1. Предисловие

Перед началом своего повествования предупреждаю, что вы имеете дело с человеком не только некурящим, но и непьющим. Вы меня, уважаемые читатели, не уговорите и рюмочки выпить. И не подступайтесь – отошью вас куда подальше. К сему добавлю, что здоровье у меня, невзирая на возраст, хорошее. До сих пор аппетит имею пылкий и всеобъемлющий, как говорят в народе: «Люблю повеселиться, особенно – пожрать», На учете в психодиспансере не состою, видений и привидений не наблюдаю, в карты играю честно, в фантазерстве не уличен. Склерозом не страдаю, память имею отличную. Жена однажды мне сказала: «К твоей бы памяти, Шурик, еще бы кое-что приплюсовать – ты бы в гении прямым ходом вышел. Жаль мне, что память у тебя долгая, а ум короткий». Ну, это уж она перегнула. Ум у меня не хуже, чем у вас, уважаемые читатели.

Таков мой краткий морально-психический словесный портрет. Дарю его вам на память, чтобы вы знали, что имеете дело с нормальным человеком, пусть безо всяких поднебесных взлетов, но зато и без всяких вывихов.

Впрочем, для полной очистки совести, скажу: один махонький вывих у меня все-таки есть. Дело в том, что ни на ногах, ни на витринах видеть не могу обуви с высокими острыми каблуками. Передергивает меня всего, дрожь берет. В первое же утро после свадьбы, пока Татьяна еще спала, я лучковой пилой каблуки на ее туфлях укоротил. Крику потом было, слез… Но со временем жена подчинилась моим законным требованиям. С дочерью – сложней. Она с мужем через два дома от нас живет и иногда имеет нахальство приходить в дом к родителям на остроконечных каблуках. Тут начинается у нас перепалка. Недавно она заявила, что у меня «симптом синдрома самодурственной острокаблучной идиосинкразии». И язык повернулся отцу сказать такое! Я вам, други-читатели, всенародно объявляю: никакого симптома тут нет. Для особого отношения к высоким каблукам у меня имеется конкретная причина. А какая именно – вы позже узнаете. Узнаете – и содрогнетесь…

2. Сила таланта

В предыдущей главе я вскользь упомянул о картах, однако умолчал о том, что у меня к ним талант. Теперь придется, подавив свою скромность, поговорить о себе подробнее. Однако я по горькому опыту знаю, что очень многие дамы не любят игроков, карты каким-то злом считают. Чтоб не утерять той заслуженной симпатии, которой, безусловно, читательницы уже ко мне прониклись, я постараюсь поменьше игровых терминов употреблять, поменьше о всяких картежных тонкостях толковать. Простите мне это, читатели-мужчины! Вы-то, я знаю, картишки любите.

Я родился и рос в приморском городке; в нем и поныне живу, вернувшись из Рая. Отец мой работал завхозом в местной здравнице, мать хозяйничала дома. Вечерами к отцу приходили сослуживцы-преферансисты. Играли на веранде, а я, забыв пустые детские забавы, следил за действиями игроков, вслушивался в специфические их разговоры, осваивал терминологию и постигал смысл игры. Однажды один из сослуживцев не явился, и меня, шутки ради, пригласили за стол. И что же – я сразу выявил себя как полноценный партнер! Взрослые были в восторге, они справедливо сравнивали меня с чемпионом мира Капабланкой, шахматная гениальность которого тоже проявилась в очень раннем возрасте. Родители стали гордиться мной, В то лето я часто играл с гостями, и отец всем говорил, что я – картежный вундеркинд. Ведь еще ребенок, только что во второй класс с трудом перешел, а уже такие успехи!

Потом однажды иду по курортному парку мимо беседки, а там отдыхающие картами развлекаются. Я – туда. Один добрый мужчина объяснил мне, как в «очко» надо играть, дал двугривенный и, когда новый кон начался, ввел в игру. Я сразу освоился и трешку выиграл. Я туда неделю ходил, там и «три листика» освоил. Взрослые дивились! Но некоторые пыжились, обижались, что их такой маломерок обыгрывает. На те честно заработанные деньги я покупал пирожные, шоколадные конфеты «Озирис» и все это съедал безотлагательно. Только не подумайте, что меня дома впроголодь держали. Вот уж нет! Но во мне уже в те годы вскипали повышенные гастрономические потребности.

Когда закончились каникулы, я организовал негласный клуб «Пиковый туз». Мы собирались на кладбище и там в «двадцать одно» играли – на те деньги, что родители для завтраков давали. Благодаря своим способностям я теперь мог добавочные порции прикупать в школьном буфете. Но нашлись злопыхатели, дело до директора дошло, и пошло-поехало… Он мать мою вызвал, еле выплакала она, чтоб сына не исключили. А отец меня выпорол – это вундеркинда-то!

После этого стал я тайком ходить в детдом для дефективных, на самую окраину городка. Там в подвале игра на пуговицы шла. И вот там-то на меня однажды невезуха накатила. Партнеры с меня все пуговки срезали, даже с брюк. И ремень для ровного счета отобрали. С трудом до дома дошел. О том, что меня ждало в семейном кругу, умолчу, чтобы вы, друзья-читатели, лишний раз за меня не переживали. В утешенье вам сообщу, что потом я отыгрался: с карманами, полными пуговиц, домой явился. Надо учесть, что даже у самого умного игрока бывают периоды неудач. А вообще-то мне везло. Но выигрывал я главным образом потому, что не признавал бесшабашного риска, не пер на рожон. Я всегда по ступенькам шагал, действовал, так сказать, п о с т у п е н н о. В том моя мудрая сила была.

Вскоре после окончания школы я был призван на действительную, причем в армии на карты наложил полное вето, так что с этой стороны нареканий на меня не было. А вернувшись в свой городок, я трудоустроился на пассажирскую пристань уборщиком. Должность не самая престижная, но меня-то прельщало, что общенье с людьми будет обеспечено.

К сожалению, во все инстанции начали поступать необоснованные жалобы. Якобы пристань утопает в мусоре, якобы швабры в руках моих никто еще не видал, – только карты, якобы я вообще превратил пристань в игорный бедлам. Вы, безусловно, уже догадались, что это мутные ручьи клеветы струились из-под авторучек завистников, ущемленных моими честными выигрышами. Но начальство, внемля клеветническим наветам, сперва вкатило мне выговор, потом выговор в квадрате. Выговора в кубе дожидаться я не стал, сам ушел из того гадючника и поступил в рыболовную артель. Увы, и там нашлись варнаки, начали шить мне дело, будто я «разлагаю картежом рыбаков, в связи с чем резко снизились уловы». Но я быстро на новое место устроился. Я ведь не лодырь какой-то!

Читатели вправе прервать меня и спросить: почему это я все о своих трудовых буднях толкую, а об интимных делах помалкиваю? Да потому, – отвечу я, – что о всяких сердечных переживаниях любят толковать те, кому не везет на этом поприще. А у меня на этом участке судьбы все шло как по маслу. Я был тогда симпатичный, правда, уже с некоторым уклоном к полноте, но и это шло мне. Ну и разговоры умел вести на отвлеченные культурные темы. Так что у противоположного пола имел заслуженный успех. Вскоре мать мне и невесту подыскала – натуральную брюнетку, законную дочь фельдшера. Она стала ко мне заглядывать, я стал к ней захаживать, возникли отношения, дело катилось к свадьбе. Но родителям невесты мой аппетит не нравился, они меня так окрестили: ухажер-многожор. К тому же я, на свою беду, ввел эту Анюту в картежную компанию, освоила она игры, азарт стала проявлять. Потом проигралась сильно. Проиграла не мне, а вину на меня опрокинула. Произошел скандальный конфликт, женитьба отпала.

Все эти недоразумения сильно угнетали моих родителей. Причем они, по своей наивности, верили не мне, а тем склочникам, которые чернили меня. И вот отец созвал аварийный семейный совет. Первой взяла слово мать. Она заявила, что мне надо ехать в областной центр и держать экзамены в вуз. Но у бати, оказывается, имелось свое заранее продуманное решение. Он сказал, что науки подождут, а первым делом мне надо «излечиться от своего порока». Мне нужна дисциплина! И не простая, не сухопутная, а морская. На море мне не дадут потачки, там я все время буду под надзором начальства. И далее он сообщил, что спишется со своим троюродным братом Вячеславом, который, как известно, проживает в Ленинграде и служит в торговом порту; он хочет слезно просить братца временно прописать меня, а затем пристроить на какое-нибудь судно. Причем кем угодно, хоть гальюнщиком. Главное – оторвать меня от грешной суши.

Я против этой отцовской идеи не возражал. Во мне вспыхнула мечта о дальних странах, о фруктах и кушаньях, которые там можно попробовать. Мне стали сниться всякие мыслимые и немыслимые блюда: бананы натуральные, ананасы свежепросоленные, утки по-руански, куры по-перуански, солянки по-африкански, щи по-аргентински, шашлыки по-шанхайски…

Вскоре из Питера пришел благосклонный ответ.

За день до отъезда я направился к знаменитой тете Бане, местной проницательнице будущего. Официально ее звали Таней, но детишки, а за ними и взрослые, перестроили ее имя, поскольку, невзирая на серьезный возраст, у нее всегда было такое бодрое румяное лицо, будто она только что из бани. Работала она нянечкой в детской больнице, а по вечерам принимала на дому взрослых, которым не терпелось заглянуть в свое будущее.

Тетя Баня первым делом проверила линии на моей левой ладони, затем дала мне таз с водой и велела держать его обеими руками, причем так, чтобы кончики пальцев были погружены в воду. Потом наклонилась над тазом и глядела на воду минут пять. После этого села за стол и вывела на медицинском бланке нижеследующее:

благодаря картам проклятым ждет тебя казенный дом с полом покатым он станет тому причиной что случится твоя кончина однако та кончина не полевая не пулевая а нулевая а в дальнейшем пока ты живой ждет тебя сундук с человечьей головой и бегство что есть мочи когда среди ночи бубновая ангелица в даму превратится.

Прочтя этот диагноз, я заявил, что против казенного дома решительно возражаю. Ведь я играю по всем правилам искусства, без всякого шулерства! В ответ проницательница заверила меня, что под каздомом здесь подразумевается отнюдь не тюрьма. Но больше никаких уточнений не дала.

3. На Малом проспекте

И вот прибыл я в Ленинград. Только не ждите здесь подробного описания этого знаменитого города. Он и без меня уже достаточно отражен в искусствах. А я и пробыл в нем не очень долго, и к тому же, в силу большой занятости, не успел ознакомиться с ним полностью.

Метро тогда еще не было, так что поехал я к дяде на трамвае – четверке. Нужный мне дом на Васильевском острове, в конце Малого проспекта, нашел без труда. Дядя Вяча и тетя Люда жили на третьем этаже в двухкомнатной квартирке. Кроме того, к кухне примыкала кладовка. Ее и отвели мне для проживанья. Там стояли раскладушка и табуретка. Нормального окна не было, его заменяло малюсенькое окошечко под самым потолком, причем с какой-то решеткой.

– Уютно, но темновато, – признался я своим благодетелям. – И решетка не веселит.

– Эта решетка – еще не та решетка, – утешила меня тетя Люда. – А вот если карты не бросишь, они тебя и до тюремной решетки доведут.

– Да, это дело ты забудь! – присоединился дядя. – Если тебя хоть раз в милицию заметут через картеж и если до пароходства дойдет слух об этом – не видать тебе морей-океанов!

Из этих реплик я понял, что папаша мой в своем письме сильно сгустил краски насчет меня. Тем не менее дядя обещал мне устроить временную прописку и порекомендовал устроиться на временную работу, поскольку судно, на которое он надеется устроить меня, еще ремонтируется. Затем он взял с меня клятву, что в Питере я буду соблюдать карточный нейтралитет: ни одного рубля не проиграю никому и ни одного рубля не выиграю ни у кого. Эту клятву я честно сдержал.

Вскоре я устроился подсобником на винно-водочный склад, он находился недалеко от дядиного жилья. Платили там совсем неплохо, а, поскольку я непьющий, работа эта опасности для меня не представляла. Начальство довольно мной было: когда увольнялся – характеристику хорошую дали. И вообще я там на высшем счету числился. Тамошний самодеятельный поэт Коля Складный (это его псевдоним был) даже стихи мне посвятил. Как сейчас помню:

Его полезные деянья Я воспеваю, как Гомер, И говорю, сдержав рыданья, Что буду брать с него пример!

Дядя был доволен моим скромным, бескартежным и безалкогольным поведением. Он вообще хорошо ко мне относился. Зато тетя Люда оказалась дамой повышенной стервозности. Язык у нее не хуже дисковой пилы крутился, пилил всех без устали. Родом она была с Оккервиля. Это у них в Питере речка такая, на окраине где-то; ее и ленинградцы-то не все знают. На берегу той речки тетя провела детство и очень этим гордилась. «Я не какая-нибудь василеостровка, я с реки Оккервиль!» – горделиво твердила она всем и каждому. В доме, в жакте ее за глаза именовали так: Оккервильская собака.

Из-за Оккервильской этой собаки неуютно мне было в дядюшкином жилье. Однажды я заикнулся ей, что, мол, познакомился с одной, так нельзя ли мне пригласить ее в кладовку, хочется интимно провести время после трудового дня. Оккервильская – на дыбы:

– Ты что, приехал сюда развраты разводить?! Ты кто, мастер высшего кобеляжа?! Если хоть одна посторонняя женская нога ступит на мой порог – прогоню тебя!

Одним словом, невесело началась моя житуха в этом монастыре. Но вскоре жить стало веселей. Это благодаря тому, что состоялось мое знакомство с Кузей Отпетым. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Перегорели однажды пробки в нашей квартире. Я, чтобы услужить дяде и тете, немедленно взялся за дело, жучка вставил. Но тут почему-то вспышка произошла, свет опять погас, горелым запахло. Тогда дядя и говорит:

– Придется Кузю Отпетого позвать. В прошлый раз он все нам моментально наладил… Сходи-ка, мой отдаленный племянник (так дядя меня прозвал), за Кузей. – И он объяснил, где найти этого Кузю.

Кузя жил в дворовом флигеле, в квартире ь 28. Я трижды нажал кнопку звонка у двери, и вот предстал предо мной молодой человек, года на четыре старше меня, высокого роста, средней упитанности. Это и был Кузя. Я толково объяснил ему, что в такой-то квартире по неизвестной причине произошла небольшая электроавария.

– Ладно, сейчас приду, – произнес мой новый знакомый. – Только инструмент кой-какой прихвачу… Да вы заходите, чего на площадке стоять.

По длинному, но чистому коммунальному коридору Кузя провел меня в свою комнату. По сравнению с моей кладовкой она казалась большой и уютной. Имелись: широкий низкий диван, стол, два стула, шкаф и даже этажерка с книгами. Пока Кузя рылся в каком-то баульчике, выискивая там что-то, я стал листать лежащий на столе массивный альбом «Путешествие по Италии». То было роскошное буржуазно-дореволюционное издание: толстая глянцевитая бумага, золотой обрез, кожаный переплет, уголки отделаны бронзой, В альбоме, в алфавитном порядке, чередовались снимки больших и малых итальянских городов. Весила эта «Италия» кило три, не меньше, и сыграла важную роль в последующих событиях. Но о них – позже. А пока скажу, что это художественное издание Кузя Отпетый неоднократно использовал при заключительной фазе ухаживаний.

«Дорогая, совершим путешествие в Италию», – нежно предлагал он своей добровольной жертве, после чего они садились рядком на диван. Кузя, положив альбом на колени ей и себе, начинал нетерпеливо листать страницы и пояснять культурное значение того или иного города, сопровождая пояснения объятиями, поцелуями и клятвами верности. Эта география действовала на Кузиных знакомок безотказно. Через какой-то отрезок времени альбом соскальзывал на пол, и на диване происходило то, чего не могло не произойти. А в Кузином донжуанском блокноте появлялась очередная шифрованная сводка: «Муся сдалась в Болонье». Или: «Побывал в Милане с Мариной». Или: «Клава продержалась до Рима».

Но вернусь ко дню нашего знакомства с Кузей. Когда мы с ним уже были готовы покинуть комнату, взор мой упал на колоду карт. Она сиротливо лежала на верхней полке этажерки и была крест-накрест перевязана черной лентой.

– Почему ваши карты в трауре? – вдумчиво спросил я своего будущего друга.

– Два года тому назад я одного пижона крупно обыграл – бешеный фарт мне шел. А тот через это с Тучкова моста сиганул, – признался Кузя.

– Утоп?

– Нет. В воде призадумался – решил жить. На всю Неву заверещал. Его речная милиция вытащила, откачали. Я этому недоутопленнику все деньги его вернул… А все-таки груз на душе: из-за меня человек на тот свет захотел. Тогда я и завязал.

– А я дяде слово дал – не играть на интерес.

– Так вы, значит, тоже… любитель? – с оживлением спросил Кузя, присаживаясь на стул.

– Еще какой! – ответил я. – У меня с детства талант.

Тут забурлил у нас разговор на волнующую тему, Памятуя свое обещание не сердить дам-антикартежниц, не буду излагать его. Скажу только, что в процессе той беседы возникла у меня одна светлая идея.

– Давайте, Кузя, заключим двусторонний дружеский пакт о безналичной игре,

– предложил я. – Будем играть на деньги, но вручать их друг другу не будем. Таким образом, мы останемся честными перед людьми и перед самими собой, и в то же время у нас будет взаимное удовольствие.

– Но ведь это самообман, – высказался Кузя. – А впрочем… – Он взял колоду, снял с нее траурный креп – и воскресли короли, дамы и валеты всех четырех мастей. Вначале карта шла Кузе, потом ветерок удачи подул в мою сторону. Но все равно играл я осторожно, прикупал вдумчиво. Такой стиль сердил моего партнера, хоть вроде бы ему и на руку был.

– По-бабски играешь, – ворчал он. – По мелочишке клюешь, зануда грешная! Чувствую, жмот ты, Шарик! (Так он мое имя переделал.) Через какое-то время из прихожей раздался троекратный звонок. Дядя мой явился, причем сердитый. И тут выяснилось, что мы уже два часа играем, а в дядиной квартире – тьма непроглядная.

На другой день, в воскресенье, опять направился я к Кузе. И засиделся до вечера. И пошло-поехало: как воскресенье (субботы тогда рабочими днями были) – я к нему. Сидим, поигрываем. И хоть он не одобрял моей манеры играть, но все же мы прочно на карточной почве с ним подружились.

Ни дяде, ни тете про это наше времяпрепровождение я не сообщал, будто ни Кузи, ни карт в помине нет. Но тетя что-то подозревала. Приходилось мне иногда врать ей, используя свои неплохие теоретические познанья в искусстве. Бывало, спросит, где это я с утра пропадал, а я в ответ:

– В Эрмитаже был. Наблюдал «Мону Лизу» Айвазовского. Какое уникальное произведение гениальной кисти!

Или:

– В Русском музее задержался. Восхищался портретами, пейзажами, ренессансами и прочими натюрмортами. Какое роскошное богатство масляных красок!

Оккервильской собаке и крыть нечем. Конечно, вообще-то врать нехорошо. Но, как сказал один ученый монах, ложь оправдывает средства.

4. Биография друга

Биографию Кузи я детально помню с его слов. Она у него была сложная, многоступенчатая. Всю рассказывать не буду. Скажу кратко, что родился и рос он на славном Васильевском острове, в Гавани. Матери не помнил: та, покинув отца на почве семейных недоумений, ушла к другому, когда Кузе было два года. Так что мальчик возрастал и развивался на иждивении отца. Папаша Кузи работал сторожем на ситценабивной фабрике, спиртного в рот не брал, но по зову широкой души был хулиганом-любителем. Действовал он всегда критично, тактично, аскетично, романтично. Скажем, не понравилась ему какая-нибудь витрина за то, что оформлена без должного вкуса, – он аккуратно камень из мостовой выковыряет (тогда еще в Гавани все улицы были булыжником мощены) и, если кто-нибудь стоит у витрины, крикнет, чтоб отошел. И лишь когда убедится, что осколки стекла никого не поранят, – лишь тогда применит камень по его прямому назначению. А ежели он принимал посильное участие в драке, то действовал исключительно голыми руками и серьезных травм никому не причинял. Но, несмотря на проявляемую им заботу о людях, все же доводилось ему иметь приводы и отсидки, приходилось и штрафы выплачивать, что грустно откликалось на бюджете.

Однако, невзирая на большую занятость и малый достаток, отец заботился о культурном уровне сына, давал ему деньги на школьные завтраки, тетради и учебники, а когда Кузя подрос, стал водить его в так называемый Васюткин сад. Там в те времена имелась эстрада, где процветали артисты местного значения, и первой из первых шла Надя Запретная, восходящая звезда вокала.

У Нади был коронный номер свой. Она появлялась на сцене с плачущим малолетним ребенком на руках. Ясное дело, то был не натуральный младенец, а чурбанчик, упакованный в детскую одежду. И плакал, безусловно, не он – это Надя за него плач подавала. Она его укачивала, убаюкивала, а когда он умолкал, – будто бы уснул, – тут она начинала хрупким, негромким голосом:

Алиментов не будет, малютка, Обручальных не будет колец, На душе так тревожно и жутко – Твой отец оказался подлец!

И дальше – в том же задушевном плане. Ясное дело, такое всех за сердце брало. Иные, не таясь, плакали. Некоторые шкицы панельные в голос рыдали. Кузин папаша – уж на что человек, закаленный обстоятельствами, – и тот иногда смахивал непрошеную слезинку.

Ну а Кузя полюбил Надю Запретную всем своим подростковым сердцем. За красоту полюбил. Хороша она была необыкновенно!.. Кузя вскоре уже самостоятельно стал посещать Васюткин сад. Вход туда в концертные дни платным был, так мой друг через забор перелезал, чтобы полюбоваться на свою гаванскую мадонну.

Печально окончилось это обожание.

Однажды в конце сентября купил Кузя букет цветов, чтоб Наде преподнести, – долго экономил на школьных завтраках ради этого первого в своей жизни букета – и направился в Васюткин сад. Когда забор форсировал – ладонью на гвоздь напоролся. Брызнула алая кровь на белые лепестки. Горестное предзнаменованье… Подходит он к эстрадной площадке, садится на скамью между двумя шкицами-девицами. А представление уже началось. Какая-то пожилая дама модный романс исполняет: «Разве в том была моя вина, что цвела пьянящая весна…» Потом певец вышел, «Кирпичики» запел. Тут Кузя у соседочки шепотом спрашивает, почему это Надя Запретная сегодня долго не появляется. А шкица-девица в ответ;

– С какого неба ты свалился, что не знаешь о такой беде?! Весь Васильевский плачет, вся Гавань рыдает… Вода, говорят, в Неве от слез людских выше ординара поднялась… Отмяукалась Надюша, погибла через загс… Дура я буду, если когда-нибудь хоть раз на замужество клюну!..

В дальнейшем выяснилось, что Надя Запретная только на сцене выступала в амплуа матери-одиночки, обманутой соблазнителем, а в жизни была стопроцентной девушкой и строго блюла мораль. Мать ее, оценщица из ломбарда, долго подыскивала ей достойного жениха и наконец нашла такого, который пришелся по душе дочке. После записи в загсе молодые направились на квартиру невесты в дом на 19-й линии – и начался свадебный пир. Гости пили шампанское и водку, новобрачные же, по обычаю, в тот день от спиртного воздерживались; к тому же они и вообще непьющими были.

Но вот гости начали кричать: «Горько! Горько!» И тогда мать Нади извлекла из буфета заветную бутылку домашней вишневой настойки. Она радостно заявила, что засыпала вишни в бутылку и залила их спиртом еще в дореволюционную эпоху, в год рождения Надюши. И вот сегодня, в такой торжественный день, невеста и жених вправе откупорить этот сосуд и отведать заповедной настойки. Несчастная женщина! Она не знала, что из вишневых косточек, при длительном их нахождении в спирту, выделяется синильная кислота, губительная для жизни людской!..

– Горько! Горько! – продолжали подначивать гости. И вот наконец молодые подняли рюмки с густой душистой жидкостью, чокнулись, выпили до дна – и поцеловались. То был их первый и последний поцелуй.

– Мама, мне почему-то взаправду горько, – прошептала Надя с дрожью в голосе, – и вдруг безжизненно сползла со стула на пол. И рядом с ней упал ее жених.

Похороны новобрачных состоялись на Смоленском кладбище. Мать Нади на них не присутствовала: ее отвезли на 5-ю линию в психбольницу им. Балинского.

Трагическая кончина красавицы певуньи потрясла юную душу Кузи и сказалась на его дальнейшей судьбе. А вскоре новое горе подкатило. Отец моего будущего друга, прогуливаясь по Среднему проспекту, сделал товарищеское замечание какому-то типу, одетому слишком нарядно для будничного дня. В ответ же нарвался на грубость и вынужден был применить силу. Незнакомец, в свою очередь, ударил и – бросился бежать. Кузин отец, естественно, устремился за ним, но, в порыве справедливого гнева, не заметил идущего полным ходом трамвая. Вожатый не успел затормозить. На Смоленском кладбище стало больше одной могилой.

Кузю взяла на попеченье сестра отца, тетя Зина, и поселила его в своей квартире на Малом проспекте. Работала она официанткой в частном полуподвальном ресторане «Раздолье». Нэп в те времена уже дышал на ладан, но некоторые частные торговые точки еще существовали. Вскоре Кузя устроился в это заведение внештатным вечерним мойщиком посуды, у него завелись карманные деньги. А в ресторане том имелась полусекретная задняя комната, где тайком от городской общественности и милиции шла игра на интерес. Кузя понемногу стал принимать участие в этом деле. Картежники играли с ним охотно: его незрелый возраст внушал им надежду на его проигрыш. Он и в самом деле иногда до нитки проигрывался, потому как все ставил на карту. Но уж если везло – уходил с богатым куском. Это была награда за риск.

С первого крупного выигрыша он купил на углу 17-й линии и Камской улицы два белых роскошных венка. Один из них возложил на могилу Нади Запретной и ее жениха, другой – на могилу отца. В дальнейшем он так не раз поступал – то с выигрыша, то с получки.

А время шло да шло. «Раздолье» прогорело, Кузя окончил школу, сменил несколько мест работы, безупречно отслужил действительную на флоте, где освоил профессию электромеханика, вернулся в Питер, поступил монтером в Дом культуры. Наряду с картами появились у него новые устремления. Он вступил в вокальный кружок, где специализировался на исполнении песен и старинных романсов и иногда исполнял их на вечерах самодеятельности, привлекая к себе благосклонное внимание девушек. Если учесть, что он был симпатичен собой и не хуже меня умел вести культурный разговор с дамским полом, то не следует удивляться его успехам. Немудрено, что злые мужские языки, из зависти к его достижениям на сердечном фронте, дали ему кличку «Дон-Жуан из подворотни». Низкая клевета! Подворотня здесь ни при чем! Кузя вовсе не был каким-то там беспринципным бабником! Нет! Подобно классическому Дон-Жуану, неоднократно использованному в литературе, он искал свой утраченный идеал…

5. Намек судьбы

Как-то раз в воскресенье, с утра пораньше, пошел я к Кузе, предвкушая полноценный игральный день. Но на этот раз друг мой встретил меня хмуро. На лбу его красовался большой кровоподтек, смазанный йодом.

– Неплохая блямба, – пошутил я. – Где это тебе выдали?

– В Неаполе, – мрачно ответил Кузя. – Понимаешь, познакомился тут с одной, ухаживал не хуже, чем за другими, а как настал час путешествия по Италии – чувствую: на тормозах поезд наш идет. Ну, думаю, впереди городов еще много, где-нибудь во Флоренции… Но какое там! Стали Неаполь рассматривать, Ксана эта вдруг вскочила, альбом захлопнула – и меня же им по голове. Да еще кричит: «Вот тебе Неаполь! Я думала – ты человек, а ты – кобель гаванский!» С тем и ушла.

– Не переживай! – стал я его утешать. – Не всегда же козырная масть идет.

– Да не в этом дело! – всколыхнулся Кузя. – Тут в том суть, что права она. Измельчал я на легких успехах. Она мне сигнал дала.

– Хорош сигнал – гирей по балде! – подкинул я остроту.

– Ну, положим, не гирей… Но именно – по балде. В этом – намек судьбы. Пора мне подумать всем мозгом, пора морально встрепенуться!

Он в тот день играл без должного внимания, мне тридцать условных рублей продул. Потом вдруг ударил кулаком по столу и заявил:

– Нужно мне свою жизнь перелопатить!

И тут я подбросил ему плодотворную мысль: перелопачивание надо начать с перемены места жительства.

– Мелко мыслишь. Шарик, – пробурчал Кузя. – Ну, сменяюсь я с Васина острова куда-нибудь на Петроградскую сторону, а что это даст душе? Там те же женские соблазны.

– Не мелко мыслю, а очень даже глубоко, – возразил я. – Я не о квартирном обмене толкую. Я о том толкую, что тебе надо обменять сушу на море. То есть уйти в плаванье. Тебе следует с моим дядей поговорить насчет этого.

– Хочешь на море иметь постоянного партнера? – угадал Кузя мой тайный замысел. – А что, если и взаправду попробовать сменить территорию на акваторию?..

Через несколько дней он явился к дядюшке моему с просьбой посодействовать насчет зачисления в пароходство. Дядя о Кузе был весьма высокого мнения и обещал помочь. Скоро дело пошло на лад. Хоть Кузя и донжуанил, но трудился он честно, безалкогольно, беспрогульно, так что с работы ему дали отменную рекомендацию. И по месту жительства управдом написал неплохую характеристику. Еще бы! Чуть в какой квартире неполадка со светом – жильцы к Кузе бегут, и он безотказно спешит на помощь. И притом все за так, ни разу ни с кого ни копейки не взял. Плюсом было и то, что специальность нужную имел. Одним словом, зачислили его на тот же пароход, что и меня. И в день зачисления сжег Кузя свой донжуанский блокнот, а альбом с городами Италии букинисту продал. На вырученную сумму купил два белых венка – и возложил их на Смоленском кладбище на дорогие его сердцу могилы.

6. Казенный дом с полом покатым

Вскоре ушли мы в плаванье. В трюме везли мы ящики с сельхозтехникой для одной южной страны. Это был наш так называемый генеральный груз. В дальнейшем от всякой корабельной терминологии буду воздерживаться – боюсь напутать, наврать; память-то у меня, как вы знаете, отменная, но не так уж много я проплавал, чтобы эта терминология в нее прочно въелась. И, вообще, всякую морскую романтику и специфику не стану разводить – не буду у писателей-маринистов их соленый хлеб отбивать. Да и не в том суть моего повествования. Но на всякий случай, для сведения сухопутных граждан, уточню, что самое главное помещение на любом судне, мирном или военном, – это камбуз, то есть кухня.