- Куклой? Постой, но я таким тоном говорю почти со всеми, ты же подслушиваешь мои телефонные разговоры, неужто не заметила?
      - Для тебя все - куклы...
      - Ну, да, наверное. А что, так плохо быть куклой? или вы все хотите, чтобы я вас воспринимал всерьез?
      - Но они такие же, как ты, неужели...
      - Постой. Во-первых, не такие же, а как раз совершенно иные. Кто тебя подобрал с помойки? Я. Никто другой бы это не сделал! Скажи, разве относясь серьезно к тебе, ко всему миру, ко всему его искусству, я бы смог писать стихи, песни, картины? Разве относясь серьезно к своим собственным чувствам, я не валялся бы сейчас на койке в Ганушкина или ещё подальше. Я бы спился, сошел с ума, стал таким же быдлом, как те многие, кто "воспринимают всерьез"! Я живу, дура, я хочу жить, чего бы мне это ни стоило! Если бы я "воспринимал всерьез" религию или политику, разве я сидел бы сейчас в этом говне? Ведь, когда мне было лет двенадцать, я хотел уйти учиться в Духовную семинарию, кроме шуток, я мечтал стать попом, монахом. Ну, и тем бы стал - таким же дебилом, как они, напыщенным самодовольным ублюдком со значительным выражением лица?!
      - А кем ты стал?
      - Я?
      Он рассмеялся. С пафосом было говорить легко, обличая "их нравы"... И в самом деле, кем?
      "А ведь я имею право обвинить общество, время, конкретных людей - в том, что из меня в итоге не по получилось ничего стоящего. Разочарования в любви? разочарование в себе как в художнике? Нет, все не то. Я бы мог стать наркоманом, так ведь не стал же. Погибнуть? покончить с собой? Уехать странствовать, бомжевать, бросить дом, - нет, не смог бы. Кем же? Стал ли я поэтом, писателем, музыкантом? Нет, нет, опять не то. "Это не те слова, Марта..." Поэтом меня могут назвать другие, а то, что я скажу: вот, мол, поэт... Поэтом меня должны назвать читатели, музыкантом - слушатели... Если, конечно, должны. Так кем же я стал? Человеком? Но я и был человеком, а теперь - человеческого все меньше и меньше. Я не азартен, меня не интересует ни мода, ни светская жизнь. "Бегство в религию", как пишет мне "тест Люшера", - но и в "бога" я не очень-то верю. В музыкальном мире у меня не так много знакомых, я ведь не живу в этом мире. Художники, богема? Боюсь "богему". Грязные они. Поскольку я не пью и не курю, я совсем не вписываюсь в подобные кампании. Я не голубой, я не люблю ни "хэви-металл", ни "рейв". Битломан? Но где теперь битломаны? Пропитые рожи веселых тусовщиков меня всегда пугали. С кем я могу жить одной жизнью? У меня очень специфические вкусы в литературе, человек, такого склада ума, как я, казалось бы, должен любить, скажем, французский символизм, а я его терпеть не могу. Потому что он был придуман пьяницами и развратниками. Моим другом мог бы быть Кальвин или Гитлер, вероятно, - я хотел бы воспитать таких людей, как они, воспитать так, чтобы мир - дрогнул. И вместе с тем, я боюсь давить тараканов, я их смываю водой. Я боюсь вида крови, фильмы ужасов меня не развлекают. У меня почти нет желаний. Я никогда не буду делать то, что мне сделать сложно. Но больше всего - я боюсь физической боли, последний раз я порезал себе палец года четыре назад и до сих пор вспоминаю об этом с содроганием. Я не хочу иметь семью, я не желаю размножаться - к чему плодить уродов? а потом, где гарантия того, что однажды я просто не убью своего ребенка? Кем я стал? Я могу существовать..."
      - Я стал ангелом.
      - Что вдруг?
      - Вот видишь, и у тебя в голосе появились иронические интонации, поздравляю.
      - Но почему?
      Он закрыл глаза.
      "Так вот как все просто, но это же надо как-то доказать. Нет, почему, зачем? В том-то все и дело, что доказывать ничего не надо: так просто!"
      - Очень просто.
      *
      /январь 1997г./
      Опять новый год. Гадость невероятнейшая.
      Дела.
      Встречал "праздник" в полуобморочным состоянии. Болел. Очень плохо было с желудком. Читал "Чайку" и "Дядю Ваню". Полураздавленного праздником, Чехов меня добил. Его, на первый взгляд - кажущаяся, простота - нечто иное. Мы все ждем подвоха, истины, тайного смысла, легенды. Там - ничего такого нет.
      В жизни в конце концов вообще не оказалось никакого тайного смысла. Все - как на ладони. Ясно и понятно.
      Какой-то дикий компот из Чехова, Нового года и больного желудка сделал свое дело. Первые часы января - глубокая ночь - сижу за компьютером, пишу "О шотландском пледе", надеюсь - последнюю, пьесу из цикла "Вивисекция".
      Хадин. Нелепый, печальный и умный. Серый клоун. Нет, умный - вряд ли. Ведь как он счастлив! Как счастливы те, кто может себе позволить страдать! Может быть даже - умереть... Я так не смогу.
      *
      Лена переехала.
      Узнал от наших общих знакомых. Бедняги, они до сих пор не подозревают, что мы любили друг друга! Но - к делу. Она теперь живет около метро "Университет". Это великолепно. Я хорошо знаю этот район. Бывал там часто слушал в "Первом Гуме" лекции поэта К.Кедpова. Удивительного человека, "дикого, но симпатичного". Исследователя.
      *
      /февраль 1997г./
      Два весьма приятных кассетных развала, недорогой ксерокс во дворике за аркой, магазины; сталинская застройка - красно-белые дома, уютные, теплые.
      Кроме того, ещё удобство - от Нескучного сада почти до "Университета" ходит троллейбус, так что каждый теперь четверг я возвращаюсь домой, давая кренделя через Ломоносовский пpоспект.
      *
      По не-четвергам ездил как бы на развалы за кассетами. Иногда просто гулял во двориках красно-белых домов. Так бывает только в кино или в литературных историях, но я подобным вывертам сюжета своей жизни не удивляюсь... короче, я все-таки её встретил.
      Она вечером возвращалась откуда-то, вероятно с работы. Я тихо пошел за ней, мысленно крича: обернись. Но она не почувствовала моего крика, или почувствовала, но виду не подала. Она шла к подъезду, тут уж я не мог ошибиться - на этой стороне дома подъезд был всего один.
      "Вот я дурак, вот сейчас будет смешно..."
      - Лена!
      - Ты? Как ты здесь?..
      - Я шел за тобой.
      Тут я понял, что после этой реплики мне необходимо быстро повернуться и убежать - я не знал, что говорить дальше.
      Пусть она что-нибудь сама скажет, не можем же мы так молчать!
      - Как ты живешь?
      Уф, ну наконец-то!
      - Жив пока.
      Дальше что?
      "Ну ни дурак ли я? Вот она, любимая, милая, та самая... Возьми себя в руки, кретин и скажи что-то умное!.."
      - А мы концерт тут недалеко скоро играем, в "Форпосте", придешь?
      - Ладно.
      "Она удивлена, она подавлена? Она не знает, что мне ответить, надо её чем-то ошеломить, напугать, надо сказать, что я до сих пор люблю её, интересно, - что она мне на это ответит?.."
      - Я здесь у вас тут кассеты покупал, вот, сборничек Олдфилда, ты слышала Олдфилда, Майка Олдфилда?
      - Нет... Извини, мне с утра на работу, а ещё очень много дел, у тебя телефон не изменился?
      - Нет.
      - Я позвоню.
      - Когда?
      - Ну... когда у тебя концерт?
      - Двадцать девятого, приходи...
      - Ладно, я пойду, да?
      "Сейчас она уйдет навсегда. Я потеряю её навсегда. О чем она сейчас думает? Она уходит."
      - Лена!
      - Что?
      - Постой, не уходи.
      Она обернулась:
      - А ты думаешь, я сейчас попрошу у тебя прощения, скажу, что вернусь к тебе, что люблю...
      - Нет! Нет, не надо так.
      - А как?
      Она издевалась.
      Ей хотелось плакать.
      - Я не знаю как. Прости.
      Они помолчали.
      - Ну, я пойду?
      - Да.
      Они опять помолчали.
      - Ты не можешь так уйти! Мы же любили друг друга!
      - "Но жить на краешке жизни..."
      - "...Невыносимо." А Кашин новый клип снял, очень смешной, про подсолнух... Я люблю тебя.
      - Я знаю.
      - Да?
      - Я пойду?
      - Постой. Я так много хотел тебе рассказать, я думал: когда тебя встречу, все объясню... Неужели тебе все равно?
      - Нет.
      - Ты отпускаешь меня?
      - Можно я пойду?
      - И ты никогда больше обо мне не вспомнишь?
      - Ты же знаешь...
      - Иногда я вспоминаю запах твоей кожи, у меня всегда была хорошая память...
      - Перестань.
      - А помнишь, когда хотел тебя развеселить и прыгнул в болото?..
      - Я пойду?
      Снег с дождем.
      Наверно, я не понимал, что говорю. Я просто смотрел на неё и только говорил, говорил, говорил, - и мне уже было все равно, что говорить, я лишь хотел её удержать, рядом с собой - ещё на минуту, на две, на три... Она не сможет оборвать меня на полуслове, она выслушает; пока она слушает меня она рядом.
      Понимал, что безвозвратно гублю тех последних "нас", которые когда-то любили друг друга.
      Но что-то вспоминал вновь - и она опять кивала головою; казалось, она сейчас потеряет сознание... Она устала, она торопилось домой. Но я все говорил. Я вспоминал какие-то глупости и несуразности; я просто смотрел на нее.
      Гублю. Все гублю.
      - Уже поздно. Я пойду.
      Я тяжело рассмеялся.
      - А можно, я сам позвоню?
      - Но ведь...
      - Просто услышать твой голос.
      Все.
      Конец. Потеряна навсегда.
      Но она что-то ответила. Я не разобрал. Мне пришла в голову безумная мысль - обнять её. Я шагнул.
      Она отшатнулась.
      - Я люблю тебя.
      Повторил опять.
      - Это невозможно...
      - Почему?
      - Пойми...
      - Я потерял тебя? да?
      - ...Ты очень хороший человек, но ты...
      - Ты полюбила другого?
      - Да...
      - Ну и... будьте счастливы.
      - Он женат.
      - А!
      - Прости.
      - И что, он тоже любит "Битлз"?
      - Что?
      Нет, про "Битлз" я тогда не спросил, я спросил что-то другое. Не помню. Разговор с Леной ускользал куда-то, я терял его...
      Возвращался домой, в метро, доборматывал - сам с собой: вспоминал.
      "Он любит "Битлз"?"
      "Нет."
      "А, должно быть, джадай..."
      "Какой ты глупый..."
      "Нет, просто верный. Верный себе, тебе, наших, да, конечно, глупым, идеалам. Мы слушали вместе музыку, мы смеялись над "Звирьмариллионом", мы обсуждали возможные родственные отношения Люка и Императора..."
      "Сколько можно играть в игры!"
      "Не знаю... Вы отняли у меня все. Остались только игры."
      "Полюби кого-то."
      Так называлась одна из песен "Би Джиз", я чуть не задохнулся от внезапного ощущения собственного уродства.
      "Я уже полюбил. И что из этого вышло?"
      "Полюби кого-то еще."
      "Нет. Я не смогу. Помнишь, у меня была песня: "однажды и навсегда" - я не смогу предать то, чем жил..."
      "Изменись."
      "И тогда ты вернешься?"
      Вернешься.
      - Дура, кукла! - заорал я, едва вошел в свою комнату, - ты дура, ты вещь! Вы все - вещи, суки!.. А Машенька - скотина, мразь!
      Сбросил стопку книг на пол.
      - Сучьи книги, это они во всем виноваты!
      - Что случилось?
      - Она дрянь, она хочет меня убить, из-за неё я бросил Веронику, а она...
      Какой я сейчас глупый, жалкий. Что я смогу сделать? Неужели произошло что-то?.. Неужели - все?
      Я упал на пол, прижал к животу колени, обхватил их руками. Хотелось плакать.
      Сучьи книги.
      Звонок: звонил телефон.
      *
      - Тебе плохо?
      - Ты? почему?..
      - У джадаев есть сила...
      - Лена, я не знаю, как мне дальше жить.
      - Ну вот, ты опять ничего не знаешь...
      - Нет, нет! Я знаю! Мы должны сейчас встретиться.
      - Сейчас?
      Она словно обрадовалась. Так, так, тихо, на ощупь...
      - Да, сейчас... Ты можешь сейчас выйти из дома?
      - Могу, наверное.
      Зачем? - мелькнула мысль. Но было уже поздно.
      - Тогда... мы встретимся...
      Они встретились.
      Я опять и опять вспоминаю эту странную нелепую ночь. ...Каким-то чудом мы успели на последний поезд, после - ехали в древнем, почти шарообразном, автобусе за город, болтали о чем-то. И о прошлогоднем концерте Паши Кашина, и о последнем альбоме Пола Маккартни, и о наших, тех, встречах: мы погружались в мягкую темноту прошлого. Вдруг я рассказал ей про Веронику. Про одноименную песню. Зачем?
      Но она поняла меня. Когда мы расстались, тогда - много лет назад - она пыталась покончить с собой - ела снотворное.
      - А я, дурак, ждал тебя.
      - ...Я до сих пор тебя немного боюсь, ведь я так и не научилась "жить на краешке жизни".
      - "Немножечко жить..." Ты и сейчас не умеешь.
      - Не умею. Давай не будем?..
      - Посмотри на меня.
      Я осторожно провел мизинцем по её бровям. Она устало улыбнулась и закрыла глаза.
      - Скоро приедем, - вздохнул я.
      Я уже засыпал. Тяжелая сумрачная усталость плавно наваливалась на меня.
      Скоро мы будем вместе. Я попытался представить себе эту нашу, может быть, последнюю ночь. Нет, - образы разрушались один за другим, подступал гнусный таинственный страх.
      Интервью с Бутусовым года два назад.
      "А нет ли желания сделать новый альбом, действительно новый..."
      "...У меня теперь только одна проблема, записать такой новый альбом, чтобы он был не хуже, чем предыдущий."
      Я почему-то запомнил.
      - А как же твоя работа?
      - Я позвонила, отпросилась.
      - Молодец...
      Как просто. Мы изменились, мы иначе теперь живем, кто мы теперь друг другу? Как её спросить об этом? Как объяснить ей, что все теперь не так?.. Ведь мы так давно не были вместе.
      "Потудань, потудань..." - елозили дворники на лобовом стекле автобуса. Что за суетливая бестолковость?
      - Скоро приедем...
      Повторил я.
      Словно то просыпался, то засыпал вновь.
      *
      Оставшимися ещё с прошлого лета сухими полешками мы растопили печь. Заварили чай.
      - Где-то здесь был магнитофон.
      - Угу, я взял с собой кассеты.
      - "Би Джиз"?
      - Еще бы, ну, и "Тамбурин" с Кашиным...
      - Давай Кашина.
      - Сейчас найду, помнишь "Сашу"?
      Ты светилась на сладостном подиуме
      И, лаская хрустальный бокал,
      Ты сказала :"Какой ты уродливый!"
      Ты смеялась ужимкам зеркал.
      И безумною бархатной бабочкой
      Ты качалась на кольцах гардин.
      Я боялся и ветра и лампочки,
      Я боялся остаться один...
      ...И потом с беспредельною ясностью,
      Оказавшись в глубоких мирах,
      Буду помнить, что ты в безопасности,
      В табакерке лелея твой прах...
      Любовь: концерт. Нелепо, - но в ту ночь, - я осознал это, явственно, ярко: порой, когда еду на свой концерт, в метро, волнуюсь, - нет голоса, руки дрожат, начинаю повторять слова песен, понимаю, что забыл их... Но уже на сцене я просто вдруг забываю о том, что я что-то способен забывать: сомнения, страхи - остаются там, в гримерке, на улице. Я вдруг становлюсь самим собой, беззащитным и обнаженным, странной силы природным механизмом, который, потеряв на время и волю, и разум, - живет, живет так, как, может быть, и надо жить всегда.
      - Мы задушим друг друга.
      - Конечно.
      - Обними меня крепче.
      - Как тихо.
      - Деревом пахнет.
      - Слышишь, дождь...
      Тогда, уже действительно засыпая, я подумал, что ведь в темноте люди говорят иначе, чем на свету; слова в темноте, теряя свои дневные яркие краски, начинают приобретать словно настоящее, истинное значение... Спящие, мы разговаривали шепотом. Наши голоса сливались. Мы, раскрытые, распахнутые друг в друге, став кем-то одним, засыпали; покой сковавшей нас темноты стал незримой сутью черного.
      - Как тихо.
      - А я вижу твои глаза.
      - Да, да...
      - Я вижу твои глаза...
      - Давай уснем так, давай...
      Уснуть, слившись, когда - одно, вжавшись, вживившись друг в друга, любить во сне, во тьме, там, внутри... уснуть так, во тьме...
      Утром: вновь заморосил снег.
      - Надо чем-то перекусить...
      Он выбрался из груды одеял и пошел на веранду. Открыв дверь, обернулся. Она стояла на кровати, пытаясь сохранить равновесие; скрипнули пружины.
      - Какая ты такая красивая.
      Завтракали днем, где-то около часов пяти. Непонятное время, пустое: словно что-то кружилось, вертелось, там, внутри, накручивая оттуда на себя; и мне захотелось сказать... нет, крикнуть...
      Но стало скучно. Вот мы опять вместе, словно и не расставались. Однако, глупая ложь.
      Очень смешная и глупая ложь.
      Резким движением сбросил на пол одеяла. Ты удивленно улыбнулась.
      - Холодно...
      - Я хочу запомнить тебя такой.
      Ты вздрогнула. Или правда холодно? Или что-то поняла; замерла, прислушиваясь. Поцеловал твою грудь. Упал рядом с тобою на подушку.
      Какая-то злая, безликая тоска нахлынула на него.
      Будто бы захотелось умереть.
      Бог мой, как глупо, как бездарно! Мне казалось, что я - актер, что вот-вот явится наш режиссер и попросит не ломать дурную комедию, а сыграть все по-настоящему. Чтобы я поднял с пола одеяла и, ласково посмотрев на нее, укрыл её, сказал что-то доброе... Я сел на край кровати, огляделся, будто увидел комнату впервые: я что - спал?
      Как тихо!
      На веранде тикали часы.
      Надо ехать домой. Милая, родная моя, я ведь тебя ненавижу. Зачем ты положила мне на спину ладонь, прижалась щекой?
      Я резко обернулся.
      - Ты плачешь? Что случилось?
      - Нам пора.
      Сама сказала!
      Вот хорошо.
      Вот и все.
      - Не уходи... Не покидай меня.
      Интересно, что она на это скажет.
      - Но ты же сам все знаешь. Давай не будем об этом.
      Красиво. Вот еще...
      - Ладно.
      - Я... я люблю тебя.
      - Это не те слова, Марта!
      - Они... они хотят помешать тебе, Карл!
      - Ты ещё помнишь эти фильмы?
      - Почти наизусть.
      - Я тоже.
      - Неужели ты хочешь все вернуть?
      - Вернуть? нет, я просто хочу тебя.
      Вот так, как просто. Еще раз.
      Но "еще раза" не получилось. Мы лежали под возвращенными на кровать одеялами ещё часа два. Мы в самом деле просто боялись отпустить друг друга. И в нас друг для друга ничего уже не осталось.
      - Ты задушишь меня.
      - Это хорошо или плохо?
      - Мне все равно.
      Кем стали мы теперь, когда нас уже нет?
      - Я включу "Би Джиз"?
      - Да.
      be who you are
      don't ever change
      the world was made to measure
      for your smile
      so smile
      those crazi dreams
      we threw away
      i never been alone with you
      i never could
      they say
      that love will find a way
      and love will never be set free
      and i won't ever let you be
      you could not understand
      you never will
      Ты внезапно вздрогнула.
      - Спишь? Ты спала? Холодно?
      - Давай одеваться.
      Они одевались, пытаясь не смотреть друг на друга.
      "Пошлость, пошлость, ты провела ночь с ангелом. Кажется, я схожу с ума..."
      Запереть её здесь, поджечь. Как Дубровский. Спасти котенка... Скучно. Мысли путались.
      "Определенно я схожу с ума..."
      - Как? Что ты говоришь?
      У неё что, болит голова? Что она морщится?
      - Я не говорил тебе: я - ангел?
      ...Частник довез нас до Москвы. К центру, в метро, ехали почти молча.
      - А который час?
      - Восемь двадцать пять.
      - Мне на следующей, я позвоню.
      Провожать Лену домой не стал, очень хотелось спать.
      *
      ...За окном ничего интересного не происходило. Я взял в руки фиолетовый елочный шар. Елку разобрали недели три назад, а шар почему-то остался. Я нашел его на подоконнике, за горшком с геранью.
      - Как тебе игрушка?
      Я обернулся к кукле, та пожала плечами.
      Глава 7.
      "Возвpащение свиньи в апельсины".
      *
      С восторгом розовых детей,
      Раскрыв широкие ресницы,
      Мы перелистываем дней
      Неповторимые страницы.
      И в урне мозга бережем
      Меж мыслей, часто беззаботных,
      Мы также пепел наших жен,
      Как и красавиц мимолетных.
      Стремясь сквозь зной и сквозь буран,
      Назло противореча нервам,
      Приемлем натиск страшных ран
      За право быть недолго первым...
      В.Шершеневич "А.Н.А.".
      Мы - поколение восьмидесятых. Кто помнит сейчас то странное ощущение от "весны 85-ого"?
      Какая дивная была уверенность, что песни "Ветер над городом" Макаревича и "Крысолов" Пугачевой посвящены нашему тогдашнему Генеральному Секретарю. Кстати, да, как-то не принято было говорить тогда "Горбачев". Смешная ведь фамилия. Говорили "Михаил Сергеевич" или просто говорили так, вообще никак не называя, но все всегда понимали, о ком идет речь.
      О нем шутили; это было сродни семейным шуткам о взрослом брательнике, который, конечно, умнее нас всех, салаг, но и, конечно, забавнее. У каждого в доме были обязательными две книги: "XXVII-ой съезд...", красная, которую мы конспектировали на уроках Обществоведения и ярко-синяя - статьи Горбачева, которую почти никто не читал, но покупали почему-то все (лично сам видел её во многих домах). Видимо, в этом был тогда некий политический шарм, он создавался исключительно умением разбираться в сложных текущих исторических проблемах.
      Я серьезно. Мы, молодые, тогда думали, что - буквально куем историю. Или потому что мы были молоды? Возможно, это страшно, когда молодость страны совпадает с физиологической молодостью определенного поколения.
      Первая любовь и первые демонстрации.
      Нас погребала под собою политика.
      Помню еще: когда умер Брежнев, я искренне думал, что - траур ведь отменят уроки. Но вдруг математичка как-то очень резко сказала, мол, ну, умер, ну и что? И я опешил. Я был раздавлен, я готов был "донести на неё куда следует"... Так для меня настали новые времена.
      А потом мама рассказывала про Андропова разные смешные истории, как он любил петь, как писал стихи, как они собирались вместе у Сверловых-Подвойских. Я вспоминал эту большую сумрачную квартиру на улице Горького. Я поражался: десять или более того комнат! Я катался по будто бы бесконечному коридору на трехколесном велосипеде, мне было лет семь-восемь.
      ...Кто такой Горбачев? Откуда он? Ходили две поговорки: "горбатого могила исправит" и "бог шельму метит".
      На свиданиях рассказывали политические анекдоты.
      Однажды, в конце 1987-ого года я влюбился. Безумно. В одну из завсегдатаев 20-ой комнаты журнала "Юность". Записывая её телефон в книжку, я вывел "Лена Сахарова...".
      "К тому Сахарову, правда, не имею никакого отношения..."
      К какому?
      Чуть не спросил я. Нет, конечно, я тогда уже что-то слышал о каком-то "Сахарове", это был то ли запрещенный писатель, то ли просто какой-то диссидент, то ли его расстреляли, то ли он эмигрировал. Я кивнул Лене головой, мол, знаю, о ком идет речь, но об этом - не надо. Честно говоря, меня тогда (а сейчас - уж и подавно!) мало заботил какой-то диссидент. Краем уха, от взрослых, я слышал, что есть разные Солженицыны и Бродские, я имел какое-то смутное представление о Галиче и Высоцком (которого я почему-то тоже считал диссидентом), но - не более того.
      А я был молод, влюблен и мне хотелось строить целый мир, дельный и настоящий. Живя в серьезных политических процессах, - принимая решения прогулять школу или прошвырнуться по Арбату, я сверялся с невнятным, но так изящно, слово бы - для меня и только для меня, выписанным, политическим календарем, - так позже сверялся с гороскопами, а ещё позже - с картами Таро. Мимо меня мелькали фамилии, события; все эти Солженицыны-Высоцкие домашние зверьки тех лет - были скорее фоном для личной жизни, чем - её содержанием. Это сейчас можно вспоминать, анализировать, оценивать, а тогда... Тогда было некогда, мы любили в потрясающих декорациях. Случайно, конечно, случайно, - мы были одарены роскошным карнавалом, какое нам было дело до тех, кто этот карнавал развертел?
      Что ж, теперь многие из нас ходят по "месту проведения мероприятия", подбирают маски, бросают в воздух неиспользованный серпантин, рассыпают нерассыпанное конфетти. Был об этом и мультфильм - его крутили тогда по телеку - маленький чехословатский крот бродил среди былых веселий, пугаясь брошенных людьми забавных масок...
      Видимо, в данное время я подобным и занимаюсь...
      Но - к чему все время о грустном?
      Гласность, перестройка, ускорение: "ГПУ", значит, видите, я что-то ещё помню. Шутки шутками, но... Сколько нам было тогда? Пятнадцать-восемнадцать лет. Та самая "первая любовь". Представьте, только что закончилась школа. В школе? Споры о том, что "настанет коммунизм или не настанет?", смешно. Домашнее диссидентство пугливых, но гордых интеллектуальчиков: я писал антисоветские стихи, "белогвардейские".
      Только-только все узнали о печальных судьбах Гумилева, Мандельштама, будто - вот, сейчас, - можно ещё что-то исправить, мысленно поставив себя в ряд былых мучеников... Глупые, дурацкие споры на уроках истории и обществоведения!
      Я пессимист и в коммунизм не верю!
      Что, испугались, клеточные звери?
      Притихли, струсили? молчите?
      Рычите, идеалы защитите!..
      Ура! ура! ура! Восславим перестройку!
      Мы молоды и веселы, вот сказка наяву!
      А в будущем торжественном мы наградим достойных...
      На кой черт мне все это, коль я не доживу?
      И что-то там "тра-ля-ля-ля..." - не помню.
      Или вот еще:
      Господа! Есть святое право
      Умереть за Великую Русь...
      Бред ведь ужасный. В классе девятом я написал очень пафосное стихотворение про белых офицеров, которых вот-вот накроют в неком маленьком домике (где-то в Сибири), и вот эти непокорившиеся господа кутят, чтобы на рассвете застрелиться. Они застреливаются, и нагрянувшие наконец красноармейцы обнаруживают лишь трупы. Наверно, опять смешно. Тогда - все это писалось на полном серьезе. И посвящался сей кошмаp Н.С.Гумилеву. Дело в том, что к 1985 году я уже про Гумилева многое знал - папа привез из-за границы сборник его стихов с большой вступительной статьей, котоpая и откpыла мне глаза на "злодейства советской власти". Шучу. Я не помню, дpогнуло ли мое сеpдце, потpясенное сквеpной судьбой поэта, но могу твеpдо сказать одно: диссидент - для меня и по сей день является pугательным словом, почти матеpщиной, только если pаньше это pугательство пpоизносилось тихо и почти без именных указаний, то тепеpь "яpлыки диссидентства" pазвешанны мною по весьма внушительному количеству озабоченных субъектов. Конкpетно в этом тексте называть их имена не буду, что называется, не к ночи будет сказано.
      Ну и конечно, "Доктор Живаго", "Раковый корпус" и "Мастер и Маргарита"! Все это (еще бы!) лежало у мамы в особом месте, в глубине платяного шкафа, под каким-то тряпочным барахлом. У меня до сих пор сохранилось весьма странное отношение к этим книгам. Ведь я ещё застал термин "запрещенная литература" или просто - "та литература". О "той" велись школьные разговоры. Каждую новую "скандальную" публикацию "Огонька" или "Юности", или "Иностранки" обсуждали на переменах тихо, местами переходя на крик: ух ты! вот мы что знаем!
      Для многих из нас - это было показательными выступлениями "языков из-за угла"; весело и стыдно. Может быть, потому я до сих пор так толком и не прочел ни "Доктора Живаго", ни "Раковый корпус". Освоенный к двадцати годам "Мастер с Маргаритой" для меня лично не представляет никакой духовной ценности до сих пор. А Солженицын оказался обыкновенным бородатым поучателем в полувоенном костюме.
      Позже не-пpочитки также удостоились модные в те вpемена "Дети Аpбата" Pыбакова и "Плаха" Айтматова.
      Где-то у мамы валялось платье, которое ей подарили Ростроповичи.
      Вот ведь дичь! Чувствую себя каким-то "последним из Могикан", - но ведь это не так. Я красуюсь, бравирую тем социальным аншлюсом, который устроило мне время, что ж, может, потому, что у меня просто нет выбора?
      Или он когда был, но я его проворонил. Вместе с юностью, вместе с хипповскими погpомами, о котоpых я не имел ни малейшего пpедставления, вместе с баppикадами 90-ых, один вид котоpых по телевизоpу внушал мне ужас впеpемешку с маниакальным любопытством: а что дальше покажут?
      Иногда: признать свои ошибки - значит - пережить их заново. Я, мы, мое поколение - были в ответе за многое. У нас, тогда - молодых, в руках был мир, живой и неясный. Мы могли дать ему наши имена, мы могли раскрасить его нашими красками, мы могли наделить его силой, силой для любви и ненависти.
      Но мы оказались не творцами - сочинителями. У нас, бессильных, не было ни красок, ни имен. Мы, правда, очень искренне умели веселиться, полагая при этом, что те, кто идет следом поверят нам и войдут в наши хороводы. Но хороводы редели, а идущие следом шли мимо. Наверно, мы не очень убедительно танцевали, кто знает...
      И мы не "новое потеpянное поколение", нет. Мы, скоpее, - потеpявшееся. Мы потеpяли самих себя.
      Нас воспитало одно вpемя, а жить пpишлось - в дpугом. Нас жестоко обманули те, которые выpастили и выкоpмили нас.
      Ждать ещё два поколения, пока pодятся и возмужают наши дети, - им-то уж мы сможем объяснить что к чему, они-то - послушают нас. А может, они послушают и нашу музыку...
      А сегодняшние молодые, - другие, совсем, слишком другие. Я уже не понимаю их; более того - я уже не хочу понимать их.
      За каким-то возрастным рубежом десятилетняя разница уже не ощущается. Время тупит память и сглаживает разногласия. Но десятилетняя разница с нынешними подрастающими - словно вековая.
      Они слушают иную музыку, читают иные книги (если читают вообще). Мне жалко их, но - они сильнее и меня, и тех из нас, кто ещё выжил, остался.
      Они - пеpвые поколения, лишенные пионерских лагерей.
      Жаль.
      Их лишили идеологии земли, на которой они живут, их лишили осознаваемой общности, их лишили - литературы. Из нынешних детей сознательно делают будущих преступников. Про насилие на кино - и теле-экранах и на страницах новомодных "книг" в глянцевых обложках я уже не говорю, иначе бы пришлось исключительно непристойно ругаться...
      Я только не могу до сих понять, - зачем они так, те, кто пpидумал кошмаp, в котоpый мы окунулись. И кто такие эти "они". Вот уж воистину "свиньи, гадящие там, где едят!"