молчала.

— Клянусь Богом, — крикнул Руссель, — мне что, дважды повторять? Так-то вы повинуетесь?..

Тогда она заговорила, но Блезу показалось, что её больше не беспокоит непосредственная причина спора:

— Я полагаю, что вы сообщите об этом маркизу де Волю?

— Да, — сказал он.

— Я понимаю так, что регентша приказала вам заниматься ещё кое-чем, кроме сопровождения меня до Женевы?

Блез не отвечал. Он хорошо понял ход её мыслей. Он раскрыл карты. Простодушный солдат, которым он притворялся, не усомнился бы в ней, не заподозрил бы так легко её брата, не стал бы докладывать так срочно де Волю…

— Теперь не будет никакого вреда от того, что вы скажете мне, мсье, — теперь, когда все подошло к концу… — Казалось, она с трудом выдавливает из себя слова. — Я спрашиваю вас… по некоторым причинам, которые вы поймете, — служите вы своему королю только в качестве солдата или ещё каким-либо образом?

Он мог бы уйти от прямого ответа, но ему не удалось бы избежать её полного боли взгляда. И он решился отбросить последнюю тень притворства:

— Некоторое время я был в подчинении у маркиза де Воля.

— А-а… — сказала она и мгновение спустя добавила: — Значит, все эти дни вы были только шпионом!

— Довольно! — резко оборвал Руссель. — Хватит с нас этого…

Но она не обратила на него внимания и не отвела глаз от Блеза:

— Теперь мы враги, господин де Лальер. Подумайте о себе самом — и берегитесь.

— Я никогда не буду вам врагом.

Внезапное движение Русселя вовремя предостерегло его. Он выхватил шпагу так же быстро, как и англичанин.

— Нет! — вскрикнула Анна и схватила брата за руку. — Только не так!

Он отбросил девушку в сторону:

— Это единственный способ! Он не должен выйти из дома.

Шпаги скрестились. И тут Блез пустил в ход уловку, финт, которому научился в Италии: быстрый захват клинка противника и внезапный рывок с поворотом. Шпага англичанина со звоном покатилась через всю комнату. Руссель замер, морщась от боли в запястье.

— Отойдите от лестницы, — приказал Блез.

Он в последний раз взглянул на озадаченного Русселя и в лицо Анны, твердо и спокойно глядевшей на него, когда он шел через комнату.

Потом спустился по лестнице, ощупью нашел дорогу через темную контору внизу и вскоре был уже на улице.

Глава 27

Нельзя было терять ни минуты. Маркиза де Воля следовало уведомить о происшедшем как можно скорее. Однако уже на полпути к гостинице «Три короля» Блез вспомнил, что маркиз в этот вечер ужинает с Эразмом и церковником из собора. Это означало, что придется прервать их беседу, де Сюрси вынужден будет извиняться перед гостями, все это приведет к дополнительным проволочкам и, хуже всего, вызовет нежелательные толки среди гостиничной прислуги.

И даже в этом случае — что сможет предпринять маркиз? Разве что дать указание французскому тайному агенту Ле-Тоннелье, чтобы тот удвоил бдительность, дабы можно было проследить за каждым шагом сэра Джона Русселя. Собственно, лишь это и имело значение. Не такой человек, похоже, Руссель, чтобы отказаться от выполнения жизненно важной миссии только из-за того, что его инкогнито раскрыто. Необходимо узнать день и час, когда он покинет Женеву, по какой дороге поедет и кто будет его сопровождать.

Итак, Блез решил взять дело в свои руки. Он свернул направо с улицы Гран-Мезель, быстрым шагом прошел через весь город к берегу озера и постучался у дверей Ле-Тоннелье. Этого человека, выдававшего себя за состоятельного виноторговца, он встречал несколько раз в обществе маркиза, так что они друг друга знали.

Пока Блез торопливо шагал через город, его прежнее отношение к порученной миссии весьма и весьма изменилось. Получаса в обществе Русселя оказалось вполне достаточно, чтобы признать в нем врага, человека, ненавидеть которого — одно удовольствие: надменного, грубого, бесчестного. Несомненно, он смел и предан Англии, но эти его качества ничего не могут изменить. Расстроить его планы, схватить его самого — прямая обязанность любого француза, которую следует исполнить без всяких сожалений.

Ле-Тоннелье оказался дома; Блез потолковал с ним в углу склада, тускло освещенного свечкой. Агент, человек проницательный и энергичный, сразу же понял, насколько срочное это дело, и пообещал приступить к нему немедленно.

Собственно, о прибытии какого-то всадника в дом синдика Ришарде ему уже сообщили, но кто этот приезжий, не было установлено. Теперь Ле-Тоннелье лично даст указания своим шпионам. Блез может быть уверен, что никто не покинет дом синдика — с парадного ли, с черного ли хода — без слежки.

Однако есть план и получше. Один из людей Ле-Тоннелье в родстве со слугой Ришарде, который уже подкуплен и рьяно сообщает любые сведения, какие удается узнать. Ле-Тоннелье немедленно с ним свяжется. Он попытается также выследить господ Шато и Локингэма, которых английский милорд упомянул как своих спутников, и лично доложит обо всем маркизу сегодня же вечером, попозже. Господин де Лальер может всецело положиться на его усердие и расторопность. Монсеньор де Воль платит щедро и аккуратно.

Уверенный, что сделал все возможное на данный момент, Блез направился вдоль берега к площади Трех Королей. Он надеялся, что к этому времени маркиз уже закончил ужин и сумеет обсудить с ним события сегодняшнего вечера. Однако, войдя в гостиницу, он узнал, что монсеньор ещё сидит за столом в садовой беседке со своим знаменитым гостем.

В большом волнении Блез прошел через дом в темный сад. Поскольку уже давно минуло восемь часов, он утешался тем, что застолье не должно затянуться особенно надолго.

Гостиничный сад во всех направлениях пересекали дорожки, кое-где их перекрывали решетчатые арки, увитые виноградными лозами, и получалось нечто вроде зеленого лабиринта, в котором постояльцы могли прогуливаться или беседовать без посторонних глаз.

Разбросанные тут и там беседки, где стояли столы и дерновые скамейки, предлагали укромное место для бесед или трапез на свежем воздухе в хорошую погоду. Идя на звук голосов, Блез свернул к одной из них и остановился у входа.

Лампа, подвешенная к решетчатому своду, бросала мягкий свет на людей, сидевших у стола; поблескивали серебряные приборы и кувшины, которые маркиз брал с собой в поездку и использовал, когда случалось принимать важных гостей.

Де Сюрси, как хозяин, занимал место во главе стола, по правую руку от него сидел Эразм, по левую — коренастый, грузный человек, очевидно, каноник из собора.

К удивлению Блеза, четвертым в компании оказался Пьер де ла Барр, выглядевший весьма подавленным, как будто сносил тяжкую кару. Несомненно, маркиз, обуянный жаждой просвещения молодежи, силой заставил Пьера воспользоваться счастливой возможностью, которую столь бездумно отклонил Блез из-за приглашения к миледи Руссель.

Поверхность стола перед молодым стрелком украшали геометрические фигуры из хлебных крошек. Он сидел, твердо подпирая подбородок кулаком, чтобы не клевать носом, остекленевшие глаза не выражали ничего, кроме угрюмого долготерпения, и лишь при виде Блеза они немного оживились.

Разговор шел на латыни — международном языке той эпохи, и он был настолько серьезен, что никто, кроме Пьера, не заметил появления Блеза, пока последний не сделал шаг вперед. Только тогда де Сюрси, подняв на Блеза глаза, коротко представил его канонику Картелье, пригласил сесть рядом с Пьером и возобновил беседу:

— Dicebas, Erasme eruditissime?

— О Господи! — шепнул Пьер Блезу, едва шевеля губами. — Ну и натерпелся же я! Неужели это никогда не кончится?

— Полагаю, что вы говорите на латыни, господин де ла Барр, — заметил маркиз, разумеется, на латыни. — Прошу вас, здесь — ничего, кроме латыни.

Пьеру удалось скрыть стон, притворно закашлявшись.

— Итак, вы говорили, ученейший Эразм?.. — повторил маркиз.

Очевидно, беседа имела какое-то отношение к Карлу Пятому, германскому императору и испанскому королю; этого государя сравнивали с Франциском, королем Франции. На минуту Блезу удалось сосредоточиться на разговоре, собрав все свои скудные познания в латыни; но его мысли тут же унеслись далеко — к недавней сцене в доме Ришарде. Он рассеянно снял шляпу и стал ерошить волосы рукой.

Теперь, когда шило вылезло из мешка, сэр Джон Руссель, разумеется, не задержится в Женеве. Покинул ли он уже дом синдика? Успеет ли Ле-Тоннелье вовремя расставить наблюдателей? Если Руссель исчезнет, то снова напасть на его след будет непросто. Ги де Лальер сумеет украдкой пробраться с ним во Францию по одной из многочисленных дорог и дорожек, ведущих через границу.

Блез с ума сходил от нетерпения. Маркиза необходимо предупредить о создавшемся положении. Блез тщетно пытался поймать его взгляд, потом раз или два кашлянул, но де Сюрси не смотрел по сторонам. Сидя как на иголках, Блез с трудом удерживался от проклятий по адресу знаменитого Эразма и мысленно посылал его ко всем чертям.

— Et quare Caesarem Francisco regi praeferas, magister illustrissime? — говорил между тем маркиз.

Блезу вколотили в голову за время пажеской службы при дворе де Сюрси некоторые познания в латыни, достаточные для того, чтобы сейчас, хоть и с муками, поспевать за общим ходом дискуссии. Но понимание его напоминало слабый огонек, мерцающий в мозгу, — большей частью тусклый, хотя по временам вспыхивающий чуть ярче.

— Вы спрашиваете меня, почему я предпочитаю императора королю Франциску? — переспросил Эразм. — Нелегкий вопрос для бедного писателя! — Он развел руки в знак бессилия. — Что может знать книжный червь об императорах и королях?

— Ничего, — улыбнулся маркиз. — Но кто осмелится считать Эразма книжным червем, кроме самого Эразма? Если есть хоть один предмет, о котором ваше мнение не стоит выслушать, будьте добры назвать мне его…

Собеседник вздохнул:

— Такие предметы было бы слишком долго перечислять, mi domine…53 Вся моя мудрость состоит в том, что я знаю, как мало знаю. Но — извольте, я разрешаю вам самому ответить на ваш вопрос. — Oн отхлебнул вина и вздохнул с удовольствием. — Клянусь богами, никогда мне не доводилось пробовать более восхитительного бонского.

Было трудно устоять перед очарованием этого человека. Несмотря на озабоченность совсем иными делами, Блез поймал себя на том, что внимательно слушает. Поблескивание перстня на чуткой руке Эразма, его жесты, мягкая ироничная улыбка — все было полно изящества и неотразимой привлекательности. Глаза и худощавое, живое лицо светились умом. Латынь, на которой он говорил, обладала тонкостью скрипичного смычка — или кинжала.

— Ответить на мой собственный вопрос? — подстрекал его маркиз.

— Да, если вы сумеете говорить искренне. Но доступна ли искренность царедворцу? Подвергнем её испытанию. Вообразите, друг мой, что я представлю вашему взору государя, который истинно осознает тяжесть, лежащую на его плечах; который печется об интересах общества более, чем о своих личных делах; который повинуется законам, им самим установленным; который следит за своими чиновниками и требует от них строгого отчета; который, наконец, никогда не забывает, что его влияние может быть обращено и во благо, и во зло. Что скажете вы о таком государе?

— Негодяюс дерьмовус! — пробормотал Пьер на латыни собственного изобретения. У него свело челюсти — он пытался скрыть зевок. — Ну и вечерок!

— Я сказал бы — rara avis in terris54, — ответил де Сюрси. — Но я знал одного такого: моего покойного повелителя, короля Людовика, двенадцатого носителя этого имени. Ваше описание верно рисует его в последние его годы.

— Согласен, — заметил Эразм, — и я слышал, что оно применимо и к императору. Ну, а теперь вообразим, что я представлю вашему взору государя, предающегося лишь удовольствиям, который перекладывает заботы на плечи своих министров, изгоняет от себя любого, кто не услаждает его слух приятными речами; который считает, что он исполняет долг, возложенный на него королевским саном, если каждый день охотится, держит целые конюшни прекрасных лошадей, строит себе дворцы дюжинами, потворствует каждой своей прихоти; который торгует титулами и должностями, грабит своих вассалов с помощью подстроенных судебных процессов и ежедневно изобретает новые способы перекачивать деньги из кошельков подданных в свой собственный. Что скажет о таком государе ваша светлость? Только будьте искренни.

Маркиз рассмеялся:

— Итак, вы запутали меня в свою паутину, о хитроумнейший мастер! Сначала вы нарисовали мне портрет идеального государя, искусно подчеркивая, что передо мною император. Потом представили мне карикатурную фигуру, которую любой честный человек признает одиозной, и хитро подтолкнули меня к осуждению короля. Позор на вашу голову, почтенный Эразм, за такие фокусы с другом! Но, допустим, я не приемлю карикатуры; какой обманный трюк, какой ложный выпад вы пустите в ход дальше?

— Никакого ложного выпада, только прямой укол, vir carissime, 55 — улыбнулся собеседник, — я скажу, что, как и предвидел, вы всего лишь упрямый мул… Но согласитесь, что на ваш первый вопрос относительно Карла и Франциска я уже частично ответил. И я пью за ваше здоровье, как за достойного партнера в тонком искусстве словесной игры. Прозит!

В этот момент Блез решился наилучшим образом использовать паузу. Если разговор пойдет по новому кругу, то одному Богу известно, когда он окончится.

— Могу ли я сказать два слова вашей светлости наедине?

Де Сюрси, отхлебнув вина в ответ на тост Эразма, поставил кубок и нахмурился:

— Чума возьми! Это должны быть очень важные два слова, чтобы оправдать такое вмешательство в нашу беседу… Что, они не могут подождать?

Резкость была столь необычной для патрона, что Блез смог лишь пробормотать, запинаясь:

— Сожалею, но это дело величайшей важности.

Маркиз поднялся с места:

— Ну, тогда, domini mei56, прошу простить меня, я оставлю вас на минуту. А тем временем, остроумнейший Эразм, прошу вас рассмотреть, что вы имели в виду, говоря о частичном ответе, ибо, как мне кажется, вы намереваетесь кое-что добавить. А я спрошу вас об этом, когда вернусь… Нет, нет, мсье де ла Барр, — продолжал он, обращаясь к Пьеру, который было проворно поднялся и уже пытался украдкой выбраться из беседки, — вы оставайтесь здесь и развлекайте наших гостей.

Де Сюрси, сопровождаемый Блезом, отошел в сторону от беседки на одну из садовых дорожек. Остановившись, он нетерпеливо произнес:

— Ну?..

Однако при первых же словах доклада его раздражение исчезло. Он резко выдохнул и схватил собеседника за руку:

— Сэр Джон Руссель!.. Клянусь Богом, тебе следовало бы сказать об этом сразу… Ну, и что дальше? Говори же!

Блез рассказал о путанице с именами и о том, что ему удалось извлечь из промаха Русселя.

— Бург-ан-Брес, — повторил маркиз. — Да, именно оттуда посланец императора, де Борен, тайно проник во Францию, когда в июле встречался с Бурбоном в Монбризоне. Этот Шато, о котором упомянул сэр Джон, — его секретарь, Локингэм — капитан на службе императора. Ясно, что на следующей встрече с герцогом они будут представлять Империю, а Руссель — Англию. Все три союзника вместе. Отличный улов для наших сетей! Только бы не опоздать! Тебе следовало без колебаний прервать меня. Я должен немедленно дать указания Ле-Тоннелье.

— Я уже позволил себе вольность сделать это, монсеньор.

Блез описал свой разговор с тайным агентом, в ответ патрон восторженно ударил его по плечу.

— Браво! Ну что за молодец! Ты делаешь успехи, сын мой. Горжусь тобой.

— Что же теперь? — спросил Блез.

Маркиз помедлил.

— Пока мы не получим донесения Ле-Тоннелье, думать не о чем. Без сомнения, тебе придется выехать с рассветом, но эти планы мы можем обсудить попозже. Многое зависит от того, что сообщит нам Ле-Тоннелье.

Он повернулся, чтобы возвратиться в беседку.

— Извините меня, — сказал Блез, — я думаю, мне бы лучше уложить свои седельные сумки да сказать конюху насчет лошадей. В такое время как-то трудно припоминать латинские склонения, не говоря уж о синтаксисе…

— Конечно. — Маркиз взял Блеза под руку. — Но тем не менее я хочу, чтобы ты вернулся вместе со мною и послушал. По двум причинам. Во-первых, потому, что спокойствие — добродетель, а суета — грех. Подождут твои сумки… А во-вторых — и прежде всего — мне хочется, чтобы ты послушал Дезидерия Эразма. Наши ничтожные трепыхания, наши заботы и тревоги забудутся. Они — лишь мелкая рябь на поверхности моря времени. А жизнь и мысли великих людей лежат намного глубже, и они поистине не подвластны времени. Я надеюсь, что смогу подвести его к обсуждению нашей эпохи, ибо из всех ныне живущих он зрит яснее и дальше любого. А мы с тобой за деревьями не видим леса. Разговор поможет тебе какую-то минуту смотреть на мир его глазами… О Господи Боже, это ещё что такое?

Из беседки донеслись звуки бурного веселья. Подойдя ближе, они услышали голос Пьера, который говорил то басом, то фальцетом, явно что-то представляя, его то и дело прерывали взрывы смеха. Блез узнал «Новый и весьма веселый фарс о Пе», в котором Пьер попеременно разыгрывал роли мужа, жены и судьи. Фарс не отличался утонченностью и, естественно, исполнялся не на латыни. Он подошел к лихому финалу, когда маркиз и Блез вернулись в беседку.

Каноник с побагровевшим лицом фыркал от восторга и колотил кулаком по столу. Эразм, вскидывая вверх свой длинный нос, покатывался со смеху.

— А, монсеньор, — приветствовал он де Сюрси на плохом французском, — вы сказали этому молодому человеку, чтобы он нас развлекал, так он этим и занимается — и превыше всяческих похвал! Настоящий оживший Росций!57

Маркиз, улыбаясь, погрозил пальцем Пьеру:

— У вас что, милейший, нет чувства почтения? Не лучше ли использовать время пребывания в обществе этих достойных людей, подобно Христу среди богословов, задавая им вопросы и совершенствуя ум свой, чем оскорблять их слух непристойными и дерзкими стишками? Я в отчаянии от вас!

Пьер изо всех сил изображал раскаяние, но успел подмигнуть Блезу.

Эразм заступился за него:

— А вы никогда не слыхали, господин де Воль, об акробате-неудачнике, ставшем монахом, который так позабавил Пресвятую Деву, кувыркаясь перед её алтарем в некоем аббатстве, что она снизошла с небес и приняла телесный образ, дабы вытереть пот со лба его, когда он устал представлять перед нею? Весьма поучительная легенда… Что касается меня, то юмористов я ценю выше, нежели педантов этого мира. И я благодарю господина де ла Барра — он рассеял мою хандру самым веселым рассказом, какой мне довелось услышать в этом году…

Мудрец пошарил у себя за поясом, вынул длинное гусиное перо и подал Пьеру:

— Вот, искусник-актер, возьми это перо и носи на шляпе — перо Эразма, как его дань смеху.

Пьер, рассыпавшись в благодарностях, тут же лихо воткнул перо в шляпу и поклялся, что не расстанется с ним и за сотню крон. Он был так польщен похвалой великого человека, что даже попытался следить за беседой, которая снова пошла на латыни, и с восхищением прислушивался к словам Эразма.

В речах Эразма Блезу открывался новый мир. За исключением кратких периодов общения с де Сюрси и Анной Руссель, он жил в мире грубой физической силы, примитивных эмоций и желаний, скованном традициями и религиозными устоями, — в мире, где оригинальная мысль настолько блистательно отсутствовала, что никто и не подозревал о возможности её существования. И теперь, когда стлавшийся по земле густой туман немного поднялся, он разглядел проблески иной жизни — свободной, смелой и не стесненной условностями.

— Давайте, — говорил Эразм, — забудем наши личные и мелкие заботы: что ваша светлость — слуга Франции, что у вас, каноник Картелье, голова идет кругом от хождения по канату между Савойей и кантонами, что мне, бедняге, приходится царапать пером, дабы заработать на пропитание. С вашего позволения, поднимемся на ступень выше…

Его улыбка, обращенная ко всем, в том числе и к Блезу с Пьером, была необычайно любезной и подбадривающей.

— Да, мой высокочтимый де Сюрси, вы были правы: я должен ещё кое-что сказать и о Франции, и об Империи. Ибо если бы император Карл был государем намного худшим, а Франциск, христианнейший король, — намного лучшим, я все-таки оставался бы верным приверженцем империи. И вот по какой причине. История в развитии своем переходит, главным образом, от меньшего к большему, все более широко расходящимися кругами. Империя гибнет, но в конце концов появляется империя более великая. Мог ли Кир предвидеть Александра или Александр — Рим? Рим, скажете вы, тоже пал. Но можем ли мы отрицать — отнеситесь с терпением к моим фантазиям, — что когда-нибудь возникнет более могущественное государство, которое охватит весь мир?

— Quid dicis?58 — переспросил Картелье, приставив ладонь чашечкой к уху.

— Это мечта, Эразм, — воскликнул де Сюрси. — Но это прекрасная мечта!

Эразм заговорил более четко, чтобы слышал каноник:

— Не просто мечта, я думаю. Но в любом случае, и по своим убеждениям, и по складу ума, я приемлю такое государство. Ибо в нем я был бы гражданином мира, а не голландцем, не французом, не женевцем… О вы, твердокаменные патриоты той или иной страны, придет ваш черед на некоторое время, вы будете резать друг другу глотки ради разрушения Европы и ради славы ваших знамен. Но поток истории течет против вас, и ваше время минует.

Маркиз пожал плечами:

— Mi amice59, мы живем в таком мире, каков он есть, а не в таком, каким он может стать когда-нибудь.

— Верно, господин мой, однако мы не приемлем то, что есть, не стремясь к чему-нибудь лучшему. Мой английский друг, восхитительный Томас Мор60, не служит Англии хуже оттого, что пишет «Утопию». И заметьте вот что: будучи приверженцем империи, я — во многом по тем же соображениям — добрый католик.

Де Сюрси вскинул брови:

— Боже упаси вас быть кем-либо другим! Но я не вижу связи… Я тоже добрый католик, хоть и не сторонник империи.

— Eheu, mi domine61, неужто вы не постигаете, что всеобщая вера — неотъемлемая часть, хоть и на другом уровне, всеобщего государства? Потому я и порвал отношения с этим поджигателем Лютером, который готов сжечь до основания дом церкви только потому, что тот нуждается в уборке и ремонте. Нужно ли, чтобы христианская вера, некогда примирявшая всю Европу, была раздроблена на куски и стала причиной ненависти и войны? Нет, господа, я остаюсь католиком. Я привержен всеобщим установлениям, в пределах которых люди могут обрести мир.

Беседа перешла к волнениям в Германии62; Блез между тем содрогнулся при мысли о разрываемой на части церкви. Казалось, гигантская волна нависла над Европой, угрожая высшей ценности человеческой жизни. До сих пор люди воспринимали католическую религию, как солнце, которое сияет для всех без различия. Это была единственная связь между людьми, между другом и врагом, это была исходная норма жизни. Он давно слышал разговор о необходимости реформы, но раскол — это совсем другое дело, невыразимо ужасное.

— Какова, по вашему мнению, ученейший Эразм, — спрашивал между тем маркиз, — основная черта нашего века?

Тот, прежде чем ответить, раз-другой повернул в руках серебряный кубок, а потом сказал:

— То, что у него такое множество черт, друг мой, что он столь изобилен — главным образом, злом из-за страстей человеческих, но также и добром. Заросли плевелов, среди которых кое-где встречаются розы. Одна и та же земля питает и те, и другие. Может быть, с течением времени, через много лет — через очень много лет — люди станут корчевать плевелы и взращивать розы, пока не зацветет сад, более роскошный, чем любой известный миру прежде. И ещё я сказал бы: наш век так озадачен новинками, что забыл многое старое, то, что когда-нибудь придется припоминать с муками.

— Что, например? — вставил Картелье.

— Например, смиренность. Например, также, что Бога нельзя осмеивать. Например, любовь, этот свет неземной, который Господь принес в мир.

— Вы говорите о плевелах, — сказал де Сюрси, — и, клянусь Юпитером, нет нужды показывать на них пальцами. Но розы? Какие розы мог взрастить наш век?

— Свобода, — ответил Эразм. — Я разумею свободу отдельного человека быть выделенным из стада, из муравейника. Или скорее, да будет позволено сказать, новый рассвет этой свободы, которая является целью цивилизации и надеждой человечества. Ибо тирания стада — наихудшая из тираний, самая слепая, самая унизительная. И каждый век славен в той мере, в коей обилен выдающимися людьми, свободными от этой тирании. То, что в наш век такая свобода вновь пробудилась от глубокого сна, — достижение, уравновешивающее множество зол. Разве это не предвестие просвещенной главы истории, если только розу, о которой мы говорим, будут охранять и лелеять? Но для этого необходима бдительность, ибо, как правило, люди обнаруживают, что рабом быть легче, чем свободным.

Маркиз поклонился:

— Никто в наше время не может с большим основанием говорить о свободе, чем вы, Эразм. Вы взращиваете свои собственные мысли, идете своим собственным путем. Но скажите вот что: не откажет ли то всеобщее государство, о котором вы мечтаете, и всеобщая вера тоже, — не откажут ли они человеку в личной свободе?

— Нет, mi domine, в таком виде, как я себе их представляю, — нет. Ибо я мечтаю также и о всеобщем законе, который обуздает войну или сделает её невозможной. А война — главный враг свободы. Ведь это во время войны преобладает над всем мнение черни, которой управляют инстинкт, обычай и страсть, а та свобода, о которой мы рассуждали, исчезает. Вы найдете, я думаю, что те, которые говорят о войнах за свободу, употребляют это слово в ином смысле, иногда просто лицемерном. Но в любом случае война требует подчинения, она безразлична к истине; во время войны расцветают тирания, ненависть и отчаяние. И учтите, что войны все разгораются, — вспомните эти громадные армии в сотни тысяч человек, эти новые виды оружия… Вы улыбаетесь, слушая мечты о всеобщем государстве. Я же надеюсь, что кошмарный сон о всеобщей войне не сбудется. Но если до неё дойдет — не ждите свободы. Только в мире без войн наиболее возможно многообразие. Я имею в виду многообразие всех плодов мысли и цветов духа — в том числе и свободу.

Эразм прервал речь, услышав чьи-то быстрые шаги на дорожке.

У входа в беседку появился припорошенный пылью, пропахший едким потом человек, очевидно курьер.

— Монсеньор де Воль?

— Да, — ответил маркиз.

Человек вошел, опустился на одно колено, поцеловал письмо, которое держал в руке, и подал де Сюрси.

— От его величества, из Лиона. Мне было приказано — срочно, как можно более срочно.

— Итак, — улыбнулся Эразм, — мы спускаемся с небес мысли на землю реальных действий, из будущего в настоящее.

Он встал, за ним поднялся и Картелье.

— За отраду для духа и для тела благодарим вас, господин.

— Я обязан вам гораздо большим, mei domini.

Последовали новые любезности. Компания вернулась в гостиницу. Расставшись с гостями после прощальных пожеланий доброй ночи, маркиз попросил Блеза и курьера пройти с ним наверх в его комнату.

Под ярким светом канделябра де Сюрси развернул королевское письмо. И, пока он читал, морщины на его лице обозначались все глубже.

Наконец, подняв глаза, он поманил к себе курьера, поблагодарил за труды и дал ему монету.

— Утром отправитесь в Лион, — приказал он, — отвезете королю мой ответ. Будьте готовы выехать без промедления.

Когда курьер с поклоном удалился, маркиз продолжал, обращаясь к Блезу:

— Ну, сын мой, коннетабль раскрыл свои карты; охота началась. Теперь, если только твой брат и сэр Джон Руссель от нас не ускользнут и все пойдет как надо, ты можешь стать тем человеком, которому король будет рад оказать все почести. Вот, прочти письмо сам. Мы должны построить наш план в соответствии с ним.

Глава 28

Вот что писал король:

«Мсье де Воль, я получил Ваше письмо из Женевы, в котором Вы сообщаете о благополучном завершении Вашей миссии в швейцарском парламенте. Это поручение выполнено Вами, как всегда, с большим умением и во всех смыслах в соответствии с нашим желанием.

Вы сообщаете также, что наше письмо, написанное в Фонтенбло, было в должный срок доставлено Вам Блезом де Лальером и что девица Анна де Руссель благополучно прибыла в Женеву. Чем я весьма удовлетворен, ибо безрассудное поведение упомянутого де Лальера с упомянутой госпожой в пути свидетельствовало о том, что сей господин — беспутный, бесшабашный пройдоха. Это дало основание для беспокойства, не было ли отдано нами письмо в ненадежные руки. Моя тревога была тем большей, что де Лальер принадлежит к семейству известных сторонников сеньора де Бурбона и что, насколько мне известно, он мог быть понужден к выдаче письма или его содержания одному из этих сторонников. Несомненно, он не тот человек, которому можно доверяться в делах важных и секретных».

Дойдя до этого места, Блез поднял глаза и встретился взглядом с де Сюрси. Его будущее — в той степени, в какой оно зависело от короля, — было заключено в этой фразе, как растение в семени: возмущение короля, предательство семьи, которое можно использовать против него.

Он продолжил чтение.

«Мсье де Воль, дабы вы были осведомлены касательно этого дела с сеньором де Бурбоном, — знайте, что сегодня, достигнув предела своего терпения, я послал Великого Магистра и маршала де ла Палиса с двумя сотнями дворян и со стрелками гвардии, числом от четырех до пяти сотен лошадей, вместе с четырьмя тысячами пешего войска, в Бурбонне. И я приказал им схватить персону означенного господина Бурбона, где бы они его ни обнаружили. Кроме того, я послал роты герцога Алансонского и герцога Вандомского для тщательного поиска по всей Оверни и Бурбонне с целью затоптать любые искры мятежа, где бы они ни тлели в сих провинциях.

Знайте далее, мсье, что около недели назад названный герцог Бурбонский, прикинувшись больным, но притворившись также, что весьма желает доставить нам удовольствие, прибыл на носилках из Мулена в город Ла-Палис, что по дороге на Лион. Здесь его предполагаемая болезнь из тяжкой обернулась смертельною, врачи заявили о сильных болях в голове и в почках и о том, что моча его настолько перегружена, что жизни ему остается не более трех дней. После чего означенный герцог Карл, который либо вообще был не в состоянии переносить путешествие, либо, если уж оказался в состоянии, то мог бы продолжать путь на Лион, повернул обратно к Мулену. И я, устав от обманных отговорок и предлогов, принял вышеуказанные меры для взятия под стражу его персоны, надеясь, что время ещё не упущено окончательно.

А для большей надежности я поместил под арест тех из сторонников герцога, которые находились в Лионе, а именно, господина де Сен-Валье, господина де При, епископа Антуана де Шабанна и ещё нескольких. Может быть, от них удастся получить дополнительные свидетельства злодейства и предательских поступков упомянутого господина де Бурбона.

Мсье де Воль, вам известно, что, вопреки вашему совету, я ждал столь долго, надеясь на явное доказательство виновности коннетабля; ибо, как я писал вам из Фонтенбло, он любим по всей Франции и никакие слабые свидетельства делу не послужат. Потому будьте бдительны касательно английского эмиссара к сеньору де Бурбону, о котором я вам давал указания. Сейчас более чем когда-либо арест такого агента в пределах Франции, а особенно если он будет схвачен во время переговоров с Бурбоном, явится тем доказательством измены, каковое я ищу.

Если вы каким-либо образом обнаружите сего агента в Савойе, немедля пришлите нам известие о нем с тем курьером, который доставит вам настоящее письмо. Если он все-таки дерзнет проникнуть во Францию, вам надлежит обеспечить, чтобы за ним неотступно следовали по крайней мере двое опытных людей, подходящих для сего предприятия. На такой случай я поставил конные отряды в Бельвиле, Вильфранше и Треву, по реке Соне, так что, где бы означенный эмиссар ни пересек нашу границу, один из ваших людей сможет призвать подмогу, пока второй будет продолжать преследование. Нет сомнений, что указанного англичанина проводят к герцогу. И таким образом удастся не только захватить их обоих вместе, но также и узнать, где находится сейчас упомянутый господин де Бурбон, поскольку в настоящую минуту сведения о его местопребывании сомнительны. Однако, повторяю, позаботьтесь, дабы человек, избранный вами для этой миссии, был надежен и опытен, ибо я придаю делу величайший вес.

Мсье де Воль, нам сообщили, что упомянутый герцог Бурбонский решился в конечном счете искать убежища в одной из своих крепостей — Шантель или Карлат — и защищать таковую от нас, рассчитывая на помощь из-за границы. Однако, как я считаю, он найдет это весьма трудным делом, учитывая, какие силы сейчас направляются против него. Итак, с Богом, и да хранит он вас.

Франциск».

Блез задержал взгляд на жирном росчерке подписи и имени секретаря — Бабу — под нею.

— Ясно одно, — сказал он наконец. — После этого письма ваша светлость уже не может послать меня. «Надежен и опытен»! Удивляюсь, как это король не исключил меня, назвав прямо по имени.

Маркиз кивнул.

— И все же факт остается фактом: ты и Пьер де ла Барр — единственные, кого я могу выбрать. Как я уже говорил тебе раньше, я слишком стар для такого преследования. Ле-Тоннелье и его шпионы достаточно хороши в Женеве, но совершенно не подходят для такой миссии, как эта. Кто же остается: мэтр Лоранс, мой секретарь? Доктор Савио, врач? Пара слуг или пажей? Король забыл, кто сопровождает меня… Нет, ты — единственный человек, способный выслеживать сэра Джона Русселя… или пускай едет без слежки. Однако позволь мне добавить, что, будь у меня возможность выбирать даже из целой роты кавалеристов, я все же выбрал бы тебя.

— А что, если я провалюсь? — возразил Блез. — Господи Боже, монсеньор, ведь нет никакой гарантии, что мне — или кому-нибудь другому — удастся проследить за Русселем вплоть до его встречи с герцогом. И тогда король обвинит вас в том, что вы послали именно меня…

— Знаю. Если ты потерпишь неудачу, то немилость короля к тебе распространится и на меня. Уж мои недруги при дворе позаботятся об этом. С другой же стороны, если ты добьешься успеха, то часть твоей славы придется и на меня… Это такой случай: либо все выиграем, либо все потеряем. Я склонен рискнуть и сыграть ва-банк.

Блез встал.

— Значит, решено. Я сделаю все, что в моих силах, тем более, когда дело касается вашей светлости.

— Нет, — заметил маркиз, — когда дело касается Франции. Эту мысль следует постоянно держать в уме… Перейдем теперь к планам преследования Русселя и, надеюсь, вместе с ним Шато и Локингэма. Они будут начеку…

Маршрут от Женевы до Бург-ан-Бреса был хорошо знаком Блезу по недавней поездке с Анной Руссель. Он считал, что отряд всадников при быстрой езде за один день минует Эклюзское ущелье, пересечет Гран-Кредо и достигнет Нантюа. Тогда на следующий день около полудня они прибудут в Бург-ан-Брес. От Эклюза к Бургу нет иного пути, если не считать очень длинного объезда, который, ввиду чрезвычайной спешности поездки, совершенно непригоден.

Однако из Женевы к Эклюзскому проходу можно добраться по двум дорогам: одна из них, несколько короче, идет через Коллонж, другая — через Сен-Жюльен.

На случай, если удастся узнать, по какой из них направится отряд сэра Джона Русселя, Блез предложил, чтобы он сам поехал по второй дороге; тогда он будет следовать впереди своей добычи до самого Нантюа. Тем временем Пьер де ла Барр, которого Руссель не знает, будет держаться позади него примерно на лигу, так что, если случайно группа Русселя остановится, не доезжая Нантюа, или изберет какой-то другой неожиданный маршрут на юг или на север, Пьер сможет известить об этом Блеза. Тот же прием можно будет повторить на пути от Нантюа к Бургу и далее до самой реки Соны.

Что делать дальше, заранее рассчитать невозможно, поскольку все зависит от того, какой путь изберет Руссель. Однако Блез ещё мальчишкой немало побродил по Божоле, а потому знал тамошние дороги достаточно хорошо и был уверен, что сможет продолжать преследование, по какому бы пути ни направился Руссель; тем временем Пьер отправится за ближайшим отрядом конницы в один из городов, упомянутых в королевском письме.

Разумеется, эти планы были уязвимы, поскольку не учитывали разного рода случайностей, но в качестве долгосрочных они не оставляли желать ничего лучшего. Если действовать таким образом, то Руссель и его спутники, конечно, могут подозревать, что за ними следят, однако точно убедиться в этом в пределах Савойи не сумеют. А после переправы через Сону Блезу придется импровизировать и менять тактику на ходу, в зависимости от обстоятельств, и тут остается только надеяться на лучшее.

Время близилось к полуночи, когда в дверь постучал заспанный гостиничный слуга и объявил, что женевский горожанин, некий мэтр Ле-Тоннелье, просит аудиенции у монсеньора де Воля по срочному делу. Ему было приказано немедленно привести посетителя.

Вид у Ле-Тоннелье был самый довольный, что вполне оправдывалось его докладом. Слуга Ришарде, любитель подглядывать в замочные скважины, оказался в данном случае чрезвычайно полезным. По правде говоря, в замочных скважинах особой нужды и не было. Он узнал, что сэр Джон Руссель предполагает выехать в Бург-ан-Брес на рассвете через южные ворота, по дороге на Сен-Жюльен. Миледи Руссель намерена сопровождать его до Бурга, а затем вернется в Женеву.

Сэр Джон поговорил откровенно с синдиком Ришарде, когда последний вернулся домой, и рассказал о визите Блеза. Однако ни один из них не посчитал, что маркиз де Воль сможет действовать достаточно быстро и немедленно отрядить погоню; ещё менее вероятно, что он успеет послать во Францию предупреждение, которое опередило бы их. Короче говоря, были все основания полагать, что разоблачения Блеза, хотя и достойные сожаления, мало повлияют на успех предприятия.

Сэр Джон воспользовался услугами все того же лакея, который обладал не только большими ушами, но и искусством обращения с бритвой: для дополнительной маскировки он сбрил сэру Джону бороду, что самым чудесным образом изменило наружность англичанина. Тот же слуга помогал укладывать седельные сумки, и сейчас все уже готово к раннему отъезду.

— Великолепно, — заметил маркиз. — Подозрительно великолепно. Хотел бы я знать, какая доля из всего этого предназначена для ушей нашего друга лакея и остальных слуг.

Ле-Тоннелье прищурил маленькие круглые глазки:

— Понимаю сомнения вашей светлости. Я и сам бы настроился подозрительно, если бы не одна деталь. Спутник милорда Русселя, который прибыл вместе с ним, покинул дом и был прослежен одним из моих людей до гостиницы, именуемой «Щит Женевы». Там он имел беседу с господами Шато и Локингэмом.

— Ага! — воскликнул де Сюрси. — И что же?

— Что там было сказано, я не знаю, но они велели приготовить лошадей к рассвету.

— А этот спутник Русселя потом вернулся в дом синдика?

— Да, монсеньор.

— И никто, кроме него, из дома не выходил?

— Нет… Могу я поинтересоваться, что беспокоит вашу светлость?

— Герцог Савойский, — ответил маркиз. — Очень важно, чтобы ни он, ни князь-епископ не приложили руку к этой игре… Они оба держат сторону императора и потому — сторону Бурбона, заходя в этом настолько далеко, насколько возможно без открытых враждебных действий против Франции. Конечно, вам неизвестно, кто покидал «Щит Женевы» после того, как Шато и Локингэм получили известие от Русселя?

Ле-Тоннелье пожал плечами:

— За всеми, кто выходит из гостиницы, уследить невозможно, монсеньор…

Де Сюрси на миг задумался:

— Ну, в конце концов, это очень небольшой шанс… Да, я согласен: похоже, Руссель действительно считает, что может нас опередить. Кроме того, ему будет сложно в такой час связаться с герцогом Савойским или монсеньором де ла Больмом. Вы все сделали превосходно, друг мой, и будете щедро награждены. Однако не ослабляйте бдительности. Держите этих людей под наблюдением, пока они не покинут Женеву, через какие бы ворота они ни выехали. И тогда немедленно известите меня. А уж остальное — наше дело.

Когда осыпанный похвалами агент удалился, маркиз повернулся к Блезу:

— Ну вот, сынок, друг мой. Тебе лучше бы предупредить Пьера де ла Барра и позаботиться о лошадях. Теперь я могу написать королю письмо, которое его порадует. Не только сэр Джон Руссель, но ещё и Шато, и Локингэм — он придет в неописуемый восторг! Я начну петь тебе хвалу и объясню, почему необходимо послать с этой миссией тебя. Я постараюсь защитить тебя также и в отношении этого дела с миледи Руссель, ссылаясь на приказы, данные тебе мадам регентшей. Не бойся, все будет хорошо, я уверен. Но я задержу отправку письма до вашего отъезда, ибо опасаюсь, как бы что-нибудь не переменилось в последнюю минуту…

Пять часов спустя, одевшись в дорогу, Блез и Пьер де ла Барр прощались со своим патроном. За окнами чуть-чуть серел рассвет, ещё не настолько яркий, чтобы потускнели свечи. Со двора доносились голоса конюхов, лошади били копытами и грызли удила.

Молодые люди преклонили колени и приняли прощальное благословение маркиза. Только что пришло известие, что Руссели вместе с Шато и Локингэмом выехали по направлению к Сен-Жюльену. Пьер тоже должен был поехать по этой дороге, тогда как Блез направлялся на север, за реку Арв. Они с Пьером договорились встретиться вечером в Нантюа, за перевалом. Де Сюрси, после того как засвидетельствует почтение герцогу Савойскому и закончит свои официальные дела при дворе, отправится в Лион. Молодые люди, выполнив свою миссию, должны присоединиться к нему там.

— Итак, господа, да хранит вас Бог! Если вы преуспеете в этом деле, то заслужите славу и почет не только у короля, но и у всех истинных французов.

Маркиз проводил их до двери и на прощание похлопал каждого по плечу. Сердце его уловило трепет и пылкий дух их юности — и сильнее забилось в ответ.

— Пьер, друг мой, если будете проезжать мимо Лальера, не задерживайтесь там слишком долго и не выпускайте из виду своего браслета. Блез, помни, что в Лионе я надеюсь погреться в лучах твоей славы. Прощайте! Прощайте…

Подойдя к окну, он смотрел, как они садятся в седла при свете фонарей, которые держали конюхи. Пьер осторожно устраивал Кукареку в кармане своей седельной сумки, Блез посмеивался над ним. Они увидели де Сюрси в окне, взмахнули шляпами и подняли лошадей на дыбы. А потом исчезли под аркой гостиничных ворот.

Глава 29

Инцидент у западных городских ворот — тех, что открываются на живописный пригород Пленпале, — стоил Блезу некоторого времени и пробудил опасения, которые беспокоили накануне маркиза де Воля.

То, что придирчивый стражник у ворот задержал Блеза, разбирая в тусклом свете фонаря по буквам текст его пропуска, а затем перечитывая его вторично, не вызвало особенных подозрений. Однако, когда подъехал всадник, одетый в цвета герцога Савойского, кивнул часовому и сразу же после этого Блеза пропустили, — дело показалось несколько странным. Запахло каким-то отданным заранее приказом, словно бы часовой тянул время в ожидании того всадника. А это, в свою очередь, дало Блезу пищу для размышлений.

Не существовало ли все-таки связи между Русселями и герцогом? Не было ли слежки за самим де Лальером? Если Карл Савойский, втайне сочувствовавший Империи и Англии63, вмешался и действует против него, то поездка во Францию может оказаться более чем трудной.

Однако, поразмыслив, он отбросил эти опасения: нечего делать из мухи слона. Появление у ворот герцогского офицера вполне могло не иметь никакого отношения к нему. Кроме того, сам факт, что ему позволили продолжать путь, хотя могли легко задержать, скорее обнадеживал, чем настораживал.

Освободившись наконец, Блез проехал через пригород и по деревянному мосту пересек Арв.

Вот здесь, на дальнем берегу, перед мостом, они с Анной Руссель послали друг другу молчаливое «прощай»в конце своего путешествия.

Он придержал коня на том самом месте, живо вспоминая каждый миг расставания: страстность её поцелуя, их тягу друг к другу. Ожили восторг и боль. Воспоминания о погибшей любви преследовали его, подстерегали за каждым поворотом дороги. Погибшей? Нет, лучше сказать — запретной любви.

Даже теперь, после того, как между ними объявлена война, после её разочарования и горьких слов, он любил её так же сильно, как тогда. Он знал, что будет любить её всегда. Война, соперничество королей и противоположные цели не в силах ничего изменить. Все это делает её недосягаемой, но любовь остается свободной. Он знал: сколько ни суждлено ему прожить, ни одна женщина не вытеснит её из памяти…

Блез пришпорил коня, стараясь выиграть побольше времени на равнинном участке дороги перед началом подъема в горы; но так свежо было воспоминание о недавнем путешествии, что он почти воочию представил её рядом с собой. Может быть, когда-нибудь, перед Бург-ан-Бресом, он увидит её издали и отделенную от него не только расстоянием…

Он уже совсем забыл случай у ворот, когда, услышав позади стук копыт, оглянулся и, хоть и не сразу, узнал того самого всадника, который час назад кивком головы дал стражнику команду пропустить его. Пару минут спустя этот человек поравнялся с ним.

Под неизвестным был великолепный конь, гораздо лучше того, на котором ехал де Лальер, но в остальном его вид в ярком свете утра не внушал доверия, даже если бы подозрения Блеза не усилились десятикратно оттого, что этот всадник вообще оказался здесь.

Высокий рост и крепкое телосложение незнакомца, его грубое низколобое лицо, кричащая яркость одежды — все это сразу выдало опытному глазу де Лальера, что перед ним «браво» — наглец, забияка, бандит, — словом, один из тех, кого обычно используют для тайных и кровавых дел.

— Быстро же вы едете, мсье, — угрюмо произнес он низким голосом.

— Не быстрее вашего, — ответил Блез. — Но я полагаю, что мы оба стараемся поскорее проехать равнину. Конь у вас хорош.

— В герцогских конюшнях нет лучшего, если говорить о резвости. Хотел бы я, чтобы он был моим.

— Стало быть, далеко едете?

Человек покачал головой:

— Только до форта дель-Эклюз… с посланием от его высочества, которое требует срочности. А вы?

— До Шатильона… а может быть, и до Нантюа.

— Ого! Неблизкий путь. И, по-вашему, вы доберетесь туда к вечеру?

— А почему нет?

Собеседник не сказал ничего, но сплюнул в сторону и усмехнулся.

Усмешка эта никак не ослабила опасений Блеза.

— А почему нет? — повторил он. — Это же обычный дневной перегон от Женевы.

— Конечно, обычный…

Человек снова ухмыльнулся и переменил тему:

— Ну вот, наконец и солнце всходит. Видите, вон там, на Старом Хозяине…

Он кивком головы показал влево, где дальний купол Монблана за Салевскими горами понемногу розовел в лучах ещё невидимого солнца.

— Еще один хороший денек наступает. Но, пари держу, последний. Один мой приятель вчера приехал из герцогского замка в Шильоне, что на озере. Так он говорил, что Костяной Зуб, который виден оттуда, курится. Верная примета на дрянную погоду… — Он подмигнул Блезу. — Однако приходится вместе с хорошим принимать и плохое… Такое уж наше житье, не правда ли, мсье?

Это избитое замечание, видимо, позабавило его, и он, откинув голову назад, хохотнул.

Блезу он напомнил здоровенного кота, слопавшего птичку. Это могла быть манера поведения, отличающая людей с сильными мускулами и тупыми мозгами; но она была похожа и на манеру задиры, злорадно смеющегося по поводу хорошей шутки, причем Блез никак не мог отделаться от ощущения, что шутка относится к нему. Его подозрения быстро превращались в уверенность.

Он сопоставил все факты; дело не сложнее, чем дважды два…

Предположим, герцог Савойский решился прикрыть Русселей, как лучше всего помочь им? Ответ ясен: воспрепятствовать преследованию их кем-нибудь из людей де Сюрси, а также помешать маркизу отправить известие о них во Францию.

«Однако в таком случае, — спросил себя Блез, — почему меня пропустили через городские ворота?»

Почти сразу же, как вспышка озарения, пришел ответ — логичный и очевидный. Открыто арестовать полномочных курьеров маркиза де Воля было бы враждебным актом, а живущий между двух огней герцог не имеет желания ссориться с Францией. Однако этих курьеров можно задержать по дороге тайно, в каком-нибудь подходящем месте вроде Эклюзского ущелья, где люди герцога стоят гарнизоном в форте, запирающем проход. Одно слово капитану форта — и никакой подозрительный француз не пройдет, пока Руссели не получат такую фору, что им уже не будет ничего грозить. Де Сюрси до поры до времени останется в неведении, а потом можно найти и предлоги, и извинения.

Он снова вспомнил эпизод у ворот; теперь Блез начал понимать его суть. Он догадался также и о причине скрытого веселья своего спутника; везти послание от герцога и одновременно сопровождать свою жертву прямехонько в ловушку — это не могло не доставить удовольствия такой личности.

Конечно, это пока что лишь предположения. Теперь все зависит от того, что покажет их проверка.

— Мсье, — сказал Блез, когда они придержали лошадей, перейдя с галопа на шаг, чтобы животные перевели дух, — вы как будто сомневаетесь в том, что я доберусь к вечеру до Шатильона или до Нантюа. Или я ошибаюсь?

Жесткие глаза спутника насмешливо взглянули на него.

— Совершенно ошибаетесь, мсье. С чего бы мне сомневаться насчет вашей поездки? Обычное дело. То есть, конечно, если не учитывать всяких там казусов. Видите ли, чем длиннее дорога, тем больше всякого-разного может случиться. Ежели посмотреть на эти горы, что перед вами, — он повел рукой, указывая на панораму Юры, — и на дорогу, которую вам придется одолеть через Гран-Кредо — там-то высота около пяти тысяч футов, — ну, черт побери, кто ж тут не подумает: удастся ли до вечера проехать так далеко, как вы рассчитываете? Вот и все. Так что не падайте духом.

Блез сухо произнес:

— Как вы правы! Все мы в руках Божьих. Спасибо, что напомнили об этом…

— К вашим услугам, — хитро покосился на него спутник.

— А знаете, в моих краях, — продолжал Блез, — некоторые люди имеют дар второго зрения — или назовите это предчувствием, что ли? Они могут предсказывать судьбу, чуют опасность… Я и сам обладаю немножко такой способностью.

— В самом деле?..

— Да, мсье. И сдается мне, что я могу и в самом деле не добраться к вечеру до Шатильона, как вы предполагаете. Странное такое предчувствие.

На миг насмешка на лице собеседника сменилась явной озабоченностью. Уж не насторожилась ли жертва? Однако, поскольку во взгляде Блеза нельзя было прочесть ничего, кроме доверчивости и простодушия, приманка оказалась слишком соблазнительной для туго соображающего военного. К нему вернулась его насмешливость, и он издал глубокий вздох:

— А-ах, мсье, вот странность-то, будь я проклят, если не так!

— Что за странность?

— Да знаете, у меня тоже есть самая малость этого дара. Иногда он у меня так усиливается, словно тяжесть какая в желудке. И сегодня вот, как подумаю насчет вашей поездки, так и давит что-то… Нет, мсье, сегодня к вечеру не добраться вам до Шатильона, не говоря уж о Нантюа.

— Дьявол! — пробормотал Блез, явно заинтересованный. — А не простирается ли ваше предвидение до знания, что со мною случится и где я проведу ночь?

Его собеседник изо всех сил старался скрыть веселье и сохранить серьезный вид:

— Увы, мсье, этого я вам сказать не могу. Если хотите доброго совета — почему бы вам не завернуть со мной в форт дель-Эклюз? Пусть Бог оставит меня своей милостью, если тамошний гарнизон — не самая веселая компания, какую найдешь в Савойе. И помяните мое слово, капитан примет вас радушно, даже более чем радушно…

При этих словах предательская улыбка скользнула-таки по его лицу, но он тут же погасил её.

— Что толку переть на рожон, если у нас обоих одинаковые предчувствия… Ну, так как насчет моего приглашения?

Теперь дело прояснилось; однако Блез решил провести последнюю проверку. Если бы только он мог спровоцировать этого мошенника на что-нибудь более определенное, чем самодовольная насмешка, — угрозу, действие, словом, на любой поступок, который стал бы оправданием его убийства! Потому что избавиться от него необходимо.

Сообщение, которое он везет, не должно попасть в форт дель-Эклюз. В противном случае ни Блез, ни Пьер де ла Барр, ни курьер, спешащий к королю в Лион, не смогут проехать через ущелье. И все задуманное предприятие против Бурбона, от которого зависит столь многое, провалится в самом начале.

Дорога теперь была совершенно пустынной, по обеим сторонам её уже начали смыкаться сосны и влажный воздух долины сменился прохладным дыханием гор Юра. По временам — ещё далеко впереди и намного выше — показывалась колокольня церкви Коллонжа. Оттуда до форта не более двух лиг. Блез понимал, что следует хватать волка за уши как можно быстрее. В любую минуту на дороге могут появиться путники, и момент для действия будет упущен.

Далекая колокольня навела его на мысль.

От Коллонжа есть дорога на север, в Жекс, а оттуда, как он слышал, можно проехать через горы в Сен-Клод и далее до Нантюа. Конечно, для него этот маршрут не имеет никакого смысла, поскольку ведет по трем сторонам огромного квадрата вместо одной и увеличивает расстояние втрое. Однако такое намерение может послужить ложным выпадом и вынудит герцогского посланца раскрыть карты.

Если только подозрения Блеза не ошибочны от начала до конца, навязчивый спутник попытается помешать ему выбрать такой маршрут, а для этого ему придется сыграть в открытую. Тогда его можно будет заколоть в честном поединке, а не исподтишка. И, судя по его виду, поединок будет на равных.

— Ну, так как же? — повторил спутник, удивляясь долгому молчанию Блеза.

— Вы меня соблазняете, господин савояр, но, к сожалению, это невозможно. Я еду по делу короля и должен двигаться без задержек. Однако нашими общими предчувствиями пренебрегать не следует… Ясно, что я окажусь в какой-то опасности, если поеду через ущелье. Так что я распрощаюсь с вами в Коллонже и поеду другим маршрутом, через Жекс.

— Да вы что, спятили?

— Это почему же?

— Но, дружище, так вам придется добираться до Нантюа два дня, а то и три…

— Лучше поздно, чем никогда.

— Там через ущелье Серпа идет лишь козья тропа. Вы же коня угробите.

Блез покачал головой:

— Придется рискнуть… нет, сударь мой, дело решенное. Я никогда ничего не делаю вопреки своим предчувствиям, а раз к ним добавились ещё и ваши, это доказывает, что они верны. Клянусь всеми святыми Рима, я благодарен вам. Это такая неожиданная удача, что мы встретились!

Веселое настроение спутника исчезло без следа. Его лицо окаменело, стало ещё более жестким и непроницаемым. Глаза зажглись недобрым хитрым блеском, и он искоса взглянул на Блеза.

— По-моему, сударь, вы слишком уж всполошились по пустякам. Позвольте мне переубедить вас, — сказал он примирительным тоном.

— Невозможно, дружище. Я твердо решил повернуть на Жекс.

— Вы это всерьез?

— Конечно.

Спутник Блеза ехал справа от него; но теперь, как бы для того, чтобы объехать выбоину на дороге, чуть приотстал и взял левее. В обычной ситуации Блез не обратил бы на это внимания. Однако сейчас, когда все чувства были обострены, ему сразу пришло в голову, что такая перемена позиции открывает его левый бок и спину для удара кинжалом.

Какое-то шестое чувство — или, возможно, еле различимый звук — предупредило его. Он резко повернулся в седле и наклонился в сторону как раз тогда, когда с ним поравнялась голова лошади спутника. В тот же миг кинжал врага, пройдя мимо цели, разрезал плащ Блеза на плече.

Мгновенный удар шпорой увеличил расстояние между ними до нескольких ярдов; шпага де Лальера уже была обнажена, и он развернул коня навстречу нападающему.

— Это была ошибка, сударь мой, — сказал он угрюмо. — Ну-ка убери руку со шпаги!

У бретера перекосилось лицо, словно он проглотил добрую порцию желчи. От изумления, бешенства и замешательства у него словно язык отнялся. Он сидел, уставясь на Блеза, сжимая в руке так неудачно пущенный в ход кинжал.

Блез продолжал в том же тоне:

— Ну-ну! Интересно, скольким добрым людям ты оказал услуги вроде этой. Однако вспомни пословицу насчет кувшина, который повадился по воду ходить, и другую — что после каждого дня приходит вечер.

«Браво» обрел наконец дар речи и подходящие к своему настроению слова: он ревел, как бык, извергая ругательства, и сосны, обступившие с двух сторон дорогу, делали его крики ещё громче.

Потом постепенно в потоке богохульств стал улавливаться какой-то смысл. Последовало заявление, что Блез арестован именем герцога, что если тот сдаст оружие и смирно отправится в форт дель-Эклюз, то он, Симон де Монжу, смилуется над ним, если же нет, то он клянется телом Христовым, что выпустит ему кишки и оставит гнить в лесу. Ибо таков приказ герцога. Симон де Монжу («Клянусь гвоздями креста Христова!») ещё ни разу не провалил дело, что могло бы подтвердить великое множество мертвецов, если б они могли говорить. Так что он поднесет здоровенную гнилую фигу ему — слюнявому, жеманному пройдохе французскому…

— Руку прочь от шпаги, — повторил Блез.

— Ну, ты сейчас получишь! — прорычал де Монжу и пришпорил коня.

Он уклонился от шпаги Блеза, дав ей скользнуть плоской стороной по верхней части руки, и одновременно попытался ударить кинжалом. Однако кони по инерции пронесли их друг мимо друга.

Отбросив в сторону кинжал, де Монжу выхватил шпагу, развернул коня и снова атаковал. Блез парировал удар и полоснул клинком врага по голове — показалась кровь. И снова кони разнесли их в разные стороны. Они повернули и опять сблизились.

Де Монжу сделал обманное движение в четвертой позиции, с выкриком «Ха!» перевел атаку в шестую, но его клинок встретился с клинком Блеза, и он, потеряв равновесие, с трудом удержался в седле. Шпага де Лальера хлестнула его, снова пустив кровь. И в который раз кони разнесли их в стороны.

Полуослепший от крови, заливавшей глаза, ошеломленный бретер вдруг понял, что его побили. Лучший фехтовальщик в маленькой савойской армии, он ещё ни разу не мерился силами с французским кавалеристом. Его любимые удары, его физическая сила и свирепость, так легко создавшие ему репутацию среди людей герцога, ничем не могли помочь в этом поединке.

Когда они снова сошлись, он едва узнал француза — так непохож тот был на простака, которого де Монжу разглядывал добрый час. Лицо вдруг стало мрачным, твердым, как кремень: губы плотно стиснуты, уголки рта опущены книзу, широкие скулы выступают, словно костяшки сжатого кулака, глаза побелели и горят яростью, — это было лицо бойца, с радостью отдающегося своему искусству… а для охваченного паникой Симона де Монжу — лицо смерти.

Он повернулся бы и пустился наутек, если бы отважился подставить спину противнику, чья шпага теперь мелькала вокруг него, сверкая ослепительными вспышками, возникая то с одной стороны, то с другой, подавляя его слабеющую защиту. Он попытался отступить, но француз следовал за ним, не отставая ни на шаг. И наконец заключительный прием «мельница» пробил защиту. Когда клинок врезался ему в мозг, он вскрикнул, а затем тяжело рухнул на дорогу.

Глава 30

Вдруг стало очень тихо; тишину леса только подчеркивало бормотание вод Роны в ущелье слева, немного ниже дороги. Блез с минуту сидел в седле, уставясь на неподвижное тело, скорчившееся под копытами лошади. Его ослабевшая, безвольно повисшая рука все ещё не выпускала окровавленную шпагу.

Потом, подстегнув себя мыслью, что надо спешить, он вытер и вложил в ножны шпагу, взглянул на дорогу, чтобы проверить, не едет ли кто-нибудь, спрыгнул на землю и, поймав коня де Монжу, привязал к своему. Затем быстро, опасаясь, что его везение кончилось и на дороге вот-вот появятся путники, оттащил мертвеца под деревья и первым делом опустошил его сумку с документами.

Вот она, сложенная в длинный прямоугольник бумага с печатью герцога, адресованная капитану Франсуа де Сольеру, сеньору де Монастеролю, в форт дель-Эклюз. Вскрыв письмо, он обнаружил то, что и ожидал.

С момента получения сего письма и в течение трех последующих дней капитану де Сольеру надлежало задерживать всех французов, проезжающих через ущелье из Женевы или из иных пунктов, расположенных к востоку. Ему следовало подвергать сомнению их документы, ссылаясь на необходимость проверить их у герцогского канцлера. Это указание не распространялось на хорошо известных лиц, состоящих на королевской службе, как-то: господина де Монморанси, господина де Воля и им подобных, коих надлежало пропускать беспрепятственно… Герцог Карл III Савойский в этом деле вполне полагался на распорядительность и молчаливость капитана де Сольера.

Сообразив, что маркиз и, несомненно, его величество заинтересуются этим письмом, Блез положил его в свою сумку. Если у него и были какие-либо сомнения в правомерности убийства де Монжу, то предательство со стороны государя, связанного с королем Франции родственными узами, совершенно успокоило его. Слуга уплатил по счетам вместо хозяина. Теперь в форте не получат приказа, проход останется открытым, а ко времени, когда герцог Карл узнает о своей неудаче, поправить дело будет уже нельзя.

Во всяком случае, Блез на это надеялся. Многое зависело от ближайших нескольких минут. Необходимо избавиться от тела де Монжу, прежде чем какой-нибудь путник или путники, проезжающие по дороге, увидят привязанных друг к другу коней, истоптанную копытами, забрызганную кровью землю и начнут разбираться, в чем дело. Это только подольет масла в огонь, и все предприятие снова окажется под угрозой.

В этом месте лесистый склон горы круто спускался к оврагу примерно в пятидесяти шагах ниже. Склон, густо поросший молодым сосняком, был идеальным местом, чтобы спрятать труп. Покойный герцогский «браво», схороненный в таком тайнике, скорее всего, останется ненайденным некоторое время; а если крики «держи его» поднимутся через пару дней, то преследовать Блеза будет уже поздно.

Однако протаскивать грузное тело сквозь густой подлесок было нелегко; прошло не меньше пяти минут, пока Блез, вспотевший и запыхавшийся, надежно укрыл труп в чаще. Потом он торопливо полез обратно вверх по склону, благодаря всех святых за удивительное везение. Еще минута — и он снова будет на дороге…

Коня де Монжу, размышлял он, придется взять с собой, слишком неосторожно оставлять столь красноречивое свидетельство. Не забыть ещё избавиться от пустого седла, тогда дело будет выглядеть так, что он ведет в поводу запасную лошадь, — так часто поступали путники в длительных поездках.

Что касается гарнизона форта дель-Эклюз, то теперь Блез не ждал никаких неприятностей. Охрана обычно не интересовалась проезжающими через проход, а оставалась в казармах, в сотне ярдов над дорогой. Поскольку письма герцога в форте не получили, то Блез не возбудит подозрений, и никто не удосужится задерживать его. Правда, если какой-нибудь зевака узнает коня де Монжу, это будет…

— Эй!

От этого внезапного оклика сердце у Блеза подкатилось вначале к самому горлу, а потом провалилось до самых пяток. Его планы и надежды растаяли, как дым.

— Эй! Кто тут пешком ходит?

Взглянув вверх по склону сквозь путаницу сосновых ветвей, Блез заметил голову всадника, который смотрел вниз с обочины дороги. Один он или едет в компании? От этого зависит все. С одним Блез смог бы справиться, но несколько человек — это шах и мат…

— Не хочешь отвечать, да?

— Почему не хочу? — отозвался Блез, выбираясь наверх как можно скорее. — Что, человеку и присесть нельзя в кустах, чтобы его сразу же не заподозрили?

Он подходил все ближе, но всадник отступал.

— Ну-ка, держись подальше. Я не настолько слеп, чтобы не видеть у себя под самым носом. Здесь была драка. Где труп?

— Экая чушь!

Только бы Блезу дотянуться до повода!

— Чушь, говоришь? Клянусь Божьим днем! Не иначе как дьявол шепнул мне словечко насчет тебя, распрекрасный мой бандит. Нет, не выйдет!

Человек, теперь уже отступивший на другую сторону дороги, рывком повернул коня, собираясь ускакать.

— Люди из форта будут рады услышать весточку о тебе. В конце концов, это их дело.

— Погоди! — закричал Блез. — Ты можешь получить десять золотых крон, если хочешь…

— И перерезанную глотку впридачу? Нет уж, премного благодарен!

Однако всадник колебался. Блез сделал пару шагов вперед, рассчитывая на внезапный рывок. Но человек отступил ещё дальше. Безнадежное дело…

— Да погоди минутку.

К удивлению Блеза, неизвестный вдруг быстро повернулся к нему:

— Господин де Лальер?!

— Что за черт!

Блез впервые внимательно поглядел на собеседника. Его лицо показалось ему смутно знакомым.

— Вы не узнали меня, мсье? Дени Ле-Бретон, из курьерской службы его величества, к вашим услугам… Я имел честь видеться с вами прошлой ночью.

— Что за черт! — повторил Блез.

У него чуть голова не закружилась от облегчения. Конечно же, он знал, что этот курьер ранним утром отправится в Лион с письмом королю от де Сюрси, но он лишь мельком видел его вчера вечером в полутьме.

— Позвольте сказать, сьер Дени, что в эту минуту вы для меня — лучший друг на свете. Вы мне дороже тысячи крон!

— Но в чем дело?..

— Дружище, в чем — это я тебе расскажу по дороге. Сейчас нет времени. Помоги мне с этим конем. Нам надо его расседлать и увести отсюда, пока кто-нибудь ещё не появился… Ты послан мне святым Георгием! Скорее!

Не прошло и минуты, как среди сосен заклубилась пыль, поднятая тремя скачущими галопом лошадьми. Десять минут спустя они быстрой рысью проехали через Коллонж, затем снова галопом помчались к Шеврие, где сходились обе дороги — из Коллонжа и Сен-Жюльена. Задержка у ворот Женевы и бой с де Монжу отняли у Блеза драгоценное время. Он не знал, насколько быстро будут ехать Руссели.

И те, действительно, не заставили себя ждать. Взглянув на дорогу, ведущую от Шеврие в сторону Сен-Жюльена, Блез увидел на некотором расстоянии приближающихся всадников, и у него были все основания считать, что это Анна с братом в сопровождении агентов императора, Шато и Локингэма.

Правильность его догадки стала ещё более очевидной вскоре после того, как, ещё раз оглянувшись с вершины холма, он заметил одинокого всадника, отставшего от остальных примерно на пол-лиги; не приходилось сомневаться, что это Пьер де ла Барр.

Чтобы увеличить слишком короткий разрыв, Блез с Ле-Бретоном пришпорили коней и понеслись по дороге к проходу; она шла по узкому уступу, с одной стороны которого поднимались отвесные скалы, с другой на глубину триста футов обрывалось ущелье Роны.

Несмотря на уверенность, что ему теперь нечего опасаться гарнизона близлежащего форта, у Блеза чаще забилось сердце при виде фигурок в проходе. Но оказалось, что это просто гуляют свободные от службы солдаты. Некоторые из них узнали проезжавшего здесь накануне Ле-Бретона и приветственно помахали ему:

— Счастливого пути, курьер! Передай от нас поцелуй лионским девчонкам!

Блез облегченно вздохнул, когда придержал коня в деревушке Лонжере, уже за проходом. Если только у герцога Савойского нет в запасе никакого козыря, то можно считать, что он уже вышел из игры.

К этому времени в промежутках между ровными участками, где всадники резко прибавляли скорость, Блез успел рассказать Ле-Бретону достаточно о деле с Монжу и игре в прятки с Русселями, чтобы тот удовлетворил свое любопытство.

Впрочем, о более серьезных планах, касающихся герцога Бурбонского, Блез умолчал. Для бесхитростного курьера деяния великих мира сего были так же непредсказуемы, как погода. Молния бьет, когда ей угодно; вот так же поступают и герцог Савойский или король Франции. Если удар не попал в маленького человека, значит, ему повезло; потому единственным комментарием Ле-Бретона были невнятные ругательства.

— Мсье, — заметил он, когда они едва тащились, взбираясь по длинному извилистому подъему к перевалу Кредо, — я так полагаю, что вам теперь очень долго любое место на земле будет милее, чем Савойя.

— Совершенно верно, друг мой, — кивнул Блез. — Так что давай переберемся через эти проклятые горы как можно быстрее. Пусть меня лишат жизни, если мне ещё когда-нибудь захочется увидеть хоть одну гору…

Сэр Джон Руссель, подумал он, может остановиться у прохода — задать вопрос-другой и узнать, что от герцога не получено никаких приказов, касающихся французских путешественников. Тогда англичанин заподозрит, что Блез, вероятно, едет сейчас по этой дороге, а если ещё ему скажут, что человек, похожий на него, миновал Эклюз полчаса назад, он насторожится и погонит вперед быстрее, чем прежде…

Короче говоря, сейчас важнее всего держаться впереди на достаточном расстоянии и не попадаться на глаза…

Вверх, вверх — и вот наконец вершина Кредо, большой деревянный крест, обозначающий высшую точку перевала. Блез и курьер остановились ровно на столько, чтобы снять шляпы и пробормотать «Отче наш»и «Аве Мария».

Потом, лишь взглянув с содроганием на устрашающую панораму гор, они поспешили вперед и вниз, не задержавшись даже для того, чтобы выпить кружку вина в близлежащем монастыре капуцинов, где бедная братия ещё на земле словно томилась в чистилище, обитая в столь бесплодном и безлюдном месте.

И вот наконец после долгого пути по петляющей дороге они увидели внизу Шатильон. Горы Юра остались позади. Отсюда ехать будет легче.

День уже начинал клониться к вечеру, а они не слезали с седла с самого раннего утра. Блез считал, что им удалось выиграть примерно два часа у более многочисленной и потому более медлительной группы, следовавшей за ними. Поэтому можно спокойно отдохнуть часок перед последним рывком до Нантюа.

Избегая удобной придорожной гостиницы, куда они с Анной заезжали недавно и где, безусловно, остановятся Руссели, Блез и Ле-Бретон спешились у небольшого постоялого двора на боковой улице деревни.

— А что, — спросил курьер, когда они подкреплялись хлебом и сыром в трактире, — что, если эти люди, следующие за нами, решат заночевать в Шатильоне, пока вы будете ждать их в Нантюа?

— Тогда мсье де ла Барр известит меня об этом.

— Он знает, где вас найти?

— Да, в «Золотом экю». Гостиница такого же сорта, как эта. Мы будем спать там этой ночью.

Ле-Бретон покачал головой:

— Нет, мсье, спать вы там не будете. По части блох это самый худший заезжий двор на всей лионской дороге. И блохи — увы! — это ещё не все… Никто не спит в «Золотом экю», человек просто лежит и надеется дождаться рассвета.

В этом было, по крайней мере, одно утешение: если там действительно так плохо, то можно с уверенностью сказать, что Руссели туда не заглянут.

За последующие два часа они покрыли пять лиг до Нантюа. Проезжая по узким улочкам городка, местами перекрытым арками, Блез благодарил Бога за то, что первый этап предприятия завершился согласно плану, хотя мог так легко закончиться неудачей. Хорошее предзнаменование на будущее…

И в этом приятном настроении, исполненный чувства благодарности, он натянул поводья перед алтарем Пресвятой Девы, устроенным в угловой нише какого-то дома на перекрестке, снял шляпу и засвидетельствовал свое почтение. Ле-Бретон, движимый мыслью, что едва ускользнул от долгого напрасного ожидания в форте дель-Эклюз, обнаружил такое же религиозное рвение. Теперь им осталось только расседлать коней у гостиницы и дожидаться приезда Пьера де ла Барра.

Измотанный трудной дорогой и почти бессонной ночью, Блез отъехал от алтаря, приняв в сторону, чтобы пропустить двух приближающихся всадников.

— А теперь, друг мой…

Слова замерли у него на устах. Он окаменел в седле.

Один из чернобородых всадников, проехавших в этот миг рядом с ним, был его брат, Ги де Лальер.

Глава 31

Ошибки быть не могло: он не мог не узнать это гордое, мрачное лицо, горящие фанатизмом глаза, прямую, словно копье, спину брата, которую увидел, когда после первой минутной растерянности повернул голову ему вслед. Второй всадник, судя по виду, был слугой. И все же, вопреки очевидности, Блез надеялся, что ошибся.

Как бы Ги ни осуждал его, как бы ни одобрял отцовский приговор, отсекающий его от семьи, казалось просто невероятным, чтобы он проехал мимо, ни единым движением, даже непроизвольным, не показав, что узнал брата. Их разделяло не более двух ярдов, Блез с курьером и тремя конями стояли в ряд, словно защищая алтарь, однако, на лице Ги не появилось даже слабого намека на то, что он их увидел. Он миновал их, словно погруженный в транс.

Возможно, так оно и было. Возможно, он настолько углубился в свои мысли, весьма далекие от Блеза, до такой степени не ожидал встретить брата в столь неподходящем месте, что и не заметил его.

С другой стороны, вполне возможно, что Ги, выполняя тайное поручение герцога Бурбонского, не хотел, чтобы его узнали, и надеялся проскользнуть незамеченным.

Блез не мог знать, в чем дело. В любом случае ясно, что брат его приехал в Нантюа, чтобы встретить Русселя и его спутников. Когда они прибудут, то расскажут ему, что произошло в Женеве. Если Ги все же заметил Блеза на улице, он правильно поймет присутствие брата и сделает все возможное, дабы тот не выследил его по дороге во Францию. Это в огромной степени усложнит задачу Блеза.

Оставалось надеяться, что Ги в задумчивости действительно не обратил внимания на покрытого пылью наездника, задержавшегося перед алтарем. В этом случае неожиданная встреча не меняла ничего.

Разрываясь между надеждами и сомнениями, Блез ехал к «Золотому экю», гораздо менее радостный, чем несколько минут назад. Он понимал, что в эту ночь ему не даст уснуть забота посерьезнее, чем поджидающие в засаде насекомые. К счастью, он будет не один. Возможно, им с Пьером придется основательно перекроить планы.

Постоялый двор в самой убогой части городка полностью подтверждал нелестный отзыв Ле-Бретона. Однако поскольку, несмотря на название, золотая монета редко переходила здесь из рук в руки, Блез смог получить самое лучшее помещение — грязную, продуваемую насквозь, но зато отдельную комнату, куда он велел подать ужин на двоих.

После ужина он простился с курьером, который имел другое место для ночлега и с рассветом должен был спешить в Лион. Договорились, что Ле-Бретон захватит с собою лошадь Блеза, оставив ему более крепкого коня герцога Савойского для трудов завтрашнего пути.

— А вот, — сказал Блез, — десять ливров в уплату за корм и уход до моего возвращения.

— Это вдесятеро больше, чем нужно, мсье.

— Но недостаточно, чтобы выразить мою благодарность.

У курьера вспыхнули глаза:

— Да даруют Бог и все святые вам удачу, мсье! Могу я ещё чем-нибудь послужить вам?

— Да. Замолвите за меня словечко его величеству, когда будете передавать письмо господина маркиза. Вы могли бы рассказать ему, что случилось на дороге сегодня… И счастливого вам пути!

После ухода курьера Блезу ничего не оставалось делать, как только ожидать Пьера де ла Барра да перемалывать все то же зерно на тех же жерновах: узнал его Ги или нет? И если узнал, то что дальше?

День перешел в сумерки. По полу прошмыгнула крыса. Блез зажег свечу и вновь застыл, неподвижно уставившись на желтый огонек.

Прошлым вечером в это же время он сидел с Анной и госпожой Ришарде в уютной гостиной дома синдика. Сутки назад в эту самую минуту он, может быть, как раз просил Анну спеть ему балладу о Томасе Рифмаче. В его сознании снова зазвучала мелодия. Не произошло ещё ни одного из событий, которыми были столь насыщены последние двадцать четыре часа. Она ещё не назвала его шпионом и не объявила своим врагом. Они все ещё оставались в таких же отношениях, как в доме сьера Одена или у моста через Арв. Он все ещё мог верить, что не безразличен ей. А теперь…

Но что может поделать человек против воли звезд? Они с Анной были рождены, чтобы стоять на противоположных берегах: Франция против Англии, Валуа против Бурбона. Он с тоской подумал о мечте Эразма, о мире, свободном от мелочных раздоров, которые превращают людей в марионеток. Видение далекой эпохи, тысячелетний путь до которой ещё так долог…

Звезды определили, что Анна должна стать женой Жана де Норвиля. Губы Блеза искривились в проклятии. Знавал он бессовестных интриганов, но среди них не было ни одного такого циничного и равнодушного, как этот красавец, агент Бурбона. Расчет, карьера, преуспеяние. Холодность холодных денег, холодность высокого положения. Как сможет Анна, такая теплая, живая, такая великодушная, вытерпеть этот холод? Однако, как сказал маркиз, женщины замуж не выходят, их выдают…

Глянув в окно, он обнаружил, что уже спустилась ночь. Не случилось ли чего с Пьером? К этому времени Руссели уж наверняка прибыли в Нантюа…

Давным-давно стемнело, когда стук копыт во дворе заставил его прислушаться, и при звуках знакомого голоса он вскочил на ноги. Толчком распахнув окно, он высунулся наружу и окликнул:

— Эй!

— Да это вы, мсье? — был ответ. — Погодите, пока я поставлю в стойло этого конягу, потому что, клянусь верой, ему сегодня здорово досталось. Кукареку, старина, сиди, где сидишь, пока я тебя не спущу на землю. Да не вертись ты, как змей! Ну, вот, опля!

Блез нетерпеливо дожидался, пока твердые шаги и торопливый стук когтистых лапок в коридоре не возвестили о появлении Пьера и Кукареку. Когда они подошли к двери, он уже стоял на пороге.

— Ну, как поездка?

— Так себе…

Пьер замолчал, чтобы пропустить мальчишку-слугу со своими седельными сумками и заказать ужин. Потом, расстегивая перевязь и сбрасывая плащ, продолжил:

— Не так плохо, но не без приключений. И, ей же Богу, должен сказать, что эта английская девчонка не уступит ни одному кавалеристу из королевских рот. Час за часом, час за часом, а она все в седле… Клянусь мессой, вот это наездница! — Пьер восхищенно взмахнул рукой. — Я отдаю ей честь.

Блез перебил:

— Итак, насколько я понимаю, Руссели прибыли в Нантюа?

— Живыми и здоровыми. Они в «Серебряном льве», вместе с парой дворян — полагаю, это те, о которых вы мне говорили, господа Шато и Локингэм, — и тремя конными слугами. Завидую их жилью… — Пьер обвел насмешливым взглядом убогую комнату.

— Ну, а поездка? — настаивал Блез. — Ты сказал — не без приключений. Что это значит?

— Это значит, мсье, что, если бы не Кукареку, попал бы я в переплет. Он меня выручил и заслуживает благодарности. В соответствии с планом, я держался позади этих иностранцев — на лигу, иногда и на две. Однако они не дураки. Выделили тыловое охранение и подстерегли меня в засаде, когда мы ещё и часу не ехали от Женевы.

— Подстерегли тебя?..

— У боковой дороги. Еду я себе и ни о чем не думаю, как вдруг выезжает этакий кавалер свирепого вида — наверное, тот самый капитан Локингэм, потому что держался он по-капитански, и с ним ещё один парень. Загородили дорогу. «Куда? — говорят. — И кто ты такой?» Однако я замечаю, что, завидев Кукареку, который разглядывает их из своего кармана, они слегка растерялись. Ну, я быстренько сообразил и отвечаю: «Господа, я Жорж де Бонвийяр, еду в дом своего отца, что поблизости от Шатильона. К вашим услугам». Это была единственная савойская фамилия, какую я в тот миг смог припомнить. «Verdammt!64 — говорит тогда Локингэм (он, похоже, немец). — Это и есть тот могучий воин, которого следует опасаться? С комнатной собачонкой! Клянусь Богом и держу пари, у него в сумке и кукла есть. Увы, куда девалось мужество в этом мире? И зачем только мы время теряем?»И помчались, как черти, догонять остальных. После этого у меня никаких неприятностей не было… Ну, а вы как, мсье?

— Сейчас расскажу, — пообещал Блез.

И, прервав рассказ только при появлении слуги, принесшего Пьеру ужин, он описал события дня, закончив встречей с Ги де Лальером.

На де ла Барра самое большое впечатление произвел поединок. У него загорелись глаза, он даже забыл о еде.

— Вот и говори после этого об удаче! — проворчал он. — Вот и говори! Я целый день трусил рысцой, словно возчик, а у вас тем временем такие увлекательные события, дуэль, хоть будет что вспомнить…

— Не унывай! — сказал Блез. — Пока все это дело кончится, хватит увлекательных событий и на твою долю. Вот что теперь делать, если мсье Ги уже в Нантюа, а мы не ожидали его раньше Бург-ан-Бреса? Если он меня узнал, они разгадают нашу игру. И кроме того, раз он здесь, они могут поехать и не через Бург, а свернуть на юг и отправиться через Вильфранш или Треву. Угадать бы нам, где они собираются переправиться через Сону…

Блез вдруг замолк на полуслове и выпрямился:

— А ведь они могут ускользнуть этой ночью…

— Нет, — заметил Пьер. — Кони способны выдержать то, что выдержали сегодня, но не более того. Их лошади устали так же, как наши. Сегодня ночью они никуда не двинутся.

Он рассеянно кормил Кукареку остатками ужина. Блез налил себе бокал вина, но забыл выпить.

— Мы можем сделать только то, что в наших силах, — сказал он наконец. — Беда в том, что отсюда идет несколько дорог, и братцу Ги есть из чего выбирать, а из Бурга он мог бы двигаться практически только по одной. Пожалуй, нам надо сделать вот что. Мы должны наблюдать за гостиницей «Серебряный лев», начиная с двух часов пополуночи: один из нас, без коня, расположится неподалеку от гостиничных ворот, а второй, с лошадьми, — в ближайшем переулке. Эти господа могут выбрать дорогу либо на юг, по направлению к Треву, либо на север, к Бургу. Когда мы узнаем, какой путь они избрали, будем следить за ними во все глаза. После переправы через Сону мы поймем, куда они направляются, — тогда я поеду наблюдать за ними дальше, а ты приведешь королевских кавалеристов из ближайшего пункта… — Блез улыбнулся. — Надеюсь, ты их разыщешь. И вообще во всем этом плане нам приходится на каждом шагу надеяться на удачу.

Его взгляд упал на Кукареку, который прыгнул на колени к Пьеру.

— Кстати, можешь отправить собачку в Лион с курьером, с Ле-Бретоном.

Пьер обиделся:

— Отправлять его в Лион? Это ещё зачем?

— Ну, в такой поездке, как наша, нельзя ещё и о собаке беспокоиться.

— Что за беспокойство? Разве я не рассказывал вам, какую службу он нам нынче сослужил? Ах, Кукареку, так-то тебя благодарят!

Собачонка уставилась на хозяина меланхоличным взглядом и, кажется, даже головой покачала.

— Однако не падай духом, дружище! Будем крепко держаться друг друга.

— Не будь таким дураком, — настаивал Блез. — Это не увеселительная прогулка.

— Куда я, туда и он. Мы с ним товарищи по оружию.

— А какой бравый вид будет у тебя, когда ты подскачешь к кавалеристам его величества под хлопанье ушей этой собачонки! От хохота они и слушать тебя не смогут.

— От хохота, мсье?

— Ну конечно!

Пьер просиял:

— Ну, тогда мы посмотрим, что из этого выйдет…

— Не понимаю.

— Черт побери, что случается, когда дворянин имеет честь носить памятный подарок своей дамы, а какой-нибудь нахал позволяет себе забавляться на его счет? Тогда этот дворянин предлагает ему позабавиться другим способом, вот и все.

Вот будет чертовщина, подумал Блез, если этот сорвиголова ввяжется в ссору с солдатами, за которыми его послали. Однако он подумал и о том, что манеры Пьера не прибавляют никому охоты к шуточкам.

— Во всем, что касается королевской службы, ты подчиняешься мне, — предупредил он.

Пьер подчеркнуто выпрямился:

— Так точно, мсье. Однако что касается этой мелочи, вы ведь не прикажете мне нарушить обет и не отберете у меня, — его загорелая рука легла на голову Кукареку, — моей самой высшей награды. Я прошу вас об этом.

Блез достаточно знал человеческую природу, чтобы не упорствовать по мелочам. Он улыбнулся:

— Ладно, будь по-твоему. Кукареку, стало быть, штука равнозначная подвязке сестрицы Рене, так, что ли? Жаль, что ты не можешь носить его на шлеме.

Пьер вспыхнул — не из-за подтрунивания Блеза, а потому, что в разговоре между ними всплыло имя Рене. По странным правилам, предписывающим умалчивать о таких делах, старшему брату не подобало говорить о своей младшей сестре с юношей, влюбленным в нее, а юноше также следовало проявлять сдержанность. Над Пьером немного подшучивали, когда он вернулся из Франции с Кукареку, однако Блез считал, что это лишь одно из любовных увлечений друга, на этот раз совершенно безобидное — призрачное и платоническое. Кукареку был живым символом его. Петушок!

— Дело, видимо, серьезное, — добавил Блез.

— Мсье, а вы как думали?

— Бог свидетель, я не знал, что думать… Может быть, Кукареку подсказал мне…

Итак, тайна вдруг раскрылась. Пьер внимательно изучал кончики своих пальцев:

— Да, я намереваюсь просить руки мадемуазель, если она согласится…

— Что?! — Дело и вправду было серьезное. — Ты говорил со своим отцом или с моим?

— Нет, мсье.

— Увы! — Одним этим словом он описал все будущие препятствия.

— Я знаю, — кивнул Пьер. — И все же, как бы долго ни пришлось ждать…

Он не окончил фразу.

— Заметь себе, — сказал Блез, — я не позволю шутить со своей сестрой.

— Шутить?! Клянусь всеми святыми…

— Да, но разве не было у тебя доброй дюжины девиц, а то и больше?

Пьер был смущен и озадачен:

— У меня были интрижки, счастливые случаи — все, что угодно. Но это… — он глубоко вздохнул, — это любовь. Если вы когда-нибудь любили, то понимаете разницу. Шутить! Мсье, честь вашей сестры я ношу на острие своей шпаги. Если бы вы не являлись её братом…

Да, Пьер был влюблен без ума. Никто не смог бы усомниться в серьезности его чувств. Блез поймал себя на том, что снова думает об Анне Руссель. Он завидовал Пьеру. Какие бы трудности ни стояли перед юношей, существовала хотя бы слабая надежда их преодолеть.

— Я прошу прощения, — сказал он.

Пьер наклонился к нему:

— Главное — согласны ли вы, мсье?

— Что может значить мое согласие? Ты же слышал, что отец сказал мне в Лальере.

— Неважно. Вы согласны? Вы обещаете меня поддержать?

— Бедняга…

Растроганный и приятно удивленный, Блез протянул руку через стол и сжал запястье Пьера.

— Конечно, я сделаю все, что смогу.

Юноша помолчал с минуту, а потом выпалил:

— Я так благодарен вам… Сказать не могу, как я благодарен!

Блез покачал головой. Он ничего не сделал, чтобы заслужить такую благодарность.

Пьер, однако, настаивал:

— Это же все решает. Разве вы не понимаете? Если мы благополучно завершим нынешнее дело, вы окажетесь в чести у короля. Вы станете единственным мужчиной в вашей семье, чье слово будет иметь значение. Вы поговорите с королем о нас — и он все устроит.

— Это возможно…

— Черт возьми, это несомненно!

Уверенность Пьера воспарила к небесам.

— Надеюсь, что так, — кивнул Блез. Одурманенный усталостью, он напрасно пытался подавить зевоту.

— Пьер, дружище, у нас есть четыре часа для сна… — И, взглянув на подозрительного вида постель, добавил: — Если удастся заснуть… Ну, во всем есть своя хорошая сторона. Я уверен, что встанем мы вовремя.

Глава 32

В два часа ночи, оставив Пьера, который должен был привести коней в переулок неподалеку от «Серебряного льва», Блез ощупью пробрался через полутемный городишко к гостинице, где остановились Руссели. Ее двор выходил на небольшую площадь, окруженную домами; на площади был общественный колодец и росло несколько лип.

Притаившись за деревом, Блез нес свое дежурство — с течением времени дело это наводило все большую тоску, хотя вначале он был даже доволен, что снова находится под открытым небом, а не лежит в кишащей насекомыми постели в «Золотом экю».

За исключением тусклого фонаря, обозначающего вход в гостиничный двор, ни в окнах гостиницы, ни в соседних домах не светилось ни огонька. Над головой нависло темное беззвездное небо. Как и предсказывал покойный де Монжу, хорошая погода последних дней, видимо, кончилась. Это, отметил про себя Блез, неблагоприятно скажется на дорогах, которые во время дождей превращаются в настоящую трясину…

Бессвязно думая то об одном, то о другом, он стоял, прислонившись к дереву, и время тоже стояло неподвижно. Спустя целую вечность заспанный ночной сторож, проходя мимо гостиницы, выкрикнул три часа. Прошла ещё одна вечность. По всей вероятности, придется ждать до рассвета, который в это время года наступает в пять часов. Потом, когда станет светло, нужно будет отойти подальше от гостиницы.

Возможно, это вообще напрасное ожидание. Возможно, Руссели, несмотря на усталость лошадей, покинули Нантюа и сейчас давно уже в пути…

Вдруг в одном из окон гостиницы затрепетал огонек, потом во втором. Он напряженно следил, как за окнами комнат верхнего этажа двигаются едва заметные фигуры. Поднялся негромкий шум, какой создает группа людей, собирающихся в дорогу. Звуки доносились сначала из кухни и наконец со двора, куда выводили лошадей.

Блез натянул на голову капюшон и отодвинулся за ствол липы. Его, закутанного в плащ, да ещё в полной темноте, никак нельзя было рассмотреть от гостиницы, но он не хотел рисковать.

Время ползло…

Наконец, после долгого ожидания, ворота открылись и выехала вся группа Русселя. Блеза ободрило отсутствие каких-либо признаков спешки или скрытности, которых следовало бы ожидать, если брат заметил его вчера. Более того, всадникам освещали путь двое конюхов.

В неровном свете факелов Блез различил прямую фигуру и бородатое лицо Ги, головной убор Анны, простую купеческую одежду сэра Джона Русселя. Он рассудил, что широкоплечий всадник, ехавший позади, был немец, Локингэм, а второй — Шато, секретарь Андриена де Круа. С ними было четверо конных слуг — всего девять путников.

Дальнейшее, однако, смутило и озадачило его. Они стали прощаться друг с другом! Сэр Джон Руссель наклонился в седле, чтобы обнять Анну, Ги поклонился ей, мужчины пожелали друг другу всего доброго. И прежде, чем Блез успел сообразить, что означает этот новый поворот событий, Ги и сэр Джон, окончательно распрощавшись с остальными, повернули направо от гостиницы и двинулись по улице, которая вела к южной дороге. Минутой позже семеро остальных повернули в противоположную сторону — на Бург-ан-Брес.

Блез стоял в полной растерянности. Ни он, ни маркиз де Воль не предусмотрели такого осложнения. Однако он быстро понял, как следует поступить. Ги де Лальера прислали, чтобы проводить сэра Джона Русселя к Бурбону, ему одному известно, где находится герцог. Кроме того, сэр Джон — главный в этой группе, тогда как Шато и Локингэм — явно лица второстепенные. Несомненно, принято решение, что, поскольку времени остается все меньше, а тайна миссии Русселя раскрыта, он должен как можно быстрее проникнуть во Францию. Короче, преследовать нужно именно Русселя — и никого другого.

Через несколько минут Блез присоединился к Пьеру де ла Барру, который ждал в условленном переулке.

— Ну? — встретил его Пьер. — Напали мы на след?

— Да, — отозвался Блез, уже стоя одной ногой в стремени, — и след совсем ещё свежий. Но он ведет не в Бург-ан-Брес. Едем на юг.

В последний час ночи Блезу с Пьером ничего не оставалось делать, как следовать по дороге на Сердон. Они ехали медленно и осторожно. Однако, когда занялся рассвет, они встретили возчика, который только что перевалил через гористую гряду, отделяющую Сердон от Нантюа; он сообщил, что недавно по этой дороге проехали двое верхами.

— Ага, и у одного была черная борода, как у пикового короля. Что-что, а бороду я разглядел, хотя рассветать только-только начало.

К этому времени молодые люди обогнули тянущееся на милю озеро Нантюа и, проехав ровный участок пути, добрались до подножия лежащей на пути горной гряды. Блез успокоился: если возчик, как он утверждает, встретил двух всадников всего полчаса назад, то значит, промедление на старте обошлось не слишком дорого. Похоже, Ги и сэр Джон Руссель имеют лишь небольшое преимущество в скорости. Это было важно, потому что Блез не решался оказаться далеко позади них, когда они достигнут Пон-д'Эна — места пересечения с дорогой, которая ведет на северо-запад к Бургу.

Теперь они быстро, насколько позволила крутизна склона, поднялись в гору и увидели внизу, в долине, Сердон, протянувшийся вдоль реки.

Вдруг Пьер воскликнул, как кричат охотники, увидя дичь: «Улюлю!»и показал на две точки вдалеке. Они присмотрелись внимательнее — да, это были всадники.

— Хороший глаз! — кивнул Блез. — Надо быть поосторожнее, чтобы не слишком сближаться с ними.

В ту же минуту точки стали двигаться быстрее и скрылись, обогнув выступающий мысок леса. То, что их удалось заметить, было удачей, потому что через несколько минут разразился дождь, собиравшийся с ночи, — ровный, сильный, настоящий ливень, за струями которого ничего не было видно дальше пятидесяти шагов.

— Прощай, хорошая погода! — промолвил Блез, натягивая на голову капюшон дорожного плаща. — Через Домб, если наши друзья повернут туда, будем шлепать по раскисшим дорогам.

Он улыбнулся, заметив, что Пьер, прежде чем прикрыться самому, натянул складки кожаного чехла на сумку, где сидел Кукареку, ухитрившись сделать что-то вроде навеса, из-под которого виднелись лишь глаза и нос собачки.

— Настоящий влюбленный! — поддразнил он.

Однако по дороге вниз мысль о Пьере и Рене, как и прошлой ночью, напомнила ему о нем самом и об Анне Руссель. Какое облегчение, что теперь она совсем в стороне от этого дела! Его вовсе не воодушевляла мысль выслеживать её, хотя бы только до Бург-ан-Бреса. Вероятно, Анна сразу вернется в Женеву…

В отношении своего брата и сэра Джона Русселя он не испытывал никаких угрызений совести. Если их схватят во время переговоров с Бурбоном, значит, они проиграли. Это мужчины, которые сознательно идут на риск и в случае проигрыша должны расплачиваться. Но Анна — дело другое.

Дальше, через Сердон; сверху сеял дождь, сбоку громко журчала речушка Вейрон. Сэр Джон и Ги по-прежнему ехали впереди, но не слишком далеко — настолько недалеко, что Блезу в какой-то миг показалось, что слышно ржание их коней, и он натянул поводья, чтобы отстать.

К Пон-д'Эну они подъехали следом. На выезде из селения Блез узнал вороного мерина своего брата, а Пьер — крупного гнедого, на котором сэр Джон ехал вчера; лошади стояли у коновязи перед придорожным трактиром. Они чуть не натолкнулись на самих всадников, поэтому повернули обратно и поспешно отъехали назад по дороге. Там они ждали, пока стук копыт не сообщил, что два всадника снова пустились в путь.

Пьер, насквозь промокший и замерзший под нещадно лившим дождем, проворчал:

— Клянусь Богом, этим людям надо спешить, а они, по-моему, просто тянут время…

— Да, — сказал Блез, — однако у них, несомненно, есть на то причина. Может быть, им нужно встретиться с Бурбоном в назначенный день и час, и время их ещё не поджимает. Наверное, они предпочитают появиться точно к нужному моменту, а не приехать заранее. И заметь себе, если бы местом встречи был избран Шантель или какой-то другой герцогский замок, им незачем было бы слоняться вокруг без толку; но если это место открытое, неукрепленное, то тем лучше для нас. И дождь — тоже удача, — прибавил он, — мы сможем подобраться к ним ближе.

Это особенно потребовалось за Пон-д'Эном, где дороги пересекались. Ги и Руссель могли, в конце концов, попытаться ускользнуть на север, к Бургу, до которого отсюда не более пяти лиг. Поэтому, когда снова послышался красноречивый стук копыт, Блез и Пьер стали держаться в пределах слышимости. Однако, переехав мост через Эн и достигнув перекрестка двух дорог, они услышали впереди звуки ровного галопа, причем не справа, не с большой дороги на Бург.

— Теперь все ясно, — заявил Блез. — Они повернут к западу, в Шатильон-ла-Палю и пересекут Домб. Ничего другого им не остается — разве что они собрались в Лион. Приятно знать, что мы угадали… Пьеро, по-моему, мы их раскусили.

Глава 33

Однако и остаток этого дня, и весь следующий — первый день новой недели — пришлось трусить мелкой рысцой. Руссель и Ги явно тянули время. До Соны можно добраться за восемь часов быстрой езды — а они угробили добрых тридцать; это было медленное продвижение по залитому дождями холмистому плато Домб, где дорога все время петляла между бесчисленными прудами, которыми пестрел, словно оспинами, этот край, и где лошади неуверенно пробирались по скользкой земле.

Поскольку сэр Джон и Ги де Лальер останавливались ночевать на единственных постоялых дворах деревень Шаламон и Ар и поскольку необходимо было постоянно следить, чтобы они не ускользнули под покровом темноты, Блезу с Пьером приходилось спать где придется и по очереди вести наблюдение.

На вторую ночь они поставили коней в конюшне крестьянского дома между деревней Ар и Соной, а сами устроились сторожить на опушке соседнего леса, наблюдая за дорогой к реке. К счастью, дождь, ливший двое суток, на закате кончился, но это было единственным утешением. Пока один спал прямо на земле, второй наблюдал. Они насквозь промокли, были голодны и совершенно измотаны отвратительными ночами, которые приходилось терпеть от самой Женевы. Одежда их заскорузла от грязи. Они мечтали о теплой воде и бритве.

— Ей-Богу, — заметил Пьер, — мы больше похожи на пару разбойников, чем на дворян-кавалеристов. В жизни не случалось, чтобы от меня так воняло. Благодарение Богу, что мы можем показать наши бумаги, а то первый же городской стражник упрятал бы нас в тюрьму.

Блез заставил себя улыбнуться:

— Темнота сгущается перед рассветом. Завтра настанет наш день. У меня такое чувство, что завтра мы сорвем банк.

Как будто услышав его слова, утром этого — третьего — дня природа улыбнулась. Небо было безоблачным, хотя в воздухе чувствовался осенний холодок. Наблюдатели увидели, как их добыча проследовала по дороге — теперь уже не прежним неторопливым шагом: Ги и Руссель ехали быстро, словно дело вдруг потребовало поспешности.

Спустя несколько минут Блез и Пьер уже неслись галопом за ними. Их кони, хорошо подкормившиеся в крестьянской конюшне и взбодренные долгим ночным отдыхом, нетерпеливо рвались вперед. Даже Кукареку заволновался. Свесив лапы через край сумки, он залился звонким лаем, за который и получил свою кличку. Длинные уши спаниеля задорно развевались на ветру.

— Ну, что я говорил? — сказал Блез. — Это наш день.

Как удачно, что они не потеряли время! Не доезжая развилки, от которой одна дорога сворачивала на юг, к Треву, а вторая вела прямо к Соне, они заметили далеко впереди всадников: те уже миновали развилку и направлялись к реке, обозначавшей собою границу Франции. Очевидно, они намеревались переправиться через неё на плоскодонном пароме вблизи Вильфранша. Это было одно из мест, где король, как он указал в письме, поставил конный отряд.

Но, когда Блез и Пьер спешились над крутым берегом, чтобы проследить за переправой, они увидели, как вороной и гнедой, поднимая облака брызг, прыгнули прямо в воду и пошли вброд. Очевидно, у путников времени оставалось в обрез, и они предпочли не дожидаться тихоходной барки, которая, как было видно отсюда, стояла на привязи у дальнего берега.

Река, в это время года обмелевшая и медленная, была усеяна мелкими островками. Кони, передвигаясь от одного острова к другому то вброд, то проплывая несколько ярдов, вскоре уже пересекли реку. Затем вместо того, чтобы въехать в Вильфранш, они повернули к северу вдоль берега, к дороге, которая шла в глубь страны.

— Нам везет, — заметил Блез. — Я эту дорогу знаю, как свои пять пальцев. Она ведет к Божэ. Но я головой ручаюсь, что они срeжут на запад по тропинке через лес, а после — за холмы к Ламюру. В этом случае они направляются в Форе или в Овернь. Может оказаться в конце концов, что встреча назначена все-таки в Шантеле.

Перейдя, в свою очередь, реку вброд, они разделились: Пьер поехал искать королевских конников, а Блезу предстояло продолжить погоню.

— Веди их на Божэ, — наставлял Блез. — Земля после дождя мягкая, вы увидите следы копыт. Если мой братец с сэром Джоном свернут налево по тропинке, о которой мы говорили, я надломлю ветку на каком-нибудь дереве возле поворота. Однако не спускай глаз со следов.

Он помедлил, мысленно прикидывая возможные задержки, поскольку большая группа конников поневоле будет двигаться медленнее.

— Если солдаты здесь, то вы отстанете от меня не больше чем на час. Где бы ни остановились мой брат и милорд Руссель, десять против одного, что там же окажется и монсеньор де Бурбон. Ну, а если его ещё не будет ко времени вашего появления, то мы арестуем этих двоих и подождем, пока прибудет герцог.

Он приветственно поднял перчатку:

— Желаю удачи!

И двинулся в направлении Божэ.

Дорога была ещё слишком мягкая и не позволяла ехать быстро, зато на ней четко отпечатывались следы лошадей. Он не мог судить, знают Руссель и Ги о преследовании или нет. Во всяком случае за последние два дня они никак этого не показали. Но теперь, когда они приближаются к цели, естественно было ожидать от них обычных мер предосторожности: они могли свернуть с дороги в каком-нибудь месте, подождать в укрытии и посмотреть, кто проедет мимо.

Блез понимал, что в этом для него главная опасность. Если дело дойдет до схватки, то у него мало шансов устоять в одиночку против таких опытных бойцов-конников, как его брат и сэр Джон Руссель. Правда, он мог просматривать довольно далеко вперед следы лошадей, и это в некоторой степени уберегало его от такого маневра. Тем не менее, он ехал медленно, навострив уши и глядя во все глаза.

Как он и ожидал, следы исчезли у поворота на лесную тропу, ведущую на запад, к Ламюру. Осторожно подъехав к этому месту, он обнаружил, что всадники продолжили путь по тропе через лес. Тогда, надломив ветку на заметном месте так, чтобы она свисала, он пустился вслед.

Начиная отсюда, чем дальше двигался он к западу, тем более знакомой становилась местность; это был длинный ряд поросших лесом холмов, где он охотился в детстве.

Утро перешло в день. Около полудня он достиг деревни Ламюр и узнал, что чернобородый всадник и его спутник проехали в направлении Бельмона, опережая его на час. Это значило, что теперь они находятся несколько северо-восточнее Роана и определенно направляются в Бурбонне.

Дальше дорога была лишь чуть пошире верховой тропы. Блез, как и прежде, внимательно вглядывался в следы копыт перед собой. Однако конец пути застал его врасплох — уж слишком он был уверен, что угадал, куда направляется Руссель.

Он проехал добрых две сотни ярдов, прежде чем понял, что следы исчезли.

Возвратившись к месту, где они ещё были видны, он обнаружил, что следы сворачивают направо в лес, на едва заметную тропинку, которая ускользнула от его внимания. Он снова заломил ветку, двинулся дальше по следам и успел остановить лошадь как раз вовремя, чтобы не попасть на открытое место.

Перед ним раскинулась поляна шириной ярдов пятьдесят, посреди которой стоял длинный каменный дом Г-образной формы.

Блез сразу узнал место: это был охотничий домик Андре де Шамана, дворянина из Божоле и стойкого приверженца коннетабля. Ему вспомнилось, как однажды, много лет назад, он вместе с отцом провел в этом доме ночь по случаю волчьей охоты, на которую съехалось множество дворян.

Он сидел на коне, скрытый за деревьями, и жадно рассматривал дом. Над поляной стояла странная, почти волшебная тишина спокойного лесного дня. Можно было бы подумать, что в доме никто не живет, если бы не слабая струйка дыма над одной из труб и предательские следы копыт, ведущие к двери.

В ровном солнечном свете, время от времени расцвечивающем стремительную золотую стрекозу, поляна напоминала какое-то сказочное заколдованное место, на которое неожиданно наткнулся охотник. Окна в свинцовых переплетах взирали на Блеза с передней стены бесстрастными глазами. Внутренним чутьем он ощутил необъяснимую угрозу, таящуюся в самом безмолвии дома.

Так вот где задумали встретиться заговорщики! Да, место выбрано как нельзя лучше: скрытое, тайное, отдаленное. Оно отрезано от главных проезжих путей холмами и лесами, известно лишь немногим, а уж тех, кто может заподозрить, что его выбрали для такой цели, — раз-два и обчелся. Может быть, как раз в эту минуту там, в доме, великий герцог предает Францию английскому эмиссару…

Блез вспомнил зал под высокими стропилами, с оружием и охотничьими трофеями по стенам, который тянется вдоль дома, и почти воочию представил сцену перед одним из больших каминов: высокомерного, властного коннетабля, Русселя с его грубо высеченным лицом, бумаги перед ними, Ги де Лальера сбоку.

Загнать в тенета такую добычу — это что-нибудь да значит! Блез не мог не насладиться своим торжеством. Предчувствие, что сегодняшний день принадлежит ему, что он не оплошает, оправдывалось с блеском. Какой удар! Один из тех, что навечно остаются в исторических хрониках. И честь нанести такой удар принадлежит ему. Он представил себе одобрение короля, счастье Дени де Сюрси, аплодисменты Франции…

Теперь осталось только дождаться прибытия Пьера с кавалеристами. Неудача возможна лишь в одном случае — если солдаты не появятся вовремя. Но этот день, сказал он себе снова, — мой день.

Когда он уже собрался повернуть назад, чтобы укрыться поглубже в лесу, в конюшне заржала лошадь. Его конь заржал в ответ, прежде чем он успел помешать ему словом или шпорой. Сразу же в доме поднялся злобный собачий лай, и дверь отворилась.

Теперь уезжать стало опаснее, чем оставаться на месте, потому что его выдал бы стук копыт. А там, где он стоял, его не могли увидеть из дома, — и он застыл на месте, затаив дыхание.

Все произошло в несколько секунд. Из дома вышел человек, за ним следовал другой, который держал собаку за ошейник. Этот второй носил густую черную бороду — но он не был Ги де Лальером. А тот, который шел первым, в темном платье и суконной купеческой шапке, как Руссель, — не был английским эмиссаром.

В ярком солнечном свете Блез отчетливо видел их лица. От ощущения безумной нереальности он вздрогнул. То, что предстало его глазам, могло быть только галлюцинацией. Но он узнал в чернобородом человеке спутника своего брата, который проехал мимо него по улице в Нантюа.

А одетый в темное купец был… нет, была! — Анна Руссель.

И тут в голове у Блеза словно свет вспыхнул, только тут он распознал ужасный трюк, потрясающий фарс, в котором ему отвели роль одураченного простофили.

Блез видел, как Анна внимательно вглядывается в завесу листьев, за которой он скрывался. И в этот миг под копытом его коня треснула ветка.

— Это вы, господин де Лальер? Добро пожаловать, мсье! — позвала она.

Ее насмешливый голос четко выделял каждый слог.

— Я ожидала вас. Не беспокойтесь. Мы здесь одни. Выходите и дайте мне вас поздравить!

Глава 34

Природа милосердно устроила так, что человеческое сознание не может мгновенно постичь всю полноту случившегося несчастья. Ошеломляющий удар в первое мгновение кажется не столь болезненным, как укол осиного жала.

В какой-то степени Блезу уже было понятно, что не только успех его предприятия, не только торжество, которое он ощущал несколько мгновений назад, но и сама жизнь его разлетелась на куски, словно под него подвели мину. Однако он был ещё слишком потрясен, чтобы думать, и ещё менее способен анализировать случившееся.

Колдовская нереальность охватывала молчаливый дом, залитую солнцем поляну перед ним и две фигуры у дверей. С полминуты он мог только по-прежнему сидеть на коне, застыв в тупом оцепенении.

Потом Анна позвала снова:

— Вы меня слышите, мсье де Лальер?

Машинально повинуясь оклику, он выехал из укрытия. В этот миг для него одинаково хорош был любой толчок. Если бы он успел собраться с мыслями, то, наверное, предпочел бы ускакать куда глаза глядят, лишь бы не терпеть её насмешек. Но сейчас смог лишь проделать несколько привычных движений — поклонился, спешился, привязал лошадь, — а затем последовал за ней в дом.

В торце большого зала горел камин — не столько для тепла, сколько чтобы развеять затхлую сырость помещения, которое, очевидно, долгое время стояло запертым. Блез заметил пожилую пару — судя по всему, сторожей, которые подложили дров в камин, а затем удалились; за ними последовала собака. Бородатый слуга Ги де Лальера закрыл парадную дверь и остановился возле нее, криво ухмыляясь.

Анна села за стол и указала ему место напротив себя:

— Не желаете ли присесть? У вас усталый вид, господин де Лальер, мало того, просто отчаявшийся. Такое впечатление, что жизнь гончей собаки пришлась вам не по вкусу…

Все так же машинально он опустился на скамью и уронил руки на стол.

— И все же я поздравляю вас, — продолжала она. — Да-а, если уж вы взяли след, то вас с него не сбить. Я думала, мы сможем оторваться от вас сегодня утром, у Соны. Но нет — вот вы здесь, верный до конца!

Она улыбнулась, но улыбка была принужденной. Он понимал, что она стремится ранить его, но её слова обнаруживали и её собственное глубокое страдание. Полные боли глаза выдавали её.

— Я вас честно предупредила, — продолжала она. — Помните, я вам сказала: «Берегитесь, подумайте о себе самом»? Может быть, теперь вам понятно, что иметь меня своим врагом — не безделица. С самого начала это был мой план — да-да, с того самого вечера в Женеве. Ни мой брат, ни ваш к нему не имеют никакого отношения. Я знала, что преследовать нас будете вы. Кого же ещё мог послать маркиз? И я предусмотрела, как можно перехитрить вас, если герцогу Савойскому не удастся перекрыть Эклюзский проход…

Блез молчал.

— Итак, вы дали одурачить себя заменой лошадей и черной бородой. И позвольте сообщить вам теперь, чтобы удовлетворить ваше любопытство, что прошлой ночью, пока вы теряли время в Домбе, мой брат и дворяне императора встретились с монсеньором де Бурбоном в Гайете, в Бурбонне. Союз с Англией подписан, и Англия уже двинулась… Вам придется очень быстро скакать, господин де Лальер, чтобы догнать вчерашний день. Однако примите мой совет: возвращайтесь-ка вы в армию. Ваша сила в мускулах, а не в мозгах. Вы совершенно не блещете ни в роли шпиона регентши, ни как агент маркиза.

Она впервые обратила внимание на его молчание и, прервав речь, спросила с вызовом в голосе:

— Однако, мсье, что ж вы не поздравите меня?

К этому времени Блез уже оправился от первого потрясения. Он вспомнил о кавалеристах, которых Пьер да ла Барр ведет сюда из Вильфранша.

— Для поздравлений сейчас нет времени, мадемуазель. Вы хорошо послужили своему королю, а я своего подвел. Я восхищаюсь вами, как и всегда. Но, ради всего святого, садитесь на коня и уезжайте отсюда сейчас же. Я думаю, вы ещё можете сохранить свободу. Но вам нельзя терять ни минуты.

Он вскочил в нетерпении.

— Почему? — спросила она.

Он объяснил, преодолевая волнение.

Она осталась сидеть, хотя по лицу её было видно, что подобного поворота событий она не предвидела. Однако её саркастически настроенный спутник, стоявший у стены, мигом перестал ухмыляться — теперь он нервно переминался с ноги на ногу.

Анна рассматривала Блеза из-под полуприкрытых век.

— Ну, а вы что будете делать, мсье, когда эти господа прибудут?

— Я отправлюсь в Лион, — уныло отозвался Блез, — на беседу с королем.

— Наверное, под конвоем?

— Может быть… Поторопитесь, прошу вас.

Она улыбнулась, но он видел, что улыбка далась ей с большим трудом.

— Вполне возможно, что беседа будет довольно бурной. Если бы дело происходило в Англии, то это стоило бы вам головы.

Блез пожал плечами. Зная о недоверии короля к себе, выраженном в письме маркизу, он не питал никаких иллюзий относительно своей судьбы. Однако он предпочел не напускать на себя несчастный вид при Анне.

— Мадемуазель, позвольте ещё раз повторить, что вам не следует терять времени. Я помогу этому человеку управиться с лошадьми.

Она холодно ответила:

— А вам-то какая забота, убегу я или нет? Я полагаю, вам нужно хоть чем-то доказать, что вся эта ваша слежка была не напрасной. Если уж вас повесят, то по крайней мере в моей компании — все-таки удовольствие.

Он понял, что больше не в силах сохранять терпение:

— Миледи, по моим расчетам, люди короля отставали от меня на час, но они могут быть и ближе. Больше половины этого часа уже прошло. Увольте меня от дальнейших разговоров. Можете думать обо мне все, что вам угодно, но единственное удовольствие, о котором я прошу, — это видеть, как вы уезжаете отсюда.

— Почему? — повторила она.

— Праздный вопрос. Найдите ответ сами. А теперь — быстрее! Поторопитесь!

Она не шелохнулась — и молчала так долго, что слуга осмелился сказать:

— Мадемуазель, ради Бога…

При этих словах она взглянула на него:

— Ох, Этьен, о вас я и забыла. Сожалею об этом. Простите меня — и уезжайте сейчас же. Надеюсь, вы доберетесь до Шантеля. Засвидетельствуйте мое почтение монсеньору де Бурбону и господину де Норвилю, если он там окажется. Скажите им, что меня взяли в плен и, без сомнения, повезут в Лион, пред светлые очи короля. Скажите им, что я сама выбрала такой вариант, ибо рассчитываю, что это пойдет на пользу службе. Они поймут. И скажите им еще, что я не опасаюсь короля, а, наоборот, ожидаю, что он примет меня с почестями. Итак, прощайте и желаю удачи!

Несмотря на охватившую его панику, слуга все ещё медлил:

— Но, миледи…

Время было неподходящее для галантных разговоров. Блез вмешался:

— Вы что, мадемуазель, с ума сошли? Не думаете же вы, что после всего случившегося король сохранит к вам то же отношение, что и до вашего отъезда из Фонтенбло? Вы помните, что сказал де Варти, — а ведь тогда речь шла только о нашей поездке в Женеву. С тех пор вы ещё и помешали королю в этом важнейшем деле…

— Посмотрим, мсье.

— Ему придется обойтись с вами, как с вражеским шпионом, даже если он и пожелает проявить милосердие. Есть ли у него другой выход? Его военачальники…

— Посмотрим, мсье.

— Миледи, прошу как милости: уезжайте вместе с этим человеком. Отправляйтесь в Шантель, если думаете, что там будете в безопасности. Честное слово, вы достаточно унизили меня, так не заставляйте ещё и страдать, видя вас пленницей.

Она ответила ледяным тоном:

— Какое мне дело до вашего… страдания? Поражаюсь, как это вы ещё можете притворяться. Вы, человек, который лицемерно играл в дружбу, чтобы шпионить за мной, который задешево продал мою веру в вас, чтобы доставить удовольствие своим хозяевам… Ваша роль простака кончена. Я поеду к королю в Лион, причинит это вам страдание или нет.

Сознавая, что с её точки зрения эта резкость и горечь оправданны, он не мог найти ответа.

Она добавила, обращаясь к слуге:

— Ну, а вы чего ждете, Этьен? Ради Бога, убирайтесь, пока есть время. Очень вам благодарна. Ваши услуги были выше всяких похвал. Герцог вас наградит. А теперь повинуйтесь мне — и уезжайте тотчас же.

Торопливо поклонившись и пробормотав что-то, слуга удалился чуть не бегом. Блез поднялся, прошел к двери, открыл её и бездумно встал на пороге. Спустя пару минут он увидел, как спутник Анны вывел своего коня из конюшни, вскочил в седло и исчез за деревьями на противоположной стороне поляны. А что касается Анны… что ж, она сама решила. Им оставалось только ждать, пока подойдут кавалеристы.

В конце концов, почему его должно беспокоить, что случится с нею? Она — явный враг, благодаря её энергии и хитрости только что нанесен серьезный урон Франции. Она разрушила жизнь не только Блезу, но и множеству других. Он похолодел при мысли о том, что попадет в немилость маркиз; но и это мелочь по сравнению с опустошениями, которые принесет с собой английское вторжение.

А теперь она явно надеется обольстить короля и тем временем продолжать свои интриги в пользу Англии. Если она не способна понять, насколько нереальна эта надежда, и предпочитает пожертвовать собой ради своей отчаянной выдумки, — что ж, он тут ничего не может поделать.

Удивительно, с каким бессердечием сэр Джон Руссель допускает, чтобы она так рисковала собой. Впрочем, это относится и к её трехлетнему пребыванию при французском дворе, и вполне вяжется с грубостью, которую Руссель проявил к ней в доме синдика Ришарде. Точь-в-точь Чайльд-Уотерс… Ее можно использовать до конца, а после выбросить. Королевская служба, роза Тюдоров на цепочке… И никакой любви, и никого не беспокоит, что с нею случится…

Может быть, этим и объясняются некоторые её порывы, о которых Блез помнил со времени их путешествия из Фонтенбло: её восхищение свободой, естественностью их дружбы… Даже сейчас, разбитый ею наголову, он все равно чувствовал её одиночество — и жалел её.

В любой миг ожидая услышать приближающихся кавалеристов, он все острее воспринимал лесную тишину и залитую солнечным светом поляну перед собой. Нескончаемое жужжание насекомых казалось все громче…

Могло случиться, что Пьер не нашел солдат в Вильфранше, что он поехал не по той дороге, что они вообще сюда не доберутся. Это приоткрывало дверь для надежды…

— Итак, вы даже не пытаетесь оправдываться, защищаться? — донесся до него голос Анны, которая сидела в зале, у него за спиной.

Они молчали так долго, что он вздрогнул, словно от испуга.

— Защищаться? От чего, мадемуазель? — спросил он, поворачиваясь.

— Я назвала вас лицемером и шпионом. Вы что, приемлете эти титулы?

Ему показалось пустым занятием спорить с нею о словах; однако, подумав мгновение, он ответил:

— Лицемер — да, в какой-то мере, но не шпион.

— А первое ещё бесчестнее, чем второе.

Однако её тон уже утратил прежнюю резкость, и в нем крылся вопрос.

Он заговорил:

— Если уж вы взрастили в душе ненависть ко мне, то никакие оправдания и никакая защита не помогут. Вам, верной служанке своего короля, следовало бы первой понять мое положение при вас, когда мы встретились. Я не лгал, но не мог и сказать вам всей правды. Интересно, не были ли вы сами в таком же положении… И в этом отношении — и только в этом — я был лицемером.

— И только в этом?.. — повторила она.

— Клянусь честью, да.

Он пересек зал и, остановившись около нее, посмотрел вниз. Впервые их глаза встретились надолго.

— Мадемуазель, в тот последний вечер нашего путешествия — вы помните, перед тем, как мы переехали Арв, — когда мне хотелось сказать вам, как сильно… — Он остановился и сделал какой-то неопределенный жест. — Ну, а вы попросили меня ничего не прибавлять, удовлетвориться воспоминаниями о прошлом, имея в виду, конечно, что будущего у нас нет: вы в английском лагере и помолвлены с Жаном де Норвилем, а я — на противоположной стороне… Помните?

Она медленно кивнула.

— И вы оказались правы. Но сейчас, когда у меня и в самом деле не осталось будущего, не будет никакого вреда, если я скажу то, что хотел сказать тогда: как сильно я люблю вас. И, конечно, вы не должны думать, что я лицемерю в этом, ибо какую выгоду принесет мне лицемерие? Человек, чья жизнь подходит к концу, способен позволить себе сказать правду. И если я вас люблю, можете ли вы вообразить меня таким Иудой, который готов предать вас ради удовольствия своих хозяев, как вы изволили выразиться? Я этого не делал, и маркиз де Воль не требовал от меня такого предательства. Или, может быть, вы осуждаете меня за то, что я захватил бы вашего брата, если бы нашел его?

— Нет, потому что иначе вы оказались бы предателем… Я не настолько несправедлива. — Она опустила глаза. Ее руки, сжимающие подлокотники кресла, побелели. — И все-таки вы лицемер.

— В каком смысле?

— Как вы можете говорить, что любите меня? Ни один враг не оказал бы вам худшей услуги, чем я. Вы что, разыгрываете из себя святого? Так, что ли? Готовитесь к переходу в лучший мир?..

Это была странная насмешка, отличная от прежней, и в голосе звучали странные, приводящие в замешательство оттенки. Сжатые губы смягчились. Он вспомнил тот миг на ячменном поле, после своего падения, когда проще было выразить себя перед нею в шутке, чем пытаться произнести невыразимое. И подумал, уловит ли она связь.

— Нет, мадемуазель, я всего лишь неисправимый романтик.

— В самом деле?

Однако она улыбнулась, и он увидел, что она вспомнила.

— Ну, а я больше не романтик. С тех пор я стала жестче и практичнее. Не ожидайте, что я отвечу тем же и признаюсь в любви к вам… хоть я и рада, что вы не Иуда. Любовь — штука глупая, ей не место в государственных делах. Меня строго обучали с тех пор, как мы виделись последний раз.

Она снова стала резкой, но он чувствовал, что эта резкость не относится к нему. Он вспомнил железную хватку пальцев сэра Джона Русселя на её плече в тот вечер в Женеве и догадался, какое обучение она имеет в виду.

— Сожалею об этом, — произнес он, придерживаясь легкого тона, — однако, поскольку отныне мне не приходится ожидать обилия государственных дел, я уж позволю себе остаться глупым… Так что разрешите мне ещё раз поторопить вас, ради вас же самой: отправляйтесь в Шантель. Может быть, королевские кавалеристы задержались. Или даже вообще не приедут. Если вы окажете мне эту милость, то я погляжу, как вы уедете в безопасное место, а потом отправлюсь в Лион.

Она коротко рассмеялась:

— Ради меня самой! Господи Боже!.. Нет, мсье, в любом случае я останусь вашей пленницей. У меня есть дела в Лионе… И некоторые могут даже иметь отношение к вам.

На её лице появилось загадочное выражение, которое он хорошо помнил.

— Ко мне?..

— Ну да, а откуда же иначе король узнает правду о вас, если не от меня? Его величество жалует мне некую милость… Не пренебрегайте моей помощью.

Она встала и, подойдя к своим седельным сумкам, вытащила бережно сложенный длинный плащ, который надела вместо купеческой туники. Куаф и шляпа были ещё одним штрихом, прибавившим её облику женственности.

— Ну вот, — заключила она, разглаживая ленты маски, — вы можете не стыдиться своей пленницы.

Тем временем Блез снова вернулся к двери. Теперь он уловил в лесу далекий шум и дробный стук копыт. Подошла Анна, стала рядом, прислушиваясь.

— Мсье, — сказала она торопливо, и он был поражен тем, насколько изменился её голос, — почему вы не солгали мне в тот вечер в доме у синдика, почему не дали мне честное слово и не нарушили его потом, как подобало бы ловкому рассудительному человеку? Если бы вы это сделали, то сейчас имели бы успех и славу. А так — вы потерпели неудачу и стали предателем. И вы ещё ухудшаете свое положение, проявляя внимание ко мне… Ну почему вы так глупы?

От этой добродушной насмешки у него словно жар растекся по жилам.

— И все же, — продолжала она, — вы потерпели неудачу, но почетно… Глупец, но благородный человек. Что бы ни случилось с вами или со мною, пожалуйста, помните, что я это сказала.

За густыми зарослями на противоположной стороне поляны явно скапливались всадники. Судя по звукам, они осторожно передвигались среди деревьев. Затем донеслась резкая команда, и на поляну вынеслись несколько конников, за которыми тут же последовали другие.

Однако впереди ехал отнюдь не Пьер де ла Барр. Нет, это был очень знатный и знаменитый человек. Любой старый солдат в Западной Европе узнал бы в нем Великого Маршала, Жака де Шабанна, сеньора де ла Палиса.

— Ну, так что тут у вас случилось? — сварливо спросил он, останавливая коня перед дверью. — Где монсеньор де Бурбон и тот англичанин, за которым вы как будто должны были следить? А это ещё кто?

Он умолк, взглянув на Анну, которая ещё не надела маску, и его лицо осветилось улыбкой: он узнал её.

— А-а, миледи Руссель! — Он поклонился. И снова обратился к Блезу: — Так где же эти господа?

— Это была ошибка, монсеньор… Я шел по ложному следу.

Блез не отводил глаз под пристальным взглядом маршала, однако заметил разочарование и гнев, охватившие всадников, которые сейчас заполнили поляну. Они много часов не покидали седла в твердой надежде на крупную награду, которую обещал король за поимку Бурбона.

— Ошибка?.. — прогремел ла Палис. — Ну, для вас будет лучше, если ваши объяснения окажутся достаточно убедительными. — Он сошел с коня и зашагал к двери. — Я желаю их услышать сейчас же.

Когда маршал выслушал рассказ Анны и объяснения Блеза и Пьера, его голубые глаза остались холодными, но он проговорил галантно:

— Ей-Богу, миледи, будь я помоложе, обязательно сделался бы вашим поклонником. Не могу припомнить ни одной женщины, которая больше годилась бы в жены солдату. Вы показали в этом деле великую твердость и умение — во вред нам, но к чести вашей и вашего государя. Однако, как вы знаете, по законам войны вам придется поплатиться за это жизнью. Вы — шпионка, пойманная на месте преступления. Король может проявить милосердие, но вас следует доставить в Лион, где вы и будете дожидаться его милости. Примите мои пожелания.

— Я этого ожидала, — сказала она.

— Да, и это ожидание доказывает вашу храбрость. Мое почтение!

Потом, повернувшись к Блезу, маршал заговорил уже иным тоном:

— А что касается вас, господин де Лальер, считайте, что вы под арестом. Вы можете оставаться при шпаге, если дадите мне слово. Желаю вам, чтобы вы сумели сохранить свою жизнь. Ибо, скажу откровенно, его величеству не так легко будет простить ваш грубый промах. Вам поручили ответственную миссию, и вы провалили её настолько отвратительно, что ваша неудача равносильна предательству.

— Но, конечно, монсеньор, вы не думаете…

Ла Палис поднял руку:

— То, что я думаю, к делу отношения не имеет. Я опираюсь на факты. Черт побери, вы даже не помешали бежать слуге вашего брата и сообщнику этой госпожи! Вам крупно повезло, что я случайно оказался сегодня утром в Вильфранше и поехал сюда, намереваясь обеспечить достойный конвой монсеньору Бурбону. Иначе эти господа, которых вы потребовали сюда, как оказалось, для погони за призраками, могли бы свернуть вам шею.

Он покончил с этой темой, взглянув на Пьера, который стоял навытяжку возле Блеза:

— Мсье де ла Барр, вы, будучи стрелком этого господина, не могли поступить иначе, как повиноваться его приказам, что вы и делали. Я не вижу причин задерживать вас, хотя король, несомненно, пожелает услышать ваши показания, прежде чем вынести приговор мсье де Лальеру.

Он поднялся, широким шагом подошел к двери и вызвал лейтенанта, которому дал точные указания:

— Господин де Нуаре, вы с охраной в десять человек, включая господина де ла Барра, сопроводите эту даму и Блеза де Лальера в Лион как пленников. Вы отвезете мое письмо его величеству. Во время поездки пленники никоим образом не должны общаться между собой. Обоих следует держать под строгой охраной. Вы головой отвечаете за то, чтобы они прибыли к королю в целости и сохранности.

Он ничего больше не сказал, но что-то в его голосе и поведении вызвало в сознании Блеза слова:

«И да смилуется Господь над их душами!»

Глава 35

В эти дни по городу Лиону густыми тучами, как оводы, носились слухи. На лагерных стоянках войск, ожидавших начала итальянской кампании, вдоль набережных Соны, отделявшей старый город от более современных кварталов, в лавках, жилых домах, гостиницах и в собраниях капитулов65 слухи всевозможного рода, истинные и ложные, сменяли друг друга.

Однако, как и следовало ожидать, сильнее всего гудел от них возвышающийся на холме над старым городом укрепленный монастырь Сен-Жюст, где временно расположились король и его свита.

О многом можно было поговорить и многого следовало опасаться. Старые придворные заявляли, что никогда ещё не видели короля в такой черной ярости, как при известии, что герцог Бурбонский успешно встретился в Гайете с сэром Джоном Русселем и имперскими агентами, причем эта встреча могла легко закончиться арестом их всех и полным крахом бурбонского заговора, если бы не граничащий с предательством провал миссии Блеза де Лальера и не упрямство маркиза де Воля, назначившего его для столь важного дела. То, что король не повесил сразу этого де Лальера, то, что он даже отложил более чем на неделю допрос его и английской миледи, который намеревался провести лично, трудно поддавалось объяснению. Самой очевидной причиной, по-видимому, был непрерывный поток событий настолько важных, что они не оставляли времени для более мелких дел.

Гайетская встреча была словно началом и толчком к череде опасностей, одна другой хуже. Почти сразу же прошел слух, что Карл Бурбонский отказался от мысли защищать свои крепости и намерен бежать из Франции. Этот побег в случае удачи был бы мастерским ходом. Он позволял герцогу присоединиться к своим союзникам, давал последним возможность использовать его блестящий полководческий талант и в то же время выводил герцога из-под удара, поскольку тот оказался бы за пределами досягаемости, по-прежнему возглавляя вторжение и оставаясь вождем независимой партии при будущем расчленении королевства. Тем временем его сторонники, если их не вырвать с корнем, как дурную траву, станут тайной угрозой безопасности государства. Загнанные в укрытия, они будут сильнее с отъездом герцога, чем если бы сражались под его знаменами. Он сможет рассчитывать на их содействие в качестве тайных разведчиков и на то, что в подходящую минуту они выступят в его поддержку.

Стали раздаваться громкие голоса, требующие арестовать коннетабля, прежде чем он доберется до границы. Повсюду начали хватать его сторонников и подвергать их допросам с пристрастием.

Однако хуже всего было не это, и не заговор Бурбона вызывал самый большой шум в Лионе. Каждый день подбрасывал новое топливо в костер королевского гнева и дурных предчувствий, не давая ему угаснуть. Словно на крыльях, долетали известия о том, что армия Суффолка только что высадилась в городе Кале, все ещё принадлежавшем англичанам66, и движется через Пикардию на Париж, сообщения о войсках империи под предводительством Фюрстенберга67, угрожающих Шампани, донесения с юга, где испанские войска перешли Пиренеи.

Известия, известия — и все плохие. Лучшие французские части находились в Италии, и их использовать было нельзя.

Конечно, в опасные места направлены крупные военачальники: Ла-Тремуйль против Суффолка, де Гиз — против Фюрстенберга, де Лотрек — на юг. Но их боевые порядки слабы. Они могут оказаться не в силах остановить вторжение.

Со времен войн с Англией в прошлом веке положение Франции никогда ещё не было столь критическим.

Однако, помимо всего прочего, последней причиной королевского раздражения, причиной сугубо личного характера, явилось то, что он вынужден был отказаться от долго лелеемого плана повести французскую армию на Милан, что ему пришлось остаться дома — на страже. Франциск был прирожденным воином. Все итальянские потехи и триумфы (с каким удовольствием вспоминал король о победах, одержанных восемь лет назад!) теперь достанутся этому счастливчику-гуляке, его фавориту, «адмиралу» Бонниве, который сейчас командует войсками к югу от Альп. А сам король вынужден томиться здесь, в этом пограничном городе, лишенный удовольствий, — даже охоту пришлось ограничить!..

Эх, насколько иначе пошли бы дела, если бы Бурбона и заграничных эмиссаров удалось придушить в Гайете, и как просто это могло бы получиться! Одной мысли об этом поражении было достаточно, чтобы на висках у короля вздулись жилы.

В этих обстоятельствах случилась одна нежданная, как с неба свалившаяся удача: Жан де Норвиль, правая рука Бурбона, покинул герцога, выдал секреты и соучастников бывшего хозяина и с изысканной учтивостью вручил себя милосердию короля. Когда кругом сплошная тьма, каждый луч света вдесятеро ценнее.

Как утешительно, что в мире предателей не все они оказались на одной стороне!

В результате дезертирства де Норвиля часть страхов развеялась. Де Норвиль, знакомый со всеми подробностями заговора, мог указать важнейших участников, которых следовало арестовать, и предложить необходимые меры.

От него узнали точные условия договора Англии с Бурбоном, численность британской армии в Кале, силу имперских войск, поддерживающих Фюрстенберга в Шампани.

Надеялись, что с помощью де Норвиля удастся схватить герцога, пока тот не покинул пределов Франции. Правда, перебежчик знал только планы, имевшиеся у герцога на момент своего дезертирства, и, естественно, не мог предвидеть случайностей, способных побудить Бурбона изменить намерения.

И, конечно же, то, что конфискация поместья де Норвиля в Форе — Шаван-ла-Тура — была приостановлена и он мог рассчитывать на полное возвращение его в самом ближайшем будущем, — это было не слишком большим вознаграждением за такие ценные услуги.

Честь столь поразительного обращения де Норвиля в другую веру принадлежала канцлеру Дюпра. Кардинал68 немало хвастался поимкой такой крупной рыбы, и его влияние на короля, и без того весьма ощутимое, после этого усилилось. Еще перед Гайетом де Норвиль осторожно клюнул, и Дюпра немедленно начал выбирать леску. Первое свидание повлекло за собой последующие встречи.

И если, как намекали злые языки, канцлер выудил не только де Норвиля, но вместе с ним и взятку в виде кругленькой суммы, — то это означало не измену Франции, а всего лишь деловое соглашение, характерное для такого рода сделок. В конце концов, польза для державы, которую король извлечет из разоблачений де Норвиля, не станет меньше оттого, что канцлер извлек некую пользу для себя из золота Бурбона, наворованного предателем.

Такова была предыстория этого дела. Де Норвиль дождался лишь встречи в Гайете, на которой сопровождал коннетабля, а потом сразу же сбежал в Лион, имел долгую беседу с королем и начал появляться при дворе. Он уже благополучно пребывал в Лионе, когда туда привезли Блеза де Лальера и Анну Руссель; первый был заключен в тюрьме замка Пьер-Сиз, вторая — в монастыре Святого Петра, Сен-Пьере.

Вначале скромный и ненавязчивый, де Норвиль день ото дня становился все более заметным, его часто вызывали к королю, ему улыбался канцлер, он начал блистать в приемных, как восходящая звезда, которую, может быть, стоило поддержать и поощрить. Конечно, предатели никому не по душе, но нынешние времена требуют осмотрительности. Слишком многие при дворе были в свое время в добрых отношениях с герцогом Бурбонским, чтобы оскорблять человека, который может так просто их разоблачить.

Все быстро узнали, что с господином де Норвилем следует держать ухо востро. Некоему сеньору и некоему барону можно было бы по-доброму посоветовать не поворачиваться так демонстративно спиной и не плевать так громко, когда он впервые появился в коридорах Сен-Жюста. Но такого совета они не получили и с той поры исчезли в замке Пьер-Сиз, дабы дать ответы на кое-какие обвинения, которых до сих пор так и не дали. После этого события господина де Норвиля стали принимать как нельзя более вежливо.

Дело было, однако, не только в страхе. Де Норвиль обладал очаровательными манерами, интересной внешностью, способностью вести за собой и сразу же становился центром любой компании. Он хорошо ездил верхом, а фехтовал ещё лучше; никто не сомневался в его личной смелости. И, вдобавок ко всему, он был знатоком модных искусств, недавно завезенных из Италии. Люди, которым случилось видеть его замок в Форе, говорили, что это место — поистине жемчужина, не уступающая ни в чем лучшим современным домам Турени. Действительно, он уделял поместью столько забот и тратил на него столько денег, что многие прекрасно понимали его желание вернуть замок — даже ценою своей души.

Эта любовь к красивым зданиям была пристрастием — причем не единственным, — которое он разделял с королем.

Мсье де Бонн, бывалый царедворец, выразил это все более распространяющееся мнение, дав совет своему племяннику, только что прибывшему в Лион:

— Сын мой, если хочешь послушать доброго совета, не присоединяйся ни к кому из признанных приближенных короля. У них у всех есть свои давние спутники, которым вовсе не хочется делиться поживой с новичком. Выбери себе в патроны какого-нибудь человека, только входящего в силу. Будь при нем в самом начале гонки, когда у него ещё нет последователей. И, клянусь своими деньгами, нет для тебя ничего лучше, чем сделаться приятным господину де Норвилю. Я видел многих фаворитов и знаю их особенности. Мсье де Норвиль начинает сейчас так же, как в свое время мсье Бонниве. Те же очаровательные черты, то же полное отсутствие принципов. И посмотри, до каких высот добрался этот Бонниве: адмирал Франции, главнокомандующий армией! Но я тебя уверяю, что этот господин за целый год не продвинулся во мнении короля на столько, на сколько мсье де Норвилю удалось за прошедшие десять дней… Клянусь Богом, друг мой, держись за него — и покрепче. Льсти ему и подражай во всем. Чудесный пример для молодого человека!

Ближе к середине сентября королю наконец удалось найти время, дабы, как он обещал, лично рассмотреть дело Блеза де Лальера, и он распорядился, чтобы пленника вместе с Анной Руссель и Пьером де ла Барром доставили к нему в три часа пополудни. Однако за несколько минут до этого он разворошил костер своего гнева, воскресив в памяти дело — не без подсказок канцлера Дюпра.

На столе перед Франциском лежало множество документов: найденные Блезом в сумке Симона де Монжу сообщения о нескольких допросах, признание слуги Ги де Лальера, который был схвачен по пути в Шантель, подвергнут допросу, а затем повешен, показания Анны Руссель, данные ею в монастыре Святого Петра, весьма интересная бумага, представленная Жаном де Норвилем, длинный и подробный доклад, писанный тою же рукой.

Именно относительно этих двух последних документов король, бегло пролистав остальные материалы по делу, заметил, обращаясь к Дюпра:

— Совершенно убийственно, господин канцлер.

— Совершенно, сир.

Кончик бороды Франциска вздернулся вверх:

— Не скажу чтобы это дело не было достаточно ясно и раньше. Это нелепое вранье насчет преследования миледи Руссель в течение трех дней — спутать девушку, которую он знает как свои пять пальцев, с сэром Джоном! Клянусь всеми святыми! И ещё притвориться, что принял слугу за своего собственного брата! А это беспокойство за безопасность мадемуазель, или то, как он позволяет её сообщнику уйти, когда даже полному идиоту должно быть ясно, что их обоих следует задержать! Нет, в любом случае он был бы достоин веревки. Но вот это, — указательный палец короля постучал по двум бумагам, — это проясняет все до конца и не оставляет места для лжи. Еще одна услуга, делающая честь господину де Норвилю.

Толстяк-канцлер покачал головой:

— Дело представлялось бы не таким серьезным, будь в нем замешан только этот негодяй де Лальер. Он — фигура мелкая. Но весьма печально, что обвинения против него затрагивают человека крупного масштаба и высокого положения…

— Вы имеете в виду де Воля? Да, ему придется объяснять весьма и весьма многое. Я с нетерпением жду встречи с мсье маркизом…

Губы короля под длинным носом скривились в усмешке.

— Даже если не касаться его неповиновения — как он мог использовать для этого предприятия де Лальера, несмотря на мое прямое предостережение? Но у меня есть некоторые вопросы к нему и насчет его разговора с мятежниками тогда, в замке Лальер. Его отчет об этом и сообщение де Норвиля несколько расходятся, не правда ли?

Дюпра скорбно вздохнул:

— Весьма расходятся, сир — увы! Я далек от того, чтобы хоть единым словом выразить сомнение в репутации господина де Воля, но пусть не успользнет от внимания вашего величества, что в том самом письме из Роана, которое содержало список мятежников, он опустил имена двоих наиболее злостных — самих де Лальеров…

— Клянусь честью! — уставился на него король. — Я этого не заметил, но так оно и есть! И в свете всего, что с тех пор произошло, нельзя не сделать вывод… Чума возьми!

— Ах… — Вздох канцлера напоминал мурлыканье кота, подбирающегося к сливкам. — Ах, как жаль! Как жаль, что человек, столь долго, как маркиз, верой и правдой служивший вашему величеству, проявил слабость в конце пути! Надеюсь лишь, что прочие обвинения де Норвиля он сможет опровергнуть — надеюсь… Эта тайная беседа между де Волем и герцогом в Мулене выглядит очень странно… Да, да! О сколь немногих можно сказать, что они окончили свой путь, сохранив верность до конца! Да будет это начертано на моем надгробии…

— Аминь, — рассеянно произнес король. И сменил тему. — А знаете, сегодня утром я получил письмо от госпожи моей матери.

У Дюпра забегали глаза:

— В самом деле?..

— Да. Она не в полной мере разделяет наше доверие к де Норвилю. Она пишет: «Предавший раз будет предавать всегда». А каково ваше мнение?

Этот вопрос заставлял быть осмотрительным. Дюпра заморгал глазами:

— Мадам регент — редкой проницательности государыня. Меньше всего мне хотелось бы оспаривать истинность её утверждений. Нет, я не могу поручиться головой за мсье де Норвиля. Вашему величеству известно о нем столько же, сколько и мне. Но, сир, в этом порочном мире приходится пользоваться теми орудиями, которыми мы располагаем. Лишь немногие из людей непоколебимо верны и честны. Никакого сомнения, что де Норвиль предаст ваше величество точно так же, как предал герцога, если ему это будет выгодно. И точно так же он будет оставаться надежным, если это даст ему наибольшие преимущества. Своя выгода — это все. Если бы он перебежал к нам, ссылаясь хоть словечком на верность или справедливость, я бы и медного гроша ему не доверил. Он сам сказал мне, что синица в руках лучше журавля в небе. Его поместье вблизи Фера ценнее для него, чем обещанное Бурбоном герцогство, и он считает, что в этой игре шансы на выигрыш у вашего величества выше, чем у мсье Бурбона. Это имеет смысл. Конечно же, за ним нужно следить во все глаза… Но за кем не нужно?

— Даже за вами? — улыбнулся король.

Дюпра неопределенно повел рукой:

— Присутствующих в виду не имеют… Но позвольте мне обратить ваше внимание ещё кое на что. До сих пор его свидетельства подтверждаются до мелочей. Наши люди в Лондоне описывают союзный договор с Англией так же, как описал он. Наши лазутчики в Пикардии и Шампани считают верными его оценки сил врага. Он заранее предупредил нас о бегстве мсье де Бурбона. Мятежники, которых он разоблачил, оказались действительно виновными… Или взять это дело с миледи Руссель.

Теперь оживились глаза у Франциска:

— Ну-ну? Что он говорит об этом?

— Сир, господин де Норвиль никоим образом не пытается смягчить обвинения против нее. Напротив, он усердствует показать, какие услуги она оказала Англии, — даже несмотря на личные чувства, склоняющие её к вашему величеству…

— И все же он просит о милосердии, — вставил король. — Где же здесь своя выгода? Он ведь лишился её приданого, перейдя к нам.

Дюпра кашлянул. Он встретился взглядом с королем, и оба отвели глаза. Здесь дело было деликатное…

— Я назвал бы это желанием доставить удовольствие вашему величеству. Он считает, что несколько ваших слов, сир, особенно после её брака, — и она станет француженкой лучшей, чем была англичанкой. Зачем же иначе она допустила, чтобы её арестовали и привезли в Лион? Ваше величество неотразимы. И доставить удовольствие вашему величеству — в эту минуту единственная выгода для де Норвиля, которую мы можем искать…

Оба собеседника вновь встретились взглядами — и отвели глаза в сторону.

— Кроме того, как он подчеркивает, ею можно будет выгодно воспользоваться при будущих переговорах с Англией, и тогда её приданое не придется терять…

— В этом есть доля правды…

Король мечтательно поднял глаза, вспоминая:

— Клянусь Богом, господин канцлер, у неё ноги стройнее, чем у любой из женщин, которых я знаю, и молва наделяет её прочими прелестями под стать им. Лакомый кусочек, даже если она враг!

— Какой женщине под силу долго оставаться врагом вашего величества? — пробормотал канцлер.

— Ладно, давайте-ка теперь взглянем на нее. Очень хотелось бы мне знать, каковы её действительные чувства к де Лальеру. Возможно, нам удастся это выяснить…

Позвонив в стоявший на столе колокольчик, Франциск приказал явившемуся церемониймейстеру ввести пленников. И прибавил, обращаясь к Дюпра:

— Так вы думаете, что опасения герцогини Ангулемской…

— Я верю, сир, что на её высочество произведут должное впечатление факты, о которых я говорил.

— Да, я считаю, что произведут.

Король рассеянно встал и посмотрелся в ручное зеркало. Провел гребнем по волосам и бороде, поправил цепь на шее, взбил складки на широких рукавах и состроил зеркалу глазки.

Дюпра улыбнулся.

Глава 36

После недели в тюремном полумраке мир показался Блезу де Лальеру странным. Контуры предметов, цвета, лица стали резкими и незнакомыми. Его ум и дух, как и его зрение, медленно, словно пробираясь на ощупь, возвращались в нормальное состояние.

Осторожно спустившись по ста двадцати ступеням, высеченным в почти отвесной скале, которая служила опорой для замка Пьер-Сиз, он сразу же попал в сутолоку перед городскими воротами, расположенными у подножия утеса: в узком проходе между скалой и Соной сгрудилась масса людей и вьючных животных. Когда он на миг оглянулся и посмотрел вверх, ему показалось, что громадная средневековая крепость с её зубчатыми стенами и возвышающейся над ними круглой башней цитадели вот-вот рухнет со своего стофутового постамента и погребет под собой колонну людей, суетящихся на дороге, словно муравьи; прошла добрая минута, пока он смог овладеть собой. Потом предметы постепенно обрели свои истинные размеры и пропорции, хотя некоторое время он чувствовал себя так, будто спустился с луны.

— Вот сюда, мсье, — сказал один из двух стражников, дернув его за рукав. — У вас вроде как голова закружилась? Король не в Везе, а в Сен-Жюсте.

Пленник улыбнулся:

— Конечно. Но сейчас я похож на человека, который долго был с завязанными глазами и потерял ориентацию.

Затем, сопровождаемый с обеих сторон стражниками, он повернул направо и зашагал по единственной узкой улице, ведущей в город.

С того времени, как его доставили в замок-тюрьму — это было неделю назад — у него, действительно, были завязаны глаза, хотя и в переносном смысле.

Через толстые стены до него не доходили никакие вести, касающиеся его дела. Дважды его допрашивали угрюмые секретари канцлера, и дважды он терял сознание после бесконечных изматывающих часов, когда ему не давали сесть. Они записали слово в слово его отчет о преследовании Русселя от Женевы и Анны — от Нантюа. Его подвергали перекрестному допросу, спрашивая об отношениях с Анной, задавали наводящие вопросы, имеющие целью вовлечь в дело де Сюрси и даже Баярда. Однако, выжимая из его слов по капле нужные им сведения, следователи ничего не упомянули ни о намерениях короля, ни о том, как его дело может пойти дальше.

Поглощенный мыслями о неопределенности своего положения и о суровых испытаниях, неминуемо ожидающих его в Сен-Жюсте, он едва обращал внимание на длинную узкую улицу с высокими домами и церквями по сторонам, занимающими каждый доступный дюйм на уступе шириной сто ярдов между Соной и крутыми склонами на западе. У этих склонов был ещё вполне сельский вид — виноградники, поля и огороды поднимались террасами над тесным скопищем домов внизу.

Каким-то краем сознания Блез отметил знакомую арку ворот Бургнеф — Нового города, через которые улица вливалась в квартал того же названия; в просветах между домами слева он то и дело мог видеть реку, за которой, на полуострове между Соной и Роной, расположилась новая часть Лиона. Там, восточнее Сен-Низье, находилось аббатство Сен-Пьер, где была заключена Анна Руссель.

Он отчаянно гадал, как обстоят дела у неё и предстоит ли им сегодня совместный допрос и общий приговор. Сможет ли она умилостивить короля, как рассчитывала? И как поведет себя по отношению к нему, к Блезу?

В ближайшие час-два он получит ответы на эти вопросы и множество других, не дающих ему покоя.

Вот церковь Сен-Лоран и церковь Сен-Поль, а между ними — монастырь. Воздух полон зловония от близлежащей бойни. Там слева каменный мост, частично застроенный, соединяющий два берега реки. А здесь улица меняет название в честь известных гостиниц, вереницей вытянувшихся вдоль неё со своими конюшнями и каретными дворами: «Яблоко», «Шлем», «Дофин», «Королевская шляпа»и ещё добрый десяток других. Маркиз де Воль, подумал Блез, остановился бы в одной из них, возвратившись из Женевы. А может быть, он уже и вернулся.

Теперь улица обогнула громаду архиепископского дворца. Позади него возвышался собор Сен-Жан, окруженный стенами и строениями, словно город в городе.

Блез встряхнулся, пытаясь избавиться от неприятных мыслей, и заметил:

— Чего-чего, а церквей тут у вас в Лионе хватает, как я посмотрю.

— Ага, — сказал один стражник, — только на этом берегу целых одиннадцать на протяжении полулиги. Верите, как начнут трезвонить во все колокола — ушам больно. Иногда по ночам уснуть нельзя, скажу я вам, сударь. А с того берега тоже колокола отвечают. Да-а, Лион — город благочестивый… Сюда, мсье.

У монастыря Сен-Жан они свернули направо, протиснулись через пару ужасно узких улочек и вскарабкались по крутому подъему под названием Гуржильон, или Гюлле — то ли улочке, то ли ущелью, ведущему наверх, к Сен-Жюсту.

Почти сразу же они оказались за городом. Отдышавшись после подъема и оглянувшись назад, они увидели, что большой город со своими сорока тысячами жителей, раскинувшийся по обеим сторонам реки, остался внизу. Миновали линию стен, построенных сто пятьдесят лет назад для защиты от англичан, выбрались на самую вершину горы, а оттуда до обители Сен-Жюст оставалось уже рукой подать.

Это был не только монастырь, но и крепость, в которой могла укрыться тысяча человек. Окруженный тридцатишестифутовой стеной с двадцатью двумя башнями, он включал в себя церковь Сен-Жюст, большую трапезную, здание трибунала, двенадцать просторных домов для каноников церкви, двадцать восемь других строений с внутренними дворами, садами, клочками виноградников — одним словом, целый город из величественных зданий. Теперь, многолюдный более обычного из-за присутствия королевской свиты, монастырь цвел многоцветьем одежд и гудел, как гигантский улей.

Один из солдат, дежуривших у ворот, проводил Блеза со стражниками сквозь толпу к дверям главной резиденции, где стояли на часах алебардщики с вышитыми королевскими гербами на груди. Затем, пройдя под аркой, они очутились во внутреннем дворе, в каждом углу которого стояла башенка с винтовой лестницей. Привратник проводил их по одной из этих лестниц в монастырскую комнату с голыми стенами и окнами в свинцовых переплетах.

И сразу же нашелся ответ на один из вопросов, так беспокоивших Блеза: он увидел Анну Руссель, сидевшую в кресле между двумя послушницами, которые стояли по бокам, а на некотором расстоянии от неё — Пьера де ла Барра, изнывающего от ожидания.

Итак, трех актеров, игравших в трагикомедии преследования от Нантюа, будут допрашивать вместе.

Когда она внимательно взглянула на него, он так ясно представил себе свой вид, словно посмотрел в зеркало. В это утро ему удалось побриться, а тюремный надзиратель одолжил ему одежную щетку, однако в остальном на нем лежала разрушительная печать тюрьмы.

В камерах Пьер-Сиза человек быстро покрывается плесенью. Застоявшаяся сырость, отвратительная еда и прежде всего — неотступный страх пыток и смерти оставляют свою отметину на впалых щеках и в запавших глазах. Блез видел слишком многих товарищей по заключению, чтобы питать какие-либо иллюзии насчет своей внешности. И сейчас он почувствовал все это ещё острее из-за контраста, который представляла собой Анна.

Она была одета в темное платье, однако сшитое по последней моде. Полотно её куафа, складки головного убора, атлас платья были безукоризненны. Лицо, с которого сошел дорожный загар, вновь обрело свой великолепный цвет. От неё веяло свежестью, бодростью и уверенностью. Никогда Блез не видел её такой очаровательной.

Поспешно, чтобы скрыть изумление и испуг, но не настолько быстро, чтобы они могли ускользнуть от внимания Блеза, она ответила на его поклон словами: «А, мсье де Лальер!»и улыбкой, которую он так и не смог истолковать. Она казалась далекой — но все же не слишком далекой. Возможно, это была всего лишь дипломатичная улыбка. Он видел, что монахини ни на миг не спускают с неё глаз.

Не было никакой возможности узнать что-нибудь еще. Офицер, командир группы стрелков, стоящих перед закрытой дверью в глубине комнаты, резко бросил:

— Арестованным запрещается каким бы то ни было образом общаться между собой!

Обменявшись долгим взглядом с Пьером, который покачал головой и пожал плечами, Блез с двумя своими стражами отошел к стене.

Потом пришлось долго ждать, пока наконец распахнулись створки двери и церемониймейстер объявил:

— Именем короля! Пусть эти арестованные предстанут перед королем.

Франциск сидел в резном дубовом кресле и выглядел, как всегда, блистательно; за плечом у него стоял Дюпра. Секретарь за столом позади проверял, как заточено перо, собираясь вести протокол. Стражники, доставившие Блеза, и монахини, сопровождавшие Анну, остались снаружи; теперь за спинами пленников стояли шотландские стрелки короля — грубоватого вида люди с дублеными лицами.

Следуя этикету, Анна, Блез и Пьер преклонили колени, опустив головы, и так ожидали королевского позволения подняться. Такого позволения не было долго. Украдкой взглянув на короля, Блез обнаружил, что лицо его носит загадочное выражение. Глаза холодно блеснули, глядя мимо Блеза, словно того не было, а потом все внимание короля сосредоточилось на Анне.

Наконец он проговорил:

— Итак, миледи, прошло некоторое время с тех пор, как мы имели удовольствие видеть вас при дворе.

Она подняла взгляд без улыбки, но впечатление было такое, словно она улыбается:

— Слишком много времени, сир, для того, кто привык к великолепию гостеприимства вашего величества.

— Слишком много, да? Но это не моя вина. Клянусь честью, вы удирали от этого гостеприимства довольно быстро. Даже Пьер де Варти не смог за вами угнаться!

Анна кивнула:

— Это была ошибка, которую я сейчас пытаюсь исправить, вверяя себя снисходительности вашего величества.

Король расхохотался, откинув назад голову:

— Нет, вы поглядите — что за очаровательная дерзость! От вашей женской самоуверенности прямо дух захватывает. После сговора с моими врагами, после того, как вы столь блестяще послужили Англии во вред мне, вы спокойно вверяетесь моей снисходительности!

— О нет, — прожурчал её голос, — я лишь надеюсь на нее, помня, что ваше величество превосходит всех других государей в галантности так же, как превосходит их в величии. Сир, если бы ваше величество были Карлом Австрийским, а я — француженкой, на которой тяготела бы такая же вина, я из гордости не стала бы унижаться и тщетно просить прощения у этого холодного дельца. Но, стоя на коленях перед вашим величеством, я чистосердечно смиряюсь, сознавая, что, хотя вина моя велика, ваше рыцарство безгранично.

Музыкальность речи, чарующие модуляции голоса, великолепная утонченность. И, конечно, точный расчет: если Франциск что и презирал, так это дела; если он чего жаждал, так это славы самого галантного кавалера в Европе; если он кого-то ненавидел, так это императора Карла. Но прежде всего и превыше всего он любил красоту — а эта женщина представлялась ему исключительно красивой.

Блезу показалось, что короля опутывают какие-то колдовские сети. Он видел, как изменилось выражение лица Франциска: из сурового оно, словно под пальцами невидимого скульптора, превратилось в самодовольное. Глаза смягчились, над бородой сверкнула улыбка, румянец удовольствия окрасил бледные щеки…

Блез вспомнил, как Луиза Савойская обвиняла Анну в том, что та напустила на её сына чары; теперь ему была понятна причина этого обвинения. Он и раньше бывал свидетелем странных перемен в Анне, но эта ловкая, находчивая просительница, очаровательная обольстительница внезапно показалась ему совершенно чужой и незнакомой.

Эта безукоризненная придворная дама ничего общего не имела с той Анной Руссель, которую он знал. Слушая её чарующий голос, он почему-то окончательно пал духом и почувствовал себя более отвергнутым, чем в минуты, когда она испепеляла его своим гневом.

— Клянусь Богом, — произнес Франциск, снова рассмеявшись, но в этот раз в смехе его чувствовалось довольство, — боюсь, что вы меня переоцениваете, мадемуазель. Однако мое рыцарство простирается во всяком случае настолько далеко, что я прошу вас подняться с колен и сесть. Эй, кто-нибудь! Кресло для миледи Руссель! Если бы все мои враги были так привлекательны, как вы, то я с радостью обменял на них некоторых моих друзей…

Она встала и, прежде чем сесть в кресло, поданное слугой, склонилась перед королем в глубоком реверансе.

Король добавил:

— Однако не заблуждайтесь во мне. Ваши преступления ужасны и требуют от меня суровости. Нет сомнения, что из-за них вы потеряете голову…

Его улыбка позволяла предполагать, что это всего лишь игра слов.

— Однако отложим пока приговор и вынесем его попозже. — Если бы Франциск обещал ей герцогство, то говорил бы тем же тоном. — А тем временем позвольте выразить надежду, что заключение ваше не слишком сурово и что сестры монастыря Сен-Пьер достаточно милосердны.

— Подобно вашему величеству, они — сама доброта. Однако Сен-Пьер — не двор вашего величества. Я сдалась господину де ла Палису не для того, чтобы меня заточили в монастырь. Ах, государь мой, каким тусклым показался мне савойский двор после незабываемых лет в Блуа и в Париже!

Король просиял:

— Так вы тосковали по вашему дому?

— Клянусь Богом!

По крайней мере одной причиной для тревоги у Блеза стало меньше. Как верный подданный, он теперь почувствовал, что беспокоится о короле больше, чем об Анне. Однако следующие реплики вытеснили у него из головы все остальное.

— Ну, посмотрим, посмотрим, — задумчиво произнес Франциск. — Меня тут наводят на мысль, что вы готовы стать одной из нас — доброй француженкой. У вас есть при дворе чрезвычайно деятельный друг, миледи.

Она чуть помедлила:

— Ваше величество имеет в виду мсье де Норвиля?

— Безусловно. Этот дворянин стал далеко не последним из наших высоко ценимых слуг… — Король взглянул на Дюпра. — Не так ли, господин канцлер?

Блез не обратил внимания на ответ. Де Норвиль?! Де Норвиль — слуга короля? Главный агент Бурбона — здесь, при дворе Франциска? Это было невозможно. Это было абсурдно, словно безумный сон.

Выйдя наконец из оцепенения, Блез услышал, как Анна говорит:

— Сдаваясь кавалеристам вашего величества, я не знала, что господин де Норвиль в Лионе. Я ни разу ещё не имела удовольствия встретиться с ним, хоть мы и помолвлены. Однако он соизволил написать мне в монастырь с позволения вашего величества.

Сон превращался в кошмар. В путанице этого кошмара Блез ощутил ледяное дыхание ужаса, какое сопровождает победу злых сил. И в этом ужасе участвовала Анна.

— Я позабочусь, — сказал Франциск, — чтобы вы увиделись со своим женихом, и притом в самом скором времени. Не будь ваше дело столь безнадежным… — улыбка короля противоречила его словам, — я поздравил бы его. Однако это напомнило мне о другом… Вы призваны сюда не для того, чтобы вас судили, но для того, чтобы помочь мне судить этого предателя, — раскосые глаза обратились к Блезу, в голосе, прежде бархатном, зазвучал металл, — этого гнусного злодея. Вы, там, вставайте. Я даю вам позволение защищаться, если можете.

Охватившее Блеза гневное замешательство сменилось яростным чувством попранной справедливости, вытеснившим почтение к королю. Достаточно и того, что Анна Руссель, открытый враг Франции, будет обласкана и прощена. Но чтобы такого Иуду, как де Норвиль, приняли ко двору, а честных людей называли предателями…

— Сир, я не предатель и не злодей. Я потерпел неудачу в деле, которое мне поручили, — да, это провал, но не предательство.

Король смерил его взглядом с головы до ног:

— Клянусь Богом, дерзко кукарекает этот петушок. Думаю, когда мы с тобой покончим, ты запоешь потише.

Он повернулся к Анне, прищурившись. Его голос вновь зазвучал сладко — слишком сладко:

— А что вы скажете о нем, миледи? Вы должны достаточно хорошо его знать…

Если король ждал хоть следа эмоций, то миледи Руссель его разочаровала. Она посмотрела на Блеза с отчужденностью знатной дамы, глядящей на какого-то конюха, который когда-то прислуживал ей и о котором теперь пришлось по необходимости вспомнить.

— Сир, хоть это меня и не касается, я удивлена, что вы считаете этого человека предателем. Он повиновался приказам герцогини Ангулемской, сопровождая меня из Франции. Это я покинула мадам де Перон в Сансе, и ему ничего другого не оставалось, как последовать за мною. А что до недавнего дела — честное слово, мне кажется, он сделал все, что мог. Вашему величеству известно, какую шутку я с ним сыграла… С моей стороны это была очень злая шутка.

— Весьма злая, мадемуазель.

— Увы, действительно! Но он шел за мною по следу — он и вот этот молодой дворянин, — она легким кивком указала на Пьера, стоящего рядом с Блезом, — и в конце концов меня изловили. Он, без сомнения, туповат. Но если из-за этого считать его предателем, то, боюсь, придется повесить множество других солдат вашего величества. Да, туповатый, простоватый человек — что же еще?

Она достала из бархатной сумочки на поясе ароматический шарик и небрежно понюхала его. От её тона и поведения Блез похолодел. Конечно, она играла роль, чтобы укрепить уже отвоеванные позиции, но Блез не находил в этом утешения.

Скрытая напряженность государя ослабла. Он не смог уловить в её ответе ни одной фальшивой ноты. Конечно же, это было смехотворно — вообразить, что такая безукоризненная, блестящая женщина могла увлечься столь мелкой сошкой, как этот арестант. Тем не менее Франциск не смог удержаться от колкости:

— Однако для того, чтобы восхищаться некоей очаровательной девицей и ради неё презреть свой долг, — на это у него смекалки хватило.

Анна взглянула вопросительно:

— В самом деле?..

— Да. Видите ли, у нас есть признание этого чернобородого мошенника, который сопровождал вас от Нантюа. Перед тем, как его вздернули в Роане, он — под пыткой — разговаривал достаточно охотно. Нам известно, что произошло в охотничьем домике мсье де Шамана.

Смутным утешением для Блеза было то, что Анна обнаружила некоторое подобие чувства. Ее глаза увлажнились:

— Бедный Этьен! Он был преданным слугой…

Затем продолжала рассеянно:

— Произошло?.. Не могу понять мысль вашего величества…

— Разве де Лальер не позволил негодяю бежать и не понуждал вас присоединиться к беглецу? Если даже поверить остальным его россказням — а я им не верю, — разве это поступок верноподданного француза?.. Хотя, признаюсь, искушение было велико… — добавил король, окидывая её сальным взглядом.

Анна отозвалась с высокомерной холодностью:

— Надеюсь, ваше величество не имеет в виду, что этот человек… и я… — Она оборвала фразу и пристально посмотрела на короля. — Боже справедливый!

— Я ничего не имею в виду, кроме того, что он — предатель.

— А? Ну, вашему величеству лучше знать… Я бы назвала это глупостью. Разочарованный тем, что господина Бурбона там не оказалось, он не видел смысла задерживать меня. Он всегда проявлял галантность. А помимо того, откуда ему было знать, — в её голосе снова зазвучала музыка, — что я предпочту вверить себя милосердию вашего величества, а не возвращаться в Англию или в Савойю?

И тогда грянул гром.

— Вам, по-видимому, неизвестна одна подробность, миледи: он на содержании у Бурбона. Искупает ли это глупость?

— Сир! — взорвался Блез.

Во всем, что говорилось раньше, для него не было ничего особенно неожиданного, если не считать откровений, касающихся де Норвиля. Участие его семьи в мятеже, предвзятость короля, его собственный дурацкий промах в Нантюа — все это могло послужить основанием для обвинения в предательстве. Допросы, которым его подвергали в тюрьме, подготовили его к такой мысли. Но это чудовищное обвинение вообще не имело никакого смысла!..

— Сир, я протестую. Вашему величеству известно, что это не так. Монсеньор де Воль может поручиться…

— Пусть ручается за самого себя. Он тоже совершил измену и ответит за нее.

— Господин де Воль?!

— Вот именно — каков господин, таков и слуга. Но сейчас мы не будем говорить о нем. Вы отрицаете, что находитесь на содержании у герцога?

— Отрицаю ли я? Да я Бога и всех святых призываю в свидетели, что отрицаю!

— Ну, тогда объясните вот это! Дюпра, пожалуйста, ту расписку.

И, когда канцлер подал ему бумагу со стола, Франциск поманил Блеза пальцем:

— Подойдите сюда. Взгляните и перестаньте лгать!

Ошеломленный Блез смотрел на свою собственную подпись, нацарапанную на листе бумаги. Он видел знакомый росчерк своего имени. Не сразу смог Блез прочитать остальное; потом слова постепенно сложились во фразы:

«Я, Блез де Лальер, в настоящее время кавалерист в роте сеньора Пьера де Баярда, но отныне по должности капитан тридцати кавалеристов в гвардии монсеньора Карла, герцога Бурбонского, сим подтверждаю получение от Жана де Норвиля, советника и казначея означенного герцога, наличных денег в сумме ста пятидесяти турских ливров — в качестве выданной вперед платы за упомянутую службу за месяцы август, сентябрь и октябрь текущего года. И сим свидетельствую, что оный Жан де Норвиль указанную сумму уплатил. Что удостоверяется моею подписью и печатью сего июля двадцать шестого дня года одна тысяча пятьсот двадцать третьего.

Блез де Лальер».

Да, подпись была его, печать была его, указанная сумма равнялась четверти платы, которую предлагал ему де Норвиль. Однако, если только он совершенно не потерял голову тогда в Лальере, он видел эту бумагу в первый раз. И у него в памяти живо встала каждая минута того дня.

— Ну? — резко спросил король.

— Сир, я никогда не подписывал эту бумагу. Де Норвиль сделал мне такое предложение, как известно вашему величеству. Я отверг его и был в результате изгнан из дома моего отца.

— Вы прикидываетесь, что это подделка?

— И притом бесчестнейшая.

— Ну, а печать?

— Она подделана так же, как и подпись. Я умоляю ваше величество сказать мне, как эта бумага попала сюда!

— Да как — от человека, которому вы её дали, от господина де Норвиля. И позвольте вам сказать, что заявление о подделке — это самый простой способ защиты, к которому может прибегнуть любой мошенник, когда его ловят за руку, как вас.

Блез почувствовал, что не может сказать ни слова — не от смущения, а от гнева. Быть осужденным за неудачу — это одно, но быть осужденным на основании доказательства, подделанного подлецом, — совсем иное дело. Он стоял, глядя в лицо королю, с пылающими щеками и стиснутыми кулаками.

Неожиданно Пьер де ла Барр, тоже чуть не дымящийся от гнева, выпалил:

— Сир, я могу сказать несколько слов? Я знаю этого де Норвиля как негодяя и головореза, который предал бы нас всех смерти во время поездки в Роан, если б у него получилось. Я находился рядом с господином де Лальером весь последний год. И готов жизнь свою прозакладывать, что в ротах вашего величества нет более верного дворянина. И я спрашиваю…

— Замолчите, мсье! — нетерпеливо оборвал король. — Не вам тут рот раскрывать! Ваше счастье, что вы были пажом у мадам д'Алансон и что добрый губернатор Парижа — ваш родственник. Радуйтесь, что никто не подвергает сомнению вашу верность. И помалкивайте, пока вас не спрашивают.

К Блезу вернулся дар речи:

— Я заявляю о своем праве стать с этим негодяем лицом к лицу и загнать его ложь обратно ему в глотку. Ваше величество дарует мне, по крайней мере, это право?

Глаза короля вспыхнули:

— Ну-ка поосторожнее и потише. Вы забыли, где находитесь. Случилось так, что господин де Норвиль точно так же жаждет поглядеть вам в лицо. Против вас свидетельствует не только этот клочок бумаги… И я вам прямо заявляю: прежде, чем вас четвертуют на площади Гренет, вы ещё раз подпишете свое имя — на этот раз под полным признанием!..

И приказал одному из слуг:

— Приведите к нам мсье де Норвиля!

Глава 37

Если бы презрение, ненависть и возмущение, сосредоточенные в паре глаз, могли пронзить трехслойный панцирь уверенности, то Жан де Норвиль по меньшей мере почувствовал бы себя неловко под пристальным взглядом Блеза, который неотрывно следил за ним, пока он шел через комнату, и словно пригвоздил к полу, когда де Норвиль кланялся королю. Однако зло, как и добро, бывает иногда чистым и беспримесным.

Стыд может чувствовать лишь второразрядный подлец. Человек, совершенно лишенный совести, — это святой наоборот. Он следует за путеводной звездой собственной выгоды без малейших колебаний.

Взгляд де Норвиля не был таким же пристальным, он холодно скользнул по Блезу — без всяких признаков уклончивости, но абсолютно безразлично. И в самом деле, он казался настолько спокойным, что любой посторонний наблюдатель, увидев невозмутимого де Норвиля и пылающего гневом Блеза, сразу предположил бы, что первый безгрешен, а второй виновен во всех на свете преступлениях.

— Ваше величество посылали за мной?

В каждом движении де Норвиля сквозило изящество и почтительность. От его одежды, манер и красивого лица веяло уверенностью и достоинством. Потом, повернувшись в сторону Анны Руссель, он выразил на лице изумленное восхищение и отступил на шаг:

— Это?..

Вопрос деликатно завис где-то между робостью и восторгом.

— Да, друг мой, — улыбнулся Франциск. — Сожалею, что вам приходится впервые встретить свою невесту в таких обстоятельствах. Тем не менее я счастлив, что именно мне доводится представить вас друг другу. Миледи Руссель — мсье де Норвиль.

Анна привстала для реверанса; де Норвиль, целуя ей руку, почти преклонил колено.

— Наконец-то! — сказал он, и ему удалось вложить в свои слова и страсть, и восхищение, и радость от исполнившегося стремления. Он был одновременно мягок, нежен и величествен.

Ни одна женщина, что бы она о нем ни думала, не смогла бы игнорировать его обаяние. Анна улыбнулась и пробормотала пару фраз.

Он снова поклонился:

— Так редко бывает, миледи, что осуществленная надежда посрамляет самый смелый полет воображения…

Затем последовали выражения заботы о её благополучии, сожаления по поводу неблагоприятных обстоятельств, над коими он не имел власти и кои до сих пор препятствовали ему пасть к её ногам.

Блез, слушая поток любезностей де Норвиля, вынужден был признать, что человек этот великолепен, и позавидовал ему; гнев его от этого, однако, не утих.

— Надеюсь, мадемуазель, — говорил между тем де Норвиль, — то, что со времени нашей помолвки я исправил старые ошибки и обратился к покровительству его величества, не создаст у вас предвзятого мнения обо мне…

Она ответила дипломатично:

— Когда вы расскажете мне о причинах вашего обращения, мсье, то они, без сомнения, убедят меня. Разумеется, я с нетерпением ожидаю, когда смогу их выслушать, и надеюсь, что его величество позволит мне услышать их вскорости.

— Не позже, чем сегодня, — вставил Франциск. — Но пока что нам надо управиться с другим делом.

И обратился к де Норвилю:

— Мсье, вот этот арестант, Блез де Лальер, заявляет, что расписка, которую вы мне передали, — поддельная. Это весьма серьезное обвинение. Что вы можете ответить на него?

Центр сцены сразу же переместился. Однако глаза де Норвиля на миг ещё задержались на Анне, прежде чем он перевел рассеянный взгляд на Блеза.

— Подделка?

— Вы знаете, что это подделка, — вспыхнул Блез. — Вам известно, что я не принял предложенной вами должности капитана в войске герцога Бурбонского. Вам известно, что произошло во время обеда, когда вы и другие набросились на монсеньора де Воля, и то, как я один вместе с маркизом стоял на стороне короля и как мой отец из-за этого обошелся со мною. Я все ещё не могу поверить, что есть человек, настолько лишенный стыда, чтобы составить этот документ и подделать мое имя и печать в полном противоречии со всем, что произошло в действительности.

На этот раз де Норвиль спокойно выдержал пристальный взгляд Блеза. У него был невозмутимый, хотя немного скучающий вид. В конце речи Блеза он улыбнулся.

— Ваше величество, что я могу сказать? Бумага эта говорит сама за себя. Монсеньор Дюпра, я уверен, позаботился сравнить подпись и печать с другими, заведомо подлинными. А что до всего остального, тут только слово этого человека против моего — если не брать в расчет, что его действия подтверждают мою правоту. Я признаю, что если бы он исправно служил вашему величеству, то оставалось бы место для сомнений. Но он послужил вашему величеству столь плохо, что вследствие его попустительства провалился главный, мастерски задуманный ход против врага. Разумеется, его расписка на сто пятьдесят ливров — не единственный счет к нему. Я весьма удивился бы, если бы он, будучи пойман, как сейчас, не объявил бы её подделкой. А что ещё ему остается?

— Вот и я то же самое сказал, — кивнул король. — Хороший ответ.

И снова Блез почувствовал, что у него нет слов, — и на миг ошутил свою беспомощность. Что можно противопоставить такому наглому бесстыдству? Ох, если бы только он мог схватить этого де Норвиля за глотку…

— Нет, сир, с вашего позволения, — вмешался тут Пьер, которого не устрашили нахмуренные брови короля, — не такой уж хороший ответ. Пусть он скажет, почему — если господин де Лальер действительно принял герцогские деньги, — почему он пытался убить его вместе со всеми нами по дороге в Роан. Дьявольски странную шутку он пытался сыграть с одним из своих собственных людей, как я посмотрю!

— Клянусь Богом, — резко оборвал его Франциск, — с вашим языком вы сядете в сортир, мой милый, и причем очень скоро… Однако в его словах есть смысл — да, признаю это, — есть смысл, господин де Норвиль.

Тот поднял брови:

— Какой смысл, ваше величество? Конечно же, этот молодой дворянин не настолько потерял правдивость, чтобы обвинять меня в попытке убить кого-нибудь! Если компания чересчур горячих деревенских дворянчиков, над которыми я не имел никакой власти, без моего ведома напала на отряд монсеньора де Воля, то могу ли я нести за это ответственность? Указанные дворяне выданы вашему величеству, и большинство из них сейчас ожидает суда и приговора. Прикажите расспросить их, посылал я их на это или нет!

Дюпра заметил:

— Их уже допрашивали. Никто из них не высказал таких обвинений против господина де Норвиля.

— Ну вот, — улыбнулся король, — смысла и не стало.

Блез овладел собой. Сейчас не время для страстей, его положение требует хладнокровной работы мысли. Вероятно, это последний случай, когда он может защищать себя. Вопрос Пьера дал ему путеводную нить.

— Но, сир, — заметил он, — если мне дали место на службе герцога, как притворно утверждает этот человек, то не странно ли, что я был изгнан из отцовского дома именно за верность вашему величеству? Чего ещё мог требовать от меня мой отец, кроме службы герцогу? А он отрекся от меня, потому что я отверг её.

Король пожал плечами:

— Всему этому уже есть прекрасное объяснение… Однако ответьте ему, господин де Норвиль. Чистая потеха гонять эту лису из одной норы в другую…

Де Норвиль поклонился.

— С радостью, ваше величество… Память мсье де Лальера так же хромает, как и его честность. Попробую освежить её. Вы вспомните, сударь, — хотя, вероятно, и не признаете этого, — что ваше назначение в гвардию герцога в то время надлежало хранить в тайне от любого лица, за исключением самого герцога. Ни ваш отец, ни брат, ни кто-либо иной не должны были об этом услышать. Вы приняли самое торжественное обязательство на сей счет. И, замечу, все ещё соблюдаете его. Однако не притворяйтесь удивленным, что ваш отец, который ничего не знал о соглашении, повел себя так. В то время для вас это не явилось неожиданностью.

— И, может быть, вы напомните мне также, — сказал Блез, — о причинах такой секретности?

— Опять же с радостью, милейший. Придавалось большое значение тому, чтобы человек, которого считают верным, хотя в действительности он служит герцогу, был близок к маркизу де Волю и действовал в пользу монсеньора де Бурбона в противном лагере… Ах, ваше величество, как сокрушаюсь я ныне об этих интригах! Однако, раскрыв их, я надеюсь хоть частично искупить свою вину… Позвольте мне далее напомнить этому господину, как хорошо был исполнен сей план, — воистину, превыше всех ожиданий. Во-первых, ему, доброму последователю Бурбона, удалось тайком увезти миледи Руссель из Франции. Затем он послужил герцогу, обеспечив провал арестов, которые ваше величество замыслили. Сэру Джону Русселю, миледи Анне и всей их группе можно было бы не беспокоиться так в Нантюа, знай они, как мало следует опасаться мсье де Лальера. Но, поскольку никто не догадывался о его связи с герцогом, он все ещё мог бы оправдаться перед вашим величеством, если бы не факты, о которых я имел честь сообщить.

— Едва ли, друг мой, — заметил король, — едва ли… Этот предатель достаточно сильно смердел ещё прежде, чем вы его разоблачили.

— Поистине, — поклонился де Норвиль, — ваше величество непросто ввести в заблуждение…

Однако Блез придерживал своего козырного туза до последнего. По его мнению, существовал один пункт, который не могла исказить никакая ложь. Стоит только объявить его — и он выиграет. Теперь настало время для этого довода.

— А не приходило ли вам на ум, ваше величество, — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, — что если бы я тайно состоял на содержании у герцога, то вряд ли сообщил маркизу де Волю о прибытии в Женеву сэра Джона Русселя? Тогда вообще не было бы никакого преследования, и планы милорда Русселя исполнились без помех. Мне требовалось только держать язык за зубами, чего хотела от меня присутствующая здесь миледи… Разве это не правда, мадемуазель? — потребовал он ответа.

Очевидно, из-за глубокой задумчивости, Анна ответила не сразу. Потом подняла глаза:

— Да, совершенно верно. Я упрашивала мсье де Лальера не сообщать маркизу о моем брате, а он отказался выполнить мою просьбу.

Де Норвиль тут же ухватился за это:

— Иными словами — он позаботился о том, чтобы вы были начеку. Верный слуга короля так не сделал бы. Возможно, это навело вас на подозрение, что он служит герцогу?

Он явно ждал утвердительного ответа, но миледи покачала головой:

— Нет, у меня не возникло такого подозрения.

Де Норвиль улыбнулся:

— Он превосходный актер.

Блез стоял на своем:

— Мне хотелось бы все-таки узнать, зачем это я, будучи сторонником Бурбона, выдал присутствие сэра Джона в Женеве монсеньору маркизу и тем самым вызвал преследование, которое было совершенно ни к чему, если я намеревался его провалить. Какую цель я тут преследовал?

Взглянув мельком на Анну, он внезапно заметил в её глазах одобрение. Она едва заметно кивнула. Однако, ожидая замешательства со стороны де Норвиля, он вдруг почувствовал смятение и тревогу, когда тот лишь обменялся улыбками с королем и канцлером Дюпра.

— Повторяю, сир: этот де Лальер — превосходный актер… Но подходящее ли здесь время и место, чтобы?..

Король беззаботно махнул рукой:

— Почему бы и нет? Забава слишком хороша, чтобы её прекратить.

— Тогда, с вашего позволения, — обратился де Норвиль к Блезу, — я задам вам ещё один вопрос… Вы ведь беззаветно преданы маркизу де Волю?

— Да, конечно.

— По-моему, вы его крестник?

— Да.

— И воспитывались в его доме?

— Я имел эту честь.

— Тогда можно предположить, что его сердце открыто для вас, что вы знаете его близко?

Блез гордо поднял голову:

— Монсеньор всегда обходится со мною, как с сыном.

— Великолепно! — произнес де Норвиль, покосившись на короля. — Мы делаем успехи. Впервые за сегодняшний день мсье де Лальер согласился сказать правду…

Его следующая фраза обрушилась на Блеза, словно удар кинжала:

— Ну, значит, если вы так близки с маркизом, то должны знать о его симпатиях к коннетаблю де Бурбону?

— Я знаю, что ничего такого не было и в помине. Смехотворная мысль! Подобно любому французу, он восхищался герцогом в прежние дни, до этих несчастий.

— Возможно, подобно вашему капитану Баярду, который не так давно посвятил в рыцари младшего сына герцога.

— Подобно тому, как он имел честь посвятить в рыцари его величество, — горячо парировал Блез. — Клянусь крестом Господним, если вы пытаетесь забросать вашим навозом господина Баярда и маркиза де Воля…

Де Норвиль прервал его:

— Не надо красивых фраз, друг мой. Мы имеем дело с фактами, а не с риторическими фигурами. Отвечайте на мои вопросы. Вы сопровождали маркиза в его миссии в Швейцарию до Роана. Вы находились с ним в Мулене ночью двадцать пятого июля?

— Конечно. И что же из этого?

— А вот что. Будучи так близки к нему, вы не могли не знать, что маркиз тайно посетил монсеньора де Бурбона в ту ночь и оставался у него более часа.

— Он не делал этого. Он не покидал гостиницу.

— Увы! — Де Норвиль покачал головой. — Этот сударь снова отклоняется с пути истины… Он не может держаться правды так долго. Или, вероятно, лгал монсеньор де Бурбон, хотя я не вижу для этого причин. Герцог определенно заверил меня, что мсье де Воль обещал ему сочувствие и тайную поддержку. Маркиз сожалел, что должен притворяться перед его величеством, — например, требовать немедленного ареста герцога. Но он достаточно хорошо знал, что король в бесконечной доброте своей не желал тогда предпринимать такого шага. И маркиз советовал монсеньору де Бурбону бежать из Франции — каковому совету он и последовал.

— Господи Боже! — задохнулся Блез. — Конечно же, ваше величество не поверит голословным утверждениям этого человека в таком деле!

— Я допрошу об этом де Воля, когда он приедет, — сказал Франциск. — Продолжайте, господин де Норвиль.

— Этот арестант способен отрицать все, что угодно, но он не сможет не признать, что вечером двадцать шестого июля маркиз раскрыл мне и группе мятежников, собравшихся в Лальере, все, что известно королю касательно заговора, и планы его подавления.

Нельзя было придумать более изощренного хода. Де Норвиль пункт за пунктом воспроизвел все, что говорил маркиз, и в его передаче эти слова выглядели достаточно страшно. Смелую тактику де Сюрси, который старался подрубить самые корни заговора, Норвиль представил как выдачу важных государственных тайн.

Блез не мог отрицать эти утверждения — разве только попытаться смягчить участь маркиза, настаивая на другом истолковании. И чем дольше он слушал, тем сильнее нарастало в нем чувство ужаса.

До сих пор его заботила собственная судьба, несправедливость по отношению к себе самому. Теперь стала ясна цель вопросов, которые ему задавали в тюрьме. Коварные планы де Норвиля простирались гораздо дальше личной гибели Блеза. Это была лишь случайная деталь куда более крупной игры. Маркиз под угрозой, и даже Баярд!

Кто же следующий? Какова конечная цель де Норвиля? Эта мысль отрезвляла. Она погасила пламя гнева, но зато внезапно утвердила его решимость, укрепила отчаянное желание любым путем отвратить угрозу, нависшую не только над ним самим, но и над двумя людьми, которых он любил.

Подготовленный таким образом ко всему, он уже не удивился, услышав, что, зная о тайной измене маркиза, он, естественно, сообщил ему о прибытии Русселя в Женеву, что именно де Сюрси распорядился создать видимость преследования, дабы оправдаться перед королем, и что маркиз дал очередное доказательство своей измены, назначив Блеза для этой миссии, несмотря на королевское предупреждение насчет него.

Блез прибег к иронии:

— Полагаю, что монсеньор де Воль приказал мне убить Симона де Монжу, хотя мы так легко могли создать эту самую видимость, о которой вы говорите, позволив герцогу Савойскому закрыть проход…

И снова у де Норвиля нашелся готовый ответ:

— Я уверен, что маркиз предвидел вероятность вмешательства герцога, как и то, что такое простое оправдание едва ли будет принято королем.

— Несомненно, он предсказал также и шутку, которую сыграют со мною в Нантюа, и приказал мне идти по следу миледи Руссель.

— Нет, но позвольте мне сделать вам комплимент за то, с каким проворством и находчивостью вы использовали такую простую хитрость для оправдания неудачи. Я согласен с его величеством, что дело пахло плохо, но вы все-таки могли бы ещё выпутаться, если бы не я.

Блез обратился к королю:

— Ваше величество, не сочтете ли возможным вызвать в Лион моего отца, Антуана де Лальера? Он — отъявленный мой враг, но человек чести. Он мог бы доказать, что этот человек лжет, причем в стольких пунктах, что не хватит времени на их перечисление.

Франциск зевнул. Он уже заскучал от этого допроса, отвлекся и последние несколько минут с восхищением разглядывал Анну Руссель.

— Совершенно невозможно, — сказал он. — Когда был конфискован Лальер, вашего отца отправили вместе с другими бурбонскими мятежниками в заключение в Лош — слишком далеко, чтобы доставить его сюда в удобное время, даже если бы это и послужило нашей цели. Его допросят там или в Париже… Благодаря этому дворянину, — Франциск кивком указал на де Норвиля, — нам известно о нем многое.

Лальер конфискован!.. В воображении Блеза промелькнула картина разграбленного замка. А мать и сестра — что случилось с ними?

— С нас довольно, — продолжал между тем король. — Конечно, вы не можете пожаловаться, что мы судили вас несправедливо и не позволили защитить себя. Никто и никогда не упрекнет меня в несправедливости, даже к предателям… Господин канцлер, — он взглянул на Дюпра, — я предпочел бы, чтобы вы кратко подытожили факты и сделали нам одолжение, изложив свое суждение по этому делу.

Жирные щеки канцлера удовлетворенно затряслись:

— По моему скромному мнению, сир, дело выглядит следующим образом. Предположим, что господин де Норвиль предпочел не выдвигать вообще никаких обвинений; в этом случае подсудимый все же виновен в грубом пренебрежении своим долгом, в непростительной неудаче при исполнении приказов, ему отданных. И поскольку, как солдат, он должен быть судим не по гражданским, а по военным законам, вашему величеству следует вынести ему смертный приговор. Другие люди, и получше него, были казнены за гораздо меньшие провинности. Во дни правления короля Людовика, одиннадцатого носителя этого имени…

Как юрист, Дюпра не мог обойтись без упоминания прецедентов. И начал излагать их — один за другим.

Вспомнив школьную уловку, которой научился много лет назад, Блез быстрым шепотом сказал де ла Барру, шевеля лишь уголком рта:

— Моя мать — найди её и привези в Лион. Она может свидетельствовать против этого сукина сына. Вероятно, она ещё где-то поблизости от Лальера. Понял?

— Да, — шепнул Пьер, тоже не пошевелив губами.

— А во дни короля Карла, восьмого носителя этого имени… — говорил Дюпра.

Блез смотрел в пол.

— Достань денег… как-нибудь. Подберись к тюремщику. Надежда ещё есть. Я не сдаюсь. Помни, это ради маркиза… и других. Понял?

— Да.

— Следовательно, в любом случае, — заключил Дюпра, — он должен подвергнуться каре за измену.

— Быть по сему, — произнес Франциск, глядя из-под полуопущенных век на Анну.

— Одну минутку, ваше величество, — продолжал Дюпра. — До сих пор мы не учитывали обвинений господина де Норвиля. Однако ими нельзя пренебречь. Они чрезвычайно весомы, ибо касаются не только этого человека, но и самого маркиза и, возможно, также других людей. Они должны быть подкреплены признанием…

Дюпра возвысил голос:

— Мы надеемся, что таковое признание может быть добровольным и полным. Я предлагаю дать подсудимому неделю, дабы он решил, скажет ли правду без лишних страданий. Если к концу этого срока он все ещё будет упорствовать, то следует добиться от него правды такими способами, которые найдут наиболее удобными пыточных дел мастера вашего величества. Затем, когда полное признание будет подписано, смертный приговор приведут в исполнение на площади Гренет. Последует ли на сие одобрение вашего величества?

— Ты понял? — повторил Блез. Он надеялся, что Пьер поймет: есть пределы выдержки для существа из плоти и крови, у кого угодно можно вырвать признание, когда боль и изнурение сломят волю.

— Да. Клянусь Богом, сделаю все, что смогу.

Франциск потянулся:

— Блестящая мысль, господин канцлер. Позаботьтесь, чтобы она была исполнена.

И бросил Блезу:

— Еще неделю ваши руки-ноги будут в целости, сударь… Примите мой совет: сохраните их невредимыми. Будете иметь более пристойный вид на площади Гренет.

Больше он не мог удержаться и снова взглянул на Анну:

— Что случилось, миледи? Вы побледнели… О, тысяча извинений! О некоторых вещах не следует говорить в присутствии дам… Но, по-моему, сегодня вы узнали о своем оруженосце много нового, не так ли?

Анна ответила слабым голосом:

— Действительно, ваше величество…

— Ну, тогда мы на этот раз больше вас не задерживаем. Льщу себя надеждой на удовольствие от следующей встречи в скором времени. А пока, господин де Норвиль, препроводите нашу очаровательную пленницу в аббатство Сен-Пьер. Даю вам позволение сообщить ей, почему вы поступили к нам на службу. Можете даже побуждать её последовать вашему примеру. Не могу представить себе более талантливого ходатая!

— Если не считать вас, ваше величество.

Король самодовольно улыбнулся:

— Вы так думаете? Ну, в таком случае я могу тоже попробовать… попозже.

Глава 38

Аббатство Сен-Пьер было одним из старейших женских монастырей во Франции. К этому времени его история насчитывала определенно не менее семисот лет, а более вероятно — около тысячи. Оно занимало целый квартал в той части Лиона, которая расположена между Роной и Соной, и содержало в своих стенах церкви, аббатские постройки, дома, сады и огороды, — обширное пространство площадью во много акров.

Но это было лишь центральное ядро владений монастыря. Снаружи, окаймляя стены, тянулись дома, лавки и таверны, находящиеся во владении аббатства и приумножающие его доходы. Ему принадлежали фермы в Ла-Гильотьере и право взимания пошлин за перевоз на двух реках. Монастырь распоряжался четырнадцатью приориями в окрестностях города и многочисленными приходами и бенефициями. Его вассалами были знатные господа, оказывавшие ему должное почтение.

Подчиняясь непосредственно папе, Сен-Пьер в течение столетий сохранял высокомерную независимость от властей меньшего ранга. Список его постоянных монахинь состоял из тридцати трех дам не просто аристократических, но самых аристократических фамилий, аббатиса же была персоной настолько значительной, что о её избрании равно пеклись папа, король и городские власти Лиона.

Однако величие приводит к излишествам, противоречащим строгим правилам святого Бенедикта, и в последнее время как папа, так и король приняли меры, несколько подрезавшие аббатству крылышки. В монастыре, в трапезной и в опочивальнях были введены более строгие порядки. Монахини в своих величественных рясах уже не появлялись в обществе, не принимали в личных апартаментах по своему желанию друзей, не были больше окружены состоящими при их особах слугами. Теперь сан считался чуть менее высоким, чем прежде, а послушниц, которые им прислуживали, отбирали более тщательно.

Однако тысячелетние традиции за десятилетие не искоренишь. Аббатиса, Антуанетта д'Арманьяк, никому не уступала в знатности. Святые сестры из монастыря Сен-Пьер все ещё составляли избранное общество, а само аббатство оставалось немалой силой.

То, что Анна Руссель номинально заключена в такой монастырь, было одновременно и данью её знатности, и знаком королевского расположения. Ей прислуживали сестры-послушницы, она занимала дом с собственным садом, ранее служивший резиденцией одной из дам, постоянно гостивших в обители и покинувшей аббатство, когда было восстановлено «правило дортуара». По приказу аббатисы Анне оказывались все знаки вежливости и внимания. Нельзя было пожелать более приятного места заключения — или более тактичного.

Верхом на муле, в сопровождении двух сестер-послушниц, тоже верховых, и господина де Норвиля с его слугами, Анна спустилась по крутым склонам Сен-Жюста, проехала Сонский мост и квартал Сен-Низье за ним, потом пересекла площадь Шанвр, достигнув наконец главного входа в аббатство на улице Сен-Пьер. Королевского приказа оказалось достаточно, чтобы де Норвилю позволено было войти, хотя слуги его остались за воротами.

Миновав ворота, они оказались перед двумя церквями — Сен-Пьер и Сен-Сатюрнен, которые посещали и прихожане-миряне, и обитатели аббатства. Между храмами и позади них раскинулось кладбище — молчаливое скопище древних гробниц, заброшенных и замшелых, между которыми легкий ветерок гонял уже опадающие листья. К этому кладбищу де Норвиль и повел Анну. Понизив голос, он объяснил:

— Если вы не против, мадемуазель, лучше поговорим не в помещении. Там могут подслушивать…

А когда послушницы собрались было последовать за ними, он отпустил их именем короля с таким властным видом, что они сразу же исчезли.

Оставался, может быть, один час дневного света до вечерни; однако небо было затянуто низкими облаками, а стены двух церквей ещё сильнее затеняли кладбище. Пробираясь между могилами, Анна почувствовала холод и плотнее запахнула длинный плащ. На оставшейся позади части кладбища было немного светлее, но вообще весь неправильной формы двор просматривался из многочисленных окон аббатства.

— Пока нас видно, — заметил де Норвиль, — не возникнет никаких претензий в отношении пристойности. Главное — чтобы нас не слышали… Странное место для свидания наедине, миледи. — Он улыбнулся, взглянув на одну из гробниц. — Но мы-то с вами выше суеверий.

По пути из Сен-Жюста он, пользуясь случаем, изо всех сил старался очаровать миледи, но, убедившись, что она мало реагирует на его попытки, в конце концов прекратил их. Теперь он возобновил свои усилия с новым жаром.

Норвиль был в черном костюме, богато расшитом серебром, с широкими, разрезанными по моде рукавами, на голове — шляпа с белым пером, на указательном пальце сверкал надетый поверх перчатки перстень с камнем. На мрачном фоне кладбищенского двора его модная элегантность выделялась особенно резко.

Она кивнула; глаза её были спокойны.

— Итак, я ожидаю, сударь, услышать соображения, которые привели вас к столь поразительному вольту… Почему?

Он был слишком проницательным человеком, чтобы отделаться шуточками.

— Расскажите мне сначала, — сказал он, — что вам уже известно. Может быть, ваш брат кое о чем намекнул вам…

— Да, но он сказал только, что вы начали осуществлять какой-то большой план и что вы ознакомите меня с ним, когда мы встретимся. Но такого я не ожидала.

— Не ожидали? А между тем, что может быть более естественным, более выгодным, чем служение королю? Я уже получил обратно свои владения в Форе.

— Сударь, не будем терять времени, потому что я ещё служу Англии.

— И можно даже не пытаться убедить вас стать ренегаткой? Я было уже поверил, что вы не считаете меня таким полным предателем, каким я выгляжу. А почему?

Ее лицо оставалось таким же непроницаемым, как и у него.

— Потому, что человек с вашими талантами, мсье де Норвиль, ожидал бы получить гораздо больше от монсеньора де Бурбона, поддерживаемого Генрихом Английским и императором Карлом, чем от Франциска Валуа. И потому, что сейчас дела Франции выглядят весьма неважно.

— Отлично рассудили! — В его глазах блеснул огонек восхищения. — И отлично сказали! Вы не болтаете о верности и тому подобном — вы говорите о выгоде, самом властном побудительном мотиве в этом мире. Клянусь мессой, миледи, я столь часто мечтал о такой женщине, как вы, — не об игрушке, но о соратнице и вдохновительнице. Примите уверения в величайшем почтении! Вы сегодня блестяще управились с королем. Абсолютно точный подход! Что же касается того великолепного хода, который вы сделали против этого де Лальера в Нантюа, то о такой веселой штуке я в жизни не слышал. Когда мы встретились в Гайете, милорд Руссель — он, как вам известно, обычно немногословен, — признал, что успехом своей миссии обязан вам. Господа Шато и Локингэм были весьма щедры в похвалах вашему искусству.

— Благодарю вас, сударь.

— И подумать только, что этот приз достался мне! — В голосе де Норвиля зазвучала страсть. — Когда мы поженимся и соединим наши умы, мы станем силой в Европе. Мы сможем действовать заодно, словно рука и перчатка!

Она не спорила с ним. В шахматной партии, которую они разыгрывали, каждому нужно было проявлять величайшую осторожность. Она позволила Норвилю истолковать её тон, как ему угодно, и он решил, что такой тон ему нравится.

— Ну, а пока что, сударь, не дадите ли мне сейчас в качестве задатка немного вашего доверия?

Он рассмеялся:

— Все доверие, до конца… Ну что ж, миледи, ваши догадки, конечно, верны. После стольких лет на службе у герцога, после того, как я стал его главным доверенным лицом, сейчас, когда судьба обещает ему столь многое, — не такой я дурак, чтобы предать его ради возврата моих земель в Форе. Если он победит — а я верю, что он победит, — я могу рассчитывать не меньше чем на герцогство. Ставки высоки и стоят того, чтобы рискнуть…

Он прервал речь, чтобы поклониться:

— Госпожа герцогиня!

— Однако же, судя по тому, что я узнала сегодня, вы определенно предали его — в некоторой мере.

— Да, так оно выглядит. Доверие короля нельзя купить задешево. Но заметьте вот что: насчет союза герцога с Англией, насчет сил вторжения, планов нападения и прочего — я не сообщил королю ничего такого, что его собственные шпионы и лазутчики не доложили бы через неделю-другую. И действительно, о многом уже доложено — в подтверждение моих слов.

— Вы раскрыли сторонников герцога.

Де Норвиль улыбнулся:

— И поздравляю себя с этим ходом. Ничто иное не укрепило так доверие короля ко мне. Однако, заметьте — не названо ни одно имя влиятельного человека, кроме тех, которые уже в тюрьме, как Сен-Валье69. Остальные — мелкая сошка, мало значащая для дела герцога. И все они терпят не более чем временные неудобства, что большинству из них известно.

— Не понимаю.

— Сейчас поймете, мадемуазель. Спросите себя, какова может быть причина всех этих маневров. Ну, давайте, покажите мне, что вы действительно так проницательны, как я думаю.

Она отрешенно смотрела мимо него, куда-то вдаль за покосившиеся надгробья.

— Судя по вашим обвинениям против маркиза де Воля, капитана Баярда и… не знаю, против кого еще… — Она остановилась и вопросительно взглянула на него.

— Да, да, — подбодрил он, — сюда будут замешаны и принцы крови. Ну, ну!

— Тогда… я предположила бы, что вы сеете рознь среди сторонников короля и ослабляете его силу перед лицом вторжения.

— Отлично! — воскликнул де Норвиль. — Блестяще! Это важно, но это всего лишь прелюдия. Она поддержит главный удар, но необходим ещё один, более быстрый ход… Можете угадать, какой?

Она вздрогнула:

— Вы имеете в виду — удар по королю лично?

Он вскинул руки, словно собираясь её обнять:

— Клянусь Богом, миледи! Вы грандиозны. Просто восхитительны. Вы попали в самую точку. Вот тут-то и потребуются ваши услуги — вы поможете завлечь наихристианнейшего короля в ловушку.

— В какую ловушку?

От неё не ускользнуло, что де Норвиль чуть помедлил. Казалось, он изучает собеседницу и взвешивает доводы за и против. Может быть, сейчас, за мгновение до того, как раскрыть ей свою последнюю карту, у него появились какие-то сомнения. Однако промедление было лишь мимолетным. Он принял решение.

— Захват короля. Вы сами поймете, насколько выгодно для Англии, для герцога, для императора заполучить его в свои руки. Особенно в такое время. Клянусь распятием, вот это будет удар! Он лишит Францию мужества, развалит её, как карточный домик… В этой суматохе мы забираем все ставки и делаем все, что нам угодно. Игра будет кончена в один день! И позвольте мне добавить, что вся слава, вся признательность государей достанутся вам.

Он пристально следил за ней, но не смог ничего прочесть в её серо-зеленых глазах.

— Полагаю, вам понадобится, чтобы я пококетничала с королем… Ну, этим я занималась и раньше.

— Конечно, — кивнул он, — и причем превосходно. А для этого дела потребуется чуть-чуть больше. Вы завлечете его в определенное место. Конечно, может оказаться необходимым пожертвовать кое-какими вашими более сокровенными прелестями… Насчет этого вам придется положиться на собственное суждение, — добавил де Норвиль откровенным тоном.

Анна сделала ошибку — она вспыхнула.

— А я думала, что мы с вами помолвлены!..

— О Господи! — Де Норвиль изумленно уставился на нее. — Разве мы не светские люди? Разве нас должны беспокоить такие мелочи, такие предрассудки? Поражаюсь, как вы можете быть столь щепетильны по пустякам.

Она исправила промах, однако ей было трудно удержаться и подавить оттенок презрения в голосе:

— Вы, стало быть, не мелочитесь?

— Конечно, нет.

— Ну, в таком случае, мне-то чего тревожиться? — Ее улыбка ничего не выразила. — Как вы сказали, мы светские люди… Однако уверены ли вы, сударь, что намерены ограничиться лишь захватом короля?

Хотя его глаза остались, как всегда, ясными, на миг их словно затянула какая-то пленка.

— Совершенно уверен. А почему вы спрашиваете?

— Потому что существует решение окончательное, необратимое и потому более простое — убийство. Мертвеца уже не освободить из заключения.

Опять что-то промелькнуло в глазах де Норвиля, но, возможно, это было только сожаление, которое он тут же выразил словами:

— Увы, миледи, как вы правы в этом… как и во всем остальном! Хотелось бы мне, чтобы герцог Бурбонский разделял ваши просвещенные взгляды. Однако он их не разделяет… От него нельзя было бы добиться согласия на смерть короля. Захватить его величество живым — дело другое. Это он, я думаю, не отверг бы.

— Не отверг бы? — повторила миледи его последние слова. — Вы хотите сказать, если я правильно поняла, что коннетабль о вашем плане не знает?

Де Норвиль вздохнул:

— Его волнуют угрызения совести, вопросы чести и все такое прочее… И чтобы ему помочь, его друзьям приходится действовать без его ведома.

— Тогда чьей же властью вы уполномочены пустить в ход этот план? — Лицо Анны вдруг прояснилось, помолодело. — Когда я приехала в Лион, то была готова продолжать ту службу, которую исполняла в Блуа и в Париже, — сообщать все доступные мне сведения. И если король, понимая, что делает, позволяет увлечь себя настолько, чтобы принять меня, то это его дело. Однако, мсье де Норвиль, чтобы впутать меня в такой заговор, как этот, нужно нечто повесомее вашего слова!

Он кивнул:

— Да, у меня ещё нет власти супруга, хотя я мог бы надеяться…

Он многозначительно замолчал и заставил свой взгляд смягчиться, но не увидел ответной реакции в её глазах.

— Поэтому я представляю свои полномочия — думаю, что вы узнаете их, — данные мне властью Англии.

И, вынув какое-то письмо из потайного кармана плаща, подал ей:

— Будьте любезны прочесть.

Даже при угасающем предвечернем свете она узнала четкий почерк брата. Письмо было написано после встречи в Гайете. Составленное в спешке, оно было коротким, но ясным и недвусмысленным.

Сэр Джон Руссель высказывал сожаление, что не имеет возможности обсудить с нею планы господина де Норвиля, но он сам только сейчас подробно ознакомился с ними. Он от всего сердца поддерживает их и знает, что король Генрих и кардинал Йоркский останутся ими весьма довольны. Поэтому он настоятельно просит её сотрудничать с господином де Норвилем всеми возможными способами, несмотря на любые личные жертвы, ибо этого требует от неё верность государю и преданность Англии. Никакие женские сомнения и угрызения совести не должны удерживать её от самого тщательного исполнения своей службы. Господа Шато и Локингэм, представляющие императора, полностью одобряют планы де Норвиля от имени его императорского величества.

«И было бы хорошо, — подчеркнул в заключение сэр Джон, — чтобы вы немедленно вступили в брак с господином де Норвилем, поскольку из того, что он сообщил мне, я заключаю, что вы лучше соответствовали бы его целям в качестве жены, нежели незамужней девицы. Сегодня он получил часть приданого, причитающегося ему. Итак, я рассчитываю на ваше повиновение в этом отношении, как и в отношении всего, сказанного выше.

И да пребудет с вами Господь и не оставляет вас своими заботами».

Закончив чтение, она ещё несколько секунд продолжала пристально смотреть на письмо. Наконец подняла глаза и вернула бумагу де Норвилю.

— Лучше бы вам его уничтожить, — сказала она без всякого выражения. — Если оно потеряется…

— Об этом не беспокойтесь, — перебил он её на полуслове. — Но согласны ли вы, что оно дает мне достаточные полномочия?

— Да… — Она помолчала, а потом добавила: — Вы можете рассчитывать на меня — до некоторого предела.

— Что же это за предел?

— Я не погублю свою душу по приказу брата, короля или императора.

Он удивился:

— Смотри-ка! Такой помехи я не ожидал… Ваши слова загадочны, миледи. Что они означают, если сказать попросту?

— Говоря попросту, вот что. Я разделяю совестливость герцога Бурбонского. Если, например, ваша цель — не захват короля в плен, а его убийство, то я не буду иметь с этим ничего общего. Заманить человека в ловушку — вполне допустимая военная хитрость. Но кинжалом в спину я его бить не стану.

По какой-то непонятной причине у де Норвиля появилось довольное выражение, как у игрока, совершенно точно разыгравшего свою карту.

— Я ведь уже заверил вас на сей счет.

— Тогда пока все в порядке… Как вы собираетесь это сделать?

Он подробно описал свой план.

Дней через семь — десять он рассчитывает при содействии миледи Руссель побудить короля посетить его замок в Форе — от Лиона туда всего один день езды. Там многое могло бы заинтересовать государя: замок, который де Норвиль считает самым очаровательным созданием архитектуры, какое можно найти по эту сторону Альп, за пределами Италии, великолепная охота и более всего — то, что хозяйкой замка будет Анна.

Король, без сомнения, отправится в такую поездку инкогнито, он вообще не склонен таскать за собой многочисленную охрану. В нужный момент в дело вступит отборная группа сторонников герцога.

Де Норвиль улыбнулся:

— Это будет необычный медовый месяц…

— Медовый месяц?..

— Ну да, вы же читали письмо брата. И я уверен, что король Франции не менее благосклонно отнесется к нашему браку, чем король Англии. Он даже намекнул мне, что соизволил бы присутствовать на церемонии.

— А почему он должен желать нашего брака?

Де Норвиль пожал плечами.

— Молодая жена больше прельщает его… Один из его капризов.

Длинные рукава плаща скрыли стиснутые кулаки Анны. Привычка к дисциплине помогла ей сохранить невозмутимое выражение лица. Шахматная партия достигла критического момента. Жан де Норвиль — не единственный знатный честолюбец, согласный торговать женой, как проституткой, ради удовлетворения своих амбиций70. Разве её родной брат не стоит рядом с ним?.. Мерзкое ощущение бесчестья обволакивало её, словно зловонное дыхание.

— Отложим это дело на некоторое время, — сказала она.

— Отложим? Но почему?

— Потому что, по-моему, брак необязателен для нашей цели. Вы можете приставить ко мне компаньонку у себя в доме. Если король согласится поехать к вам, если он найдет меня привлекательной, то не станет сдерживаться из-за того, что я незамужем.

— Но опять-таки — к чему откладывать?

Она подняла брови:

— Ах, мсье де Норвиль, могу ли я быть так же откровенна, как и вы?

— Я прошу вас об этом, мадемуазель.

— Ну, тогда, будучи, как вы заметили, светскими людьми, мы можем отложить в сторону сантименты и рассматривать наш брак с точки зрения выгоды — не только вашей, но и моей. Попросту говоря, господин жених мой, я не доверяю вам за тем пределом, где кончается ваша выгода.

К чести де Норвиля, он не оскорбился. Напротив, в его глазах блеснуло одобрение:

— Какая проницательная дама!

— И я не намерена, — продолжала Анна, — вверяться вам, пока не смогу немного яснее рассмотреть будущее. Пусть исполнятся все эти ваши планы. Пусть Англия, Империя и герцог зажмут Францию в тиски. Вы получите свое герцогство. У моего брата появится свободное время, чтобы выступить посаженным отцом на нашей свадьбе. Вот тогда, если это ещё будет представляться выгодным, мы и поженимся…

Ей удалось улыбнуться:

— Как видите, я предпочитаю не столь необычный медовый месяц.

— Король мог бы настаивать, — намекнул он, — чтобы я вынудил вас…

— Это было бы неразумно, сударь, если вы действительно хотите, чтобы я содействовала вам в ваших планах.

— Так-то вы повинуетесь сэру Джону, так-то вы служите Англии?

— Я полагаю, что так я служу Англии ещё лучше.

К её удивлению, он выразил ещё более сильное одобрение:

— Черт побери, миледи, да мы просто созданы друг для друга! Признаюсь, что, если не считать вашей красоты, я рассматривал наш брак в основном как подходящий союз. Но, клянусь честью, я люблю вас за ваше благоразумие и хладнокровный ум. Вот моя выгода, которая никогда не кончится. Но — да будет так, давайте отложим, раз вы хотите.

Она сделала реверанс:

— Благодарю вас, сударь… А теперь, если вы меня любите, сделайте мне небольшое одолжение.

— Вам нужно лишь попросить…

— Это пустяк для человека с вашим влиянием… Устройте так, чтобы господина де Лальера освободили.

Он был совершенно поражен:

— О-о! Значит, он все-таки ваш любовник… как я и предполагал. Вам не стоит беспокоиться, признавая это. Почему бы вам было не развлечься по дороге в Женеву? А может быть, здесь замешана политика… Во всяком случае, я ему завидую.

Она снова стиснула кулаки, и снова лицо её осталось непроницаемым:

— О, завидовать не стоит. Я не беспокоюсь, как вы сказали, и говорю откровенно. Однако он был вежлив и галантен. Он воображал, что я ему друг. Если бы я могла помочь делу как-то иначе, то не поставила бы его в это неприятное положение… Короче говоря, он — на моей совести. Так что сделайте мне такое одолжение.

Она не могла бы сказать, обдумывал ли де Норвиль её просьбу на самом деле или только делал вид. Мимикой и жестами он изобразил раздумье: поджал губы, потеребил подбородок и нахмурился.

Но в конце концов произнес:

— Миледи, к большому огорчению, должен вам отказать. Прежде всего, если бы я и захотел, то не смог бы вырвать его из когтей короля. Какое оправдание я могу представить после обвинений, которые, как вы слышали, я изложил сегодня?

Она небрежно вставила:

— Обвинения, конечно, фальшивые?

— Естественно. И это подводит меня к главной причине. Я де Лальеру не друг, но не стал бы так беспокоиться, чтобы обвинить его просто ради удовольствия. Тактика, которую мы обсуждали, требует его формального признания, чтобы поддержать обвинения против де Воля, Баярда и некоторых других. И это признание будет сделано.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен. По общему мнению, пыточный мастер в Пьер-Сизе — настоящий артист.

Она сделала ещё один промах:

— Золото — ключ к большинству тюрем… Сударь, если вы окажете мне эту услугу, то я соглашусь…

Она вовремя спохватилась. Из всех напрасных жертв самые напрасные — те, которые приносятся дьяволу.

— Согласитесь? — нетерпеливо переспросил он, испытующе глядя ей прямо в глаза. — На что согласитесь, мадемуазель?

— Соглашусь отдать вам вот это, — вышла она из положения, вытаскивая из-за лифа розу Тюдоров на цепочке. — Это стоит не менее двухсот турских ливров. Ее можно продать или использовать, как вам угодно.

Он улыбнулся, повертел в пальцах медаль:

— Вы так заботитесь о нем, что готовы пожертвовать столь ценным подарком короля Англии?

— Я забочусь только о собственном душевном спокойствии.

— Мне кажется, вы могли бы предложить больше.

— Это все, что у меня есть.

— Да неужели? — Его взгляд снова стал испытующим. — Вот если бы вы согласились, чтобы рука ваша стала моей, без всяких отсрочек…

— Я не настолько глупа, сударь.

— Да, вы не глупы… Как мы с вами похожи!

Над головами у них вдруг ударили колокола к вечерне. Ветер, усиливаясь, гонял листья между разбросанными надгробиями. Свет померк, наступили сумерки.

— Нет, этого недостаточно, — сказал он, возвращая эмблему. — И мне нужно идти. Однако до скорого свидания, друг мой. За ваше душевное спокойствие я не опасаюсь.

Ей было все-таки лестно, что эти слова прозвучали как упрек. В конце концов, до сих пор она сохранила свои позиции в игре, которую они вели.

По её желанию он проводил её до дверей церкви Сен-Пьер. Но когда он ушел и стало можно ослабить напряжение, она постояла немного, прижав ладонь к горлу. Потом, войдя в церковь, опустилась на колени перед алтарем Пресвятой Девы.

— Святая матерь Божья, — прошептала она, — спаси меня от этого ужаса! Смилуйся надо мной!

Глава 39

Как заметил Жан де Норвиль, главный пыточных дел мастер тюрьмы Пьер-Сиз, мэтр Тибо, по прозвищу Одноглазый, был настоящим артистом в своем искусстве. Он знал и испытал на деле невероятно большое число из огромного множества способов, изобретенных от начала времен для причинения человеку телесных и душевных страданий. Хотя наука будущего ещё не внесла своего вклада в арсенал средств древнейшего и универсального ремесла, которым промышлял мэтр Тибо, он прекрасно обходился и без этих новинок; и, можно полагать, ему были известны некоторые уловки, которые с той поры уже изгладились из памяти человеческой и которые, если бы удалось их открыть вновь, привели бы современных специалистов в удивление и восторг.

Долгий опыт, соединенный с природным талантом, дал ему такую власть над человеческими скрипками, поющими в его умелых руках, что он мог извлечь из них любой звук, какой ему хотелось. Неудач у него почти не было. Он мог бы с гордостью заявить: «Скажите мне, что вы хотите услышать, а остальное — мое дело».

Как свидетельствовало прозвище, у него был только один глаз — в бытность свою подмастерьем он получил однажды излишне строгое наказание от мастера, у которого обучался. Но этот единственный глаз, холодный, как устрица, был не последним по важности его рабочим инструментом. Когда он устремлял безжалостный немигающий взгляд на пронзительно кричащего пациента (как изящно выражался мэтр Тибо), этот горящий бледным пламенем глаз становился гипнотизирующей точкой, откуда истекало отчаяние.

Весь облик Одноглазого немало способствовал его работе. Цветом лица он походил на тюремный гриб — из-за того, что всю жизнь проводил в четырех стенах, а тонкие бесцветные волоски, покрывавшие его грудь и руки, напоминали отвратительный мех белого паука. Короткий тупой нос и вечно обслюнявленные губы выглядели в равной степени отталкивающе.

Надо сказать, что он следовал собственному призванию с преданностью однолюба и мог бы пожертвовать едой, питьем и даже платой ради всепоглощающего интереса, который находил в своем ремесле. Однако, поскольку мастерство в любом полезном искусстве приносит признание и вознаграждение, он занимал высокое официальное положение, уступая только своему более известному сопернику — городскому палачу. В личной же лаборатории он был бог и царь.

Когда комендант замка сообщил ему, что Блезу де Лальеру дана на размышление неделя, в течение которой он, прежде чем подвергнуться пытке, может сделать добровольное признание в таких-то преступлениях, и что это добровольное признание было бы в высшей степени угодно господину канцлеру Дюпра, мэтр Тибо принял условия задачи.

Он наслаждался любым случаем, который бросал вызов его изобретательности, для него было делом чести искусно выполнить трудную работу в полном соответствии с прихотями заказчика. Что ж, в течение всей недели он не притронется к де Лальеру и пальцем, однако это вовсе не значит, что не будет принято никаких мер к поощрению добровольного признания и смягчению упорства пациента.

Прежде всего он произвел осмотр материала, с которым ему предстояло работать, через зарешеченное окошко в двери камеры. Результат был обнадеживающий. Он с удовлетворением отметил широкие плечи и атлетическое телосложение Блеза. Такой сможет выдержать долго.

Столь же многообещающим было и душевное состояние пациента. Он не сидел в углу с безразличным и удрученным видом, а расхаживал по камере широким шагом с яростью недавно посаженного в клетку льва. Укротить такого парня гораздо интереснее, чем какого-нибудь слабого духом дохляка.

Удовлетворенный осмотром, мэтр Тибо затем поинтересовался у надзирателя, какова диета Блеза, и, хотя она и была весьма умеренной, распорядился сократить рацион на две трети. Опыт научил его, что нет более быстрого средства подорвать сопротивление пациента, чем голод. А такой полнокровный кавалер, как этот де Лальер, сумеет и голод выдержать долго.

Таковы были его предварительные действия. Теперь мэтр Тибо приготовился пустить в ход метод убеждения, уже не раз отлично зарекомендовавший себя в других случаях. Для этого ему требовался клинический материал, на котором он мог бы оперировать в присутствии де Лальера, дабы тот на конкретном примере сумел увидеть, что произойдет, если не последует добровольного признания. Воля человека часто ломается под тяжестью такого зрелища, обставленного соответствующим образом.

Конечно, в качестве демонстрационного материала должен быть выбран какой-нибудь незаметный узник, о судьбе которого никто не печалится. И вот, опять-таки после консультации с надзирателем, мэтр Тибо избрал на эту роль некоего Андре Мишле. В некоторых отношениях выбор оказался ошибочным, но в этом нельзя винить ни мэтра Тибо, ни надзирателя.

Намеченной жертвой оказался один из многих мятежников, сторонников Бурбона, выданных Жаном де Норвилем. Человек этот, двадцати восьми лет отроду, перед арестом был мелким торговцем из Форе, но в свое время служил лакеем в доме де Норвиля. Когда он попал в тюрьму, у него не оказалось средств, чтобы платить обычную мзду тюремщику, и потому Мишле поддерживал свое существование теми крохами, которые тот считал возможным выдавать ему от щедрот своих.

Поистине никакой другой политический заключенный, которыми был полон замок, не был столь ничтожным и забытым.

До сих пор Блез занимал камеру один. Однако он знал, как переполнена тюрьма, и потому не удивился, когда ему пришлось разделить её с товарищем по несчастью. Естественно, он отнесся к Мишле с некоторой осторожностью, ибо не было более банальной уловки, чем подсадить шпиона к человеку, у которого хотели выведать какие-нибудь тайны. В остальном же он приветствовал нового соседа, надеясь немного отвлечься от собственных тревожных мыслей.

Андре Мишле, со своей стороны, воспринял как поощрение и повышение в ранге, когда его перевели в помещение получше того подземного преддверия ада, где он пребывал до сих пор.

В этой более привилегированной части замка камеры располагались ярусами — один над другим — вокруг обширного центрального двора, в конце которого высилась цитадель. Камеры каждого яруса открывались на общую деревянную галерею, галереи соединялись между собой короткими лестничными маршами. Камеры не имели окон в наружных стенах, освещались только со двора, и потому в них всегда стоял полумрак.

Но даже при этом они были предпочтительнее сырых, кишащих паразитами подземелий, которыми, как сотами, изрезана скала внизу и в одном из которых Мишле провел последние десять дней.

Он был простым скромным парнем, на которого произвело большое впечатление, что отныне ему предстоит делить обиталище с дворянином, и потому буквально исходил почтением.

— Я так полагаю, сударь, что вы — из дворян монсеньора де Бурбона.

— Меня обвиняют в этом, — осторожно ответил Блез.

— И друг господину де Норвилю?

Ответ заставил себя ждать так долго, что Мишле мог приписать это промедление только благоразумию Блеза.

— Я знаком с ним.

— Догадываюсь, о чем вы думаете, сударь, но вам нечего меня опасаться.

Мишле так обрадовался возможности с кем-то поговорить, что в самый короткий срок успел поведать Блезу все немногочисленные события своей жизни и начал обсуждать их по второму кругу. Как можно было увидеть в этом человеке тайного сообщника Бурбона, выходило за пределы понимания.

Удивляло Блеза и спокойствие Мишле. Он явно не страшился будущего и, по-видимому, считал свое заключение временным. Его деревня принадлежала к владениям господина де Норвиля, и Мишле часто упоминал его имя, говоря о нем тоном униженного подчинения, но, в то же время, с доверием. То, что его господин выдал его, он воспринимал, кажется, скорее как нечто по природе своей понятное, чем как повод для негодования.

Самое странное, что он явно считал Блеза тоже посвященным в некую тайну, — по его мнению, между ними это как бы само собой разумелось.

Было здесь что-то непонятное. Намеки Мишле позволяли предположить, что обвинения де Норвиля, по крайней мере в некоторой части, выдвинуты только для вида и что жертвы их знали об этом. Отсюда, в свою очередь, вытекал естественный вывод о сговоре между человеком, который, как предполагалось, предал Бурбона, и самой герцогской партией.

Чрезвычайные обстоятельства обостряют разум. В полутьме камеры, пока Мишле без умолку болтал, Блез вспоминал фантастические обвинения против де Сюрси, косвенные намеки, метившие в Баярда… А если предположить, что де Норвиль вообще не предавал Бурбона? Тот факт — если это факт, — что он по-прежнему пользовался доверием тех самых людей, которых обвинял перед королем, давал пищу для размышления…

— Я вижу, ты никак не собираешься попасть на виселицу, — заметил Блез своему сокамернику.

— Отнюдь, сударь, ничуть не больше, чем вы… Однако мы ведь не должны говорить об этом, правда?

— Не должны, — ответил Блез, как будто знал, что имеет в виду собеседник.

Пока он не смог пойти дальше, не вызвав подозрений у Мишле. Дав тому ещё двадцать четыре часа на дозревание, он надеялся узнать больше.

В этот момент надзиратель протолкнул в камеру вечернюю порцию еды. Она состояла из небольшого куска хлеба и воды, без обычного жесткого мяса.

— А это что значит? — требовательно спросил Блез. — Ты же отлично знаешь, что я плачу за еду ливр в день. Кроме того, нас теперь двое.

Тюремщик, ничего не ответив, исчез. Блез заорал ему вслед, но тот не вернулся.

На следующее утро им вообще не дали есть, и, сколько они ни колотили в дверь, никто не обратил внимания. Оба узника начали ощущать первые признаки слабости. С каждым часом Мишле становился все молчаливее.

Ближе к вечеру дверь распахнулась, но вместо привычного надзирателя появились двое людей в коротких кожаных куртках без рукавов, с голыми мускулистыми руками.

— Пошли, вы оба, — распорядился один. — Будет небольшое свиданьице с мэтром Тибо внизу.

Ремесло этих людей сразу угадывалось по их внешнему облику. Блез окаменел. Ему дана неделя отсрочки, однако, если в тюрьме предпочли пренебречь ею, то спасения ему нет.

Все же он сумел унять дрожь в голосе и спросил спокойно:

— А это кто такой — мэтр Тибо?

Тот, к кому он обращался, хихикнул:

— Вот сейчас и узнаешь. Тебе он покажется интересным — да-да, интересным.

Мишле запротестовал:

— Но я-то вам не нужен. Меня и на допрос ещё не водили.

— Ты особенно нужен, приятель, — сказал человек, хватая Мишле за плечо.

Они вышли из камеры; дневной свет, хотя и тусклый в этот час, показался им настолько резким, что они зажмурили глаза. Затем спустились по лестнице, ведущей вниз, на мощенный камнем двор. Несколько солдат, набрасывающих подковы на колышек, прервали игру и уставились на них. Один расхохотался и ткнул пальцем в их сторону, но кое-кто покачал головой.

Дверь в основании цитадели открывалась на лестницу, идущую далеко вниз. Затем последовал высеченный в скале коридор, от которого в обе стороны отходили ответвления. Здесь стояла мертвая тишина, хотя, вероятно, за низкими входами в подземелья текла какая-то жизнь. Наконец коридор закончился у тяжелой двери, которую один из стражников открыл, а затем с гулким стуком захлопнул, когда они переступили порог. Две-три ступени вели вниз, в помещение со сводчатым потолком, полное странных предметов.

Это была мастерская мэтра Тибо. Блез с первого взгляда узнал некоторые орудия пыток — дыбу, например, — но ему было недосуг размышлять о назначении всех свисающих с потолка веревок и блоков, аккуратно разложенного набора инструментов из железа, кожи и меди — клещей, щипцов, кувшинов и прочего. Его внимание сосредоточилось на самом мэтре Тибо, который стоял, грея руки над жаровней.

Подобно своим ассистентам, мастер был одет в короткую, распахнутую на груди кожаную безрукавку, замызганную от долгого пользования. Голова его была непокрыта, и коротко остриженные седые волосы, жесткие, но редкие, стояли торчком, словно щетина скребницы. Лицо, расплывшееся и изжелта-серое, словно замазка, служило лишь фоном для единственного лунно-бледного глаза, который, несмотря на свой цвет, глядел необыкновенно живо.

Когда открылась дверь, мастер был не единственным живым существом в помещении. Рядом с ним стоял в полудреме крупный козел, единственный любимец мэтра Тибо и один из его излюбленных инструментов для некоторых операций. Блез ещё не знал, каково назначение этого животного, однако как символ сатаны козел показался ему здесь вполне уместным.

— Подведите их поближе, — приказал Тибо своим глухим голосом, который гулко прозвучал под сводчатым потолком.

Однако, когда Блез и Мишле оказались прямо перед ним, он обратился только к побледневшему торговцу:

— Видишь, парень, — заговорил он, растягивая слова, — когда тебя притащили сюда, мы думали, что имеем дело с каким-то мелким бунтовщиком. А сеть-то, оказывается, захватила рыбку покрупнее. Как мы недавно узнали, ты — один из тех троих, что были назначены монсеньором де Бурбоном для убийства короля во время его недавней поездки из Мулена в Лион…

Тибо взглянул на какую-то бумагу.

— И тому есть надежные свидетельства. Тебе остается только признаться.

Если бы беднягу Мишле обвинили в заговоре против папы римского, то и это не ошеломило бы его сильнее.

— Но, сударь, — выдавил он из себя, — это невозможно… Тут какая-то ошибка. Я никогда и в глаза не видел монсеньора де Бурбона.

— Упорный лжец! — прервал его Тибо. — Ты признаешься в преступлении?

— Как могу я признаться в том, чего не может быть?

— А как тебе удобнее, так и признайся — у тебя есть язык и руки, ты можешь подписать свое имя или поставить свой знак.

— Но…

— Раздеть его догола и побрить, — распорядился палач. Мне он нужен голенький, как новорожденный.

Мэтр Тибо знал, как устрашающе влияет на пациента смешанное чувство стыда и беспомощности во время предварительной обработки, которую он велел произвести. В первый раз за все время его бледный глаз скользнул по Блезу.

— И смотри мне, Жак, чтобы этот второй изменник хорошенько разглядел все, что мы делаем. Это заставит его кое о чем поразмыслить, пока не настал его час.

Теперь цель этого зверства стала для Блеза прозрачна, как кристалл. Все это зрелище рассчитано на него. Никого не обеспокоит какой-то искалеченный темный крестьянин. И потому палач с такой наглостью подверг его незаконной пытке. Сама нелепость обвинения против Мишле должна показать Блезу, что из человека, как следует обработанного мэтром Тибо, можно вытянуть любое признание. Единственный способ избежать пытки — добровольно сознаться.

Блез понял, что в некотором смысле несет ответственность за муки этого бедолаги. Яростное возмущение лишило его страха за себя.

— Где твой стыд и совесть? — взорвался он. — Ну и свинья же ты, клянусь Богом! Где судьи? Где писец? Какие свидетельства зачитывались допрашиваемому? С каких это пор такому мяснику, как ты, дано право обвинять, судить и допрашивать? Ну погоди, когда я отсюда выйду…

— А ты не выйдешь, — протянул Тибо.

— Даже если так, я сообщу коменданту замка.

Тибо расхохотался:

— Так-таки и сообщишь?

Тем временем с Мишле уже сорвали одежду.

— Лучше признайся, друг! — обратился к нему Блез. — Совесть у тебя чиста. Не доставляй этим псам удовольствия…

— А если признаешься, — прервал Тибо с ухмылкой, — то тебя сожгут.

Не стоит описывать, что было потом. Пытка продолжалась несколько часов — Мишле был человеком сильным и боролся за свою жизнь. Он не мог решить, будет ли его признание, данное в отсутствии суда, иметь значение, и не решался рисковать.

Мэтр Тибо демонстрировал свое искусство с подлинной виртуозностью, но взгляд его единственного глаза, оторвавшись от пациента, то и дело задерживался на Блезе. И мэтр Тибо, как и следовало ожидать, мог поздравить себя с тем, что на второго узника представление оказывает полезное воздействие.

В конце концов — совершенно неважно, в здравом ли уме, в бреду или в безумии — Мишле сознался. Он поставил крест на бумаге правой рукой, которую пощадили специально для этой минуты. Затем эти жалкие остатки человека одели — ещё одна пытка — и отнесли обратно в камеру.

Всю ночь Блез ухаживал за ним, как умел. Мишле мог бы остаться в живых (такой специалист, как мэтр Тибо, редко доводил дело до смерти пациента); он мог даже выздороветь, хотя и остался бы калекой, и никогда в жизни не услышал бы больше о признании, которое сделал. Но что-то в его разуме было сломлено навсегда.

В эту ночь Блезу дали полную возможность поразмыслить над действием пыток. Скоро и он станет таким, как этот человек…

Чего Мишле никак не мог понять — когда был в состоянии думать в перерывах между приступами боли, — как это де Норвиль, всемогущий де Норвиль, допустил, чтобы он попал в такой переплет. Он бессвязно лепетал о каком-то данном ему обещании и о вознаграждении, которое посулили ему перед арестом. Не более двух недель в тюрьме, так ему сказали, а потом целый арпан71 земли да ещё пятьдесят ливров… Только он не должен говорить об этом ни одной живой душе. Но теперь ему уже все равно.

— Но почему тебя вообще арестовали? — допытывался Блез.

— Какой-то план монсеньора… Мсье должен знать сам.

— Клянусь честью, я не знаю.

— Тогда откуда же знать мне?

— Какой-то заговор против короля?

— Вот вам крест Господень, что мне ничего не сказали.

Однако он знал кое-что другое. Имя де Норвиля протянулось, как нить, через все эти ночные часы. Только дурак может ему доверять… после того, что произошло в замке… с его собственной женой. Она была красивая госпожа, сударь, и богатая… Она сослужила свою службу — и точка! Потом она умерла. Люди говорили…

— Что говорили люди?

— Мы, слуги, знали, как она умерла.

Но Блез так и не услышал, что же знали слуги. Страх перед де Норвилем заставлял Мишле молчать даже теперь.

Таинственная смерть жены… В конце концов, может статься, это был всего лишь бред. Блез всей душой на это надеялся. Сейчас, в этом аду, после жутких намеков, он обратился мыслями к Анне. Подобно ему, она тоже попала в паутину, сплетенную де Норвилем.

Однако, когда прошел следующий день, за ним ещё один, а де Лальер все ещё не проявил должного смирения, мэтр Тибо Одноглазый решил попробовать другое средство.

Знаток не только человеческих тел, но и душ, мэтр Тибо часто замечал, что, если не считать его лаборатории, ничто так не сокрушает стойкость заключенного, как надежда, выросшая до степени твердой уверенности, а затем полностью сокрушенная.

Он овладел этим способом в совершенстве, дабы получать ощутимый доход. Ибо зачем человеку отказываться от законной выгоды, если её можно иметь, не нарушая служебного долга, и притом принести пользу не только самому себе, но и другим? Его метода требовала помощи нескольких стражников, которым тоже причиталась их доля, и метода эта содержала в себе изящный пассаж, тешащий чувство юмора мэтра Тибо.

Если коменданту замка и было об этом что-нибудь известно, то он вполне мог закрыть глаза на столь полезное для дела мошенничество.

Итак, ассистенты Тибо препроводили Блеза, уже заметно ослабленного голодом, на вторую встречу с мастером. Но на этот раз, когда заключенного привели в мастерскую, Тибо велел помощникам удалиться, ибо желал — так он сказал — попробовать урезонить де Лальера, поговорив с ним с глазу на глаз.

Когда дверь за ними закрылась, Тибо, к изумлению Блеза, понизил голос до шепота и задал странный вопрос:

— Я так думаю, вы человек богатый?

От Блеза не ускользнула возможная цель вопроса. Он ухватился за эту соломинку:

— Нет, но у меня есть друзья.

— Это все равно, — сказал Тибо. — Ну, а я человек бедный и смог бы с пользой потратить тысячу турских ливров.

— Это огромная сумма.

Тибо улыбнулся во весь рот:

— Разве слишком огромная цена за побег мсье? Мсье осталось всего три дня, а потом его побреют — если не будет добровольного признания. Но даже если оно и последует, то ему не миновать площади Гренет…

— Говори, что ты имеешь в виду.

Тот, казалось, колебался: поджал толстые губы, сплюнул с задумчивым видом. Потом ещё тише, чем прежде, предложил:

— Позаботьтесь, чтобы я получил тысячу турских ливров, и я переправлю вас через стену.

— Как?

— О Господи, да по веревке. Вот как.

В таком предложении не было ничего невероятного. Тысяча ливров — целое богатство для человека, занимающего в обществе такое положение, как Тибо. Блез не имел никаких причин считать его менее продажным, чем прочие, — скорее наоборот. Кроме того, с самого начала он возлагал большие надежды на подкуп, о чем и сказал тогда Пьеру.

— Ты же знаешь, что я не могу связаться с друзьями.

— Предоставьте это мне.

Здесь-то и возникло затруднение. Какие друзья? Пьер де ла Барр мог перевернуть небо и землю, чтобы достать денег, но названная сумма превышала его возможности.

Обращаться к маркизу, даже если он уже прибыл в Лион, было совершенно немыслимо. Де Сюрси сам под тяжким подозрением, и просить у него помощи — все равно, что предлагать ему добровольно сунуть голову в петлю, тем более, что Тибо вполне мог оказаться двурушником. Нет, чего бы это ни стоило, маркиз не должен знать ничего.

Пьер — вот единственная возможность. Он был раньше любимым пажом сестры короля, он состоял в родстве с королевским фаворитом, Жаном де ла Барром. Он более или менее защищен на случай предательства Тибо. Но одному Господу Богу известно, откуда он смог бы достать тысячу ливров.

— Ты просишь слишком много.

— Возможно, друзья мсье посчитают иначе.

— А какая может быть уверенность у них или у меня, что ты не ведешь нечестную игру?

— Никакой, — сказал Тибо в полном соответствии с истиной. — Но мы с ними можем договориться об условиях оплаты.

Когда человек тонет, у него нет выбора. Он должен хвататься даже за гнилой сук, если нет ничего лучшего.

— Разыщи господина Пьера де ла Барра, — сказал Блез. — Я думаю, что ты найдешь его в гостинице «Дофин» на улице Альбержери.

— Пьер де ла Барр, — кивнул тот.

— А как я узнаю, что сделка состоялась?

— Если сделка состоится, — ответил Тибо, — то вечером, перед побегом, вы получите полную миску мяса. За тысячу ливров это не так много…

Когда Блеза увели, мэтр Тибо позволил себе минуту посмеяться беззвучным смехом. Теперь этот дурак может строить воздушные замки своей надежды; и чем выше он их возведет, тем глубже будет его падение.

Глава 40

Пьер де ла Барр, кипя от бессильного гнева после королевского суда над Блезом, в тот же день спешно покинул Лион, задержавшись ровно настолько, чтобы вверить Кукареку особому попечению хозяина гостиницы «Дофин». Поздним вечером он добрался до Тарара. Выехав на следующий день ранним утром, он достиг Лальера задолго до полудня.

Пьер прекрасно понимал, насколько важно как можно скорее доставить в Лион мадам де Лальер. Король был чрезвычайно милостив к женщинам. Ее свидетельство по делу Блеза могло и перевесить измышления де Норвиля. На случай же, если из этого ничего не выйдет, у Пьера все ещё должно остаться время связаться с кем-нибудь из мелких служителей замка Пьер-Сиз и попробовать использовать подкуп.

Однако сейчас все зависело от того, что сталось с мадам де Лальер. Если она покинула окрестности конфискованного замка, то нечего терять время на розыски. Однако Пьер надеялся, что ей и Рене могли из милости позволить остаться в замке, пока не поступят окончательные распоряжения насчет этого владения. Пьер был сильно удручен ужасным положением Блеза, а тревога за Рене заставляла его ещё сильнее торопиться по дороге из Лиона.

Добравшись до деревушки Лальер, он галопом проскочил её и поднялся на возвышение, где стоял замок. Его встретили запертые ворота, выкрашенные желтой краской, — знак конфискации. Они выглядели страшно, как лицо мертвеца. Подъехав ближе, он постучал по створке рукоятью шпаги и услыхал, как изнутри заброшенного замка ему отвечает одинокое эхо. А больше — ни звука. Впрочем, оставалась ещё надежда, что в доме живут, но пользуются каким-нибудь другим входом.

Привязав коня в укромном месте, он отыскал в кладке стены опоры для ног и, вскарабкавшись наверх, спрыгнул во двор. Взору его открылась картина крайнего запустения. Между булыжниками двора уже пробилась трава, огород зарос бурьяном, зеленая пелена ряски затянула поверхность утиного пруда; на вершине бельведера, где когда-то нес караул Клерон, стояла высокая трава. Окна дома безжизненно смотрели в пустоту. Исчезли не только люди и животные, исчезли даже голуби из голубятни.

В тревожной тишине, многократно усиливающей звук его шагов, Пьер пересек двор, подошел к парадной двери и постучал. Снова до него донесся лишь гулкий отзвук, и больше он не повторял этой напрасной попытки. Он не был склонен к задумчивости, но некоторое время стоял, охваченный смятением, — так велика была разница между тем, что наблюдал он сейчас и видел здесь всего полтора месяца назад.

Пьер часто воображал, как возвратится в Лальер, в лучах королевского благоволения и славы Блеза, в качестве признанного поклонника Рене. Он без устали расцвечивал эту сцену красками своей фантазии, варьируя самые яркие цвета… И вместо этого — такая мрачная действительность!

Ну что ж, надо вернуться в деревню и поспрашивать. Нечего терять время…

Де ла Барр был так поглощен своими мыслями, что сухое покашливание за спиной заставило его вздрогнуть, как от пушечного выстрела, и он резко повернулся, схватившись за рукоятку кинжала.

Но тут же успокоился. Это был сьер Франсуа-Ведун, который во время недавнего краткого визита Пьера помог ему пару раз увидеться с Рене в близлежащем лесу. Вот уж действительно, ни одну золотую крону не потратил Пьер с такой выгодой, как ту, которую он дал сьеру Франсуа при первой их встрече, в утро перед боем у брода. С тех пор старый шарлатан, рвение которого усилила ещё одна дотация, использовал все свое колдовское искусство, чтобы успешно продвигать дела молодого мецената.

— Черт побери, милейший сьер! — воскликнул Пьер. — С чего это ты вздумал подкрадываться к человеку, словно призрак! Ты меня до полусмерти напугал… Однако я рад видеть здесь хоть что-то живое. Как ты попал сюда?

Франсуа снял широкополую шляпу и поклонился так низко, что спутанные волосы повисли вдоль щек.

— Да хранит вас Бог, монсеньор. Весьма сожалею, что застал вас врасплох. Увидев, как вы проехали через деревню, я последовал за вами и вошел через калитку за конюшней. Надеюсь, у вашей милости все благополучно?

Пьер вскинул руки вверх:

— «Благополучно»? — повторил он. — Ну и вопрос, клянусь скорбящей Богоматерью! Где мадемуазель Рене? Где мадам?

Ведун покачал головой:

— Да, с тех пор, как ваша милость были здесь в последний раз, тут многое переменилось.

— Хватит! — оборвал его Пьер. — Перемены я и сам вижу. Но где дамы?

К его огромному облегчению, Франсуа ответил:

— Терпение, монсеньор. Они неподалеку отсюда. Я взял на себя труд найти для них жилище, когда их вышвырнули из замка и когда никто другой не набрался смелости приютить несчастных. Я даже понес некоторые затраты на их нужды из собственного моего кошелька, в сумме девяти ливров и восьми денье. Можете мне поверить, они ни в чем не терпят нужды.

— Молодец! — сказал Пьер. — Большое спасибо! Затраты будут возмещены вдвойне… Что же это за жилище?

— Честно говоря, — признал Франсуа, — это всего лишь хижина в лесу, ну, какая-никакая, а все-таки крыша над головой. В этих краях все так боятся короля и господина де Норвиля, что семьям, замешанным в измене, нечего рассчитывать на помощь даже родственников. А кроме того, этим дамам куда лучше пока скрываться.

— Но, как я понимаю, они одни… А в этих местах полно бродячих шаек.

— У них есть Клерон, — возразил собеседник. И гордо прибавил: — И ещё они под моей защитой. Я поставил кругом свои знаки: черных кур и волчью голову. Тут мало найдется смельчаков, что не побоятся моего заклятия.

— Я должен немедленно идти к ним. Но сначала расскажи мне, что случилось, когда замок был захвачен.

Франсуа поведал, как прибыли люди короля, как арестовали Антуана де Лальера и увезли сперва в Тарар, а потом, по слухам, в Лош, как вынесли из дома все до последнего лоскутка, до последней курицы. Как у дам отобрали даже пустяковые безделушки и вытолкали вон, позволив унести только одежду в узелках.

— Ты что-то говорил насчет де Норвиля? — спросил Пьер.

Ведун ответил, что обвинения де Норвиля ударили по многим людям в округе. Каждый, даже последний бедняк, живет теперь в страхе перед арестом.

— Однако же, сударь, — продолжал Франсуа, — я удивляюсь, что господин Блез и добрый маркиз де Воль, который так близок к королю, ничего не сделали, чтобы заступиться за мадам и мадемуазель. И я знаю, что эти дамы так же удивлены. Возможно, раз господин Блез был в Савойе, эти вести до него не дошли. Но теперь он возьмется за дело…

— Увы! — горестно воскликнул Пьер.

Скрывать, что произошло, не имело смысла, и он коротко рассказал главное.

— Так что, как видишь, друг мой, скорее мадам сейчас поможет господину Блезу, чем он ей. Однако я сомневаюсь, будет ли толк из всего, что она может сделать. И тогда останется последнее средство…

Бесцветные волчьи глаза сьера Франсуа мигнули. Он потер большой и указательный палец друг о друга.

Пьер кивнул:

— Ну да… если я смогу свести знакомство с кем-нибудь в тюремном замке. Но это не так просто.

Франсуа-Ведун снова подмигнул и проговорил на удивление уверенно:

— А это предоставьте мне.

— Тебе?!

— Если ваша милость возьмет меня с собой в Лион, то, может, я окажусь полезен…

— Чем? Я не понимаю.

— Это дела секретные, монсеньор, но вам я скажу. Гильдия колдунов — крепко спаянное братство. Мы все стоим друг за друга и находим, что это выгодно. Я знаю в Лионе мэтра Фому-Бродягу, самого главного члена нашего братства… Тюрьмы поставляют нам определенные ингредиенты, которые нужны для колдовства, а это значит, что если каждый надзиратель в замке не является верным собутыльником мэтра Фомы, то я готов съесть свой посох.

Это был нежданный луч света во тьме. Пьер вздохнул с облегчением.

— Черт побери, дружище, если ты поможешь это провернуть, я наполню твой кошелек до отказа.

Мэтр Франсуа скромно отмахнулся:

— Об этом поговорим, когда снимем с медведя шкуру, монсеньор.

— Согласен! — сказал Пьер. — А теперь проводи меня к дамам. Я надеюсь, что они смогут выехать ещё сегодня. Ты сумеешь договориться насчет почтовых лошадей?

— Наверняка, — поклонился Франсуа. — Но если вашей милости будет угодно послушать моего совета, не сваливайтесь на дам, как снег на голову. Им может быть неприятно, если их застанут врасплох… Это их смутит.

Пьер понял.

— Так что ты предлагаешь?

— Почему бы вам не встретиться с мадемуазель Рене на Монашьем Дворе, как ваша милость сделали в последний раз? Домишко отсюда близко, и я сразу подам ей весть. Разве это не устроит вашу милость?

Знание человеческой природы было гораздо более сильным оружием ведуна, чем его заклинания. Пьеру не приходило в голову, что на этот раз он сможет встретиться с Рене наедине. Но теперь, спасибо мудрецу, такая встреча казалась вполне естественной.

Он просиял:

— В самый раз. Ты настоящий друг, сьер Франсуа. Я встречусь с нею на Монашьем Дворе. А потом мы вместе нанесем визит мадам.

Никто не знал, когда был построен разрушенный ныне монастырь, называемый Монашьим Двором, никому не было известно, когда он опустел. Время его расцвета относилось к далекому прошлому, с тех пор прошли сотни лет. Может быть, его разорила война или случился какой-то мор; а возможно, монахи просто ушли в другую обитель…

С тех пор над ним сомкнулся лес. Древние дубы и буки росли там, где когда-то были кельи и трапезные. Рухнувшие колонны и арки лежали, покрытые мхом, или были погребены глубоко под несчетными одеялами минувших осеней. Однако оставались куски стен, тут — потускневшая роспись или резьба, там — полуобвалившийся свод или проем двери, ведущий в никуда. Высокий алтарь — теперь лишь замшелый бугорок — ещё поднимался над круглым фундаментом бывшей часовни.

И, подобно лесу, над Монашьим Двором навис покров легенды. Говорили, что это место, часто посещаемое призраками и полное ужасов, отданное для полночных колдовских шабашей. Благоразумные люди обходили его стороной. И поэтому, будучи гостями сьера Франсуа, который отвел ради них все злые силы, Пьер и Рене вряд ли нашли бы во всей округе более укромное место для встречи.

В ожидании Рене Пьер наблюдал перемены, которые принесли с собой последние недели, но здесь эти изменения были естественны и поэтому успокаивали, а не тревожили его. В его памяти живо вставал Монаший Двор в зелени середины лета. Теперь все было озарено золотым светом осени, в мягком сиянии которого то и дело проплывали падающие листья. В кармазинно-янтарном наряде это место казалось ещё более чарующим.

На минуту забылись недавние несчастья и надвигающаяся трагедия. Ожидание новой встречи с Рене вытеснило все остальное. Сидя на покрытом мхом основании исчезнувшей колонны, он неотрывно смотрел на тропинку, уходящую за ограду, и прислушивался, чтобы не пропустить звука шагов. У неё была такая легкая походка, что он не услышал бы её издалека. Шум листвы, движения его коня, привязанного неподалеку под дубом, не раз обманывали его. Он ждал недолго, но ему казалось, что прошли уже часы.

Она появилась под разрушенной аркой у входа в часовню внезапно, и он, вскочив с места, в один миг пересек разделявшее их пространство, опустился на одно колено и прижал её руку к своим губам.

В простеньком платьице, с одним полотняным платком на голове, она была ещё красивее, чем помнилась ему. Но он сразу же почувствовал перемену в ней и понял также, что и сам изменился. В зловещей тени происшедших событий оба повзрослели и в то же время стали ещё ближе друг другу. Манерность и жеманные намеки недавнего прошлого теперь одинаково были чужды и ей, и ему.

Он обнял её, когда они двинулись к нефу разрушенной часовни.

Она сказала чуть погодя:

— Я знала, что ты приедешь. Я знала, что ты не испугаешься — даже короля. Госпожа матушка не верила мне, когда я говорила ей, что ты приедешь.

— Значит, она знает о наших встречах?

— Да. Я должна была говорить о тебе, я не могла держать это в себе.

— И что она сказала?

— Она не сердилась. Но заметила, чтобы я не надеялась снова увидеть тебя: ты принадлежишь к лагерю короля и должен прокладывать себе путь в жизни, ты не сможешь жениться на девушке, у которой нет ничего и которая к тому же дочь мятежника. Разве только Блез и монсеньор де Воль… А где Блез? Почему он не приехал?

Пьер уклонился от ответа:

— Так, значит, госпожа твоя матушка одобряет меня!

Рене удивленно взглянула на него:

— Конечно, одобряет — тут и думать нечего. Когда сьер Франсуа сообщил, что ты здесь, она едва ему поверила. Ты что думаешь, она отпустила бы меня к тебе, если б ты был ей не по душе?

— Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!

К этому времени они уже сидели на покрытых мхом ступенях древнего алтаря. Пьер в восторге притянул её к себе и целовал, пока платок не соскользнул у неё с головы.

— Слава Богу!

То, чего он почти не надеялся добиться с помощью успеха, пришло к нему с поражением. Он не мог и рассчитывать на такую удачу — добиться руки Рене без торга, сделок и помех. Он стал целовать её ещё с большим жаром, чем прежде.

— Друг мой! Любимая! Тогда мы сейчас же пойдем к ней и попросим её благословения.

Рене колебалась:

— Моему отцу мы ничего не говорили…

— Это неважно. Достаточно будет слова твоей матушки.

— И твоему отцу…

— Черт побери, ему-то что за дело? Я всего лишь младший сын. В такие времена мы не можем дожидаться, пока всех спросим. Я ведь говорю, благословения госпожи достаточно. Тогда никто не назовет нас беглецами, обвенчавшимися тайком.

— И, конечно, остается Блез, — сказала Рене. — Почему он не приехал вместе с тобой?

Пьер не мог омрачить эти минуты, сообщив ей печальную правду. Он что-то пробормотал — Блез, дескать, задержался — и сильнее прижал её к себе, словно стараясь защитить. Она положила голову ему на плечо. Живое молчание леса сомкнулось вокруг них.

Они поговорили о недавнем несчастье в Лальере, но недолго. Любовь была важнее. Они вспомнили первую свою встречу: Дикую Охоту, приключение на недалеком пруду с лилиями, Кукареку-водяного, её рассказ о свадебной вуали из золотого кружева — подарке фей.

— В день нашей свадьбы твоя вуаль будет ещё красивее, любовь моя, — сказал он.

Она полулежала в его объятиях и смотрела вверх, ему в лицо, её темные локоны были такого же цвета, как глаза. В конце концов, какая разница, о чем они говорили?

Внезапно в голову ему пришла мысль:

— Разве здесь не была церковь?

— Была… очень давно.

— Раз была, значит, и есть.

— Но здесь нет креста, — заметила она.

— Ты права…

Он задумался на минуту. Потом, поднявшись, подошел к коню и снял шпагу с луки седла.

— Вот и крест.

Обнажив клинок, он глубоко воткнул его в бугорок, который когда-то был алтарем, так, что позолоченная рукоять стояла прямо, словно крест.

— Дашь ли ты мне сейчас свой обет верности, — спросил он, — и примешь ли мой?

— Но мы уже поклялись друг другу.

— Но не так — перед Богом и Небесами.

— Наше обручение! О Пьер…

Ее голос звучал и звучал, словно музыка. Совершенная покорность ему сделала её красоту ещё более сияющей.

Потом, опустившись на колени пред крестообразной рукоятью шпаги, они прочли «Отче наш»и трижды «Богородицу». Это было не по правилам, они забыли, как происходит обряд обручения, но, если Небо считается не с ритуалами, а с истинными чувствами, то ничто не могло быть правильнее.

— Я, Пьер Луи, клянусь в верности тебе, Рене Антуанетте, перед Богом, Пресвятой Девой, святым Михаилом и всеми святыми…

— Я, Рене Антуанетта, клянусь в верности…

Они держали друг друга за руки и торжественно поцеловались, когда обеты были произнесены. Он дал ей свое кольцо с печаткой, подарок госпожи д'Алансон. Ничто не могло связать их прочнее — если не считать самого венчания. Он поднял её в воздух и поцеловал ещё раз.

— А теперь давай пойдем к госпоже твоей матушке и попросим её благословения.

Чтобы заставить Констанс де Лальер хоть на йоту изменить свою обычную манеру держаться, хоть на долю дюйма опустить голову, нужно было нечто большее, чем арест мужа, чем нищета и самый сильный гнев короля. Она согласилась бы склониться перед Богом, но не перед людьми. Она могла страдать, но никогда бы не спустила флага на своей внутренней твердыне.

И сейчас, когда она вместе с Клероном ожидала возвращения Рене у порога бедной лачуги — лучшего приюта, который смог предоставить им сьер Франсуа, — само это место словно приобретало благородство, светясь отраженным светом её достоинства.

Она ждала уже довольно долго. Рене должна была привести молодого де ла Барра после небольшой задержки, которая позволила бы госпоже де Лальер навести порядок в доме. А прошел уже целый час. С такой ветреницей, как Рене, подумала мать, никогда нельзя ничего рассчитать заранее…

Но наконец Клерон подал голос. Она уловила стук копыт, а потом увидела Пьера, который, ведя на поводу коня, шел, держа за руку Рене. Такая вольность была настоящим потрясением для человека её воспитания. И все же, пристально рассматривая Пьера, она вынуждена была признать, что он выглядит в высшей степени комильфо. Его осанка, гордо поднятая голова, гибкость и изящество — все свидетельствовало о хороших манерах и воспитании. Происхождения он, конечно же, был высокого.

Однако мадам де Лальер никак не могла избавиться от сомнений: как этот молодой аристократ может сейчас всерьез проявлять внимание к Рене? Она знала жизнь слишком хорошо, чтобы поверить в такую отрешенность от мирских забот и мнения света. Если Пьер полагает, что может позволять себе вольности с Рене, потому что у неё нет ни гроша и она беззащитна, то он встретит в лице её матери равного по силам противника.

— А, мсье де ла Барр, — приветствовала она его, — давненько мы с вами не встречались… Однако мне было прискорбно узнать, что с тех пор вы несколько раз виделись с мадемуазель без моего ведома и согласия. Вы оба заслуживаете самого серьезного порицания.

Даже стоя посреди большого зала своего замка, она не могла бы выглядеть более величественно.

Однако Рене не дала Пьеру времени найти подходящие слова. Она бросилась матери на шею:

— Мамочка, мы обручились! Мы только что поклялись друг другу на кресте! Гляди, какое у меня кольцо красивое!

Она показала кольцо Пьера, которое было слишком велико для её маленького пальчика.

— Правда, великолепно?

— Вы обручились? Без свидетелей?

— А разве святые — не свидетели?

— Но… без позволения отца или моего?

— Ах, мамочка, мы не могли ждать. Это было бы так плохо — ждать. Пьер…

Она подарила ему нежный взгляд и протянула руку. Оба опустились на колени.

Он проговорил:

— Мы просим вашего прощения, мадам, и вашего благословения.

Все это было так необычно, что не укладывалось в слова. Дисциплинированный ум Констанс де Лальер слегка затуманился; но, когда она взглянула на Рене и Пьера, в её глазах стояли слезы.

— Одну минутку, сударь, — сказала она. — Не знаю, понимаете ли вы, что у моей дочери нет приданого, хуже того — что она дочь человека, обвиненного сейчас в измене королю… Вы глупец, сударь.

Он поднял глаза:

— Если бы мадемуазель была полноправной владелицей графства Форе и находилась под опекой самого короля, то и тогда не была бы дороже для меня.

— Вот как, клянусь Богом! Значит, можно верить, что есть ещё в мире великие сердца…

Она положила руки им на головы:

— Дети мои, с вами мое благословение и все мои молитвы. Да хранит вас Бог и помогает вам.

Она притянула их к себе и поцеловала обоих.

— Но мне странно, — сказала она минуту спустя, — что здесь нет Блеза. Разве он не знал о вашем приезде, сударь? Или он не так смел, как вы? Мне в это не верится.

Пьер не мог больше скрывать плохие вести. Он сообщил о неудаче миссии Блеза, о тех обвинениях, которые возвел де Норвиль против него и против маркиза, о гневе короля, о приговоре Блезу. Он выразил слабую надежду, что свидетельство мадам де Лальер может как-то помочь делу.

Она внимательно слушала; лицо её побледнело, но в глазах по-прежнему не было страха.

Когда она наконец заговорила, первые слова её касались де Норвиля:

— Я всегда считала, что это не человек, а змея, и предостерегала господина де Лальера насчет него… Но о такой подлости, как эта, я и мыслей не допускала. Конечно, я расскажу королю все, что знаю, если он примет меня. Но как мы поедем? У меня нет денег. Я даже в долгу у сьера Франсуа, который нас так выручил.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Пьер. — Почтовые лошади уже заказаны.

Она задумалась на минуту:

— По крайней мере в Лионе мы не будем для вас обузой. Аббатиса обители Сен-Пьер — моя подруга и родственница. Она приютит нас. В любом случае это приличнее, чем общедоступная гостиница.

Какая ирония судьбы, подумал Пьер: мать Блеза и Анна Руссель в одном и том же монастыре!

— Вы найдете там эту английскую миледи, о которой я вам только что рассказал, — предупредил он.

Глаза мадам де Лальер вспыхнули:

— С этой распутницей я встречаться не желаю. Но в таком большом монастыре нет нужды с ней сталкиваться.

Спустя час они были уже в пути; их сопровождали Клерон и сьер Франсуа — чрезвычайно неуклюжий, но грозный спутник. Бродяги и разбойники дважды подумают, прежде чем осмелятся стать поперек дороги колдуну.

Рене сидела на дамском седле позади Пьера. Время от времени она прислонялась щекой к его спине, и, почувствовав, как её руки обнимают его, он накрыл одну из них своей ладонью.

Ему снова подумалось, что неудача принесла ему счастье, которое он не променяет на самые блестящие плоды успеха.

Глава 41

Слухи о неудаче Блеза, о его аресте и приговоре настигли Дени де Сюрси на пути из Женевы. Понимая всю сложность положения, он заторопился. Подъезжая к Лиону, он уже был готов к плохим новостям, однако самого худшего не знал до тех пор, пока вечером в день прибытия маркиза Пьер де ла Барр не представил ему полный отчет.

К этому времени молодой стрелок уже два дня как вернулся из Лальера и, помимо всего прочего, мог сообщить, что надежда его не оправдалась — король отказал матери Блеза в аудиенции. Он скрыл от маркиза свои собственные попытки организовать побег Блеза из тюремного замка до конца недельной отсрочки. Человека, находящегося в таком критическом положении, как де Сюрси, следовало держать в стороне от подобных действий. А в остальном Пьер подробно изложил все, что произошло со времени их расставания в Женеве.

Когда он кончил рассказ, в комнате верхнего этажа гостиницы «Дофин» воцарилась глубокая тишина. Некоторое время маркиз не говорил ни слова; он сидел, стиснув пальцами колено, глаза его ничего не выражали, лицо было бесстрастно.

Он размышлял о поразительном вольте де Норвиля, а также о том, что стоит за нелепыми обвинениями против Блеза и против него самого. Месть за спор в Лальере? Какой-то молчаливый сговор между де Норвилем и канцлером Дюпра? Возможно, возможно… Однако для маркиза, с его долгим политическим опытом и знанием интриг и интриганов, столь очевидные, лежащие на поверхности мотивы не выглядели убедительными.

В конце концов он сказал, больше самому себе:

— Так, значит, и Баярд, а?

— Да, — откликнулся Пьер, — он бросал тень сомнения и на господина де Баярда.

— Ага! А на кого еще?

— В тот раз он не называл больше никого. Но ходят слухи, поспорить могу, что он сам их и распускает, о маршалах де Лотреке и де ла Палисе. И даже герцога Алансонского упоминают…

— Вот как…

В таком случае месть можно исключить. И сговором с канцлером Дюпра дело не исчерпывается. Де Сюрси спросил себя, почему намеки и обвинения не касаются адмирала Бонниве, но тут же сам собой появился ответ: бездарного и неспособного Бонниве можно не принимать во внимание.

Де Норвиль целился в самых одаренных и преданных королю царедворцев. Маркиз дорого дал бы, чтобы узнать, чьи имена, кроме его собственного и Баярда, намеревались выжать из Блеза в пыточной камере замка Пьер-Сиз.

Однако более всего поражало маркиза вот что. Бесспорно, де Норвиль — предатель, однако никто не назвал бы его дураком. Напротив, он просто гениальный интриган, настоящий фокусник-маг, раз сумел оплести своими чарами не только короля, но и старого Антуана Дюпра, который был хоть и корыстолюбив, но предан короне.

Почему же тогда де Норвиль пожертвовал своим положением при Бурбоне и при сильных союзниках Бурбона — Англии и Империи? Зачем ему так поступать, особенно сейчас, когда Франция прижата к стенке?

— Гм-м, — проворчал де Сюрси.

Ну что ж, по крайней мере он предупрежден насчет того, чего следует ожидать при завтрашней встрече с королем, и может соответственно укрепить свои позиции. Никакая мягкость, никакие попытки умиротворить Франциска пользы не дадут, даже если заставить себя раболепствовать.

Нет, нужно ответить на обвинение обвинением, на ложь — подчеркнутой искренностью. Де Норвиля следует полностью изобличить и разгромить, если маркиз намерен спасти не только Блеза и себя самого, но, возможно, даже саму Францию. Де Сюрси прекрасно понимал трудность задачи. Времени у него практически не было, а враги успели надежно окопаться.

— Увы! — печально вздохнул он. — Если бы только здесь была госпожа регентша, это значительно помогло бы делу…

— Но она здесь, — заметил Пьер. — Герцогиня Ангулемская неожиданно прибыла сегодня и расположилась в Сен-Жюсте.

— Клянусь Богом! — воскликнул маркиз, резко выпрямляясь. — Почему же вы мне сразу не сказали?

— Я не знал, что вашу милость это так интересует…

— Это же настоящий луч надежды, — возразил де Сюрси. — Госпожа регентша — женщина трезвого ума, которая не клюнет на первую попавшуюся наживку. Не думаю, чтобы мсье де Норвиль мог пустить ей пыль в глаза… А есть ли какие-либо сообщения насчет причины её приезда?

Пьер пожал плечами:

— Государственные дела, как всегда. Какое-то совещание с королем.

Однако маркизу отнюдь не казалось невероятным, что всегда бдительная Луиза Савойская, прослышав о де Норвиле и, может быть, особенно об Анне Руссель, пожелала своими глазами взглянуть, как обстоят дела. В любом случае она могла стать союзником. Если ему не повезет с королем, то надо будет обратиться к регентше. Но больше всего маркиза беспокоила нехватка времени.

На следующее утро, сидя в приемной Сен-Жюста, де Сюрси имел возможность поразмыслить на досуге о бренности мирской славы. Он вдруг ощутил себя зачумленным, к которому даже приближаться опасно. Полтора месяца назад все эти придворные, сплетничающие сейчас по углам, толпились вокруг него, страстно желая услышать хоть слово от великого маркиза. А сегодня он мог с тем же успехом быть невидимкой. Некоторые украдкой издали приветствовали его, но все старались держаться подальше от оконной ниши, где он сидел…

Канцлер Дюпра, появившись из королевских апартаментов, прошел мимо со стеклянными глазами, словно не видя маркиза. Де Норвиль, окруженный группой поклонников, прохаживался по залу, красивый, как Аполлон, и имел наглость взглянуть на него с улыбкой.

Хорошо знакомый с обычаями государей, де Сюрси не раз видел, как разрушаются в прах карьеры, сделанные годами преданной службы. То, что такой финал теперь грозит и ему, не было неожиданностью. Для каждого когда-нибудь должно зайти солнце.

Однако ему пришлось призвать все свое философское спокойствие, чтобы выдержать долгое ожидание, пока наконец одетый в черное церемониймейстер вызвал его на аудиенцию к королю.

Спокойный, с гордо поднятой головой, он прошел через зал к двери, подчеркнуто не замечая тишины, что катилась за ним по пятам тяжелой волной.

Франциск сидел у торца длинного стола, за которым незадолго до этого заседал королевский совет. Со стола ещё не убрали ворох бумаг, стулья вокруг стояли в беспорядке. То, что де Сюрси, министра, многолетнего члена совета, даже не пригласили на заседание, было вполне подходящей прелюдией к аудиенции.

Король долго не произносил ни слова, продолжая читать какое-то письмо; маркиз тем временем ждал. В слабом свете, проникающем через готические окна, особенно резко бросалось в глаза великолепие королевского наряда. Оно напоминало о хронической болезни короля — его неизлечимой молодости, которая никогда не сможет приспособиться к более мрачным цветам действительности, которая на протяжении всей жизни оставит его двадцатилетним.

Франциск не был ни жестоким человеком, ни даже менее честным, чем большинство людей: он был просто-напросто молод, несмотря на свои тридцать лет, и обладал в равной мере и всеми недостатками молодости, и её обаянием. Однако неопытность — не то оружие, каким можно отвести бурю, обрушившуюся теперь на трон и страну.

Ироническая улыбка скользнула по тонким губам маркиза. Внезапно подняв глаза, король заметил её, и его лицо над черной бородой вспыхнуло. Он чувствовал себя в некотором роде в положении выросшего школьника, которому приходится быть судьей своего старого учителя, и он не мог полностью избавиться от прежней привычки смотреть на него снизу вверх. Как часто во времена покойного короля, когда он был просто герцогом Ангулемским и никак не мог знать наверняка, что займет трон72, — как часто тогда он с почтением, словно подросток, выслушивал наставления маркиза и ждал его одобрительного слова!

Что-то от тех дней ещё осталось, и он, несмотря на все усилия, не мог преодолеть робость.

— А, господин де Воль! — резко сказал он. — Вы, я вижу, в веселом расположении духа…

— Нет, сир, всего лишь в философском.

— Ну, тогда я желаю, чтобы вы одолжили мне немного вашей философичности. Наши дела в печальном положении. Вы согласны со мной?

— Не могу припомнить более печального момента со времен английского нашествия сто лет назад73.

Франциск, сердито взглянув, намекнул на дело, о котором предстоял разговор:

— Может быть, Бурбона ещё удастся схватить — не благодаря вам. В этом случае у нас стало бы одним врагом меньше.

Собеседник решительно отверг эту надежду:

— Я бы не рассчитывал на это, сир. Если только в дело не вмешается какая-нибудь случайность, он, я думаю, ускользнет74.

— И что тогда?

— Тогда он будет более опасен, чем если бы стоял во главе мятежа здесь, во Франции. Его бегство — тонкий и дальновидный ход. Нам ещё предстоит преизрядно натерпеться от него — и не один день…

— Клянусь Богом, у вас завидное спокойствие!

Король резко отодвинул свой стул от стола. Глаза его пылали, длинный нос трясся мелкой дрожью.

— А кого винить за это? Кто виноват, что Бурбон сейчас не у меня в руках?

— Вы, сир.

— О Господи! — Франциск даже задохнулся. — Мне просто нравится ваша дерзость!

— Разве это дерзость — напомнить вашему величеству, что монсеньор коннетабль был у вас в руках месяц назад, когда вы посетили его в Мулене, и я настаивал на его немедленном аресте ещё тогда?

— Я вам излагал свои соображения! — вскипел король.

— Излагали, сир. Вам судить, были ли эти соображения достаточно вескими.

— И это оправдывает вас? — гнев Франциска вылился в сарказм. — Когда, по милости Божьей, господин де Бурбон и его сообщники по заговору из Англии и Империи попались к вам в мешок, может быть, меня следует винить в том, что вы устроили так, чтобы дать им выбраться? Что вы на это скажете?

— То, что думает ваше величество. Я виноват в неудаче, и мне нет оправдания.

— Конечно, нет! Но вы виновны более чем в неудаче, господин маркиз. Вы виновны в измене!

У короля был торжествующий вид человека, которому осталось только нажать пружину, чтобы ловушка захлопнулась. Он явно ожидал, что собеседник обнаружит смятение и растерянность. Но сам был сбит с толку, когда де Сюрси улыбнулся:

— Ерунда — если ваше величество простит мне это слово. Сир, с вашего позволения, не будем ходить вокруг да около. Я знаю, какие позорные обвинения измыслил против меня и против Блеза де Лальера всем известный предатель. Нет смысла осквернять уста вашего величества их повторением, а мой слух — выслушиванием. Они настолько же неубедительны, насколько злобны — и тем почти все сказано.

Было ясно, что Франциск предвкушает возможность поиграть со своей жертвой в кошки-мышки, постепенно загоняя маркиза в угол неожиданной осведомленностью о его предательстве. Смелость де Сюрси выбила почву у него из-под ног. На минуту король упал духом.

— Откуда вы узнали?

— От Пьера де ла Барра, который присутствовал, когда этот подлец излагал свою клевету вашему величеству. Но я мог бы с таким же успехом узнать о ней от любого другого. Она стала, кажется, всеобщим достоянием при дворе. Похоже, ваше величество не проявляет особенной заботы о репутации старого слуги и даже не пытается оградить его от поношений, пока эта ложь не будет должным образом опровергнута.

Король чуть не подавился. С его точки зрения, разговор приобретал весьма неудачный оборот. Он сильнее прежнего почувствовал себя учеником, выслушивающим обвинения учителя, вместо того, чтобы обвинять самому.

Он не смог найти способа отвести эти обвинения — и решил хотя бы заглушить их.

— Клянусь Богом, сударь, — заорал он, — любой другой на вашем месте уже был бы в цепях!

— Благодарю ваше величество. Быть свободным от цепей, полагаю, — самая высокая награда, на которую я мог рассчитывать за службу вам в течение всей жизни.

— Однако, раз уж вам известны обвинения, сударь, так опровергайте их, опровергайте! Это все, чего я прошу.

— Тогда я вызываю в свидетели герцога Бурбонского, дабы опровергнуть, что я встречался или иным способом сносился с ним в Мулене.

— Ну конечно, здесь вам опасаться нечего, — колко ответил король. — Вряд ли он откликнется на этот вызов.

— Именно так. Следовательно, в данном пункте обвинение может противопоставить моему слову лишь утверждения человека, который сам себя зарекомендовал лжецом.

— Сам себя зарекомендовал?.. Что вы имеете в виду?

— Если он предавал герцога, то разве не лгал ему? Однако перейдем к обвинению, будто я раскрыл ценные сведения мятежникам в Лальере. Против этого обвинения я выставляю двух свидетелей. Во-первых, короля Франции. Ваше величество были извещены во всех подробностях о том, что сказал я в том случае и почему я говорил это. Далее, я вызываю Констанс де Лальер, ныне находящуюся в Лионе. Она подслушивала все, что говорилось за обедом. Она засвидетельствует, сколь мало утешительного нашли господа мятежники в том, что я открыл им, — поистине, настолько мало, что я чуть не лишился из-за этого жизни на следующий день.

На короля это произвело впечатление. Он опустил глаза и стал теребить какую-то бумагу на столе.

— Может быть, в ваших аргументах что-то и есть. Однако я замечаю, что вы не защищаете этого выдающегося мошенника, Блеза де Лальера, которого вы привлекли к делу, несмотря на мое предупреждение.

Де Сюрси не отступил ни на шаг:

— А почему я должен защищать его? Неужели вы не понимаете, сир, что, если де Норвиль клевещет на меня, то клевещет и на де Лальера? Чистая вода и грязь не текут из одного источника. Что же касается того, что я привлек его к делу, то я спрашиваю, каково было бы суждение вашего величества обо мне, если бы я вообще никого не послал вслед за сэром Джоном Русселем?.. Потому что больше отправить мне было некого. И я всегда находил, что Блез де Лальер — человек способный и преданный. Однако за то, что послал его, и за его неудачу я принимаю всю вину, и принимаю её тем более, что вынудил его взять на себя эту миссию.

— Ого! — произнес король, чувствуя, что это важное признание. — Это подтверждает слова де Норвиля.

— Нисколько не подтверждает. — Маркиз отмахнулся рукой, словно сметая паутину. — Моя защита — хотя я произношу это слово с презрением — встречное обвинение. Я обвиняю этого мошенника в заговоре против вашего величества, в мнимом предательстве господина де Бурбона с целью его возвышения, в сеянии раздоров среди верных сторонников вашего величества, в злонамеренной клевете, в тайном сговоре с миледи Руссель, известным английским агентом.

Последнее, возможно, было блестящей догадкой, однако в данный момент этот ход оказался неудачным с тактической точки зрения. Лицо короля помрачнело. Не далее как вчера он нанес приятный визит в аббатство Сен-Пьер.

— Прикажите подвергнуть его допросу, — продолжал де Сюрси. — Потребуйте от него признаться в этих преступлениях под страхом пытки. Ручаюсь головой, что он сознается в должное время. Разве это не правосудие навыворот, если пытки уготованы такому человеку, как Блез де Лальер, который сражался и проливал кровь за дело вашего величества, а теперь приговорен к смерти по слову ренегата, который до недавних пор служил врагам Франции? Разве это справедливость, если он должен терпеть заключение и умереть из-за хитрого трюка, который сыграла с ним женщина, а она будет освобождена?

Глаза короля загорелись недобрым огнем, но он не сказал ничего. Де Сюрси безусловно не следовало бы совершать ещё один промах.

— Хотел бы я знать, что скажет на это госпожа регентша, ибо я знаю, что именно она посчитала разумным выслать миледи Руссель из Франции.

Грубый промах. Если бы маркиз не позволил негодованию взять власть над собой, он не допустил бы его. Неразумно было напоминать королю о власти его матери.

Франциск поднялся с места, дрожа от гнева. Ярость освободила его от последних следов мальчишеского почтения. Он стоял, возвышаясь над своим старым наставником.

— Довольно с нас! Вы взяли на себя смелость поучать меня, сударь, а я не желаю, чтобы меня поучали. По-моему, вам надо бы поостыть в Пьер-Сизе, как вашему сообщнику!

Серые холодные глаза де Сюрси встретились с глазами короля, и их спокойствие поумерило монарший пыл.

— Я во власти вашего величества. Однако ради трона, которому столько служил, я прошу вас, сир, подумать о том, какое воздействие окажет мой арест на Францию в такое время, когда больше всего ей необходима сплоченность и верность.

— Вы угрожаете?

— Да, если факты — это угрозы, а указывать на них — значит угрожать. Я открыто говорю вашему величеству, что своевольная тирания не может надолго заменить собой справедливость. Я требую для Блеза де Лальера и для себя честного допроса перед судьями, назначенными парламентом Парижа, с привилегией участия защитника и надлежащего выслушивания свидетелей.

— «Требую» — слово резкое…

— Я думаю, что имею право на него, если не как французский дворянин, то по ещё более веским основаниям — за свою сорокалетнюю службу.

В этом поединке взглядов король не добился победы. Для него было необычным ощущение, что он наткнулся на кремень вместо воска, — настолько необычным, что он подавил свой гнев на полуслове.

— Идите, сударь! — сказал он резко. — Но не пытайтесь покинуть Лион. Если я сейчас проявляю к вам терпение, то причиной тому эти самые годы, когда вы не были ни предателем, ни защитником предателей… И ни слова больше! Не раздражайте меня слишком сильно, господин маркиз. Что касается Блеза де Лальера, то он стоял перед моим судом и подвергнется каре. А что касается вас, можете не беспокоиться: вы тоже дождетесь суда. И я думаю, что признание де Лальера кое-что добавит к вашему приговору.

Де Сюрси склонил голову ровно настолько, чтобы соблюсти этикет, но ни на дюйм ниже. Не удалось королю и заставить его замолчать.

Маркиз ответил смело, как всегда:

— Желаю вашему величеству вовремя раскрыть истину — не ради меня, а ради вас самого!

Придворные в приемной не смогли сделать никаких выводов из поведения маркиза. Некоторые даже досадовали, что дали маху, решив, будто он попал в немилость. Однако, когда он ехал по крутому спуску из Сен-Жюста, по пятам за ним следовал страх.

Нужно, не теряя времени, добиваться приема у Луизы Савойской. Это последняя надежда.

Во дворе «Дофина» мимо него прошел человек столь странной и зловещей наружности, что привлек его внимание. Оглянувшись через плечо, маркиз заметил, что люди расступались перед ним, словно избегая случайного соприкосновения.

— Кто это такой? — спросил де Сюрси у одного из конюхов.

Тот сплюнул, прежде чем ответить.

— Это, монсеньор, Тибо Одноглазый, пыточных дел мастер в Пьер-Сизе.

Подавленный этим мрачным предзнаменованием, маркиз добрался до своей комнаты и закончил письмо регентше, которое тут же и отослал.

Глава 42

Знаменитый лионский коллега сьера Франсуа-Ведуна, мэтр Фома-Бродяга, встретил своего собрата, колдуна из Форе, в высшей степени доброжелательно и угостил его отличным обедом в «Козле» — пригородном трактире, пользующемся дурной репутацией.

Однако, когда разговор коснулся подкупа одного из надзирателей замка Пьер-Сиз, он признался в своем бессилии. Если бы разговор шел о любой другой из лионских тюрем, он мог бы оказаться полезным, но Пьер-Сиз — это королевская тюрьма, предназначенная для политических заключенных и независимая от города. Весь её штат, от коменданта до последнего надзирателя, состоял из людей, назначенных королевскими властями, и между ними и гильдией колдунов не существовало никаких деловых отношений.

Вместе с тем через разного рода подпольные каналы до мэтра Фомы доходили красочные рассказы о методах Тибо Одноглазого, и он Богом и всеми святыми заклинал сьера Франсуа держаться от того подальше.

Так что, когда Пьер де ла Барр получил конфиденциальное сообщение Тибо с приглашением встретиться на бойне вблизи Сен-Поля, сьер Франсуа стал настойчиво отговаривать юношу от этого свидания.

— Это старый фокус Тибо, ваша милость.

— Как это? — спросил Пьер, надежды которого начали таять при виде унылого лица собеседника.

— Да вот так. Этот самый Тибо, по всему видать, такой честный человек, что дальше некуда. Ему так же невозможно отказаться от удовольствия до смерти умучить какого-нибудь беднягу, как себе правую руку отрезать. Но он не видит никакой беды в маленьком побочном доходе. Вы честно выкладываете ему свои кровные денежки, а он заключенного не выпускает. Говорят еще, что он находит полезным для своей работы дать этому бедолаге поверить, что он бежал, а потом в последнюю минуту его сцапать. Игра в кошки-мышки, ваша милость. Здорово ломает волю человека.

— А что это значит — «поверить, что он бежал»?

— Ну, сударь, мне примерно так объясняли: я уже сказал, что мэтр Тибо — человек честный. Он обещает переправить узника через стену. Таков, стало быть, уговор, и он его выполняет. А что случится потом, в том уж его вины нет. Вот он и позволяет заключенному спуститься со стены по веревке — прямехонько в руки к солдатам, что ждут внизу. Каждый потом получает свою долю, и все довольны и счастливы — кроме заключенного. В точности так оно и происходит.

— Ах вы сукины дети! — выругался Пьер. — Но если этот фокус так хорошо известен, то почему же люди попадаются на удочку?

— Ну-у, мсье, люди, с которыми он имеет дело, не пользуются такими привилегиями, как ваша милость. У них нет возможности получить частный совет. Они только потом узнают, что побег был неудачен, но мэтр Тибо в том не виноват. Что ж они могут сделать? Ну, и ещё — этот фокус совершается не слишком часто. Последний раз дело было с год назад. Мой друг Фома слышал, как один из солдат расхвастался по пьяному делу.

Пьер задумался.

Но сьер Франсуа немного умел читать мысли.

— Если вы замышляете отбить мсье Блеза силой, когда он попадется в руки солдатам, то это невозможно, сударь. Веревку выбрасывают с северной стороны замка, на крутую тропу, по которой подвозятся припасы — на мулах, вьюками. Солдаты выстраиваются вдоль стены, и сверху их не видно. Напасть на них неоткуда. Они просто загоняют беглеца обратно в тюрьму через калитку, к которой ведет тропа.

— Вот, значит, как, — произнес Пьер и почесал затылок.

Франсуа добавил:

— Поверьте мне, сударь, через мэтра Тибо вы ничего не добьетесь.

— Может, и ничего, — согласился Пьер. — Но в любом случае я хочу поглядеть на этого типа. И послушать, что он скажет…

Губы молодого человека искривились в зловещей гримасе.

— По крайней мере смогу получить удовольствие, всадив в него кинжал.

— Отлично понимаю, что это будет удовольствие, — согласился сьер Франсуа. — Ну, а выгода-то какая? Себя погубите, а мсье Блезу не поможете. Уж поверьте мне, об этой вашей встрече известно другим людям из замка. Я в ней ничего хорошего не вижу. Но уж если ваша милость должны идти, так сыграйте простака, сударь. Не дайте ему догадаться, что вы что-то подозреваете.

— Ну, в этом можешь на меня положиться, — сказал Пьер. — Обговорим дело, когда я вернусь.

От гостиницы «Дофин» до скотобойни и мясного рынка у церкви Сен-Поль можно было дойти за несколько минут. Чтобы найти бойню в путанице узких улочек за церковью, достаточно было довериться собственному носу. По мере приближения к ней вонь все усиливалась, пока наконец даже в кромешной тьме становилось ясно, что ты на месте.

Но тьма не была кромешной. Редкие фонари у домов и лампады перед нишами со статуями святых кое-как указывали путь по переулкам шириной не более девяти футов и помогали даже обнаружить шныряющих крыс, число которых увеличивалось по мере приближения к мясным лавкам. Стал слышен и шум скота, ожидающего утреннего забоя в тесных загонах.

Передвигаясь наполовину ощупью, Пьер то и дело зажимал нос, постоянно оставаясь начеку, потому что в таких местах нередки случаи нападения ночных воров или грабителей; при виде редкого прохожего он хватался за кинжал, как, несомненно, хватался за свой кинжал и прохожий.

Наконец, когда зловоние стало уже совсем невыносимым, он при свете лампады скорее угадал, чем различил ряд ларьков, закрытых ставнями, которые составляли своего рода фасад бойни. Он пошел вдоль них медленно и с ещё большей опаской, ибо это и было условленное место.

Потом дверь одной из лавок неожиданно распахнулась, на него упал луч потайного фонаря, и глухой голос осведомился:

— Мсье де ла Барр?

— Он самый.

— Заходите.

Войдя в дверь, Пьер оказался в тесном помещении, едва ли больше прихожей, соединенном с расположенным позади навесом, откуда доносился шум запертой скотины. Свет фонаря потревожил тучи мух, которые с жужжанием облепили пару ободранных туш, свисающих с крюков под стропилами. Зловоние здесь стояло неописуемое — Пьер подумал, что так смердело бы в брюхе гниющего кита.

По мнению Пьера, стоявший против него человек полностью вписывался в окружающую обстановку. Несмотря на крепкие нервы, он с трудом подавил дрожь при виде мертвенно-бледного лица с одним холодным, липким, цепким глазом, толстых влажных губ, густого пуха на руке, держащей фонарь.

Со своей стороны, мэтр Тибо узрел в де ла Барре неопытного юнца, зеленый плод, вполне, однако, созревший для того, чтобы его сорвать.

— С вашего позволения, — протянул он, — перейдем сразу к делу.

Его предложение соответствовало схеме, нарисованной сьером Франсуа. Он даст веревку, по которой Блез сможет спуститься со стены, — если, разумеется, будут приняты его условия. От милосердно представленной на раздумья недели остается три дня.

— А потом, — сухо заметил Тибо, — он будет уже не в состоянии двигаться.

— И твоя цена?..

— Тысяча турских ливров.

— Кровь Христова! Где же, по-твоему, я смогу найти тысячу ливров?

— Это дело ваше. Ни на су меньше я не возьму. За такую сумму рискнуть головой стоит, но уж никак не за меньшую.

— Пятьсот ливров, — торговался Пьер.

— Мы теряем время, молодой человек. Я сказал — тысячу, до последнего гроша.

— После того, как господин де Лальер окажется на свободе?

Мэтр Тибо беззвучно расхохотался:

— Нет, до того — но после того, как денежки будут пересчитаны.

— А откуда мне знать, что ты выполнишь уговор?

— Я ручаюсь своим словом.

Пьер принял решение. Нужно сыграть в игру, которую предлагает этот тип, и переиграть его, если получится. Шанс слабенький, но другого не будет.

— Слушай, любезный, — сказал он, — твое слово для меня ничего не значит. А потому мы сделаем по-другому. Ты проведешь меня тайком в замок, и я уплачу тебе тысячу ливров перед тем, как мы с господином де Лальером спустимся по веревке. Я уйду вместе с ним.

Тибо собирался было отказаться наотрез, но вовремя остановился. Его осенила великолепная идея.

Почему бы не дать этому петушку сунуть голову в ту же петлю, что затянута на шее у его дружка? Пусть ожидающие внизу стражники сцапают его вместе с тем, вторым. Очень легко будет доказать, что он пробрался в замок скрытно, что это он принес веревку! Как соучастника де Лальера, помогавшего ему в попытке к бегству, его обвинят в преступлении, караемом смертной казнью.

И какой же великолепный лабораторный образец из него получится, уж он-то обеспечит признание Блеза! То, что сделано с Мишле, — мелочь, ерунда и пустяк по сравнению с обработкой, которой подвергнется петушок… От одной мысли об этом из уголка уродливого рта мэтра Тибо потекла струйка слюны.

Но он притворился, что колеблется.

— На стене у нас не будет времени пересчитать деньги. Клянусь Богом, я намерен попробовать на зуб каждую монету. Глядите мне, чтоб без фокусов и без фальшивых!

— Можешь пересчитать и проверить перед началом дела. Но кошелек останется у меня, пока мы не будем готовы спускаться со стены.

— Имейте в виду, в замок вы войдете безоружным.

— Почему бы и нет? Не думаешь ли ты, что я собираюсь в одиночку захватить замок?

И опять Тибо скрыл свое нетерпение.

— Ладно, будь по-вашему. Это только лишнее беспокойство, ну да я — человек покладистый. Молодым господам вроде вас не следует быть такими недоверчивыми. Любой вам скажет, что мое слово — олово. Если я берусь переправить вашего дружка через стену, то я это сделаю. За тысячу ливров, запомните! И если будет хоть на грош меньше, так можете не приходить.

Пьер продемонстрировал полное доверие, хотя вовсе его не испытывал.

— Ты получишь свои деньги, можешь не волноваться. А вот как я попаду в замок?

Мэтр Тибо уже об этом подумал.

— Оденьтесь как погонщик мулов и переговорите со сьером Андре, который ведает вьючными мулами. А я ему шепну словечко насчет вас. Как только вы пройдете через калитку, он уж меня известит, что вы пришли.

И многозначительно добавил:

— У вас всего три дня осталось.

Они разошлись, не прощаясь.

Пыточный мастер поздравил себя: такую удачную сделку он ещё никогда не проворачивал. Сумма взятки рассчитана совершенно точно: она была достаточно большой, чтобы Пьер поверил в серьезность намерений получателя, но все-таки не настолько, чтобы её нельзя было добыть. Тибо не сомневался, что такой видный молодец, как этот де ла Барр, сможет найти столько денег — да хоть взять у ростовщиков, если иначе не получится.

Однако Пьер возвращался в «Дофин»в довольно мрачном настроении.

Первая серьезная проблема — это как достать запрошенную сумму. Юноша рассчитывал, что сумеет продать браслет, который подарил ему де Сюрси, — пожалуй, ливров пятьсот дадут. Еще сотню можно набрать в долг. Но вот откуда взять остальные, он представления не имел.

Несомненно, оставалось только надеяться на молитвы и обеты Пресвятой Деве, ибо, чтобы добыть четыреста ливров, не впутывая в дело маркиза, требовалось по меньшей мере чудо.

Глава 43

Тем временем Блез де Лальер, испытывающий муки голода в камере замка Пьер-Сиз вместе с искалеченным Мишле, терзался неизвестностью. Нашел ли мэтр Тибо Пьера де ла Барра? Сможет ли Пьер собрать необходимые деньги? Есть ли надежда, что палач сдержит свое обещание?

Тянулись бесконечно долгие дни и ночи, не принося никакого ответа ни на один из вопросов.

Сигналом, что сделка заключена, должна была послужить полная порция еды вечером перед побегом. С бешено колотящимся сердцем Блез прислушивался к шагам надзирателя, разносящего ужин. Но открывалась дверь, и в камеру в очередной раз швыряли грязный кусок заплесневелого хлеба; затем опять — муки ожидания и надежды, пока на следующий вечер не повторялось то же самое.

Глядя на Мишле, Блез терзал себе душу, представляя, как будут пытать его самого. Воображение снова и снова рисовало ему жуткую картину. Эти руки, ноги, мышцы, сейчас такие ловкие и сильные, скоро перестанут принадлежать ему, они превратятся в источник непрестанной боли, а сам он — в жалкое подобие человека, и его в конце концов отвезут в повозке на площадь де ла Гренет и четвертуют, разорвут на части четырьмя лошадьми. Это мучительная смерть. Казнь через повешение или обезглавливание — куда более мягкий приговор, чем тот, который вынесли ему.

Но самое страшное даже не это. Ужаснее всего было бесчестье, больше всего он боялся, что его, обезумевшего от страданий, смогут заставить ложно обвинить людей, которыми он особенно восхищался и которым был очень многим обязан, — де Сюрси и Баярда.

Постоянно ухаживая за Мишле, он ловил то слово, то фразу, складывал услышанное одно к одному и в конце концов окончательно уверился, что Жан де Норвиль, хотя и совершенно бессовестный негодяй, но Бурбона не предавал — он стоял во главе заговора против короля, и если этот заговор вовремя не пресечь, то он представит даже большую опасность, чем вооруженное вторжение.

Однако что мог сделать Блез, запертый здесь и обвиненный в измене? Никто из тех, до кого могут дойти его слова, ему не поверит.

Часто он обращался мыслями к Анне Руссель, удивляясь невероятному сочетанию звезд, связавшему их столь роковым образом. Она была причиной его гибели, и все-таки, как ни удивительно, он никогда не думал о ней с гневом — или хотя бы с горечью. Наоборот, воспоминания о днях, проведенных вместе с Анной по дороге в Женеву, успокаивали его. Романтическое чувство на время облегчало его муки и отдаляло надвигающуюся на него зловещую тень эшафота. Он вспомнил, как она назвала его благородным человеком, — и это придало ему мужества. У него сохранилась только одна надежда — что он сможет до конца быть достойным этого звания.

Четыре дня сократились до трех, потом их стало два, один, и, наконец, от недельной отсрочки осталось только две ночи. Хватит. К чему обманывать себя дальше? Очевидно, не удалось связаться с Пьером, либо он ничего не смог сделать. А на все просьбы мадам де Лальер, если она сумела обратиться к королю, скорее всего, последовал отказ.

В эту предпоследнюю ночь Блез решил больше ничего не ждать. Как и в предыдущие вечера, открылась дверь, вошел и вышел надзиратель. Блез, сидевший у соломенного тюфяка Мишле, не повернул головы. Но потом он ощутил странный запах. И в следующий миг, вскочив на ноги, замер, уставившись на две миски, доверху полные мяса.

Его охватила такая слабость, что он привалился к холодной стене, стараясь унять готовое выскочить из груди сердце. Сигнал, которого он ожидал столь долго, подан, — и он не может собраться с силами, чтобы просто поверить в него. А ведь придется ещё спускаться по веревке, бежать…

Мишле смотрел во все глаза.

— Мясо? — спросил он слабым голосом. — Сударь, это мясо?

— Да.

— Благодарение Богу! — вскричал искалеченный. — О, благодарение Богу!

Блез машинально принес ему пищу, потом накинулся на свою порцию. Сначала он не мог думать ни о чем, кроме еды. Наконец пересилил себя и оторвался от миски. Ночью предстоит потрудиться, нельзя сейчас наедаться до отвала. Так и разомлеть недолго — а ведь ночью потребуется вся бодрость! Усилием воли он сдержался, начал жевать медленнее и даже оставил часть на потом. Вероятно, Тибо вызовет его не раньше чем через несколько часов.

Теперь все его душевные силы и мысли сосредоточились на побеге. По-видимому, Тибо получил взятку и намерен выполнить уговор, иначе не подал бы обещанного сигнала. Блезу не приходило в голову, что с ним могут играть в кошки-мышки. Он чувствовал, что побег — дело решенное. О том, что произойдет за стенами Пьер-Сиза, сейчас лучше не думать. Во всяком случае живым его больше не возьмут.

Притворяясь, что спит, он лежал на своей охапке соломы; его нервы были натянуты, как тетива. Не имея такой роскоши, как часы, он мог только догадываться, сколько прошло времени. Наконец послышался отдаленный шум — сменялась стража внизу, во дворе. Значит, близится полночь. Однако ему показалось, что после этого прошло ещё немало времени, прежде чем заскрежетал замок в двери камеры.

Появился надзиратель в сопровождении одного из прислужников Тибо и велел ему выходить. Он, несомненно, полагал, что заключенного вызывают на очередной допрос. Мишле, одурманенный непривычно обильным ужином, даже не шелохнулся.

Блез под конвоем подмастерья палача ещё раз спустился по ступенькам во двор. Ночь была безлунная, лишь едва угадывались за дымкой звезды. Войдя в дверь у основания цитадели, он прошагал по подземному коридору к святая святых мэтра Тибо.

Но на этот раз, когда конвоир оставил его на пороге и дверь закрылась, он обнаружил, что Тибо не один. Перед ним стоял высокий человек, одетый в лохмотья, в руке у него был кнут, каким пользуются погонщики мулов. Далеко не сразу Блез узнал в нем Пьера де ла Барра.

— Господи Боже! — воскликнул он. — Невероятно! Неужели это ты?

Они радостно обнялись, и Блез, который целую неделю не видел зеркала, удивился ужасу, мелькнувшему на лице Пьера.

— Друг мой, как тебя благодарить?

Мэтр Тибо чуть не взорвался ироническим весельем, но его рыбьему глазу удалось ничего не выдать. Эта сцена — лучшая награда, подтверждающая его расчеты, — если не считать той, которой предстояло насладиться несколько позже… Он не мог удержаться от соблазна растянуть удовольствие. Его губы раздвинулись в слюнявой ухмылке:

— Этакий сюрприз для вас, а, мсье? — сказал он Блезу. — Я люблю преподносить людям сюрпризы.

Блез смотрел на Пьера с умилением и восторгом. После недельного ада, через который он прошел, вид дружеского лица казался райским зрелищем. Однако он заметил в пристальном взгляде де ла Барра какую-то странную напряженность, которая его озадачила. Казалось, Пьер хочет что-то сказать, но ему мешает присутствие Тибо.

— Да, конечно… сюрприз, — рассеянно ответил Блез.

Что же Пьер старается ему сказать?

— Видите ли, — продолжал Тибо, — этот молодой дворянин думает о людях очень плохо. Ему, видите ли, недостаточно моего слова, что я сделаю все по честному, и он настоял на том, чтобы самому присмотреть за работой.

— Ты пересчитал деньги, так или нет? — сказал Пьер. — Здесь вся сумма, полностью. — Он хлопнул по кошельку, пристегнутому к поясу. — Но они останутся у меня, пока мы не окажемся на стене, как уговаривались. Короче, не пора ли двигаться?

Тибо снова ухмыльнулся:

— Ну и храбры же вы, мсье Петушок! А если б, допустим, я захотел прихватить вас за пятки и отобрать денежки, что тогда?

— А вот тогда и увидишь, — ответил Пьер.

Палач затрясся от радости. Она вырвалась наружу хихиканьем:

— Да, вы настоящий храбрец. Хотел бы я над вами поработать. Может, в один прекрасный день до того и дойдет. Ну, а пока давайте покончим с этим дельцем. Вы увидите, как Тибо Одноглазый выполняет уговоры.

Он потянулся к столу у себя за спиной и взял веревку, смотанную кольцами.

— Вот вам — отличная пенька, не хуже любой, на какой вешают мошенников.

Потом, указав на низенькую дверь на другом конце комнаты, добавил:

— Вот через неё мы и выберемся на стену… О нет, после вас, господа, после вас. Я уж пойду сзади.

Они пробирались один за другим чуть не на четвереньках, поднимаясь по низкому, высотой едва по плечо, туннелю, вырубленному в скале. Блезу не терпелось обменяться с Пьером хоть словом, но не было возможности. Тибо шел за ним по пятам, и он чувствовал его смердящее дыхание.

В кромешной тьме они вышли во двор, прячась за выступающей пузом стеной цитадели, которая прикрывала их от часового, патрулирующего под нижним ярусом камер. Совсем рядом оказались ступени, ведущие на стену крепости.

— Поторопитесь! — свистящим шепотом подгонял Тибо.

Несколько секунд — и они уже на стене; громада цитадели все ещё прикрывала их от случайного взгляда со двора.

— Теперь слушайте, — прошептал Тибо. — Когда я завяжу веревку за вот этот зубец, её конец как раз достанет до вьючной тропы, идущей от ворот Пьер-Сиза… Желаю удачи, господа! Но сначала отдавайте денежки.

Блез услышал в темноте, как Пьер отстегивает кошелек.

— Держи.

Но когда он в темноте передавал деньги, кошелек, должно быть, выскользнул у него из рук — или из рук Тибо — и упал на камень между ними. Тибо, выругавшись, нагнулся. В тот же миг началась яростная схватка: один человек прыгнул на спину другому, и эта пара почти беззвучно заметалась взад-вперед, только ноги шаркали по камню.

— Хватай этого ублюдка, — прохрипел Пьер, — хватай, ради Бога. Если только я не удержу плеть…

Блез нащупал руками Тибо и обхватил его. Совершенно ошеломленный происходящим, он мог только повиноваться тому, что говорил Пьер. Раздался какой-то звук, словно хрустнула кость. Голова палача вдруг дернулась вбок и повисла. Но Пьер ещё несколько мгновений продолжал закручивать петлю, которую сделал из кнута, превратив его в удавку. Когда он наконец распустил ремень, Тибо остался лежать, скорчившись, уткнувшись лицом в стену.

— Что за фокус? — шепнул Блез.

Пьер подхватил веревку и кошелек.

— Некогда разговаривать. Пошли. Держись за мной.

И, пригнувшись, побежал по стене к западу, укрываясь за высоким парапетом, чтобы его не могли увидеть со двора.

Блез, все ещё в полной растерянности, последовал за ним, то вверх, то вниз по ступеням, соединяющим один уровень стены с другим, огибая встречающиеся по пути башенки, — и так до места, почти противоположного тому, которое выбрал Тибо. Поскольку в это время Лиону не угрожали враги, на стенах не были выставлены часовые; а глухой ночной час исключал возможность случайных встреч.

— Здесь, — сказал Пьер, завязывая веревку так, чтобы получилась скользящая петля, которую он накинул на один из зубцов парапета. Потом туго затянул её, упершись ногой в каменную кладку, и сбросил конец веревки со стены вниз.

Что-то, однако, привлекло внимание стражников во дворе. Послышался окрик:

— Кто идет?

В тот же миг раздался и второй окрик — из-за стены, снаружи, под тем местом, где лежал задушенный Тибо.

— Быстрее! — выдохнул Пьер.

Перешагнув парапет, он ухватился за веревку и закачался в воздухе.

— Давай за мной!

Блез выждал немного, потом последовал за ним. Веревка обжигала руки, когда он скользил по ней. Внизу его ожидал Пьер, но не один: рядом с ним смутно выделялась из темноты ещё чья-то фигура.

— Кто здесь? — окликнул Блез.

— Друг, — был ответ. — Франсуа из Лальера. Сюда. Быстро!

Франсуа пустился бежать вверх по крутому склону Фурвьера, поля и виноградники которого возвышались против этой стороны замка. Тяжело дыша, Блез и Пьер поспешили за ним.

Но теперь со стены донесся взрыв проклятий:

— Стой! Держи их!

Что-то просвистело мимо головы Блеза и зарылось в землю перед ним. В замке протрубили тревогу.

«А ведь они собак спустят, — подумал он. — Надеюсь, нас ждут кони».

Измотанный тюрьмой, он с трудом поспевал за провожатым. Наконец тот внезапно остановился у какой-то кучи камней, между которыми вниз по склону стекал ручеек.

— Держитесь поближе, — сказал Франсуа.

Ярдов тридцать он шел вброд вверх по ручью, а потом исчез, нырнув в низкие кусты справа. Минуту спустя Блез обнаружил, что находится под землей, в полной темноте, видимо, в каком-то погребе или склепе.

— Никакие собаки нас здесь не найдут, — сказал Франсуа, зажигая фонарь от своего трута, — если только они не чуют следы в воде. Это место встреч нашей гильдии в Лионе.

Глава 44

В течение столетий стены древнего римского города Лугдун, который когда-то стоял на возвышенности Фурвьера — это название происходило, очевидно, от первоначального «Форум», — давали камень и известь для строительства нового города Лиона. То, что от них осталось, постепенно поглотила земля; на месте храмов, вилл и амфитеатров раскинулись поля и виноградники. Даже память о древнем городе почти угасла, сохранились только разрозненные и неясные упоминания в старинных рукописях, мало кому доступные.

Однако внутри увитой лозами горы остались куски старых фундаментов, арки, ещё выдерживающие груз земли и времени, потайные комнаты с выщербленными полами.

В одной из них и находился сейчас Блез. Зажгли свечи, и он отдышался настолько, что смог оглядеться вокруг. Здесь стояло что-то похожее на алтарь; на полу была нарисована обвитая змеей голова. Между колоннами среди обломков камней виднелось мраморное изображение лица с призрачными, пугающими чертами. Цоколи других колонн были приспособлены под сиденья. Возможно, этот склеп в свое время составлял часть храма Гекаты, покровительницы ночной нечисти, богини колдовства. Если так, то он как нельзя более подходил для сборищ колдунов позднейших времен, членов древнейшего братства, которые утверждали, что происходят от друидов75. Как бы то ни было, подвал уже давно использовался для этой цели, никто и не знал, с каких пор. Здесь пахло устоявшейся сыростью, и этот запах ещё более усиливался стойким духом ладана, который колдуны применяли в каких-то своих ритуалах.

А по мнению Блеза, в подвале жутко отдавало дьявольщиной, и он перекрестился, когда сьер Франсуа не смотрел в его сторону.

— Вы дадите мне торжественный обет, — сказал ведун, — хранить это место в тайне от любой живой души. Я сомневаюсь, чтобы какой-нибудь непосвященный хоть раз входил сюда прежде. И при всей своей скромности могу сказать вам, что никто, кроме Франсуа из Форе, не смог бы добиться для вас почетного права войти сюда. Даже мой добрый друг, Фома-Бродяга, выдвигал столько возражений…

Он вдруг запнулся, внимательно взглянув на Блеза:

— Вот так штука! Какая перемена! Я с трудом узнаю вас, мсье. Один скелет остался… И эта седина в волосах!

— Седина?..

— Белая прядь, словно перо, — подтвердил Пьер. — А борода!

Блез опустился на один из цоколей. Он вдруг почувствовал, что смертельно устал и у него немного мутится в голове.

— Три недели в замке Пьер-Сиз, друзья мои. Но эта, последняя неделя…

Его охватил ужас при воспоминании о недавнем прошлом — и невероятное облегчение при мысли об избавлении. Он закрыл лицо руками.

Пьер заполнил паузу, произнеся длинное и витиеватое ругательство, которому позавидовал бы любой солдат королевского войска. В заключение он выразил горькое сожаление, что не смог немного отложить убийство этого мерзопакостного типа, который, помимо прочих казней, вполне заслуживал, чтобы его посадили на кол.

Любопытство вытеснило из головы Блеза мысли о перенесенных страданиях:

— Все-таки не пойму, зачем ты его задушил. Конечно, туда ему и дорога; но уговор-то он выполнил.

— Кто, этот проклятый двурушник? — возмущенно вскричал Пьер. — Вы что, не слыхали криков с другой стороны замка, как раз оттуда, где мы должны были спускаться? Ну погодите, я вам расскажу…

И он описал фокус Тибо, как слышал о нем от сьера Франсуа. Идея поймать негодяя в раскинутую им самим сеть пришла к нему во время встречи на бойне. Потом они с Франсуа все это как следует обмозговали.

Поскольку он не мог пронести с собой в замок оружие, нужно было изобрести какое-то орудие убийства — бесшумное и надежное. Кнут погонщика мулов как нельзя более подходил для этой цели, ибо не мог вызвать подозрений. Они его специально подготовили для намеченной операции.

Потом Пьер и Франсуа отрепетировали якобы случайное падение кошелька, внезапное набрасывание удавки. Они тщательно осмотрели снаружи стены замка, чтобы определить подходящее место для спуска. С трудом уговорили Фому-Бродягу, чтобы тот позволил спрятаться в тайном подвале. Однако для осуществления этого плана, как ни скрупулезно он был продуман, требовалась ещё и удача — и удача им не изменила.

— Святой Иоанн! — промолвил Блез немного охрипшим от волнения голосом. — Уж не знаю, как вас обоих благодарить… — Он замолчал на минутку, чтобы прочистить горло. — Однако вы так и не рассказали, как вам удалось достать тысячу ливров за два дня. Это самое поразительное во всем деле. Я полагаю, монсеньор маркиз…

— Нет, — прервал его Пьер.

У него был необыкновенно торжественный вид.

— Это, мсье, истинное чудо. Вы обязаны своим избавлением самой Пресвятой Деве, и я дал обет совершить паломничество в Лорето76 в самое ближайшее время, как только можно будет. Дело было так. Все, что мне удалось, — это достать пять сотен ливров, и ни на одно су больше. На случай, если не будет никакого выхода, я намеревался обратиться к маркизу — но только в самом крайнем случае, потому что сейчас он у короля в самой что ни на есть черной немилости. Наш друг, сьер Франсуа, предложил изготовить для меня какие-то волшебные монеты, которыми можно одурачить почти любого; но для этого требовалось время, и опять же мы не решались испытывать их на такой лисе, как Тибо Одноглазый. Так что оставалось надеяться только на небеса. Я изложил дело перед Пресвятой Девой в её часовне у святого Иоанна. И мгновенно — я и молитву до конца не успел прочесть — мне пришла мысль о доброй аббатисе Сен-Пьера, мадам Антуанетте д'Арманьяк. До тех пор я и не вспомнил о ней. «Вот, — подумал я, — вот друг мадам де Лальер, и деньги у неё определенно есть — только бы уговорить её дать в долг». Я сразу же помчался через весь город в монастырь, переговорил с госпожой вашей матушкой и с Рене и предоставил им сделать, что смогут, за ближайшую пару часов. К концу этого времени я возвратился, все ещё вознося горячие молитвы Пресвятой Деве. Так вот, мсье, эти молитвы были не напрасны…

Пьер сделал паузу для большего эффекта. Его глаза округлились.

— Если после этого кто-нибудь когда-нибудь осмелится при мне насмехаться над ценностью молитвы, я такому ублюдку кровь пущу! Меня ждала мадемуазель Рене, которая вручила мне три дорогих кольца, а также золотую вещицу ценою в двести пятьдесят ливров. И — подумать только! — эта самая золотая вещица имела форму розы — явный символ Розы Небесной!

— Роза?! — воскликнул Блез. — Ты можешь описать ее?

— Еще бы! Она была пятилепестковая и висела на тонкой золотой цепочке. Этот медальон могла бы носить и сама Пресвятая Дева!

— И роза была от аббатисы?

— А от кого же еще? Хотя в таких случаях имена, естественно, вслух не произносятся… Ради себя самой и ради монастыря мадам д'Арманьяк не могла рисковать, навлекая на себя обвинение в измене королю. Ну, что вы скажете о таком чуде? С этими кольцами да с золотой розой я смог получить даже на сто пятьдесят ливров больше, чем требовалось.

Блез сидел молча, охваченный удивлением и восторгом. Он был далек от того, чтобы сомневаться в чуде; но он один здесь понимал, как велико было это чудо.

Анна Руссель рассталась с самым большим своим сокровищем ради его спасения… Это вдохнуло в него новую жизнь и указало новый смысл жизни. Никакой иной целебный дар Небес не смог бы принести ему столь быстрого исцеления. Он почувствовал, как в него вливается прежняя сила.

— Чудесно! — пробормотал он. — Скажи-ка, Пьер, ты эту розу оставил в залог или продал?

— В залог, у итальянских банкиров на Площади Менял. Поскольку мы не потратили денег на эту одноглазую собаку, розу теперь можно выкупить вместе с кольцами и вернуть госпоже аббатисе.

— Только не розу! — сказал Блез. — Пьер, друг мой, окажи мне такую милость — верни деньги за нее, а розу отдай мне, я возмещу тебе двойную её стоимость, если останусь жив. А если нет — я все-таки прошу об этом, ради дружбы. Как! Отдать обратно такой талисман, истинное свидетельство Божьего благоволения? Я буду носить его отныне, и он принесет мне удачу. Ну пообещай, что окажешь мне такую милость!

Пьер прекрасно понимал ценность такого амулета: это был прямой отклик на молитву, если не дар самой Пресвятой Девы. Удержать его у себя в таких обстоятельствах — не кража: а если уж кому нужна удача, так это Блезу.

— Конечно же, сделаю, как вы просите, — сказал он искренне. — И да поможет он вам! Все, что я хочу, когда мы выпутаемся из этой петли, — выкупить свой браслет. Я ценю его как память. — Он вдруг запнулся, нахмурившись. — Но как я, черт побери, покажусь после всего, что сделано, в банке Медичи? Меня же будут искать как беглого преступника — в точности так же, как вас. И если обнаружат в Лионе — не сносить мне головы…

Сьер Франсуа вмешался:

— У вашей милости есть расписка на драгоценности?

— У самого сердца ношу, как святыню. — Пьер усмехнулся и хлопнул себя по груди.

— Ну, тогда, ваша светлость, я мог бы уладить дело, если вы подпишете бумагу и доверите мне деньги.

Это был большой риск, но Пьер согласился сразу:

— Если уж на то пошло, мы доверили тебе свои жизни. Ты мог бы сделать красивую штуку, милейший сьер, если б захотел нас продать.

Возможно, что Франсуа и сам немного удивлялся своей добродетели. Как ни странно это выглядело, он любил Рене де Лальер — старый мошенник мог позволить себе такую сентиментальность, малую толику доброты. Рене выросла у него на глазах, и он содействовал ей самыми сильными своими чарами. Он ценил её доверие к себе. Было даже лестно выступать в роли доброго домового, покровительствующего ей и этому щедрому молодому аристократу. Разумеется, в конечном счете он надеялся извлечь выгоду из своей честности, но посчитал бы себя последним подлецом на свете, если бы предал их.

Он широко улыбнулся, показав пожелтевшие зубы:

— Хорошо сказано, мой господин. Я колдун, а не Иуда. Ваша честь понимает в людях. Я займусь этим делом с утра, верну деньги и кольца мадемуазель Рене, а золотую вещицу принесу вам. Ваши милости могут быть уверены, что ничего не потеряют на этом, и, — добавил он многозначительно, — зная вашу щедрость, уверен, что не потеряю и я.

Пьер поклялся, что сьер Франсуа, конечно же, ничего не потеряет.

— А теперь, — приказал он, — выставляй-ка еду и вино, что мы припасли. Поедим и обсудим наши планы.

За едой Пьер, с некоторым самодовольством играя роль руководителя, вкратце пояснил, что нужно делать. Завтра они посидят тихо, пока не кончится охота, а затем отправятся напрямик, минуя город, до первого места, где можно нанять лошадей, и поедут на почтовых в центральную Францию. Направляться в Пуату, в родовое поместье де ла Барра, было бы небезопасно, поскольку королевские слуги станут, без сомнения, искать их именно там и по дороге туда. Однако у Пьера были родственники в Лимузене, вблизи Тюренна, которые на время смогут их приютить. А тем временем, надо надеяться, буря утихнет. Маркиз рассчитывает на добрую помощь госпожи регентши.

— Так её высочество в Лионе? — перебил его Блез.

— Да, и монсеньор де Воль завтра будет иметь у неё аудиенцию. Услышав, что вы бежали из замка, он в первый раз вздохнет спокойно. Завтра ваша неделя отсрочки должна закончиться, и он очень опасался, что его беседа с герцогиней произойдет слишком поздно.

— А в какое время он должен явиться к ней, тебе известно?

— Перед самым ужином… А что?

Блез не сказал ничего. Минуту спустя Пьер добавил:

— Ну вот, мсье, таковы наши планы… хорошие планы. Я надеюсь, вы их одобряете.

Он был ошеломлен, когда Блез покачал головой:

— Они действительно хороши, но не для меня. Я намерен сам явиться к регентше завтра — по возможности одновременно с монсеньором де Волем…

Пьер покачал головой:

— Бедный мой друг! Не удивительно, вы ведь не в себе. Однако небольшой отдых…

— Чепуха! — улыбнулся Блез. — Я не сошел с ума. Сам увидишь — это единственное, что я могу сделать.

— Вы собираетесь явиться в главную квартиру короля в Сен-Жюсте, предстать перед её высочеством в ту самую минуту, когда назначена награда за вашу голову? И ещё говорите, что не сошли с ума! Почему бы не податься прямиком обратно в замок? Меньше было бы хлопот…

— Придется рискнуть и надеяться, что госпожа регентша меня не выдаст. Слушай, Пьер. — Блез наклонился и хлопнул друга по колену. — Есть две причины, почему мне нужно увидеть её. Во-первых, потому, что маркиза обвинят в моем побеге, хотя он к нему не имел никакого отношения. На его плечи и так много взвалили. Во-вторых, мне есть что рассказать её высочеству насчет де Норвиля, чего она ещё не знает. Это касается короля и безопасности Франции. И, наконец, ещё одна причина, третья — некий счет к самому де Норвилю. В этом счете значится и то, что он меня оклеветал, и то, что я перенес за эту последнюю неделю в Пьер-Сизе. Я не намерен бежать отсюда и позволить ему по-прежнему подниматься вверх на крыльях удачи — нет, если я могу его сдернуть вниз. Ты понимаешь?

Глаза Франсуа-Ведуна выдавали напряженное внимание.

— Истинный мерзавец! — проворчал он. — По-моему, я могу предположить, о чем мсье сообщит её высочеству. Игра, которую ведет этот сеньор де Норвиль, пахнет подозрительно даже для такого простака, как я.

— Но как? — спросил Пьер. — Как вы пройдете через ворота Сен-Жюста? Вас схватит за шиворот первый же стражник.

— Не схватит, если я изменился настолько сильно, как вы со сьером Франсуа мне говорили. Кожа да кости; какой-то насквозь пропыленный, ссутулившийся от усталости гонец с проседью в бороде и в волосах. Курьер, скакавший день и ночь из Парижа со срочным посланием для её высочества. Кто меня узнает? К тому же, заметь себе, Сен-Жюст — то место на земле, где меньше всего ожидают найти Блеза де Лальера. Как бы то ни было, я рискну.

Снаружи донесся лай собак и крики всадников, несущихся по склону горы, — звуки казались далекими, хотя на деле погоня промчалась совсем рядом. Шум быстро затих вдали. Сьер Франсуа ухмыльнулся.

С минуту Пьер сидел, прислушиваясь, потом щелкнул пальцами:

— Ну что ж, наш девиз — «Из огня да в полымя». Рискнем вместе. И да пошлет нам Господь ещё одно чудо!

Глава 45

— Вы подозреваете Дюпра?

В монотонном голосе Луизы Савойской отражалось не больше эмоций, чем если бы она осведомлялась о сегодняшней цене за мешок ячменя, а лицо её было столь же бесстрастным, как у шахматного игрока, который только что сделал очередной ход.

Однако де Сюрси, опытный мастер словесной игры, подумал над вопросом, прежде чем отвечать. Дюпра — его давний враг. Это было приглашение разоблачить его. И это приглашение следовало отклонить.

— Если ваше высочество имеет в виду, подозреваю ли я его в неверности королю, то я со всей определенностью отвечу — нет.

— Ну, а в ошибочной оценке мсье де Норвиля?..

— Со всей определенностью — да.

— И, возможно, в получении, скажем так, ценного подарка в обмен на поддержку, оказываемую этому господину?

Снова приглашение.

Маркиз пожал плечами:

— Ваше высочество знает господина канцлера лучше, чем я…

Луиза усмехнулась; это была одна из её обычных кривых улыбок, выражающих такую опытность и такое полное отсутствие всяких иллюзий…

Потом она заметила:

— Задай я ему подобные вопросы в отношении вас, он вряд ли оказался бы столь милосерден.

Однако, поскольку де Сюрси ничего не ответил, она оставила эту тему и некоторое время сидела молча, постукивая по резному подлокотнику кресла длинными, притупленными на концах пальцами.

Предположение де Сюрси о том, что её неожиданное посещение Лиона может быть связано с деятельностью Жана де Норвиля и со вновь ожившей страстью короля к Анне Руссель, оказалось совершенно точным. Тревожные новости о том и о другом насторожили герцогиню — преданность материнскому долгу была единственным неизменным принципом её жизни. Ее подозрения в отношении савойского авантюриста и английской миледи были настолько сильны, что даже критическое положение на севере Франции не удержало её от кратковременного выезда на юг — ради того, чтобы увидеть ситуацию своими глазами и оценить её.

Однако она с привычной уклончивостью скрыла эти побудительные причины от короля и всех прочих, ссылаясь лишь на необходимость обсудить с его величеством меры для защиты границ.

Такая осторожность была оправдана. Король уже перерос направляющие помочи, на которых она его водила (хотя все ещё нуждался в них), и возмущался вмешательством матери в свои дела.

Пока Франциск не перешел Альпы, её полномочия как регентши не вступили в полную силу; власть оставалась в его руках, и он был склонен доказывать это.

Поэтому она зондировала дело де Норвиля и миледи Руссель с деланной небрежностью, окольными путями: веселым, беззаботным тоном, словно бы невзначай, задавала вопрос-другой то канцлеру, то кому-то ещё из придворных; обращалась с самим де Норвилем подчеркнуто любезно — и делала между тем выводы один тревожнее другого.

Если маркизу пришлось несколько дней дожидаться аудиенции у Луизы, то это объяснялось лишь осмотрительностью (неразумно спешить с приемом человека, находящегося в такой немилости у короля), а вовсе не отсутствием желания с её стороны. Сегодняшняя их встреча была скрытной, почти тайной. Де Сюрси, спрятавшего лицо под маской, как часто поступали в те времена знатные люди, проводил в Сен-Жюст Джованни Пассано, её дворецкий-итальянец, который поручился за маркиза у ворот. Она принимала его частным образом.

Сейчас, выслушав сообщение де Сюрси, герцогиня молча обдумывала новости. По выражению её лица маркиз не мог бы сказать, на чьей она стороне, — с ним или с его врагами. Однако оба они давно знали друг друга и обладали одним общим талантом — проницательностью. Маркиз не поверил бы, что её может провести ловкость де Норвиля.

Когда она заговорила снова, то слова её вроде бы по-прежнему относились к Дюпра, однако имели и второе, более глубокое значение:

— Может быть, вы не слыхали, что канцлер настаивал на вашем аресте сегодня, после того, как ваш протеже, де Лальер, бежал прошлой ночью из тюрьмы и убил этого типа… Тибо. Дюпра клянется, что это был ваш замысел, который вы осуществили с помощью молодого де ла Барра, боясь признаний, которые мог бы сделать под пыткой де Лальер… Мне стоило некоторых трудов отговорить его величество от издания указа об аресте. В первый раз я вмешалась в это дело.

И добавила, словно отрицая какую бы то ни было свою пристрастность в отношении маркиза:

— Я не желала лишиться возможности узнать ваше мнение.

Де Сюрси выразил свою признательность поклоном.

— Я полагаю, канцлер прав? — добавила она, приподняв тонкие брови. — Вы можете без опаски признаться в этом мне. Совершенно естественно, что вы желали содействовать побегу молодого человека… по всем причинам.

— Клянусь честью, — произнес маркиз, — я не имел к этому делу никакого отношения и никоим образом не участвовал в разработке плана. Однако позвольте сказать, что я радуюсь его свободе и сожалею, что не помогал ему.

Луиза кивнула:

— Ну, если вы говорите, что не помогали, то я вам верю. — Она помолчала. — И не только относительно побега. Я верю и всем вашим заявлениям насчет этого подонка де Норвиля. Тем скорее верю, что он порочил и меня перед его величеством.

Де Сюрси вздрогнул в изумлении:

— Вас, мадам? Это невероятно!

— Не так уж невероятно. Конечно, в измене королю он меня пока что не обвиняет. Это было бы ошибкой. Эта хитрая бестия действует постепенно. Знает, что сперва надо подготовить почву, лить яд медленно, капля за каплей. Намек, улыбка, мина человека, знающего больше, чем говорит… Но — ах, с таким почтением ко мне!

Она замолкла — и тут же стала бесстрастна, как прежде. Но де Сюрси почувствовал, как сгущается атмосфера в комнате.

Чтобы прервать молчание, он спросил:

— Что же это за яд? На что он намекает?

И только тут понял, что холодная невозмутимость Луизы не означала сейчас ни холодности, не бесстрастия, а была лишь следствием гнева столь сильного, что для него не нашлось подходящего внешнего проявления. Как и при всяком чрезвычайно сильном чувстве — горе или ненависти — гнев этот казался застывшим, ибо выразить его было нельзя. На миг на маркиза глянула сама воплощенная ярость: монашеское лицо Луизы исказилось.

Почти сразу же она взяла себя в руки, однако слова её прозвучали, как шипение пара, вырывающегося из кипящего котла:

— На что могут намекать нагроможденные одна на другую непристойности? Помоги мне, Боже! На то, что внимание, которое я однажды проявила к Карлу Бурбонскому, благосклонность, которой я его удостоила… — Она не смогла закончить фразу. — Что я все ещё спелое яблоко для его зубов. О, кровь Господня! На то, что он, герцог то есть, излил этому сукину сыну свою страсть ко мне… свою надежду завладеть мною, когда захватит трон. На то, что моя ненависть к нему — всего лишь оборотная сторона старой любви, которая может вспыхнуть снова. И что потому королю следует все это иметь в виду при рассмотрении любого дела, касающегося герцога.

Она снова лишилась дара речи.

Маркиз, вспомнив, как беспощадно она преследовала Бурбона, смог лишь воскликнуть:

— Да этот де Норвиль, должно быть, с ума сошел!

— Да, если сатана может сойти с ума… — Пламя гнева герцогини постепенно затухало. — Ибо, как у дьявола, его цель — отторгнуть сердце от сердца, друга от друга, верность от преданности. Что-что, а это совершенно ясно. Но ради чьей выгоды? По-моему, это тоже ясно… И, как дьявол, он имеет силу очаровывать.

Де Сюрси кивнул. На долгом жизненном пути ему никогда ещё не приходилось встречать такого изощренного интригана.

— Однако в нападках на ваше высочество он превзошел самого себя… Как вы об этом узнали, мадам?

— У меня есть свои способы, — уклончиво ответила она, — и сложить два и два я тоже могу…

Опять герцогиня умолкла на какое-то время. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотник, побелели. Наконец она взяла себя в руки и продолжила:

— Итак, взглянем на дело, господин де Воль: мы ни к чему не придем, если не будем все время помнить, что этот мерзавец способен на все — абсолютно. Ему не надо особенно изощряться, ибо — помяните мое слово! — он может читать короля, как раскрытую книгу, и продумал свою игру до последнего трюка. Я повторяю, — это колдун. Он заставляет людей поверить во все, что ему угодно. Канцлер, старый дурак, — марионетка в его руках. Придворные слетаются к нему, как бабочки на огонь. Он держит короля сразу на нескольких крючках: любви к искусству, любви к охоте и любви к женщине. Кто бы мог вообразить, что король согласится даже посетить на следующей неделе его имение в Форе!

— Быть не может! — воскликнул маркиз.

— Может… и миледи Руссель будет приветствовать его там. Посудите сами, какова цена её заключению!

Маркиз вскочил с места.

— Это нужно предотвратить, мадам.

— Как?

— Силой, если потребуется. Господин де ла Палис или господин Великий Магистр могли бы согласиться…

— На что согласиться? На вооруженное неповиновение? И дать де Норвилю тот выигрыш, ради которого он, видимо, и ведет всю игру, — разобщение, раздоры в такое время, как сейчас? Нет и нет!

— Но они могут хотя бы сопровождать короля.

— Если он согласится на такую компанию. Но насчет этого я сомневаюсь. Черт побери, вся беда в том, что у нас нет никаких доказательств против де Норвиля, кроме нашей с вами убежденности.

Маркиз был реалистом:

— Ну, всегда есть последнее средство.

— Да, я думала об этом — и насчет него самого, и насчет его английской потаскухи. Это, возможно, самое лучшее средство. Но в данном случае я против…

В дверь постучали.

— Наденьте маску, — шепнула она.

И, встав так, чтобы оказаться между маркизом и дверью, резко спросила:

— Ну, что там?

Из-за двери донесся голос:

— Ваше высочество, курьер…

— Разве я недостаточно ясно приказала, чтобы меня не беспокоили? Что, мои приказы отдаются для того, чтоб их нарушали из-за какого-то курьера? Черт вас побери! Убирайтесь!

— Мадам, умоляю, простите. Этот человек прибыл с севера чрезвычайно спешно с депешей от монсеньора де ла Тремуйля. Он говорит, что должен передать её в собственные руки вашего высочества, что дело это наивысшей важности…

Последовала пауза. Англичане наступают от Кале. Это может быть весть о какой-то катастрофе. Регентша была не вправе медлить.

— Ладно, — велела она, — впустите его… одного.

Она осталась ждать у двери, в то время как маркиз стоял, полускрытый в тени оконной ниши.

Обросший бородой человек, посеревший от пыли, в одежде, казавшейся для него слишком просторной, вошел и преклонил колено. Ее поразила седая прядь волос у него на голове — по другим признакам он показался ей молодым.

— Ну, давайте же письмо, — потребовала она. — Надеюсь, вы не принесли плохих вестей.

Он поднял глаза:

— Я прошу прощения… Письма нет. Ваше высочество не узнает меня?

— Письма нет? — она отступила на шаг, сразу насторожившись. — Что общего между тем, узнаю ли я вас, и вашей дерзостью?..

— Я — Блез де Лальер.

Она воззрилась на него, не в силах вымолвить ни слова; в тот же миг маркиз повернулся от окна с резким вскриком и бросился к Блезу:

— Блез! Ты! Что это значит?

Они не виделись с той последней ночи в Женеве. Казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Пока длились объятия, регентша была забыта.

Наконец, вспомнив о ней, маркиз отстранился.

— Умоляю, простите, мадам. Неожиданность…

— Мягко говоря, — заметила регентша. — И мне ещё нужно узнать, что все это значит. — На её лице отразился неподдельный интерес. — Вы что, сошли с ума, сударь, что являетесь сюда? Или вы забыли, что мой долг — немедленно передать вас в руки правосудия его величества? Беглый изменник, который прибавил к списку своих преступлений ещё одно — убийство слуги его величества в тюремном замке! Врываетесь ко мне под фальшивым предлогом! Изумляюсь вашей наглости. Ну, что вы можете сказать?

Наверное, регентшу удивило, что Блез не опустил головы и голос его был тверд:

— Что касается передачи меня в руки правосудия, то ваше высочество поступит, как сочтет наилучшим, когда я объясню, что привело меня сюда. Тогда вы сможете также рассудить, мадам, оправдана или нет хитрость, которую я измыслил, чтобы получить доступ к вам. Я не мог придумать иного способа поговорить одновременно с вами и с монсеньором де Волем, а это очень важно.

— Кто сообщил вам о нашей встрече? — прервала Луиза. — Пьер де ла Барр, я полагаю?

— Да, он знал, что монсеньор вызван вашим высочеством на этот час. Поскольку я не сомневался насчет предмета, который будет вами обсуждаться, и поскольку я имею важные сведения касательно сего предмета, то ваше высочество, возможно, согласится, что, решаясь появиться здесь, я принял во внимание более свой долг, чем свою безопасность… хоть я всего лишь беглый изменник…

— Неплохо сказано, — сухо констатировала она. — Ну, и что же за предмет мы обсуждали?

— Жана де Норвиля, мадам. Другого быть не может.

— Вот как?.. Ну, говорите же. Что у вас за сведения?

— Сведения о явном заговоре, который де Норвиль, прикрываясь своей мнимой изменой сеньору де Бурбону, подготовил против короля.

Герцогиня, уже успевшая сесть, резко наклонилась вперед.

— Ну?

Блез описал последнюю свою неделю в Пьер-Сизе. Он подробно пересказал все, что узнал от Мишле насчет обещанной тому компенсации и насчет заверений, что его заключение будет кратковременным. Несомненно, подобные же посулы получили и другие узники, которых выдал де Норвиль.

— Эти обещания, — спросил де Сюрси, — давал де Норвиль лично?

— Нет, управляющий его замком.

— Гм-м… А этот Мишле называл имена других, кому были даны такие обещания?

— Нет, господин мой, но он пришел к заключению, что такая милость была оказана не ему одному.

— Конечно, не одному, — согласился маркиз. — Раз одному, значит, и многим… Но увы, эти новости нас далеко не продвинули. Хотя они и усиливают подозрение, но не доказывают ничего. Обещания какого-то управляющего, болтовня человека, ум которого в расстройстве после пытки, — все это само по себе недостаточно веско, чтобы обвинить де Норвиля. Необходимы такие явные факты, которые нельзя отрицать с улыбкой. Не так ли, ваше высочество?

Луиза кивнула:

— Да, мсье дьявол с этим легко расправится…

Но Блез продолжал настаивать:

— С вашего позволения… Мне кажется, что ваши милости упускают один момент. Мишле дали понять, что он вскоре будет свободен. Почему вскоре? Как можно его освободить вскоре, если не в результате некоего события, сейчас уже близкого, которое выведет на свободу сторонников Бурбона? Возможно, имеется в виду военная победа Англии и Империи. Но, возможно, и другое событие — здесь, в Лионе, не менее опасное для Франции, чем военный разгром, и столь же полезное для герцога Бурбонского. Если де Норвиль на самом деле не предал герцога, а замыслил заговор против особы короля, то ваши милости сами сделают вывод, о каком событии идет речь, и найдут пути предотвратить его. Это, на мой взгляд, и есть самое важное, что я узнал от Мишле: не обвинения против де Норвиля, а предупреждение о необходимости немедленных действий для защиты его величества!

— Клянусь Богом, — одобрительно воскликнула регентша, — сказано так, словно близкое знакомство с Мадам Кутузкой изрядно обострило ваш ум, господин де Лальер. Соображения, которые вы нам привели, весьма основательны. Де Норвиль не может рассчитывать, что сумеет долго держаться нынешнего курса. Ему, разумеется, понятно, что обвинения, которые он выдвигает, слишком абсурдны, чтобы им верили долго, и скоро ударят по нему самому. Однако пока что они создают туман для прикрытия другого удара, который он собирается вскоре нанести. Посеять среди нас вражду и рознь, потом нанести удар по королю — и прощай, Франция! Ага! След совсем свежий. Вы его чуете, господин маркиз?

Де Сюрси кивнул:

— Да… Но что из того, мадам, если король принимает этого демона за светлого ангела?

Откинув голову на подушку спинки кресла, Луиза уставилась в потолок.

После паузы она обратилась к Блезу:

— Полагаю, мсье, вас привел сюда не только долг, но и жажда мести? У вас есть все причины ненавидеть де Норвиля.

Блез сжал кулаки, но не сказал ничего.

— Ненависть — такая страсть, от которой пересыхает в горле, — продолжала она. — Надо помочь вам утолить эту жажду…

Она перевела взгляд на маркиза:

— Вот, господин де Воль, человек, на которого мы можем рассчитывать, человек, который ни перед чем не остановится. Таких сейчас немного…

— Вашему высочеству достаточно только приказать, — вставил Блез.

Казалось, она на короткое время соблазнилась такой возможностью, но потом покачала головой:

— Может быть, дело и дойдет то того, но не сейчас. Убийство ничего не решит… Король посчитает де Норвиля жертвой. Это только сделает его ложь больше похожей на правду и растравит нанесенную ею рану. Нет…

Она погрузилась в раздумье.

— Господа, — заявила она наконец, — здесь можно сделать только вот что. Король должен сам обнаружить предательство де Норвиля. Ничто иное цели не достигнет. А это, я вас уверяю, влечет за собой риск; тем не менее на него придется пойти. Итак, я уже говорила вам, господин маркиз, король в четверг на следующей неделе выезжает в Шаван-ла-Тур, имение де Норвиля в Форе. Он поедет инкогнито и, если не считать лакеев, почти без сопровождения. Ежели де Норвиль что-нибудь замышляет против особы его величества, то удар будет нанесен именно там… Далее, обычно, когда король куда-нибудь едет, вперед посылают слуг с багажом и разными мелочами, чтобы они подготовили для него апартаменты. Так вот, я через королевского дворецкого, мсье де Люпе, который мне друг, устрою так, чтобы вы, господин де Лальер, оказались одним из этих слуг. Я сама позабочусь о вашей маскировке. Я неплохо умею устраивать маскарады… Конечно, упомянутый де Люпе будет знать только, что вы — один из моих людей. Вы меня понимаете?

— Да, да, мадам, — нетерпеливо вставил Блез. — А что потом?

— Вы будете смотреть во все глаза и держать ушки на макушке: изучите замок, расположение помещений и тому подобное, станете брать на заметку слухи и сплетни, особенно насчет каких-либо вооруженных людей поблизости. Король приедет с де Норвилем и лишь с несколькими своими дворянами. Но я позабочусь, чтобы в тот же вечер из Фера как бы случайно явился господин де ла Палис с вооруженным отрядом. Вы будете сообщать ему все, что узнаете, и подчиняться его приказам. Его известят о вас.

— Но, ваше высочество, не заставит ли де Норвиля эта демонстрация силы отложить попытку, которую он, возможно, задумал? — заметил де Сюрси.

— Никакой демонстрации не будет. Всего несколько человек, но зато отборных. Они получат приказ не показывать своих опасений и держаться в тени. Однако мсье де Лальер устроит так, чтобы он и де ла Палис могли в любое время прикрыть короля.

— Каждый шаг предусмотреть трудно, — с сомнением возразил маркиз.

— Да, риск есть. Однако, я думаю, они используют эту английскую девицу. За нею и за её комнатой следует особо присматривать…

Луиза улыбнулась Блезу:

— Может быть, вам представляется шанс свести с нею счеты, друг мой.

Блез поклонился, скрывая внезапный испуг. Итак, Анна Руссель тоже будет в Шаване — легко догадаться, в какой роли. Безжалостные звезды оставались неумолимы, и рискованное предприятие, в которое его вовлекали, вдруг потеряло для него всякую привлекательность. Снова придется выбирать между любовью и ненавистью… Но отступать уже невозможно. Рано или поздно нужно посмотреть правде в глаза и сделать свой выбор — раз и навсегда.

— Если мне будет дозволена такая смелость, — заметил он, — мне хотелось бы, чтобы в этом деле участвовал и Пьер де ла Барр. Думаю, для такой цели двое лучше одного.

Она кивнула:

— Неплохая идея. Где он сейчас?

— Прибыл вместе со мной. Он одет как погонщик мулов и, ей-богу, выглядит вполне подходяще для такой роли.

— Хорошо. Я передам вас и его своему дворецкому, мессеру Джованни Пассано, который владеет всеми итальянскими хитростями. Он включит вас в число моих людей и скроет до выезда в Форе… Ах, господин де Лальер, если вы хорошо сослужите мне эту службу, ваше счастье обеспечено. Подумайте только, какие почести окажет вам король, — тем большие почести, что он неверно судил о вас…

Однажды Блез уже откликался на обещания регентши. Теперь он знал им цену и воспринимал как рутинный разговор. Если в этом приключении в Шаване он сможет восстановить свою репутацию, вернуть маркизу благосклонность короля и в то же время вырвать жало у змеи — то большего ему и не требуется. Он сумел улыбнуться, но сердечного трепета не ощутил.

Они с маркизом обменялись взглядами, и в глазах у де Сюрси мелькнул насмешливый огонек.

— А мне вы ничего не обещаете, мадам? — спросил он.

Она поняла иронию, но пренебрегла ею.

— Да, дорогой мой. Я последую за королем в Форе. Если дела пойдут так, как мы рассчитываем, я присоединюсь к нему в Шаване на следующий день и отмечу свой маленький триумф. Вы будете при мне. Лучшего обещания для вас, чем это, я придумать не могу.

— И я тоже, — сказал маркиз, — при условии только, что ваше высочество добавит ещё одно: что на этот раз по пути в рот из чашки ничего не прольется…

Глава 46

Издали ослепительно белый фасад Шаван-ла-Тура, роскошного дворца де Норвиля в Форе, напоминал величавого лебедя, плывущего по водам. И, подобно отражению лебедя, перевернутое изображение стен дворца в зеркале вод небольшого озера, окружающего его, то четкое и ясное, то замутненное мелкой рябью, придавало зданию дополнительную объемность, мягкость и постоянно изменчивую красоту.

Во многом дворец этот был похож на новую жемчужину — Азе-ле-Ридо, только что построенный в далекой Турени замок. Он имел такую же Г-образную форму и так же наполовину охватывал передний, парадный двор; такой же четырехэтажный главный корпус, соединенный под прямым углом с более коротким крылом, такие же круглые пузатенькие башенки с коническими крышами на каждом внешнем углу здания. И, подобно Азе, он сохранял лишь те особенности средневекового замка, которые служили для украшения: угловые башенки, стену с бойницами, тянущуюся между ними вдоль всей наружной стороны замка. Однако башенки стояли только для симметрии, а крепостная стена превратилась в закрытую галерею третьего этажа со многими окнами, из которых открывался великолепный вид на окружающую местность.

Действительно, в противоположность мрачным замкам прошлых веков, этот дворец имел с каждой стороны множество окон, выполненных по новой моде со средниками — горизонтальными поперечинами в рамах, — окон то одиночных, то сдвоенных, вплоть до красивых мансардных окошек в очень высоких крышах с крутыми скатами. И во всем чувствовалось итальянское стремление к артистизму и изяществу: в богато украшенных фасадах парадного двора, в желобчатых колонках по сторонам окон, в нишах, фризах и веерообразных фрамугах, в лепных купидонах, гирляндах и медальонах.

Окружающий ландшафт был творением искусства не в меньшей мере, чем сам дворец. Когда-то старый Шаванский замок, от которого осталась лишь одна башня в юго-восточном углу здания, стоял в открытом поле, и вода в его крепостной ров поступала из речки, стекавшей с Тарарских холмов и впадавшей в Луару.

Теперь поле было превращено в неглубокое озеро; новый дворец высился на искусственном острове, состоящем из бесчисленных свай, засыпанных грунтом; от парадного двора к внешнему берегу озера вел красивый каменный мост из нескольких арочных пролетов. А вокруг озера, скрывая из виду конюшни, псарни, птичники и прочие службы, а также и деревушку за ними, на целую лигу или даже больше раскинулся парк — заповедное обиталище благородных оленей и диких кабанов, открытое лишь для избранных.

Так, концентрическими кольцами, подобно оправе какого-то драгоценного камня, лес и вода охватывали дворец, ослабляя ослепительное сверкание белого камня, смягчая его контуры и создавая впечатление зачарованного покоя.

В общем, Шаван-ла-Тур, новенький с иголочки, ещё пахнущий известкой, был провозвестником новой эры, родившейся в Италии и сейчас распространяющейся на север. Он символизировал многое: возрожденный культ красоты, поклонение человеческому разуму, страстное стремление ко всему, что услаждает чувства. И по смыслу своему он был свидетельством заката прежнего века, может быть, сумрачного, готического, однако отдающего предпочтение духовным ценностям.

У Блеза де Лальера, прибывшего сюда с королевским багажным обозом, при первом взгляде на дворец захватило дух. Он ошеломленно замер на берегу озера, словно прекрасное здание по ту сторону моста было волшебным видением. Даже погонщики мулов и слуги из обоза на минуту прекратили свою болтовню и изумленно уставились на дворец.

Однако потом в голову Блезу пришла странная мысль, несколько умерившая его восторги. Он начал обнаруживать сходство между великолепным дворцом и его владельцем. Шаван-ла-Тур стал представляться ему неким архитектурным портретом де Норвиля. То же внешнее изящество, та же кажущаяся открытость и искренность.

Де Норвиль неизбежно должен был построить для себя именно такое жилище. Дворец выражал его разносторонность, утонченность и интеллект; однако, выставляя напоказ искусство, он невольно, тайком, отражал и искусность, и искусственность — то есть ловкость и фальшь.

Здесь нельзя было увидеть ни теней прошлого, ни национальных примет — ничего, что сразу бросалось в глаза при первом же взгляде на выветренные стены замка Лальер. Надменно-современный дворец словно напрочь отвергал традиции и вековые устои. В результате, несмотря на внешнюю красоту, дворец создавал тревожное, даже зловещее впечатление.

Блезу казалось, что каждая новая деталь дворца рассказывает ему все больше и больше о личности де Норвиля, и что этот человек, коварный и опасный, сопровождает его с того самого мгновения, как Блез ступил на мост.

Господина де Люпе, который был выбран из числа дворецких короля для надзора за багажом и слугами, Луиза Савойская проинструктировала очень подробно. В отношении Блеза и Пьера, которые теперь звались Гужоном и Бертле, ему было сказано, что эти двое — люди, назначенные герцогиней для обеспечения безопасности его величества во время этой поездки в Шаван. Таким образом, ему надлежит рассматривать их как тайных агентов и предоставить все возможности — в пределах его власти — для знакомства с расположением помещений дворца и для сбора сведений, которые они смогут получить от здешних слуг де Норвиля.

В соответствии с указаниями регентши, он определил их состоять при своей особе в качестве слуги и конюха, так что, в то время как остальные люди из обоза разместились в службах на внешнем берегу озера, Блезу и Пьеру предоставили жилье в самом дворце, рядом с комнатой де Люпе. Выполняя задание, Блез, со шпагой и плащом мнимого хозяина в руках, сопровождал его при обходе дворца, к чему господина де Люпе обязывало его положение королевского квартирьера.

Дворец им показывал управляющий де Норвиля, некий Шарль Бертран, имя которого было известно Блезу из рассказов Андре Мишле в камере тюрьмы Пьер-Сиз, — именно Бертран был тем человеком, который обещал Мишле компенсацию за его заключение. Стало быть, он пользуется доверием де Норвиля, как никто другой в Шаване. Блез пристально следил за Бертраном, однако ничего не мог прочесть на бесстрастно-любезном лице управляющего, кроме желания угодить столь важной особе, как королевский дворецкий, да гордости за дом, который он демонстрирует.

А для гордости были все основания: величественные залы первого этажа с панно и гобеленами, богато украшенные потолочные балки и великолепные камины с вытяжными зонтами…

Господин де Люпе доставил управляющему немалое удовольствие, заметив, что ни один из дворцов его величества не может похвастаться столь роскошной обстановкой. Он восхищенно воскликнул при виде великолепной лестницы, устроенной на итальянский манер, — не винтовой, а поднимающейся прямыми маршами от площадки к площадке: в то время таких лестниц во всей Франции было, кроме этой, всего две. Такой же новинкой явилось обилие света на этой лестнице, который лился через ряд окон со средниками на каждой площадке.

Что касается спален на втором этаже, то роскошью они не уступали парадным покоям внизу. Здесь была спальня господина де Норвиля, которую приготовили для короля.

Камнерезы, сказал Бертран, только вчера закончили работу над королевской коронованной саламандрой, высеченной над зонтом камина вместе с королевским девизом «nutriseo et extinguo»77. Еще одной любезностью была кайма из написанных золотом по кромке зонта букв «Ф» — первой буквы имени короля. Установили и новую каминную решетку, кованную из железа, в виде рыцарского щита с тремя королевскими лилиями78.

В алькове, занимающем половину одной из стен, стояла огромная кровать. От остальной части комнаты альков отделялся тяжелыми дамастовыми занавесями, попасть в него можно было только по крытым бархатом ступеням, поднявшись на три фута.

Эту комнату мсье де Люпе проинспектировал особенно придирчиво, как велел ему долг, но не нашел ни единого повода для замечаний. Шнуры кровати были должным образом натянуты, простыни надушены лавандой. Ароматические свечи стояли наготове, оставалось лишь зажечь их. Королевские сундуки были распакованы, и обширный гардероб его величества, туалетные принадлежности и прочее должным образом развешено и разложено.

— Безупречно, — сказал мсье де Люпе.

Затем он осмотрел расположенные рядом комнаты для королевских дворян и нашел их превосходными.

— Вы знаете свое дело, мэтр Бертран. Поздравляю вас. А что это за комнаты выходят в коридор по другую сторону лестничной площадки?

— Они заняты дамами, монсеньор: высокородной миледи Руссель, невестой господина де Норвиля, и её компаньонкой, благородной мадам де Сен-Мартен из Лиона, вместе с их камеристками.

— Расстояние не создает неудобств, — подмигнул де Люпе. — Чем больше я узнаю Шаван, тем более уверяюсь, что король, мой господин, останется весьма доволен… А эта компаньонка, полагаю, она не дракон?

Бертран вкрадчиво улыбнулся:

— Со всем усердием подобрана аббатисой обители Сен-Пьер… по указанию его величества.

— А… ну, тогда все улажено, — хихикнул де Люпе.

Блез, стоявший на заднем плане, окаменел. Намеки такого рода были совершенно обычны, однако сейчас, когда речь шла об Анне, они его бесили. Он окинул взглядом пустой коридор, одновременно надеясь и страшась случайно увидеть её.

— Полагаю, вы пожелаете осмотреть галерею наверху, — сказал Бертран и направился вверх по величественной лестнице на третий этаж, указывая путь.

Здесь в амбразурах фальшивой крепостной стены, завершающей наружный фасад здания, имелось столько же окон, как и на втором этаже. Они тянулись бесконечным рядом вдоль закрытой прогулочной галереи, охватывающей две трети периметра дворца.

На стенах этой широкой галереи, обтянутых гобеленами, висели картины, приобретенные в Италии; здесь же в обилии стояли скульптуры и другие произведения искусства. Не последней достопримечательностью галереи был красиво отполированный паркет тонкой работы.

Однако в этот день де Люпе и Блез более всего прочего восхитились великолепным видом, открывающимся из окон: на западе за Луарой высились горы, отделяющие Форе от Оверни, на юге, вдали, виднелся город Фер, к востоку раскинулись холмы Тарара и Лионне. Этим очаровательным ландшафтом можно было любоваться бесконечно.

Блез оценил расстояние до Фера в одну лигу, не больше. Оттуда послезавтра вечером маршал де ла Палис приведет своих кавалеристов, там же регентша вместе с Дени де Сюрси будет ожидать вестей о событиях в Шаване. Такая близость обнадеживала.

Сегодня вторник, король и де Норвиль прибудут в четверг к вечеру. К этому времени Блез надеялся разнюхать что-нибудь о планах де Норвиля.

В обширной кухне со сводчатым потолком, где Блез и Пьер ужинали вместе со своими спутниками по обозу и многочисленной дворцовой челядью, болтовни можно было услышать предостаточно, однако ничто даже отдаленно не указывало на какой-либо заговор в Шаване. Если он и существовал, то слуги, вероятно, в нем не участвовали.

С другой стороны, по отрывочным замечаниям слуг становилось ясно, насколько хорошо здесь понимают причину посещения дворца королем. Грубость выражений в те дни были в обычае. В непринужденной атмосфере кухни, наполнив желудки мясом и вином, слуги не щадили ни господина, ни его даму. Больше всего доставалось де Норвилю, и вскоре завязалась оживленная дискуссия о том, может ли невеста украсить жениха рогами до свадьбы. Служанки разделились на партии, как и слуги-мужчины. Воздух все густел от откровенных выражений, грубых шуток и развязного смеха. Кто-то заметил, что это может произойти и накануне свадьбы — и, ей-богу, какая тут разница?

Однако во всех похабных разговорах проскальзывала некая гордость: обитателям Шавана льстило, что их будущая хозяйка пользуется благосклонностью самого короля. Королевская любовь делала честь дворцу; и если даже она несла с собой рога, то рога позолоченные.

Анна Руссель, которая приехала со своей компаньонкой и прочей свитой два дня назад, уже успела завоевать всеобщее восхищение челяди.

— Да пошлет ей Господь более удачную судьбу, чем нашей последней хозяйке, — заметил пожилой конюх, сидящий бок о бок с Блезом.

— А что за судьба была у той? А, ну да, я слышал… она умерла.

— Да, умерла…

Конюх переглянулся с другим слугой.

— А как это случилось? — поинтересовался Блез, вспомнив бессвязное бормотание Мишле после пыток.

— Ах, сударь, и в самом деле — как? — сказал конюх, тут же укрываясь за потоком ничего не значащих слов, точно старая черепаха панцирем. — В том-то и вопрос…

Однако его визави либо выпил чересчур много, либо был менее осторожен. Осушив пивную кружку, он провел по губам тыльной стороной ладони:

— Видите ли, сударь…

— Тс-с-с! — зашипел конюх.

— Да пошел ты к черту! — огрызнулся тот. — Это же каждый знает. Что худого станет, если рассказать нашему товарищу? Я никого не виню… Да, так видите ли, сударь, хозяйка наша — а была она самая истинная святая, какая когда-либо жила на этом свете, — она болела мигренью, к которой — бедная госпожа! — была сильно предрасположена. В ночь своей смерти она спала одна в той самой комнате, где сейчас расположилась наша будущая хозяйка, английская дама.

— Спала одна? — повторил Блез.

— Да, потому как из-за этой самой мигрени она не могла выносить даже камеристку с собой в одной спальне. И ещё заметьте, она заперла дверь изнутри на засов, а других дверей в комнате нет… А утром её не смогли добудиться, сколько ни стучали. Монсеньор де Норвиль приказал ломать дверь. И, скажу я вам, тяжелое оказалось дело, потому как дерево было крепкое. Но когда хозяин со слугами наконец попали внутрь, то нашли её мертвой.

Блез передернул плечами.

— Бедная дама! Но все же я не нахожу в этом ничего удивительного. Другие больные тоже, бывает, умирают в своих постелях.

Рассказчик понизил голос:

— У неё на шее, господин хороший, были метки…

Блезу удалось не подать виду, что он встревожен:

— Вы хотите сказать, что её убили?

— Черт побери! Кто же это знает! Монсеньор де Норвиль отказывался в такое поверить. И то правда: как её могли убить? Окна тоже были заперты изнутри. Говорят, будто Ричард-Дьявол, один из старых хозяев Шавана, ещё появляется в замке, хоть он и построен заново…

Слуга перешел к легенде. Блез покачал головой — видно, этому Ричарду де Шавану надо было быть истинным дьяволом, чтобы сравняться с нынешним хозяином.

Однако ему стало явно не по себе от слов рассказчика:

— И, клянусь крестом Господним, я сам слышал шаги…

— Какие шаги?

— Те, которые слышны ночью, — а никого не видать; и слышно, как двери открываются, когда все двери остаются закрытыми.

— Чушь!

— А пьян-то я не был ни чуточки, — заметил слуга.

— И как господин де Норвиль воспринял смерть жены?

— У него чуть сердце не разорвалось. Никто никогда такого сильного горя не видывал. Нас всех это за душу взяло.

— Еще бы! — сказал Блез.

В печаль де Норвиля ему верилось ещё меньше, чем в призрак Ричарда-Дьявола, но он мог хорошо представить себе, как прекрасно сыграл де Норвиль роль убитого горем вдовца.

— Кстати, — спросил он, — мадемуазель де Руссель знает, что спит в той же самой комнате?

— Да Боже упаси! — воскликнул собеседник. — Кто ж это будет таким болваном, чтобы рассказать ей? Однако, коли уж речь зашла о мадемуазель, она, доложу я вам, вовсе не такая, как наша прежняя хозяйка, — та тихая, мягкая была, чистый ягненок. А эта может постоять за себя, тронь только! Жалко мне того призрака, который вздумает к ней подобраться… Она ему всю морду исцарапает.

И снова посыпались соленые шуточки.

Ужинали рано. Еще было светло, когда Блез вышел во двор прогуляться и проветрить легкие от кухонного чада. К нему присоединился Пьер, тоже слонявшийся без дела.

— Ну? — осведомился Блез.

Пьер покачал головой.

— Никаких следов заговора я не обнаружил… Единственное, что удалось унюхать, — это чеснок. Все эти поварята да кухонные мужики ничего не знают. И, заметь, они действительно кухонные работники, а не замаскированные бойцы. Вся эта толпа не одолеет даже тех нескольких приближенных короля, что состоят при нем.

Блез кивнул:

— Да, бойцы придут откуда-то со стороны. Но я не слыхал никаких разговоров о коннетабле, никаких упоминаний о вооруженных отрядах поблизости. А ты?

— Ни слова, — сказал Пьер. — Все вокруг меня болтали только о женщинах. Похоже, миледи Руссель привезла с собой из Лиона смазливую компаньонку…

Он вздохнул: мысли его явно витали где-то далеко от Шаван-ла-Тура.

Через некоторое время друзья разошлись: Пьер — делать вид, что прислуживает господину де Люпе, Блез — определить глубину окружающего дворец озера. По многим соображениям было очень важно знать, насколько важен мост, соединяющий остров с внешним миром. Если появится необходимость бежать, а мост будет перекрыт, что тогда?

Обходя дворец кругом по узкой полоске земли между зданием и озером и притворяясь, что бродит без цели, Блез внимательно вглядывался в воду. Через некоторое время он смог преодолеть помеху, которую создавало глазу мерцающее отражение стен, и разглядеть дно. Он с облегчением обнаружил, что, судя по тростнику, кое-где растущему поодаль, глубина озера составляла не больше трех футов и, следовательно, при нужде его можно перейти вброд. Подобно башням и крепостной стене, оно служило лишь архитектурным украшением.

Украшением был и павлин, которого он увидел на каменной ограде террасы, когда обогнул дворец с западной стороны. Освещенная последними лучами заходящего солнца, птица, к удовольствию Блеза, горделиво распустила пышный хвост, переливающийся изумрудом и сапфиром. На своем белом пьедестале, на фоне террасы, устроенной между двумя угловыми башнями, павлин выглядел так великолепно, что Блез в восхищении остановился.

Прошла целая минута, прежде чем он вдруг заметил, что павлин — не единственное живое существо на сцене: на пороге двери, ведущей в башню, стояла девушка в синем плаще.

Заходящее солнце ярко освещало её, позволяя хорошо рассмотреть лицо, тем не менее Блез не мог поверить собственным глазам. Это была его сестра, Рене.

В то же мгновение, заметив его, она шагнула вперед и пересекла террасу, хотя, похоже, не узнала его, поскольку он стоял спиной к солнцу и лицо его затеняла широкополая шляпа, в каких ходили слуги.

— Добрый вечер, милейший сьер, — заметила она. — Прекрасная погода…

Он поспешно прикинул в уме: открыться ей или нет? Однако желание узнать, как она попала в Шаван-ла-Тур, взяло верх, к тому же он знал, что может полностью положиться на нее.

— Рене! — тихо сказал он, снимая шляпу.

Она ошеломленно уставилась на него. Если у него и были до сих пор какие-то сомнения насчет надежности своей маскировки, то они полностью рассеялись при виде её озадаченного лица. Его щеки ещё не приобрели прежней округлости после Пьер-Сиза, а трехнедельная борода ещё более изменила внешность. Седая прядь волос, которой он обзавелся в тюрьме, была искусно расчесана и казалась проседью.

— Я не понимаю, — ледяным тоном произнесла она. — Вы наглец…

— Да ты взгляни повнимательнее.

Ее глаза широко раскрылись. Он прочел в них, что она узнает его, но не верит сама себе.

— Блез! О Господи! Это ты, Блез?

Он приложил палец к губам:

— Осторожнее! Никто не должен знать, что я здесь. Поняла? Ни одна живая душа. Я на тебя надеюсь. И, если встретишь Пьера де ла Барра, не подавай виду, что ты его знаешь.

— Но как?.. Почему? — От неожиданности она не могла найти слов.

— Потом расскажу. Это долгая история. Но ты-то, ради Бога? Ты как здесь оказалась?

— Я приехала с миледи. Она…

— Рене! — позвали из дома. — Рене, дружочек!

— Я вас слушаю, мадемуазель, — откликнулась девушка.

Послышались шаги. Кто-то спускался по лестнице башенки.

— Где мы встретимся? — шепнул Блез.

Рене помедлила:

— Погоди… Да… В верхней галерее, завтра до полудня, после обеда. В этот час я смогу выйти.

Блез отступил, низко кланяясь, как подобало слуге.

Он отошел уже на несколько шагов, когда на террасе появилась Анна Руссель.

Он услышал, как она спросила:

— Что это за человек, с которым вы говорили? Я вас видела из окна.

— Садовник, по-моему, — небрежно ответила Рене.

В этом месте остров выдавался в озеро овальным выступом газона, окаймленного карликовыми ивами. Уловив подсказку в ответе Рене, Блез притворился, что выдергивает из травы сорняки, но не спускал глаз с террасы.

Он ясно видел Анну: знакомый наклон головы с полукруглым рогатым чепцом на затылке, изящество тонкой фигурки. То и дело до него доносился её голос с легким чужеземным акцентом. На ней было платье из золотой парчи, отражающее закатные лучи. Она стояла на жемчужно-белом фоне стены, рядом с напыщенным павлином, обняв одной рукой Рене; в таком виде она напоминала венецианскую картину, вроде тех, которыми Блез восхищался в Италии.

И все же, хотя, несомненно, это было вызвано лишь тем, что он знал о надвигающихся событиях, и неопределенностью их финала, — все же, глядя на нее, он чувствовал, как сжимается сердце. Их странные отношения, в которых смешалась горечь со сладостью, теперь достигли завершающей стадии, и они все ещё находились в противоборствующих лагерях: она, нареченная невеста его злейшего врага, участвует в заговоре, а он рискует жизнью, чтобы нанести поражение заговорщикам и, может быть, погубить её. Если его снова постигнет неудача, погибнет Франция, если он добьется успеха, то в своей победе найдет лишь страдание — и опустошенность до конца жизни.

Шахматная партия разыгрывается, вот-вот будут сделаны последние ходы. Ни он, ни она не в силах предотвратить конец игры — тот или другой.

Он думал: какие мысли приходят ей в голову в эти дни, когда она ожидает приезда короля? Каково её действительное отношение к де Норвилю? Насколько далеко она готова зайти в своей преданности Англии?

«По крайней мере однажды, — размышлял он, трогая пальцами розу Тюдоров у себя под камзолом, — однажды она нарушила эту верность — ради меня…»

Снова взглянув на террасу, он заметил, что яркий свет заката уже погас; краски потускнели.

— Идем, дружок, в дом, — услышал он её голос, — становится холодно.

В эту ночь, обрадовав Пьера великой новостью насчет Рене и поразмыслив с ним вместе о причинах, которые привели сестру в Шаван, Блез лежал без сна на своем тюфяке в прихожей господина де Люпе. Несмотря на усталость после дороги, он не мог заснуть.

Беспокойные мысли путались у него в голове, и чем дальше, тем труднее становилось привести их в порядок. Он чувствовал, как над Шаваном нависает что-то зловещее: воздух стал тяжелым, как свинец, было трудно дышать. В лесу за озером гукали совы. Он слышал монотонный плеск мелкой озерной волны за окнами.

А потом, в самый глухой час ночи, его слух уловил звуки, от которых он замер неподвижно, вслушиваясь изо всех сил. Вначале они были далекими, но постепенно приближались — звуки шагов. Он не мог ошибиться. Это не был шум ветра или шуршание крысы за обшивкой стен — это были осторожные, приглушенные шаги человека.

Блез сел в постели, нащупал под подушкой рукоять кинжала. Нервы натянулись, как струны. Косые лучи заходящей луны проникали через окно, несколько рассеивая тьму в комнате. Однако он не увидел никого, не мелькнула мимо ни одна тень, даже когда шаги звучали совсем рядом. Они отдалялись, становились все тише; наконец где-то закрылась дверь.

По лицу его стекла струйка пота. Он долго сидел, прислушиваясь, но звуки не повторились. Пьер, спавший рядом, так и не проснулся.

Перекрестившись, Блез снова вытянулся на тюфяке. Как всякому человеку, ему было известно, что преданные проклятию призраки часто посещают места своих прежних преступлений. Несомненно, это один из таких духов — наверное, Ричард де Шаван. Рассказ конюха подтверждался.

Итак, за красивым фасадом Шаван-ла-Тура, за собранными в нем сокровищами таились тени прошлых страстей и злодеяний, подобно демонам, ожидающим своего часа. А может быть, на самом деле только они и были настоящими, а все остальное — обманчивое видение.

Однако, когда Блез наконец заснул, в сновидениях явился ему не сияющий дворец — нет, он видел во сне лицо Жана де Норвиля, красивое, как у ангела…

Глава 47

Согласно обычаям того времени, обитатели Шавана вставали рано, слушали мессу и сразу обедали. Было около полудня, когда Блез добрался до галереи третьего этажа. Ожидая Рене, он прогуливался, словно любуясь видом из окон.

Он заметил, что в этот час люди предпочитали удалиться на послеобеденный отдых — сиесту, поэтому, вероятно, Рене сочла такое время самым удобным для встречи с ним. И выбор места — на галерее — также вполне удачен. Это не чьи-то личные покои, и случайная встреча слуги господина де Люпе с компаньонкой миледи Руссель не возбудила бы подозрений, если бы кто-нибудь их и заметил.

Блез уже перестал удивляться присутствию сестры в Шаван-ла-Туре. То, что Анна отдала Рене свои кольца и эмблему Тюдоров для подкупа палача, объясняло многое. Несомненно, Анна свела в монастыре Сен-Пьер знакомство с мадам де Лальер и с Рене и как-то сумела подружиться с ними. За помощь во время подготовки побега они, конечно, были ей глубоко благодарны. То, что между нею и Рене возникла горячая привязанность, прекрасно видно по их разговору. Понятно, почему Анна пожелала взять молодую девушку с собой в Шаван.

Шагая взад-вперед по галерее, он раздумывал, можно ли откровенно рассказать Рене о его и Пьера миссии во дворце. В конце концов он решил, что не нужно ничего скрывать. Большая удача, что Рене здесь: она может быть и союзником, и источником сведений.

Он не спеша расхаживал по галерее, не слишком удаляясь от лестницы, и несколько раз прошел по одному и тому же участку галереи в промежутке между двумя окнами. Не сразу он осознал какую-то странность, на которой в конце концов сосредоточилось его внимание.

Почему в одном месте пол слегка пружинит под ногами? Эта податливость едва уловима, однако, заметив её раз, не приходилось уже сомневаться. По всей галерее паркет был тверд, как камень, и только в этом месте чувствовалась некая упругость, которая указывала на отсутствие опоры снизу.

Вначале он рассеянно отметил эту необычность, а потом, когда она наконец привлекла его внимание, начал осторожно проверять пол: пробовал то здесь, то там, основательно наступая на него, пока не убедился окончательно, что «мягкий» участок, если его так назвать, представляет собой квадрат со стороной примерно в два с половиной фута. Иными словами — размер небольшого люка. И одна сторона квадрата подступала вплотную к наружной стене.

Во время вчерашнего осмотра дворца Блез не переставал удивляться необыкновенной толщине стен не только в дверных проемах, но и в оконных нишах. Вполне могло быть, что этот квадрат паркета скрывает потайной ход, проложенный в толще стены. А стена эта шла по наружной стороне главных спальных покоев второго этажа: спальни де Норвиля (предназначенной для короля), комнат Анны, де Люпе и нескольких других.

То и дело поглядывая в сторону лестницы, Блез вытащил кинжал, присел на корточки и внимательно рассмотрел пол. Паркет, везде отлично пригнанный, в этом месте, казалось, был уложен чуть менее плотно. Между полом и стеной тянулась щель, в которую Блез с некоторым усилием просунул кинжал по самую рукоятку; однако клинок ни во что не упирался. Как ни старался, он не смог приподнять этот квадрат паркета и пришел к выводу, что люк открывается только снизу, если, конечно, потайной ход действительно существует. Следовательно, это не вход, а выход.

Он обдумывал свою догадку и ужасался выводам, которые из неё следовали.

Здесь, на галерее, люк может скрывать выход узкой лестницы, которая поднимается со второго этажа. Это, в свою очередь, указывает, что вдоль наружной стороны здания идет горизонтальный туннель с выходами в спальни, конечно, искусно укрытыми за панелями обшивки или гобеленами…

Разве этим нельзя объяснить таинственную смерть первой жены де Норвиля, не взваливая вину на призрак Ричарда де Шавана? И не этим ли объясняются зловещие шаги?

Теперь у Блеза созрело подозрение, что прошлой ночью он слышал Шарля Бертрана, дворецкого, который, судя по всему, пользуется полным доверием де Норвиля. Маловероятно, чтобы кому-то ещё из теперешних обитателей Шавана был известен секрет потайного хода.

Однако самое главное — какое значение это все имеет для возможного заговора. Если существует такой ход, защитить короля очень трудно. Совершенно бесполезно расставлять повсюду стражу, когда де Норвиль в любую минуту может тайно проникнуть в спальню короля и в комнаты его дворян. Кроме того, более чем вероятно, что потайной туннель в стене имеет лестницу вниз, на первый этаж, к скрытому входу, который де Норвиль может использовать для ввода подкрепления или для иных целей…

Ну что ж, по крайней мере, кто предупрежден, тот вооружен. Теперь у Блеза есть кое-какие интересные темы для обсуждения с ла Палисом, когда тот «случайно» прибудет сюда завтра вечером, вслед за королем.

Самое щекотливое во всем этом деле — что неизбежно придется допустить и даже поощрить покушение на короля (хотя и пресечь его в самый последний момент), дабы убедить Франциска в предательстве де Норвиля. Этого осложнения Луиза Савойская не предусмотрела…

Внимание Блеза привлекли легкие шаги на лестнице, ведущей на галерею, а минуту спустя показалась торопливо идущая к нему Рене.

Когда иссяк поток первых поспешных вопросов, оказалось, что Блез достаточно полно представил себе причины, которые привели его сестру в Шаван.

— Все началось с Клерона и Кукареку, — объясняла Рене. — Миледи Руссель занимала в монастыре Сен-Пьер целый дом с небольшим садиком. И собаки туда забрели. Когда я пришла их искать, мы встретились; она спросила, как меня зовут. «А вы случайно не родственница некоему дворянину по имени Блез де Лальер?» — спросила она. Конечно, мы уже знали от Пьера, как она тебя перехитрила и навлекла немилость короля, так что я была с нею более чем холодна. Но, узнав, что я твоя сестра, она так ласково взглянула на меня, ты бы видел! «Тогда вы очень дороги мне, — сказала она, — очень дороги, мой друг». Ну, я не стала сдерживаться и выложила ей прямо в глаза все, что знала. «Да, — ответила она, — но если б я могла спасти вашего брата, то сделала бы все». И она в самом деле тебя спасла, хотя и заставила меня пообещать, что я не скажу Пьеру… ведь это были её кольца и золотая роза, которые я ему дала. Ну вот, теперь ты все знаешь… и ты не должен её ненавидеть, Блез…

Он покачал головой — и предпочел этим ограничиться.

— Это не её вина, — продолжала Рене, — что она на стороне Англии и герцога.

— Не её, — согласился он.

— И не её вина, что в неё влюбился король — этот великий государь, и что она помолвлена с таким человеком, как де Норвиль.

— Не её, — повторил он, хотя уже с большим сомнением. И, не удержавшись, добавил: — А обо мне она когда-нибудь говорит?

— Иногда… О вашей поездке в Женеву. Я знаю, что она к тебе неравнодушна. Только она не часто показывает, о чем думает.

Как знакомо ему это качество Анны! Но вот простирается ли её неравнодушие к нему дальше некоторого предела, он не уверен — и, наверное, никогда не узнает.

Как бы то ни было, нельзя сомневаться во взаимном расположении, которое возникло между нею и Рене вместе с госпожой де Лальер. Накануне своего отъезда в Шаван Анна так горячо просила Рене сопровождать её, что этой мольбе нельзя было отказать.

— Она боится господина де Норвиля, — сказала девушка. — Я это знаю, хотя она и старается не обнаруживать своего страха. Она часто молится. Мы с ней спим в одной постели, и я знаю, что она часами лежит без сна. Может быть, она опасается и короля. Он почти каждый день наезжал с визитами в Сен-Пьер…

— Де Норвиль знает, что ты здесь? — перебил её Блез.

— Нет, миледи просила лишь разрешения взять с собой компаньонку из монастыря. Он согласился.

— Ты хорошо сделаешь, если будешь держаться от него подальше, когда он приедет, — сказал Блез. — Он быстро заподозрит что-то, если узнает тебя. И, поверь мне, у миледи Руссель есть все причины бояться.

Рене схватила его за руку:

— Я все ещё не понимаю, что вы с Пьером делаете в Шаване… под видом слуг… Я думала, вы где-то скрываетесь… Ты мне так ничего и не сказал.

— Ну так слушай.

Как можно короче он обрисовал ей положение дел: мнимую измену де Норвиля Бурбону, вероятный заговор против короля, меры, принятые регентшей.

— А почему тебе так тревожиться о короле? — перебила она. — Что ты от него видел, кроме несправедливости?

— Я тревожусь о Франции, — возразил он, — и ты делай то же самое, если любишь Пьера де ла Барра. Помни, что он в этом деле вместе со мною, душой и сердцем.

Это был для Рене самый сильный аргумент. Политика для неё воплощалась в конкретном человеке; её убеждения диктовались её сердцем, а сейчас этот человек значил для неё больше, чем все остальные, вместе взятые.

— Верно, — кивнула она. — Мы видели друг друга во дворе перед обедом…

— Надеюсь, вы не разговаривали?

— Нет… только взглядами.

— Будь осторожна, дружок. Нам нужна твоя помощь. Ты нам поможешь?

— Да… только не против миледи, даже ради Пьера. Она хорошо ко мне относится, я люблю её. После того, что ты рассказал, я понимаю, почему она так боится. Она попала в ловушку к господину де Норвилю. А самой ей вовсе не по душе то, что её заставляют делать.

— Клянусь Богом, — вздохнул Блез, — хотелось бы мне в это верить. Нет, я и правда в это верю. Помоги нам освободить её от де Норвиля.

Рене прищурилась:

— А что случится, когда король узнает об этом заговоре, если заговор на самом деле существует? Что тогда станется с миледи?

Действительно, что?.. Если бы знать ответ на этот вопрос…

Он смог сказать только:

— Всему свой черед. Разве ты не видишь — я люблю ее! Неужели ты думаешь, что я просил бы тебя поступить во вред ей? Но ни она, ни я не можем помочь себе… Мы должны встретить лицом к лицу то, что на нас надвигается…

Выражение его лица, боль в его глазах говорили больше, чем слова.

Рене поняла:

— Скажи, что ты хочешь… как мне следует вести себя.

— Во-первых, если ты услышишь или увидишь что-нибудь важное для дела — ты теперь понимаешь, о чем я говорю, — попытайся подать мне весть. А если не сможешь найти меня, то скажи Пьеру.

— Хорошо, — кивнула она.

— Теперь второе. Что за комнату занимает миледи? Можешь ты её описать?

— Очень большая и роскошная, с кроватью под балдахином посередине у стены. Большущий камин. Два красивых окна. И к ней примыкает маленькая передняя.

— Сколько дверей?

— Только одна… не считая двери в переднюю.

— В эту переднюю можно войти из коридора?

— Нет. Это, по существу, большой альков с двумя маленькими окошками высоко вверху. Миледи пользуется ею как гардеробной и одевается там.

— Но там есть дверь, ты сказала?

— Да, её можно запереть.

— А эти окошки… — Блез все ещё думал о смерти госпожи де Норвиль, — через них можно пробраться в комнату?

— Нет, они слишком узки и находятся очень высоко. Они пропускают только воздух и немного света.

— Ты слышала что-нибудь — имей в виду, это очень важно, Рене, — что-нибудь о потайном ходе в эту комнату?

Девушка испуганно взглянула на него:

— Нет, ничего… и уверена, что миледи тоже ни о чем таком не слышала… А почему ты спрашиваешь?

— Да просто есть одна мысль…

И тут же перешел к следующей теме:

— Когда миледи не бывает в комнате? Мне бы хотелось осмотреть её.

Он не забывал замечания Луизы Савойской о том, что за этой комнатой нужен особый присмотр. А теперь необычайную интуицию регентши удивительным образом подтверждает сегодняшняя догадка Блеза о потайном ходе…

Рене озадаченно нахмурилась:

— Право, не знаю… Мадемуазель проводит почти все время у себя в комнате. Мы там и едим. Но когда приедут король и господин де Норвиль, я полагаю, она будет ужинать с ними в большом зале… или представятся какие-нибудь другие случаи.

— Если бы ты смогла известить меня, когда в комнате никого не окажется, я был бы тебе очень благодарен… Какой-нибудь знак… Погоди минутку… Что, если так: я, конечно, узнаю, когда миледи будет ужинать внизу, с королем, но в комнате может оставаться камеристка или кто-то из служанок. Я стану прогуливаться возле двери господина де Люпе. Я же его слуга, поэтому на меня никто не обратит внимания. Договоримся так: если в комнате миледи никого не будет, ты выйдешь в коридор и, скажем, уронишь шарф.

— Хорошо, — согласилась она.

— И последнее. Если в комнату кто-нибудь войдет — есть там такое место, где я смогу спрятаться?

Рене задумалась:

— Передняя… но тебя сразу увидят, стоит только заглянуть туда. Вокруг кровати тяжелые занавеси со складками, достаточно широкие, чтобы укрыться за ними. Ничего другого придумать не могу…

Уголком глаза Блез заметил, что кто-то поднимается по лестнице на галерею.

— Добрый день, господин дворецкий, — сказал он, кланяясь управляющему Шарлю Бертрану, который приближался к ним. — Вот мадемуазель была настолько добра, что согласилась показать мне некоторые красоты Шавана…

— В самом деле? — холодно отозвался тот.

И прибавил, обращаясь к Рене:

— Миледи Руссель справлялась о вас, милочка.

Но когда девушка упорхнула, кивнув Блезу и вежливо улыбнувшись, Бертран сказал резко:

— Смотри у меня, парень. Твоя служба — при твоем хозяине, господине де Люпе. Мы здесь не любим, чтобы бездельники-лакеи слонялись по дому. Отправляйся делать свое дело и гляди, чтоб я тебя снова не застукал вдали от вашей комнаты, не то отведаешь моей трости…

Его глаза превратились в щелки, сквозь которые так и сочилось подозрение. Блез чувствовал их взгляд у себя на спине, когда шел к лестнице.

Глава 48

Во второй половине дня Блез и Пьер, сопровождая де Люпе, объехали поместье Шаван по широкому кругу; вел их главный лесничий де Норвиля. Важная роль в программе увеселений короля, кроме празднеств и других радостей во дворце, отводилась ещё охоте, любимому развлечению его величества, и де Люпе надлежало осмотреть охотничьи угодья и оценить их возможности.

Блезу, сделавшему во дворце все, что было в его силах, эта поездка давала предлог избежать не в меру внимательных взглядов мэтра Бертрана, а заодно провести рекогносцировку окрестностей. Несколько часов они медленной рысцой трусили по осенним лесам, за это время заметили по дороге пару оленьих стад и два раза спугнули диких кабанов. Выехав на открытое место, они восхитились обилием пернатой дичи — это обещало славную забаву, если королю придет в голову потешиться соколиной охотой.

Де Люпе, который ранее уже осмотрел конюшни, псарни и клетки с ловчими птицами, остался совершенно доволен. Его величество найдет в Шаван-ла-Туре все, чего душа пожелает. И он процитировал короля, сказав, что даже самому взыскательному государю для развлечения достаточно красивой женщины, отличной борзой и благородного коня, — и все это наличествует и может наилучшим образом быть использовано здесь, в этой жемчужине среди дворцов.

В какую-то минуту Блезу вспомнилась оценка, которую дал королю Франциску Эразм в тот далекий уже вечер в Женеве, и он не мог не восхититься её справедливостью. Франция подверглась вражескому вторжению, все дела запутаны, судьба страны поставлена на карту — но это не мешает королю отправиться сюда в увеселительную поездку.

Тем не менее, есть в нем что-то такое — размах, вкус, обаяние, — что перевешивает многочисленные недостатки и почти искупает их. Несмотря на личные обиды, Блез слишком по-французски смотрел на жизнь, чтобы ему не импонировала та истинно французская искрометность, которая была присуща Франциску. Его можно было порицать — и в то же время любить и прощать.

Один раз Блез увидел на гребне холма нескольких всадников, чьи силуэты выделялись на фоне неба; они быстро исчезли в долине за холмом. Де Люпе, который также их заметил, спросил у лесничего, знает ли он этих людей.

— Честно сказать, не знаю, монсеньор, они находились слишком далеко. Но думаю, это соседи — возможно, господин де Вивре со своими гостями. Его поместье граничит с нашими землями на севере.

Однако Блез мог бы поклясться, что на этих всадниках были стальные шлемы. Очень хотелось бы ему знать, сколько гостей собралось у господина де Вивре… Вот и ещё одна деталь, о которой надо доложить ла Палису завтра вечером…

Не похоже, чтобы де Норвиль мог рассчитывать на мало-мальски значительные силы. Вся округа весьма внимательно патрулируется королевскими войсками, и сколько-нибудь значительное сборище сторонников Бурбона исключено.

В общем и целом меры, принятые для охраны короля, можно считать достаточными. Франциск приедет в сопровождении по крайней мере нескольких дворян из свиты и стрелков; ла Палис, надо полагать, приведет с собой человек пятнадцать лучших своих кавалеристов. Если покушение действительно планируется, то единственным преимуществом де Норвиля будет внезапность, во всем остальном шансы представляются более чем равными.

Закончив объезд и оставив лошадей перед озером, где их должны были поставить в конюшню, маленький отряд, пешком перейдя мост, вернулся во дворец.

Однако неожиданный поворот событий одним махом смел все расчеты.

Весь парадный двор возбужденно бурлил. Суетились, бегая туда и сюда, слуги, Бертран, управляющий, подгонял их. Из дворца тоже доносился шум, свидетельствующий о необычной суматохе. Над кухонными трубами клубился дым.

Де Люпе окликнул Бертрана:

— Ради Бога, скажите, в чем дело?

— Король! — Управляющий беспокойно дернулся, на миг отвернувшись от лакеев. — Он приедет меньше чем через час. Курьер прибыл сразу же после вашего отъезда. Его величество решил приехать на день раньше.

«На день раньше», — эхом отозвалось в голове у Блеза. Они с Пьером озадаченно переглянулись.

Что же теперь? Как быть с указаниями регентши ла Палису? Они касались завтрашнего вечера. Что если она, захваченная врасплох отъездом короля, не смогла известить маршала? Тогда не будет подкрепления в виде кавалерийского отряда из Фера; тогда король действительно окажется без достаточной охраны, если она ему понадобится.

И как в таких обстоятельствах должен действовать Блез? Ему было строго-настрого приказано не раскрываться перед де Люпе; этому чиновнику только дали понять, что Блез выполняет поручение регентши. Де Люпе был слишком прожженным царедворцем и находился под слишком сильным впечатлением от де Норвиля, чтобы на него стоило полагаться. Весь шаванский маневр потеряет всякий смысл, если де Норвиль как-то учует ловушку, которую расставила ему регентша. Он сумеет избежать её с той же ловкостью, какую демонстрирует на каждом шагу, и даже сможет использовать этот случай, чтобы укрепить свои позиции у короля.

Нет, остается единственный выход — Пьеру надо тайком ускользнуть в Фер; возможно, ла Палис к этому времени уже расположился там. Если маршал успел узнать об изменении королевских планов, то ничего не потеряно, и если даже ничего не знает об этом, все ещё можно поправить.

Однако в ту же минуту неудачное стечение обстоятельств сделало этот ход невозможным. Не успел Блез прошептать Пьеру свои указания, как с берега озера донесся звук рогов и королевская кавалькада, выскочив из леса, прогрохотала копытами по мосту.

Соблюдая инкогнито, король был в маске, так же как де Норвиль и некоторые другие его спутники. Однако эта маскировка никого бы не обманула. Едва ли не всякий мог узнать высокую фигуру в шляпе с белым плюмажем, известную всем характерную улыбку, султан из страусовых перьев, прикрепленный к налобному ремню уздечки его коня.

Блез заметил, что у короля было не более дюжины сопровождающих, включая самого де Норвиля и, несомненно, кое-кого из его людей. Он узнал капитана стрелков Федерика, постельничих де Монпези де ла Гиша, приближенных короля: Луи де Брюжа, Антуана де Гальвина, Тристана Гуфье, королевского трубача Франциска де Бранка; с ними было ещё несколько пажей и конюхов — совсем ненадежная защита, если лa Палису не удастся прибыть вовремя.

Король поднял коня на дыбы перед двустворчатой дверью главного входа, а затем грациозно соскочил с седла. Однако де Норвиль успел спешиться ещё раньше, чтобы преклонить колено перед гостем, поцеловать королевскую руку и выразить благодарность за честь, оказанную ему и Шаван-ла-Туру высочайшим посещением.

Если обычно его учтивость была утонченной, то сейчас он сумел, кроме того, придать ей теплоту, которая убедила бы любого в его искренности. Франциск, явно тронутый, произнес в ответ несколько сердечных слов и назвал де Норвиля своим добрым другом.

— Но, мой друг, а где же…

Ответ появился раньше, чем прозвучал вопрос. Дверь распахнулась. Анна Руссель и её компаньонка, мадам де Сен-Мартен, извещенные о внезапном прибытии короля, появились на пороге, дабы приветствовать его реверансом.

В честь гостя Анна надела платье его цветов — желто-коричневого и серебряного; передняя часть её чепца образовывала серебряный полумесяц. Под изящной аркой двери она показалась Блезу, стоявшему на самом краю парадного двора, прелестным огоньком.

Король сорвал маску.

— Се Диана, — произнес он с поклоном, намекая на полумесяц79, — богиня этой Аркадии! И по цветам вашего наряда я вижу с радостью, божественная мадемуазель, что ваша благосклонность к Англии наконец угасла, и вы теперь, — он связал название нации со своим именем, — добрая Француженка80.

— Тем более, сир, — ответила она, — после того, как я обнаружила, что ваши цвета мне к лицу, — а это непреодолимый соблазн для женщины. Надеюсь, что ваше величество со мною согласится.

— Как и ваше зеркало, миледи. — Король просиял. — И я напишу для вас стихи, чтобы выразить, до какой степени я соглашаюсь…

— И тогда, сир, мне ничего больше не нужно для бессмертия.

— А тем временем, давайте-ка скрепим печатью ваше обращение, моя прекрасная Француженка…

Он поцеловал её, но оказался достаточно тактичным, чтобы оказать такую же честь госпоже Сен-Мартен, прибавив при этом пару почтительных слов о её покойном супруге, одном из членов лионского магистрата.

Затем, идя между двумя дамами и оказывая обеим знаки внимания, он вошел в дом, а де Норвиль и некоторые другие дворяне последовали за ним.

Среди топота конских копыт и шума голосов во дворе Блез услышал, как неподалеку господин де Люпе беседует с одним из новоприбывших, Луи де Брюжем.

— Так вы говорите, это было предложение господина де Норвиля?

— Да… Он прослышал, что госпожа регентша косо смотрит на нашу прогулку и ищет способ приглядеть за ней. Вам, наверное, известно, что она и де Норвиль отнюдь не пылают взаимной любовью. Прошел слух, будто господин де ла Палис, её добрый приятель, может присоединиться к нашей компании. Де Норвилю достаточно было лишь слегка намекнуть королю, который не желает, чтобы в таких случаях его сопровождали седобородые дуэньи…

Де Брюж сделал паузу и подмигнул.

— Его величество вспыхнул и хотел было устроить крупный скандал по этому поводу. «Ну зачем же, — говорит тогда де Норвиль, — насколько проще уехать не в четверг, а в среду! Если у её высочества и есть какие-то планы, то это застанет её врасплох…» Так что мы выехали сегодня, ещё до рассвета, и мчались во весь опор. А тем временем было объявлено, что его величество убыл для осмотра фортификационных работ на Рону, за Эне. Бог свидетель, я никогда не видел, чтобы король так ликовал — словно школьник, сбежавший с уроков. Ставлю два ливра против одного, что регентша ещё не услышала об этом трюке. Что же касается де лa Палиса, то его величество поклялся, если он только сюда сунется, прочесть ему такую проповедь, что старик долго будет её вспоминать…

Подошел ещё один дворянин. Разговор прервался. Взглянув на помрачневшее лицо Пьера, Блез понял, что тот слышал рассказ де Брюжа и уловил его смысл.

Во-первых, де лa Палис не знает, что король уже находится в Шаване. Если немедленно не сообщить ему, то ночью во дворце не будет достаточной охраны.

А во-вторых — что гораздо хуже, — если на короля действительно замышляется покушение, то по маневру де Норвиля понятно, что оно произойдет сегодня же ночью. Зная о подозрениях Луизы Савойской, он, должно быть, чувствует, что ему катастрофически не хватает времени. Изменение расписания развязало ему руки на целых двадцать четыре часа, за которые может случиться все что угодно…

— А как насчет де Люпе? — обеспокоенно спросил Пьер, когда они с Блезом отошли настолько, что могли не опасаться чужих ушей. — Он знает, что нас послала сюда регентша. Если он захочет подлизаться к королю, ему достаточно шепнуть словечко насчет нас, и наше дело пропало…

— Насчет этого не бойся, — Блез покачал головой. — Он слишком глубоко увяз. Король спросит его тогда, почему он ничего не сказал ему ещё в Лионе. А кроме того, регентша — опасный враг.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал Пьер. — Я проскользну через мост, когда коней поведут в конюшни. И если только сам черт не помешает, подамся оттуда в лес и за час доберусь пешком до Фера. Когда мы объезжали поместье, я приметил короткую дорогу.

Блез кивнул.

— Удачи тебе. Ты не хуже меня понимаешь, сколь много зависит от тебя сегодня ночью.

Он проследил, как Пьер прошел по мосту, а затем, когда господин де Люпе собрался наверх одеваться, последовал за ним. Это давало возможность потом задержаться в коридоре и подождать, пока Рене подаст знак.

— Кстати, Гужон, — заметил де Люпе, когда они остались одни, — вы хорошо сделаете, если будете крепко держать язык за зубами насчет вашей службы у принцессы, нам с вами известной. Королю будет весьма досадно услышать об этом…

— Не сомневайтесь, монсеньор, — ответил Блез, — я хорошо знаю, когда мне следует оставаться лишь слугой вашей милости.

А тем временем Пьер де ла Барр не продвинулся дальше конюшен.

— Эй, паренек, ты куда? — окликнул его один из конюхов де Норвиля, когда Пьер направился к лесу.

— Да просто прогуляться…

Конюх подошел к нему:

— Сегодня вечером никакие прогулки не дозволены. Приказ короля.

— Черт побери, это ещё почему?

Тот пожал плечами:

— А я откуда знаю? Кто-то мне говорил, что его величество не желает, чтобы по округе расползлась весть о его приезде…

— И ты уверен, что это он сам приказал?

— Да, через монсеньора де Норвиля… Если тебе делать нечего, не поможешь ли мне управиться с этой лошадкой, а?

Пьер повиновался. В эту минуту он не решался дать хоть малейший повод для подозрения. Однако, почистив щеткой коня, он ускользнул от конюха и попытался снова уйти — теперь в другую сторону.

На этот раз его остановил лесник на опушке:

— Постой-ка, приятель…

И Пьер ещё раз услыхал о королевском приказе. Взбешенный, он вернулся в конюшню в сопровождении лесника.

Между тем подошло время ужина, и всех не занятых делом отрядили на кухню, в здание дворца. Пьер не мог отыскать предлога остаться за мостом, тем более, когда заметил, как лесник беседует с тем конюхом, который задержал его в первый раз, и оба поглядывают в его сторону. В конце концов он присоединился к ним, рассмешил какой-то басней и предложил поужинать вместе. Теперь придется ждать, пока совсем стемнеет, и лишь потом снова попытать счастья.

Как же бесило его, что приходится сидеть здесь, в этом чаду, слушая пустую болтовню, когда Блез думает, что он уже добрался до Фера! А драгоценное время утекает без пользы!

Глядя на вереницу блюд, парадно выстроенных для королевского стола в большом зале, он все раздумывал насчет этого приказа. Пьер не верил, что такое приказание исходило от короля.

Похоже, де Норвиль принял меры, чтобы играть наверняка.

Глава 49

В великолепном, белом с золотом парчовом одеянии, обильно окропленный духами, в шляпе с пряжкой, украшенной драгоценными камнями, чье сияние соперничало с блеском колец на руках, Франциск перед ужином прогуливался по дворцу в сопровождении Анны Руссель, Жана де Норвиля и ещё двух дворян. Его опытный глаз с восхищением подмечал каждую архитектурную новинку. Он не скупился на похвалы нависающим замковым камням красивых арок в вестибюле, просторным лестницам, возвещавшим, как он заметил, новую эпоху в строительстве, роскошному оформлению простенков и богатству украшений оконных рам.

— Слово чести дворянина, мой друг, — сказал он де Норвилю, — когда у нас снова будет мир, я поручу вам все наши новые здания. Вы знаете, как смешать французский и итальянский стили и получить при этом нечто новое и великолепное. Я должен иметь свой собственный Шаван-ла-Тур — конечно, побольше этого, — и на Луаре, в нескольких лигах от Тура, есть один остров, который прекрасно подойдет для этой цели.

Король, страстный поклонник всех искусств, не пропускал, казалось, ничего — ни рисунка гобеленов или украшения потолочных балок, ни одного купидона, нимфы или медальона, ни одной особенности каминных зонтов. И, конечно, он заметил и не преминул высоко оценить свой герб — саламандру, недавно высеченную на стене в его комнате.

— Это я должен благодарить ваше величество, — сказал де Норвиль. — Вы, сир, принесли в Шаван-ла-Тур историю. Отныне эта комната будет известна под именем Шамбр-дю-Руа — Королевской комнаты.

Однако не меньше, чем сам дворец, заинтересовали короля коллекции произведений искусства, собранные де Норвилем. Он остановился, чтобы любовно пройтись рукой по красивым переплетам в библиотеке хозяина дома; некоторые книги были украшены драгоценными камнями — работа лионских мастеров. И он пришел в такой восторг от миниатюр в Часослове, что милостиво принял этот том в дар от де Норвиля, который смиренно поблагодарил его величество за снисходительность.

Изготовление кружев в Западной Европе в то время ещё не достигло того совершенства, которым оно прославилось позднее, и не могло соперничать с изделиями из Греции или Азии. Король восхищался некоторыми кружевными вещами, ввезенными в Венецию и приобретенными там де Норвилем, особенно поразила его одна вещица, сплетенная из золотых нитей.

— Даже итальянские кружева, не говоря уж о французских, — заявил он, — не более чем грубые тряпки рядом с такой волшебной паутинкой.

Буквально потрясли короля превосходные картины и бронзовые скульптуры: «Мадонна с младенцем» Беллини в большом зале, великолепный Джорджоне в соседнем с ним помещении, «Поругание Лукреции» Мантеньи, прекрасная копия «Святого Георгия» Донателло81 в галерее третьего этажа. Он высказал милостивые комплименты просвещенному вкусу де Норвиля.

— Ей-богу, мне жаль наших бедных старых предков, — заметил король, — которые не дожили до этого нового века. Как много они потеряли…

Поскольку Анна к тому времени, извинившись, уже удалилась, он не удержался от ещё одного замечания:

— Видит Бог, мсье, ваша покойная супруга была, вероятно, богата. Ибо, я полагаю, ваши савойские владения не могли бы выдержать таких расходов.

Де Норвиль вздохнул:

— Богата и в высшей степени щедра. Я никогда не перестану оплакивать её. Несомненно, я потратил больше, чем следовало бы, но вашему величеству ведь известно, каковы соблазны искусства.

— Еще бы мне этого не знать, клянусь Богом! Еще бы! — согласился король. — Как жаль, однако, что вы потеряли приданое миледи Руссель, примкнув к нам. Оно возместило бы ваши затраты. Ну, я позабочусь, чтобы вы не обеднели.

— С позволения вашего величества, замечу, — пробормотал де Норвиль, — высший соблазн — это сама персона женщины…

Их взгляды встретились и красноречиво выразили тайное взаимопонимание.

Король нетерпеливо взглянул на двух своих спутников — де ла Гиша и де Монпеза:

— С вашего позволения, господа, мне хотелось бы переговорить с господином де Норвилем наедине.

Они находились в широком коридоре второго этажа.

Когда свитские дворяне удалились, Франциск повторил, понизив голос:

— Да, чтобы вы нисколько не обеднели. Напротив, чтобы стали намного богаче. У меня верный глаз на людей, и я вижу вашу преданность, вашу редчайшую преданность. Мсье, мы раньше уже касались этого предмета. Мы с вами — люди светские. Вы полагаете, что миледи можно побудить к?.. — Он сделал паузу и улыбнулся. — А?..

Де Норвиль поклонился:

— Я уверен, что самое горячее её желание — доставить удовольствие вашему величеству.

— Ее комната?.. — спросил король.

— Последняя по коридору налево.

Наступило минутное молчание.

Де Норвиль легко прочел мысли государя. Комната Анны находится на некотором удалении от спальни короля. Ночью в коридоре будут выставлены посты. Конечно, их можно и снять, однако слухи нежелательны…

— Сир, могу ли я переговорить с вами в апартаментах вашего величества?

Несколько озадаченный, король проследовал вместе с хозяином дома в отведенную ему спальню и отослал дежуривших там пажей.

— Итак? — спросил он.

— Я ещё не познакомил ваше величество со всеми удобствами Шавана.

И, войдя в одну из оконных ниш, де Норвиль поднял руку к приметному лепному украшению на панели. Раздался щелчок. Затем он слегка толкнул край панели; она отодвинулась, открыв узкий проем. Оттуда повеяло холодным дыханием камня и известки.

— Черт побери! — удивился Франциск. — Это ещё что такое?

— Одну минуту, сир…

Де Норвиль отступил в комнату и зажег от своей трутницы свечу.

— А теперь, если ваше величество позволите мне пройти вперед и показать дорогу…

Король оказался в тесном пространстве внутри стены, но не настолько узком, чтобы плечи задевали о стенки. Оно было заключено между двумя лестницами: одна вела наверх, а вторая соединяла нишу с проходом, идущим выше линии окон. Потом де Норвиль закрыл потайную дверь в комнату. Указал на рычаг у себя над головой:

— Если потянуть за него, дверь откроется. Не угодно ли вашему величеству попробовать?

Франциск попробовал — дверь действительно открылась.

Де Норвиль снова закрыл ее; отступил со свечой в сторону, пропуская короля, и пояснил:

— Достаточно подняться по этим ступеням, чтобы попасть в туннель, который тянется вдоль всего дома. В конце вторая лестница ведет вниз, к двери, спрятанной, как и эта, в оконной нише. Вашему величеству не составит труда догадаться, в какую комнату она открывается. Устройство для входа такое же, как здесь… Должен ли я добавить ещё что-то?

— Святой Иоанн! — воскликнул Франциск. — Вы само совершенство, дорогой мой друг, вы превыше всяких похвал. Но мне не хотелось бы испугать даму, появившись из стены, подобно призраку…

— Предоставьте это мне, сир. Она не испугается… и она будет одна.

— Господин де Норвиль, вы можете надеяться на герцогский титул.

— Я надеюсь лишь на неизменную благосклонность вашего величества.

Однако у короля, видимо, на миг возникло смутное недоброе предчувствие. Потайные ходы могут служить и для иных целей, кроме любовных интриг.

— А эта лестница, — он показал на более длинный ряд ступеней, — куда она ведет?

— В галерею на третьем этаже, сир. А на другом конце прохода есть ещё одна лестница — на первый этаж. Буду откровенен с вашим величеством. На мой взгляд, дом, наряду с прочими удобствами, должен обеспечивать и некоторую приватность передвижений. Почему я не могу позволить себе войти в собственный дом или выйти из него, навестить свою жену или подругу иначе как под надзором лакеев? Ну уж нет! А таким образом я сам надзираю за ними. Позвольте мне рекомендовать вашему величеству столь удобную особенность.

Франциск был очарован:

— Ей-богу, я обязательно буду иметь это в виду. Отличное устройство, я сумею использовать его с толком. Есть ли кто-нибудь еще, кто знает этот секрет?

— Никто, кроме каменщиков, которых я привез из Турени, а затем вернул туда. Конечно, от моего короля у меня нет никаких секретов. Помимо того, что этот проход может сослужить известную службу вашему величеству, я пренебрег бы своим долгом, сир, если бы не проинформировал вас о нем.

Каждое его слово дышало верностью и искренностью. Совершенно успокоенный, Франциск вернулся в свою комнату, и, чтобы окончательно успокоить его, де Норвиль объяснил, что с помощью простого на вид приспособления, скрытого в украшении на панели, дверь запирается так, чтобы её нельзя было открыть из потайного хода.

— Господин де Норвиль, друг мой, — сказал король, — я предвижу, что это посещение Шавана останется одним из самых приятных моих воспоминаний. Вы предвосхищаете каждую мою мысль и желание.

— О, если бы я мог, добрый государь мой! — возразил собеседник. — Однако, с учетом сегодняшнего путешествия, надеюсь, не ошибусь, если предугадаю готовность вашего величества поужинать…

— И в самом деле! — улыбнулся Франциск. — Я и забыл, что голоден, пока вы мне не напомнили… Идемте же! Нет, рядом, рука об руку. На такой прогулке, как эта, мы можем отбросить церемонии.

По пути вниз, в большой зал, где были накрыты столы, королевские дворяне не преминули заметить эту особую честь, оказанную де Норвилю.

— Помяните мое слово, — шепнул де ла Гиш своему спутнику, — он вот-вот станет пэром Франции.

Во время изысканного ужина из множества блюд, который, несмотря на спешку, сумели приготовить дворцовые повара, сохранялся тот же неофициальный, дружеский тон.

Сбросив оковы придворного этикета, король настоял, чтобы Анна села справа от него, а немало ошеломленная такой честью мадам де Сен-Мартен — слева. Он ел с того же самого блюда, что и Анна, пил с ней из одного кубка — это позволяло королю бросать на неё интимные взоры, когда он пил за её здоровье, во время же разделывания птицы появился повод и для довольно откровенных шуток.

Де Норвиль стоял за креслом своего царственного гостя, всегда готовый услужить, всегда готовый в нужную минуту вставить нужное слово.

Наблюдательные свитские дворяне, ужинавшие за соседним столом, решили, что Анна Руссель — само совершенство. Если она опускала глаза под пристальным взглядом короля, если больше слушала, чем говорила сама, если улыбалась, а не смеялась, то это выражало лишь скромность, — прекрасное качество в женщине и гораздо более пикантное, чем смелость, с точки зрения человека с хорошим вкусом.

Кроме того, смотреть на неё — одно удовольствие. Право, эта женщина — просто чудо. Боже милосердный, что за кожа, что за зубки! Какое изящество! Ничего удивительного, что его величество питает слабость к английским женщинам.

Некоторые дворяне вспоминали, что во времена покойного короля Франциск рисковал своим правом престолонаследования, проявляя слишком горячую симпатию к королеве, английской супруге Людовика, юной Марии Тюдор. Если бы она подарила королю наследника, оставаться бы Франциску герцогом Ангулемским; и его мать изрядно беспокоилась тогда…

Вина и яства были превосходны. Павлин с позолоченным клювом являл собою истинное произведение искусства. Горящая кабанья голова осветила зал и заставила заплясать тени на стенах. Когда же дошло до пирожных и засахаренных фруктов всевозможных сортов, король заявил, что и в Париже некому состязаться со здешними поварами.

Однако, когда были поданы десертные вина, Франциск поднялся из-за стола. День был долог; на завтра назначена охота. Он предложил провести часок за картами в своей комнате, а потом отправиться в постель.

Его дворяне постарались сохранить невинный вид.

— В чью постель? — почти не шевеля губами, пробормотал Луи де Брюж.

Стоя на страже у дверей комнаты господина де Люпе на втором этаже, Блез мог просматривать весь коридор по другую сторону лестничной площадки. Вернее, он мог видеть этот коридор, насколько позволял тусклый свет затянутой тканью лампы, освещавшей лестницу; когда спустилась ночь, этого света стало явно недостаточно.

Вначале по коридору сновали взад-вперед слуги, но постепенно они исчезли, отправившись перекусить в кухню, пока хозяева ужинали в большом зале. Позднее из последней комнаты слева — комнаты Анны — показались две женские фигуры, в которых он признал камеристок, и вошли в другую дверь. Он нетерпеливо ждал.

Наконец появилась третья фигура, однако он не мог бы утверждать, что это Рене, если бы она не направилась в его сторону; дойдя до самой лестничной площадки, она постояла с минуту, прислушиваясь к веселым голосам внизу, в главном зале. На ней было платье из белой с серебром парчи, вероятно, подарок Анны.

Когда она повернулась, чтобы уходить, её шарф соскользнул на пол; однако, как будто не замечая этого, она прошла дальше и исчезла за одной из дверей по правой стороне коридора.

Блез приметил эту дверь: если бы кто-нибудь появился в коридоре прежде, чем он доберется до комнаты Анны, он остановился бы и постучал в эту дверь. Желание вернуть даме шарф — вполне правдоподобное объяснение его появления по другую сторону площадки.

Итак, он на ходу подхватил шарф и поспешил вдоль коридора, придерживая шпагу, чтобы не стучала; коридор, однако, оставался пустым. Минутой позже, бесшумно отодвинув защелку, он проскользнул в комнату Анны и осторожно прикрыл за собой дверь.

Комната освещалась лишь парой тонких свечей, хотя канделябр стоял наготове в ожидании возвращения хозяйки. В полутьме Блез смог разглядеть кровать с тяжелыми занавесями по бокам и глубокий камин под вытяжным зонтом, в котором ещё оставались сосновые сучья, положенные туда на лето. Там можно было укрыться лучше, чем среди прикроватных занавесей. Такие камины не раз и не два использовались для подобных целей.

Дверь в альков-переднюю стояла открытой, и Блез заглянул туда; но, как и говорила Рене, там негде было спрятаться.

Теперь он перешел к главной цели, которая привела его сюда. Если предположение о потайном ходе верно, то он мог проходить только в наружной стене, судя по расположению люка в галерее. Поэтому Блез прежде всего обратился к оконным нишам.

Если бы ему удалось убедиться в существовании потайного хода, а ещё лучше, узнать, как можно проникнуть оттуда в комнату, он гораздо лучше подготовился бы к выполнению задачи, которая встанет перед ним в эту ночь.

В отсутствие де ла Палиса вся ответственность за миссию, возложенную на них регентшей, ложилась на него одного. А шансы ничтожно малы. Он не в состоянии успеть повсюду. Он может находиться лишь в этом месте, которое регентша определила как главное, да и ему самому оно внушало особенные подозрения.

Ужин внизу продолжался уже более часа. Исходя из собственного опыта, Блез полагал, что может рассчитывать по крайней мере ещё на полчаса, прежде чем ему придется спрятаться.

К немалому своему удовлетворению, он быстро нашел во второй оконной нише панель, отзывавшуюся на стук гулким звуком. Однако подтвердить свою догадку насчет потайного хода — это одно, а вот дознаться, как можно открыть доступ в него, — совсем другое…

Его пальцы напрасно ощупывали подозрительную сторону ниши сверху донизу. В поисках хоть какого-то намека на скрытый механизм он исследовал даже оконную раму и настил пола. Блез буквально кипел от бешенства: понимая, что это устройство, вероятно, очень простое, он никак не мог на него наткнуться. А минуты утекали одна за другой. Он стал трогать обшивку над головой…

И вдруг у самой двери в коридоре зазвучали голоса; он мигом выскочил из ниши и заметался по комнате. Ему едва хватило времени перебежать на дальнюю сторону кровати, и он ещё путался в складках тяжелых расшитых занавесей, когда дверь отворилась.

Он услышал, как Анна желает доброй ночи госпоже де Сен-Мартен. На миг в комнату проник свет факелов, которые несли сопровождавшие дам пажи, но потом его скрыла захлопнутая дверь. Стало темнее. Однако Блез сразу же почувствовал что-то неладное.

Анна, похоже, все ещё стояла у двери, как будто прислушиваясь. Прошла долгая минута. Потом он услышал слабый щелчок задвижки, и кто-то вошел в комнату.

— Вы совсем одна? — произнес голос, настолько невыразительный, что Блез не мог узнать его.

— Да.

— Я проверю.

Зазвучали шаги человека, который прошелся взад-вперед по комнате, задержался перед камином, зашел в маленькую переднюю, обогнул кровать, пройдя не более чем в футе от Блеза, остановился, раздвинул занавеси, заглянул под балдахин… Блез затаил дыхание, уже потеряв надежду остаться незамеченным. Однако ему повезло. Звуки шагов отдалились: человек подошел к канделябру. В комнате посветлело.

— А теперь наконец о планах на эту ночь, миледи, — проговорил де Норвиль.

Глава 50

— Значит, сегодня ночью?

Голос Анны прозвучал холодно и бесстрастно.

— Да, — сказал де Норвиль. — Эта старая ведьма, регентша, догадывается слишком о многом. Уже завтра будет поздно: в доме появится целый гарнизон во главе с де ла Палисом, и все дело усложнится вдвое. Какая удивительная удача, что я смог уговорить короля приехать на день раньше!..

Он замолчал, словно ожидая слов одобрения или согласия, но она спросила только:

— Так каков же план?..

— Я собрал двадцать человек в поместье у господина де Вивре, в полутора лигах отсюда. Сейчас они уже прибыли в Шаван. Эти люди позаботятся о королевских дворянах. А тем временем мы вдвоем с их предводителем Ахиллом д'Анжере отдельно займемся королем.

— Что значит — отдельно?

— Его величество нанесет вам визит. Вот к этому я и хотел бы вас подготовить.

Последовала минута напряженного молчания.

Когда Анна наконец ответила, чувствовалось, что ей с трудом удается говорить ровным голосом.

— Гнусная роль уготована нам обоим. Однако, поскольку я уже дала втянуть себя…

Она оборвала фразу, потом спросила:

— Не могли бы вы избавить меня от этого?

Де Норвиль объяснил, насколько желательнее захватить короля врасплох, невооруженного и в одиночку, чем если он сможет позвать своих дворян.

— Мы не хотим бесполезного кровопролития.

Анна возразила:

— Мы вообще никакого кровопролития не хотим, мсье де Норвиль… Короче: как я поняла, вы намерены устроить засаду на короля здесь и, когда он войдет в комнату, захватить его в плен?

— Что-то вроде этого.

Уклончивая нотка в голосе собеседника привлекла её внимание, и она повторила:

— «Что-то вроде этого»? Видите ли, сударь, я хочу, чтобы вы объяснились яснее. Вы ещё не сказали мне, как — когда захватите короля, — как вы переправите его через границу и через какую границу. Будет ли он передан в руки императора, или господина де Бурбона, или англичан?

Ответа не последовало; похоже, де Норвиль в растерянности не мог сразу решить, что ответить.

— Ну? — настаивала она.

— Миледи, я буду с вами откровенен. Этот план отклонен. Невозможно вывезти короля из Франции, особенно сейчас, когда ищейки регентши идут за нами по следу… Я часто вспоминал то благоразумное предложение, которое услышал от вас во время нашей первой встречи в Сен-Пьере, и решился принять его.

— Какое предложение вы имеете в виду?

— Ну как же, насчет того, что смерть — это решение простое и окончательное.

Снова наступило тяжелое молчание.

Наконец Анна взорвалась гневом:

— Клянусь Богом! Вы, стало быть, приписываете мне собственную подлость? Вы что, забыли, как я удивилась, что такой бессовестный человек, как вы, не выбрал более простого пути — убийства, и как вы мне ответили? Я-то приняла этот ответ за чистую монету и согласилась содействовать вам при условии, что речь идет только о захвате короля. Вы, видно, запамятовали, как я определенно заявила, что ни при каких условиях не буду иметь никакого касательства к убийству!

Де Норвиль ввернул комплимент:

— Я ничего не забыл, миледи. Благородство вашего сердца можно сравнить лишь с вашей красотой…

Это только подлило масла в огонь.

— Вот как! Значит, перехитрив меня, успокоив фальшивыми заверениями и использовав для своих целей, вы теперь говорите правду — теперь, когда от этой правды, как вам представляется, не будет никакого ущерба. Ловушка расставлена, а я — приманка, нравится мне это или нет… Теперь я все правильно понимаю?

Вкрадчивый голос де Норвиля изменился. Он резко рассмеялся:

— Как же быстро вы, ваша милость, улавливаете самую суть дела! Однако послушайте. Я не подвергал бы вас этим неприятным переживаниям, если бы не те причины, о которых я упомянул. С королем проще управиться здесь, чем в его собственных покоях. Есть и ещё одно немаловажное соображение. Если он умрет в вашей комнате, мне будет легче оправдать его смерть перед всем миром вообще и монсеньором Бурбоном в частности. Я всего лишь окажусь защитником вашей чести — и своей. Быть героем полезно — это окупается. Я уверен, вы согласны со мной, моя красавица?

Она не обратила внимания ни на его откровенность, ни на иронию.

— Слава Богу, я узнала об этом вовремя!

— Вовремя для чего, миледи?

— Конечно, для того, чтобы предупредить короля. Вы что думаете, я приму в этом хоть какое-то участие? Отныне и навсегда, что бы ни случилось, я буду избавлена от вас и от вашей подлости…

Она повысила голос:

— Уберите руки! Что вы хотите…

— Ничего… во всяком случае, не хочу вас пугать, моя милая. — Он продолжал голосом, похожим на мурлыканье гигантского кота: — Но посудите сами. Что выиграете вы, предавая не только меня, но и интересы Англии, действуя против своего народа и своего государя ради этого короля-бабника, который вас ни в грош не ставит?

— Что выиграю? — повторила она. — Наверное, такой пустяк, как самоуважение.

— Не могу этого понять.

Де Норвиль говорил искренне. При всем своем уме он действительно не мог её понять. Это и было в нем самое страшное.

— Тем хуже для вас. Я не намерена утруждать себя объяснениями, мсье.

Он продолжал:

— Помогли вы мне заманить короля сюда или нет? Конечно, помогли. И великолепно. Он попался на крючок — на ваш крючок. Предостеречь его? Для какой же это надобности? Клянусь Богом, он не выйдет из этого дома живым. Подлость? Называйте это так, если вам угодно, — вашей подлостью, как и моей, — но не воображайте, что этот театральный жест в последнюю минуту позволит вам заслужить прощение за участие в этой подлости…

Де Норвиль зачаровывал её, как змея птичку.

Стоя за занавесью, Блез легко представлял себе его красивое сосредоточенное лицо и Анну, не имеющую сил отвести от него глаза.

— Полно, миледи, вы же не глупы. Подумайте минутку — и убедитесь: то, что я задумал, — единственное возможное решение, которое удовлетворит нескольких государей и, откровенно говоря, спасет наши с вами жизни. Заартачиться перед последним барьером — плохой способ проиграть скачку.

— Я приняла решение.

— Это было бы печально, — произнес де Норвиль, — если бы это не было невозможно.

— Почему?

— Потому что я это предотвращу.

Он не повысил голоса, он просто изменил тон, словно вытащил кинжал из бархатных ножен.

— Вы можете меня убить. По-вашему, я этого боюсь?

— Убить вас? — воскликнул он. — Боже упаси! Я скорее изуродую своего Джорджоне. Вы для этого слишком красивы.

— Очень хорошо… — начала было она.

То, что случилось потом, было столь неожиданно, что Блез не успел ничего понять, как все уже кончилось. Звук поспешных шагов через комнату; сдавленный крик; стук захлопнутой двери; поворот ключа в замке; потом приглушенный голос Анны по другую сторону двери алькова и удары её рук по филенкам.

Последнее, к счастью, удержало Блеза на месте. Ей не причинили никакого вреда, только заперли в маленькой передней.

— Успокойтесь, миледи! — произнес де Норвиль достаточно громко, чтобы Анна могла его слышать. — Не извольте волноваться, друг мой. Я всего лишь воспрепятствовал вашему решению. Зовите на помощь сколько угодно — все равно никто не услышит… Когда придет король, он вас выпустит… если у него будет время.

Затем, пройдя к главной двери, он вынул ключ из замка, вышел в коридор, запер дверь и положил ключ в карман.

Он был так погружен в свои мысли, что поначалу не заметил тоненькой фигурки Рене, стоявшей у противоположной стены, пока, повернувшись от двери, не оказался с нею лицом к лицу.

— Ты кто такая? — произнес он тихим угрожающим голосом. В коридоре было слишком темно, чтобы разглядеть её лицо.

— Служанка миледи… я жду приказаний.

— Сегодня ночью хозяйке не понадобятся твои услуги.

Он охотно придушил бы девчонку, но в дальнем конце коридора, напротив двери королевской спальни, стоял на часах капитан Федерик.

— Ступай!

Однако, как ни был рассержен де Норвиль, он тут же овладел собой и задержал ее:

— Одну минутку, милочка. Когда в доме посторонние мужчины, приходится быть осторожным. Поняла?

— Да, монсеньор.

— Вот и хорошо!

Он пошарил в кошельке в поисках монеты.

— И нужно держать язычок за зубками, понятно? А иначе будут неприятности…

— Действительно, монсеньор…

Она чувствовала, что слабеет от страха.

В глазах у него вспыхнули язычки пламени.

— Клянусь Богом, так будет лучше! — Он потрогал рукоять кинжала. — А теперь ступай.

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

Потом, внешне невозмутимый, спустился по лестнице в сводчатый подвал, где с начала ночи собирались вооруженные люди, которых по двое, по трое переправляли на лодке с западного берега через полоску воды шириной в несколько десятков ярдов. Их провожал сюда через потайной вход Шарль Бертран, управляющий. Собрались уже почти все.

Блез выжидал довольно долго. Потом, покинув свое убежище, обогнул кровать и отпер дверь передней.

Из темноты к нему шагнула Анна. Он стоял спиной к свету, и она видела лишь широкоплечую фигуру, бородатое лицо и рукоять шпаги на боку.

— Вас прислал господин де Норвиль, не так ли? — спросила она. — Я ждала этого…

Она перекрестилась и сказала:

— Делайте свое дело.

Мысли Блеза метались в беспорядке, и какое-то время он не находил слов. Наконец проговорил:

— Вы всегда отважны и верны себе, миледи… Но я здесь не по поручению де Норвиля.

При звуках его голоса она застыла на месте, словно встретилась лицом к лицу с привидением.

— Господин де Лальер! Это невозможно… Я сошла с ума или Небо вняло моим молитвам?

Блез вспомнил, как Пьер рассказывал о чуде и молился, прося ещё одного чуда — тогда, в ночь побега.

Он ответил серьезно, вкладывая в свои слова особый смысл:

— Господь наш поступает, как ему угодно, не считаясь с королями и мсье де Норвилем.

— Значит, благодарение Богу!

Испытывая огромное облегчение, она обвила руками его шею и прижалась лицом к его плечу.

Глава 51

Однако критическое положение, в котором оказались в эти минуты Анна и Блез, не оставляло времени для чувств.

— У короля, — сказал Блез, в двух словах объяснив, каким образом он оказался во дворце и в этой комнате, — уже нет на руках ни одного верного козыря, кроме этого, — он похлопал по рукояти шпаги, — и его следует приберечь для последнего хода. Мы можем начать колотить в дверь, переполошить всю челядь, потребовать беседы с его величеством… а что потом? Я — изменник, беглый заключенный да ещё обвиненный в убийстве, за мою голову назначена награда. И меня находят здесь, в вашей комнате! Не забывайте, что де Норвиль никогда ещё не стоял так высоко во мнении короля. Он вывернет наизнанку наши обвинения, использует их с выгодой для себя. И, конечно, миледи, вам, как и мне, будет очень и очень нелегко оправдаться.

Она кивнула:

— Да, я лгала и лицемерила — ради дела, которое считала справедливым… словно фальшивые средства хоть когда-либо оправданы! А теперь я поняла, что ничто и никогда не искупает подлости… и готова платить за этот урок.

— Однако наша с вами гибель, — возразил он, — делу не поможет. Насколько я понял, люди де Норвиля уже здесь или вот-вот соберутся.

— Но, вероятно, и маршал де ла Палис тоже, если, как вы сказали, мсье де ла Барр известил его!

Блез взъерошил волосы ладонью:

— Здесь какая-то чертовщина. Ла Палис должен уже быть здесь. До Фера не больше лиги. Пьер мог добраться туда пешком за час. Он отправился сразу же, как только приехал король. Что-то не получилось. Возможно, маршал ещё не прибыл в Фер…

— Что же вы предлагаете в таком случае?

Он пожал плечами:

— Клянусь праздником тела Господня… нужно сделать все, что можно, с нашими плохими картами и единственным козырем. Мы знаем, что король посетит эту комнату. Несомненно, де Норвиль даст ему ключ. Мы знаем также, что здесь на него сразу же нападут де Норвиль и д'Анжере… очевидно, проникнув через потайной ход, который тут есть, голову даю на отсечение. Весьма вероятно, что в ту же самую минуту королевские дворяне будут окружены и вырезаны. Но де Норвилю неизвестно, что я здесь и что роли могут перемениться. В этом единственное наше преимущество.

— Их будет двое против одного.

— Если повезет, то недолго. Не забывайте, король — отличный боец!

— А потом?

— Может быть, нам удастся взять верх и вырваться на свободу, может быть, в конце концов прибудет де ла Палис. Если же он не явится…

Блез снова пожал плечами.

Она покачала головой:

— Слишком много этих «может быть».

— Да… Но разве у нас есть другой выход?

Она долго и внимательно рассматривала огоньки свечей.

— Нет, вы правы. Нам остается только ждать. Однако не получится ли так, что де Норвиль и тот, второй, спрячутся в этой комнате ещё до прихода короля? Если так, то они не должны обнаружить вас и должны быть уверены, что я все ещё в алькове. Они могут укрыться в занавесях кровати, как это сделали вы. А куда тогда вы денетесь?

Блез указал на большой камин:

— Спрячусь там… Но я все ещё верю в потайной ход. Они выскочат оттуда.

— Сколько у нас времени, как вы думаете? — спросила она. — Король играет в карты.

Прикинув примерно, сколько обычно длится игра, и прибавив ещё столько же на церемониал отхода короля ко сну, Блез предположил, что у них есть около двух часов.

— Ну что же, значит, мы ещё можем поговорить — по крайней мере некоторое время…

— Как странно, миледи, что наконец мы оказались на одной стороне…

Она подала ему руку:

— Наконец.

Тем временем Пьер, по-прежнему сидевший на кухне, сходил с ума. Время шло, а он чувствовал себя фактически пленником.

Вскоре он сделал вывод, что челяди де Норвиля дали команду держать королевских слуг под наблюдением. Дело было устроено тактично. Личных лакеев не убрали от их господ, когда король встал из-за стола. Однако Пьер заметил, что королевским конюхам, которые жили в службах поместья по другую сторону моста, сейчас усердно подливали вина и что никто из них не покидал кухни.

Если кто-нибудь выходил по естественным надобностям, то один из наблюдателей, якобы побуждаемый той же нуждой, сопровождал его и возвращался вместе с ним. Пьер слышал, как один из слуг, каким-то образом избежавший такого «конвоя», жаловался, что стража на мосту завернула его назад.

Короче говоря, становилось ясно, что королевских слуг задерживают на острове. За объяснениями далеко ходить не требовалось: очевидно, де Норвиль задумал нанести какой-то удар в течение ночи и не желал, чтобы слух об этом просочился.

Вначале Пьер ощущал на себе подозрительные взгляды конюха и лесника, сидевших за столом по обе стороны от него, — из-за двух своих безуспешных попыток сбежать из конюшен, — и поэтому не осмеливался предпринять новую попытку. Чтобы усыпить бдительность соседей, он налег на выпивку и, болтая без умолку, рассказал парочку сальных анекдотов, показав себя компанейским парнем.

Однако его старания имели неожиданные последствия. Компания не захотела отпускать его, когда немного позже он потянулся, зевнул и заметил, что пора бы уже поискать свой тюфячок в прихожей господина де Люпе. Соседи по столу в один голос потребовали ещё какую-нибудь веселенькую историю и снова наполнили его кружку.

Пьером овладело тихое бешенство. Если он не отправится в Фер сейчас же, то позже надобность в этом вообще отпадет.

Но вдруг в самую черную минуту он получил шанс. Впорхнувшая в кухню горничная объявила, что камеристка миледи Руссель желает переговорить с Пьером Бертле и ждет его в коридоре.

Пьер все обставил искусно: дал понять, что ему, может быть, крупно повезло. Любовники во Франции пользуются особыми правами. Поэтому, когда он поднялся из-за стола, вслед прозвучали разные шуточки, но никто его не остановил. Минуту спустя он нашел Рене в коридоре, соединяющем кухню с главным крылом здания.

Она сразу же оказалась в его объятиях. Если бы кто-нибудь шпионил за ним, то сообщение о любовной удаче Пьера мгновенно распространилось бы и не вызвало никаких подозрений. Но в этот миг он думал только о ней.

— Друг мой! Друг мой! — повторял он. — Милая!

Потом, когда она прильнула к нему, он заметил:

— Ты вся дрожишь. Ты испугана… Что случилось?

В тусклом свете коридора, на фоне мертвенно-бледного лица её глаза казались особенно темными и большими.

Запинаясь и путаясь, она рассказала ему, как столкнулась с де Норвилем.

— Я не знаю, где теперь Блез. Он оставался в той комнате… Я слышала голоса, а потом там внутри хлопнула дверь… Как ты думаешь, де Норвиль убил миледи? У него было такое лицо, когда он вышел… почему он запер дверь и взял с собой ключ? Что мы можем сделать?

Пьер быстро сообразил:

— Только одно: как-то добраться до господина де ла Палиса, может, ещё есть время. Я уже час назад был бы в Фере, если бы та шайка кухонных мужланов не задержала меня. Просто удивительная удача, что ты послала за мной. Я перейду озеро вброд. Через мост нечего и пытаться. Ты знаешь какой-нибудь выход из дома, кроме того, что ведет через двор? Нельзя, чтобы меня увидели.

— Да, — сказала она, — можно выйти через дверь террасы в дальнем конце дома. Я пойду вперед и проверю, свободен ли путь.

Он стал ждать, а она тем временем прошла через вестибюль и заглянула в большой зал за ним. Потом по её знаку он присоединился к ней, и оба поспешно проскользнули через длинный зал, где ещё не были убраны столы после ужина. Малый зал был также пуст. Дверь в дальнем его конце открывала выход на балкон террасы.

Она показала ему на выступ газона, серебристого в лунном свете, с окаймляющими его карликовыми ивами:

— Он указывает как раз на Фер. С парадного двора тебя не увидят. Я пойду вместе с тобой.

Они спустились с низкого балкона и скоро оказались среди деревьев. Перед ними простиралась бледная зеркальная гладь воды небольшого озера; от этого места до леса было ярдов двести.

— Пьер… мне хотелось бы пойти с тобой.

— И мне хотелось бы, любимая. Я с радостью перенес бы тебя на руках. Но, как только доберусь до того берега, я бегом помчусь в Фер. Хочешь пари, что покрою эту лигу за полчаса? Что ставишь?

Она попыталась улыбнуться:

— Твой браслет. Помнишь наше пари в Лальере?

— На этот раз я выиграю. Если маршал там, я приведу его сюда через час.

Вздохнул и прибавил, больше для самого себя:

— Дай Бог, чтобы он оказался там!

— Я так боюсь…

Он привлек её к себе:

— Чего, милая?

— Я не знаю.

— Тебе нечего бояться. Что бы ни случилось, никто не причинит тебе вреда. Ступай в какую-нибудь комнату, запрись и оставайся там до утра.

— Но я боюсь за тебя!

— Ба!.. Я, как кот, всегда приземлюсь на лапы. И, заметь себе, если я хорошо послужу королю сегодня ночью, знаешь, что это значит? Мы сразу же поженимся. Я попрошу его об этой награде… Ну, не падай духом, милая!

Они страстно поцеловались.

— С Богом! — произнесла она. — С Богом! Я люблю тебя — навсегда…

Он спустился, вошел в мелкую воду, которая была ему не выше пояса, и удалился так быстро, как позволяла глубина; выйдя из тени деревьев, он немного пригнулся.

Она увидела, как на самом глубоком месте он поплыл — раз или два взмахнул руками. Потом достиг противоположного берега — едва различимая фигура в лунном свете. Ей показалось, что он махнул рукой, и она машинально ответила ему, хотя он не мог её видеть.

Когда Пьер исчез, из лесу не донеслось ни звука, ни крика стражи, которая могла там стоять. Она вздохнула с облегчением.

Рене не слышала шагов по траве за своей спиной. Чьи-то пальцы, как стальные клещи, стиснули её плечо и повернули кругом. Она увидела над собой белое лицо де Норвиля.

— Ты что здесь делаешь?

Пораженная ужасом, она с минуту не могла говорить, потом с трудом выдохнула:

— Ничего, мой господин…

— Ты врешь. Мне сказали, что ты была здесь с неким Пьером Бертле, конюхом господина де Люпе. Где он?

— Монсеньор… Я не знаю…

— Говори лучше! Он покинул остров?

Сейчас она думала только о Пьере. Она должна выиграть время для него.

— Нет, монсеньор. Он пошел в свое жилище — в покои господина де Люпе.

— Правда? А ты стоишь здесь одна? Зачем?

Страх снова не дал ей говорить.

— Полчаса назад я видел тебя перед дверью миледи. И предупредил, чтобы ты держала язык за зубами. Что ты собиралась сказать конюху одного из королевских дворян?

Она силилась что-то ответить, но не могла.

— Ей-Богу, твое лицо знакомо мне…

Он потащил её на открытое место, где было больше света от луны.

— Как тебя зовут?

Она беспомощно ответила:

— Рене де Лальер…

В самом его спокойствии было что-то, ужаснувшее её. Она прошептала:

— Помилосердствуйте, сеньор…

Он стоял, вглядываясь в её лицо из-под полуопущенных ресниц:

— Рене де Лальер? Интересно… Девица твоего положения не станет якшаться с конюхом. Кто этот человек?

Ей ничего не приходило в голову.

— Помилосердствуйте, — повторила она.

Он продолжал тихо и угрожающе:

— Кто он такой? У меня сегодня ночью мало терпения… Говори правду. Выкладывай все, что знаешь.

Предать Пьера?.. Она ответила:

— Я ничего не знаю.

— Вот я и сделаю так, чтобы иметь уверенность в этом.

Она попыталась закричать, но его руки внезапно сомкнулись у неё на горле.

Глава 52

Когда все было кончено, де Норвиль оттащил тело обратно за деревья и на миг наклонился — удостовериться, что девица мертва. Его сердце билось ровно, как обычно. Оглянувшись на дом, он убедился, что никто его не мог видеть, — спальни выходили на другую сторону. Везде было тихо.

Он хладнокровно взвесил все в уме. Да, с того места, где она стояла, девчонка могла случайно увидеть последнюю группу людей д'Анжере, когда те переправлялись через озеро. Они прибыли только что. Именно опасение, что она их увидит, а вовсе не общение с конюхом де Люпе заставило его поспешить вслед за нею, когда ему сообщили, что она с конюхом вышла на берег. Одно слово о появлении этих бойцов, достигшее людей короля, — и все предприятие как нельзя осложнится.

Он не мог этого допустить. Маленькая шпионка получила по заслугам.

Конюх — кем бы он ни был на самом деле — очевидно, бежал с острова. Это, конечно, неудача — однако не слишком большая. Ближайший королевский гарнизон стоит в Монбризоне. Пешком через лес… понадобится несколько часов, чтобы привести оттуда подмогу, — к тому времени королю никакая подмога уже не поможет, а сам де Норвиль будет на пути в Овернь.

А потом начнется возвышение Бурбона. Он представил себе, что произойдет через пару недель… Хаос. Франция в смятении, войска Англии и Империи сметают все на своем пути.

Одна мысль, тем не менее, его тревожила: мысль о де ла Палисе. Впрочем, невероятно, чтобы маршалу удалось добраться сюда от Лиона за такой короткий срок.

Нет, решил де Норвиль, никакой опасности нет.

Снова вернувшись в замок, он присоединился к обществу в комнате короля, извинившись за отлучку: дескать, дел по дому невпроворот.

Франциск выигрывал и был в отличном настроении.

— В этой нашей прогулке мне все благоприятствует, господин де Норвиль, — заявил он, — погода отличная, настроение прекрасное, даже в игре везет. И я нисколько не сомневаюсь, что это лишь доброе предзнаменование к остальной части визита. В жизни или в картах — волна несет тебя то в одну, то в другую сторону. Нужно сообразить, когда попадаешь в выигрышную струю, и постараться воспользоваться ею как можно лучше. Да что далеко ходить за примерами: если бы мы приехали завтра, все могло оказаться совсем по-другому… Надо ловить благоприятный момент, не так ли?

— Вы как всегда правы, ваше величество, — сказал де Норвиль, делая крупную ставку и собирая карты, которые ему сдали. — Выбрать подходящий момент — это главное в искусстве жизни. Хотелось бы мне быть в этом столь же искусным, как ваше величество!

Он заметил на своем манжете несколько темных волосков и рассеянно смахнул их.

— Однако я разделяю мнение вашего величества, что Шаван-ла-Тур лишь начал предлагать вам свои развлечения… — Он встретился глазами с королем. — Вот, например, государь мой, вы ещё не попытали счастья на здешней охоте. Я ручаюсь, что богиня Диана проявит к вам свою благосклонность.

Луи де Брюж, который в тот момент не играл, но наблюдал за игрой, шепнул Тристану Гуфье: «Проклятый сводник!», хотя губы его растянулись в одобрительной улыбке.

— Тогда я от всего сердца пью за нее, — сказал Франциск.

Осушив кубок, он бросил карту:

— Ваш ход, мсье де Норвиль.

Тот вчистую проиграл партию, хотя наблюдательные придворные заметили, что он мог бы легко выиграть, если бы не два грубых промаха; и его золото пополнило груду монет, доставшихся королю.

— Вот видите, — бурно радовался Франциск, — я сегодня вечером непобедим. Я отказываюсь дальше грабить моих друзей…

Он подчеркнуто зевнул.

— Пора на покой, господа. Эй, пажи, разделите выигрыш между собой… Мсье де Норвиль, мсье де ла Гиш, не проводите ли меня сегодня ко сну?

Двое избранных приняли оказанную честь с глубокими поклонами. Остальные удалились: двое — в переднюю, где должны были спать, на случай, если король позовет; прочие — в соседние комнаты.

Капитан Федерик снова встал на страже у двери; позднее его должен был сменить де Брюж.

С помощью пажей де Норвиль и де ла Гиш выполнили ритуал королевского «куше» — отхода ко сну, значительно сокращенный по случаю неофициальной обстановки: почтительно постояли в стороне, пока король преклонял колени на своей молитвенной скамеечке, совершили священнодействие с королевскими одеждами, подали ночную рубашку.

Король отличался хорошей мужественной фигурой: он был широк в груди и плечах, узок в бедрах, с сильными плоскими икрами отличного наездника. Даже без обуви он был на полголовы выше обоих дворян. Наконец король лег в постель, пожелал им спокойной ночи, и они откланялись.

Потом, сославшись на необходимость лично проверить двери и окна дворца, де Норвиль снова спустился по лестнице.

Он знал, что происходит сейчас в спальне короля, почти так же точно, как если бы присутствовал там. Вначале пауза, чтобы дать челяди успокоиться, затем громкий шепот, призывающий двух спящих у порога пажей, поспешное одевание — но не настолько, чтобы забыть об изяществе и аккуратности прически, немногих, но ценных украшениях и новых духах. Потом с пажей будет взято клятвенное обещание молчать, и король исчезнет за панелью в оконной нише.

В сводчатом подвале вошедшего де Норвиля встретили звоном стали. Он кивнул Ахиллу д'Анжере и другим, ожидавшим в нетерпении.

— Час близок!

Затем сбросил короткий плащ, надел кирасу, закрывающую спину и грудь, — д'Анжере помог ему застегнуть пряжки — вооружился шпагой и кинжалом, натянул на голову плотно прилегающий куаф, а поверх него надел стальной шлем.

— Указания таковы, господа. Мы с господином д'Анжере займем позицию в потайном ходе, наверху лестницы, которая ведет отсюда на второй этаж. Когда король ступит в комнату миледи Руссель, мы войдем следом и немедленно нападем на него. Наш добрый мастер Бертран будет стоять у подножия лестницы и сразу же все услышит. Он передаст это известие вам. Тогда немедленно поднимайтесь на второй этаж по парадной лестнице. Вам известно число и имена дворян короля и их слуг. Одолейте их, но не причиняйте вреда без надобности. Из них ещё могут получиться хорошие подданные Бурбона… Итак, да поможет вам Бог! Ведите себя достойно в этом деле — и ваше счастье обеспечено. Господин д'Анжере, нам с вами лучше пройти к нашему посту сейчас же, хотя, вероятно, придется некоторое время там подождать.

Он повернул лепное украшение — открылась дверь в каменной стене подвала, о существовании которой никто не подозревал. Прежде чем уйти, он с улыбкой оглянулся и снова обвел взглядом всю компанию.

— Да здравствует Бурбон! — сказал он, приветственно поднимая руку. — Да здравствует победа!

И скрылся в темном проходе. Д'Анжере последовал за ним.

Многие люди, имевшие гораздо больше достоинств, чем де Норвиль, могли бы позавидовать его таланту вождя.

Скрывшись за грудой сосновых ветвей в большом камине, Блез прекрасно видел оконные ниши и особенно ту самую, с подозрительной боковой панелью. Однако главная дверь была ему не видна; а ведь именно в нее, как он полагал, должен войти король.

Ему даже в голову не приходило, что де Норвиль может открыть августейшему гостю секрет потайного хода. Поэтому, ожидая дальнейшего развития событий, он внимательно прислушивался к каждому звуку за дверью, не отрывая взгляда от панели.

Прошло, казалось, уже много времени с тех пор, как Анна снова заперлась в маленькой передней. То, что она находилась там, совсем рядом, действовало, как бодрящий напиток, и согревало сердце. Он в напряжении ожидал отчаянной схватки, которая вот-вот должна здесь разыграться, терзался сомнениями в своей способности защитить короля, трезво понимая, что может умереть прежде, чем догорят до конца эти свечи, — но все это не могло ослабить жара, который порождало в нем её присутствие.

Наконец-то они вместе, пусть даже перед самым концом. Нет больше розни, противостояния, недоверия. Вместе. Маски сброшены.

Это ощущение окрашивало тревожную ночь в светлые тона, возвращало ему вкус к жизни, наполняло даже радостью мысль о предстоящем опасном деле.

Судя по оплывшим свечам, прошло, наверное, больше часа. Во всем доме стояла тишина; однако для обостренных нервов Блеза это была не обычная тишина ночи, а гнетущее безмолвие засады, сжатого, как пружина, напряженного ожидания.

Потом вдруг послышался звук — вроде бы над головой. Блез не мог определить точно, откуда он исходил. Шаг, потом другой, словно кто-то крадется осторожно. Но даже после этого предупреждения щелчок в оконной нише, как ни слаб он был, заставил его вздрогнуть.

Он успел лишь подумать, что предположение Анны, будто убийцы захотят подстеречь свою жертву в самой комнате, оказалось правильным, — и тут панель ушла вглубь, а в образовавшемся проеме показалось лицо — но совсем не то, которое он ожидал увидеть.

Король! Что это все значит? Откуда он узнал о потайном ходе? Блез не верил своим глазам.

Франциск не вошел сразу, а оглядел комнату, лукаво улыбаясь. Затем, скользнув внутрь и бесшумно прикрыв панель за собой, он на цыпочках направился к кровати.

На короле был длинный парчовый халат с воротником из рысьего меха, надетый поверх рубашки и коротких панталон. На левом запястье сверкал филигранный браслет, усыпанный драгоценными камнями. Запах духов наполнил комнату. Свет канделябров играл и переливался на золотых нитях халата при каждом движении.

Осторожно раздвинув занавеси кровати, король заглянул внутрь, но, обнаружив, что она пуста, отступил, изумленно озираясь, и тихо позвал:

— Миледи!

Анна, несомненно, прислушивалась так же внимательно, как и Блез, потому что дверь передней сразу же открылась и она появилась на пороге.

— Ваше величество в страшной опасности! — быстро произнесла она. — Я умоляю…

Очарованный её видом, он перебил:

— Ну конечно же, в опасности! И это ещё недостаточно сильное выражение для описания моего состояния, мадемуазель! Я не в опасности, я погиб…

— Сир, ради Бога, оглянитесь!

Все произошло в несколько секунд. Де Норвиль и д'Анжере пересекли комнату прежде, чем Блез успел выбраться из камина.

Обернувшись, король оказался перед двумя занесенными для удара шпагами. Он закричал:

— Что это?..

И в тот же миг Анна Руссель шагнула вперед, заслонив его своим телом.

Шпага де Норвиля уже стремительно опускалась в ударе, предназначенном для короля. Он не мог остановить её, успел лишь в последнюю долю секунды повернуть руку. Это спасло Анну от разящего лезвия, тяжелый клинок обрушился на её голову плашмя. Она беспомощно упала на колени, потом распростерлась на полу.

В тот же миг шпага Блеза грохнула сзади по стальному шлему де Норвиля, соскользнула с него на плечо и рассекла застежку, соединяющую нагрудник и наспинную часть кирасы.

Де Норвиль в изумлении повернулся кругом, чтобы отразить это нападение ниоткуда, а тем временем д'Анжере, бросившийся на короля, промахнулся — и тут же был схвачен; одна могучая рука стиснула его поясницу, вторая сковала запястье.

— Ко мне! — кричал король, тесня своего противника через комнату, пока они оба не наткнулись на стену. — Ко мне! Федерик, ла Гиш, Гуфье! Ко мне, друзья мои!

Он был отнюдь не так изнежен, чтобы смиренно пойти на убой. Щеголь и волокита в одно мгновение обернулся своим истинным лицом — лицом бойца и солдата, стойкого воина, показавшего себя в битве при Мариньяно.

— А-а! Ну, клянусь Богом, сукин ты сын, — бушевал он, с усилием приподнимая д'Анжере над полом, — берегись!

— Держите его крепче, сир, — крикнул Блез, отражая удар де Норвиля и нанося ответный, — пока я разделаюсь с этим!

— Пока ты разделаешься с этим, да? — издевался де Норвиль, отражая нападение, затем, изменив позицию, нанес колющий удар, который распорол Блезу кожу на боку. — Ну, поглядим, поглядим! Да кто ты такой, черт тебя возьми?

Блез не ответил, чтобы не сбивать дыхания. Но, когда они, кружась по комнате, оказались ближе к яркому свету канделябров, он увидел, что де Норвиль узнал его.

— Де Лальер, клянусь Богом! Весьма приятно.

Шпага со скрежетом скользнула по шпаге, пока гарды не столкнулись друг с другом. Тела напряглись, выдерживая взаимный натиск. Два кинжала были выхвачены из ножен в один и тот же миг. Кинжал де Норвиля глубоко вонзился Блезу в правое плечо. Блез метил в промежуток между шеей противника и нагрудником, но промахнулся, и лезвие, опустившись, рассекло соединительный ремень на боку.

Когда противники разошлись, кираса де Норвиля висела только на застежке левого плеча, став лишь помехой для боя. Он стряхнул её, и она с лязгом свалилась на пол.

— Теперь условия немного уравнялись, — пробормотал хрипло Блез.

— Ничего не имею против, — тяжело дыша, отозвался де Норвиль. — Что-то сегодня ночью я занимаюсь одними де Лальерами. Эта соплячка, твоя сестра…

Он парировал удар и ударил сам.

— Я говорю…

За запертой дверью поднялся шум. В дверь колотили рукоятями шпаг.

— Ко мне! — взревел король, все ещё скованный борьбой с д'Анжере. — Ко мне, господа!

Однако надежда на помощь тут же угасла.

— Бурбон! — закричал де Норвиль.

И из-за двери донесся ответный клич: «Бурбон!» Немногочисленные защитники короля были, очевидно, отрезаны.

— Ломай дверь! — кричал де Норвиль, то отражая, то нанося удары.

Прочная дубовая дверь сотрясалась и трещала под нажимом нападающих.

Франциск, опытный борец, наконец, повалил своего противника, но не смог удержаться наверху, и они покатились по полу: то один оказывался сверху, то другой, хотя король так и не выпустил запястья д'Анжере.

— Ах, кровь Господня! — крикнул де Норвиль; по лицу его струился пот, оно все сильнее искажалось ужасом. — Что же вы, с дверью не можете справиться, скоты!..

И вдруг голос его изменился:

— О Боже!

Он отшатнулся, потянув за собой клинок Блеза, пронзивший ему грудь.

— Боже!

Шпага выпала у него из руки, какой-то миг она стояла прямо, потом покатилась через комнату. Он повалился на стол, но не удержался и рухнул на пол; тяжелое тело соскользнуло со шпаги Блеза.

Панель треснула и подалась внутрь.

Блез прыжком метнулся на помощь королю. В этот миг д'Анжере взял верх. Ему удалось высвободить запястье, и он поднял рукоять шпаги, готовясь обрушить её на голову противника.

Но удар не состоялся. Кинжал Блеза вонзился в шею д'Анжере сзади.

Король тут же вскочил на ноги и подхватил шпагу противника.

— Сюда, — задыхаясь, прохрипел Блез, — сюда… — Он указал шпагой на все ещё открытый потайной ход. — Быстрее, сир!

Анна Руссель с трудом встала на колени, держась руками за голову. Следуя за королем, Блез наклонился, поднял её и, обхватив одной рукой за талию, почти неся её, достиг дверцы и помог Анне пройти первой; затем, войдя в потайной ход, захлопнул дверцу — пружина защелкнула замок.

Позади, в комнате, с треском распахнулась дверь. Раздался шум многих голосов.

Блез стоял, с трудом переводя дыхание. В проходе было темно, хоть глаз выколи.

— Если мы пойдем вниз, то попадем в ловушку, — тяжело дыша, проговорил король. — Можно было бы занять позицию в галерее — возможно, удалось бы ускользнуть от них…

— Ваше величество знает дорогу?

— Да. Вверх по лестнице.

Из-за перегородки до них донесся сдавленный голос:

— Потайной ход… вы найдете их там… потяните вниз этот выступ…

Глава 53

В полной темноте, как слепые, они поднялись наверх, до уровня основного туннеля, и поспешили вперед, нащупывая руками стены с двух сторон. Тьма была настолько густой, что они воспринимали её как нечто осязаемое, как преграду, сквозь которую приходится пробивать себе путь.

Не раз Блез, поддерживающий шедшую впереди Анну, чувствовал, как она спотыкается на ходу; и ему становилось страшно при мысли, что она может свалиться без сознания в этой тесной, темной щели. Путь показался им намного длиннее, чем был на самом деле; но наконец они остановились, сбившись тесной группой, у подножия лестницы, ведущей на галерею.

— Пришли, — гулко прозвучал голос короля, усиленный пустотой туннеля. — Но будь я проклят, если знаю, как отворить дверь, которая там, наверху. А искать скрытые хитрые засовы некогда… Ох! Клянусь Богом, они идут по пятам…

В дальнем конце прохода забрезжил свет. Действительно, некогда… Преследователи, направляемые смертельно раненным де Норвилем, проникли за потайную дверцу и теперь приближались.

— Я думаю, что это крышка люка, которую можно поднять, — сказал Блез. — Надо попробовать.

Король уже шел по ступеням.

— Вверх, миледи! — торопил Блез, у самого же от страха к горлу подкатывало. Если люк не удастся открыть, то они окажутся заперты здесь, как крысы в норе.

Оттуда, где находился король, донеслось радостное восклицание. Над ними показался чуть заметный квадрат — галерею освещал рассеянный лунный свет. Секундой позже они были наверху. Но в тот же миг донесся топот ног — уже на лестнице.

Блез захлопнул крышку люка и почувствовал, как она поднимается у него под ногами. Король, оглядевшись в поисках чего-нибудь тяжелого, заметил у противоположной стены бронзовую статую святого Георгия, слегка приподняв её, потащил волоком, затем с помощью Блеза установил на податливый квадрат пола.

— Постойте-ка здесь на часах, монсеньор святой, — произнес он, тяжело дыша. — Обещаю вам сотню свечей, если этой ночью вы поможете нам, потому что, по правде говоря, это нам ох как нужно!

Если бы снизу могли нажать одновременно хотя бы двое, то статуя наверняка не удержала бы их. Однако в узкий проход мог проникнуть только один человек, и святой Георгий стоял непоколебимо.

Блез сказал:

— Может быть, на крышу…

Однако при первом же взгляде в ближайшее окно пришлось оставить надежду. Этим путем не уйти. Водосточных желобов не было. Стена обрывалась вниз отвесно.

Франциск проверил шпагу, которая досталась ему от д'Анжере, оценил её уравновешенность и упругость.

— Неплоха, — заметил он.

Халат он сбросил после борьбы и стоял теперь, высокий, худощавый и стройный, в своей широкой белой рубашке и коротких штанах — очень подходящий костюм для фехтования.

— Мсье, — продолжал он, — если вы согласны, то давайте займем позицию наверху главной лестницы, а не будем дожидаться этих мерзавцев здесь. Это даст нам, по крайней мере, преимущество в положении и какой-то простор — не будем толкать друг друга локтями. Чувствую, что нам предстоит здесь жаркий бой с сомнительным исходом. Но никто не скажет, что король Франции не оставил на шкурах этих волков нескольких дырок на долгую память!.. Сударь, как-то странно, что я не знаю ни вашего имени, ни по какому счастливому случаю вы оказались в той комнате, чтобы спасти мне жизнь. Позвольте сказать, что я не мог бы желать себе лучшего товарища для боя и для смерти — если до того дойдет… Ваше имя?

Во время схватки в комнате Анны Франциск был полностью поглощен своей рукопашной с д'Анжере и не слышал реплик де Норвиля, обращенных к Блезу; полутьма, а затем и полная тьма, в которой происходило все действие, не давала узнать, кто находится с ним рядом, не говоря уже об изменившейся внешности Блеза.

— Ваше величество, — ответил тот, — я слуга госпожи регентши, которого она послала сюда с тем, чтобы я оказался полезным вашему величеству в случае необходимости. Она и маркиз де Воль подозревали, что де Норвиль совершит что-то вроде того удара, который он попытался нанести вам только что. А имя мое не доставит удовольствия вашему величеству… меня зовут Блез де Лальер.

На миг король застыл неподвижно с полусогнутой шпагой д'Анжере в руках. Потом тихо повторил:

— Де Лальер! Боже милостивый!

После короткого молчания он добавил:

— Сейчас не время говорить о моей несправедливости к вам, сударь, и к другим моим друзьям… но если я останусь жив, то буду говорить о ней позже — и подробно…

До них донеслись голоса людей, спешивших по коридору второго этажа.

— Займем-ка лучше нашу позицию.

Повернувшись к Анне, король сказал холодно — и Блез отметил про себя, что тот словно бы впервые после нападения заметил её присутствие:

— Миледи, для вас будет лучше присоединиться к своим друзьям, которые там, внизу. Я благодарю вас за то, что вы только что рисковали своей жизнью ради спасения моей. Я полагаю, что, когда дошло до дела, вам стало противно убийство. Иуду, говорят, так же тошнило… Извольте пройти вперед.

Когда они достигли верхней площадки лестницы, несколькими ярдами ниже уже показались вооруженные люди. Увидев короля и Блеза, они приостановились, поджидая, пока подоспеют сообщники.

При свете большой, затянутой тканью лампы, свисавшей на длинном шнуре с потолка лестничной клетки, можно было заметить растерянность на их встревоженных лицах. Без вождей воинство Бурбона никак не могло сообразить, какого курса держаться. Простым дворянам не так-то легко решиться идти в бой против короля.

— Эй, вы там! — крикнул Франциск. — Перемирие, чтобы эта дама смогла пройти вниз. Она принадлежит не к моей партии, а к вашей.

Головной убор Анна где-то потеряла, и её волосы падали на плечи, словно бронзовый водопад. Она стояла у дверей галереи.

— Нет, — сказала она. — Я остаюсь здесь… — Она не отрывала глаз от Блеза.

Суета в коридоре внизу на время прекратилась.

— Опустите меня, — произнес голос, то ясный, то неразборчивый и вымученный, но, без сомнения, принадлежавший де Норвилю. — Во имя Бога!.. Чего вы ждете?.. Вы, ле Пон… Вы, Беро… ведите остальных. Вперед, наверх, все вместе!.. Вас двадцать — вы что, не справитесь с двумя?..

Слова прервались приступом кашля, но потом послышались снова:

— Один удар — и дело сделано… Потом в Овернь, не жалея шпор… И разнесите новость… Вперед!

Однако рывок людей, собравшихся теперь на лестнице, задержался ещё на миг.

Перекрывая голос де Норвиля, по всему зданию раскатился звонкий, переливчатый, тревожный и нетерпеливый зов трубы. Это был старый сигнал общего сбора королевских рот, отчаянный призыв: «Под знамя!» Он пробудил гулкое эхо в доме, прежде чем угасла последняя нота.

— Это тот сумасшедший трубач, — объяснил кто-то. — Он ускользнул от нас, забрался на западную башню и забаррикадировался там. Пусть себе дудит, не жалея духу, если ему от этого легче!

— Молодец Франциск! — сказал король Блезу. — Храброе сердце! — И понизив голос, прибавил: — Был какой-то разговор насчет де ла Палиса…

— Я послал ему известие, но ничего не вышло. Мы не можем рассчитывать на маршала… Ваше величество прибыли на день раньше.

— Ну, значит, вдвойне дурак! Ладно, повеселимся, господин де Лальер! У нас есть шпаги — и хороший случай, чтобы их пустить в дело. Вот подходят эти сукины дети… Метьте им в рожи.

И возвысил голос до крика, раскатившегося под сводами лестничной клетки:

— Франция! Франция!

Словно трубач на башне мог слышать его, пронзительный сигнал звучал снова и снова, заглушая клич «Бурбон!», с которым нападающие бросились вверх по ступеням.

На лестнице могли поместиться трое в ряд. Заняв каждый свою сторону, король и Блез разделались с первым рядом нападающих, нанеся колющие удары в лицо, а Блез вдобавок уперся ногой в кирасу стоявшего в центре и столкнул его вниз. Когда эта тройка свалилась на тех, кто стоял позади них, возникла сумятица, которая на миг задержала следующую атаку.

— Франция!.. — кричал король.

А труба на башне гремела:

— Под знамя!

Вторая атака была не успешнее первой. Однако при третьем рывке волна нападающих докатилась до площадки и, отступив было, хлынула затем вперед.

— Назад, сир! — закричал Блез, принимая на свой клинок две шпаги и парируя удар третьей кинжалом. — Назад! Мы задержим их в дверях.

Однако королю, оказавшемуся на миг в окружении, пришлось прорываться — и не без трудностей. С дерзостью загнанного в угол льва, собрав всю свою энергию и искусство, он расчистил место вокруг себя и присоединился к Блезу; рубашка на нем была разорвана, правая рука кровоточила.

— Ваше величество, вы ранены?

— Ерунда, царапина.

Затем последовала пауза; окружившие их кольцом люди на площадке явно не решались двинуться навстречу двум грозным шпагам. Блез мельком заметил Анну, прижавшуюся к стене позади, её широко раскрытые глаза неотрывно глядели на него. Звук трубы стал ещё громче. Просто не верилось, что человеческие легкие могут обладать такой силой.

— Под знамя!

У Блеза вдруг дрогнуло сердце. Ей-Богу, это не одинокая труба. Еще одна гремит в вестибюле, двумя этажами ниже.

— Сир, вы слышите?

— Слышу ли я! Клянусь святой Барбарой! Я не глухой и не умер… О! Решился наконец?

Один из врагов метнулся вперед. Кольцо нападающих сузилось. Но сейчас, продолжая биться, напрягая последние силы в рукопашной, Блез прислушивался с надеждой; он услышал, как внизу на лестнице поднялся лязг оружия, покатился вал новых голосов:

— Франция! Франция!

Пот заливал ему глаза. Он едва разглядел, что произошло. Нападающие исчезли, словно растаяли, теперь его окружали другие лица. Человек в полном латном доспехе откинул забрало и опустился на одно колено перед королем.

— Благодарение Богу, сир, мы пришли не слишком поздно! Клянусь моей душой, труба Франциска последние четверть лиги несла нас, как на крыльях. Все ли благополучно с вами, ваше величество?

— Благополучно — и ещё более благополучно оттого, что я вижу вас, господин маршал. И благодарю вас всех, господа.

Повернувшись к Блезу, король крепко сжал его плечо:

— Что касается вас, господин де Лальер… едва ли уместно, чтобы король Франции был в столь неоплатном долгу у одного человека.

Блез вытер глаза рукавом:

— Я исполнил свой долг, сир, но, в конечном счете, это Пьер де ла Барр известил обо всем маршала и спас нас обоих.

— Так где же он? Ему стоит лишь назвать награду, которую он желал бы получить.

Поднялся крик — все звали де ла Барра. Кто-то помчался на поиски — но юноша исчез.

Глава 54

Страх, о котором говорила Рене, не давал покоя Пьеру все время, пока он выполнял свою миссию в Фере. После возвращения он сразу же кинулся разыскивать её, вместо того чтобы принять участие в бою, в котором солдаты де ла Палиса сразу же стали одерживать верх.

Не найдя её в доме, он спустился к тому месту, где они расстались. И здесь обнаружил её у самой воды. Вначале он даже испытал облегчение: возможно, она выбежала сюда, когда начался бой, возможно, потеряла сознание? Он наклонился, позвал её по имени. Она не шелохнулась. И тогда он, объятый ужасом, коснулся её головы — и отдернул руку.

— Рене, милая! Любовь моя!

Нет, нет, конечно, она не могла умереть. В лунном свете она выглядела так, будто просто спала…

И все же ему пришлось поверить в то, во что невозможно было поверить.

Он поднял её и на руках понес в дом. Как рассказывали очевидцы, это выглядело так, словно мертвый нес мертвую. Он что-то говорил, но это не был его голос. Он всего лишь спросил, в какую комнату её можно отнести; и, когда ему указали маленькую комнату в башне, где стояла узкая кровать, он уложил её, тщательно расправив складки белого с серебром платья. Зажег свечи, которые ему принесли, и поставил их у головы и у ног Рене. И наконец, опустившись на скамью рядом с ней, уставился в пустоту.

По-видимому, он не замечал тех, кто входил, не видел и Блеза, который стоял рядом с ним, положив руку ему на плечо, в печали, слишком горькой, чтобы её можно было выразить словами. Он не видел де ла Палиса, когда тот зашел в комнату, чтобы произнести молитву. Он не понимал, что приходил король и ушел потом, так и не произнеся ни слов утешения, ни обещаний награды.

Он ничего не видел вокруг, кроме мира, простертого между свечами, — своего потерянного мира.

Наконец — это ошеломило всех — он поднял глаза на Анну Руссель, которая стояла по другую сторону кровати. Она тоже, казалось, ничего не замечала, кроме лица Рене, такого мирного при свечах.

— Миледи, — сказал он, — я буду вечно обязан вам, если вы сможете найти для мадемуазель, моей любимой, вуаль, такую, как надевают невесты… Это возможно? Я обещал ей.

— Да, — ответила Анна. — Я найду.

И покинула комнату; глаза её были так же пусты, как у Пьера.

Вернувшись через некоторое время, она принесла с собой длинную полосу золотых кружев, которыми накануне вечером восхищался король, — кружев, привезенных с Востока на венецианской галере. Потом, заботливо накрыв ими голову Рене, она легкими прикосновениями тщательно уложила складки в великолепную фату, которую могла бы надеть и принцесса крови.

— Довольны ли вы, сударь?

Он стоял молча. Потом взял руку Рене.

— Правда ведь, она прекрасна, миледи? Правда, она прекрасна?

— Не может быть прекраснее.

Он держал руку Рене, губы его шевелились, но Блез видел, что он произносил не молитву. Он шептал:

— Я, Пьер Луи…

Еще некоторое время он держал её руку в своей. Потом вдруг рухнул на колени и, закрыв лицо руками, уронил голову на кровать.

Так они его и оставили.

А в другой комнате, на первом этаже, король и де ла Палис стояли у кушетки умирающего де Норвиля. Изворотливый до последней минуты, он ускользал от них; и глаза их были суровы, а губы плотно сжаты. Над ним не удастся учинить королевское правосудие на большой площади в Лионе в назидание прочим негодяям. Помехой тому будет смерть. Однако, может быть, он заговорит, прежде чем умереть…

Де Норвиль отослал дворцового капеллана, которого позвали для совершения последних таинств (ибо в этом нельзя было отказать даже последнему негодяю — такой отказ считался смертным грехом).

— Нет, нет, дом Тома, — прохрипел он, — не утруждайтесь. Я могу дурачить других, но не себя…

И король нашел в этом некоторое утешение. В конце концов, ад — неплохая замена большой площади в Лионе, и пребывание там тянется дольше. Теперь, стоя рядом с ла Палисом, он смотрел в лицо де Норвиля, все ещё красивое, когда его не искажала гримаса боли. Глаза были закрыты, на губах то и дело выступала кровавая пена, он быстро слабел.

— Ну! — проворчал де ла Палис. — Вы так ничего и не хотите сказать нам? Что вы потеряете теперь, говоря правду?

Ответа не последовало. Маршал прибавил:

— Черт побери, дьявол унес удачу…

И тут де Норвиль внезапно открыл глаза. Губы его скривились:

— А что я выиграю? Вот в этом все дело, господа…

Однако минуту спустя он прошептал:

— У меня есть время ответить на один вопрос.

— Скажите мне, — спросил король, — какую роль сыграла в этом миледи Руссель?

— Да… — Де Норвиль захлебнулся на миг кровью, клокотавшей в горле. — Письмо к ней… от сэра Джона… в моем бумажнике. Инструкции ей.

Ему удалось улыбнуться.

— На этот раз не подделка. Совершенно убийственное!

Он указал на боковой карман. Де ла Палис вынул оттуда несколько бумаг, в том числе и письмо, которое передал королю.

Франциск поспешно развернул его, повернувшись к свечам. Лицо его потемнело.

— Действительно! — сказал он, закончив читать. — Такая же Иуда, как вы.

Де Норвиль сделал невероятное усилие, чтобы сказать:

— Мы с нею так похожи. Вместе мы могли бы достигнуть… огромной власти в Европе. Приподнимите меня немного, господин де ла Палис. Мне будет легче говорить.

Маршал хмуро приподнял его, сунул за спину подушку и отступил.

— Большое спасибо, — сказал де Норвиль, переведя дыхание. — Да… одаренная женщина… хладнокровный ум. Она смеялась над… доверчивостью вашего величества.

Его голос слабел:

— «Король дурак» — так она обычно говорила… «Король — дурак».

Де ла Палис поднял руку, но Франциск перехватил ее:

— Нет. Слушайте внимательно. И запоминайте то, что слышите.

Глаза де Норвиля блеснули. Лицо исказилось гримасой — то ли боли, то ли торжества, трудно было сказать.

— Она давала мне советы… насчет покушения. Но я не хотел использовать яд… оружие женщины… Может быть, я ошибся… По-моему… она боится вида крови… Ее единственная слабость…

Приступ кашля сотряс его тело, на губах выступила красная пена.

— Передайте ей… мою любовь.

Де ла Палис перебил:

— Правда ли это? Вспомните, то, что вы сказали, приведет её на костер.

— Моя предсмертная исповедь, — прошептал де Норвиль. — Смотрите же… передайте ей мою любовь.

Начались судороги. Де Норвиль повалился на бок, сдернув покрывало, и минуту спустя затих. Когда де ла Палис перевернул тело, на искаженное лицо было страшно смотреть.

Король и маршал, отвернувшись, перекрестились.

— Жаль, — пробормотал де ла Палис, — что мы не смогли узнать больше.

— Мы узнали достаточно, — процедил король. — Клянусь моей душой, его труп сгорит на одном костре с нею.

Глава 55

Луиза Савойская в сопровождении маркиза де Воля покинула Лион сразу же после получения известия о безрассудном поступке короля — его неожиданном отъезде. Она мчалась во весь опор до самой ночи и, снова пустившись в путь на рассвете, прибыла в Шаван-ла-Тур утром следующего дня. Страх подгонял её.

Известие, что изменить дату выезда предложил королю де Норвиль, подтверждало подозрения насчет него и указывало на неминуемую опасность. Со своей обычной предусмотрительностью регентша позаботилась, чтобы ла Палис прибыл в Фер заранее, имея день в запасе, но весь её план был все-таки достаточно рискованным и не исключал непредвиденных случайностей.

Тем сильнее было её торжество, когда всадник, высланный вперед на разведку, вернулся с известием о событиях прошлой ночи — смерти де Норвиля и о том, что король жив, здоров и вне опасности.

Все произошло в полном соответствии с её желанием, и, сходя с лошади на парадном дворе Шаван-ла-Тура, она имела полное основание бурно радоваться.

Однако ни она, ни маркиз не были настолько бестактны, чтобы подчеркивать свою помощь королю. Франциск выглядел смиренным и виноватым и нуждался не в упреках, а в утешении.

— Честное слово, мне так стыдно, — сказал он им, — в такой ситуации, как эта, я предпочел бы находиться в окружении своих врагов, а не друзей. И я самым униженным образом прошу ваши светлости проявить милосердие и не сыпать мне соль на раны. Они и без того достаточно саднят…

Это был прозрачный намек на то, чтобы его мать и старый министр обошли молчанием многие подробности и возложили всю вину на де Норвиля. Его величество оказался не единственным, кого ввел в заблуждение этот непревзойденный лицемер и негодяй. Даже проницательный канцлер Дюпра был совершенно одурачен, как и большинство придворных.

— Да, — заявила регентша, — воистину можно утверждать, что проклятый де Норвиль заключил союз с самим сатаной. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что король, несмотря на всю свою врожденную проницательность и интуицию, стал жертвой дьявольских козней, от которых не были защищены и величайшие святые.

Однако точнее всего сущность де Норвиля сумел выразить в немногих словах Дени де Сюрси:

— Он был, ваше величество — говорю это с грустью, — самым совершенным образцом человека нашей новой, современной эпохи, какого я имел несчастье знать. Он был воплощением ума — не имея ни сердца, ни малейшей крупицы веры… Красоту он любил, но не находил в ней ничего божественного. А это однобокое, ничем не одушевленное почитание разума и искусства — убеждение, которое превращает человека в дьявола. Возблагодарим же небо за нашу глупость — если это глупость, — которая побуждает нас к страху Божьему и к почитанию прошлого. Ибо таким образом мы склоняемся к тому, чтобы меньше думать о себе… и о нашей банальной бренности…

Франциск согласился:

— Верно говорите, господин маркиз, верно говорите. Я буду держать вашу мысль в памяти… Однако как же сохранить в тайне это мерзопакостное дело? Нельзя допустить до всеобщего сведения, что короля надули, как дурачка, — это не пойдет на пользу общественным интересам. Мы не должны оказываться в смешном положении.

— Я распорядилась насчет этого, — вмешалась регентша. — Вы приехали сюда инкогнито, и в письменных документах об этом визите не будет упомянуто. Ваши дворяне, которых прошлой ночью захватили врасплох и обезоружили, имеют все основания держать язык за зубами. Маршал ручается за своих кавалеристов. Мерзавцы низкого звания, принявшие участие в покушении, будут повешены незамедлительно. И, наконец, не помешает, чтобы миледи Руссель сожгли в Фере или в Монбризоне по обвинению в заговоре и покушении на убийство вашего величества. Вот тогда не будет ни слухов, ни сплетен.

— Благодарю вас, мадам, — одобрил король. — Вы подумали обо всем. Я поклялся, что тело де Норвиля привяжут к ней и бросят в тот же костер. И отвезут их туда вместе, в одной телеге. Они были так похожи, по его словам. «Передайте ей мою любовь», — так он сказал, испуская последний вздох… Честное слово, их нельзя разлучать.

Луиза улыбнулась своей скупой улыбкой:

— Очень уместное суждение. Пусть в глазах общества она будет связана с ним, а не с вашим величеством. Она может потребовать суда, однако, как чужеземная шпионка, она стоит вне закона. Она уже знает свой приговор?

— Он будет вынесен сейчас же.

И король отправил слугу сообщить страже, чтобы привели английскую женщину, известную под именем Анна Руссель.

— Только не размякните, — предупредила регентша, искоса взглянув на него.

Король вспыхнул:

— Мадам, быть зачарованным — не преступление, как ваше высочество только что подчеркнули. Однако, поверьте мне, чары начисто разрушены минувшей ночью… А чародейка должна сгореть.

Тем временем королевское решение относительно Анны Руссель довели до всеобщего сведения, как и обвинения против нее, высказанные умирающим де Норвилем.

Об этом поведал Блезу тот самый стражник, что стоял у дверей де Норвиля и был свидетелем его смерти.

«Его величество, — рассказал стражник, — страшно разъярился на мадемуазель де Руссель не только из-за того, что случилось, но и по причине письма, которое представил де Норвиль в подтверждение своих слов. Хуже всего было обвинение в том, что миледи отравила бы короля, если бы де Норвиль позволил ей. И в довершение всего она ещё и смеялась над королем и называла его дураком».

Добрый солдат, рассказывая это, всего лишь подлизывался к Блезу, как герою дня и новому фавориту. Ему случилось быть среди кавалеристов маршала, которые присутствовали в охотничьем домике де Шамана, и он знал о проделке Анны, чуть не стоившей Блезу жизни. Рассказ солдата мог быть для него только приятным — ведь Блез наверняка жаждал возмездия.

Так что бравый кавалерист никак не мог взять в толк, почему мсье де Лальер слушает его с таким мрачным видом.

Что касается «исповеди» де Норвиля, то Блез сразу же понял, что это был последний укус подыхающей гадюки. Разговор, который он подслушал в комнате Анны, вполне это подтверждал. Однако о письме он ничего не слышал. Он не знал, было ли ей известно о нем, и, несмотря на поздний час, послал пажа выяснить, не может ли он переговорить с ней.

— Очень сожалею, мсье, — сказал юноша, вернувшись. — Миледи теперь заключена под стражу, и никто не может разговаривать с ней без приказа короля.

После этого Блез всю ночь не смыкал глаз, хотя и был совершенно измотан. Человек, которому все в Шаван-ла-Туре бесконечно завидовали, мог считать свой успех лишь самой горькой иронией судьбы. Из-за этого успеха Анна Руссель, женщина, которую он любил больше жизни, оказалась обречена — если ему каким-то образом не удастся её спасти.

Он прекрасно понимал, насколько трудна эта задача. Король уже не испытывал никакого влечения к Анне. Страстная влюбленность превратилась в черную ненависть.

Все события свидетельствовали против неё — и отчасти справедливо. Она воспользовалась своим обаянием, завлекла короля в ловушку, с тем чтобы захватить его в плен. Утверждение, что она не хотела его смерти и играла ненавистную ей роль из-за своей верности английской короне, — слабое оправдание. В глазах короля она все равно оставалась виновной.

В голове у Блеза, метавшегося на постели, кошмарные картины ужасной смерти, уготованной Анне, чередовались с фантастическими планами её спасения — слишком далекими от реальности, чтобы их стоило обдумывать всерьез. Нет, если уж можно как-то спасти Анну, то не силой, а убедив короля хитрыми и умными аргументами. Он сочинял в уме одну речь за другой, понимая, что, когда наступит час, ему придется пустить в ход всю свою смекалку, импровизировать на ходу — и надеяться на Бога.

Прибытие утром маркиза де Воля пробудило в нем надежду.

Стремясь заручиться его поддержкой, он излил вельможе свои чувства, как только смог поговорить с ним наедине. Однако де Сюрси не был склонен ему сочувствовать.

— Сын мой, — ответил он, — я хорошо понимаю, что ты увлечен этой женщиной. Ее очарование проявлялось не раз и в полной мере. Возможно, она не так виновата, как кажется. Однако факт остается фактом: она могла отказаться служить приманкой на крючке де Норвиля — и не отказалась. Она совсем не дура и должна была понимать, с человеком какого рода имеет дело. Следовательно, не её заслуга, что король жив и королевство не находится в столь тяжелом положении, чтобы не оставалось надежды его спасти. Казнь на костре ужасна — я искренне желаю, чтобы её не существовало, однако виновные в покушениях на жизнь короля подвергались и более жутким наказаниям. Не вижу основания щадить её, когда многих других, куда более невиновных, посылали на костер. Нет, сын мой, чтобы речами спасти её, потребовался бы язык самого покойного де Норвиля, а он, видит Бог, сделал все, чтобы подписать ей смертный приговор…

Де Норвиль! Внезапно Блеза словно озарило. Как действовал бы де Норвиль в этом случае? Разве он спорил бы по поводу отдельных сомнительных моментов, разве цеплялся бы за мелочи, если бы пожелал спасти ее? Конечно, нет!

Чтобы её погубить, он до последнего вздоха, не стесняясь, громоздил одну ложь на другую. И если для того, чтобы защитить её, нужен де Норвиль, — что ж, придется действовать так же, как это делал покойник.

Пусть де Норвиль спасет её от мести де Норвиля! Жгучая ненависть, которую Блез питал к нему, живому или мертвому, находила удовлетворение в этой мысли.

Глядя на проблему глазами де Норвиля, Блез решил как можно лучше использовать свое единственное значительное преимущество. Прошлой ночью в бою он, рискуя жизнью, не раз и не два спасал короля. Прежние подозрения государя обернулись своей противоположностью, и все, что ни сказал бы сейчас Блез, прозвучит убедительно. Однако ему необходима удача. Он должен сыграть роль де Норвиля прежде, чем король произнесет приговор Анне и поставит себя тем самым в такое положение, что не сможет отступить, не теряя достоинства.

— Монсеньор, — попросил он маркиза, — не окажете ли вы мне, по крайней мере, такую милость: намекните королю, что я был бы благодарен за краткую аудиенцию до вынесения окончательного приговора миледи Руссель. Есть некоторые обстоятельства, о которых я ещё не сообщил ему — и, честно говоря, вашей светлости тоже, — и которые относятся к делу.

— Это я обещаю, — согласился де Сюрси, — однако, сын мой, Богом заклинаю, будь осторожен. Твое положение сейчас как нельзя прочное. Не погуби себя ради глупых сантиментов, ради чувства к женщине, которая того не заслуживает.

— Не сомневайтесь, я буду по-настоящему осторожен, монсеньор, — ответил Блез.

Потом, все время мысленно оглядываясь на де Норвиля, он поспешил уйти, чтобы придать себе как можно более презентабельный вид. Образцовый негодяй, которого он сейчас копировал, всегда выглядел безупречно. Король не любил людей неухоженных, неряшливо одетых.

С помощью двух пажей, которые сегодня были готовы оказать любую услугу господину де Лальеру, Блез сбрил бороду, подстриг и причесал волосы, достал себе новый костюм из гардероба де Норвиля и достиг надлежащей степени великолепия.

Если бы только Анна, беспокоился он, подыграла в нужную минуту! Это был ещё один рискованный момент. Он все отдал бы за возможность обменяться с нею двумя словами. Хотя её и обвиняли в двуличии, он более всего боялся присущей ей честности.

Затем он снова поспешил к маркизу в надежде, что тот обеспечил ему желанную аудиенцию. Но удача, увы, изменила ему, — Франциск уже отдал приказ, чтобы миледи Руссель привели к нему в большой зал. Король и регентша заняли свои места. Для разговора с глазу на глаз не оставалось времени.

Самое большее, что удалось сделать де Сюрси, — это получить для Блеза сердечное приглашение присутствовать при вынесении приговора.

— И правда, — сказал король, — это я ему должен.

Глава 56

Переступив порог большого зала, Блез почувствовал, как у него похолодело в груди от страха. У стены сидели Франциск и регентша. Рядом с ними стоял ла Палис. При короле несли дежурство де ла Гиш, де Брюж и де Монпеза, имевшие подобающий случаю удрученный вид. У дверей и вдоль стен были расставлены часовые — кавалеристы маршала. Чтобы говорить перед такой аудиторией, Блезу потребуется вдвое больше смелости и красноречия, чем если бы он беседовал с королем наедине.

Однако при мысли о де Норвиле он успокоился и приободрился. Разве этот подлец растерялся бы даже перед полным залом людей? Де Норвиль сумел бы великолепно воспользоваться таким случаем. Он просто держался бы ещё более нагло и самоуверенно. А что под силу мерзавцу, то может сделать и Блез, — тем более, что ему абсолютно безразлично, что с ним произойдет в случае провала.

Увидев его и маркиза, король поманил их рукой:

— Подойдите сюда, господа. Справедливость требует, чтобы вы, мои добрые друзья, стояли рядом со мною при завершении дела, в котором вы сыграли столь достойную роль. Я надеюсь сейчас вознаградить вас за… — король помедлил, — за досадные неудобства, которые вы, возможно, претерпели в связи с… этим делом, — вознаградить, свершив правосудие над вашим и моим врагом.

Блез отвесил королю и регентше такой поклон, что и сам де Норвиль не постыдился бы его.

Луиза улыбнулась ему:

— А-а, господин де Лальер! Я слыхала о вас просто поразительные вещи. Вы с лихвой оправдали мои надежды. Будьте уверены, я этого не забуду.

— И я в восторге, — с удовлетворением вставил король, — оттого, что вижу вас восстановившим силы после трудов прошлой ночи. Клянусь честью, вы просто преобразились…

Он прервал речь, потому что господин де Люпе, стоявший у двери, объявил о прибытии арестованной.

Улыбки исчезли. Лица окаменели. Под суровыми взглядами, в полной тишине, Анна Руссель в одиночестве направилась через зал к своим августейшим судьям. С невозмутимым лицом, высоко подняв голову, она медленно шествовала, словно принимала участие в какой-то придворной церемонии.

На ней был длинный зеленый плащ, который оттенял бронзу её волос и как бы прибавлял ей роста. Бесстрашная, стройная, величественная, как королева, она произвела впечатление даже на враждебно настроенных зрителей; молчание ещё более сгустилось, когда она приблизилась к королю.

Ее поведение облагораживало происходящее. Она была не просто женщиной, подлежащей суду, — она была знатной дамой великой державы, воплощением славного рода Русселов, гордости Англии.

Она остановилась в нескольких шагах от короля и сделала глубокий реверанс, какого требовало хорошее воспитание; однако на колени она не встала, и никто не оказался настолько мелочным, чтобы добиваться исправления этой ошибки.

Последовало непродолжительное молчание. Как, в отчаянии думал Блез, как заговорить в таких обстоятельствах? Каким предлогом воспользоваться, чтобы его выслушали прежде, чем король предъявит обвинение Анне, за которым сразу же последует приговор? Очень многое зависит от правильного выбора момента!

И тут удача неожиданно повернулась к нему лицом: вместо того, чтобы обратиться к Анне, король взглянул на него.

— Господин де Лальер, некоторое время назад, в Сен-Жюсте, введенный в заблуждение коварством негодяя, которого вы отправили прошлой ночью в ад и тем оказали мне большую услугу, я приговорил вас к смерти в присутствии этой женщины — сообщницы и приманки де Норвиля. Тогда она праздновала победу. Ныне будет только справедливо, чтобы торжествовали вы, зная, что она понесла заслуженное возмездие за свои происки, для расстройства которых вы сделали столь многое. Я поздравляю вас.

Блез глубоко вздохнул. Он взглянул на Анну: она смотрела на него странным взглядом, которого он не мог понять. Она слегка улыбнулась.

— Ваше величество, — ответил он в лучшем де-норвилевском стиле, — вы — воплощение доброты. Это дает мне смелости молить ваше величество о разрешении раскрыть тайну, которую из-за обилия событий прошлой ночи и нынешнего дня я не успел сообщить вашему величеству. Я убежден, сир, что сведения, которые я, если позволите, представлю вам на рассмотрение, сослужат должную службу правосудию и вашей королевской воле.

— Вот как? — Король пристально взглянул на него. — Ну что ж, говорите.

Де Сюрси поджал губы и отрицательно качнул головой, но Блез не смотрел на него.

— Прежде всего, сир, невозможно поверить, чтобы миледи Руссель была сообщницей мерзавца де Норвиля, поскольку она так же всем сердцем принадлежала мне, как была предана всей душой вашему величеству. И это нисколько не удивительно, ибо я имею честь сообщить вашему величеству, что миледи — моя нареченная невеста.

Если бы прямо в середину просторного зала ударила молния с ясного неба, то её действие не было бы столь поразительным. Всеобщее изумление выразилось в безмолвном оцепенении. Однако никто из присутствующих не выглядел столь ошеломленным, как сама Анна Руссель. Ее губы приоткрылись. Широко распахнутые глаза уставились на Блеза с видом полнейшего непонимания.

— Ваша нареченная невеста! — наконец выдохнул Франциск. — Но она была помолвлена с де Норвилем.

Теперь, проломив брешь в стене и став ногой в пролом, Блез решил любой ценой удержать позицию. Нагромождать ложь на ложь. Не давать тем, кто её слышит, времени на размышление. Однако в полном соответствии с методами де Норвиля добавлять иногда каплю истины — для большего правдоподобия.

— Да, сир, она была помолвлена прежде, чем встретилась с ним, — это сделали её брат, милорд Руссель, и кардинал Йоркский. Но она с гордостью отказалась от такой помолвки и сделала мне честь, пообещав свою руку.

— Когда это было? — резко спросила регентша.

— Мадам, если бы я не старался всеми силами строго придерживаться истины, то сказал бы, что во время нашей поездки в Женеву, потому что именно в то время мы по-настоящему поняли свои чувства друг к другу. Но миледи состояла тогда на службе у своего короля, я же, конечно, принадлежал его величеству королю Франции. Мы согласились подождать окончания её службы и лишь после этого обручиться и дать друг другу обеты верности, чтобы оба могли чувствовать себя свободно, поступая по велению совести и в интересах наших враждующих государей. И в самом деле, она блестяще действовала в пользу Генриха Английского… Однако, чтобы быть точным, мадам, скажу, что мы обменялись обетами в охотничьем домике господина де Шамана, после того, как она так провела меня. Ибо тогда она решила, что её служба Англии подошла к концу. Этим, сир, — он повернулся к Франциску, — этим и объясняется, почему миледи Руссель не скрывалась от ареста, несмотря на самые пылкие мои настояния. Она отправилась в Лион не для того, чтобы участвовать в заговоре против вашего величества, но чтобы спасти мне жизнь.

— Однако, послушайте, — запротестовал король, — она не сделала ничего, насколько я помню…

— Сир, с вашего позволения, она сделала все. Она обеспечила мой побег из Пьер-Сиза…

И, чтобы не давать времени на неудобные вопросы, Блез пустился в подробности насчет мэтра Тибо и его подкупа, чем ещё больше замутил воду. Пока он говорил, его взгляд то и дело обращался к Анне. Она смотрела на него со странным, то ли недоуменным, то ли насмешливым выражением, которое нисколько не придавало ему уверенности… О Господи, если бы она только подтвердила его слова! Должна же она понимать, что, если не поддержит его, на его шее затянется петля, которую он сам же и завязывает. И чувствуя в этот миг твердую почву под ногами, прибавил:

— Разве это не так, миледи?

К его безмерному облегчению, она кивнула:

— Да… Это правда.

— Ну, за это, — воскликнул король, — я ей благодарен, клянусь Богом. Но разве не действовала она заодно с де Норвилем, когда приехала сюда, в Шаван-ла-Тур, притворилась его невестой, старалась понравиться нам, скрывала его заговор и тем самым содействовала ему, так что мы чуть не потеряли нашу жизнь? И это, по-вашему, называется верность вам и преданность нам?

Лед настолько тонок, что выглядит как прозрачная вода… А ну-ка, пусть де Норвиль заговорит так, как никогда не говорил раньше!

— Сир, я прошу ваше величество вспомнить о дьявольских чарах, которые пускал в ход этот архизлодей де Норвиль, чтобы представляться перед вашим величеством светоносным ангелом. Таковы были эти чары, что даже госпожа регентша или монсеньор де Воль не могли лишить его ореола в глазах вашего величества. А теперь обратимся к положению миледи: пленница, признанная английская шпионка… Если бы она предупредила ваше величество об этом двуличном негодяе, разве её слова были бы удостоены внимания, — кто она такая, чтобы верить ей? Разве, напротив, она не лишилась бы единственной возможности оказать услугу вашему величеству? Нет, сир, она была вынуждена, хотя и против своей воли, пойти на поводу у де Норвиля и, для вида действуя с ним заодно, рисковать даже жизнью своей ради вашего величества, что она и показала в полной мере прошлой ночью, прикрыв ваше величество своим телом от шпаги де Норвиля.

Блез взглянул на регентшу:

— Как иначе можно было разоблачить де Норвиля, если не позволить ему самому сделать это? Разве вы не согласны, мадам?

Луиза Савойская явно уклонялась от прямого ответа. Она вовсе не желала принять на себя вину за такой рискованный план, как тот, которому она сама содействовала.

— Наверное… — пробормотала она.

— По крайней мере, так считала миледи, — продолжал Блез. — Когда я прибыл сюда, мы сразу же переговорили. Я сообщил ей о присутствии монсеньора маршала в Фере. Все, что произошло потом, всецело обусловлено её распорядительностью. Если бы мы не были союзниками на службе вашего величества, как иначе я мог бы укрыться в её комнате? И в связи с этим было бы уместно разоблачить ложь, с помощью которой де Норвиль перед смертью пытался погубить ее…

Блез сделал паузу — для большего эффекта. Взгляды всех присутствующих в зале не отрывались от него.

— Ну?.. — поторопил король. — Ну же?

— Я подслушал последний разговор миледи Руссель с де Норвилем. Она отбросила личину, которую носила перед ним, осудила его подлость, провозгласила себя слугою вашего величества. Не так ли, миледи?

— Да… я говорила в этом смысле.

— И страшно рисковали…

Блез живописал яркими красками гнев и ненависть де Норвиля. Он тут же заколол бы её, если бы осмелился. Но при сложившихся обстоятельствах он поступил ещё хуже: влил в милостивую душу и ум его величества яд ненависти к ней, за что, как искренне надеется Блез, ныне несет справедливую кару в преисподней.

— Итак, добрый государь мой, — заключил Блез, опускаясь на колени перед королем, — моя невеста и я предаем себя августейшему милосердию вашего величества…

Блез умоляюще оглянулся на Анну. Какого черта она не опускается на колени?! Но она стояла по-прежнему, прямая, как копье.

— …умоляя ваше величество простить нам ошибки, которые мы, возможно, допускали в прошлом, и увенчать наше счастье, выразив благосклонность нашему браку.

По залу пронесся всеобщий вздох. Франциск ошеломленно переводил глаза то на Луизу Савойскую, то на де ла Палиса, то на маркиза.

— Великий Боже! — пробормотал он. А затем воззвал к Анне: — Вы ничего не говорили, мадемуазель де Руссель… Правда ли все это?

В ожидании её ответа у Блеза замерло сердце.

— Я не буду отрицать этого, — сказала она.

— Минутку, — сухо вмешалась регентша. — По обычаю, давая друг другу обещания вступить в брак, обмениваются подарками — залогами верности обетам, и люди благородные носят такие подарки при себе. Могу ли я попросить показать её залог, господин де Лальер?

Анна прикусила губу, а потом резко взглянула на Блеза, когда он ответил:

— От всего сердца, мадам. Это — драгоценность, бесконечно дорогая для того, кто имеет честь носить её, и то, что миледи рассталась с нею, означает не только верность её мне, но и преданность Франции…

Нащупав у себя на шее и расстегнув тонкую цепочку, он положил её вместе с подвеской в руку герцогини:

— Как вы понимаете, мадам, это роза Тюдоров.

— О Иисусе, благослови нас! — воскликнула Анна по-английски. Лицо её выражало удивление, облегчение — и радость.

Регентша повертела медаль в пальцах; глаза всех были прикованы к ней.

— Действительно, — произнесла она, — это эмблема короля английского, которая высоко ценится, и её носят только те, кто пользуется его доверием. Взгляните. — Она передала эмблему Франциску, который, в свою очередь, внимательно её рассмотрел. — Я считаю, что господин де Лальер сказал нам правду…

— Но… — возразил король, — но…

Эти «но» кружились вокруг него, как надоедливые мухи.

— Я понимаю, — согласилась регентша, — понимаю. То, что сказал господин де Лальер, в высшей степени… необыкновенно.

Она искоса взглянула на Блеза; нос её дернулся.

— Однако кто же осмелится подвергнуть сомнению слова человека столь честного и прямодушного, как господин де Лальер? На мой взгляд, сир, факты таковы. Миледи Руссель теперь — нареченная невеста человека, которого с полным основанием может сегодня чествовать вся Франция. И уже поэтому она заслуживает уважения — даже если не учитывать тех выдающихся услуг, которые, по свидетельству господина де Лальера, оказала она вашему величеству. Поэтому мы должны пожелать ей счастья и самым сердечным образом поблагодарить за содействие нашему доброму другу в его миссии в Шаван-ла-Туре…

Она слегка подмигнула ему с не поддающимся описанию видом опытного дельца, которому подвернулся благоприятный случай обойтись без лишних расходов.

— Мы весьма многим обязаны господину де Лальеру, однако, судя по пылу и страсти, с которыми он здесь говорил, я не сомневаюсь, что он сочтет нас свободными от необходимости дополнительно вознаграждать его, если получит руку миледи Руссель. Я права, мсье, не так ли? Конечно, — прибавила она, — учитывая ваши заслуги, я думаю, мы могли бы дать обещание освободить вашего отца и восстановить его в правах на его земли.

— Всей моей жизни, какой бы долгой она ни была, — расцвел Блез, — не хватит для выражения на словах и на деле благодарности вашему высочеству и его величеству.

— Значит, государь, — сказала Луиза королю с величественным видом человека, оказывающего благодеяние, которое ему ничего не стоит, — я думаю, так мы и решим.

Король повернулся к де Сюрси:

— А ваше мнение, сударь? Ибо ничье другое я не ценю так высоко.

Маркиз подавил улыбку, но не смог справиться с огоньками в глазах.

— Я далек от того, — сказал он, — чтобы расходиться во мнениях с госпожой регентшей по какому бы то ни было вопросу. Однако, если я могу добавить предложение, то оно заключается в том, чтобы господин де Лальер и мадемуазель Руссель обвенчались немедленно и чтобы он жизнью своей отвечал в случае, если она вновь задумает оказывать услуги Англии.

— Хорошо сказано, — кивнул Франциск. — Слышите, друг мой?

— Ручаюсь своей жизнью, — повторил Блез.

— А вы слышите, миледи?

Она улыбнулась:

— Прекрасно слышу, ваше величество.

— А я, — сказал де Сюрси, — буду нести не меньшую ответственность за нее. С позволения вашего величества, я намерен крепко-накрепко держать её в плену в Сюрси-ле-Шато, когда её супруг вернется в армию, что он, без сомнения, сделает. И все это тем более уместно, что, с позволения вашего величества, я решил завещать свои владения господину де Лальеру. Потому будет справедливо, чтобы он и мадам, — он поклонился Анне, — сопровождали меня в Турень в своем свадебном путешествии.

— Да будет так.

Король поднялся. Напряжение в зале спало.

— Редко случается, — сказал он, — чтобы отправление правосудия завершилось столь приятным образом. Вы слышали мой приговор, миледи Руссель. Сегодня же, до заката солнца, вы обвенчаетесь с господином де Лальером. Подойдите поближе.

Она подошла, опустив глаза. Он взял её руку и передал Блезу:

— Будьте счастливы.

Регентша, а затем присутствующие дворяне по очереди поздравляли их. Однако — что было довольно странно — маркиз де Воль не вымолвил ни слова, пока не пришел конец поклонам и комплиментам. Когда Блез с Анной вышли в малый зал и остановились в глубокой нише с окном, выходящим на озеро, он последовал за ними туда и сердечно расцеловал их.

А потом сказал Блезу:

— Господин сын мой, я надеюсь, вы учли мое замечание насчет вашего возвращения в армию.

— Учел, монсеньор. Поскольку идет война, естественно, что я вернусь в свою роту к господину де Баярду.

— Это не просто естественно, сын мой, — сказал маркиз с насмешливой серьезностью и торжественностью, — это крайне необходимо. После свадебного путешествия вы вернетесь к капитану Баярду, и чем скорее, тем лучше.

— Но почему? — испуганно спросил Блез. — Есть плохие вести?

— Для тебя хуже быть не может. Твоя душа в опасности. Путь, по которому ты шел последнее время, — не для тебя.

— Но я ведь не потерпел неудачи.

— Никоим образом. Ты потерпел слишком большой успех. С грустью сообщаю тебе, что во время этого последнего представления, которое ты устроил королю, что-то в твоем голосе и манерах временами напоминало мне самого покойного мсье де Норвиля. Не так ли, миледи?

Анна кивнула:

— Да. Я была прямо потрясена. Какой лжец, какой лицедей!

Блез залился краской:

— Я прошу…

— Что толку просить, сынок, — перебил его маркиз. — Ступай-ка обратно, к звонкому оружию, крепким ударам и честной компании. Это твое естественное окружение. Может быть, порча ещё не зашла слишком далеко.

Он расхохотался, потрепал Блеза по плечу и удалился.

Наконец-то они остались одни. Блез попытался улыбнуться, но встретил суровый взгляд Анны, покраснел и беспомощно уставился в пол.

— Негодяй! — произнесла она наконец.

Он был слишком поражен, чтобы почувствовать юмор.

— Миледи, — выпалил он, — ну как же вы не поняли? Я не мог сделать ничего другого… Я думал… Я надеялся, что вы могли бы…

— Негодяй! А я-то верила в вашу честность! У нас в Англии есть поговорка «убить двух птиц одним камнем». Насчет трех я никогда не слыхала. Но вы — вы спасли мне жизнь, сделали мне предложение и заставили выйти замуж за вас — и все на одном дыхании. Вот это называется ловкость!

— Заставил? — повторил он. — Миледи, я понимаю, что дело выглядит именно так. Я надеялся, как уже сказал, что вы не посмотрите на это так… Бог свидетель… Но должен же быть какой-то выход…

— Нет, мсье де Лальер, вы об этом позаботились. Выхода нет. Вспомните, что говорит святой Павел: лучше вступить в брак, чем сгореть82.

— Увы!

Она сжалилась над ним так внезапно, что у него не было времени понять это, пока она не прижалась губами к его губам.

— И вот сейчас я горю, — сказала она, — и давно, и долго горела любовью к тебе, любимый, долго-долго… Так что нет никакого выхода…

Они стояли, полностью поглощенные друг другом. Перед ними простиралась водная гладь, мерцая солнечными бликами, за озером расстилался круг лесов, а там, дальше — мир и целая жизнь.

Но кто-то написал, что те, кто однажды были счастливы, получили награду от жизни и победили время.