5
Сегодняшний праздник «Потенциала» был назначен на шесть часов. Так что я успел заскочить домой, чтобы переодеться.
Надеюсь, что, увидев меня, окружающие сразу понимают, что имеют дело с человеком тонкой душевной организации. Скучающим, чего уж там таить, в забавах мира. К сожалению, единственная моя фотография, стоявшая в кабинете, этого не отражала.
Она была почти двадцатилетней давности, и на ней я был запечатлен сразу после того, как выиграл юношеский турнир по боксу в среднем весе. Бровь была рассечена, нос распух. Вампирскими губами я улыбался в камеру. При этом смотрел так, как будто собирался врезать фотографу.
Мой отец был профессором, заведующим кафедрой истории средних веков в Уральском университете. Мать там же преподавала английский. Родители требовали, чтобы я поступил в музыкальную школу. Поэтому я пошел в бокс. Следующие восемь лет я возвращался домой в синяках и ссадинах. Но соревнования выигрывал. Не думаю, что у меня были выдающиеся для бокса данные. Просто я был упрям и не любил, когда меня били. Особенно по лицу.
Школу я окончил с тройками по всем точным наукам и с похвальными грамотами по всем гуманитарным. Уехал в Петербург, который тогда еще назывался Ленинградом, и поступил в университет на филологический факультет. Своими посещениями я преподавателей не баловал, но диплом защитил на «отлично», и меня пригласили в аспирантуру.
На третьем курсе, во время моего визита домой на зимние каникулы, я познакомился на вечеринке с девушкой, которая тоже училась филологии, но в Уральcке. К концу каникул мы решили пожениться. Через полтора года у нас родился сын.
Защитив кандидатскую, я вернулся в Уральск. Но преподавать, по стопам родителей, не пошел. В стране наступали новые времена, и я занялся издательской деятельностью. Закона об авторских правах тогда практически не существовало, точнее, его никто не соблюдал. Никого не спрашивая и никому не платя, я переводил детективы с английского и печатал их на дешевой бумаге.
Это принесло мне неплохую прибыль, которую я вложил в открытие собственного еженедельника. Газета безжалостно разоблачала сильных мира сего и расходилась безумными тиражами. Уже через год я к еженедельнику добавил ежедневник. Той же, разумеется, направленности.
Писать правду о власть имущих — занятие хотя и доходное, но очень небезопасное. В те времена у Храповицкого и его партнеров, совсем недавно ставших владельцами нефтяной компании, было любимое развлечение. Они устраивали бои без правил среди своей охраны. Как-то один из участников состязаний, после броска, неудачно приземлился и сломал себе шею. Он скончался в больнице, не приходя в сознание. Обе мои газеты об этом сообщили. Храповицкий подал на меня в суд и проиграл. О чем мои газеты вновь не преминули поставить в известность читателей.
Через три дня меня подкараулили в подъезде несколько человек и избили кастетами так, что неделю я не мог подняться. На это я ответил сразу двумя статьями, рассказывающими о хищнической деятельности господина Храповицкого и его товарищей. Статьи носили выразительное название «Мародеры».
После этого Храповицкий появился в моей редакции. Сам. В белой дубленке, белом шелковом кашне и в окружении семи человек охраны. Не то чтобы он меня боялся, просто без охраны он не входил даже в туалет.
Разговор начался с взаимных оскорблений, а закончился в ресторане с девочками. В России настоящая мужская дружба почти всегда начинается с драки. В целом мы друг другу понравились. Мы были совершенно разными, но оба любили риск и невыполнимые задачи.
Через месяц я продал ему свои газеты за большие деньги. И начал работать его заместителем по связям с общественностью. Предполагалось, что я буду отвечать за средства массовой информации, то есть за те две газеты, которые когда-то были моими, за телеканал и радиостанцию, которую мы прикупили по моему настоянию, когда уже начали работать вместе.
Однако мне приходилось заниматься деятельностью гораздо более разнообразной. Я встречался с чиновниками, участвовал вместе с Храповицким в переговорах, давал взятки, готовил сделки, одним словом, выполнял все то, чего не могли его партнеры и до чего у него самого не доходили руки.
Судя по моим заработкам и по тому, что в его империи я оставался последним оплотом своеволия, он доверял мне и ценил.
Теперь я и сам ездил с охраной и перебрался из своей большой квартиры в центре в дом за городом.
И не надо обвинять меня в измене идеалам. Я же говорил, что я хуже, чем обо мне думают.
6
В доме я жил один. Полтора года назад моя безответная жена, которая долгих двенадцать лет молча мирилась с моим неугасимым интересом к исследованию женской физиологии, в слезах и замешательстве сообщила, что считает необходимым уйти. Ибо наш десятилетний сын болезненно воспринимает то обстоятельство, что его отец не ночует дома. В среднем пять раз в неделю. И что она никогда ни о чем не спрашивала, стараясь относиться с пониманием. Но теперь встретила другого человека. Военного. Майора. Так уж получилось. Что у него, конечно, нет моих денег, но он очень ее любит. И будет о ней заботиться. И о нашем сыне тоже. Что она не хотела ничего говорить, но его переводят в Подмосковье, и ей надо ехать с ним. Что ей очень жаль, но я должен ее понять. Что она очень меня любила, и, может быть, любит и сейчас. Но я сильно переменился за последнее время, и она больше так не может. Что ей тоже нужно немного тепла. В конце концов, мы же интеллигентные люди. И, следовательно, должны расстаться достойно.
Я понимал. Что она устала от моего беспутства. Что майоры тоже живые существа, даже, пускай, и военные. Что они тоже хотят любить. Чужих жен. Особенно моих. И чем меньше у них денег, тем сильнее у них это желание. Хотя дело, разумеется, не в деньгах. А в том, что если ей нужно тепла, то могла бы купить обогреватель. Вместо того, чтобы давать в подъезде какому-то провонявшему гуталином козлу. Что, возможно, именно так и поступают все интеллигентные женщины, но моя мама ничего мне об этом не говорила. Что моего сына ждет завидная участь — ходить строем по казарме с заботливым майором. Что я вовсе не собираюсь упрекать ее, тем более из-за какого-то, мягко выражаясь, животного, похищенного в детстве из грязного свинарника бандой разнузданных педерастов. Лишивших его остатков соображения путем непрерывного битья по голове. И что я ей очень благодарен за все эти годы. И воздержусь от скандалов. Что у нее есть право поступать так, как она считает нужным. И моя охрана не будет совать этого несчастного хрюкающего крокодила в канализацию, потому что я не хочу, чтобы в моем унитазе плавала майорская фуражка. Я эстетически не подготовлен к восприятию этого зрелища.
В общем, мы разошлись. Сын приезжал ко мне четыре раза в год, на каникулы. И я ежемесячно высылал им суммы, превосходящие годовую зарплату ее мужа. Теперь уже не меня.
Глава третья
1
Торжество «Потенциала» над губернским народом было назначено в филармонии, которую только-только отремонтировали.
Я нарочно опоздал на полчаса, но торжественная часть еще не начиналась — ждали губернатора. Бомонд роился в огромном холле. Здесь были все, кого местная пресса почтительно именовала элитой: политики, бизнесмены, бандиты.
В центре холла, сияя лысиной и фальшивой улыбкой, стоял управляющий «Потенциала», Ефим Гозданкер, пятидесятилетний, обрюзгший, с бегающими черными глазами и толстыми вечно мокрыми губами. Недостаток растительности на голове он восполнял неряшливой бородой. Гармонии, впрочем, не получалось.
Приглашенные сначала подходили к нему с поздравлениями, а потом уже разбредались кто куда. Еще шесть лет назад Ефим был неприметным старшим научным сотрудником в каком-то богом забытом институте. С наступлением новых времен, он ринулся в кооперацию и безуспешно пытался торговать разведенными в подвале грибами.
И тут губернатором стал его старинный друг по преферансу. Вместе они купили маленький, запутавшийся в долгах, банчок и накачали его бюджетными деньгами.
У Ефима было много родственников. Одного из них он пристроил вице-губернатором по финансам, другой, будучи теперь на должности специального представителя губернии в Москве, устраивал встречи губернатора с нужными людьми в Кремле и правительстве, остальные возглавляли косой десяток частных структур, получавших колоссальные и безвозвратные кредиты из областного бюджета. Теперь Ефим был не только финансовым партнером губернатора и его ближайшим советником. Он являлся одним из самых богатых и влиятельных людей в области. Главой мощного клана, который заправлял губернией и производил все серьезные кадровые назначения. Приглашение к Ефиму было высокой честью.
Я принадлежал к другому клану, еще не столь сильному, но очень агрессивному. Я понимал, что рано или поздно мы с ними схватимся. Гозданкеры, похоже, тоже чуяли в нас опасность и, несомненно, готовили ответные меры.
Я поздравил Ефима, расцеловался с ним столь же крепко, сколь неискренне, поперхнулся от его душного одеколона и направился к группке силовиков. Здесь был прокурор области, начальник областного УВД, начальник ФСБ и начальник налоговой полиции. Все четверо были в штатском, но руки привычно держали по швам и слегка выкатывали грудь. Рядом с ними томились и переминались с ноги на ногу их толстенькие простушки жены.
Силовики держались поодаль, чувствуя себя несколько не в своей тарелке. Клан Гозданкеров они вообще недолюбливали. Во-первых, потому что прикрываемые губернатором Гозданкеры крали много и неряшливо, а во-вторых, сказывалось недоверие к евреям, которое все русские генералы унаследовали еще с советских времен.
Открыто они, конечно, ничего не говорили, поскольку их назначения зависели от губернатора, а губернатор и Гозданкеры были, в сущности, единым двуглавым туловищем. Но их приглушенный ропот мне приходилось слышать не раз. К нам они относились теплее.
Не потому, что фамилия Храповицкий ласкала русский слух, а потому, что мы им платили. Гозданкеры их назначали, а мы их перекупали.
Я поздоровался с ними и расцеловался с их женами.
— Приятно видеть, как некоторые процветают, — чуть наклоняясь ко мне и кивая в сторону Гозданкера, блеснул золотыми зубами начальник УВД. — Как говорится, деньги есть, ума не надо.
— Не то что ты, — тут же встряла его жена. — Квартиру дочери все сделать не можешь.
— Зато по мне камера не плачет, — бодро ответил он, подмигивая нам.
При упоминании о камере, силовики развеселились. В глубине души они считали, что по нам по всем плачет камера. Признаюсь, мы считали, что по ним тоже.
— Не надо бы, конечно, так демонстрировать свое богатство, — негромко заметил начальник ФСБ, с худым испитым лицом. — Скромнее надо жить. Проще.
Сам он жил проще некуда. Получал деньги за «крышу» с крупных предприятий. И приторговывал информацией.
— Разберемся, — добродушно усмехнулся прокурор, водя из стороны в сторону шеей в тщетной попытке ослабить тесноватый воротник рубашки. — Придет еще время.
Прокурор, по слухам, готовился к заслуженной пенсии. И потому проявлял завидную терпимость. Он прикрутил весь частный бизнес в одном из небольших городов нашей губернии, посадил туда своих племянников и вытрясал из городка душу. Зато ни в столице области, ни в соседнем Нижне-Уральске у него финансовых интересов почти не было.
Да и зачем ему, если каждый вычеркнутый из приговора год стоил от пяти до десяти тысяч долларов, в зависимости от тяжести обвинения. Короче, он смело смотрел в глаза коллегам. И даже иногда по-дружески выговаривал начальнику УВД, который бывал в своих аппетитах невоздержан, а в методах неразборчив.
Меня они не стеснялись. Я был почти что свой. Простой, бесхитростный парень. На службе алчного олигарха. Три года максимум.
Мне они тоже нравились. Я любил их манеру выражаться. Слово генерала. Честь мундира. Родина дала приказ. Дай бог им крепкого здоровья и порядочных богатых невест. Можно беременных.
2
В провинции на праздники наряжаются так, что лучше бы, право, приходили голыми. Меня вдохновляют короткие открытые платья в обтяжку на приземистых пожилых ватрушках и светлые спортивные туфли на их мужьях в темных костюмах. Хотя, конечно, и то и другое меркнет по сравнению с красными и белыми лосинами.
аппетитно обтягивающими окорока откормленных банкирских дочек. Лосины, кстати, особенно эффектны в сочетании со шляпами в перьях.
В этом смысле наиболее пристойно смотрятся бандиты, которым галстуки и другие вольности не положены по уголовному этикету, и потому они носят джинсы, черные пиджаки и такие же водолазки.
Впрочем, демократия губернской моды давала мне одно важное преимущество. Не питая любви к официальным торжествам, но и не желая вовсе пренебрегать протоколом, я время от времени проделывал один спасительный трюк. Напялив какой-нибудь экстравагантный пиджак, запоминающегося цвета, и приехав минут на пятнадцать пораньше, я расхаживал в фойе, обнимаясь со всеми подряд и обмениваясь любезностями.
Когда же раздавался звонок и толпа покорно тянулась в зал, Гоша подгонял мне машину к крыльцу, я незаметно выскакивал и быстро уезжал. Все помнили, что я был и, наверное, где-то по-прежнему есть. Ну не может же такой нарядный мужчина просто взять и куда-то исчезнуть.
Храповицкий, между прочим, тоже опоздал, и тоже намеренно. Он появился в сопровождении трех охранников, что было несколько странно, поскольку все остальные были, так сказать, сами по себе и нападать друг на друга, судя по всему, не собирались.
Одет он был в белый летний костюм от Версаче, белые туфли и черную прозрачную майку, под которой на груди проглядывался огромный золотой крест, усыпанный бриллиантами. На его правой руке красовался массивный браслет, а на мизинце ослепительно сверкало кольцо с бриллиантом в шесть карат. Гости любовались им с нескрываемым восхищением.
Женщин он на официальные мероприятия никогда не брал, считая неприличным дразнить завистливых чиновников своими яркими молодыми любовницами, про которых все, впрочем, и так знали. К тому же его появление с любой из них неизбежно привело бы к истерикам всех остальных.
Толпа заволновалась — появился губернатор, с женой, или как почтительно зашептались гости — «с супругой». Гозданкер сорвался с места и неуклюже засеменил навстречу.
Губернатору Егору Лисецкому недавно исполнилось пятьдесят три. Это был все еще очень красивый мужчина, с густыми темно-русыми волосами, коротким прямым носом и голубыми глазами. Он был бы весьма импозантен, если бы не излишняя полнота, которая заставляла его вечно расстегивать верхнюю пуговицу воротника, впивавшегося в шею, и опускать на грудь галстук.
Его взлет был поздним. В молодости, после окончания авиационного института, он некоторое время работал третьим секретарем райкома комсомола. Но партийная карьера у него не сложилась. Подозрительное коммунистическое начальство почему-то упорно считало его проходимцем.
Потом он долго учился в аспирантуре, но диссертацию так и не защитил и осел заведующим лабораторией в политехническом институте. Подрабатывал тем, что «бомбил» на своей «копейке», и время от времени, благодаря привлекательной внешности, завязывал мимолетные романы со своими пассажирками на заднем сиденье. На любви он, правда, не зарабатывал. Но зато и не тратился. Незаурядный экономист проглядывал в нем смолоду.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
