Голос за сценой
      Послушайте, господин привратник!
      Привратник
      Сейчас я к тебе приду, господин щенок. - Эй ты, малый, держи ворота на запоре.
      Помощник
      А что прикажете мне делать?
      Привратник
      Да просто вали их подряд десятками, и вс?! Что это, Мурское поле, чтобы здесь толпами собираться? Или ко двору прибыл какой-нибудь невиданный индеец с такой огромной снастью, что все бабы прямо-таки осаждают нас? Господи спаси, ну и блудливая же рыбешка толпится у ворот! Клянусь верой Христовой, эти крестины породят тысячи других! Тут тебе и настоящие отцы и крестные все что угодно.
      Помощник
      Тем больше ложек будет, сэр. Вон там стоит у ворот парень, по роже видно, что медник. У него, ей-ей, вроде как двадцать жарких летних дней в носу. И те, кто рядом с ним, уже словно под экватором, других адских мук им и не надо. Я три раза уже стукнул этого огненного дракона по башке, и его нос трижды вы- пускал по мне залп. Он стоит тут как мортира, готовая разнести нас вдребезги. А рядом с ним какая-то полоумная жена галантерейщика все честила меня за то, что я разжег этакий пожар в государстве, пока у нее с головы не съехала ее суповая миска. Я хотел звездануть с размаху этот метеор, да промазал и нечаянно съездил эту бабу по затылку, а она возьми да заори: "Палок сюда!" И сразу ей на помощь кинулось человек сорок палочников со Стренда, где она квартирует. Все они напали на меня, а я ну отбиваться, и дело наконец дошло до рукопашной. Я все-таки не сдавался, но тут вдруг ватага мальчишек, откуда ни возьмись, запустила в меня сзади таким градом камней, что мне пришлось поступиться своей честью и покинуть поле битвы. Я думаю, сам дьявол, ей-же-ей, был с ними вместе.
      Привратник
      Это те ребята, что вопят да орут в театрах и дерутся из-за яблочных огрызков. Их никто не терпит, кроме Тауэрхиллской компании да любезных братцев ее из Лаймхауза. Кое-кого из них я уже засадил в Limbo Patrum < Дословно: "В преддверие ада, где помещаются патриархи"; здесь - в значении: "в тюрьму".> и там они могут на свободе отплясывать эти три дня, пока два сторожа не пропишут им плетей на закуску.
      Входит лорд-камеpгep.
      Камергер
      О боже мой, что за толпа собралась?
      И все растет, бегут со всех сторон,
      Как будто бы на ярмарку. А где же
      Привратники? - Бездельники, лентяи!
      Вот так вы исполняете свой долг!
      Какой же сброд сюда вы напустили?
      Все это ваши верные дружки
      С окраин города. Нет, надо нам
      Очистить место для придворных леди,
      Когда они с крестин пойдут обратно.
      Привратник
      Позвольте, сэр, мы все здесь просто люди.
      Мы сделали, что было в наших силах,
      Не дав себя им разорвать в куски.
      Тут с ними ведь не справится и войско.
      Камергер
      Ну, если разбранит меня король,
      Клянусь, я всех вас закую в колодки,
      Я вам, мерзавцам, головы обрею!
      Вы тут у бочек винных суетитесь,
      А службу забываете нести.
      Вы слышите? Уже играют трубы!
      Уже идет процессия с крестин.
      Ступайте, оттесните эти толпы
      И шествию дорогу проложите,
      А то для вас найдется Маршалси,
      Где вам плясать два месяца придется.
      Привратник
      Дорогу для принцессы!
      Помощник
      Ты, верзила,
      Назад, а то как двину по башке!
      Привратник
      Эй ты, в камлоте, отойди к воротам,
      А то через решетку полетишь.
      Уходят.
      СЦЕНА 5
      Во дворце.
      Входят играющие трубачи; затем два олдермена. Лорд-мэр, первый герольд, Кранмер, герцог Норфолк с маршальским жезлом, герцог Сеффолк, двое вельмож с большими чашами на ножках - подарками новорожденной, затем четверо вельмож вносят балдахин, под которым идет с младенцем на руках герцогиня Норфолкская, крестная мать, одетая в богатую мантию и т. д. - шлейф ее несет леди; за нею следуют маркиза Дорсет, вторая крестная мать, и другие леди.
      Шествие обходит сцену, затем первый герольд возглашает.
      Первый герольд
      Да дарует небо в своей бесконечной благости долгую, спокойную, вечно счастливую жизнь высокой и могущественной принцессе английской Елизавете!
      Трубы.
      Входит король Генрих со свитой.
      Кранмер
      (преклонив колени)
      За вас, о государь, и королеву
      Мы молимся - две крестные и я.
      Пускай все радости и утешенья
      Дарует небо этой милой леди,
      Чтоб счастье в ней родители нашли.
      Король Генрих
      Благодарю, милорд-архиепископ!
      Назвали как?
      Кранмер
      Елизаветой.
      Король Генрих
      Встаньте!
      (Целует младенца.)
      Прими благословенье с поцелуем.
      Да защитит тебя господь навеки.
      Ему тебя вверяю я!
      Кранмер
      Аминь!
      Король Генрих
      За вашу щедрость, крестные отцы
      И матери, благодарю сердечно.
      И то же скажет вам и эта леди,
      Едва лишь по-английски лепетать
      Она начнет.
      Кранмер
      Позвольте мне сказать:
      Мне речь внушает бог, в моих словах
      Любой найдет не лесть, а только правду.
      Сей царственный младенец (с небесами
      Пока что не утративший единства)
      Уже и в колыбели обещает
      Британии поток благодеяний.
      Со временем откроются они,
      Не многие из нас увидят это.
      Она послужит образцом монархам
      Ее эпохи и годов грядущих.
      Она царице Савской не уступит
      В добре и мудрости. Все благородство
      И добродетель - спутница добра,
      Все, что царицу эту отличало,
      Умножится в сем царственном младенце.
      Ей истина кормилицею будет,
      Советником ей станет благочестье,
      Ее любить, ее бояться будут:
      Друзья ей вознесут благословенья,
      Враги же, как побитые колосья,
      Дрожа, поникнут в горе головой.
      С ней расцветет добро, и будет каждый
      В тени своих садов и без боязни
      Вкушать плоды того, что он посеял,
      И петь своим соседям гимны мира,
      И господа все истинно познают.
      Она научит подданных своих
      Всем подлинным понятиям о чести,
      Чтоб в них - не в знатности - обресть величье.
      И не померкнет с нею вечный мир!
      Как девственница-феникс, чудо-птица,
      Себя сжигая, восстает из пепла
      Наследником, прекрасным, как сама,
      Так и она, вспорхнув из мрака к небу,
      Свои заслуги передаст другому,
      Который из ее святого пепла
      Взойдет в сиянье славы, как звезда,
      Ее навек незыблемый наследник.
      Мир, изобилье, правда, страх, любовь,
      Служившие избраннице-младенцу,
      Вокруг него взрастут лозой покорной.
      Повсюду, где сияет солнце в небе,
      И честь, и имени его величье
      Пребудут, страны новые создав.
      Он будет славен, будет процветать,
      Как горный кедр, свои раскинув ветви.
      Почтят, увидев это, наши внуки
      Хвалой творца.
      Король Генрих
      Ты чудеса пророчишь!
      Кранмер
      На благо Англии ей предстоит
      Жить много лет, но будет каждый день
      Из тысяч дней увенчан добрым делом.
      Не знать бы больше мне! Но умереть
      Ей должно, в сонм святых вступая девой.
      Чистейшей лилией сойдет она
      В могилу, и весь мир ее оплачет.
      Король Генрих
      О лорд-архиепископ,
      Ты мне вернул достоинство мужчины!
      До этого счастливого младенца
      Не создал я на свете ничего.
      Так радостно мне это предсказанье,
      Что и с небес хотел бы видеть я
      Деянья дочери, хваля творца.
      Я всех благодарю. - А вам, лорд-мэр,
      С помощниками я весьма обязан:
      Меня почтили вы своим приходом.
      Но благодарным я умею быть.
      Пойдемте же, милорды. Королева
      Вам выразить признательность желает,
      А то ей не поправиться. Вы нынче
      Не скоро разойдетесь по домам,
      Сегодня даст малютка праздник вам!
      Уходят.
      ЭПИЛОГ
      Ручаюсь я, что в зале эта пьеса
      Не вызвала большого интереса.
      Одни пришли, чтоб мирно подремать,
      Их громом труб могли мы напугать.
      Они воскликнут: "Чушь!" Другим по нраву,
      Когда весь город осмеют на славу...
      Но ведь сатиры не найдешь у нас!
      Так вот боюсь я, что на этот раз,
      Как видно, мы услышим, к сожаленью,
      Лишь от достойных женщин одобренье.
      Есть в пьесе образ женщины такой...
      А там улыбки дам и взор мужской
      К нам привлекут. Ведь стыдно после драмы
      Ломаться, если хлопать просят дамы.
      А.Аникст. "ГЕНРИХ VIII": Историко-литературная справка
      Напечатанная впервые в фолио 1623 года под названием "Прославленная история короля Генриха Восьмого", пьеса завершала раздел хроник. Сравнительно с многими другими произведениями, она не выдвигает никаких текстологических проблем, так как печаталась с хорошо подготовленной рукописи (У.У.Грег). Не очень сложен и вопрос о ее источниках, которые сводятся к двум книгам: "Хроникам" Холиншеда и "Книге мучеников" Фокса (для эпизода с Кранмером - V, 1-3). Датировка также не представляет особых затруднений, ибо сохранились сведения о премьере пьесы. Она состоялась 29 июня 1613 года. Эта дата запомнилась из-за печального события, происшедшего в тот день: во время спектакля, в сцене, когда был произведен пушечный салют в честь Генриха VIII, горящий пыж попал па соломенную крышу театра, и в быстро вспыхнувшем пламени сгорела вся постройка. Сохранилось несколько рассказов очевидцев, сообщающих красочные подробности театральной катастрофы. Ей даже была посвящена анонимная баллада, описывавшая в стихах это происшествие. Из рассказов о пожаре "Глобуса" мы узнаем, что на сцене пьеса шла под названием "Все это правда". Редакторы фолио изменили его, чтобы привести к единообразию с заглавиями других хроник.
      Если вопросы текста, источников и датировки не представляют трудностей, то одна проблема, связанная с пьесой, имеет первостепенное значение проблема авторства.
      Она не вставала до середины прошлого века. Даже Мелон, первым усомнившийся в принадлежности Шекспиру трилогии "Генрих VI", не подвергал сомнению, что "Генрих VIII" написан Шекспиром. Один лишь С. Джонсон еще в середине XVIII века высказал предположение, что пролог и эпилог могли быть написаны Беном Джонсоном. Пьеса занимала незыблемое место в шекспировском каноне, пока в 1850 году английский исследователь Джемс Спеддинг не выступил с утверждением, что "Генрих VIII" - произведение двух авторов: Шекспира и Флетчера. Первый, по его мнению, написал только следующие части пьесы: 1, 1-2; II, 3-4; III, 2 (до момента ухода короля); V, 1. Остальные сцены, иначе говоря, две трети пьесы, будто бы принадлежат перу Флетчера.
      Спеддинг исходил в первую очередь из того, что метрика стиха "Генриха VIII" существенно отличается от шекспировской. В частности, он указывал на то, что в этой пьесе гораздо больше строк, отклоняющихся от нормы пятистопного ямба, чем в любой другой драме Шекспира, и это соответствует истине. С другой стороны, он показал, что удлинение строки, дополнение ее еще одним безударным слогом в конце, характерно для стихосложения Флетчера.
      Второй род доказательств Спеддинга касался уже драматургической стороны пьесы. По его мнению, шекспировскими являются по преимуществу эпизоды, в которых фигурирует королева Екатерина, да и то не все. Остальные же сцены, как ему представляется, поверхностны в психологическом отношении, невыразительны по стилю, а отдельные эпизоды слишком плоски, чтобы быть шекспировскими.
      Возникнув, эта волна сомнений стала разрастаться. Спеддинга поддержал Сэмюел Хиксон, а также авторитетнейшие шекспироведы второй половины XIX века Ф. Фернивал и Ф. Г. Флей. А в 1885 году Р. Бойль выдвинул концепцию, согласие которой Шекспир будто бы вообще не был причастен к написанию пьесы, являвшейся, по его мнению, созданием Флетчера и Мессинджера. Олдис Райт, авторитетный текстолог конца XIX века, также не находил "почерка" Шекспира в "Генрихе VIII".
      Отрицавшие принадлежность Шекспиру всей пьесы или части ее опирались на мнение выдающегося поэта середины XIX века Альфреда Теннисона, который считался большим знатоком- стихотворной техники. Он утверждал, что в большей части пьесы "не узнает" шекспировской мелодики, метрики и стиля. Против этого со всей резкостью выступили другой крупный английский поэт Олджернон Чарльз Суинберн, шекспировед Холиуэл-Филиппс и историк английской драмы А.У.Уорд. Последний писал, что особенности метрики "Генриха VIII" представляют собой лишь крайнее развитие тех тенденций, которые с течением времени становились все сильнее в стихосложении Шекспира, а так как пьеса является одной из последних, если не самым последним произведением драматурга, то нет ничего удивительного в том, что здесь эти тенденции достигли своей высшей точки.
      Дискуссия продолжается и в XX веке. Э. К. Чемберс разделяет мнение Спеддинга о соавторстве Шекспира и Флетчера, добавляя, что если "Генрих VIII" и не является типично флетчеровской пьесой, то в такой же мере эта хроника не характерна и для манеры Шекспира (1930). Но Питер Александер (1931) и Уилсон Найт (1936) как своими аргументами стилистического порядка, так и анализом содержания склонились к признанию полной принадлежности пьесы Шекспиру. Однако не успела эта точка зрения утвердиться, как ее поколебал А. Партридж (1949), снова представив лингвистические доказательства участия Флетчера в написании хроники. Мы склоняемся к мнению американского исследователя Ирвинга Рибнера, который писал (1957): "Широко распространенная готовность приписать значительную часть пьесы Флетчеру, как мне кажется, скорее объясняется резким различием между "Генрихом" и предшествующими шекспировскими хрониками, чем сомнительными данными метрических таблиц стихосложения - этим средством установления авторства, которое в наше время все больше и больше утрачивает доверие, или чем различиями в грамматической структуре, которые, как признает сам Партридж, могут быть истолкованы самым различным образом".
      "Генрих VIII" не только отличается от предшествующих хроник, но значительно уступает в художественном отношении шедеврам Шекспира в этом жанре, вот почему многие критики охотно соглашаются совсем исключить это произведение из канона иди хотя бы частично снять с Шекспира ответственность за него. Здесь мы сталкиваемся с распространенным как среди критиков, так и в широкой публике мнением, что Шекспир не мог писать плохо. Конечно, было бы прекрасно, если бы мы были убеждены, что все вышедшее из-под пера великого драматурга художественно совершенно. Факты, однако, говорят против этого. "Генрих VIII" - не единственное произведение Шекспира, в котором есть небрежность отделки, плоские места, следы торопливой и временами поверхностной обработки сюжета. Мы все, однако, легко забываем, что Шекспир был драматургом-профессионалом, который писал не только тогда, когда им овладевало вдохновение, но и тогда, когда его труппа нуждалась в пополнении репертуара. Если в годы полного расцвета творческих сил Шекспир, выполняя эту чисто деловую задачу, находил в себе силы и способности с увлечением создавать шедевр за шедевром, то в последние годы деятельности он все чаще "сдавал". Видимо, у него уже не хватало сил, чтобы выдержать напряжение творческой работы до конца, и, может быть, этим объясняется его отход от театра, происшедший как раз после написания "Генриха VIII". Не исключено, что эту пьесу Шекспир написал после окончательного возвращения в Стретфорд. Такое предположение основывается на том, что ее текст содержит больше подробных ремарок относительно деталей постановки, чем любая другая драма Шекспира. Как известно, обычно шекспировский текст весьма скуп в данном отношении. В подобных ремарках не было необходимости, когда Шекспир жил в Лондоне и мог давать устные пояснения на репетициях, что обычно делали тогда авторы. С отъездом в Стретфорд он был лишен этой возможности и стал делать необходимые остановочные указания в тексте драмы. Как бы то ни было, мы полагаем, что перед нами пьеса Шекспира, хотя и не принадлежащая к числу лучших творений его пера. Однако, признав меньшую ценность "Генриха VIII" по сравнению с шедеврами Шекспира, мы поступили бы неблагоразумно, отнесясь к этой хронике с пренебрежением. В ней есть немало интересного для тех, кто любит реалистическое мастерство Шекспира, и для тех, кто хотел бы получить полное представление о его работе в театре.
      Уже давно было замечено, что "Генрих VIII" - пьеса, предназначенная для создания пышного театрального зрелища. Такие помпезные, декоративно яркие спектакли все больше входили в моду после вступления на престол Иакова I, особенно после 1609 года. Публика полюбила их, и театрам приходилось считаться с этим, "Генрих VIII", в частности, отличается от других шекспировских хроник особой парадностью действия. Пьеса писалась явно с расчетом дать труппе возможность блеснуть постановочной стороной театра. Правда, декоративные возможности "Глобуса" были ограниченными, но это легко было возместить массовостью действия, пышными одеяниями актеров, танцами и т.п. Так это и было сделано на том злополучном спектакле, когда произошел пожар в "Глобусе". Рассказывая об этом происшествии в одном частном письме, Генри Уоттон, дипломат и писатель того времени, сообщает следующие подробности о спектакле: "Актеры короля поставили новую пьесу под названием "Все это правда", изображающую некоторые из важнейших событий царствования Генриха VIII, которая была представлена с исключительной помпезностью и величественностью, вплоть до того что сцену устлали соломенными циновками, рыцари выступали со своими орденами Георга и Подвязки, а гвардейцы в мундирах с галунами и все такое прочее, чего было достаточно, чтобы сделать величие близким, если не смешным".
      Появление на сцене фигуры короля Генриха VIII было также почти новшеством в театре. До этого образ его лишь дважды встречался в пьесах английского театра эпохи Возрождения. Первый раз - в "Иакове IV" Роберта Грина, где он в конце действия возникал в качестве восстановителя справедливости, а второй раз - в пьесе Уильяма Роули "Когда вы увидите меня, вы меня узнаете". Грин писал еще в конце царствования Елизаветы, его пьеса датируется 1589-1592 годами. Ничего исторического в ней но было, и фигура короля была в высшей степени идеализированной. Специальный указ запрещал изображение на сцене правящего монарха и текущих политических событий. Уже один факт выведения в драме отца царствующей королевы представлял собой случай беспрецедентный.
      После смерти Елизаветы положение изменилось, так как произошла смена династии. В начале царствовадия Иакова I Стюарта, по-видимому около 1604-1605 годов, Уильям Роули и написал вышеназванную пьесу, центральным персонажем которой был Генрих VIII. Она представляет собой серию эпизодов, объединенных чисто внешним образом - фигурой короля. События относятся к более позднему периоду, чем у Шекспира, когда Генрих VIII женился в последний раз - на Катерине Парр. Пьеса имела подчеркнуто антикатолическую направленность, для чего в нарушение хронологии был введен образ кардинала Вулси, в действительности к тому времени уже умершего. Его интриги иллюстрировали коварство папистов. Центральным эпизодом пьесы было переодевание Генриха VIII, который, подобно Гарун-аль-Рашиду, бродит по Лондону и за участие в уличной потасовке подвергается аресту. Наряду с этим в хронике был выведен шут Генриха VIII Уил Саммерс, потешавший публику своими прибаутками и комментировавший события, разыгрывавшиеся на сцене.
      Пьеса пользовалась большой популярностью и, как полагают, была возобновлена на сцене в 1612-1613 годах. Возможно, что это натолкнуло труппу "слуг его величества", к которой принадлежал Шекспир, противопоставить ей свою пьесу на сюжет о том же короле. Когда Пролог выходит на сцену, чтобы познакомить публику с тем, что ей предстоит увидеть, он прямо начинает с предупреждения: "Я нынче здесь не для веселья, нет!" В этом усматривают намек Шекспира на пьесу Роули, в которой комический элемент занимал значительное место.
      Действительно, хроника Шекспира является весьма драматичной по сюжету. В ней изображен один из важнейших моментов социально-политической истории Англии - период отхода страны от римско-католической церкви и начало реформации в Англии. По тем временам тема была весьма острой и рискованной. Если мы сравним пьесу Роули с хроникой Шекспира, то бросится в глаза одно существенное политическое различие. Пьеса Роули была, как сказано, антикатолической. Роули не мог не знать, что новый король был сыном казненной католички Марии Стюарт, однако в начале нового царствования еще казалось, что традиционная политика будет продолжаться. Шекспир писал свою хронику почти десять лет спустя. Новые политические тенденции уже обнаружились достаточно ясно. Двор не скрывал своих симпатий к католицизму. Шли разговоры о примирении с Испанией. "Генрих VIII" Шекспира по-своему отражает эти тенденции. В некоторой степени его хроника полемически направлена не только против юмористической трактовки истории у Роули, но и против политической тенденции его пьесы. Шекспир, положив в основу сюжета самый острый момент борьбы Англии против Рима, трактовал эту тему в духе, который нельзя назвать иначе, как компромиссным. Это заметно в двух образах драмы. Во-первых, в обрисовке характера Екатерины Арагонской. Эта испанская принцесса и католичка представлена самой благородной личностью во всей пьесе. Королева-католичка, преданная казни за свою веру и связи с Испанией и Римом, - яснее нельзя было польстить сыну Марии Стюарт. Но тут же это уравновешивается изображением коварства и жестокости папского наместника в Англии-кардинала Вулси.
      Хроника дала повод для споров о том, кому сочувствует сам Шекспир. Сторонники католицизма ссылаются на образ королевы-мученицы и утверждают, что в этой пьесе Шекспир, насколько это было возможно, обнаружил свои симпатии к католицизму. Однако сторонники англиканской и протестантской церквей с не меньшим основанием утверждают, что симпатии Шекспира отражены в том апофеозе новорожденной Елизаветы, которым завершается драма. И те и другие отчасти правы. Драматург общедоступного театра, дававшего также спектакли при дворе, написал свою пьесу так, что не оскорбил ничьих религиозных и политических убеждений. Да иначе и быть не могло. Шекспир находился между Сциллой протестантизма, утвердившегося в народе через восемьдесят лет после реформации и закаленного борьбой против Испании, и Харибдой католических тенденций короля и двора. Что что, а умение, с каким Шекспир решил эту труднейшую задачу, отрицать не приходится. Но неужели человек такого ума, как Шекспир, не мог сказать ничего своего в драме со столь острым политическим содержанием? Он сказал свое слово, но сказал его как художник, и если мы хотим понять действительный смысл хроники, то должны внимательно присмотреться к ее ситуациям и персонажам. Это откроет нам обычную для Шекспира "тактику" драматурга, избегавшего конфликтов с властями предержащими, не боявшегося уступок господствующим понятиям и предубеждениям, но вместе с тем оставлявшего вдумчивому зрителю пищу для серьезных размышлений, о природе государства и королевской власти.
      Прежде всего это открывается нам в образе Генриха VIII. В короле, как он представлен Шекспиром, нет ни одной привлекательной черты. Правда, внешне он ведет себя "добрым малым", каким его рисовала монархическая тюдоровская легенда. Но Шекспир очень быстро обнажает подлинное лицо деспота под маской добродушного весельчака и любителя удовольствий.
      Читатели, помнящие другие пьесы-хроники Шекспира, знают, как подробно и точно изображал драматург различные политические ситуации. Когда начинается действие данной драмы, король, как видно, еще не обладает всей полнотой власти. В делах политики он зависит от Вулси, а через него от римского папы. В личной жизни ему, с его неутолимым сладострастием, приходится считаться с набожной и нравственно безупречной супругой. Генрих связан настолько, что не может дать себе воли ни как король, ни как мужчина. Но он не сразу проявляет свой крутой нрав. Он настоящий макиавеллист, каким рисовала этот тип государственного деятеля политическая философия эпохи Возрождения: лиса и лев одновременно. Сначала мы видим лису: Генрих VIII балансирует между Екатериной и Вулси. Когда она упрекает кардинала за введенный им новый налог, король, якобы ничего не знавший, приказывает его отменить. Этим дано удовлетворение Екатерине. Но Вулси он компенсирует: он выдает ему с головой его врага Бекингема, которого казнят по лживому доносу. Удивительно тонко показано Шекспиром, как Генрих VIII прислушивается к наветам Вудси против Бекингема. Он просто наслаждается подробностями мнимого заговора. Ему и в голову не приходит проверять обвинения. Верит ли он им? Хочет верить.- вот самый точный ответ, ибо деспоту нужна атмосфера заговоров и интриг для того, чтобы всегда иметь повод расправиться с неугодными лицами. Лучше всего мы поймем мнимую доверчивость Генриха VIII, когда он будет жаждать доказательств "измены" его жены, от которой он хочет избавиться. Вот тут-то такой помощник, как Вулси, может ему очень пригодиться. Но до поры до времени. Вулси поможет Генриху сбить одну из двух сковывающих его цепей - цепь брака. А вслед за тем король сам избавится еще от одной - от цепи, которой его опутал всемогущий министр, кардинал Вулси. Самая большая хитрость Генриха состоит в том, что он заставляет Вулси самого подрубить тот сук, на котором тот сидит. Ведь помогая королю расторгать брак с Екатериной, Вулси сам наносит удар по той политической силе, на которую он опирается. Католицизм в Англии держался авторитетом римской церкви и военно-политической силой Испании. Расторжение брака с Екатериной подрывает основы политического могущества католицизма в Англии. Это открывает Генриху возможность нанести затем завершающий удар и отставить Вулси от кормила власти.
      Вот что таится за "романической" историей увлечения Генриха VIII Анной Буллен. Так оно было в действительности, и именно так увидел этот эпизод английской истории Шекспир. То, что у драматурга-романтика превратилось бы в дворцовую адюльтерную драму, Шекспиром изображено как сложное политическое событие, где переплелись личные мотивы и политические интересы, от которых зависели судьбы не только страны, но в какой-то мере и всей Европы.
      "Генрих VIII", таким образом, - социально-политическая драма такого же типа, как и другие шекспировские хроники. Тем, кто ищет в пьесе "руку" Флетчера на основании версификационных и грамматических тонкостей, следовало бы обратить внимание на то, что драма от начала до конца пронизана деталями социально-экономического и политического характера, которых мы не найдем у Флетчера, всегда увлекавшегося именно романической стороной истории, но которые типичны для Шекспира. Никакая королева, принцесса и даже обыкновенная женщина не станут в пьесах Флетчера заниматься вопросом о налогах так, как это делает королева Екатерина в "Генрихе VIII" (1, 2). А все политические разговоры между вельможами, кажущиеся "нешексппровскими" потому, что в них нет никакой романтики, но есть расчеты политических интриганов, привыкших маневрировать в хитросплетениях дворцовой политики? Это ли не тот самый доподлинный Шекспир, с которым мы встречались в "Ричарде III", "Короле Иоанне", "Ричарде II" и "Генрихе IV"? Если уж говорить о "почерке", то только слепота и глухота к содержанию хроник Шекспира может привести к тем концепциям, о которых говорилось выше.
      Нельзя не узнать "руку" Шекспира и в обрисовке Вулси, который как две капли воды похож на некоторых вельмож в других шекспировских хрониках. Он, правда, не родовитый дворянин, а человек, поднявшийся из самых низов. Умом и ловкими расчетами он добился власти, но, чем больше она, тем больше растет его аппетит. Ему всего мало, и нет предела его безграничному властолюбию, которое он удовлетворяет чисто макиавеллистскими методами, как и его король. Вулси возносился все выше, пока его властолюбие не столкнулось с властолюбием Генриха VIII. Он не вынес своего поражения и опалы. Лишение власти для него равносильно утрате смысла жизни. Падение становится причиной глубокого внутреннего надлома, который и приводит Вулси к скоропостижной смерти. Он умирает "по-шекспировски", покидая сцену и весь этот мир со знаменитым монологом на устах - монологом о тщете честолюбивых стремлений (III, 2). Это только на первый взгляд кажется психологически неоправданным. Шекспир уже не раз заставлял своих героев находить оценку собственным заблуждениям и страстям. Ближе всего эта последняя речь Вулси к речам Ричарда II после его падения с трона. Этот шекспировский штрих еще раз заставляет нас разойтись с мнением тех, кто не находит в "Генрихе VIII" "почерка" Шекспира.
      Наконец, образ королевы Екатерины. Все в нем изобличает родство с характерами верных и честных женщин, непонятых или оклеветанных, с достоинством несущих бремя несправедливости, которое не ожесточает их сердца, а делает их еще более милосердными. Таковы Дездемона, Корделия и Гермиона. С последней из названных героинь королева имеет особенно много общего. Сама собой напрашивается параллель между судом над Гермионой в "Зимней сказке" и процессом Екатерины в "Генрихе VIII", что, кстати сказать, лишний раз дает возможность убедиться в авторстве Шекспира.
      Судьба Гермионы, как известно, складывается иначе. Ее спасают от смерти, и в конце концов король, осудивший ее, раскаивается. Екатерина Арагонская до конца проходит свой крестный путь мучений и умирает страдалицей, до последнего дыхания сохраняющей душевную стойкость, благородство и милосердие.
      Различие в судьбе героинь соответствует разнице между сказкой и реалистической драмой. Характер Екатерины поднимается до высот подлинного трагизма. В великих трагедиях образы невинных страдалиц всегда оставались на втором плане. Офелия, Дездемпна, Корделия затенены образами Гамлета, Отелло, Лира. В "Генрихе VIII" Екатерина выдвинута па первый план и в эпилоге подчеркнуто, что именно пример ее добродетели заслуживает особого внимания зрителей. В энергии и мужестве только Корделия может сравниться с ней. Как и дочь Лира, она не пассивна. С первого ее появления на сцене мы видим деятельную, волевую натуру Екатерины, в характере которой есть и гордость и сознание своего достоинства, женского и королевского.