21. Санатории самоубийц

На следующий день в полдень были задействованы аквалантовые двигатели, пришёл в движение гребной винт — и «Тётя Лира» взяла курс на материк. По воде мы двигались отнюдь не с космической скоростью, и только на третьи сутки эхолот показал значительное повышение морского дна; начиналась материковая платформа. Ещё через день берег стал виден в дальнозоры, не говоря уж о более совершенной оптической технике. Глубина теперь равнялась в среднем семидесяти метрам, и приборы предупреждали, что ближе к берегу имеются каменистые мели и песчаные бары. Карамышев назначил меня главным штурвальным и спросил, смогу ли я отстоять две четырёхчасовые вахты. Я ответил, что это в моих силах.

Приказав снизить ход до десяти километров в час, я вёл судно, не теряя из виду береговой линии и держа путь к дальнему мысу, который значился на карте, снятой при облёте Ялмеза накануне приводнения: я полагал, что именно там приматериковые глубины позволят нам подойти близко к берегу. Заканчивая дежурство уже в сумерках, я порекомендовал Карамышеву воздержаться от ночного плавания в прибрежных водах, тем более что глубина, которая у нас сейчас под килем, даёт возможность якорной стоянки. Карамышев согласился. Я дал вниз команду «стоп» и, когда корабль потерял инерцию, сорвал предупреждающую наклейку с реле, нажал клавишу — и в то же мгновенье услыхал шум якорной цепи, выползающей из клюза. Вскоре на табло вспыхнула зелёная точка: якорь забрал лапой за дно. Когда я осознал тот факт, что наш якорь лёг на грунт чужой планеты, во мне вдруг пробудилась печаль по дому, по семье, по родному Ленинграду. В этот миг я, кажется, впервые ощутил, как далеко от нас Земля.

Перед тем как покинуть рубку, я, как в старину говорилось, для подчистки совести, решил взять подводные данные в радиусе десяти километров. Поисковая стрелка спокойно прочертила свой путь почти по всей окружности оповестительного экрана, и я хотел уже выключить прибор, как вдруг на экране возникли очертания корабля. Он лежал на глубине 63 метров в семи километрах от нас. По магнитограмме можно было понять, что судно — металлическое и что водоизмещение его — не менее 12 000 тонн. Я немедленно доложил об этом Карамышеву. Тот распорядился так: завтра с утра взять курс в сторону погибшего судна, стать там на якорь и произвести обследование; это даст возможность получить некоторое представление о технике и быте ялмезиан ещё до нашей высадки на континент.

Подводный тренаж на Земле проходили Павел, я и Виипурилайнен — астроботаник, погибший при недавней аварии; следовательно, водолазная бригада состояла теперь из Белобрысова и меня. Я был весьма обрадован заданием: у меня возникла надежда, что корабль этот — военный и через него я соприкоснусь с военно-морской историей Ялмеза.

Утро того дня было совсем штилевым, что способствовало выполнению задания. Когда «Тётя Лира» стала на якорь в нужной точке, мы с Павлом, облачившись в скафандры, через донный кессонный люк опустились по штормтрапу на дно океана. Следом за нами, неся запасные «горбы» с дыхательной смесью для нас и контейнер с приборами, сошёл на грунт и чЕЛОВЕК[20], приданный нам для технической помощи. Белобрысов дал ему имя «Коля».

— Был у меня знакомец такой, Николай Васильевич, — пояснил он. — Чемпион затяжного сна, лодырь отпетый, балбес непревзойдённый, нытик нуднейший, а в душе парень неплохой. Теперь, через сотню с лишним лет, почему-то по-хорошему его вспоминаю…

…На песке росли водяные растения с продолговатыми синеватыми листьями. Среди них сновали стайки рыб, чем-то похожих на сельдей; ни одной шестиглазки мы здесь не обнаружили. Прозрачность воды оказалась удовлетворительной, и, когда я приказал «Коле» применить подсветку, погибшее судно стало хорошо видно. И сразу же выяснилось, что к военному флоту оно отношения не имело. То был винтовой двухтрубный пароход с тремя рядами иллюминаторов; многие из них оказались незадраенными, и это свидетельствовало о том, что судно погибло не во время шторма. Стояло оно на грунте с небольшим креном, обусловленным неровностью морского дна. На занесённой песком и илом палубе виднелись палубные надстройки, характерные для пассажирских судов. Свисая со шлюпбалок, темнели проржавевшие спасательные шлюпки, наполненные песком, поросшие водорослями; некоторые из них валялись возле борта — тали не выдержали. Возникло предположение: пароход затонул столь быстро, что пассажиры и команда не успели воспользоваться спасательными плавсредствами.

В верхней части кормы виднелась доска серебристого цвета, она резко выделялась на фоне изглоданной ржавчиной стальной обшивки. На доске клинообразными буквами были выведены какие-то слова — видимо, название судна и порт приписки.

— Дощечка-то — чистое серебро! — услышал я резкий, усиленный интромембраной голос Павла. — Богато жили господа!.. Мне бы в молодости такую оторвать — забодал бы втихаря и «Волгу» купил бы.

— Волгу? — невольно переспросил я.

— Это машина такая была, автомобиль, — небрежно пояснил мой друг, и я снова подивился: даже здесь, под океаном чужой планеты, он продолжает, теша себя, играть роль пришельца из XX века.

…Из песка торчала лопасть винта. Я приказал чЕЛОВЕКУ осторожно очистить её от ржавчины и обнаружил на стали следы кавитации; это означало, что судно затонуло не в первом своём рейсе. Но почему затонуло? Это можно определить по характеру пробоины, однако искать пробоину нужно не снаружи, ибо пароход занесён илом выше ватерлинии.

— Мы в эту лайбу снизу войдём, — прервал мои размышления Павел. — Пусть на нас этот хмырь небесный потрудится, ему обшивку прорезать — плёвое дело.

Я счёл разумным это предложение. Выбрав место поближе к корме, мы дали чЕЛОВЕКУ соответствующие указания.

— Порабатывай, порабатывай, трутень космический! Это тебе не в техноскладе на боку лежать! — торопил Павел чЕЛОВЕКА.

— Порабатываю я. Это не в техноскладе на боку лежать мне, — отвечал «Коля», орудуя гидромонитором.

Когда к борту был промыт удобный проход, чЕЛОВЕК плазменным резаком вырезал в обшивке прямоугольное отверстие 1х2 метра. Едва он отвёл в сторону стальной лист, как из судна начала вываливаться какая-то тёмная комковатая масса. Уголь! Мы наткнулись на бункерную яму! Я приказал «Коле» расчистить вход, а когда он это выполнил, дал ему указание произвести обзорную разведку внутри судна, вернуться через десять минут и доложить обо всём, что есть.

проскандировал Павел. Затем сказал: — Стёпа, а ты примечаешь, какие ободки у иллюминаторов?! Опять же аргентум!.. Ну, я понимаю: серебряная доска на корме — это для понта, для престижа. Но иллюминаторы — это уже суперпонт. Даже не верится…

Он вынул из нагрудного кармана скафандра анализатор и навёл его на ближайший к нам иллюминатор. Потом, вглядевшись в микротабло, проговорил с каким-то детским испугом:

— Стёпа, тут на табло цифра «78» выпрыгнула! Это платина, Стёпа! Ты понимаешь, на какой клад мы нарвались! Везёт, как утопленникам!

— Почему ты впал в такой ажиотаж?! — удивился я. — Спору нет, платина — металл в технике нужный, однако некоторые его свойства не вполне…

— Эх, Степан, не состыковаться нам в этом вопросе! При чём тут техника! Ведь платина — она даже золота дороже!.. Только ты не подумай, что я какой-то там куркуль недорезанный. Я знаю, что и в старину не в этом было главное счастье людское.

Вскоре посланец явился из разведки и доложил:

— Выход на крышу завален песком. Движущиеся существа типа щука-карась не агрессивны. В больших комнатах, в малых комнатах на полу много где секретные ваши конструкции видел я.

— Последняя фраза неясна и даже двусмысленна, — сказал я.

— Торгуй да не затоваривайся! — добавил Белобрысов. — Хоть нас таблетками «антисекс» на четыре года напичкали, но секретные конструкции наши — при нас! Мы на Земле своё ещё наверстаем!

— Осмелюсь объявить, что вас не понял я, — чётко произнёс «Коля».

— Мы тебя тоже не поняли, — буркнул Павел. — Веди нас в нутро этой шаланды.

чЕЛОВЕК засветился и шагнул в глубь корабля. Мы последовали за ним. Начали с котельной. Техника соответствовала земной технике начала XX века: водотрубные камерные двухтопочные котлы, близкие по конструкции котлам Ярроу. Все они были изъедены ржавчиной и покрыты илом; механических повреждений не имелось. Экспресс-анализ шлака и нагара на колосниковых решётках показал, что морская вода вступила в химвзаимодействие с ними в тот момент, когда топки были в холодном, беспламенном состоянии. Этот странный факт как бы опровергал внезапность катастрофы. Но ведь ялмезиане даже шлюпками не успели воспользоваться! Исходя из этого, морская вода должна была хлынуть в горячие топки, а никак не в остывшие.

— Может, судно в это время дрейфовало? — высказал предположение Белобрысов.

— Нет, Паша! — возразил я. — Никакой капитан не позволит своему кораблю дрейфовать невдалеке от берега!

— А может, капитан этот с ума скатился. Плавал-плавал, а потом подумал: «Ну вас всех к чертям! Сойду-ка я с ума». И сказал он команде: «Гуляй, ребята! Даю вам отпуск до Судного дня!» И началось тут…

— Вернёмся к реальности, Паша! Быть может, авария произошла в то время, когда на пароходе вспыхнула эпидемия? Команда утратила работоспособность…

— Не слишком ли много удовольствий на один день — тут тебе и авария, тут тебе и эпидемия, — засмеялся Павел. — Ты хорошо обследовал там? — обратился он к чЕЛОВЕКУ, указав рукой вниз.

— Подвал осмотрел я. Ничего там не нашёл я, — ответил «Коля».

— Темнишь что-то, тунеядец! А ну-ка веди нас туда.

Мы спустились в трюм по наклонному ходу. Он был действительно пуст, если не считать множества массивных платиновых болванок, лежавших под слоем ила; ими было вымощено всё днище. Несомненно, они играли роль балласта, способствуя остойчивости судна.

— По миллионам топаем! Прямо-таки священная дрожь меня пробирает! — высказался Павел. Он и в дальнейшем никак не мог привыкнуть к обилию платины на Ялмезе и к тому, что бывшие обитатели планеты относились к этому металлу без всякого почтения.

…Трюм имел пять отсеков, но все водонепроницаемые двери оказались открытыми. Получалось, что за плавучесть парохода не только не боролись, но и способствовали скорейшему его затоплению! Ошеломил нас и характер пробоин. Мы без труда обнаружили их в среднем отсеке; их имелось две, по одной в каждом борту. Заусеницы, рваные лохмотья железа окаймляли их не с трюмной стороны бортов, а торчали наружу. Дыры были пробиты изнутри! Судно погубили умышленно!

Я немедленно выдвинул предположение, что в то время на Ялмезе шла война, и вот на пароход, шедший под флагом страны «А», напал эсминец страны «Б». Пассажиров и команду взяли в плен, а судно — на буксир. Но вскоре…

Ррромантика! — насмешливо изрёк Павел. —

— Ты смеёшься над моими догадками, но не выдвигаешь своих, — с досадой сказал я. — А ты-то сам в чём видишь причину гибели судна?

Но он уклонился от ответа и зачем-то придрался к чЕЛОВЕКУ, стал упрекать его в том, что тот умолчал о пробоинах.

— Доложить вам о том, что в доме есть, приказ был мне, — начал «Коля». — Вам о том, что есть, доложил я. Но дыра в стене — это не то, что есть. Дыра — это отсутствие того, что было в былом на месте данной пустоты. Вам о том, чего нет, не стал сообщать я.

— Ишь ты, софист какой выискался! С тобой спорить — всё равно, что дохлую корову доить… Веди нас наверх! Да светись посильней, нечего тут режим экономии наводить!

Выслушав повеление Павла, чЕЛОВЕК включил самосвечение на полную мощность — и повёл нас вверх по наклонному ходу. Мы очутились в камбузе. На занесённой илом кухонной плите нами были обнаружены платиновые сковороды, кастрюли, дуршлаги.

— Направь-ка струю гидромонитора вон туда, — приказал Белобрысов «Коле», указав на мусорный бак. —

Со дна бака мы извлекли несколько пустых консервных банок; следов коррозии на них не имелось, поскольку они были отштампованы из платины.

— Вот это тара! — снова взволновался Павел. — Хотел бы я откушать порцию килек в такой упаковочке!.. Только мы на этом лежачем голландце ни одной целой банки не сыщем.

— Почему ты так уверен в этом? — спросил я.

— Смотри, Стёпа, как у них донца внутри исцарапаны. Кто-то выскрёбывал содержимое до последнего миллиграмма. Не от сытой это жизни!.. Я-то, Стёпа, понимаю. Влипал в такие ситуации. Раз до того оголодал, что пальто на базар снёс. За гроши отдал.

По очередному пандусу мы поднялись в коридор, по обе стороны которого были расположены каюты, и вошли в одну из них. Ослеплённые исходящим от чЕЛОВЕКА светом, навстречу нам метнулись рыбы. На невысоком возвышении — очевидно, то была койка — колыхались бледные ошмётки какой-то ткани, покачивались стебли водорослей. Здесь же лежали останки ялмезианина. Кости вполне соответствовали человеческим, и череп тоже был аналогом человеческого.

— Так вот что ты имел в виду, докладывая нам о «секретных конструкциях наших»! — проговорил Павел, обращаясь к «Коле». — А мы-то, олухи, не поняли!.. Я ещё какую-то секс-чепуху понёс… Ты уж извини меня, «Николаша»!.. И вы, товарищ, — не знаю, как вас по имени-отчеству, — извините! — С этими словами друг мой поклонился останкам ялмезианина.

В соседних каютах мы тоже обнаружили кости погибших, а в кают-компании насчитали около двухсот черепов. То, что ялмезиане телесно подобны нам, нас не удивило, ибо и по их архитектуре, и по памятнику, о котором ещё во время облёта сообщил нам «Андрюша», можно было догадаться о их соматическом сходстве с людьми. Удивила нас странная психология этих иномирян. Почему не искали они спасенья, если берег был так близко?

Разгадка — вернее, то, что тогда показалось мне разгадкой, — мелькнула у меня в тот момент, когда мы спустились на один «этаж» (как выражался чЕЛОВЕК) ниже — и опять по пандусу.

— Чего ты всё время нас по наклонным плоскостям водишь, будто мы инвалиды?! — обратился Павел к чЕЛОВЕКУ. — Неужели по трапам водить не можешь? Ну, по лестницам, понимаешь?

— Лестниц в этом доме не видал я, — ответил «Коля».

— Паша, ключ к разгадке найден! — воскликнул я. — Это судно — плавучий санаторий для страдающих болезнями ног. Однажды оно вышло в очередной лечебный круиз, и в море капитан узнал, что началась война. Тогда он увёл судно далеко в океан, заглушил топки и в дрейфе стал ожидать дальнейших событий. Но время шло, съестные припасы вышли — и он взял курс на родной берег. В пути пароход был захвачен вражеским крейсером, взят на буксир. Тогда, чтобы избежать плена, пассажиры и экипаж решили затопить судно, а затем спасаться на шлюпках. Однако те члены экипажа, которые пробили отверстия в бортах, не рассчитали их сечения, не учли, что инвалиды не могут покинуть судно быстро. Вода заполнила пароход слишком рано…

— Может, Стёпа, война и была на этой мокрой планете, только к этим утопленникам она отношения не имеет, — безапелляционно изрёк Павел. —

— Не понимаю, Паша. Выражай свои мысли ясней.

— Стёпа, я думаю, этот ковчег действительно долго болтался в океане, а затем, когда вышла вся жратва, жильцы его решили, что лучше уж им утопиться, чем причаливать к берегу. На суше их что-то очень страшное ожидало.

— По-твоему, выходит, что эти иномиряне решились на коллективное самоубийство? — в упор спросил я.

— Вот именно! — ответил мой друг.

Вернувшись на «Тётю Лиру», мы подробно доложили обо всём Карамышеву и высказали свои предположения. К версии Белобрысова он отнёсся с недоверием, мои доводы казались более обоснованными. Но в дальнейшем стало ясно, что ближе к истине был Павел.

22. Опасные похороны

15 августа 2151 года «Тётя Лира» бросила якорь на траверзе мыса Восьми; название это заранее дано было нами в память о наших погибших товарищах. Увы, в тот же день пришлось изменить это наименование на мыс Девяти.

После того как была произведена дистанционная разведка, показавшая безопасность данного участка суши, от борта «Тёти Лиры» отвалил поисковый катер № 1, на котором находились, обёрнутые во флаги Объединённой Земли, тела погибших. Их сопровождало четырнадцать человек экспедиции по главе с Карамышевым; в число похоронной команды вошёл и Белобрысов. Участникам похорон было выделено пять лопат; обычай требует, чтобы при погребении людей на чужих планетах не применялась автоматика, — и вот запасливый завхоз Вещников извлёк из недр своего склада эти копательные инструменты.

Вся корабельная команда и часть научного состава по приказу Карамышева остались на корабле, причём я был назначен дежурным по судну. Вскоре после отбытия катера стала складываться неблагоприятная погодная обстановка: неся дождевые тучи и разводя волну, нарастал ветер с моря. Я начал опасаться, что если волнение усилится, то оно может сорвать «Тётю Лиру» с якорей и погнать к берегу. Поэтому я решил отвести корабль на двадцать километров мористее и там на минимальных винтооборотах стоять носом к волне. Выполнив этот манёвр, я включил телеглаз, наведя его на берег.

Катер стоял у пирса, защищённого волноломом. И пирс, и брекватер были изрядно повреждены временем и штормами, но несомненно являли собой дело рук разумных существ. Слева от причала на берегу виднелись невысокие полуразрушенные строения, справа — поросшее травой поле, ещё правее — многочисленные валуны, за которыми начинался лес. Среди поля уже темнела свежевырытая братская могила. Взяв крупным планом лицо Белобрысова, я увидел, что по щекам его текут слёзы; впрочем, это могли быть и дождевые капли. В лица остальных вглядеться я не успел: по экрану вдруг пошли тёмные полосы, чёткость смазалась, а затем изображение и вовсе исчезло. Решив, что всему виной мой недостаточный практический опыт работы с радиотехническими устройствами, я решил прибегнуть к дальнозору; как известно, этот оптический прибор с радиотехникой не связан.

Как Вы знаете, Уважаемый Читатель, объёмного изображения дальнозор не даёт, да и дождь ухудшал видимость, однако я довольно отчётливо увидал всех стоящих возле могилы. Вот астроархеолог Стародомов подошёл к Карамышеву, заговорил с ним о чём-то, тот кивнул ему в ответ, — и Стародомов не спеша направился в сторону валунов. Позже я узнал, что он хотел выбрать камень, из которого можно было бы вытесать надгробную плиту для братской могилы. Но тогда у меня мелькнула мысль, что археолог надеется найти на камнях какие-либо ялмезианские письмена. Я изменил угол наклона вспомогательной линзы, чтобы внимательнее рассмотреть эти каменные глыбы, но поначалу ничего особенного не приметил. Валуны как валуны. Таких на берегу Балтики сколько угодно.

И вдруг моему взору предстало нечто неожиданное. За одним высоким, поросшим мохом камнем, притаилась какая-то фигура, напоминающая человеческую. Ялмезианин! Живой иномирянин! Но почему он прячется: из страха перед пришельцами или затаил недобрые намерения? Надо немедленно предупредить товарищей, и в первую очередь — Стародомова!

Я включил реле звуковой радиосвязи, отчётливо произнёс личные позывные астроархеолога, — но отзыва не последовало. Потом повторил вызов — результат тот же: Стародомов продолжал шагать к валунам. А ведь на нём был всепогодный комбинезон, в воротник которого вмонтировано безотказное микроустройство!

Тогда я обратился к Карамышеву, назвав его позывные: я хотел, чтобы он послал кого-либо вдогонку за Стародомовым, чтобы не дать тому подойти к камням. Но и Карамышев не захотел слушать меня!..

Я был изумлён, озадачен. Причина этого радионевнимания выяснилась позже. Меня не не слушали — меня не слышали! Меня не могли слышать, ибо метаморфанты обладают необъяснимым свойством (не прилагая к тому никаких усилий) искривлять магнитное поле в радиусе четырёхсот тридцати семи метров, создавая вокруг себя зону радиобезмолвия.

Тем временем Стародомов приближался к камням. Когда до них оставалось метров тридцать, дисциплинированный археолог вынул из нарукавного кармана симпатизатор и, как я угадал по движениям его пальцев, включил прибор на предельную градацию. У меня отлегло от сердца. Как ты мог забыть, сказал я себе, что каждый из нас снабжён этим замечательным изобретением XXII века, безотказно внушающим добрые чувства к его обладателю всем живым существам! Уже не беспокоясь за Стародомова, я до предела усилил резкость изображения, чтобы крупным планом увидеть того, кто притаился за большим камнем.

И тут-то я разглядел, что только внешние обводы этого существа придают ему некоторое сходство с человеком. Мне предстало нечто неописуемо отвратительное, злобное, ужасное! Даже находясь на большой дистанции от этого чудища, я ощутил страх — и невольно отпрянул от глазка дальнозора. Затем я ощутил страх за свой страх. Ведь о том, что я испугался, я обязан по возвращении доложить Ассоциации воистов — и поставить вопрос, достоин ли я впредь быть воистом. (Вернувшись на Землю, я так и сделал. Мне был выдан оправдательный рескрипт, но — для успокоения совести — я отказался от очередного повышения в звании.) …Преодолевая отвращение, я снова прильнул к дальнозору. За поросшим мохом валуном теперь не было никого. А вдали, мелькая в просветах между камнями, бежали по направлению к лесу два чудища, подобные тому, которое меня испугало. Затем я увидел Стародомова. Он неподвижно лежал на спине. Он был мёртв. Когда я вгляделся в его лицо, мне опять пришлось ужаснуться. Исхудалое, обезображенное, словно изглоданное какой-то мучительной и долгой болезнью…

В устрашающих складках этого лица таилось и нечто такое, что вызвало во мне какое-то смутное воспоминание. Я напряг память — и вспомнил. Когда мне было восемь лет, мать взяла меня в гости к своей подруге, «медичке-историчке» (так она её называла), Анфисе Васильевне Лекаревой. Там на маленьком столике перед диваном лежала толстая книга в чёрной обложке — «Болезни минувшего». Я раскрыл её где-то посредине и увидал страшное лицо мертвеца. Под ним значилось крупным шрифтом: «Сент-Бедвиндский лепрозорий, 1893 год. Пациент, скончавшийся от проказы». Ниже шёл текст, набранный мелкими литерами, но прочесть его я не успел: Анфиса Васильевна отобрала книгу, заявив, что нечего мне читать это, а то страшные сны будут сниться.

И вот теперь я увидал страшный сон наяву. Он был столь невероятен, что у меня возникло опасение: а здоров ли я психически? Но раздумывать об этом было некогда. Надо было вести «Тётю Лиру» к мысу, тем более и погода улучшилась: хоть волнение на море и продолжалось, но ветер упал. Отдав по отсекам соответствующие команды, я взял курс к месту недавней якорной стоянки.

23. Перед броском на континент

Теперь снова поведу речь обо всём, что имеет прямое или косвенное отношение к Павлу Белобрысову. И опять напомню Уважаемому Читателю, что дела нашей экспедиции в более широком плане изложены в «Общем отчёте».

Когда катер с похоронной командой пришвартовался, а затем был поднят на палубу и опущен в свой отсек, я немедленно доложил Карамышеву обо всём, что произошло за время моей вахты, и (главное!) о том, что я увидел в дальнозор. К моему сообщению он отнёсся невнимательно и недоверчиво и заявил, что это могло мне померещиться из-за нервного напряжения. Я возразил, что я воист, а в воисты зачисляют лишь тех, чья нервоустойчивость не ниже девятого деления по шкале Даниэляна. Но Карамышев гнул своё: «Это вам почудилось». Далее он сказал, что Коренников действительно диагностировал у Стародомова смерть от проказы, но ведь Коренников всё-таки зубной врач, а не терапевт. Из дальнейшей беседы я понял, что участники похорон успели составить свою коллективную гипотезу гибели Стародомова. За год до отбытия на Ялмез астроархеолог вернулся с планеты Латона, где природно-биологические условия очень сложны и почти не исследованы. Вот там он, вероятно, заболел какой-то неизвестной землянам болезнью с длительным инкубационным периодом, здесь же, на Ялмезе, в силу неведомых нам специфических причин» болезнь «сделала спонтанный скачок».

Выслушав это, я откровенно сказал Карамышеву, что подобная теория мне кажется шаткой. И добавил, что между увиденными мною чудищами и смертью Стародомова есть какая-то причинная связь. Карамышев поморщился. Быть может, он решил, что у меня завёлся «пунктик». Я вышел из спора, чтобы не утверждать его в этом подозрении. Ведь доказать я ничего не мог.

Вернувшись в каюту, я застал там Павла. Он был мрачен.

— Скоро, кореш мой безалкогольный, мы все на этом Ялмезе танго «Белые тапочки» спляшем. Нет, с этой планеточкой людям на «ты» не сойтись!

Когда я поведал своему другу о чудищах, поначалу он тоже выразил сомнение, но иного порядка, нежели Карамышев.

— Стёпа, может, они только показались тебе страшными? Может, землянам с непривычки всё чужое кажется опасным и уродливым? Но ведь внешность-то обманчива.

Потом, после длительного молчания, он сказал: — Ты, Стёпа, человек с прочной психикой. Может, и правда, там за камнями какие-то башибузуки кантовались. Но ведь умер-то Стародомов-бедняга не насильственной смертью, а от молниеносной проказы — так наш Дантес-зубодёр определил… Страшное лицо у покойника было, мы все ошарашены… Мы его без всякой торжественности к тем восьми подхоронили… Но ужинать, Стёпа, всё равно надо идти.

…За ужином властвовало молчание. Когда дежурный начал разносить тарелки с чечевицей, выращенной в теплицах «Тёти Лиры», Павел не удержался и сердито прошептал:

— Опять эту высокополезную отраву дают!

Чечевицы он терпеть не мог, и это навело его на кое-какие мысли.

— Стёпа, а у того типа, что за камнем ховался, в руках ничего не было? Может, отравили товарища нашего? Нахлобучили, скажем, на голову мешок — а в нём какая-то быстродействующая химия. А потом мешок под мышку — и айда в лес.