Ну... помню я дождь. И, пожалуй, это - все. Э-э, нет, бросьте, вон там, там - треснувшим камертоном лязгнула молния - раздалось небо в себя принимая звук.
      Такое не иссохнет, не высохнет - пронесут воды свои шири надмирные, аукнется мне крылами моими легкими, вернется - унести навсегда в стынь. Откуда небо к земле происходит?
      Из розового - рождается дождь. Серое - не дождь еще, так, легкое томление, чуть голова закружилась? - скорей бы... Ждать - когда разорвется розовое.
      Звук. Когда звуковые всполохи грома разорвут цвет.
      Доброе утро, Похма!
      Я был там. Не вру, был: точно. Я сидел на пригорке у заброшенных путей железнодорожных.
      Я готов уже. Отверз глаза и разинул уши: дождь.
      Ринулся дождь.
      Как же это? Вы представьте себе, что я эдак всплеснул руками: ну!
      Оно - торопиться.
      И: бежит, бежит вниз, туда, к Яузе, потому что лишь Яуза помнит себя: прочь, туда, туда! - и как, и где, и почему это происходит в вами - не знаю я; иногда - дождь, тогда понятно: город вверх взлетает, рассыпается, ухает громом и падает вниз, словно взмахивает небо покрывалом земли воздухотрясение такое! Отразится молния в Яузе, прыснут мокрые селезни, крикнут что-то грому вторя, - куда там! Ветер рванет с косогора листья берез и кленов, забьется в серебряном сите дождя далекий колокол, одинокий рыбак глупо так заругается над запутавшейся леской, - домой бы, - да вот хрен какой! И рассмеется внезапно, - там на середине реки восстанет, шею вытянув в безмолвном крике, что твой Петр на коне, селезень, грому вторя.
      Вы летите.
      День добрый, Похма!
      И вот уже булькнет крючок в тины тенетах, дрогнут воды, словно Змей-рыба там, крохотная еще, малек совсем, заиграла, зелень мутную под дождь выплескивая; там - ахнут воды крутнем водорослей, рыбак вмиг потянет: ах, ты, черт! - ловко перехватит леску и - как вцепится в крутень!
      Я - тебя!..
      Дождь уносится ветром к северу; и там - и вдруг, так, словно случайно, луч света выхватывает вам блик на золотистом куполе, вы запрокидываете голову, словно пытаясь поймать, нет же! понять, узнать: что это? Порыв ветра сорвет лист ветки, вспыхнет на листе купола отражение золото шелестящее плавно опустится вам в руки. Эдакий мокрый лист, поморщитесь вы. Еще бы - где-то всегда идет дождь.
      Не страшно ль?
      Да чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - ну к чему тебе страшно?!
      Нет же, нет, я берусь объяснить, приподнимаясь на цыпочках заглядывая в его бушующее лицо, - Ленина пытаюсь вспомнить - глазами улыбнуться - свой я, мол, - нет, совсем не страшно мне: хорошо. Я же счастлив так. Только так и счастлив...
      Слушайте: какие лопанькие лопасти завертелись, залепетали: правда ли, что говорят? правда ли? правда ли? Как же-с ли вы ль а далань и ветер вот он - приснимся, что ль? А? нет, не слышу.
      Захлебнись, узнай, умри - каве-кеве, ой, что за никаликосы лопошатся: глянь, глянь! Удивительно, как тот еще голос из глуби булькает, глобусы выбулькивая губами голубенькими... Что за тот еще голос ли? Ону ли тот еще голос ли? Где плыли они? Топоры-топоты плавали шерстнатые, до поры, до весны - не смотри на сосульки такие, ужалит в глаз - убежишь зверем-волоком, на мир мирской огрызаючись. Шодон! До шогорон дан гэи, тонорок тай мол! Облетите их, не знаю ли я... Ах, как не знаю я!
      Видел ли я глобусы?
      Надувается весна, пузыри пуская звонкие, журавель стоит далеко, нагибалкою таращится в небо звездное: весна.
      Глобус ходит по земле, где кровинка, где малинка, где белочка, спинка седенькая, глупая, заскребется коготком о кору сосны простылую, ветка рухнет в сонный снег: нет, все равно: весна.
      Где-то в доме, где-то сбоку, у реки, с нутряным валенком в руках смерть путешествует вкруг проруби - нырнул туда мужик, - хрен ли ей? Мужик смышленый, унырнет поглубже, не покажется; пусть смерть у проруби чирикает, вертит пальцами обертку да травою набивает.
      Хороша ль трава у смерти?
      На полянах роскошных, нескашиваемых, за Лютиковым морем, вдоль реки Оливковой, под листом папоротника - дыра есть. В ней нора растет ушастая. А в ушах - трава. И такая та трава светлая и пушистая, что в далеком городе Москва дети плодятся - что твой танкер, нефть качаючи, стихи читает вслух.
      Так вы Москву не видели?
      Ах, нет же, нет, не ищите этот городок на карте Советского Союза, его там как не было - так и нет, потому что: там людей нет. Нет их. То есть, не так, не эдак, не в том что бы - это где-то там, а здесь есть они; в принципе нет, вообще, конкретно - их нет в Москве. Нас (ежели в Москве мы) - нет.
      Добрый вечер, Похма...
      Но: - ах, да как же! - вы возопите и, не разбирая дороги, как, казалось бы, - есть, чуть, ай! не поскользнувшись, но все же успев ухватиться за ручку двери, ее распахиваете, вбегаете, уже путаясь пальцами в связке ключей, притопываете в лифте ногами, прикусывая нижнюю губу, трясете головой в нетерпении, и вот наконец-то, влетев в квартиру, скинув только шапку и пальто, нет, лучше - прямо так, - к зеркалу... Помните ли вы? стояли такие старые, еще даже не шкафы, а - шкапы со скрипучими дверками, теплыми, почти бархатными - там были зеркала, во весь рост, чтобы целая комнатка и даже еще - окно, а там: небо, деревья, дома, переулки - и вы сами, запыхавшийся и, тычущий пальцем в это высокое от пола до потолка отражение, возмущенно: да как же! вот он - я...
      И уже, так, чуть более задумчиво: да вон же вот он я...
      А вот ведь и нет же! То есть, да - лицо там, глаза, пальто, гримаса серьезная, глупая, но это не вы. Может быть и вы, да вот вас все равно нет. Поверните голову слегка влево, вправо теперь - видите? В старинном зеркале отражается помимо всякой разности: комнатка, диван там, часы, стол... Но это не важно, когда вы умрете - они и не вспомнят о вас. Зачем им?
      Еще чуть голову поверните. Видите? - отразилось окно. А там, в окне да-да, именно, в нем, не за ним, в нем - мир, робкий, родной и мертвый, потому что мы в нем - ничего. Но он не пуст. Он пуст нами. Как свята пустота, ее бесконечная серость, ее легкое мышиное копошение и - радуга. Вы не заметили? - в Москве всегда: радуга.
      Обласканных, усыпленных нас, москвичей, - не было, нет, не будет... Мы лишь отражаемся в окнах. Меж стекол двух - жизнь, там остается время. Там - пыль, помнящая ваши: рождение, жизнь, смерть. Там застыл навеки серый свет, сквозь него вы видите мир. Иного нет. Слушайте: у окон только одна сторона - ваша. Тут не облететь, не заглянуть, не выглянуть! Где бы ни смотрели вы, с какого края ни заглядывали, лишь одна сторона окна будет вам - ваша сторона. И всегда сквозь свое легкое отражение вы будете смотреть на странный мир, которой, что и говорить, так смешно представлять большим и реальным...
      Так-то, слепенькие.
      Сияет серое: нам.
      Но не бегите, - хватайтесь: вещи реальнее нас! Они собирают наши мечты и желания, они хранят наши сны, мы выбалтываем им все самые мыслимые и немыслимые тайны; что говорится мишке плюшевому из далекого детства такого не расскажется никому! О, какие монологи способен произносить одинокий человек в пустой квартире! Которая... не пустая которая, потому что есть там - вещи, звучные нами, только они... они хранят молчание, и неясен нам язык их, ведь мы их не слышим. Их знаки, их звуки, их вечная тишина - нами не разгадана пока еще.
      Города - ареалы обитания вещей. Мы селем их там. Расставляем по полочкам, выстраиваем в ряды, лелеем, обхаживаем.
      Так получается нам город. Именинный пирог. Кромлех. Москва. Что, страшно?..
      Я живу в северо-западном сегменте кромлеха.
      А с Питером пpоще. Питержзбур... ну, которые ленинградцы, так вот - в ними проще. Они ведь как: разом удостоверились (посредством классической прозы) однажды, что Питер - в их воображении. Сперва, конечно, он был в воображении некого горемыки веселого с комплексами наследственными, позже воображение, поселившись в умах иноземельных умников, стало приобретать образы некого газа, и отравленные газом этим, мужички православные составили, как был сказали иные теоретики,
      - базис, и проблема вымещения воды из емкости путем погружения в оную тел православных была решена. Так что - если воображаемый город и стоит на костях, слава Митре, хоть - на костях настоящих!
      Ах, ну кто, кто же сказал, что немцы - зануды? Только, если так, на вид, ходят себе: подтянутые, дельные, строгие, а все ж таки - лица эдакие, будто потеряли что... Но навоображали же они нам цельный город, столичный почти, да и еще с императорами! Но знаю: это оно так из газа. Или из-за газа. Сейчас уже и не понять даже: то ли немцы да голландцы нам эдакий газ завезли, то ли он сам тут образовался путем смешения разных национальных разностей, - одно ясно: газ оказался на редкость устойчивым к нашей северной среде. А вот построили Питер бы где-нибудь, скажем, на Дону - его бы и развеяло на раз. Все потому что там - погоды теплые и газ не подмораживается, а, следовательно, эдакой серьезной концентрации не достигает, отсюда вывод: на Дону Питер построен не был. И наоборот. Возьмем, к примеру, дом какой из Питера и перевезем его, скажем, во Владимир, - ан не доедет ведь, ей-ей растает, рассеется по дороге! До Владимира-то, может, какая дымка и доползет (а она и доползала порой!), но только - никак не дом. А все почему? Да потому что он из газа. Что ж? Резон в этом есть. Из газа стоить экономичней. Были бы там дома из камня - они же бы как есть все утонули (на манер псов-рыцарей из учебника истории для 4-ого класса)! Были бы из дерева - уплыли бы, а там - свищи их у берегов какой-нибудь Гренландии, морока одна! А тут - все из газа.
      Что ведь самое главное в Питере? Наводнения. Ждем, ждем их, мокpеньких, с нетеpпением! Будет, - затопит. Это уж - обязательно... Ах, ужо серые потоки воды на город Ленина и Петра хлынут... а вот - уйдут когда - нет города Ленина и Петра. Ату его, верного. Москва - иная совсем.
      Тут наоборот.
      (В смысле - это в Питере все наоборот, так, назло, чтоб пусто не казалось...)
      А мы здесь - в ее воображении.
      Вот так и получается, что как бы - нас нет.
      Но это же замечательно.
      Опять умиление!
      Нет-нет, конечно, раз уж в Москве людей и нет, так, чуть, сказать о том, есть что. Оно такое и есть.
      Коммуналки, бульвары, райкомы, грохочущие грузовики, пьянь в переходах, босяки, диссиденты, нездешние попрошайки, сектанты с плакатами, "ваш телефон прослушивается...", сотовая связь, газеты, окна, окна и деревья, тогда - бегите! Предметы - в ином; что - о яви?
      - бестолку о бестолковом!
      Бестолковые проносятся со своими кастрюлями, башмаками, листовками, котлетами и рефлекторами: останавливаться на каждом, до чего можно дотронуться, что можно лизнуть, на что можно слезу капнуть, хватать предмет жадно руками, глазами, ртом, постигая мыслями некую суть его, позже осознав дельную, скажем, поверхность свч-овой печки, ух-ты! - сколь жива она! - нищего поднять в переходе, крикнуть: я понял естество предмета!.. Гермафродитная субстанция, воняющая, не скажем - чем, засопит носом, может, посмотрит на Вас. И зачем? Чтобы, поморщившись, вынырнуть потом вон, на воздух...
      Запиликает телефон в кармане.
      Уф...
      Вечер уже. Москва лиловеет. Розово-сеpая, она плавно исполняется синюшно-кpасной дымкой и погружается позже в мутную фиолетовую дрему. Раскачивается, ввинчиваясь в землю. Плавно пляшут на стенах домов, на стеклах витрин прохожие, прыскают на них искры фиолетовых фонарей, размотается чей-то шарф, вспыхнет окно и еще одно, и еще...
      Но вы бредете по улицам...
      Они помнят себя сами.
      В детстве были деревянные карусели, они тоже скрипели, раскачиваясь, вы надысь в своем дурацком длинном пальто было влезли в эдакую, качнуться решили - нет: вросла в землю. Вы ухватились за стальной обод руками и подумали: перчатки бы надеть, холодно; и зажглись окна над вами. И стало как-то неудобно, стыдно: что это я... как маленький.. И вы покинули дворик.
      Спокойной ночи, Похма!
      Но когда-нибудь, когда вас не будет уже никогда, когда там, за великой рекой, вы умрете, но проснетесь снова, потому что ваша маленькая вечность вновь захочет немножечко жить, тогда и только тогда вы вновь возвpатитесь к вашей детской, почти игpушечной Яузе... Зузе-зузи... Слушай, Ленин, меня, милый...
      Зуло-ло, зи-ла-ло!..
      Я заговариваюсь словно - слова, такие родные порою, знакомые, славные, вдруг - ах! - вспугнули их будто - зверей плотоядных - охотники, врассыпную: искрами смыслы из под копыт их - всполохами - и тают в пространствах: куда вы?!
      Но: прочь, старое!..
      Слова, слова, - нет, как же так!
      Слыв, слав... сла... сло!.. Заламываю руки, словно в степь ненасытную кричу: постойте, стойте вы!
      Гоpод соpвется вдруг ветpом южным - к севеpу! Дома, деревья, фонари сорвутся: ниц!
      На земь ненасытную: рухну. Бурьян, ковыль - перед глазами замелькают, вдруг - вырастут, вознесутся до небес, и - небо с землею перевернутся!
      Рухну - небо с землею: перевернуться!
      Небо, земля - обратись во мне словом!
      Руку протяну. На легкую ладонь слетит облако. Древнее слово.
      Эй, Похма, кто ж учитель мой?
      Время улыбнется: знай. Нет! Знать - не хочу. Улыбнусь, протяну ладони, отшатнусь: учитель! Знать
      тебя не хочу! Брошусь вовнутрь... Домой!
      Прочь - от срамных каруселей жестокого пошлого веселия, - долой: нищих с безумными бедами, с их тревогами, страхами, с их бесконечными гортанными правдами!..
      Улыбнись на прощанье мне, грязь, - я не любил тебя! нет, не любил тебя - никогда, потому... потому что...
      Потому что - нет тебя, слепенькой!
      Ты - чужой сон.
      Я: глаза закрываю - кромлех кружит меня.
      Благодарю.
      Но благодарю - за крутни сияющих листьев, под ногами, когда - бегу, путаясь под ногами - шелестя и похрюкивая - ангелы... нет - ангелки... ангелушечки - золоторозовые, крылатенькие
      - хрюшки-листья ангелочки под ногами вертятся - просятся: что-то что им?
      Благодарю.
      Прочь!
      Мы не успели: уснуть, убежать, раствориться, себя убить - не успели: но - прочь тогда, прочь!
      Нет никого!
      В тебе заговариваюсь, словно, я - Озирис, Изида - ты! Ты разверзаешь меня; разъятый, прижимаюсь я в страхе к стенам, пластаюсь по стенам: возьми меня, камень.
      Нет, не берет камень.
      Тогда убей меня старое!..
      В переулках, в арках, в подъездах, на лестницах, на чердаках, - эхо: словами раскатится: ты - тьмой - ты - тьма!
      Кромлех кружит меня; мы - чужой сон.
      Тьма моя, Москва старая.
      На сегменты разъятый кромлеха, я - в колесе, жду алхимического соития с тобой, Москва. Я - в смерти бессмертен, ты - бессмертна смертью моей: сон настанет. Работаю в сером. Улыбаюсь как Ленин.
      ...Мы спим. Нет, кажется нам, что мы спим. Вот славно, - ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразятся еще и еще, и опять - наши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, - мы их не помним? Нам еще кажется, что мы живы?.. Слушайте - вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, ничто за окном, и здесь - в зеркале, - ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя - мы всегда далеко, мы дышим водой: мы бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
      Я древен...
      Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг - мы видим себя: радугу, серую радуга: и нас нет - нигде, нигде, никогда.
      февраль 1998г.