Дмитрий Шашурин
      Сны Кюхельбекера
      или
      Свойства кристалла
      Прямо так и нести объявление в газету: мол, откликнитесь, кто видел сны Кюхельбекера? Вот вы и несите, а я посмотрю на того редактора, который эту фиговину напечатает, да на вас всех, какими будете щеголять умниками.
      Хорошо, хорошо, сто раз уж говорил, что я сам себе не верю, но отбросить как нелепость или иллюзию не в силах.
      Потому что было хотя бы это. На меня оглядываются от дверей, а электричка тормозит и один бросает другому с раздражением или пренебрежением: да спит он. С таким пренебрежением, за которым ледники научной неприступности, владения тайной. Да спит он. И еще в его высокомерии брезжит: а не спит, так и то плевать, где ему там. И они сошли то ли в Долгопрудной, то ли в Лианозове...
      Действительно, где ему, я в самом вахлацком виде - старый полушубок, валенки с клееными из автокамеры галошами, бадейка из-под живцов - зимний рыболов. Не могу засветло уйти с водоема. Кажется, вот клюнет, и сидишь над лункой до последнего. Потом сборы в темноте: путаются лески, цепляются крючки. Зато в электричке - никого, хоть ложись на любую скамейку. Но я не ложусь, сплю сидя. На рыбалку встаешь в пять, да целый день на морозе. Сел, закрыл глаза, открыл глаза: Москва.
      Кто тут поверит, что на этот раз не спал. Мало того, когда услышал: спит он, с удовольствием подумал, что говорят про меня, что мне очень хорошо спать вот так, сидя в теплом вагоне.
      Они вышли, электричка тронулась, а я вдруг припомнил весь их разговор, как-то с конца, со слов спит он, со всем подтекстом и резкого, как гравюра, зрительного впечатления - Пушкин на эшафоте. Потом промельки, промельки и возврат к началу разговора: кристаллография.
      Жаль, что я тогда же вечером лазил по книжкам и слилось, что слышал в электричке с тем, что вычитал, а может быть, похожих слов не слышал вовсе.
      Гексагональный трапецоэдр... дипирамидальный... моноклин, какие-то термины проскальзывались все время и перехлестывались со свойствами частиц на магнитофонной ленте, и ловко выходило, что некоторые кристаллы горных пород способны консервировать, тут уж я помню, консервировать поток, не то лямбда-амплитуды, не то синусоидо-цикла чьего-то по фамилии пространства, не ручаюсь, ведь не диссертацию взялся защищать, а пересказываю в общих чертах. Суть: в кристаллах консервируются совершенно стихийно, спонтанно, человеческие сны.
      И что удивительно, стоит мне представить... Пушкин стоит на эшафоте без шапки, и не темно, а только-только мгла расходится от рассвета, тянет холодом, и у Пушкина серый галстук тончайшего шелка колышет на груди, над ним виселица или, может быть, даже гильотина, там, во сне Кюхельбекера, не полагалось различать петлю от ножа... Стоит мне представить - и почему-то проясняется вся схема, что, от чего и как.
      Главное - синхронность циклов, а понял так: сны должны... нет, не сны... один и тот же сон должен повторяться часто, навязчиво и при условии равнопараметронности, тьфу ты, дьявол, словечко! Но за него ручаюсь - не вычитал ниоткуда. А уж где как не в тюрьме постоянно-равные параметры, тем более в старинной тюрьме - крепости, при одиночном заключении в равелинах. Должен признаться, черт попутал, смотрел источники, где томился Кюхельбекер, а тогда, в вагоне, или не дослышал, или не запомнил.
      Они со спектроскопом-тетраортаэдроискателем, вернее один из них, который оглядывался на меня от дверей, все крепости облазил: Петропавловскую, Шлиссельбург, Динабургскую, Свеаборг и Ревельскую цитадель. Охотился за консервирующим кристаллом. Нашел и выколупнул его тайно. Думаю, не от зла тайно, просто потому, что разрешения хоть бы на микроколупание исторических памятников никто не даст никому. Сейчас же резоны - дескать, и по молекуле можно расколупать до основания. Если все-то!
      Однако, чтобы не отвлекаться - к главному. Некий статистический коэффициент, помноженный на десятку в восьмой степени, встал почти что непреодолимым препятствием. Восемь нулей. Столько, оказывается, возможных ракурсов - векторов просвечивания-трансляции на один активный реконсервирующий вектор. Эх, пылю, как молодой ассистент перед первокурсницами.
      Вместе с тем, мне все непонятнее, как же так - научный разговор, сухомятка (я, ведь, если вру в терминах, точно передаю их характер, атмосферу), и в то же время мне отчетливо видится рассвет и колыхание серого шелка - едва-едва, будто жаждет встрепенуться и забиться на ветру. Но ветра нет и не будет, давит тоска сонного кошмара. И словно я знаю, что невозможно совершить это над Пушкиным, но я обязан совершить это для дела. Может погибнуть дело. Дело...
      Я верю в сон Кюхельбекера, потому что кажется мне, видел сам недвижный рассвет и колыхание серого шелка, пережил кошмар чудовищного долга. Я волновался вместе с тем холодным, пренебрежительным, когда он убеждал собеседника:
      - Ах, как же ты не понимаешь, это и есть непреложность подлинности, лучше любой пожелтевшей страницы из мемуаров современников. Разве в каменной одиночке он мог не думать постоянно о восстании, вспоминать и воображать без конца, представлять иной его исход, победу, становление новых общественных отношений и борьбу. Во сне же всплывало подсознательное, прежде всего подавляемое с мальчишества честолюбие. С лицея таенная ревность, зависть, обиды, и прощенные тоже. Вот они на эшафоте. Один осуждает, другой осужден. Руководитель общества казнит поэта. Кюхельбекера мучает навязчивое сновидение. Не то гильотина, не то виселица... Разве не удивительная достоверность в этом роковом, но все-таки еще одном повторении смешения французского с нижегородским.
      Реконсервация - проекция произошла неожиданно, ракурс-вектор не фиксировали, записывающую аппаратуру не включили. Реконструкция в дубле провалилась. Ворох научного шороха. Высокомерный жал на собеседника, по-видимому, теоретика, чтобы тот вычислил активный вектор. Тот молчал, и только вставая уже, как бы мурлыкнул: м... мпом... пром... буюммм... Значит, пообещал: попробую. Чем даже, по-моему, пошатнул высокомерность и обрадовал экспериментатора.
      Так может оказаться, что в его да спит он, прозвучало не пренебрежение, а лихость человека, чующего удачу. Может оказаться, хотя я его и не увижу никогда, да и в тот раз не видел толком.