Да и многие другие заболевания, которые нынешняя медицина или вывела под корень, или сумела превратить в легкоизлечимые, в те времена порой приводили к летальному исходу. Когда я учился в «В» классе, девочка, что сидела через парту от меня, вдруг перестала ходить в школу; пронесся слух, что она заболела дифтеритом. А потом однажды, перед предпоследним уроком, классная руководительница сказала нам, что те учащиеся, которые хотят пойти на отпевание, могут покинуть класс. Мать умершей повела нас на Киевское подворье; там нам раздали тоненькие, длинные, как спицы, восковые свечечки. Девочка лежала в закрытом гробу, а над ее лицом в гробовой крышке поблескивало застекленное окошечко. Некоторые подходили и смотрели; я не подошел, побоялся; с девочкой этой у меня были нелады, еще совсем недавно она отозвалась обо мне очень обидно, а я в ответ тоже обозвал ее как-то зло. Я побоялся взглянуть на нее, потому что подумал: а вдруг она еще помнит обиду и с укоризной посмотрит на меня из этого маленького окошечка, и тогда я сразу упаду от разрыва сердца.

Но вернусь в сентябрь 1924 года.

С утра дул сильный ветер, однако во дворе и на черной лестнице, где я играл с ребятами, он ощущался не так уж угрожающе сильно, а радио в его бытовом применении еще не существовало; о том, что в Неве поднимается вода, я узнал от взрослых, когда, набегавшись, забежал домой съесть кусок хлеба. Бабушка сказала, что ветер сегодня дует из «гнилого угла» Маркизовой лужи, и если он не «завернет» к вечеру, то добра не жди. Она велела мне мыть руки не в ванной, а в кухне над раковиной. Ванну она уже заполнила водой на тот случай, если водопровод перестанет действовать; во все большие кастрюли она тоже налила воды про запас: в те годы водоснабжение прекращалось иногда по самым неожиданным внешним причинам.

Вскоре Елизавета Николаевна, вернувшись с Андреевского рынка, сообщила, что ветром там повалило два ларька, что покупатели все разбрелись и что продавцы тоже спешно покидают базар, опасаясь наводнения. Она слышала толки, что в Гавани на Шкиперке уже залило мостовые, что трамваи в тот конец Васильевского уже не идут и что на Камской улице у Смоленского кладбища вода бьет из люков. Дома Лакомцеву ждало огорчение: пока она ходила на рынок, в ее комнатке из-за неплотно закрытой рамы выбило ветром два стекла. В доме по Седьмой линии, что наискосок от нашего, тоже вылетело несколько стекол.

Слыша все это, мой брат решил сходить на набережную Невы, посмотреть, на самом ли деле грозит нам наводнение; я попросился у матери идти с ним, на что получил согласие. Когда мы вышли из подъезда, меня едва с ног не сбило; ветер был бешеной силы, шквалистый. Ураган как бы выдавал себя порциями: пять-шесть сильных порывов – и вдруг полное безветрие, и кажется, что буря кончилась; но нет, через несколько минут все начиналось сызнова. Еще запомнилось мне, что ветер, несмотря на всю свою силу, был довольно теплый, и капельки мелкого дождя тоже казались теплыми; впрочем, дождь вскоре перестал.

У нашей подворотни стояли старший дворник, его помощник и управдом. У многих других подъездов тоже стояли дворники и управдомы (напомню, что в дворники брали тогда людей только мужского пола, а также что укрупненных жактов еще не было, и потому при каждом доме, даже небольшом, имелся свой управдом). По панели с встревоженными, сосредоточенными лицами шагали милиционеры; подходя к управдомам и дворникам, они что-то им втолковывали. На бульваре валялись сломанные ветви, на тротуарных плитах блестели осколки стекол, лежали черепки от цветочных горшков. Народу на линиях было много, Большой же казался почти безлюдным. Все пешеходы шли или по направлению к набережной, или возвращались с нее; возвращающиеся шагали торопливо, – наверно, среди них были и жильцы первых этажей; увидев своими глазами, как поднялась вода, они спешили по домам – подготовиться к спасению имущества.

Когда мы вышли на набережную, Нева поразила меня своей небывалой огромностью. Из берегов она еще не вышла, но так вздулась, так возвеличилась, что оба берега выглядели теперь жалко, сиротливо, плоско; чудилось, они вот-вот провалятся куда-то в глубь земли, чтобы уступить место реке. Со стороны залива шли широкие, ровные, высокие валы, а на загорбках у них сидели волны поменьше, и ветер срывал с них пену. Вода в Неве была темная-темная, берега же – гранитная набережная, дома – несмотря на свой приниженный, подавленный вид, казались светлыми, четкими, совсем не соответствующими цветам и оттенкам такой ненастной погоды. По небу со скоростью удивительной, невиданной бежали продолговатые, серые, цвета древесного дыма, негустые облака. Пристань, что против Девятой линии, выросла – теперь она была не ниже домов набережной; буксирный пароход, пришвартованный возле нее, казался большим кораблем, он нависал над сушей, его крашенная суриком ватерлиния терлась о верхнюю плиту гранитного причала. Все пристани, пароходы, шхуны и шаланды, стоящие от Горного института до моста Лейтенанта Шмидта, выросли, вознеслись; и все они раскачивались, мотались, приплясывали – и вроде бы ждали сигнала, чтобы поплыть над мостовыми. Все это сопровождалось свистом ветра, плеском волн, скрежетом железа и скрипом дерева. А мост Лейтенанта Шмидта казался теперь низеньким, мизерным, он вдавился в Неву; еще вчера под его пролетами могли проходить буксиры – сегодня и шлюпка, пожалуй, не прошла бы. На подходах к мосту остановилось несколько трамваев, полных пассажирами; вагоновожатые и кондукторы прохаживались возле вагонов, ожидая каких-то указаний. Автомобили же, ломовые и легковые извозчики держали путь через мост как ни в чем не бывало: подъезды к нему еще не залило, вода вышла за гранит только у полукруглого спуска, что справа от моста.

На набережной толпилась уйма людей. Некоторые, сбившись в кучки, вели тревожные разговоры. Одна пожилая женщина в черном монашеском платке сердито внушала окружавшим ее гражданам, что это за грехи наши, за то, что Иоанна Кронштадтского в святые не возвели, господь насылает нынче большую воду, – «и несть нам, окаянным, ковчега!» (Что такое ковчег, я уже знал: еще в Старой Руссе мать достала где-то книжку с иллюстрациями Доре, где все библейские истории и события были даны в упрощенном изложении; мать отмечала птичками, сколько я должен прочесть к завтрему, и потом экзаменовала меня.) Но большинство людей, смотревших на Неву, было настроено, как мне помнится, отнюдь не тревожно, а скорее зрительски. Здесь же мы с братом встретили и троих ребят с нашего двора; они сообщили, что обретаются тут с утра, что час тому назад вода стояла выше; один дяденька моряк, который понимает в таких делах, объяснил им, что наводнения не будет, – присовокупили они с явным огорчением. И на самом деле, хоть мы с братом проболтались на набережной не менее часа, вода при нас нисколько не поднялась, да и ветер вроде бы начал ослабевать. Вскоре мы отправились восвояси. Шли мы по Восьмой линии и, когда подходили к Большому проспекту, услышали выстрелы. Брат сказал, что это бьет Петропавловка и что, значит, вода поднимается.

Обедали мы, как правило, в три часа дня. После обеда я побежал на улицу и на бульваре встретил Игоря Неждаева и еще двух ребят с нашего двора. Один из них сказал, что Голодай и Смоленское кладбище уже залило, однако мы с Игорем этому не поверили, – ветер ведь стал вроде бы потише. Мы решили пойти на Неву, посмотреть, что там делается. Но Нева сама пришла к нам.

– Смотрите! Смотрите! – раздался испуганный голос какой-то женщины.

Она стояла возле уличного люка и указывала на него пальцем. Несколько взрослых и мы, ребята, подбежали и увидели: из дырочек в крышке люка бьют струи воды толщиной и высотой в палец. Вскоре на булыжнике образовалось маленькое озерцо.

– Вода идет! – послышался чей-то крик.

По мостовой со стороны Большого проспекта тонким слоем двигалась вода; она приближалась примерно со скоростью пешехода. Мы перешли с мостовой на бульвар и вдруг увидели, что вода наступает и со стороны Среднего проспекта. Эти два встречных потока – от Большой Невы и от Малой – соединились у дома № 19, там, где он примыкает к дому № 17; два других слились воедино по другую сторону бульвара, напротив кинотеатра «Форум». Бульвар стал островом, а мы островитянами в квадрате. Взрослые кричали нам с тротуара, чтоб мы сейчас же возвращались в свои квартиры, да где там, – мы бегали по бульвару, будто с цепи сорвавшись, и орали:

– Ура! Ура! Наводнение! Наводнение!

До нас, легкомысленных обалдуев, еще не дошло, что началось большое бедствие.

Тем временем вода прибывала и стала кое-где заливать панельные плиты. Что касается нашего бульвара, то он, как и все ленинградские бульвары тех времен, куда более возвышался над уровнем мостовой, нежели нынешние; его края, облицованные мелким булыжником (а не огражденные поребриком), были довольно высоки и круты; он напоминал огородную грядку, только росли на этой грядке не овощи, а большие деревья. Наконец один из мальчишек, сняв ботинки, перебежал к подъезду, остальные последовали его примеру. Вода оказалась не очень холодной, а глубиной была мне пониже колен. Но она продолжала прибывать.

Далее наводнение я видел уже из окна. Бульвар залило, вода дошла до окон первых этажей, влилась в магазины; дома стали меньше, укоротились. По улице в сторону Среднего плыли поленья, доски, длинные яичные ящики, ящики непонятного назначения, квадратные тюки прессованного сена, яблоки; яблоки запомнились очень даже зримо: до этого я почему-то считал, что они тяжелее воды и должны в ней тонуть. Видел я и лодку; она плыла над мостовой – большая, смоленая, рыбацкого типа; греб мужчина, другой сидел на носовой банке, а на корме сидела женщина в сером макинтоше и рулила веслом.

Обычно по вечерам мы всей семьей, за исключением дяди Кости и его жены, собирались в тети Вериной комнате и часа два-три клеили бумажные мешочки для какого-то продовольственного частного магазина; этот подряд выискала бабушка и очень гордилась своей коммерческой сметливостью, хотя за каждую сотню пакетов платили гроши – и, кажется, даже в буквальном смысле. Помню запах клейстера, шелест старых журналов (материал заказчика), лягушачьи движения ножниц – и неторопливые беседы взрослых о делах текущих и днях минувших. Но в этот день поработать не пришлось: погасло электричество. При елочной свечке мы сидели в этой же комнате; время от времени кто-нибудь подходил к окну и смотрел, не идет ли на убыль вода. Вскоре явились из своих комнат дядя Костя и его жена; дядя высказал догадку, что из-за этого потопа разорится много мелких частников. Затем пришла Елизавета Николаевна (она была у своей знакомой, жившей этажом ниже) и принесла на хвосте ужасную весть: говорят, на Двадцать первой линии дом обвалился, его подмыло. Непонятно было, откуда столь молниеносно дошел до нее этот слух: ведь дальше нашего дома она в этот вечер быть не могла, а телефоны бездействовали. Затем Лакомцева выдвинула тезис, что это наводнение бог послал людям за то, что они расстреляли Николая Второго. Дядя Костя не без ехидства возразил ей, что до бога, видно, все доходит, как до жирафа, – он на целых шесть лет запоздал со своим наказанием. Далее дядя сказал, что «лестницу всегда метут сверху», и, будь Николай поумней, его бы не свергли; будь на его месте, скажем, Петр Великий – не случилось бы ни этой несчастной войны, ни революции.

Затем речь зашла о дровах. У дяди Кости и его жены было припасено в подвале на зиму три сажени березовых дров, и жена высказала опасение, что теперь они намокнут и станут хуже осины. У нас запаса топливного не имелось, и мать выразила беспокойство, что после наводнения дрова сильно вздорожают.

Бабушке в связи с дровами вспомнилось смешное: один наш родственник, кавалергард, большой картежник, скандалист и любитель странных шуток, однажды явился в офицерское собрание на костюмированный бал одетым в виде печки; по залу разгуливала круглая печка, а на дверце ее была надпись: «Прошу не открывать». Одна высокопоставленная дама, заинтригованная надписью, отворила дверцу и увидела голую заднюю часть тела. Вышел большой скандал, дошло до государя, но у нашего родственника при дворе была рука, да и вообще ему везло, он отделался тремя сутками гауптвахты. На другой подобный же бал он пришел, загримировавшись под продавца сладостей; сновал среди танцующих масок с лоточком и всем бесплатно «продавал» конфеты. Конфеты как конфеты, вкусные, но в них было добавлено сильно действующее слабительное, и вскоре у ватерклозетов образовались хвосты. Эта выходка тоже сошла ему с рук, все окончилось домашним арестом. За флотскими офицерами тоже водились грешки, но подобных эскапад за ними не числилось, «и вообще у нас в Кронштадте порядка было больше», – завершила свое сообщение бабушка. Лучшую часть своей жизни она провела в Кронштадте и все кронштадтское ставила выше петербургского, а все морское – выше сухопутного.

Вскоре меня погнали спать, милостиво дозволив не умываться: водопровод не действует, и хоть у нас есть запас воды, но кто знает, когда еще она пойдет по трубам. Темным, уже хорошо изученным коридором я тихо прошел в нашу комнату, где давно спала моя сестра. Прежде чем улечься в постель, я заглянул в окно. Кое-какие окна в домах через улицу светились неярким, желтоватым, не городским светом, и отсветы падали на воду; она стояла спокойно, по ней шла только мелкая рябь, ветер утих. В этом спокойствии воды было что-то страшноватое, казалось, она решила остаться в городе навсегда. Улегшись, я, прежде чем уснуть, стал размышлять о том, что будет завтра, а также о загадочном, противоречивом факте: именно потому, что весь Васин остров залило, я сегодня смог лечь, не умывшись.

Пока я спал, Нева вернулась в свое русло. Ранним утром мы с братом отправились на набережную. День стоял безветренный, безоблачный (или малооблачный?). Булыжины еще не просохли, на них осталось много мокрого сора; лежал он не сплошь, а через интервалы, полосами поперек мостовой; можно было понять, что вода уходила как бы толчками, отступала поэтапно. Там и сям на улице валялись разнообразные и неожиданные вещи и предметы: сломанная табуретка, лист кровельного железа, дохлая крыса, стебло от деревянной поварешки, рваный сапог, пустая бочка.

Стекла во многих витринах и окнах первых этажей были выбиты волнами. Во всех подвалах, в подвальных магазинах, магазинчиках и мастерских стояла вода. Проходя мимо подворотен и заглядывая во дворы, мы видели стоящие там диваны, кровати, шкафы, сундуки, столы, стулья; на веревках висели пальто и иная одежда: это жители первых этажей вытащили на просушку свой домашний скарб.

Выйдя на набережную, мы пошли в сторону Университета. Напротив Кадетского корпуса, прямо на мостовой, поперек трамвайных путей, лежал на боку буксирный пароход. Невдалеке от него на сушу выбросило большую деревянную баржу. Нева текла спокойно, но вся ее поверхность была вымощена поленьями разных размеров, досками, бревнами, шестигранными уличными торцами. В этом потоке виднелись неожиданные вкрапления: вырванное с корнем дерево, собачья будка, стена дощатого домишки, руль от баржи, стол, разбитая лодка. Деревянный покров реки местами был столь плотен, что мне на миг захотелось перебежать по нему на другой берег, не замочив ног. Людей на берегу стояло много; они с огорчением смотрели, как Нева тащит в море все это древесное богатство.

Со стыдом и жалостью к себе вспоминаю, что в тот же вечер, под свежим впечатлением, я отгрохал стихотворение о наводнении. Некоторые его строчки помню до сих пор, никак не выдавить их из памяти, а хотелось бы. Когда я прочел свой опус матери, она мягко намекнула мне, что в «Медном всаднике» наводнение описано лучше. Но ведь «Медного всадника» я и сам знал наизусть!

С годами я осознал, что, как ни широко поле поэзии, на нем все же есть застолбленные участки – и грех на них соваться. Можно писать стихи о любых бедствиях, наводнениях, даже о всемирном потопе, но о наводнениях петербургских после Пушкина может решиться писать или дурак, или новоявленный гений; да и гений тут рискует остаться в дураках.