ОТ АВТОРА

Этот роман — художественный вымысел. И все же…

Окутанная романтикой родина фламенко, Дон Кихота и экзотических сеньорит с черепаховыми гребнями в волосах является также и страной Торквемады, испанской инквизиции, и землей, где произошла одна из самых кровавых гражданских войн в истории человечества. В борьбе за власть между республиканцами и мятежными испанскими националистами погибло более полумиллиона человек. С февраля по июнь 1936 года было совершено 269 политических убийств, националисты ежемесячно казнили по тысяче республиканцев, запрещая при этом траурные церемонии. Сто шестьдесят церквей было сожжено дотла, и монахинь выгоняли из монастырей, «словно шлюх из публичных домов», как писал граф де Сен-Симон об одном из более ранних конфликтов между испанским правительством и церковью. Разгонялись редакции газет, по всей стране вспыхивали бунты и восстания. Гражданская война закончилась победой националистов во главе с Франко, а после его смерти Испания стала монархией.

Гражданская война, продолжавшаяся с 1936 по 1939 год, официально может считаться законченной, но две враждовавшие Испании так и не примирились. Сегодня в Испании продолжает бушевать другая война, которую ведут баски за восстановление своей автономии, полученной ими при республиканцах и утраченной при режиме Франко. На этой войне рвутся бомбы, грабятся банки для получения средств на оружие, совершаются политические убийства и мятежи.

Когда один из членов ЕТА — подпольной группировки баскских партизан умер в мадридской больнице после пыток в полиции, вспыхнувшие по всей стране бунты привели к отставке генерального директора испанской полиции, пятерых начальников службы безопасности и двух сотен высших офицерских чинов полиции.

В 1986 году в Барселоне баски публично сожгли испанский флаг, а в Памплоне тысячные толпы людей бежали в страхе, когда между баскскими националистами и полицией произошли вооруженные столкновения, распространившиеся затем по всей Испании и угрожавшие положению правительства. Военизированная полиция ответила на это яростными атаками, стрельбой без разбора по домам и магазинам басков. Терроризм продолжается с невиданной жестокостью.

Этот роман — художественный вымысел. И все же…

Глава 1

«Если план сорвется, мы все погибнем». В последний раз он снова мысленно прокрутил его в голове, анализируя и проверяя, стараясь обнаружить слабые места. Но не смог найти ни одного. План был дерзким и требовал скрупулезного расчета времени с точностью до долей секунды.

Если он сработает, это будет блестящая победа, достойная великого Эль-Сида. А если провалится…

Поздно терзаться сомнениями, философски рассудил Хайме Миро. Пора действовать.

Хайме Миро слыл легендой, героем среди басков и анафемой для испанского правительства. Он был высокого роста, с волевым умным лицом, мускулистым телом и задумчивыми темными глазами. Видевшие его были склонны преувеличивать его рост, смуглость кожи и жестокость. Он был сложной личностью: реалистом, ясно понимавшим большой перевес противника, и одновременно романтиком, готовым умереть за то, во что верил.

В Памплоне царило безумное оживление, город словно сошел с ума. Было утро праздника — фиесты святого Фермина, — ежегодно проводившегося с 7 по 14 июля. Со всего света в город съезжались тридцать тысяч гостей. Некоторые приехали просто посмотреть на захватывающее дух зрелище бегущих по улице быков, другим хотелось принять в нем участие и, демонстрируя свою храбрость, пробежать перед несущимися животными. Все номера гостиниц были уже давно забронированы, и студенты Наваррского университета располагались на ночлег в подъездах, вестибюлях учреждений, машинах, на городских площадях и даже на улицах и тротуарах города.

Все кафе и гостиницы были заполнены туристами, наблюдавшими за красочными шумными шествиями великанов из папье-маше и слушавшими музыку уличных оркестров. Участники процессии были одеты в лиловые накидки с зелеными, гранатовыми и золотистыми капюшонами. Шествие растекалось по улицам радужными реками. Общий шум и гам дополнялся взрывами скользивших по проводам вдоль трамвайных путей хлопушек.

Толпы людей собрались посмотреть вечерний бой быков, но самым зрелищным событием был encierro — прогон ранним утром по улице быков, которые вечером того же дня будут участвовать в боях.

Накануне за десять минут до полуночи быков вывели из загонов -corrales de gas — на темные улицы нижней части города и погнали по мосту через реку к загонам в конце улицы Санто-Доминго, огражденную на каждом углу деревянными преградами. Добежав до конца улицы, быки попадут в загоны на площади Хемингуэя, где их продержат до начала боев. Съехавшиеся на праздник были слишком возбуждены, чтобы спать. С полуночи до шести часов утра они пили вино, пели и занимались любовью. На шее тех, кто собирался пробежаться с быками, были повязаны красные шарфы святого Фермина.

Утром без четверти шесть по улицам началось шествие оркестров, игравших зажигательную музыку Наварры. Ровно в семь в воздух взвилась ракета, возвестившая о том, что ворота загона открылись. Людей охватило лихорадочное возбуждение. Через несколько секунд в воздух взлетела вторая ракета, предупреждавшая город о том, что быки побежали.

За этим последовало незабываемое зрелище. Сначала донесся звук: слабый, едва различимый, похожий на отдаленный шум ветра, который все усиливался, пока не перерос в грохот копыт внезапно появившихся шести волов и шести огромных быков, каждый весом в тысяча пятьсот фунтов. Они неслись по улице Санто-Доминго со страшной скоростью, словно разогнавшийся поезд. За деревянными баррикадами, сооруженными на каждом перекрестке, толпились сотни возбужденных молодых людей, готовившихся продемонстрировать свою отвагу, выскочив к разъяренным животным.

Быки неслись с дальнего конца Санто-Доминго мимо улиц Лаэстрафета и де Хавьер, мимо аптек, магазинов и овощных базаров к площади Хемингуэя. «Ole!» — кричала ошалевшая толпа. Когда быки приближались, люди отчаянно пытались увернуться от их острых рогов и смертоносных копыт. Внезапное осознание приближавшейся смерти заставляло некоторых участников искать спасение в подъездах домов и на пожарных лестницах. «Cobardon! Трус!» неслось им вслед из толпы. Тех, кто, споткнувшись, падал на пути быков, быстро оттаскивали в безопасное место.

За баррикадами, в нескольких футах от разворачивавшегося зрелища, затаив от волнения дыхание, стояли мальчик с дедушкой.

— Ты только посмотри! — восклицал старик. — Magnifico!

Мальчик вздрагивал:

— Tengo miedo, Abuelo. Мне страшно.

Старик обнял мальчика.

— Si, Мануэло. Страшно. Но и чудесно. Я однажды тоже бежал с быками. Это ни с чем не сравнимое ощущение. Ты играешь со смертью и чувствуешь себя настоящим мужчиной.

Обычно быки, промчавшись по Санто-Доминго длиной в девятьсот ярдов, через две минуты уже оказывались на площади, и, как только их запирали в загоне, в воздух посылалась третья ракета. В этот день третьей ракеты не было из-за происшествия, не случавшегося в Памплоне за всю четырехсотлетнюю историю проведения праздника.

Когда животные неслись по узкой улице, полдюжины человек, одетых в яркие праздничные костюмы, сдвинули баррикады и быки, свернув с огражденной улицы и вырвавшись на свободу, ринулись к центру города. В одно мгновение веселое празднество превратилось в кошмар. Разъяренные животные врезались в толпу остолбеневших зрителей.

Сметенные и растоптанные быками, мальчик с дедушкой погибли одними из первых. Рога безжалостно вонзилось в детскую коляску, убив ребенка и сбив с ног его мать, тут же раздавленную насмерть. В воздухе повсюду витала смерть. Животные бросились на беспомощных зрителей, повергая на землю женщин и детей, пронзая своими длинными страшными рогами прохожих, валя торговые палатки, разбивая статуи, сметая все, что на беду оказалось на их пути. Кричавшие от ужаса люди отчаянно пытались укрыться от несших смерть чудовищ.

Неожиданно на пути быков появился ярко-красный грузовик. Повернув, они бросились к нему по улице де-Эстрелья, той, что вела к carcel -Памплонской тюрьме.

Тюрьма представляла собой мрачное двухэтажное каменное здание с толстыми решетками на окнах. На каждом из его четырех углов возвышалось по башенке, над входом развевался красно-желтый испанский флаг. Каменные ворота вели в маленький дворик. На втором этаже располагались камеры для приговоренных к смертной казни.

Здоровенный охранник с автоматом в форме военной полиции вел по коридору второго этажа тюрьмы священника, облаченного в черную сутану. Заметив промелькнувшее в глазах священника недоумение при виде оружия, охранник сказал:

— Лишняя предосторожность никогда не помешает, падре. В этих камерах — самые отъявленные подонки.

Охранник подвел священника к металлоискателю, очень похожему на те, что установлены в аэропортах.

— Простите, падре, но таков порядок.

— Конечно, сын мой.

Когда священник стал проходить через кабинку, в коридоре раздался пронзительный визг сирены, охранник инстинктивно сжал автомат. Повернувшись, священник улыбнулся.

— Это моя оплошность, — сказал он, снимая тяжелый металлический крест, висевший у него на шее на серебряной цепочке, и протягивая его охраннику.

На этот раз, когда он проходил через кабинку, металлоискатель молчал. Охранник вернул священнику крест и они вдвоем продолжили свой путь в глубь тюрьмы.

В коридоре стояла невыносимая вонь, исходившая из камер.

Охранника тянуло пофилософствовать:

— Знаете, падре, вы зря теряете здесь время. У этих зверей нет души, которую вы собираетесь спасать.

— И все-таки мы не должны терять надежды, сын мой.

Охранник покачал головой.

— Говорю вам, ворота ада уже распахнуты в ожидании их обоих.

Священник с удивлением взглянул на охранника.

— Обоих? Мне сказали, что исповедаться хотят трое.

Охранник пожал плечами.

— Мы немного сэкономили ваше время. Самора скончался сегодня утром в лазарете. Сердечный приступ.

Они дошли до двух последних камер.

— Пришли, падре.

Охранник отпер одну из дверей и осторожно отошел, пропуская вперед священника. Затем он запер дверь и встал в коридоре, готовый отреагировать на малейший сигнал тревоги.

Священник подошел к человеку, лежавшему на грязной койке.

— Как твое имя, сын мой?

— Рикардо Мельядо.

Священник внимательно смотрел на него. Трудно было понять, как выглядел раньше этот человек. Его избитое в кровь лицо было таким опухшим, что глаз почти не было видно.

— Рад, что вы пришли, падре, — произнес заключенный, едва шевеля распухшими губами.

— Долг церкви спасти тебя, сын мой, — ответил священник.

— Сегодня утром меня повесят?

Священник слегка похлопал его по плечу.

— Тебя приговорили к смертной казни гарротой.

Рикардо Мельядо уставился на него.

— Нет!

— Мне очень жаль. Приказ отдан самим премьер-министром. Затем священник положил руку на голову заключенного и монотонно начал: «Dime tus pecados…»

— Я много грешил в помыслах, деяниях, и я всем сердцем раскаиваюсь в своих грехах, — сказал Рикардо Мельядо.

— Ruego a nuestro Padre celestial para la salvacion de tu alma. En el nombre del Padre, del Hijo y del Espiritu Santo…

Стоя возле камеры, охранник слушал и про себя думал: «Что за пустая трата времени. Господь просто плюнет ему в глаза».

Священник закончил:

— Adios, сын мой. Да примет Господь твою душу с миром.

Священник подошел к двери камеры, и охранник, отперев ее, отступил, наведя автомат на заключенного. Затем, заперев дверь, охранник подошел к соседней камере и открыл ее.

— Он ваш, падре.

Священник вошел во вторую камеру. На лице находившегося там человека тоже были следы жестоких побоев. Священник окинул его внимательным взглядом.

— Как твое имя, сын мой?

— Феликс Карпио.

Это был крепкий бородатый мужчина со свежим синеватым шрамом, видневшимся на щеке сквозь бороду.

— Я не боюсь смерти, падре.

— Это хорошо, сын мой. Никому из нас ее не миновать.

Пока священник выслушивал исповедь Карпио, до здания докатился отдаленный звук, сначала приглушенный, он становился все громче и громче. Это был грохочущий стук копыт, смешавшийся с криками разбегавшейся толпы. Охранник встревоженно прислушивался. Шум быстро приближался.

— Вы бы поторопились, падре. На улице творится что-то неладное.

— Я закончил.

Охранник торопливо открыл камеру. Священник вышел в коридор, и дверь за ним закрылась. У фасада тюрьмы раздался оглушительный грохот. Повернувшись, охранник посмотрел в узкое решетчатое окно.

— Что за шум, черт побери?

— Похоже, что кто-то просит у нас аудиенции, — сказал священник. — Не возражаете, если я возьму у вас это?

— Что «это»?

— Ваше оружие, por favor.

Священник подошел вплотную к охраннику. Он молча снял верхушку висевшего у него на шее креста, обнажая лезвие длинного, зловеще поблескивавшего стилета. Молниеносным движением он ударил охранника кинжалом в грудь.

— Видишь ли, сын мой, — сказал он, забирая автомат из рук умирающего охранника. — Господь и я решили, что тебе больше не понадобится это оружие. In Nomine Patris, — произнес Хайме Миро, набожно перекрестившись. Охранник рухнул на цементный пол. Взяв у него ключи, Хайме Миро поспешно открыл двери обеих камер. Доносившийся с улицы шум становился все громче.

— Скорее, — скомандовал Хайме.

Рикардо Мельядо взял автомат.

— Из тебя получился чертовски хороший священник. Я чуть было на самом деле не поверил.

Он попытался улыбнуться распухшим ртом.

— Здорово они над вами поработали. Ничего. Они заплатят за это.

Поддерживая обоих, Хайме помогал им идти по коридору.

— А что с Саморой?

— Охранники забили его до смерти. Мы слышали, как он кричал. Его отнесли в лазарет и сказали, что он умер от сердечного приступа.

Они подошли к запертой железной двери.

— Ждите здесь, — сказал Хайме.

Приблизившись к двери, он обратился к стоявшему за ней охраннику:

— Я закончил.

Охранник открыл дверь.

— Поторопитесь, падре. На улице какие-то беспорядки…

Ему не суждено было закончить фразу. Нож Хайме вонзился охраннику в грудь, и изо рта у него хлынула кровь.

Хайме махнул своим товарищам:

— Пошли.

Феликс Карпио поднял оружие охранника, и они стали спускаться по лестнице. На улице царил хаос. Вокруг носились полицейские, пытаясь понять, что происходит, и справиться с орущей толпой людей, отчаянно стремившихся спрятаться от разъяренных быков. Один из быков, бросившись к фасаду здания, врезался в каменные ворота. Другой терзал тело сбитого с ног охранника.

Во дворе наготове стоял красный грузовик. В этой сумятице почти никто не заметил трех беглецов, а тем, кто и видел, было не до них, поскольку нужно было думать о спасении собственной жизни. Не говоря ни слова, Хайме и его товарищи запрыгнули в кузов грузовика, и он помчался по заполненным людьми улицам, распугивая прохожих.

Местная жандармерия, гражданская гвардия, одетая в зеленую форму и черные лакированные шляпы, тщетно пыталась унять обезумевшую толпу. И вооруженная полиция, размещенная в столицах провинций, тоже была не в силах противостоять этому кошмару.

Отчаянно пытаясь скрыться от разъяренных быков, люди устремлялись во все стороны. Опасность заключалась не столько в быках, сколько в самих людях, которые в стремлении спастись давили друг друга. Старики и женщины, падая, оказывались под ногами бегущей толпы.

Хайме с ужасом смотрел на это жуткое зрелище.

— Мы не рассчитывали, что произойдет такое! — воскликнул он.

Он беспомощно взирал на жестокую бойню и ничего не мог сделать, чтобы остановить ее. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого.

Шум и смятение остались позади, грузовик выехал в окрестности Памплоны и свернул на юг. — Куда мы едем, Хайме? — спросил Рикардо Мельядо.

— Неподалеку от Торре есть безопасное место. Мы пробудем там до темноты и затем двинемся дальше.

Феликс Карпио морщился от боли.

Хайме Миро сочувственно смотрел на него.

— Мы скоро приедем, мой друг, — тихо сказал он.

Он никак не мог забыть жуткие сцены на улицах Памплоны.

Через полчаса они добрались до маленькой деревушки Торре и, обогнув ее, подъехали к дому, одиноко стоявшему в горах, возвышавшихся за деревней. Хайме помог двум своим товарищам выбраться из кузова грузовика. — За вами приедут в полночь, — сказал шофер.

— Пусть привезут врача, — ответил Хайме. — Грузовик этот где-нибудь брось.

Втроем они вошли в дом. Это был простой и уютный фермерский домик с камином в гостиной и потолком из бруса. На столе лежала записка. Хайме Миро прочел и улыбнулся ее гостеприимному содержанию: «Mi casa es su casa». — Мой дом — твой дом. В баре стояли бутылки с вином. Хайме наполнил стаканы.

— Не знаю, как благодарить тебя, мой друг. За тебя! — сказал Рикардо Мельядо.

— За свободу! — ответил Хайме, поднимая стакан.

В клетке вдруг защебетала канарейка. Подойдя к ней, Хайме какое-то время наблюдал, как она отчаянно махала крылышками. Затем, открыв клетку, он осторожно взял птичку и поднес ее к открытому окну.

— Лети, птичка, — нежно сказал он. — Все живые создания должны быть свободными.

Глава 2

Премьер— министр Леопольдо Мартинес был в ярости. Это был человек маленького роста, в очках, и когда он говорил, то весь трясся.

— Нужно покончить с этим Хайме Миро, — кричал он высоким визгливым голосом. — Вам ясно?

Он гневно смотрел на полдюжины человек, собравшихся в кабинете.

— Целая армия солдат и полицейских не могут поймать одного террориста!

Собрание проходило во дворце Монклоа, где премьер-министр жил и работал. Дворец находился в пяти километрах от центра Мадрида на Карретера де Галисия — шоссе, не обозначенном на карте. Само здание было из зеленого кирпича с коваными железными балконами, зелеными шторами на окнах и сторожевыми башнями по углам.

День был жарким и сухим, и сквозь окна, насколько хватало глаза, было видно, как от земли поднимались жаркие волны воздуха, похожие на призрачных солдат.

— Вчера Миро превратил Памплону в поле битвы. — Мартинес ударил кулаком по столу. — Убив двух тюремных охранников, он освободил из тюрьмы двух своих дружков-террористов. Он выпустил быков, из-за которых погибло множество невинных людей.

На некоторое время в комнате воцарилось молчание.

Вступив в должность, премьер-министр самоуверенно заявил:

«Перво— наперво я покончу с этими сепаратистскими группировками. Мадрид станет великим центром, который объединит страну и превратит андалузцев, басков, каталонцев и галисийцев в испанцев».

Он был опрометчиво оптимистичен. У неистово сражавшихся за свою независимость басков были другие планы, и волны терроризма — взрывы бомб, ограбления банков, демонстрации, организованные ЕТА — Еускадита Аскатасуна, — не стихали.

— Я найду его, — тихо сказал человек, сидевший справа от Мартинеса.

Слова эти принадлежали полковнику Рамону Акоке, возглавлявшему ГОЕ группу особого назначения, созданную для борьбы с баскскими террористами. Полковнику было за шестьдесят. Он был огромного роста, со шрамом на лице и холодными бесцветными глазами. Во время гражданской войны, будучи молодым офицером, он служил у Франсиско Франко и до сих пор оставался фанатичным приверженцем его философии: «Мы несем ответственность только перед Богом и историей».

Акока был отличным офицером и одним из помощников Франко, пользовавшихся у него наибольшим доверием. Полковник тосковал по железной дисциплине, он был сторонником незамедлительного наказания тех, кто нарушал закон. Он пережил неразбериху гражданской войны, когда националисты, объединившись с монархистами, мятежными генералами, землевладельцами, высшими церковными иерархами и фашистскими фалангистами, воевали с отрядами республиканского правительства, включавшими социалистов, коммунистов, либералов, баскских и каталонских сепаратистов. Это было страшное время разрушений и убийств, безумие, вовлекшее в войну людей и военную технику из дюжины стран и стоившее страшных человеческих потерь. И вот баски вновь воюют и убивают.

Полковник Акока возглавлял группу по борьбе с терроризмом, действовавшую безжалостно и целеустремленно.

Его сотрудники работали без огласки, пользуясь маскировкой, никогда не фотографировались, и имевшаяся на них информация не предавалась огласке во избежание мести террористов. «Если кто-то и сможет остановить Хайме Миро, то это полковник Акока», — думал премьер-министр. Загвоздка была только в одном: кто сможет остановить полковника Акоку?

Идея поручить руководство операцией полковнику Акоке принадлежала не премьер-министру. Как-то ночью ему позвонили по личному телефону. Он тут же узнал голос.

— Мы очень обеспокоены действиями Хайме Миро и его террористов. Предлагаем вам поставить полковника Акоку во главе ГОЕ. Вам понятно?

— Да. Я немедленно позабочусь об этом.

Связь прервалась.

Голос принадлежал одному из членов ОПУС МУНДО — организации, являвшейся тайным советом, в состав которого входили банкиры, адвокаты, главы крупнейших корпораций и министры правительства. По слухам, организация располагала огромными денежными средствами, но информация об источниках их поступлений и о том, как и на что они расходовались, была тайной. Задавать слишком много вопросов по этому поводу считалось неразумным.

Премьер— министр поставил полковника Акоку во главе группы особого назначения, выполнив данную ему инструкцию. Но этот громила оказался ярым фанатиком. Его ГОЕ установила царство террора. Премьер-министр вспомнил о баскских мятежниках, схваченных людьми Акоки в окрестностях Памплоны. Их осудили и приговорили к повешению. Но именно Акока настоял на том, чтобы их казнили с помощью варварской гарроты -железного обруча со штырем, который, постепенно стягиваясь, ломал жертве позвоночник и разрывал спинной мозг. Схватить Хайме Миро стало навязчивой идеей полковника Акоки.

— Мне нужна его голова, — сказал Акока. — Как только я отрублю ему голову, баскское движение умрет.

«Это преувеличение», — подумал премьер-министр, хотя не мог не признать, что в этом была немалая доля правды. Хайме Миро был от Бога наделен даром увлекать за собой людей, он был фанатично предан своему делу и потому опасен.

«Однако, — думал премьер-министр, — полковник Акока по-своему не менее опасен».

— Ваше превосходительство, трудно было предположить, что в Памплоне случится такое, — это был Примо Касадо, генеральный директор службы национальной безопасности. — Хайме Миро, он…

— Я знаю, кто он, — оборвал премьер-министр. — Меня интересует, где он.

Он повернулся к полковнику Акоке.

— Я напал на его след, — сказал полковник. От его голоса в комнате повеяло холодом. — Я бы хотел напомнить вам, ваше превосходительство, что мы боремся не с одним человеком. Против нас все баски. Они снабжают Хайме Миро и его террористов едой, оружием, предоставляют им убежище. Этот человек для них герой. Однако не стоит беспокоиться. Скоро этот герой будет повешен. Конечно, после того как я предам его справедливому суду. «Не мы, а я. Интересно, заметили ли это остальные. Да, — нервно подумал премьер-министр, — с этим полковником надо будет что-то делать». Премьер-министр встал.

— На сегодня все, господа.

Поднявшись, все стали уходить, кроме полковника Акоки.

Леопольдо Мартинес принялся расхаживать по кабинету.

— Проклятые баски! Почему им мало быть просто испанцами? Что им еще надо?

— Они жаждут власти, — сказал Акока. — Им нужна автономия, свой язык, свой флаг…

— Ну нет. По крайней мере, пока я занимаю свой пост, этому не бывать. Я им не позволю растаскивать Испанию по кускам. Правительство решает, что они могут иметь и что не могут. Они — лишь толпа, которая…

В кабинет вошел один из его помощников. — Простите, ваше превосходительство, — сказал он извиняющимся тоном. — Приехал епископ Ибанес.

— Пусть войдет.

Глаза полковника сузились.

— Уверяю вас, что за всем этим стоит церковь. Пора их проучить.

«На церковь вообще нельзя полагаться, как показывает вся наша история», — с горечью подумал полковник Акока.

В начале гражданской войны католическая церковь была на стороне националистов. Папа римский поддерживал генерала Франко и позволял ему заявлять, что Бог на его стороне. Но когда гонениям стали подвергаться баскские церкви, монастыри и священники, Церковь тут же изменила свою позицию.

Церковь потребовала предоставить баскам и каталонцам больше свободы. «Вы должны прекратить казни баскских священников», — заявила она.

Генерал Франко пришел в ярость. Как смеет церковь указывать правительству?

Началась изнурительная война. Войска Франко нападали на церкви и монастыри, убивали монахов и священников. Епископов сажали под домашний арест, а священники по всей Испании штрафовались правительством за бунтарские проповеди. И только когда церковь пригрозила Франко отлучением, он прекратил свои нападки на нее.

«Проклятая церковь! — думал Акока. — После смерти Франко она опять стала всюду совать свой нос».

— Пора показать церкви, кто управляет Испанией, — сказал он, повернувшись к премьер-министру.

Епископ Кальво Ибанес, тощий и хилый, с облачком белых волос, обрамлявших его голову, внимательно посмотрел на присутствовавших в кабинете сквозь стекла своего пенсне.

— Buenas tardes. — Добрый вечер.

Полковник Акока почувствовал, как переполнявшее его раздражение готово было выплеснуться наружу. От одного вида духовников его начинало подташнивать. Он считал их иудиными козлами, ведущими своих глупых козлят на бойню.

Епископ стоял, ожидая, когда ему предложат сесть. Но этого не произошло. Его даже не представили полковнику. Ему выказывалось нарочитое пренебрежение.

Премьер— министр взглянул на полковника, предлагая начать ему.

— До нас дошла тревожная информация, — резко заговорил Акока. — Нам сообщили, что баскские мятежники устраивают сборища в католических монастырях. Нам сообщили также, что с позволения церкви в монастырях хранится оружие повстанцев, — продолжал он стальным голосом. — Помогая врагам Испании, вы сами превращаетесь в ее врагов. Внимательно посмотрев на него, епископ повернулся к премьер-министру Мартинесу.

— Ваше превосходительство, при всем уважении к вам должен заметить, что все мы — дети Испании. Баски не являются вашими врагами. Все, что они просят, — это свободы…

— Они не просят, — прорычал Акока. — Они требуют! Они разбойничают, грабят банки и убивают полицейских по всей стране. И вы осмеливаетесь говорить, что они нам не враги?

— Я признаю, что непозволительные эксцессы имели место. Но иногда в борьбе за свою веру…

— Они ни во что не верят, кроме самих себя. Им все равно, что станет с Испанией. Как сказал один из наших великих писателей: «Никого в Испании не заботит общее благо. Каждая сторона преследует свои интересы — и церковь, и баски, и каталонцы. И всем наплевать на остальных».

Епископ заметил, что полковник Акока несколько исказил высказывание Ортеги-и-Гассета — в оригинале упоминались еще армия и правительство, — но он благоразумно промолчал. Он вновь обратился к премьер-министру в надежде на более конструктивную беседу.

— Ваше превосходительство, католическая Церковь…

Премьер— министр почувствовал, что Акока перестарался.

— Не поймите нас превратно, епископ. В принципе, конечно, правительство полностью поддерживает католическую церковь.

Полковник Акока не унимался.

— Но мы не можем допустить, чтобы церкви и монастыри использовались против нас. И если баски будут продолжать прятать там оружие и устраивать свои сборища, вам придется отвечать за последствия.

— Я уверен, что полученные вами сведения недостоверны, — спокойно сказал епископ. — Однако я непременно и незамедлительно проверю это.

— Благодарю вас, епископ, — буркнул премьер-министр. — На этом и порешим.

Премьер— министр Мартинес и полковник Акока подождали, пока епископ ушел.

— Что вы скажете? — спросил Мартинес.

— Ему известно, что происходит.

Премьер— министр вздохнул. «У меня сейчас хватает проблем и без того, чтобы портить отношения еще и с церковью».

— Если церковь на стороне басков, то она против нас, — жестко сказал полковник. — Я хотел бы проучить этого епископа, с вашего позволения. Премьер-министр был поражен фанатизмом, блеснувшим в глазах этого человека.

— А вы действительно располагаете сведениями, что церковь помогает повстанцам? — спросил он несколько осторожнее.

— Разумеется, ваше превосходительство.

Невозможно было определить, насколько этот человек говорил правду. Премьер-министру было известно, как сильно Акока ненавидел церковь. «А может, и неплохо было бы поставить церковь на место при условии, что полковник Акока не переусердствует». Премьер-министр Мартинес стоял задумавшись.

Молчание нарушил Акока.

— Раз церковь укрывает террористов, значит, церковь должна быть наказана.

Премьер— министр неохотно кивнул.

— Где думаете начать поиски?

— Вчера Хайме Миро и его людей видели в Авиле. Они, вероятно, скрываются там в местном монастыре.

Премьер— министр принял решение. -Обыщите его! — сказал он.

Это решение послужило началом цепи событий, которые потрясли не только Испанию, но и весь мир.

Глава 3

Ничто не нарушало тишины, мягкой и спокойной, подобной легкому снегопаду, ласковой, как шепот летнего ветерка, безмолвной, как звезды. Цистерцианский монастырь строгого послушания располагался у стен Авилы — самого высокогорного города Испании, в 112 километрах от Мадрида. Монастырь был построен как хранилище безмолвия. Устав его был принят в 1601 году и оставался неизменным на протяжении веков: литургия, религиозные обряды, строгое уединение, епитимья и безмолвие. Постоянное безмолвие.

Монастырь представлял собой простое сооружение, состоявшее из группы сложенных из неотесанного камня домов вокруг главного здания с возвышавшейся над ним церковью. Свет, проникавший через открытые арки на центральный дворик, падал на выложенный большими каменными плитами пол, по которому бесшумно скользили монахини. В монастыре было сорок монахинь, они жили в кельях и молились в церкви. Это был один из семи монастырей, сохранившихся в Испании, в то время как сотни других были разрушены гражданской войной, когда Церковь в очередной раз подвергалась гонениям, что уже не раз случалось в Испании на протяжении многих веков. Жизнь в цистерцианском монастыре строгого послушания была целиком посвящена молитвам. Это было место, где не существовало ни времен года, ни времени как такового, и те, кто попадали сюда, навсегда удалялись от внешнего мира. Цистерцианская жизнь заключалась в созерцании и покаянии, богослужения совершались ежедневно, и уединение было абсолютным и полным. Все сестры одевались одинаково, и их одежда, как и все в монастыре, была частью вековой символики. Плащ с капюшоном символизировал невинность и простоту; холщовая туника — отказ от мирских забот и смирение; наплечник — небольшой кусок шерстяной ткани, накинутый на плечи, — готовность трудиться. Довершал облачение монахини апостольник — льняное покрывало, накинутое на голову, обрамляющее лицо и складками спускающееся на шею.

В обнесенном стеной монастыре система лестниц и коридоров соединяла между собой трапезную, молельную, кельи и часовню. Повсюду царила атмосфера холодной и чистой пустоты. Решетчатые, с толстым стеклом окна выходили в сад, окруженный высокой стеной. Каждое окно было за железной решеткой и находилось выше уровня глаз, чтобы ничто не отвлекало затворниц. Трапезная была длинной и строгой, ее окна всегда были закрыты ставнями и занавешены. Свечи в старинных подсвечниках бросали причудливые тени на стены и потолок.

В течение четырех столетий ничто не менялось в стенах монастыря, кроме лиц его обитательниц. У сестер не было никаких личных вещей: следуя примеру Христа, они желали быть неимущими. И сама церковь была лишена какого-либо убранства, если не считать бесценного креста из чистого золота, подаренного ей много лет назад неким богатеем, готовившимся в то время к вступлению в орден. Поскольку этот крест никак не сочетался с общей строгостью обстановки, его хранили в шкафчике трапезной. Над главным престолом церкви висел простой деревянный крест.

Женщины, посвятившие свою жизнь Господу, вместе жили, вместе работали, вместе ели, вместе молились, но никогда не касались друг друга и никогда не произносили ни слова, за исключением тех случаев, когда они слушали литургию или же когда преподобная мать-настоятельница Бетина обращалась к ним в уединении своего кабинета. Но даже там, насколько это было возможно, использовался древний язык жестов. Преподобной матери уже минуло семьдесят, но у нее было живое лицо, она сохранила бодрость и силы и наслаждалась счастливой и мирной жизнью в монастыре, жизнью, посвященной Господу. Она была ревностной покровительницей своих монахинь и, когда приходилось прибегать к наказаниям, сама испытывала большие страдания, чем наказуемые.

Монахини ходили по коридорам и галереям с опущенными глазами, сложив на груди спрятанные в рукава руки, помногу раз проходя мимо своих сестер, не произнося ни слова и не выказывая никаких знаков внимания. И только звон колоколов нарушал тишину монастыря — звон, который Виктор Гюго называл «оперой колоколен».

Разные дороги привели сюда сестер. Они были из семей аристократов, фермеров, военных… Из разных стран пришли они в монастырь. Богатые и бедные, образованные и невежественные, ничтожные и благородные — все они теперь были равны в глазах Господа, объединенные желанием быть вечными невестами Христа.

В монастыре были спартанские условия жизни. Зимой стоял пронизывающий холод и бесчувственный бледный свет едва просачивался сквозь свинцово-серые окна. Монахини спали одетыми на соломенных тюфяках, покрытых грубыми шерстяными простынями. У каждой была своя крошечная келья, в которой находились лишь соломенная постель и деревянный стул с прямой спинкой. Вместо умывальника в углу кельи на полу стояли маленький глиняный кувшин и таз. Монахиням, за исключением преподобной матери Бетины, запрещалось заходить друг к другу в кельи. Все свое время они проводили в работе и молитвах. Для каждой работы — вязания, переплетного дела, ткачества, хлебопечения — было отведено свое место. Восемь часов в день посвящалось молитвам. Помимо основных молитвенных часов были и другие молитвы: благодарения, псалмы и литании.

Предутренние молитвы читались в то время, когда одна часть мира спала, а другая занималась грехом.

За ними на рассвете следовали утренние молитвы, в которых восходящее солнце приветствовалось подобно величественному сияющему лику Христа. Заутренняя была обращением к Господу за благословением на дела насущные.

Терция, посвященная святым Августином Духу Святому, совершалась в девять часов утра.

Секста — в 11.30 — призывала умерить пыл человеческих страстей.

Нона читалась про себя в три часа пополудни — в час смерти Христа.

Потом служили вечерню.

И завершался день ночным богослужением — молитвой на исход души, равно как и на отход ко сну, выражавшей преданность и смирение. Manus tuas, domine, commendo spiritum meum. Redemisti nos, domine, deus, veritatis.

В то время как во многих религиозных орденах самобичевание было упразднено, в цистерцианских монастырях, как мужских, так и женских, оно по-прежнему сохранялось. По крайней мере раз в неделю, а то и ежедневно монахини истязали свою плоть специальным кнутом двенадцатидюймовой длины, представлявшим из себя тонкий вощеный шнур с шестью завязанными узлом хвостами, приносившим страшные мучения. Им стегали себя по спине, бокам и ягодицам. Цистерцианский аббат-отшельник Бернар из Клерво проповедовал: «Тело Христа истерзано… и тела наши должны быть подобны израненному телу Господню».

Жизнь в монастыре была еще строже тюремной, и все же его обитатели пребывали в состоянии какой-то самозабвенной радости, которой им не доводилось испытывать в миру. Они отреклись от физической любви, собственности, свободы выбора, но, отказавшись от всего этого, они вместе с тем отреклись и от алчности, соперничества, ненависти, зависти, от всевозможного гнета и искушений, присущих мирской жизни. В стенах монастыря повсюду царили мир и атмосфера неописуемой радости единения с Богом. И сердца тех, кто жил здесь, были наполнены безмятежным спокойствием. Если монастырь и был похож на тюрьму, то тюрьма эта была в раю Божьем, добровольно выбранная теми, кто пришел сюда, чтобы остаться и познать счастливую вечность.

Сестра Лючия была разбужена звоном монастырского колокола. Вздрогнув, она открыла глаза, некоторое время не понимая, где находится. Маленькая келья, в которой она спала, была погружена в зловещий мрак. Звук колокола извещал о том, что было три часа утра и что начиналась ночная служба, в то время как мир еще спал.

«Проклятье! Эти порядки меня угробят», — подумала сестра Лючия.

Она лежала на своей крошечной неудобной койке, умирая от желания закурить. Потом с трудом заставила себя встать. Тяжелое монашеское облачение, в котором она ходила и спала, терлось о ее нежную кожу, как наждачная бумага. Она вспомнила все свои шикарные платья, висевшие в ее квартире в Риме и в замке в Готааде.

Через стены кельи до сестры Лючии доносился легкий шорох шагов и шуршание одежды собиравшихся в коридоре монахинь. Небрежно заправив постель, она вышла в длинный зал, где уже стояла вереница сестер с опущенными глазами. Они все медленно двинулись к часовне.

«Они похожи на стаю глупых пингвинов», — подумала сестра Лючия. Она была не в состоянии понять, почему эти женщины сознательно поставили крест на своей жизни, отказавшись от секса, красивой одежды и вкусной еды. «Какой смысл жить без всего этого? Да еще эти проклятые порядки!»

Когда сестра Лючия только пришла в монастырь, преподобная мать сказала ей:

— Ты должна ходить с опущенной головой, мелкими шагами, медленно, держа руки под накидкой. Ты никогда не должна встречаться глазами ни с кем из сестер и даже смотреть на них. Тебе не разрешается говорить. Твои уши должны внимать только словам Господа.

— Да, преподобная мать.

В течение следующего месяца Лючия получала наставления.

— Сюда приходят не за тем, чтобы объединяться с другими, а за тем, чтобы уединиться с Господом. Для союза с Господом необходимо душевное одиночество. Оно охраняется правилами безмолвия.

— Да, преподобная мать.

— Первое, чему ты должны научиться, — это как исправить свою жизнь, отделаться от старых привычек и мирских интересов, стереть все образы прошлого. Ты должны будешь принести очищающее покаяние и совершить усмирение плоти для того, чтобы изгнать из себя своеволие и себялюбие. Одного раскаяния в наших прошлых проступках недостаточно. Когда нам открывается безграничная красота и святость Господа, мы хотим искупить не только наши собственные грехи, но и все грехи, когда-либо совершенные.

— Да, святейшая.

— Ты должна бороться с чувственностью, названной Иоанном Крестителем «мраком чувств».

— Да, святейшая.

— Монахиня живет в безмолвии и одиночестве, словно уже попав в Царство Небесное. В этом чистом абсолютном безмолвии, которого жаждет каждая монахиня, она может внимать безграничной тишине и познать Господа.

В конце первого месяца жизни в монастыре Лючия приняла монашество. В этот день ей остригли волосы. Эта процедура оставила у нее тягостные воспоминания. Стригла сама преподобная мать-настоятельница. Она вызвала Лючию к себе и жестом предложила сесть, затем зашла сзади, и, не успевшая сообразить, что происходит, Лючия услышала щелканье ножниц и почувствовала, как что-то дергает ее за волосы. Она начала было протестовать, но вдруг поняла, что это еще больше изменить ее внешность. «Потом я всегда смогу их отрастить, а пока похожу ощипанной курицей», подумала Лючия.

Вернувшись в отведенную ей мрачную клетушку, она сказала про себя: «Это место напоминает мне змеиную нору». Пол был дощатым. Большую часть пространства занимали жесткий стул и койка. Ей страшно хотелось почитать какую-нибудь газетенку. «Найдешь ее здесь», — подумала Лючия. Здесь никогда и не слышали про газеты, не говоря уже о телевидении и радио.

Связь с внешним миром полностью отсутствовала.

Но больше всего Лючию раздражало противоестественное безмолвие. Единственным способом общения были изображаемые руками знаки, и необходимость их запоминать приводила ее в бешенство. Когда нужен был веник, ее учили, вытянув вперед правую руку, водить ею справа налево, будто подметая. Когда преподобная мать была чем-то недовольна, она трижды соединяла перед собой мизинцы обеих рук, прижимая остальные пальцы к ладоням. Когда Лючия медленно делала порученную ей работу, преподобная мать касалась своей правой ладонью левого плеча. Чтобы выразить Лючии свой упрек, она начинала всеми пальцами чесать себе щеку возле правого уха сверху вниз. «Боже мой, — думала Лючия, — можно подумать, что у нее вши».

Они уже дошли до часовни. Монахини безмолвно молились, но сестра Лючия думала о чем-то более важном, чем Бог: «Через пару месяцев, когда полиция перестанет меня искать, я сбегу из этого дурдома».

По окончании утренней службы Лючия вместе с другими монахинями направлялась в трапезную, ежедневно тайком нарушая установленные правила тем, что разглядывала их лица. Это было ее единственным развлечением. Ей казалось невероятным даже думать о том, что ни одна из сестер не знала, как выглядят другие.

Лица монахинь ее завораживали. Среди них были и старые, и молодые, и прелестные, и уродливые. Она не могла понять, почему все они казались такими счастливыми. Ее особенно привлекли три лица. Одно принадлежало сестре Терезе, женщине, которой на вид было за шестьдесят. Она была далеко не красавицей, но присущая ей некая одухотворенность наделяла ее почти сверхъестественным обаянием. Казалось, она постоянно внутренне улыбалась, словно знала какую-то волшебную тайну.

Другой восхищавшей Лючию монахиней была сестра Грасиела, женщина потрясающей красоты, лет тридцати, со смуглой кожей, тонкими чертами лица и большими блестящими черными глазами.

«Она могла бы быть кинозвездой, — думала Лючия, — но кто она? Зачем она хоронит себя в этой дыре?»

Третью, вызывавшую у Лючии интерес монахиню, — голубоглазую, со светлыми бровями и ресницами — звали сестра Миган. У нее было свежее открытое лицо и на вид ей было около тридцати.

«Что она делает здесь? Что все эти женщины делают здесь? Сидят взаперти в этих стенах, в этих крохотных клетушках, едят паршивую еду, молятся по восемь часов, занимаются изнурительной работой, не имею возможности как следует выспаться. Должно быть, они ненормальные, все без исключения».

Ее положение было несравненно лучше, потому что им всем суждено было торчать здесь до конца жизни, а она выберется отсюда через каких-нибудь пару месяцев. «Пусть даже через три, — думала Лючия, — лучше, чем здесь, нигде не спрячешься. Глупо было бы убегать раньше времени. Через несколько месяцев полиция перестанет меня разыскивать. Когда я сбегу отсюда и выручу из Швейцарии свои деньги, я, может быть, напишу об этом гиблом месте книгу».

Несколько дней назад преподобная мать послала сестру Лючию в канцелярию за какой-то бумажкой. Воспользовавшись случаем, Лючия решила взглянуть на хранившиеся там документы, и, к несчастью, ее застали «на месте преступления».

«Ты принесешь покаяние самобичеванием», — показала ей знаком настоятельница Бетина.

«Да, святейшая», — тоже знаком ответила ей сестра Лючия, кротко склонив голову.

Она вернулась в свою келью, и минутами позже проходившим по коридору монахиням были слышны страшные удары кнута, со свистом рассекавшего воздух, повторявшиеся вновь и вновь. Они, конечно, не догадывались, что сестра Лючия хлестала постель.

«Возможно, такое „удовольствие“ и усмиряет плоть, но только не мою», — думала она.

В трапезной сорок монахинь рассаживались за два длинных стола. Цистерцианская еда была исключительно вегетарианской. Мясо было запрещено, поскольку его жаждала плоть. Задолго до рассвета подавалась чашечка чая или кофе с несколькими сухариками. Прием основной пищи, состоявшей из жиденького супа, горстки овощей и, время от времени, кусочка какого-нибудь фрукта, происходил в одиннадцать часов дня.

— Мы здесь не для ублажения собственной плоти, но для ублажения Господа, — сказала преподобная мать Лючии.

«Даже моя кошка не стала бы есть такой завтрак, — думала сестра Лючия. — Я здесь всего два месяца, а потеряла уже по меньшей мере килограммов пять. Прямо как на курорте, придуманном Богом».

По окончании завтрака две монахини приносили лохани для мытья посуды и устанавливали их на противоположных концах стола. Сидевшие за столом сестры начинали передавать свои тарелки той сестре, возле которой стояла лохань. Вымыв каждую тарелку, она вытирала ее полотенцем и возвращала владелице. Вода от мытья становилась темной и жирной.

«И так они собираются прожить всю жизнь!» — с отвращением думала сестра Лючия. — Ну, да ладно. Не в моем положении жаловаться. Это уж наверняка лучше, чем пожизненное заключение.

За сигарету она отдала бы все, что угодно, даже свою бессмертную душу.

В полукилометре от тихой обители две дюжины тщательно отобранных из группы специального назначения (ГОЕ) людей во главе с полковником Акокой готовились к нападению на монастырь.

Глава 4

Полковник Рамон Акока обладал охотничьим чутьем. Он обожал погоню, но глубокое внутреннее удовлетворение он получал именно от убийства. Он как-то признался одному из свои друзей: «Я испытываю оргазм, когда убиваю. Неважно кого: оленя, зайца или человека — от того, что отнимаешь чью-то жизнь, чувствуешь себя Богом».

Акока когда-то начинал служить в военной разведке и вскоре, благодаря своим блестящим способностям, прослыл отличным офицером. Он был умным, бесстрашным и безжалостным и сочетанием этих качеств обратил на себя внимание одного из помощников генерала Франко.

В штаб Франко он попал в чине лейтенанта и меньше чем за три года дослужился до полковника, что было невиданным успехом. Его поставили во главе фалангистов — особой группы, созданной для осуществления террора в отношении противников Франко.

Именно во время войны Акока был приглашен на беседу к одному из членов ОПУС МУНДО.

— Вам следует уяснить, что мы говорим с вами с ведома генерала Франко.

— Да, сеньор.

— Мы наблюдаем за вами, полковник. И у нас создалось благоприятное впечатление о вас.

— Благодарю вас, сеньор.

— Время от времени вам приходится выполнять специальные задания, так сказать, особо секретные. И к тому же весьма опасные.

— Понимаю, сеньор.

— У нас много врагов, особенно среди тех, кто не понимает всей важности выполняемой нами работы.

— Да, сеньор.

— Иногда эти люди нам мешают. Мы не можем этого допустить.

— Конечно, сеньор.

— Я полагаю, что мы можем рассчитывать на такого человека, как вы, полковник. Думаю, мы понимаем друг друга.

— Да, сеньор. Я почту это за честь.

— Мы бы хотели, чтобы вы оставались в армии. Нам это будет весьма удобно. Время от времени мы будем поручать вам особые задания.

— Благодарю вас, сеньор.

— Вы никому не должны рассказывать о нашем разговоре.

— Разумеется, сеньор.

Акока нервничал, глядя на сидевшего за столом человека. Тот внушал ему какой-то непреодолимый страх.

В разное время полковник Акока выполнил для ОПУС МУНДО с полдюжины заданий. Как ему и было сказано, все задания были рискованными и «особо секретными».

Во время выполнения одного из них Акока познакомился с очаровательной девушкой из прекрасной семьи. До этого времени он знал только проституток и лагерных шлюх, с которыми Акока обращался презрительно и жестоко. Некоторые из них, покоренные его силой, искренне влюблялись в него, и с такими он был особенно безжалостен.

Но Сузана Серредилья принадлежала к другому миру. Ее отец преподавал в Мадридском университете, а мать была адвокатом. В семнадцать лет у Сузаны было тело женщины и ангельской лицо мадонны. Рамон Акока никогда не встречал никого похожего на эту женщину-ребенка. Ее трогательная беззащитность пробуждала в нем нежность, на которую, казалось, он был неспособен. Он безумно влюбился в нее, и по причинам, не ведомым ни ее родителям, ни самому Акоке, она ответила ему взаимностью.

Их медовый месяц прошел так, словно Акока до этого не знал ни одной женщины. Безудержное желание обладать женщиной он испытывал не раз, но сочетание любви и страсти было для него чем-то новым.

Через три месяца после свадьбы Сузана сообщила ему, что она беременна. Это привело Акоку в неописуемый восторг. К этой радости прибавилось и то, что его перевели служить в красивую маленькую деревушку Кастильбланко в Стране Басков. Это было осенью 1936 года, когда борьба между республиканцами и националистами достигла особого накала.

Однажды тихим воскресным утром Рамон Акока со своей молодой женой пили кофе на деревенской площади. Неожиданно на площадь стали стекаться толпы баскских демонстрантов. — Тебе лучше уйти домой, — сказал Акока. — Могут возникнуть беспорядки.

— А ты?

— Прошу тебя. Со мной будет все хорошо.

Страсти накалялись.

Рамон Акока с облегчением наблюдал, как его жена, удаляясь от толпы, направлялась к монастырю, расположенному на противоположном конце площади. Но в тот момент, когда она подошла к монастырю, его двери неожиданно распахнулись и оттуда, беспорядочно стреляя, выскочили вооруженные баски. Акока застыл в беспомощном оцепенении, видя, как его жена упала под градом пуль. Именно в тот день он поклялся мстить баскам и церкви.

И вот он был у стен другого монастыря, в Авиле. «Теперь настал их черед», — решил Акока.

В тиши монастыря в предрассветном полумраке сестра Тереза, крепко сжав в правой руке кнут, отчаянно хлестала им свое тело, чувствуя, как хвосты узлами впивались в кожу, в то время как она безмолвно молила о прощении. Она чуть было не вскрикнула, но, поскольку шум был непозволителен, она подавила в себе крик. «Прости мне, Господи, грехи мои. Будь свидетелем моего наказания, какому и Ты подвергался, смотри на раны на моем теле, подобные тем, что были на Твоем. Ниспошли мне страдание, подобное Твоему».

От боли она чуть не теряла сознание. Ударив себя еще три раза, она мучительно опустилась на койку. Истязать себя до крови не разрешалось. Морщась от боли, причиняемой каждым движением, сестра Тереза уложила кнут в черный чехол и поставила его в угол, где он всегда стоял, постоянно напоминая о том, что за малейший грех нужно расплачиваться мучением.

Грех сестры Терезы заключался в том, что утром она шла по коридору с опущенными глазами и, заворачивая за угол, налетела на сестру Грасиелу и от неожиданности посмотрела ей в лицо. Она тут же доложила о своем грехопадении преподобной матери Бетине. Осуждающе нахмурившись, та показала ей знаком, что проступок заслуживает наказания: соединив большой и указательный пальцы сжатой в кулак правой руки, она трижды провела ей от плеча к плечу.

Лежа на койке, сестра Тереза была не в состоянии изгнать из памяти необыкновенно красивое лицо девушки, на которое она случайно посмотрела. Она знала, что до конца своей жизни ни за что не заговорит с ней и даже вновь не взглянет на нее, так как за малейшие признаки сближения монахинь сурово наказывали. Они жили в атмосфере строгого морального и физического аскетизма, где запрещались любого рода взаимоотношения. Если двое сестер, работая бок о бок, казалось, начинали получать удовольствие от своего молчаливого общения, преподобная мать тут же разобщала их. Сестрам также не разрешалось сидеть за столом рядом с одной и той же соседкой два раза подряд. Церковь уклончиво называла проявление дружественного расположения одной монахини к другой «особой дружбой», наказание следовало незамедлительно и было суровым. Сестра Тереза понесла наказание за нарушение этого правила.

И вот, словно издалека, до сестры Терезы донесся колокольный звон. Он казался ей Божьим гласом, осуждавшим ее.

Звуки колокола, смешиваясь с неровным скрипом пружин кровати, ворвались в сновидения сестры Грасиелы, спавшей в соседней келье. На нее надвигался Мавр, он был голый, она видела его восставшую мужскую плоть, он уже протягивал к ней руки… Внезапно проснувшись, сестра Грасиела открыла глаза, ее сердце отчаянно колотилось в груди. Она испуганно посмотрела вокруг, но увидела, что была одна в своей крохотной келье, и единственным долетавшим до нее звуком был успокаивающий звон колокола.

Сестра Грасиела опустилась на колени возле койки. «Благодарю Тебя, Господи, за избавление от прошлого. Благодарю Тебя за ту радость, что я испытываю в Свете Твоем. Даруй мне, Господи, счастье бытия лишь под Кровом Твоим. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой. Дай мне облегчить печаль сердца Твоего».

Поднявшись, она тщательно заправила постель и вскоре присоединилась к веренице сестер, бесшумно двигавшихся к часовне на первую утреннюю службу. Она чувствовала привычный запах зажженных свечей и ощущала под обутыми в сандалии ногами отшлифованный временем камень.

Когда сестра Грасиела только попала в монастырь, она не понимала значения сказанного ей настоятельницей: «Монахиня — это женщина, которая, отказываясь от всего, приобретает все». Сестре Грасиеле было тогда четырнадцать лет. Теперь, семнадцать лет спустя, она хорошо понимала смысл того высказывания. Именно в созерцании она все обретала, в созерцании ум единился с душой. Дни были наполнены прекрасным умиротворением.

«Благодарю Тебя за то, что Ты даровал мне забвение, Отец Небесный. Благодарю Тебя за то, что Ты не оставляешь меня. Без Тебя я не смогла бы совладать со страшным прошлым своим… Благодарю Тебя… Благодарю Тебя…»

По окончании предрассветной молитвы монахини возвращались в свои кельи спать до восхода, до следующей службы.

В темноте к монастырю быстро приближался отряд под командованием полковника Рамона Акоки. Подойдя к стенам монастыря, Акока сказал своим людям:

— Хайме Миро и его мятежники вооружены. Действовать наверняка.

Он посмотрел на монастырские ворота, и на мгновение в его памяти возник тот, другой монастырь, из которого неожиданно выскочили вооруженные баски, и он увидел Сузану, падающую под градом пуль.

— Миро необязательно брать живым, — сказал он.

Сестра Миган была разбужена тишиной. Это была необычная тишина, тишина, наполненная движением, стремительным порывом воздуха и шелестом тел. До нее донеслись звуки, которых она не слышала на протяжении пятнадцати лет своего пребывания в монастыре. Ее сердце внезапно наполнилось предчувствием того, что произошло что-то ужасное.

Тихо поднявшись в темноте, она открыла дверь своей кельи. Не веря своим глазам, она увидела, что весь длинный коридор был заполнен мужчинами. Из кельи настоятельницы появился великан со шрамом на лице. Он тащил преподобную мать за руку. Миган в страхе смотрела на все это. «Это кошмарный сон, — думала она. — Здесь не может быть никаких мужчин».

— Где вы его прячете? — настойчиво спрашивал полковник Акока. На лице преподобной матери Бетины застыло выражение ужаса.

— Тише! Вы в Храме Божьем. Вы оскверняете его. — Ее голос дрожал. -Вы должны немедленно уйти отсюда.

Еще сильнее сжав ей руку, полковник тряхнул ее.

— Мне нужен Миро, сестра.

Это был не сон.

Начали открываться двери других келий, и оттуда появлялись монахини с полными растерянности лицами. Жизнь в обители не готовила их к такому неожиданному повороту событий.

Оттолкнув преподобную мать, полковник Акока повернулся к одному из своих главных помощников, Патрисио Арриете.

— Обыщите здесь все. Сверху донизу.

Люди Акоки рассыпались по монастырю, врываясь в часовню, в трапезную, кельи, поднимая еще спящих монахинь и грубо выталкивая их по коридорам в часовню. Монахини молча повиновались, даже теперь храня данный ими обет безмолвия. Это было похоже на сцену из немого кино.

Людей Акоки переполняло чувство мести. Они все были фалангистами и слишком хорошо помнили, как церковь отвернулась от них во время гражданской войны, оказывая поддержку оппозиционерам, выступавшим против любимого ими генерала Франко. И вот теперь им представлялась возможность хоть как-то отомстить.

Стойкость и молчание монахинь приводили их в еще большую ярость. Проходя мимо одной из келий, Акока услышал пронзительный крик.

Заглянув туда, он увидел, что один из его людей срывал с монахини одежду. Он прошел мимо.

Сестра Лючия проснулась, разбуженная громкими мужскими голосами. Она подскочила в панике. «Меня нашла полиция, — было первым, что она подумала. — Надо скорее бежать отсюда». Кроме единственных ворот, из монастыря не было другого выхода.

Вскочив на ноги, она выглянула в коридор. Представшая перед ее глазами картина поразила ее. Коридор был заполнен не полицейскими, а вооруженными людьми в штатском, крушившими столы и светильники, оставлявшими повсюду после себя хаос и смятение.

Среди всей это разрухи стояла преподобная мать Бетина и беззвучно молилась, глядя на то, как оскверняется любимый ею монастырь. Сестра Миган встала рядом с ней, и Лючия подошла к ним.

— Какого чер… Что происходит? Кто это такие? — спросила Лючия.

Это были первые произнесенные ею вслух слова с тех пор, как она пришла в монастырь.

Преподобная мать трижды сунула правую руку под мышку, что означало «прячьтесь».

Лючия с недоумением уставилась на нее.

— Сейчас можно говорить. Бежим отсюда, ради Христа. Именно ради Христа.

К Акоке подбежал Патрисио Арриета.

— Мы все обыскали, полковник. Никаких следов ни Хайме Миро, ни его людей.

— Продолжайте искать, — упрямо проговорил Акока.

Именно тогда преподобная мать и вспомнила о единственном сокровище монастыря. Она торопливо подошла к сестре Терезе и прошептала:

— У меня есть для тебя задание. Вынеси из трапезной золотой крест и передай его монастырю в Мендавии. Ты должна унести его отсюда. Торопись же!

Сестру Терезу била такая сильная дрожь, что тряслись даже фалды ее апостольника. Она в оцепенении уставилась на преподобную мать. Последние тридцать лет своей жизни сестра Тереза провела в монастыре. И мысль о том, что ей придется уйти из него, не укладывалась у нее в голове. Подняв руку, она показала знаком, что не может этого сделать.

Преподобную мать охватило отчаяние.

— Крест не должен попасть в руки этих людей от сатаны, так что сделай это ради Господа.

Глаза сестры Терезы озарились светом. Она гордо выпрямилась и, показав знаком: «ради Господа», повернулась и поспешила к трапезной.

К ним подошла сестра Грасиела, глядя в растерянности на творившийся вокруг жуткий погром.

Люди Акоки все больше зверели, круша и ломая все, что попадало им под руку. Сам полковник одобрительно наблюдал за происходившим.

— Не знаю, как вы, а я намерена бежать отсюда ко всем чертям, сказала Лючия, повернувшись к Миган и Грасиеле. — Вы идете?

Они остолбенело смотрели на нее, не в состоянии что-либо ответить.

К ним торопливо семенила сестра Тереза, держа в руках что-то, завернутое в кусок холста. Люди Акоки продолжали сгонять монахинь в трапезную.

— Пошли, — сказала Лючия.

Немного помедлив, сестры Тереза, Миган и Грасиела последовали за Лючией к огромной входной двери. Завернув за угол в конце длинного коридора, они увидели, что она была проломлена.

Неожиданно перед ними появился один из людей полковника.

— Вы далеко, дамы? Назад. Мои друзья имеют на вас определенные виды. — У нас есть для тебя подарок, — не растерялась Лючия.

Улыбнувшись, она подняла один из тяжелых металлических подсвечников, стоявших вдоль столов в прихожей. Мужчина озадаченно посмотрел на нее.

— А что с ним делать?

— А вот что.

Лючия с размаху ударила его канделябром по голове, и он без сознания рухнул на пол. Три монахини в ужасе наблюдали за этим.

— Шевелитесь! — сказала им Лючия.

И вскоре Лючия, Миган, Грасиела и Тереза, миновав монастырский двор, уже выходили из ворот монастыря в звездную ночь.

Лючия остановилась.

— Теперь я вас покидаю. Вас будут искать, так что вы лучше уходите отсюда.

Повернувшись, она направилась к возвышавшимся в отдалении за монастырем горам. «Я спрячусь там и подожду, пока им не надоест искать, а потом отправлюсь в Швейцарию. Надо же было такому случиться. Эти скоты разрушили укромное для меня местечко».

Забравшись немного повыше, она оглянулась. Оттуда ей хорошо были видны три сестры. Невероятно, но они все еще стояли у ворот монастыря тремя черными изваяниями. «Ради Бога, — подумала она, — убирайтесь же, черт возьми, оттуда, пока вас не схватили. Быстрее!»

Они были не в силах сдвинуться с места. За долгие годы их мироощущение, казалось, было окончательно парализовано; они никак не могли взять в толк, что с ними происходит, и упорно продолжали смотреть себе под ноги. Они были настолько потрясены, что ничего не соображали. Проведя столько времени в стенах Божьей обители, в изоляции от внешнего мира, и оказавшись вдруг вне ее спасительных стен, они испытывали теперь полно смятение чувств и панику. Они не имели понятия, куда им идти и что делать. В стенах монастыря их жизнь была подчинена давно установленному порядку. Их кормили, одевали, говорили, чем заниматься. Они жили по уставу. И вдруг этого устава не стало. Что Богу угодно от них? Что Он задумал? Они, сжавшись, стояли вместе, не решаясь ни заговорить, ни взглянуть друг на друга.

Сестра Тереза робко указала на видневшиеся вдалеке огни Авилы и подала знак: «Туда». Они нерешительно двинулись по направлению к городу. "Да нет же, идиотки! — подумала Лючия, наблюдая за ними с возвышения.

— Вас же в первую очередь будут искать там. Ну это уж ваше дело. У меня хватает своих забот". Она некоторое время смотрела, как они шли к своей гибели, на верную смерть. «Проклятье!»

Она торопливо спустилась и, спотыкаясь о камни, побежала за ними, ее тяжелое облачение мешало ей двигаться.

— Подождите, — крикнула она. — Стойте!

Сестры остановились и повернулись. Задыхаясь, Лючия подбежала к ним. — Вы не туда идете. Прежде всего они будут искать вас в городе. Вам надо спрятаться в каком-нибудь другом месте.

Три сестры молча смотрели на нее.

— В горы, — сказала Лючия, теряя терпение. — Надо идти в горы. Идите за мной.

Она повернулась и вновь пошла к горам. Помедлив, сестры гуськом потянулись за ней.

Время от времени Лючия оглядывалась, чтобы убедиться, что они не отстали. «И что я лезу не в свое дело? — думала она. — Я не обязана заботиться о них. Вместе идти опаснее». Она продолжала подниматься в горы, стараясь держать их в поле зрения.

Для сестер это было тяжелым испытанием, и, когда они начинали отставать, Лючия останавливалась, дожидаясь их. «Я отделаюсь от них утром».

— Давайте быстрее! — крикнула она им.

Обыск монастыря закончился. Ошалевших, в изорванной окровавленной одежде монахинь согнали всех в одно место и посадили в фургоны без опознавательных знаков. — Отвезите их в Мадрид в мой штаб, — приказал полковник Акока. -Держите их в изоляции.

— По обвинению в?…

— …пособничестве террористам.

— Слушаюсь, полковник, — сказал Патрисио Арриета и, немного помедлив, добавил: — Четыре монахини исчезли.

Глаза полковника Акоки сузились.

— Найдите их!

Полковник Акока самолетом вернулся в Мадрид и доложил премьер-министру:

— Хайме Миро удалось скрыться прежде, чем мы добрались до монастыря. — Да, я уже слышал, — кивнул премьер-министр Мартинес.

Он с самого начала не сомневался, что Хайме Миро никогда там и не был. Полковник Акока становился все более опасен. Жестокий налет на монастырь вызвал бурю протеста.

— В связи со случившимся я подвергаюсь нападкам со стороны прессы, сказал премьер-министр, тщательно подбирая слова.

— Газеты делают из этого террориста героя, — ответил Акока с каменным лицом. — Нельзя допускать, чтобы они оказывали на нас давление.

— Он ставит правительство в весьма затруднительное положение. Да еще эти четыре монахини… если они заговорят…

— Не беспокойтесь. Они далеко не уйдут. Я поймаю их и найду Миро. Премьер-министр для себя уже решил, что больше не может рисковать.

— Полковник, я хочу, чтобы вы лично позаботились о том, чтобы с тридцатью шестью монахинями, которых вы держите под стражей, хорошо обращались. И я отдаю приказ о подключении армии к поискам Миро и других мятежников. Вы будете работать совместно с полковником Состело. Последовала долгая напряженная пауза.

— Кто из нас будет руководить операцией? — спросил Акока, пристально глядя на собеседника ледяными глазами.

Премьер— министру стало не по себе.

— Вы, разумеется.

Занимался рассвет; Лючия и трое сестер, продолжая свой путь на северо-восток, уходили все дальше и от Авилы и монастыря в горы. Привыкшие к тишине монахини двигались почти бесшумно. Единственными сопровождавшими их звуками были шорох одежд, побрякивание четок, хруст случайно сломанной ветки и их дыхание, становившееся более прерывистым по мере того, как они забирались все выше и выше.

Добравшись до плато Гвадарамских гор, они пошли по проселочной дороге, по обеим сторонам которой тянулись каменные стены. Они шли мимо полей, на которых паслись козы и овцы. К рассвету, пройдя несколько миль, они оказались в лесистой местности неподалеку от маленького городка Вильякастин.

«Здесь я с ними и расстанусь, — решила Лючия. — Теперь пусть о них позаботится их Бог. Обо мне Он уже позаботился. Попробуй теперь доберись до Швейцарии. Ни денег, ни паспорта, да еще этот похоронный наряд. Теперь этим людям уже известно, что мы сбежали. И они будут искать нас до тех пор, пока не найдут. Чем скорее я отделаюсь от этой компании, тем лучше». Но в этот момент произошло нечто такое, что заставило ее изменить свои планы.

Пробираясь сквозь деревья, сестра Тереза споткнулась, и сверток, который она так бережно несла, упал на землю. Что-то выскользнуло из развернувшегося холста, и в лучах восходящего солнца перед изумленной Лючией засверкал большой, искусно сделанный золотой крест.

«Это же чистое золото, — подумала Лючия. — Бог все-таки решил позаботиться обо мне. Этот крест — манна небесная. Самая настоящая манна. Вот он — мой билет в Швейцарию».

Лючия наблюдала за тем, как сестра Тереза, подняв крест, бережно завернула его в холст. Она мысленно улыбнулась. Забрать его представлялось ей делом несложным. Эти монахини сделают все, что она им скажет.

Авила была охвачена волнением. Известие о нападении на монастырь быстро разлетелось по всему городу, и для встречи с полковником Акокой был выбран отец Беррендо. Священнику было за семьдесят, его обманчиво хрупкая внешность скрывала необыкновенную внутреннюю силу. Для своих прихожан он был добрым и отзывчивым пастырем. Но теперь его переполняло справедливое негодование.

Священника продержали около часа в приемной, прежде чем ему было дозволено предстать перед полковником Акокой.

— Вы со своими людьми напали на монастырь без малейшего на то повода, — заявил без предисловий отец Беррендо. — Это было чистым безумием.

— Мы просто выполняли свой долг, — отрезал полковник. — В монастыре скрывался Хайме Миро со своей бандой убийц, так что сестры сами виноваты. Мы задержали их для допроса.

— Вы нашли в монастыре Хайме Миро? — гневно спросил священник.

— Нет. Ему со своими людьми удалось скрыться до нашего прихода, спокойно ответил полковник Акока. — Но мы найдем их и покараем.

«Я покараю», — свирепо подумал полковник.

Глава 5

Монахини продвигались медленно. Их одеяние было совсем не приспособлено для подобных прогулок по пересеченной местности. Тонкие подошвы их сандалий плохо защищали ноги от камней, и их одежда за все цеплялась. Сестра Тереза даже не могла читать молитвы, перебирая четки. Обеими руками ей приходилось удерживать ветки, чтобы они не хлестали по лицу.

При свете дня вынужденная свобода казалась им еще ужаснее. Господь выгнал сестер из своего рая в незнакомый пугающий мир и лишил их своего покровительства, с упованием на которое они жили столько времени. Они оказались в неведомой стране, не имея ни карты, ни компаса. Стен, так долго защищавших их от бед и несчастий, вдруг не стало, и они чувствовали себя голыми и беззащитными. Повсюду таилась опасность, и у них больше не было убежища. Они были изгоями. Непривычные картины природы и звуки ее жизни поражали их. Сестры впервые в жизни видели насекомых, жаркое синее небо, слышали пение птиц. Наряду с этим было и еще что-то, вызывавшее у них беспокойство.

Оказавшись за стенами монастыря, Тереза, Грасиела и Миган поначалу старательно избегали смотреть друг на друга, инстинктивно соблюдая привычные правила. Но теперь каждая из них ловила себя на том, что с интересом изучает лица других. К тому же обнаружилось, что после стольких лет молчания они почти разучились говорить, их речь была неуверенной и они произносили слова, запинаясь, словно осваивая что-то новое и незнакомое. Они не узнавали своих собственных голосов. Только Лючии ничего не мешало, она казалась уверенной в себе, и сестры невольно положились на ее лидерство.

— Неплохо было бы уже и познакомиться, — сказала Лючия. — Я — сестра Лючия.

После некоторого замешательства робко представилась Грасиела:

— Я — сестра Грасиела.

«Темноволосая ослепительная красавица».

— Я — сестра Миган.

«Самая старшая из нас. Сколько ей? Пятьдесят? Шестьдесят?»

Они лежали в лесу, неподалеку от деревни, отдыхая, и Лючия думала: «Они, как птенцы, выпавшие из гнезда. Одни не выживут. Ну что ж, плохи их дела. А я с этим крестом отправлюсь в Швейцарию».

Подойдя к краю опушки, на которой они лежали, она посмотрела сквозь деревья вниз на маленький городок. По улице ходили какие-то люди, но тех, что напали на монастырь, среди них не было. «Сейчас, — подумала Лючия. -Надо не упустить момент».

Она повернулась к остальным.

— Я пойду в город, попытаюсь найти что-нибудь поесть. А вы ждите здесь. — И, кивнув Терезе, добавила: — Ты пойдешь со мной.

Сестра Тереза была в некотором замешательстве. Тридцать лет она выполняла указания только преподобной матери Бетины, и вдруг теперь она должна подчиняться этой сестре. «Как бы там ни было, на все воля Божья, подумала сестра Тереза. — Он выбрал ее помочь нам, ее устами говорит с нами Господь».

— Я должна как можно скорее передать этот крест монастырю в Мендавии. — Конечно. Вот мы спустимся и спросим, куда нам идти.

И они вдвоем стали спускаться с горы в сторону городка.

Лючия зорко поглядывала по сторонам, чтобы не пропустить малейшего признака опасности. Но все было спокойно.

«Это будет несложно», — думала Лючия.

Они были уже на окраине города, который, судя по указателю, назывался Вильякастин. Перед ними была главная улица, левее начинался маленький пустынный переулок.

«Хорошо, — подумала Лючия. — Никто и не увидит того, что сейчас произойдет».

Лючия свернула в переулок.

— Пойдем здесь. Меньше вероятности, что нас увидят.

Кивнув, сестра Тереза послушно последовала за ней. Теперь задача состояла в том, чтобы отнять у нее крест.

«Я могла бы его вырвать у нее и убежать, — думала Лючия, — но она наверняка поднимет крик и привлечет внимание. Нет, надо подумать, как все сделать тихо».

Перед ней с дерева упал сук; помедлив, Лючия наклонилась и подняла его. Он был довольно тяжелый. «Прекрасно». Она подождала сестру Терезу.

— Сестра Тереза…

Монахиня повернулась и посмотрела на нее, и в тот момент, когда Лючия уже готова была занести свою палку, откуда-то раздался мужской голос:

— Да хранит вас Господь, сестры.

Резко повернувшись, Лючия приготовилась бежать. Стоявший перед ними мужчина был одет в длинную коричневую монашескую сутану с капюшоном на голове. Он был высокий и тощий, и, что больше всего удивило Лючию, на его худом, с орлиным носом, лице застыло выражение святой невинности. Его глаза, казалось, светились теплым внутренним светом, голос был тихим и добрым.

— Я — монах Мигель Каррильо.

Мысли Лючии работали с молниеносной быстротой. Ее изначальный план был сорван. Но у нее неожиданно возник другой, лучший.

— Слава Богу, что мы встретили вас, — сказала Лючия.

Этот человек поможет ей скрыться. Он узнает, как ей проще всего будет выбраться из Испании.

— Мы из цистерцианского монастыря, что недалеко от Авилы, — начала она. — Прошлой ночью на монастырь напали какие-то люди. Они увезли всех монахинь. Нам четверым удалось бежать.

Монах ответил голосом, полным негодования:

— Я из монастыря Сан-Хенерро, где провел последние двадцать лет. Мы подверглись нападению позапрошлой ночью, — он вздохнул. — Судьба всех чад Господних в Его руках, но должен признать, что не понимаю, какой путь Всевышний уготовил нам на этот раз.

— Эти люди нас ищут, — сказала Лючия. — Нам необходимо как можно скорее выбраться из Испании. Вы знаете, как это сделать?

— Я думаю, что смогу помочь вам, сестра, — мило улыбнувшись, ответил брат Каррильо. — Господь свел нас вместе. Отведи меня к остальным.

И через несколько минут Лючия представила монаха сестрам:

— Это брат Каррильо, — сказала она. — Он провел в монастыре двадцать лет. Он пришел, чтобы помочь нам.

Сестры по-разному отреагировали на появление брата. Грасиела не осмеливалась поднять на него глаза; Миган поглядывала на него с интересом; а сестра Тереза отнеслась к нему как к Божьему посланнику, который поможет им добраться до монастыря в Мендавии.

— Те, что напали на монастырь, наверняка разыскивают вас, — сказал брат Каррильо. — Но они ищут четырех монахинь, поэтому, в первую очередь, вы должны переодеться.

— Но нам не во что переодеваться, — заметила Миган.

Брат Каррильо ответил ей блаженной улыбкой.

— Господь располагает большим гардеробом. Не беспокойся, дитя мое. Он поможет. Вернемся в город.

Было два час пополудни, время сиесты. Брат Каррильо в сопровождении четырех сестер шел по главной улице города, готовый в любую минуту помочь сестрам скрыться при первых признаках погони. Магазины были закрыты, но бары и рестораны продолжали работать, и оттуда доносилась незнакомая музыка, полная громких и резких звуков. Брат Каррильо обратил внимание на выражение лица сестры Терезы.

— Это рок-н-ролл, — сказал он. — Он сейчас очень популярен среди молодежи.

Две молодые женщины, стоявшие возле одного из баров, уставились на проходивших мимо монахинь. Монахини тоже смотрели на них широко раскрытыми глазами, удивляясь их странным нарядам. На одной из них была юбка настолько короткая, что едва прикрывала бедра, на другой была юбка подлиннее, но с разрезами до бедер. Обе были в обтягивающих тело трикотажных майках без рукавов. «Они же почти голые», — ужаснулась про себя сестра Тереза.

В дверях стоял мужчина в свитере с высоким горлом, в непонятном пиджаке без воротника и с кулоном на шее.

В нос монахиням ударили незнакомые запахи виски и табачного дыма. Миган вдруг остановилась, глядя на противоположную сторону улицы.

— Что такое? Что случилось? — обернувшись, спросил брат Каррильо.

Миган смотрела на женщину с ребенком. Сколько же лет прошло с тех пор, как она в последний раз видела младенца или вообще ребенка? Это было в сиротском приюте четырнадцать лет назад. От этого внезапного потрясения Миган вдруг осознала, насколько она была оторвана от внешнего мира.

Сестра Тереза тоже смотрела на младенца, но она думала о чем-то своем: «Это малышка Моник». Ребенок на другой стороне улицы плакал. «Он плачет потому, что я его бросила. Нет, это невозможно. Ведь прошло уже тридцать лет». Сестра Тереза отвернулась, плач ребенка все еще звучал в ее ушах. Они двинулись дальше.

Они миновали кинотеатр. На афише было написано: «Три любовника», и на расклеенных фотографиях полуголые женщины обнимали по пояс обнаженного мужчину.

— Господи! Да они же почти голые! — воскликнула сестра Тереза.

Брат Каррильо нахмурился.

— Просто возмутительно, что сейчас разрешается показывать в кинотеатрах. Этот фильм — настоящая порнография. Все самое сокровенное и интимное выставлено на всеобщее обозрение. Это превращает детей Божьих в животных.

Они прошли мимо хозяйственного магазина, парикмахерской, цветочного магазина, кондитерской; все было закрыто на время сиесты, и у каждого магазина сестры останавливались и глазели на витрины, заполненные когда-то знакомыми и давно забытыми предметами.

Когда они подошли к магазину женской одежды, брат Каррильо остановил их.

Шторы на окнах были опущены, и на входной двери висела табличка: «Закрыто».

— Подождите меня здесь, пожалуйста.

Четыре женщины смотрели, как он, завернув за угол, скрылся из виду. Они недоуменно переглянулись. Куда он отправился, вернется ли?

Через несколько минут они услышали, как дверь магазина открылась, и на пороге показался улыбающийся брат Каррильо. Он пригласил их войти.

— Скорее.

Когда они были уже в магазине и монах закрыл дверь, Лючия спросила:

— Как тебе удалось?…

— Господь создал много разных дверей, чтобы в них входили, — серьезно ответил брат.

Но в его голосе слышалось какое-то озорство, вызвавшее у Миган невольную улыбку.

Сестры словно завороженные оглядывались вокруг. Магазин напоминал им рог изобилия, пестря платьями и свитерами, бюстгальтерами и чулками, туфлями на высоких каблуках и болеро — вещами, которых они не видели на протяжении многих лет. Их фасоны казались такими необычными. Магазин был полон кошелечков, шарфиков, пудрениц и блузок. Женщины застыли в изумлении.

— Нам надо поторопиться, — напомнил о себе брат Каррильо, — мы должны уйти отсюда прежде, чем магазин откроется после сиесты. Выбирайте сами все, что вам подходит.

«Слава Богу, я наконец опять смогу одеться как женщина», — подумала Лючия. Она подошла к стойке с платьями и начала их перебирать. Она выбрала себе бежевую юбку и в тон ей коричневую блузку. «Это, конечно, не Бог весть что, но пока сойдет». Подобрав себе трусики, бюстгальтер и мягкие ботиночки, она зашла за вешалку, разделась и через несколько минут, полностью одетая, была уже готова идти.

Остальные медленно выбирали себе наряды.

Грасиела остановилась на белом хлопчатобумажном платье, оттенявшем ее черные волосы и смуглую кожу, и сандалиях.

Миган нашла себе синее платье чуть ниже колен с рисунком и туфли на низком каблуке.

Труднее всего пришлось сестре Терезе. Изобилие и разнообразие слишком ошеломили ее. Вокруг было столько шелка, фланели, твида, кожи, в клеточку и полосочку, всех цветов. И вся одежда казалась ей какой-то «куцей» именно это слово пришло ей на ум. Последние тридцать лет она пристойно проходила в массивном одеянии, вполне соответствовавшем ее образу жизни и мыслям. И вот теперь ей предлагали снять его и нацепить на себя эти непристойные наряды. Наконец она разыскала самую длинную юбку и хлопчатобумажную блузку с длинными рукавами и высоким воротником-стойкой. — Быстрее, сестры, — торопил брат Каррильо. — Раздевайтесь и переодевайтесь.

Они смущенно переглянулись.

— Я, конечно, подожду в офисе. Он удалился в глубь магазина. Сестры начали раздеваться, мучительно страдая от присутствия друг друга.

Войдя в офис, брат Каррильо подставил стул и, взобравшись на него, стал через окошко разглядывать раздевавшихся сестер. «С какой из них мне начать?» — думал он при этом.

Мигель Каррильо начал свою воровскую карьеру еще в десятилетнем возрасте. Природа наделила его светлыми вьющимися волосами и лицом херувима, что оказывало ему неоценимую помощь в избранной им профессии. Он начинал карманником и мелким магазинным воришкой, но с возрастом расширил рамки своей деятельности и занялся грабежом пьяных и обманом богатых женщин. Благодаря своему необыкновенному обаянию, он добился больших успехов, придумав несколько оригинальных способов мошенничества, один хитроумнее другого. Но, к несчастью, последняя затея вышла ему боком. Выдавая себя за монаха из отдаленного монастыря, Каррильо ходил по церквам и просил там пристанища на ночь, в чем ему никогда не отказывали. Однако утром, когда священник открывал двери церкви, оказывалось, что все ценности исчезли вместе с благообразным монахом.

И вдруг удача изменила ему. Два дня назад в Бехаре, маленьком городке неподалеку от Авилы, неожиданно вернувшийся в церковь священник застал Мигеля Каррильо на месте преступления. Священник оказался крепким здоровяком. Повалив Каррильо на пол, он заявил, что собирается сдать его полиции. Рядом оказался упавший на пол тяжелый серебряный потир, и подняв его, Каррильо ударил им священника. То ли потир был слишком тяжелым, то ли череп священника слишком хрупким, но священник свалился замертво. Мигель Каррильо в панике бежал с единственным желанием унести ноги как можно дальше от места преступления. Оказавшись в Авиле, он услышал историю о нападении на монастырь секретной ГОЕ во главе с полковником Акокой. Сама судьба свела Каррильо с четырьмя монахинями-беглянками.

И вот сейчас, предвкушая удовольствие, он разглядывал их обнаженные тела и думал: «Похоже, наклевывается хорошенькое дельце. Раз полковник Акока разыскивает этих сестер, то он, вероятно, выложит за них кругленькую сумму. Сначала я с ними позабавлюсь, а потом сдам Акоке».

За исключением уже одетой Лючии женщины были абсолютно голыми. Каррильо смотрел, как сестры неуклюже примеряли новое белье. Натянув на себя одежду, они неловко застегивали непривычные пуговицы и молнии, торопясь поскорее уйти, пока их там не застали.

«Пора за работу», — радостно подумал Каррильо. Он слез со стула и вышел в зал магазина. Подойдя к женщинам, он одобрительно оглядел их и сказал:

— Замечательно. Ни один человек в мире не сказал бы, что вы монахини. Я бы еще предложил вам накинуть на головы шарфики. Выбрав каждой из них по одному, он смотрел, как они повязали их.

Мигель Каррильо уже решил для себя, что первой будет Грасиела. Она, без сомнения, была одной из самых красивых женщин, которых он когда-либо встречал. А какое у нее тело! «Как можно было так бездарно держать его в заточении? Я покажу ей, что с ним надо делать».

— Вы наверняка голодны, — сказал он, обращаясь к Лючии, Терезе и Миган. — Я предлагаю вам пойти в кафе, мимо которого мы шли, и подождать нас там. Я схожу в церковь и займу у священника немного денег, чтобы нам поесть. А тебя, сестра, — сказал он, повернувшись к Грасиеле, — я прошу пойти со мной и рассказать священнику, что произошло в монастыре.

— Я… хорошо.

— Мы скоро к вам присоединимся, — сказал Каррильо остальным. — Я бы посоветовал вам выйти через заднюю дверь.

Он подождал, пока Тереза, Лючия и Миган вышли из магазина. Услышав, как за ними закрылась дверь, он повернулся к Грасиеле. «Она потрясающая, подумал он. — Может, мне стоит взять ее с собой, попробовать приобщить к делу. Она могла бы здорово помочь».

Грасиела смотрела на него.

— Я готова.

— Не совсем.

Каррильо сделал вид, что рассматривает ее одежду.

— Нет, боюсь, что это не пойдет. Это платье совсем не для тебя. Снимай.

— Но почему?

— Оно плохо сидит, — не моргнув глазом, ответил Каррильо. — На тебя тут же обратят внимание, а тебе это ни к чему.

Помедлив, она зашла за вешалку.

— Поторопись, у нас мало времени.

Грасиела неловко стянула через голову платье. Она была в трусиках и бюстгальтере, когда неожиданно появился Каррильо.

— Снимай все, — сказал он хриплым голосом.

Грасиела уставилась на него.

— Что? Нет! — закричала она. — Я… я не могу. Прошу вас… Я… Каррильо приблизился к ней.

— Я помогу тебе, сестра.

Протянув руки, он стал срывать с нее белье.

— Нет! — закричала она. — Не смей! Прекрати!

Каррильо оскалился в улыбке.

— Мы только начинаем, дорогуша. Тебе это понравится.

Его сильные руки обхватили ее, и, повалив ее на пол, он задрал свою рясу.

В голове Грасиелы все помутилось, словно опустился занавес. Это был Мавр, он пытался проникнуть в нее, в самые глубины ее тела, она слышала визгливый крик своей матери. «Нет, только не это, — в ужасе подумала она. — Не надо… Только не это…»

Она яростно сопротивлялась, отбиваясь от Каррильо и пытаясь подняться.

— Черт бы тебя побрал, — крикнул он.

Он ударил ее кулаком в лицо, Грасиела опять упала, и все закружилось у нее перед глазами. Ей казалось, что она стремительно уносится назад в прошлое.

Назад… В прошлое…

Глава 6

Ей было пять лет. Ее самые ранние воспоминания были связаны со множеством обнаженных незнакомых мужчин, сменявших друг друга в постели ее матери.

— Они — твои дяди, — объяснила ей мать. — Ты должна относиться к ним с уважением.

Все они были грубыми, вульгарными и совсем не страдали от избытка нежности. Они оставались на ночь, на неделю, на месяц, потом исчезали. После ухода одного Долорес Пиньеро тут же подыскивала себе другого.

В молодости Долорес Пиньеро была красавицей, и Грасиела унаследовала внешность своей матери. Еще будучи ребенком, Грасиела привлекала к себе внимание своим красивым лицом с высокими скулами, смуглой гладкой кожей, блестящими черными волосами и длинными густыми ресницами. Ее прекрасное тело обещало стать еще более соблазнительным.

С годами Долорес Пиньеро располнела, неумолимое время сделало обрюзгшим ее некогда прелестное лицо. Уже не будучи красавицей, она по-прежнему оставалась доступной и слыла страстной любовницей. Любовное ремесло было единственным, в чем она преуспела, и она пользовалась им, ублажая мужчин, пытаясь привязать их к себе в надежде купить любовь в обмен на свое тело. Она едва зарабатывала себе на жизнь шитьем, поскольку была посредственной портнихой и ее услугами в городке пользовались лишь те женщины, которые не могли позволить себе ничего лучшего.

Долорес Пиньеро была жестока по отношению к своей дочери, потому что та постоянно напоминала ей о единственном человеке, которого она когда-либо любила. Отцом Грасиелы был молодой красивый механик, сделавший предложение прекрасной Долорес, и та охотно позволила ему соблазнить себя. Но, когда она сообщила ему о том, что беременна, он скрылся, оставив Долорес вымещать злобу на его потомстве.

У Долорес был скверный нрав, и она обрушила свою месть на ребенка. Стоило Грасиеле чем-то ей не угодить, как мать тут же набрасывалась на нее с криком: «Ты такая же бестолочь, как и твой отец!»

Ребенку некуда было деться от нескончаемых побоев и постоянных воплей. Просыпаясь по утрам, Грасиела молилась: «Прошу Тебя, Боже, сделай так, чтобы мама меня сегодня не била. Сделай так, Господи, чтобы у мамы сегодня было хорошее настроение. Боже, как я хочу, чтобы мама сегодня сказала, что любит меня».

Если мать не ругала Грасиелу, то она просто не замечала ее. Грасиела сама себе готовила еду и следила за своей одеждой. Приготовив себе завтрак, она брала его в школу и говорила учителю: «Сегодня моя мама испекла мне пирожки. Она знает, как я люблю пирожки с мясом». Или: «Я порвала платье, но мама его зашила. Она с удовольствием все для меня делает». Или: «Завтра мы с мамой пойдем в кино».

Сердце учителя разрывалось от жалости. Лас-Навас-дель-Маркес был маленьким городком в часе езды от Авилы, и там, как это бывает во всех городишках, все про всех все знали. Образ жизни Долорес Пиньеро подвергался всеобщему осуждению, и это сказывалось на Грасиеле. Матери не разрешали своим детям играть с девочкой, чтобы оградить их от дурного влияния. Грасиела ходила в школу, расположенную на Пласолета дель Кристо, но у нее не было ни друзей, ни подруг. Она была одной из самых способных учениц в школе, но имела плохие оценки. Ей было трудно сосредоточиться, потому что она постоянно чувствовала себя усталой.

«Ты должна раньше ложиться спать, Грасиела, — говорил ей учитель. -Тебе нужен полноценный отдых, чтобы ты могла как следует выполнять домашние задания».

Но причина ее усталости была совсем не в том, что она поздно ложилась. Грасиела жила со своей матерью в маленькой двухкомнатной квартире. Девочка спала на кушетке в крошечной комнатке, отделенной от спальни лишь тонкой старой занавеской. Как могла Грасиела рассказать учителю о непристойных звуках, будивших ее среди ночи и не дававших ей потом уснуть? Она лежала и слушала, как мать занимается любовью с очередным мужчиной, оказавшимся в ее постели.

Когда Грасиела приносила домой свой табель успеваемости, мать начинала кричать: «Я так и знала, что ты принесешь такие ужасные оценки, а знаешь, почему у тебя такие плохие оценки? Потому что ты глупа. Бестолочь!»

И Грасиела верила этому и изо всех сил сдерживала слезы.

Днем после занятий Грасиела, предоставленная самой себе, бродила в одиночестве по узким извилистым улочкам, вдоль которых росли акации и платаны, мимо белых каменных домиков, где любящие отцы жили со своими семьями. У Грасиелы было много друзей, но все они жили в ее воображении: красивые девочки и мальчики, приглашавшие ее на праздники, где ее угощали чудесными пирогами и мороженым. Ее воображаемые друзья были милыми и добрыми, и все они считали ее очень умной и хорошей. Когда матери не было, Грасиела подолгу разговаривала с ними.

«Ты не поможешь мне сделать домашнее задание, Грасиела? Я не умею решать задачи, а у тебя так хорошо получается».

«Что мы будем делать сегодня вечером, Грасиела? Можно было бы пойти в кино или погулять по городу и выпить кока-колы».

«Твоя мама отпустит тебя к нам пообедать, Грасиела? У нас будет плов».

«Боюсь, что нет. Маме всегда очень одиноко без меня. Ведь кроме меня у нее никого нет».

По воскресеньям Грасиела вставала рано и, стараясь одеться как можно тише, чтобы не разбудить мать и очередного «дядю» в ее постели, шла в церковь Сан-Хуан Баутиста, где отец Перес рассказывал о радостях жизни после смерти, о сказочной жизни в Царстве Христа; и Грасиела хотел поскорее умереть, чтобы встретиться с Богом.

Отец Перес отличался приятной внешностью, ему было немногим более сорока. Приехав в Лас-Навас-дель-Маркес несколько лет назад, он одинаково участливо относился к богатым и бедным, больным и здоровым, и в городке не было такой тайны, в которую он не был бы посвящен. Отец Перес видел, что Грасиела регулярно ходит в церковь, ему были очень хорошо известны истории о бесчисленных любовниках Долорес Пиньеро. Девочке, конечно, было невыносимо тяжело в таких условиях, но кто мог ей помочь? Священника искренне удивляло, что Грасиела росла такой доброй, отзывчивой и никогда не жаловалась на свою домашнюю жизнь.

Каждое воскресное утро Грасиела появлялась в церкви в чистой опрятной одежде, которую, как он был уверен, она стирала сама. Отец Перес знал, что все дети города избегают Грасиелу, и всем сердцем жалел ее. Каждое воскресенье он старался регулярно уделять ей после службы какое-то время, а когда был не очень занят, брал ее с собой в маленькое кафе, чтобы угостить мороженым.

Зимой жизнь Грасиелы становилась еще более скучной, однообразной и мрачной. Лас-Навас-дель-Маркес был расположен в долине, окруженной со всех сторон горами, и поэтому зимы здесь продолжались по шесть месяцев. Летом было несколько легче: с наплывом в городок многочисленных туристов город наполнялся радостным весельем, улицы оживали. Туристы собирались на площади Мануэля Дельгадо Барредо возле небольшой эстрады и под звуки оркестра наблюдали, как местные жители босиком, взявшись за руки, встав в пестрый круг, грациозно двигались, исполняя сардану старинный каталонский народный танец. Грасиела любила смотреть, как туристы, расположившись в уличных кафе, пили аперитивы, ходили по pescederia — рыбному базару, заходили в аптеку. В час дня винный погребок заполнялся туристами, которые пили chateo, закусывая крабами, оливками, жареным картофелем.

Но больше всего Грасиеле нравилось по вечерам смотреть на paseo. Юноши и девушки группками прогуливались по главной площади, мальчики поглядывали на девочек, в то время как их родители, бабушки и дедушки бдительно следили за ними, сидя со своими друзьями в уличных кафе. Это было нечто похожее на традиционные смотрины, вековой ритуал. Грасиеле очень хотелось принять в нем участие, но мать запрещала ей.

«Ты что, хочешь стать шлюхой? — кричала она на Грасиелу. — Держись от мальчишек подальше. Им нужно от тебя только одно. Я знаю это по своему опыту», — горько добавляла она.

День пролетал почти незаметно, и наступала мучительная ночь. Сквозь тонкую занавеску, разделявшую их кровати, Грасиела слышала животные стоны, возню, частое дыхание, непременно сопровождавшееся непристойностями. «Быстрее… Глубже!»

«Cogeme!»

«Mamame el verga!»

«Metelo en el culo!»

Грасиеле не было и десяти лет, когда она уже знала все неприличные слова испанского языка. Они произносились шепотом и выкрикивались с дрожью в голосе и со стоном. Крики страсти вызывали у Грасиелы отвращение и в то же время пробуждали в ней незнакомое томление.

Мавр появился в доме, когда Грасиеле было четырнадцать лет. Таких великанов ей еще никогда не доводилось видеть. Его кожа была черной и блестящей, голова побрита. У него были здоровенные плечи, могучая грудь и огромные ручищи. Он появился ночью, когда Грасиела спала, и она увидела его только утром: откинув занавеску, он прошел совершенно голый мимо кровати Грасиелы в уборную. Посмотрев на него, Грасиела чуть не ахнула настолько он весь был огромен. «Он же убьет мою маму», — подумала она. Мавр уставился на нее.

— Так-так. Это кто такой здесь?

Долорес Пиньеро, поспешно вскочив с кровати, встала рядом с ним.

— Это моя дочь, — коротко сказала она.

Смущение волной накатило на Грасиелу, когда она увидела голое тело матери рядом с мужчиной.

Мавр улыбнулся, обнажив красивые ровные белые зубы.

— Как тебя зовут, красавица?

Смущенная его наготой, Грасиела не могла ничего сказать.

— Ее зовут Грасиела. Она глуповата.

— Она — красавица. Уверен, ты была такой же в молодости.

— Я и сейчас молодая, — оборвала его Долорес и повернулась к дочери. — Одевайся. Ты опоздаешь в школу.

— Да, мама.

Мавр все еще стоял и смотрел на нее. Взяв его за руку, женщина кокетливо сказала:

— Пойдем в постель, querido. Мы еще не закончили.

— Обожди, — ответил Мавр, продолжая смотреть на Грасиелу.

Мавр поселился у них. Каждый день, возвращаясь домой из школы, Грасиела молилась, чтобы он ушел. По непонятным причинам он внушал ей какой-то страх. Он всегда был с ней вежлив, никогда ничего не позволял себе по отношению к ней, однако одной мысли о нем было достаточно, чтобы привести ее в дрожь.

Его отношение к матери было несколько иным. Большую часть времени мавр проводил во флигеле за бутылкой. Он забирал у Долорес все заработанные ею деньги. Часто ночью Грасиела слышала, как он бил мать, и утром Долорес появлялась с синяком под глазом или с рассеченной губой.

— Зачем он тебе нужен, мама? — спрашивала Грасиела.

— Тебе не понять, — угрюмо отвечала мать. — Он настоящий мужчина, не такой коротышка, как другие. И он знает, что нужно женщине. — Затем, кокетливо поправив рукой волосы, она добавляла: — Кроме того, он безумно меня любит.

Грасиела не верила этому. Она знала, что Мавр просто пользуется ее матерью, но не осмеливалась возражать. Она слишком боялась гнева матери, потому что, когда Долорес Пиньеро выходила из себя, ею овладевало нечто вроде безумия. Она как-то гонялась за Грасиелой с кухонным ножом лишь из-за того, что девочка осмелилась приготовить чай для одного из «дядей».

Ранним воскресным утром Грасиела стала собираться в церковь. Мать ушла еще раньше, отнести готовые платья. Когда Грасиела скинула с себя ночную рубашку, занавеска отодвинулась и появился Мавр. Он был голый.

— Где твоя мать, красавица?

— Мама ушла рано. Ей надо разнести заказы.

Мавр разглядывал обнаженное тело Грасиелы.

— Ты и впрямь красавица, — ласково сказал он.

Грасиела почувствовала, как ее лицо вспыхнуло. Она знала, что ей следовало делать. Ей надо было прикрыть свою наготу, надеть блузку, юбку и уйти. Но она стояла и не могла сдвинуться с места. Она смотрела, как его мужская плоть начала увеличиваться и расти прямо на ее глазах. Она слышала, как в ее ушах звучат голоса: «Быстрее… глубже!»

Она чувствовала, что чуть не падает в обморок.

— Ты еще ребенок, — хрипло сказал Мавр. — Одевайся и уходи. Неожиданно для себя Грасиела пошла. Пошла к нему. Протянув руки, она обняла его за талию и ощутила его напряженное тело.

— Нет, — простонала она. — Я не ребенок.

Последовавшая за этим боль была ни с чем не сравнима. Она была мучительной, невыносимой и вместе с тем пьянящей, прекрасной. Крепко обхватив Мавра обеими руками, она кричала в экстазе, испытывая оргазм за оргазмом. «Так вот что это за тайна», — думала Грасиела. Как чудесно было узнать наконец тайну мироздания, стать частью самой жизни, узнать радость настоящую и вечную!

— Чем это вы здесь занимаетесь? — раздался визг Долорес Пиньеро, и в ту же секунду все словно замерло, застыло во времени. Она стояла возле кровати, глядя на свою дочь и Мавра.

Онемевшая от ужаса Грасиела посмотрела на мать. В глазах Долорес была безумная ярость.

— Ах ты сука! — взвизгнула она. — Ты мерзкая тварь!

— Мама, прошу тебя…

Схватив тяжелую железную пепельницу, стоявшую возле кровати, Долорес с силой ударила ею свою дочь по голове.

Это было последним, что помнила Грасиела.

Она очнулась в больнице в большой светлой палате, где стояло две дюжины кроватей и все были заняты. Взад и вперед сновали санитарки.

Голова Грасиелы раскалывалась от мучительной боли. Стоило ей пошевелиться — и боль огнем разливалась по всему телу. Она лежала, слушая крики и стоны других пациентов. Вечером к ее кровати подошел молодой врач. Ему было немногим больше тридцати, но он выглядел постаревшим от усталости.

— Вот мы и проснулись, — сказал он.

— Где я? — Ей было больно говорить.

— Ты в благотворительной палате провинциальной больницы в Авиле. Тебя привезли к нам вчера. Ты была в жутком состоянии. Нам пришлось зашивать тебе лоб, — продолжал врач. Наш главный хирург решил наложить тебе швы сам. Он сказал, ты слишком красива, чтобы ходить со шрамами.

«Он ошибается, — подумала Грасиела. — Шрам останется на всю жизнь».

На следующий день Грасиелу навестил отец Перес. Санитарка подвинула стул к койке. Священник посмотрел на бледную прекрасную девочку, и его сердце сжалось. Жуткое происшествие с ней вызвало скандал в Лас-Навас-дель-Маркес, но ничего уже нельзя было изменить. Долорес Пиньеро заявила в полиции, что ее дочь упала и разбила себе голову.

— Тебе лучше, дитя мое? — спросил отец Перес.

Грасиела кивнула, от этого движения у нее тут же застучало в голове. — Полиция хочет знать, что случилось. Не хотела бы ты рассказать мне что-нибудь?

Наступило долгое молчание.

— Я упала, — наконец сказала она.

Ему было тяжело смотреть в ее глаза.

— Понимаю.

Он испытывал невероятную душевную боль от того, что должен был сказать ей.

— Грасиела, я говорил с твоей матерью…

Грасиела все поняла.

— Мне нельзя возвращаться домой, да?

— Боюсь, что так. Мы еще поговорим об этом.

Отец Перес взял Грасиелу за руку.

— Завтра я навещу тебя.

— Спасибо, падре.

Когда он ушел, Грасиела лежала и молилась: «Боже Милостивый, дай мне умереть. Я не хочу жить».

Ей было некуда и не к кому идти. Она больше никогда не увидит свой дом. Никогда не увидит свою школу, знакомые лица учителей. Для ее ничего не осталось в этом мире.

Возле ее кровати остановилась санитарка.

— Тебе что-нибудь нужно?

Грасиела с отчаянием посмотрела на нее. Что можно было сказать?

На следующий день вновь появился тот же молодой врач.

— У меня хорошие новости, — сказал он несколько неуверенно. — У тебя уже все в порядке, и ты можешь выписываться.

Это было неправдой, правдой было то, что он добавил:

— Нам нужно место в палате.

Она могла идти, но куда?

Часом позже пришел отец Перес, с ним был еще один священник.

— Это — отец Беррендо, мой старый друг. Грасиела посмотрела на худосочного священника.

— Падре.

«Он прав, — думал отец Беррендо. — Она прекрасна».

Отец Перес рассказал ему обо всем, что случилось с Грасиелой. Священник ожидал увидеть признаки влияния той среды, в которой жил ребенок: черствость, дерзость или стремление вызвать к себе жалость. Но ничего этого он не нашел в лице девочки.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось так трудно, — обратился к ней отец Беррендо.

За этими словами крылось нечто большее.

Отец Перес сказал:

— Грасиела, мне нужно возвращаться в Лас-Навас-дель-Маркес. Я оставляю тебя на попечение отца Беррендо.

Грасиелу охватила внезапная паника. Ей казалось, что обрывается последняя ниточка, связывавшая ее с домом.

— Не уходите, — взмолилась она.

Отец Перес взял ее руку в свою.

— Я знаю, что ты чувствуешь себя одинокой, — сказал он с теплотой в голосе. — Но это не так. Поверь мне, дитя мое, это не так.

К кровати подошла санитарка с узелком. Она протянула его Грасиеле.

— Вот твоя одежда. Тебе, к сожалению, надо идти.

Ее охватила еще большая паника.

— Сейчас?

Священники переглянулись.

— Почему бы тебе не одеться и не пойти со мной? — предложил отец Беррендо. — Мы сможем поговорить.

Через пятнадцать минут отец Беррендо и Грасиела вышли из двери больницы на теплый солнечный свет. Перед больницей был сад, в котором росли яркие красивые цветы, но Грасиела была настолько подавлена, что даже не замечала их.

Когда они сидели в его кабинете, отец Беррендо сказал:

— Отец Перес говорил, что тебе некуда идти.

Грасиела кивнула.

— Никаких родственников?

— Только… — Ей было трудно произнести это. — Только моя мама.

— Отец Перес говорил, что ты регулярно ходила в церковь в своем городе.

«В городе, который я никогда больше не увижу».

— Да.

Грасиела вспомнила о том, как по воскресеньям утром она ходила в церковь, как там было красиво во время службы, и о том, как она хотела поскорее встретиться с Иисусом и избавиться от страданий, причиняемых ей жизнью.

— Грасиела, не думала ли ты когда-нибудь о том, чтобы уйти в монастырь?

— Нет.

Она вздрогнула от одной мысли об этом.

— Здесь, в Авиле, есть один монастырь. Это цистерцианский монастырь. Там позаботились бы о тебе.

— Я… я не знаю.

Эта мысль пугала ее.

— Такая жизнь не для всех, — продолжал отец Беррендо. — Я должен тебя предупредить, что в этом монастыре самые строгие правила. Войдя туда и приняв монашество, ты тем самым даешь Господу обет никогда не покидать стен его обители.

Грасиела сидела, глядя в окно, и ее голова была полна противоречивых мыслей. Идея полностью удалиться от мира ужасала ее. «Все равно что отправиться в тюрьму». Но, с другой стороны, что ей ждать от этого мира невыносимую боль и отчаяние? Она часто подумывала о самоубийстве. Это могло бы стать концом ее страданий.

— Ты сама должна решить, дитя мое, — сказал отец Беррендо. — Если хочешь, я познакомлю тебя с преподобной матерью-настоятельницей.

— Хорошо, — кивнула Грасиела.

Преподобная мать изучала лицо сидевшей перед ней девочки. Прошлой ночью впервые за много-много лет она услышала голос: «К тебе придет юное дитя. Защити его».

— Сколько тебе лет, моя милая?

— Четырнадцать.

«Достаточно большая». В IV веке папа римский издал указ, разрешающий постригаться в монахини девочкам с двенадцатилетнего возраста.

— Мне страшно, — сказала Грасиела преподобной матери Бетине.

«Мне страшно». Слова эхом отозвались в голосе Бетины: «Мне страшно…»

Это было так давно. Она говорила своему священнику:

— Не знаю, это ли мое призвание, падре. Мне страшно.

— Бетина, первое общение с Господом может оказаться очень тревожным, весьма трудно решиться посвятить Ему свою жизнь.

«Как же я нашла свое призвание?» — думала Бетина.

Религия никогда не интересовала ее. Девочкой она не ходила в церковь и не посещала воскресную школу. В подростковом возрасте она больше увлекалась вечеринками, нарядами и мальчиками. Если бы ее мадридских друзей попросили назвать возможных кандидаток в монахини, то она была бы в конце списка. Точнее, ее вообще бы не было в этом списке. Но, когда ей исполнилось девятнадцать, последовал ряд событий, изменивших ее жизнь. Как-то, лежа в постели, она сквозь сон услышала голос: «Бетина, встань и выйди на улицу».

Она открыла глаза и в испуге села. Включив настольную лампу, она увидела, что была одна. «Какой странный сон».

Но голос был таким реальным. Она вновь легла, но уснуть было невозможно.

«Бетина, встань и выйди на улицу».

«Это мое подсознание, — подумала она. — С какой стати мне выходить на улицу посреди ночи?»

Она выключила свет, но через минуту вновь включила его. «Это какое-то сумасшествие».

Однако она надела халат, тапочки и спустилась вниз. В доме все спали. Она открыла дверь на кухню, и в этот момент ее охватил какой-то страх, потому что она каким-то образом знала, что ей предстояло выйти через заднюю дверь во двор. Она огляделась в темноте и заметила луч лунного света, скользнувший по старому холодильнику, который уже не работал и использовался для хранения инструментов. Внезапно Бетина поняла, почему она там оказалась. Как загипнотизированная, она подошла к холодильнику и открыла его. Внутри без сознания был ее трехлетний братишка.

Это был первый случай. Со временем Бетина отнесла его к разряду совершенно нормальных явлений. «Я, должно быть, слышала, как мой брат встал и вышел во двор. Я знала, что там стоит холодильник. Я забеспокоилась и вышла посмотреть».

Следующий случай объяснить было не так просто. Это произошло месяц спустя.

Бетина во сне услышала голос, который сказал ей: «Ты должна потушить огонь».

Сон как рукой сняло, она села, сердце часто билось. Как и в прошлый раз она вновь не могла уснуть. Надев халат и тапочки, она вышла в переднюю. Ни дыма, ни огня. Она заглянула в спальню родителей. Там все было нормально. Не было пожара и в братишкиной спальне. Спустившись, она осмотрела все комнаты. Никаких признаков пожара.

«Вот идиотка, — подумала Бетина. — Это же был просто сон».

Она уже ложилась в постель, когда дом зашатался от взрыва. Она и вся семья остались невредимы, пожарникам удалось потушить огонь.

— Загорелся подвал, — объяснил пожарный, — и бойлер взорвался.

Следующий случай произошел тремя неделями позже. На этот раз все было не во сне.

Бетина сидела возле дома и читала, через двор проходил какой-то незнакомец. Он посмотрел на нее, и в ту же секунду она почувствовала, как от него исходило нечто зловещее, что она ощутила почти физически. Повернувшись, он ушел.

Бетина никак не могла выкинуть его из головы.

Через три дня, оказавшись в одном учреждении, она ждала лифта. Дверь лифта открылась, и она уже была готова войти туда, когда ее взгляд упал на лифтера. Это был тот самый человек, которого она видела в саду возле своего дома. В испуге Бетина попятилась. Дверь закрылась, и лифт стал подниматься. Но через несколько секунд он, сорвавшись, полетел вниз, и все, кто был в нем, погибли.

В ближайшее воскресенье Бетина пошла в церковь.

«Боже Милостивый, я не знаю, что со мной происходит, и мне страшно. Прошу Тебя, направь меня и скажи, что Ты хочешь от меня?»

Ответ она получила той же ночью во сне. Голос произнес единственное слово: «Посвящение».

Она думала об этом всю ночь и наутро пошла к священнику.

Он внимательно выслушал ее.

— О! Тебе посчастливилось быть избранной. Тебя избрал сам Господь.

— Для чего избрал?

— Желаешь ли ты посвятить свою жизнь Господу, дитя мое?

— Я… я не знаю. Мне страшно.

Но в конце концов она ушла в монастырь.

«Я выбрала правильный путь, — думала преподобная мать Бетина, потому что я никогда не испытывала большего счастья…»

И вот теперь это раздавленной судьбой дитя говорило ей: «Мне страшно».

Преподобная мать взяла Грасиелу за руку.

— Не спеши, Грасиела. Бог не оставит тебя. Подумай хорошенько и приходи, тогда мы обсудим это.

Но о чем ей было думать? «Мне в этом мире некуда идти, — подумала Грасиела. — А тишина принесла бы мне долгожданный покой. Я слышала слишком много ужасных звуков». Взглянув на преподобную мать, она сказала:

— Я с радостью приму безмолвие.

Это было семнадцать лет назад, с тех пор Грасиела впервые обрела умиротворение. Ее жизнь была посвящена Богу. С прошлым ее больше ничего не связывало. Ей были прощены все те ужасы, среди которых она росла. Она невеста Христа, и в конце жизни она придет к Нему.

Годы проходили в глубоком безмолвии, и, несмотря на мучившие ее время от времени ночные кошмары, ужасные звуки постепенно стирались из ее памяти.

Сестре Грасиеле было поручено работать в саду, где она ухаживала за цветами — чудом Господнего творения. Они были похожи на крошечные радуги, и Грасиела не уставала любоваться их красотой.

Высокие стены монастыря, возвышаясь каменными горами, окружали ее со всех сторон, но Грасиела никогда не чувствовала себя в заточении. Эти стены ограждали ее от того ужасного мира, мира, который она не хотела больше видеть.

Жизнь Грасиелы в монастыре была спокойной и умиротворенной. Но вдруг теперь ее жуткие кошмары стали реальностью. В ее мир вторглись варвары. Они выгнали ее из тихого пристанища в тот мир, от которого она навсегда отреклась. Вновь все ее грехи обрушились на нее, вселяя в нее ужас. Вернулся Мавр. Она чувствовала на своем лице его горячее дыхание. Сопротивляясь, Грасиела открыла глаза. Монах, навалившись на нее, пытался овладеть ею, повторяя:

— Не брыкайся, сестра. Тебе понравится!

— Мама! — закричала Грасиела. — Мама! Помоги!

Глава 7

Лючия Кармине шла по улице с Миган и Терезой и чувствовала себя прекрасно. Было необыкновенно приятно вновь надеть женскую одежду и почувствовать, как тонкий шелк ласкает кожу. Она взглянула на сестер. Не успевшие привыкнуть к новым нарядам, они шли в каком-то напряжении и выглядели в своих юбках и чулках неловкими и смущенными. "Словно свалились с другой планеты. Они явно сюда не вписываются, — думала Лючия. — С таким же успехом можно было идти, повесив на себя табличку: «Вот она я, ловите меня».

Из трех женщин хуже всего чувствовала себя сестра Тереза. Тридцать лет монастырской жизни приучили ее к скромности во всем, а теперь все коверкалось обрушившимися на нее событиями. Мир, в котором она когда-то жила, теперь казался ей ненастоящим. Настоящим был монастырь, и она стремилась вернуться в это убежище под защиту его высоких стен.

Шедшая рядом Миган ощущала на себе взгляды мужчин и краснела. Она так долго жила среди женщин, что ей было непривычно даже видеть мужчин, не говоря уже об адресованных ей улыбках. В этом было что-то нескромное, неприличное и в то же время волнующее. Мужчины пробуждали в Миган давно похороненные чувства. Впервые за много лет она чувствовала себя женщиной. Они шли мимо уже знакомого им бара, из него вырывались громкие звуки музыки. Как это брат Каррильо назвал ее? «Рок-н-ролл. Очень популярен у молодежи». Что-то не давало ей покоя. И Миган неожиданно поняла, что. Когда они проходили кинотеатр, монах сказал: «Просто возмутительно, что сейчас разрешается показывать в кинотеатрах. Этот фильм — настоящая порнография. Все самое сокровенное и интимное выставлено на всеобщее обозрение».

Сердце Миган тревожно застучало. Если брат Каррильо провел в монастыре последние двадцать лет, то откуда он тогда узнал о рок-н-ролле и о том, что это был за фильм? Что-то здесь не то.

Повернувшись к Лючии и Терезе, она решительно сказала:

— Нам надо вернуться в магазин.

Увидев, что Миган, развернувшись, побежала назад, они быстро последовали за ней.

Грасиела, прижатая к полу, отчаянно царапалась и отбивалась от Каррильо, пытаясь освободиться.

— Лежи ты спокойно! Черт бы тебя побрал! — Он тяжело дышал.

Услышав звук, он поднял глаза. Последнее, что он помнил, был занесенный над его головой каблук туфли.

Подняв дрожащую Грасиелу, Миган обняла ее.

— Ну-ну. Все в порядке. Он больше тебя не тронет.

Прошло некоторое время, прежде чем Грасиела смогла говорить.

— Он… он… на этот раз это была не моя вина, — с мольбой в голосе сказала она.

В магазин вошли Лючия и Тереза. Лючии одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что произошло.

— Подонок!

Она посмотрела на лежавшего на полу без сознания полуголого человека. Не теряя времени, Лючия, схватив с прилавка несколько ремней, крепко стянула Мигелю Каррильо руки за спиной.

— Свяжи ему ноги, — сказала она Миган.

Миган принялась за дело. Наконец Лючия поднялась, с удовлетворением глядя на свою работу.

— Ну вот. Теперь, когда магазин днем откроют, ему придется объяснить, что он здесь делал.

Она внимательно посмотрела на Грасиелу.

— С тобой все в порядке?

— Я… да. — Она попыталась улыбнуться.

— Нам лучше поскорее уйти отсюда, — сказала Миган. — Одевайся. Быстрее.

Когда они уже собрались уходить, Лючия сказала:

— Подождите-ка.

Она подошла к кассе и нажала одну из кнопок. Внутри было несколько сотен песет. Забрав деньги, она взяла с прилавка кошелек и положила их в него. Заметив осуждающий взгляд Терезы, Лючия сказала:

— На это надо смотреть иначе, сестра. Если бы Господу было не угодно, чтобы у нас оказались эти деньги, Он бы их туда не положил.

Они сидели в кафе и разговаривали.

— Нам нужно как можно быстрее передать крест монастырю в Мендавии, говорила сестра Тереза. — Там мы все будем в безопасности.

«Кроме меня, — подумала Лючия. — Моя безопасность — в швейцарском банке. Но всему свой черед. Сначала мне нужно заполучить этот крест».

— Монастырь в Мендавии находится к северу отсюда, так ведь?

— Да.

— Те люди будут разыскивать нас по всем городам. Так что ночь мы проведем сегодня в горах.

«Никто ее там не услышит, даже если она поднимет крик».

Официантка принесла меню. Сестры начали изучать его, и на их лицах отразилось некоторое замешательство.