Яков Шехтер
      ПРИЗНАНИЕ СУМАСШЕДШЕГО
      Велик и прекрасен город Тель-Авив. Неистовы его праведники и яростны его блудницы. Горячий аравийский ветер вздымает нежнейшую взвесь прибоев твоих, о Тель-Авив, до последних этажей небоскрёбов. Радужная плёнка пены окрашивает воздух в цвета средиземноморской мечты и, медленно кружась, оседает на спинах откормленных тель-авивских котов. Возмущенным взглядом провожают они хасидов в чёрных халатах, спешащих на утреннюю молитву. Бледные завсегдатаи ночных кафе промокают бумажными салфетками первый утренний пот и устремляются вслед за хасидами. Возле синагоги их пути расходятся; вместо прохладных вод миквы окунают они тела свои, утомленные ночным распутством, в белые волны несмятых постелей. Жирно и зычно кричат коты на площади Дизенгоф, ленивое эхо барахтается между витринами и, наглотавшись перламутровой пены, тонет в фонтане.
      Где ты, пророк-обличитель, чрево какой рыбы скрывает тебя от истомлённой зноем публики?
      Иногда мне кажется, что я узнаю его. Ведь если суждено повториться нашей встрече, то, наверное, здесь, на раскалённых площадях Ниневии. Я вкладываю монету в подставленную ладонь и пытаюсь уловить в полубезумных глазах хотя бы тень тени того взгляда. Напрасно, это не он. Другими дорогами ходит пророк по Тель-Авиву, а может, и вовсе в иные страны влечёт его, испуганного непомерностью задачи, прохладное нутро аэробуса.
      Я меняю направление, часы прогулки. Я внезапно поворачиваю и бегу на другую сторону улицы, сбивая с толку и без того нервных водителей. Не может быть, что мы больше не встретимся - неужели всё началось и завершилось на ступеньках виленской синагоги?
      Беспощадные лучи солнца треплют мою кожу. Сегодня, впрочем, как и всегда, над всем Израилем безоблачное небо. Словно воздушный шар, взмывает в его обманчиво-безмятежную глубину мой слабый голос, распираемый изнутри миазмами тель-авивских помоек: "Где ты, сын Неба? Ниневия готова, Ниневия ждёт..."
      Я всегда старался идти в синагогу самым длинным путём. Выходил задолго до начала молитвы и медленно шёл по старой Вильне, пытаясь уловить отголоски давно отзвучавших мелодий. Я не знал, что удастся услышать: звук скрипки на еврейской свадьбе, перебранку уличных торговцев или голос кантора. Пересечения улиц пугали необходимостью выбора - обе стороны одинаково властно тянули к себе. Я останавливался и вспоминал уроки реб Берла.
      Если еврей сбился с дороги или не знает, куда повернуть, лучше всего идти направо. Так написано в книгах Виленского Гаона.
      - Ты понимаешь, Янкл, - говорил мне реб Берл, габай нашей синагоги, - ему не нужна была библиотека. Он-таки знал всё наизусть! Три тысячи книг, и всё наизусть - прямо, как "Шма, Исроэл"!
      Поворачивая направо, я каждый раз оказывался возле арки в конце улицы Стекольщиков. К ней примыкало новое здание, построенное вместо прежнего, разрушенного бомбой. Рассказывают, будто в его стене была полукруглая ниша, словно вдавленная в каменную толщу. Старики подводили меня к окнам нового дома, тыкали пальцами в стену и, крепко картавя, говорили:
      - Здесь - сюда смотри! Тут это было.
      Три века назад по улице Стекольщиков проходила еврейка на последнем месяце беременности. Ей навстречу двигалась груженная дровами телега. Возница постарался прижаться к одной из сторон, но и освободившегося пространства явно не хватало. Тогда женщина повернулась лицом к стене и прильнула к ней изо всех сил. В этот момент произошло чудо - кирпичи расступились. Ребёнок, укрытый от опасности, был будущий Гаон.
      Перед самой синагогой я попадал в проходной двор и каждый раз встречал в нём реб Берла. Мы здоровались, он сжимал мою руку шершавыми старческими ладонями и, словно отвечая на вопрос, отрицательно качал головой.
      Окна первого этажа в этом дворе были прикрыты металлическими ставнями. Железо много раз красили, защищая от сырости, и наслоения краски сделали его похожим на кору старого дерева. Какие только кисти не гуляли по этим ставням, какими цветами не пытались перебить первый желтый слой сменяющие друг друга хозяева! Он сохранился до сих пор, успешно пережив непогоды и ненастья нашего столетия.
      Уже вместе, но молча, мы продолжали свой путь к синагоге.
      Прошли осенние праздники, Пурим, Песах. За ними Шавуот, Девятое Аба, месяц Элул. И снова Йом-Кипур, Пурим, Песах. Только через несколько лет я отважился нарушить молчание, почти превратившееся в традицию.
      - Рибэйнэ шэл ойлэм, - воскликнул я при встрече, неловко копируя идишистский акцент. - И какое сокровище потерял реб "ид" в этом дворе?
      - Ах, ингелэ, ингелэ, если бы ты только знал, - вздохнул реб Берл.
      Он замолк и, словно оценивая, смерил меня взглядом. Я стоял, продолжая глупо улыбаться, и вдруг почувствовал, как незнакомая реальность начинает вторгаться в мою жизнь. Ещё ничего не успело произойти; рассказ, так много изменивший во мне, ещё скрывался в сознании реб Берла, а сердце уже застучало, заторопилось, сокращая пространство между мной и чудом.
      - По этой улице, - заговорил реб Берл, - немцы гнали колонны из гетто на расстрел в Понары. Ворота дворов запирались наглухо, а у дверей подъездов стояли дворники-литовцы. Матери подталкивали детей к дворнику и, протягивая часики или обручальное кольцо, умоляли спасти. Тот соглашался и прятал ребёнка за спину. Но не успевала плачущая мать отойти на несколько метров, как дворник вталкивал мальчика или девочку обратно в колонну. Я был одним из таких детей, но мне повезло больше.
      Реб Берл подвёл меня к высокой двухстворчатой двери подъезда.
      - Я притаился здесь, за спиной у дворника, и вдруг увидел, как медленно открывается правая половина двери. В глубине парадного, так, что невозможно было увидеть с улицы, стоял старик и манил меня пальцем. Он был одет, словно хасид в субботу. Штраймл из лисьих хвостов, чёрный блестящий кафтан с "гартлом", белые чулки до колен. Расхаживать в таком наряде за пределами гетто было сущим безумием.
      Дворник изумлённо уставился на старика, и я, воспользовавшись замешательством, скользнул в парадное. Старик притворил дверь, взял меня за руку, и мы побежали вверх по лестнице.
      Я помню, что несмотря на декабрьский мороз, рука его была сухой и горячей. Двигался он удивительно легко, и, когда мы оказались перед чердачной дверью, его дыхание осталось ровным.
      - Дверь не заперта, - сказал старик, - вылезай на крышу, через два дома увидишь глухую стену, а в ней железные скобы.
      Спускайся по ним и беги в гетто. Там тебя спасут.
      Он ещё на секунду задержал мою руку.
      - Только не забудь, два раза в день говори "Шма, Исраэль". Утром и вечером, ложась и вставая, два раза в день. Смотри, не забудь.
      Реб Берл приоткрыл дверь парадного и осторожно заглянул внутрь. В парадном было темно, пусто и пахло котами.
      - А куда девался старик? - спросил я, притрагиваясь к бронзовой ручке двери. - И почему дворник не погнался за вами?
      - Он просто ничего не понял, - прошептал реб Берл. - Да и разве в силах человеческих угнаться за пророком Элиягу! Он ещё раз смерил меня оценивающим взглядом.
      - Сорок лет я прихожу сюда почти каждый день, и сорок лет жду, когда он снова придёт. Никто не знает об этом, даже мой сын.
      Реб Берл горестно взмахнул рукой. Его сын, Хаим, женился на литовке, а дочка Хая вышла замуж за русского.
      - Почему он выбрал меня? - продолжил реб Берл. - Почему из всех детей виленского гетто он выбрал именно меня? Так ли я прожил подаренную жизнь, оправдал ли выбор? Сорок лет я прихожу на эту улицу, стою возле этой двери и жду - вдруг он снова придёт. Но он не приходит, ингелэ, ты понимаешь, он больше совсем не приходит!
      Через проходной двор мы попадаем к синагоге, и её стены, покрытые омертвевшей, коричнево -грязной краской, напрочь отделяют нас от городского шума. Здесь, внутри, по-прежнему живёт Вильна, говорит, плачет и молится устами последних стариков. Они уже собрались, столпились вокруг "бимы", возвышения в центре зала и, как всегда, что-то возбуждённо обсуждают. Промежутков между словами, увы, нет - в финальную паузу, которую рассказчик, совсем, казалось, заинтриговавший слушателей, оставляет перед развязкой, немедленно вклинивается сосед. Через какое-то время беседа начинает напоминать разговор сумасшедших: все говорят одновременно. Каждый пытается досказать конец истории, которую не успел завершить, и разобраться в этом шквале способно только любящее сердце.
      В синагоге все хорошо знали друга друга, и я с порога заметил его, сидящего на лавке возле печи. Незнакомец был неряшливо и грязно одет, рыжая щетина покрывала подбородок, щёки и шею, вплоть до кадыка. Не составляло труда угадать, что он будет просить денег.
      Синагога располагалась на улице, ведущей к вокзалу, и в неё частенько забредали нищие и пьяницы. Старики привычно выуживали пятаки, выслушивали очередной трагический рассказ и выпроваживали гостя. Иногда реб Берл, оценив по достоинству актёрское дарование пришельца, обращался к старикам на идиш:
      - Давайте больше, - говорил он, продолжая приветливо улыбаться, - иначе этот разбойник взломает копилку с пожертвованиями.
      Нынешний гость не внушал опасений. Я подошёл поближе и прижался спиной к кафельному боку печи. Уже несколько дней у меня ныла правая почка: видимо, выходил песок или двигался камень. Таблетки почти не помогали и, прижимаясь спиной к горячим плиткам, я искал облегчения от боли.
      Незнакомец начал рассказывать свою историю. Он из Душанбе, сидел за махинации с левым текстилем, освободился, едет домой, в поезде украли кошелёк. Просит помочь: общий вагон до Душанбе стоит шестнадцать рублей. Старики, как обычно, собрали деньги. Незнакомец пересчитал горстку медяков и обескураженно произнёс:
      - Я не пьяница. Если вы не верите мне, пусть кто-нибудь пойдёт на вокзал и купит билет. Я тоже еврей, помогите.
      Старики покивали головами, отводя глаза в сторону, и просьба, повиснув в воздухе, тихонько растворилась между печкой и "бимой". Реб Берл облачился в талит и принялся перелистывать молитвенник в поисках нужной страницы. Незнакомец ощутил себя лишним. Он поднялся со скамейки, ещё раз обвёл глазами присутствующих и, не встретив сочувствия, медленно вышел из комнаты.
      Прошло несколько секунд,и вдруг странная мысль остановила меня у привычного входа в состояние молитвы: а вдруг это он? Ведь мы - единственный "миньян" в Вильне. Да что там в Вильне, во всей Литве... Тени праведников качаются за нашими спинами, всё былое величие литовского Иерусалима сосредоточилось в стенах его последней синагоги. Говорят, будто в такие часы пророк Элиягу приходит для помощи и проверки. А как можно проверить, в чём по-настоящему испытать, если не в милосердии? Я выскочил из комнаты и побежал за незнакомцем. Он уже спускался по лестнице; я остановил его и пересыпал в подставленную ладонь всё содержимое кошелька. Незнакомец спрятал деньги в карман и негромко произнёс:
      - Спасибо.
      Он спустился на следующую ступеньку и перед тем, как навсегда исчезнуть из моей жизни, добавил:
      - Правая рука Б-га - это милосердие. Будь здоров.
      Несколько минут я стоял ошеломлённый его взглядом. Такого сострадания, такой любви мне никогда не доводилось видеть. Словно на секунду приоткрылась завеса, и отблеск другой реальности скользнул по моему лицу.
      Через несколько дней я получил долгожданное разрешение и навсегда уехал из Литвы. Накануне отъезда старики устроили прозальный "лехаим", а реб Берл подарил на память свой талит.
      - Надевай его почаще там, на Святой Земле, - сказал он, передавая мне потёртый вельветовый мешочек.
      О незнакомце я решил с реб Берлом не говорить. Кто знает, сколько раз посещал его пророк Элиягу, проверял и уходил, сжимая в руке горстку медных монет. Наверное, каждый должен сам пробиваться через толщу, отделяющую его от истины, искать в ней лишь для него предназначенную нишу.
      Боли в правой почке у меня больше не повторялись. Что послужило тому причиной: благословение пророка или перемена климата - кто знает? Вот если б вновь повстречаться... Я никому не рассказываю про свои поиски. В Тель-Авиве и без такого легко прослыть сумасшедшим. Потоки безумия и блуда захлёстывают этот город, символ вселенского заговора сионистов. Глупцы! Спросите меня, хотят ли евреи мирового господства? Фалафель и пиво вот к чему свелась вековая скорбь! Я проведу вас по улицам, напоенным ленью Леванта, я покажу вам заплывшие жиром бока дщери Сиона. С кошачьим бесстыдством покоряется она воле необрезанных чужаков, бесплодны груди её, измятые руками неверных любовников. Не господства взыскует она, а милосердия. Приди, пророк, возьми за руку и укажи путь к спасению!
      Только однажды, столкнувшись на улице со старым знакомым, я ввязался в довольно скользкий разговор.
      - И что потерял здесь реб "ид"? - спросил Йоэль, увлекая меня в тень, подальше от лучей жаркого январского солнца.
      Я ответил ему, как настоящий еврей, вопросом на вопрос.
      - А если я увидел пророка Элиягу и пытаюсь его догнать?
      Йоэль хмыкнул и принялся наматывать на указательный палец кисточку цицит.
      - Видишь ли, - сказал он, - проявление в материальном мире духовной субстанции, условно обозначаемой Элиягу - это всё, что осталось у нас от пророчества.
      Кисточка намоталась до конца, Йоэль чуть потянул её, словно испытывая на прочность, и принялся раскручивать обратно.
      - Подобного контакта со Всевышним удостаиваются лишь самые большие праведники.
      Он аккуратно заправил за уши небольшие "литовские" пейсы и добавил:
      - В подавляющем большинстве случаев люди видят вокруг себя то, что хотят увидеть.
      Крупные капли дождя застучали по чёрной шляпе Йоэля. Солнечный жар ослабел, но ни одна туча не заслоняла глубокого неба над Тель-Авивом. Капли превратились в струи, струи собрались в потоки. Вместе с полудюжиной бродячих котов нам пришлось укрыться под козырьком ближайшего магазинчика.
      Прижавшись спиной к горячему стеклу витрины, я наблюдал, как беспричинно и щедро изливает Г-сподь Вседержитель своё милосердие на забывший Его город.