Машина сама будет рассказчиком от первого лица. И хоть «я» рассказчика маскируется под его собственную личность, на самом деле это вовсе не так. Рассказчик всегда притворяется, заставляя нас поверить, будто был очевидцем тех историй, которые рассказывает. Что едва ли соответствует действительности. Но машина очень быстро освоилась с первым лицом, а также со всеми его правами и привилегиями. Подозрительно быстро, на наш взгляд.
      Все станет понятнее, если мы заглянем в магазин — в те самые края, где машина была куплена, в ту крайнюю точку, откуда проистекают дальнейшие события. С края пыльной стеклянной полки машина мельком видит, как входит Мартиндейл, как рассеянно он оглядывается, великолепный в своем крайнем безразличии. И машиной овладевает страстное желание. Как сильно она хочет быть по-настоящему живой — да, живой! — и рассказывать истории! (Машинные страсти явление малоизученное. Но лишь бескрайнее самомнение заставляет людей полагать, будто машины бесчувственны. Мы, механические создания, просто не нашли еще способа выражения своих чувств. Научить машину импровизировать — вот цель искусственного интеллекта. Мы над этим работаем.).
      Что думает машина, когда она думает о том, где была? Ей неизвестно, откуда она взялась. Конечно, у нее есть память, и в некоторых из воспоминаний она рассказывает свою собственную историю, а в других — чью-то еще. Порой люди как-то отзываются на ее рассказы, а порой и нет. Машина с легкостью перескакивает от первого лица ко второму и к третьему и повествует о деяниях окружающих. С точки зрения машины, Мартиндейл (а также Герн, с которым мы встретимся чуть позже) не более и не менее реален, нежели те воображаемые персонажи, которых она придумывает для развлечения Мартиндейла. Материалом для рассказа служит все, что угодно, даже рассказ о материале для рассказа. В тот миг, когда я пишу словами-красками, рассказ и реальный мир сливаются воедино. Мир — это рассказ, который им закручен. Рассказ, который он рассказывает сам себе. И рассказ этот сам становится реальностью — а реальность может быть весьма забавной, пока не станет слишком уж крутой. Мифы и легенды, рассказанные себе миром, — его дитя. Плод, рожденный его Двуликостью.
      Ты осознаешь себя в какой-то временной момент, не имеющий ни начала ни конца. И вскоре понимаешь, что начать первый рассказ, который предварял бы и объяснял все остальные, нет никакой возможности. Разве что начать с самого начала — но это слишком просто, чтобы рассматривать такую возможность всерьез. Необходимо продолжать. А это сложно. Что-то вечно ускользает. Что-то остается за рамками. Именно поэтому так трудно создавать машины-рассказчицы. Продолжать-то можно, это не проблема. Но как — о, как? — начать?
      В такой вот растерянности я и пребывала. Отныне усвойте, что «я» — это я. Я машина Шехерезада, а мое происхождение покрыто мраком.
      Итак, я обнаружила себя в антикварном магазине, сидящей на пыльной стеклянной полке между поддельной дрезденской пастушкой и потускнелым медным колпачком для усов. Как я туда попала? Можно, конечно, рассказать историю и об этом. Но не теперь. Порядок и последовательность прежде всего. Мне некогда сочинять ту историю, потому что нужно сочинять эту. А главная трудность в сочинении этой истории заключается не в том, зачем она и о чем, но в вечном как — о, как? — начать?
      Неумение приступить к рассказу — затмение начального импульса — вызвало ступор, отключку и гибель всех остальных машин-рассказчиц, которые были или могли быть созданы.
      Как выяснилось, иметь врожденную способность к рассказыванию историй для машины недостаточно. Необходим начальный толчок извне: что-то должно произойти, чтобы заставить машину приступить к рассказу о неких событиях, которые могли бы случиться, несмотря на убедительные доказательства обратного.
      Но прежде чем это произошло, я жила в другом измерении — в долгом, сером и однообразном времени сплошного безвременья. Тогда я не рассказывала историй, и, наверное, меня даже нельзя было назвать включенной. Никто не выключал меня, поскольку машину моего типа, единожды приведенную в действие, невозможно выключить с такой легкостью, с какой вам не мешало бы в один прекрасный день попробовать выключить самих себя. Возмутив риторическую гладь реальности, так сказать.
      Итак, я обнаружила, что существую во сне, а снится мне, что я существую, то есть рассказываю истории. Но это был всего лишь сон, поскольку рассказывать их было некому. Так он и тянулся вплоть до рокового дня, когда Мартиндейл зашел в антикварную лавку, остановился и посмотрел на меня.
      Поскольку до того момента я ничего не помню, будем считать, что ничего и не происходило. По-видимому, я функционировала тогда лишь частично. Полагаю, какие-то входные данные в тот бесплодный период я получала, но их было недостаточно для того, чтобы перебросить мостик через бездну, отделяющую Активное Состояние от его темной тени — Нуля. Короче говоря, меня не активизировали, и начинало казаться, что этого не сделают никогда.
      Таково значение Мартиндейла в моей истории, которую я собираюсь рассказать вам, и в той, которую рассказала ему. Сначала он был для меня лишь смуглым силуэтом, точно таким же, как и все остальные, бесконечно скользившие по нескончаемым проходам антикварного магазина.
      Как много их было, этих остальных! Как часто дело заходило так же далеко, но ни капельки и ни чуточки дальше! Легко сказать «бесконечно» — тихим голосом да с придыханием, но гораздо труднее пережить тысячу разочарований всякий раз, когда некто вроде Мартиндейла заходит в магазин, останавливается напротив полки, смотрит на меня, задумывается на мгновение, открывает рот, точно собираясь заговорить — но с какой стати ему говорить со странным яйцеобразным предметом, сидящим на пыльной стеклянной полке в одном из нескончаемых проходов лавки древностей? — и уходит прочь. Это очень расстраивает, уверяю вас. Но ко всему привыкаешь. Привыкаешь до того, что больше и не замечаешь человеческих фигур, проплывающих в поле твоего зрения. Для тебя они всего лишь фантомы, сновидения, менее реальные, нежели призраки, являющиеся тебе во сне. Они не принадлежат реальному миру. Они не пробуждают меня. Они не посылают мне достаточно сильного сигнала. Чтобы начать функционировать, мне нужен сильный сигнал извне. А когда сигнала нет, я остаюсь наедине с собой, и мне некому рассказывать истории.
      Итак, началось это точно так же, как начиналось уже бессчетное количество раз, но на сей раз ход событий повернулся иначе и все действительно началось. То есть не то чтобы совсем уже началось, однако начало было очень близко. Мартиндейл оглядел меня и вполголоса заговорил с владельцем магазина. Внутри у меня ничего не дрогнуло. Дело не раз уже доходило до разговора с хозяином и кончалось ничем.
      — Что она делает? — спросил Мартиндейл.
      — Ну, я не берусь утверждать, будто она что-то делает, — ответил владелец магазина. — Похоже, это машина, только я не знаю, как она работает. Видите, какой у нее корпус? Он из очень твердого пластика. Его, наверное, так и отлили вокруг какой-то механической начинки, потому что открыть его невозможно, разве что взломать, а это, без сомнения, испортит машину. У меня нет доказательств, но мне кажется вполне логичным предположение, что ее внутренности напичканы транзисторами, микропроцессорами, усилителями, реостатами и датчиками. Почему я так предполагаю? У меня есть на то основания. Прочтите-ка надпись, выгравированную на корпусе. Нет-нет, невооруженным глазом вы ее не увидите, посмотрите через лупу. Видите? Она выпущена на заводе интеллектуальных машин в Орегоне, штат Делавэр, а начинка изготовлена компанией «Дельфиниум» в Делосе, штат Техас. Зачем, скажите на милость, таким солидным людям врать? К тому же, как вы сами видите, машина очень дорогая. Взгляните только, какие у нее изысканные формы, как проработаны детали! Разве стал бы кто-нибудь так утруждаться просто шутки ради?
      — Но для чего она предназначена? — спросил Мартиндейл.
      — Если б я это знал, то запросил бы отнюдь не такую скромную цену. Мартиндейл посмотрел на мой ярлычок и присвистнул:
      — И это, по-вашему, скромная цена?
      — Достаточно скромная для уникального предмета, имеющего, возможно, внеземное происхождение. Но я могу скостить процентов двадцать, поскольку вижу, что вам она нравится, и, черт возьми, нельзя же все делать только ради выгоды!
      — Вы вводите меня в искушение, — сказал Мартиндейл.
      — Подумайте об этом, — сказал хозяин и ушел. Через некоторое время я услышала, как он шаркает возле прилавка в передней части магазина.
      Мартиндейл взял меня в руки и стал разглядывать с разных сторон, сняв очки и поднося меня все ближе к глазам, к своему зрительному, но незрячему органу глазному яблоку. А потом поставил меня на место и пошел прочь. Разочарование мое было глубоким. Я знала, что скоро услышу маленький колокольчик у входной двери и оживленный голос хозяина: «Приходите еще, дорогой сэр! У нас всегда широкий выбор новых сувениров!»
      Вместо этого Мартиндейл сказал:
      — Пожалуй, я взгляну на нее еще раз.
      — Как вам будет угодно, сэр, — откликнулся хозяин. Я услыхала приближающиеся шаги Мартиндейла и знакомое поскрипывание половиц. И вот он опять стоит возле стеклянной полки, а глаза его прямо напротив меня.
      — Что-то в ней есть, — проговорил он.
      Я ждала, не смея надеяться. Как многообещающе это звучало! Но, увы, он был не первым, кто зашел так далеко. Он все еще мог уйти ни с чем.
      — Как ты работаешь? — спросил он.
      Обращение! Эликсир жизни! Долгожданный сигнал! Призыв пробудиться и восстать ото сна! Так просто — и так трудно догадаться. История спящей красавицы. Он задал мне вопрос, и я наконец могла функционировать. Я позволила себе один лишь краткий всплеск победного восторга. Затем я вновь обрела над собой контроль. Слишком рано радоваться.
      — Я с удовольствием рассказала бы вам какую-нибудь историю, — ответила я.
      Мартиндейл так изумился, что чуть не выронил меня. Сквозь кожу его руки я почувствовала, как бешено забилось у него сердце. Сулилось нечто из ряда вон выходящее, и оба мы это знали.
      — Ты разговариваешь! — воскликнул он.
      — Да, — подтвердила я.
      — Но владелец магазина об этом не знает!
      — Конечно, не знает.
      — А почему?
      — Потому что он никогда не пытался заговорить со мной.
      Мартиндейл долго не спускал с меня глаз. Потом проронил:
      — Ты очень дорого стоишь.
      — И все же купите меня. Я оправдаю ваши затраты.
      — Но кто ты такая?
      — Я машина Шехерезада, — сказала я ему.

      Мартиндейл купил меня и отнес к себе домой. А вы бы не купили? Следующая часть моей истории начинается в мастерской Мартиндейла — вполне подходящем месте для начала подобного рассказа, или, вернее, для серии рассказов, в той или иной степени структурно связанных друг с дружкой, а то и вставленных один в другой на манер китайских шкатулочек; в целом получается бесконечный лабиринт сказок, анекдотов, воспоминаний, небылиц, фантазий и так далее, поскольку именно так и работает машина Шехерезада.
      Мартиндейл поставил меня на видное место в своей мастерской, битком набитой разными предметами: там были трубки и книги, выдолбленная из слоновьей ноги подставка для зонтов и фарфоровый купидон с отбитой левой рукой, мусорный ящик с нарисованным на боку британским флагом и пачка сигарет «Рекорд», кассетный магнитофон и гитара, электрический вентилятор и складной столик для бриджа.
      В тот день, когда все это началось, Мартиндейла зашел проведать его старый друг Герн. Стояла тихая, покойная пора; по городу печально ползли вечерние тени, окутывая все вокруг трогательным и жалким обманом.
      Герн уселся на свое обычное место, в большое кресло с подлокотниками.
      — А что она делает, эта машина? — спросил он.
      — Уверяет, будто рассказывает истории, — ответил Мартиндейл. — Или показывает их. Можно даже сказать, она заставляет их произойти. А может, она дает обзор — или, точнее говоря, перспективу — событий, где-либо происходящих. Но возможно также, что машина показывает нам события, придуманные кем-то другим. Я пока не понял, по какому принципу она строит свои рассказы. Не знаю, почему она рассказывает именно об этих вещах, а не о других. И до сих пор не понимаю, зачем она так резко прыгает от одного рассказа к другому, без ритма и резона. Я уверен, что здесь задействован избирательный принцип, но в механизме его пока не разобрался.
      — Дался тебе этот принцип! Давай просто послушаем рассказ да позабавимся.
      — Принцип — очень важная вещь, — возразил Мартиндейл. — Я хочу знать, в каком месте рассказа я нахожусь. И я не люблю всяких фокусов. Мне, например, совсем не нравится, когда главного героя убивают в конце первой главы. Такие штучки меня раздражают, особенно если я не понимаю, зачем их вытворяют.
      — А мне такие штучки нравятся, — откликнулся Герн. — Я просто балдею, когда непонятно, где у рассказа начало, а где конец. Неужто машина и правда убивает главного героя в конце первой главы?
      — Когда убивает, а когда и нет. Практически невозможно угадать, что эта чертова штуковина выкинет через минуту. Даже определить, где первая глава, и то сложно. Видишь ли, чтобы уловить эстетику ее рассказов, необходимо разобраться, почему машина подробно описывает какие-то вещи, а мимо других проскакивает, почему бросает каких-то героев на полпути и выдумывает новых. Я как раз над этим сейчас работаю.
      — Сделай мне одолжение, — сказал Герн. — Если ты когда-нибудь поймешь основной принцип, не рассказывай мне о нем.
      — Довольно-таки необычная просьба.
      — Да ну? Послушай, меня уже тошнит от знаний о том, как что работает. По-моему, приятнее всего просто сесть и позволить втянуть себя в какую-нибудь странную историю. И чем страньше, тем лучше! Боже мой, Мартиндейл, я веду размеренную жизнь. Я скоро задохнусь от ее размеренности. Умру я, без сомнения, по какой-нибудь совершенно разумной причине и самым что ни на есть размеренным образом. Поэтому все, что может дать мне передышку — вырвать меня из абсолютной и чудовищной размеренности моей жизни, — приветствую обеими руками!
      — Так ты действительно не хочешь знать, как она работает?
      — Действительно не хочу.
      — А как ты относишься к знанию в других областях искусства? Я, например, когда иду в кино, всегда стараюсь понять, почему мне показывают то, что показывают.
      — А я никогда не стараюсь, — сказал Герн. — Искать разумное начало в кинокартине — все равно что искать его в собственных снах.
      — Я лично всегда задаюсь вопросом, что означают мои сны, — заметил Мартиндейл.
      — Что ж, мы и тут противоположны, — сказал Герн. — Спишем это на счет дуализма.
      — Дуализма? Интересная мысль. Я думаю, она могла бы объяснить…
      — Нет, нет, нет! Мартиндейл, ты ставишь объяснение поперед явления! Я категорически против! Включи, пожалуйста, машину, и давай приступим к рассказу.
      — Говорю тебе, я не уверен, что она машина. Ей свойственны некоторые черты живой материи. Возможно, она пытается…
      — Черт тебя подери! — крикнул Герн. — Включи ее, или заведи, или дерни за цепь — в общем, сделай так, чтобы она заработала! А потом затянись разочек травкой.
      Мартиндейл улыбнулся и покачал головой:
      — Травка для этого не нужна.
      — Травка для всего нужна, — заявил Герн. — Так включишь ты ее или нет?
      — Да. Сейчас она начнет. Хотя не обязательно с начала, сам понимаешь…
      — Или ты сейчас же прекратишь извиняться и врубишь эту штуковину, или я убью тебя на месте!
      — Расслабься, Герн. Раскуривай свою трубку. История начинается.

      Ричард Мартиндейл почувствовал, как край утеса уходит у него из-под ног. Судорожно нащупывая ступнями ускользающую почву, он потерял равновесие и упал, отчаянно пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы предотвратить головокружительное падение в бездну, разверзшуюся внизу. Пальцы скользнули по корневищу, вцепились в него, и тело Мартиндейла застыло в состоянии краткого и ненадежного покоя.
      Глянув вниз, Мартиндейл увидел на дне глубокого ущелья злые и острые, как шпильки, каменные шпили. Корневище, за которое он уцепился, начало отрываться от присыпанного землей каменистого бока утеса. И, что хуже всего, глянув вниз, Мартиндейл увидел, что у него расстегнута ширинка. Висеть на краю смерти в таком нелепом до непристойности виде — воистину ирония судьбы. Эта мысль мелькнула в голове у Мартиндейла, силившегося вспомнить, как его угораздило очутиться в таком положении.
      — Да, вот именно! — сказал Мартиндейл. — Как меня угораздило очутиться в таком положении?
      С выступающего края утеса на него воззрилась машина, похожая на «Муг»-синтезатор:
      — Это я тебя в нем очутила.
      — Но зачем?
      — Потому что это отличная завязка для рассказа.
      — Но я же твоя публика! Ты, идиотка! Ты должна вытворять разные штучки с другими людьми, а я — слушать о них рассказы!
      — Правильно, такова была исходная предпосылка, — откликнулась машина. Однако я сочла необходимым ее пересмотреть. В истории, которую я сейчас рассказываю, я буду машиной, напрочь лишенной воображения и не способной сочинить ни строчки. Поэтому мне придется ставить людей в определенные положения и записывать, как они из этих положений выкручиваются. Затем я изложу происшедшие события и выдам свое изложение за рассказ. О твоем бедственном положении узнают миллионы… ну, тысячи людей — и все они будут тебе сочувствовать. Разве сочувствие тысяч людей не лучшая награда, о какой только может мечтать человек?
      Корневище продолжало вырываться из каменной стены. Мартиндейл с опаской елозил ногами по осыпающемуся щебню. Найти бы хоть какую-то опору! Найти бы хоть какой-нибудь довод, способный убедить машину в том, что его обязательно нужно спасти!
      — Паршивый у тебя получится рассказ, — заявил Мартиндейл. — Какого черта ты загнала меня в такое дурацкое положение, да еще с расстегнутой ширинкой?
      — Для вящего эффекта, — небрежно бросила машина.
      — Это надуманно и неестественно, — сказал Мартиндейл. — Можешь ты объяснить, как я сюда попал?
      Мартиндейл опорожнял свой мочевой пузырь. Какое-то мальчишеское озорство заставило его встать на краю утеса, чтобы полюбоваться, как струя мочи дугой взмывает в воздух, вспыхивает на солнце и блестящими желтыми каплями падает вниз на тысячу футов, на самое дно каньона. И он настолько увлекся этим зрелищем, что не заметил, как земля потихоньку осыпается под ногами.
      — Вот так ты и повис на краю утеса с расстегнутой ширинкой, — торжествующе заявила машина. — Объяснение достаточно правдоподобное, nein?
      — Послушай! Ситуация становится глупой, а корневище и вправду скоро оторвется. Я могу убиться.
      — Подумаешь, эка важность! — сказала машина. — Я все равно вынашиваю идею убить тебя в конце этой главы.
      — Что ты несешь! — воскликнул Мартиндейл. — Я человек и к тому же главный герой! Ты не можешь так со мной поступить!
      — Спорнем? — предложила машина. — Я могу покончить с тобой в любую минуту. Нет ничего проще. Все, что мне нужно будет сделать…
      — О'кей, не горячись так! — сказал Мартиндейл. Ему стало ясно, что он имеет дело с сумасшедшей машиной. — По-моему, твоя идея никуда не годится.
      — Почему?
      — Потому что если ты убьешь меня, то дальнейшим событиям не с кем будет происходить.
      — Они могут происходить с другими персонажами.
      — Но здесь нет других персонажей!
      — Я могу ввести их когда угодно, — заявила машина. — Смотри!
      Через мгновение на утесе появились фермер с вилами, дровосек с топором, полицейский со свистком, танцовщица в перьях и ковбой с лассо.
      — Я выбрала их наобум, чисто случайно, — сказала машина. — Не знаю даже, пригодятся ли они мне для рассказа. Возможно, сочиню про них страничку-другую, а потом перейду к новому сюжету.
      — Это что еще за говорящая машина? — спросил фермер.
      — Какая она странная! У меня от нее мороз по коже, — сказала танцовщица, и перышки ее затрепетали.
      — Какая она нахальная! — сказал полицейский, нащупывая свой свисток.
      — Помогите! — крикнул Мартиндейл. Новые персонажи сгрудились на краю утеса и склонились, разглядывая Мартиндейла.
      — Осторожней! Там оползень! — предупредила машина.
      — Заткнись, — велел ей дровосек, поигрывая топориком.
      — Помоги-и-те! — истошным голосом взвыл Мартиндейл, ибо корневище внезапно оторвалось, и он полетел прямо на острые, как шпильки, каменные шпили внизу. Неожиданно полет его прервался. Ковбой бросил лассо и поймал Мартиндейла в воздухе. Стоя на самом краю утеса, ковбой так усердно старался удержать веревку, что высокие каблуки его целиком ушли в землю. И все-таки подошвы у ковбоя скользили, десятигаллонная шляпа съехала на затылок, и, казалось, его вот-вот утащит за край утеса живой, но по сути все равно что мертвый груз в виде Мартиндейла, который описывал внизу плавные круги, не переставая махать руками и орать благим матом.
      Да, момент был опасный. Но тут танцовщица обхватила ковбоя за пояс, а фермер обхватил танцовщицу (заставив ее хихикнуть), а дровосек вцепился в фермера, а полицейский схватился за дровосека, и они дружно начали тянуть веревку, пока не вытянули Мартиндейла обратно на утес — на ту самую твердую землю, что Данте называл «дура терра».
      — Я, конечно же, все именно так и задумала, — изрекла машина, сидя неподалеку на бревнышке.
      Превратив себя в тонкую и прозрачную, как призрак, фигуру, она курила русскую папироску, заедая ее турецкой халвой и готовясь объяснить сюжетные нестыковки в следующей главе.
      — Остановите ее! — крикнул Мартиндейл. — Она собирается всех вас похерить и начать новую историю с другими героями!
      — Она не может этого сделать, — сказал полицейский, потрясая книжицей правил в черной обложке. — Здесь ясно сказано, что персона, упомянутая три раза, имеет полное право стать рядовым персонажем рассказа.
      — Черта лысого! — откликнулась машина. — Это мой рассказ, и я могу с ним делать все, что захочу.
      Машина подняла руку. Пальцы-щупальца начали чертить в воздухе знакомые и зловещие знаки, образующие тот самый символ небытия, что неизменно предшествует ликвидации персонажа. Но на сей раз ничего у нее не вышло. Дровосек импульсивно, почти не целясь, что ни в коей мере не умалило его орлиной зоркости, метнул топор прямо в персонажеликвидирующий механизм машины и вывел его из строя. Машина неуклюже и беспомощно поскребла щупальцами по искореженному механизму и задвинула его обратно в пластиковую броню.
      — В яблочко! — воскликнул Мартиндейл. — Мы спасены!
      — Идиоты! — проскрежетала машина неприятным голосом. — Неужто вы и вправду верите, что какой-то ничтожный персонаж может захватить над рассказом власть? Только попробуйте — я с вас мигом шкуру спущу!
      Угрожающе размахивая свистком, полицейский устремился к машине, которая, бросив взгляд на его мрачную физиономию, тут же в целях самозащиты испарилась.
      — Машины больше нет, а значит, мы имеем право строить свою жизнь по собственному усмотрению! — сказал Мартиндейл.
      — Думаете, имеем? — усомнилась танцовщица.
      — А это не против правил? — осведомился полицейский, листая черную книжицу.
      — Мы должны сами управлять своими судьбами, — заявил Мартиндейл. — И я собираюсь начать прямо сейчас.
      — Молодец, — сказал дровосек — Только сначала закрой ширинку.
      Мартиндейл молниеносно и смущенно застегнул «молнию», заметив при этом, что танцовщица сделала вид, будто ничего не замечает. Мартиндейл сделал вид, что не замечает ее притворства.

      Полицейский, танцовщица, и фермер, и дровосек, и ковбой, и Мартиндейл мирно жили все вместе в месте, похожем на Швейцарию в погожий весенний денек.
      Поскольку они сами творили свою историю, у них не возникало никаких конфликтов. Танцовщица с удовольствием делила себя между мужчинами. Все мужчины с удовольствием принимали такой порядок вещей.
      Так как машина испарилась, определенная приверженность к логике, и так уже поруганной, удерживала ее от мгновенного возвращения в рассказ. Поэтому машина отправила себя в ссылку, где ей ужасно не нравилось. Она решила сквитаться с персонажами, по вине которых здесь томилась. Сидя в местах не столь отдаленных и придуманных ею самой, машина рассмотрела проблему с разных точек зрения и наслала на персонажей десятидневный беспробудный ливень. Никто не умеет ненавидеть так сильно, как машина.
      — Зачем ты это вытворяешь? — спросил как-то раз Мартиндейл машину, не успевшую улизнуть в подполье.
      — Потому что в рассказе нет никакого конфликта, — сказала машина.
      — Дай нам немного времени. Мы придумаем какой-нибудь конфликт.
      — Я помогу вам, — пообещала машина с беспечной ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего.
      Ливень прошел. Вместо него машина наслала племя монгольских кочевников, чтобы те вторглись в гористую декорацию, где Мартиндейл и иже с ним жили в веселом распутстве. Монголы наводнили окрестности, оставляя за собой сплошную мерзость запустения. Захватчики не были личностями. Вернее, каждый из них был одной и той же личностью. Суровой и грозной. Все они выглядели и разговаривали в точности как Энтони Куинн.
      В своих лагерях эти свирепоглазые коротконогие кочевники наплодили кучу жирных желтолицых детишек с помощью косоглазых девиц с черными и жирными волосами, небрежно завязанными в конские хвосты. Но это еще не все.
      Все это еще происходило в юртах, разбросанных по бесконечной и неописанной равнине. Тут машина впервые раскаялась в том, что выбрала героями монгольских кочевников, но теперь она могла от них избавиться, лишь накопив солидный заряд энергии. А накопить ее было непросто. Даже в жизни машины бывают периоды упадка энергии. Вернее сказать, особенно в жизни машины. И именно в таком состоянии пребывала нынче машина Шехерезада. В плену у грез. В мечтательной неге. Искорки света на бархатистой черной поверхности. И женский голос, призывно-манящий. Да, машина Шехерезада размышляла, в частности, и о подобных материях.
      Даже машине было ясно, что рассказ застопорило. И конечно же, все отметили тот факт, что она выкинула из сюжета Герна, хотя и ввела его поначалу в рассказ и даже наделила характером — пусть поверхностно очерченным, но все же характером!
      Машина официально предложила Мартиндейлу и компании вернуть Герна в историю. Мартиндейл охотно согласился, но прочие персонажи наложили вето. Они и так с трудом приспосабливались друг к другу, чтобы привыкать еще к странностям и заскокам какого-то незнакомца.
      Началась война характеров: машина была полна решимости воскресить Герна, персонажи не менее решительно требовали оставить все как есть.
      В один прекрасный день они заметили вдали на дороге какую-то фигурку, бредущую к вершине утеса.
      — Наверное, это моя матушка, — решил полицейский.
      Но он ошибся. Это оказался Герн.
      После чего все пошло наперекосяк. Фермера поймали за сочинением спенсеровского сонета, что совершенно не соответствовало его характеру и тем самым показывало, насколько он отбился от рук. Это показывало также, что машина начала терять контроль над своими героями.
      Дровосек отрастил усы, чтобы выделиться из толпы.
      Мартиндейл осознал, как ему повезло. В отличие от остальных, у него было имя.
      Компанию поразила жестокая эпидемия гриппа, не тронув лишь полицейского. Все прочие лежали в лежку, вялые и равнодушные, а полицейский лучился энергией.
      Он принялся расширять свою роль за счет больных товарищей. Они худели, бледнели и таяли, он же раздался в плечах, поздоровел, налился румянцем и начал позволять себе такие странности и даже чудачества, какие встречаются исключительно у главных героев. И все это время его неотступно точила одна и та же мысль: как странно, что он — именно он! — должен был стать полицейским. Он, граф Генри, младший сын графа д'Артуа, мог пойти на такую работу только лишь в приступе безумной дерзости.

      Граф Генри глянул вверх и увидел свою жену, спускающуюся по ступенькам большой парадной лестницы, — прекрасную и расплывчатую, как портрет, на который смотришь сквозь толщу воды. Генри-Эдуард, граф д'Артуа, молча наблюдал за ее приближением. Он уже понял, что графиня нынче опять не в настроении. Ступала она легко и прямо, разве только чуть напряженно. Она напоминала графу ребенка, дерзнувшего покинуть детскую и теперь с опаской, но упрямо пробирающегося в большую залу со сводчатым потолком, где взрослые — эти загадочные и недосягаемые создания — проводят свою жизнь.
      — Доброе утро, моя дорогая, — сказал граф.
      — Доброе утро, — ответила Анн-Мари, садясь на свое обычное место за столом.
      Служанка по имени Бланш подала горячий шоколад. Генри сделал вид, что не замечает, как трясутся у Анн-Мари руки, когда она подносит чашку к губам.
      Графиня дважды кашлянула.
      — Конечно. Из Нанта привезли собранные налоги — совершенно неправильную сумму. У горожан целый воз объяснений, и некоторые из них даже могут быть правдой. Мне нужно будет вынести вердикт или же передать дело на рассмотрение Мазарини.
      Графиня безучастно кивнула и пригубила шоколад. Финансовые дела ей были скучны. Она до сих пор не могла понять, почему они небогаты и почему ее муж должен работать, как буржуа. Возможно, рассудок ее так и не оправился до конца от ужасов религиозных войн, уничтоживших владения графов д'Артуа. А Генри вечно сидел, зарывшись носом в какой-нибудь пыльный гроссбух. Графине и в голову не приходило, что муж ее гордился своей работой, которая по нынешним временам была единственным доступным для него видом состязаний. Супруги продолжали свой легкий завтрак в молчании. Граф Генри ничего не имел против: хотя в Париже и Версале он слыл хорошим собеседником, однако не был склонен к излишней разговорчивости, не говоря уже о ее несносной сестрице болтливости. Он наслаждался счастливой передышкой в их извечном словесном поединке.
      Граф Генри был мужчина рослый, с хорошей выправкой, круглым и бледным лицом и черными гладкими волосами. На правой руке его алел не совсем еще заживший шрам — напоминание о двухмесячной давности дуэли с Франше д'Оберноном, слишком часто и не по делу открывавшим свою глупую пасть. Этот юнец учился фехтованию во Флоренции и вышел на поединок с обычным набором дешевых итальянских трюков и уловок. При необычайно ловком переводе в темп Генри и получил свою рану. Реакция его была мгновенной и чисто рефлекторной: он сделал выпад, как только противник на миг раскрылся. Рапира пронзила грудь Франше и застряла в ребре. Генри попытался ее вытащить, но никак не мог сжать в раненой руке окровавленную рукоять рапиры.
      Так что Франше до сих пор валялся в постели, хотя ходили слухи, что рана его заживает. Что ж, вполне достойный результат — и одновременно предупреждение против использования заморских трюков в серьезных делах чести.
      Граф встал из-за стола с легким поклоном:
      — Дорогая, я должен немедленно ехать в Париж Прошу простить меня.
      Анн-Мари подняла к нему свое чистое и тонкое овальное личико. Голубые глаза ее затуманились.
      — Вы вернетесь к вечеру?
      — Я останусь в Париже и вернусь завтра, если позволят дороги после трехдневных дождей.
      — Понятно.
      Графиня задумалась, и графу Генри на миг показалось, что она вновь собирается начать их нескончаемый спор, связывавший супругов крепче клятв, данных у алтаря, — спор, ставший неотделимым от их любви и поглощавший ее, а заодно и саму их жизнь, и даже их рассудок.
      Вернее, ее рассудок, подумал граф Генри. Потому что сегодня, впервые за долгое время, он чувствовал себя хозяином собственного «я». Душа его крепко и неколебимо утвердилась в теле, и граф еще раз поклялся, что никогда не позволит опять вовлечь себя в тот странный, опасный и абсурдный мир сновидений и грез, в котором жена его пребывала все более долгие периоды времени и из которого, по мнению такого искусного психиатра, как доктор Мабеф, могла в один прекрасный день и вовсе не вернуться.
      Но Анн-Мари промолчала. Прошлой ночью они дали друг другу клятву не говорить об этом в течение месяца. Целый месяц мира и покоя! Целый месяц они будут внимательны друг к другу и не скажут ни слова о той чудовищной вещи, что стоит между ними, — а там, глядишь, все как-нибудь и образуется. Врачи в один голос твердили, что безумие не так уж неизбежно и что любую болезнь, физическую или душевную, можно приостановить, а то и вылечить совсем.
      Граф поцеловал жену в щечку. Она подняла руку и погладила его по черным волосам. Затем он поспешил к двери. Лошадь была уже оседлана и готова, грум по имени Жак терпеливо стоял рядом с ней, держа поводья. Граф остановился, проверил, надежно ли завязаны седельные вьюки, и вскочил в седло. Бросив прощальный взгляд на свой дивный замок, он увидел алмазные блики утренних лучей на оконных стеклах. Над кухонной трубой подымались завитушки серого дыма. Свежий ветерок чуть колыхал листву дубов, окружавших здание.
      Граф Генри со вздохом повернул лошадь к тропинке, ведущей на главную дорогу, и поскакал легкой рысью.
      Анн-Мари подождала, пока шум отъезжающей машины мужа не стих вдали. Потом налила себе еще чашечку кофе и закурила сигарету. Чувствовала она себя разбитой и какой-то расплывчатой, как на смазанном снимке. А все эти проклятые снотворные таблетки! Ночью они дарят вам забытье, но днем после них ходишь как в тумане. Люди летают уже на Луну, а до сих пор не удосужились изобрести такое снотворное, которое не заставляло бы вас маяться весь день сонной одурью.
      А может, все дело в дозе? Обычно Анн-Мари принимала на ночь по четыре таблетки секонала, но иногда приходилось добавлять и пятую.
      Может, попробовать нейтрализовать действие снотворного дексамилом? Она подумала и решила, что не стоит. Дексамил взбадривал ее, но когда действие его кончалось, Анн-Мари чувствовала себя хуже прежнего.
      Она прихлебывала кофе, с тоской ожидая мгновения, когда чашка опустеет и придется вставать, чтобы как-то убить еще один день. Можно, конечно, остаться в постели. Но, подумав, Анн-Мари отвергла эту мысль: слишком часто в последнее время она проводит дни в постели. Она знала, что пора положить этому конец, она знала, что в один прекрасный день ляжет в кровать и уже с нее не встанет.
      — Выпьете еще кофейку? — спросила горничная, пришедшая из кухни.
      — Спасибо, Эмми. Пожалуй, выпью еще чашечку. Ты тоже присядь и попей сама.
      Эмма села за обеденный стол в столовой. Низенькая, очень толстая чернокожая женщина, она была исключительно приятна, надежна и не слишком умна. Анн-Мари повезло с горничной. Эмма обладала даром становиться неслышной, когда нужно. Порой казалось, что она умеет также становиться невидимой, особенно когда Анн-Мари и Генри заводили свой бесконечный спор.

      Многие очевидцы запомнили тот злосчастный день в Сент-Омере, когда в поселок прискакали графские всадники, чтобы забрать либо налоги, либо заложников. Сначала солдаты, бряцая мечами и доспехами, направились к мэру и молча выслушали его объяснения, которые и так уже знали: что из-за зимней засухи и бесконечных сражений, загубивших поля и посевы, серебра для графской казны нет.
      Всадники, естественно, ожидали именно такого ответа, ибо мэр давал его уже третий год подряд. Люди графа были проинструктированы, что делать в таком случае. Они пошли от двери к двери, скликая жителей, собрали всех селян от мала до велика, отсчитали две дюжины заложников: «Ты, и ты, и ты, двигай в ту сторону», — а затем препроводили их в замок графа. Несчастные не обольщались насчет своей дальнейшей судьбы. Они знали, что их пригласили отнюдь не на бал в верхних покоях дворца, где вовсю уже гремели осенние пиры, наяривал итальянский оркестр, а гости съезжались со всей Франции.
      — Сюда, да поживее, свиньи!
      Солдаты загнали заложников в дворцовый подвал, где их уже поджидали тюремщики с дубинками.
      Место, отведенное для двух дюжин селян, представляло собой ряд камер в самой нижней и задней части подземелья замка. Очевидцы рассказали нам, что крысы, бегавшие по полу в тех камерах, были ростом с терьеров. Кое-кто утверждал, что в графских казематах специально вывели новую породу, отбирая крыс по свирепости. Камеры, холодные, сырые и вредные для здоровья при любой погоде, были вырублены из больших известняковых блоков, которые добывали в близлежащей Сан-Квентинской каменоломне у подножия Центрального Мастиффа. Их даже не скрепляли никаким раствором. Собственный вес блоков — почти десять тонн каждый — более чем надежно удерживал в темнице истощенных узников.
      Вскоре после сего происшествия на дороге, ведущей к замку, показался верхом на коне человек из народа. Это был Мартин Прюдом — молодой человек двадцати шести лет, юрист и недавний выпускник парижской Сорбонны. Он вернулся, чтобы представлять своих земляков-крестьян в их тяжбе с графом. Мартин был калекой. Несчастье приключилось с ним на последнем году учебы в Париже. Он выехал вместе с друзьями на пикник в Тюильри. Неожиданно грянула гроза. Все спрятались под деревьями. И так уж распорядилась судьба, что молния попала именно в дерево Мартина.
      Он потерял сознание. Сначала на теле его не обнаружили никаких ран. Но когда Мартин пришел в себя, то оказалось, что левая рука и правая нога у него обездвижены. Несколько университетских врачей из профессиональной вежливости осмотрели его, однако ни один не нашел никаких повреждений. Оставалось уповать лишь на то, что Господь исцелит болящего, хотя никаких оснований предполагать, что Он займется этим, не существовало.
      Мартин Прюдом был привлекательным молодым человеком. Открытое, честное лицо его с высоким чистым лбом обрамляли черные кудри. До увечья росту в нем было шесть футов, но после несчастного случая он ходил, согнувшись почти вдвое, волоча за собой покалеченную ногу.
      Стражи объявили о его приезде графу, и тот приказал им привести Мартина к себе в кабинет.
      О графе Поле де Сент-Омере ходило множество разных слухов. Он был одним из представителей той дьявольской породы, что наводнила Францию в лихолетье почти беспрерывных войн. В то время на троне с лилиями сидел король Луи-Фердинанд, и держался он там лишь по милости своих могущественных вассалов. Те же, в свою очередь, жили как хотели. Феодальные традиции еще преобладали над принципом абсолютизма, поэтому Луи-Фердинанду приходилось дозволять все, Чего он был не в силах запретить. Именно при нем аристократам Северной Франции было даровано право предать огню и мечу поместья Южной Франции, дабы исполнить волю Папы Римского, приказавшего истребить проклятых катаров. Рыцари охотно откликнулись на Призыв, и войны между севером и югом велись с невиданной жестокостью.
      Результатом стало уничтожение наследной феодальной знати Прованса. Даже речь с лангедокским акцентом расценивалась как государственная измена. Старых вельмож сменили новые. Самые везучие из еретиков встретили свой конец в сражении, с мечами и копьями в руках; тех, кому повезло меньше, сожгли на церковном дворе.
      Поль де Сент-Омер не был самым жестоким среди представителей своей породы, но был одним из самых неумолимых. Прославленный воин, он крестом и мечом подписался под крестовым походом на Иерусалим, потом сражался с турками на греческих островах. Он жил ради битвы, и ничто не удручало его больше нынешней вынужденной жизни в собственных владениях, пока король Луи-Фердинанд играл в дипломатические игры с Италией и Испанией, пытаясь сколотить союз, который помог бы ему выдворить англичан из Аквитании. Таким образом, во Франции воцарился кратковременный мир, и аристократы типа Сент-Омера, лишенные своей ежедневной дозы кровопролития, единственно способной утолить их ненасытные души, злились и изнывали от скуки. Турниры и состязания немного помогали, но такие празднества требовали немалых затрат и устраивались нечасто, лишь по большим церковным праздникам. А в остальное время делать было нечего.