Каррингтон постоял на старом дворе, отдал должное его средневековому очарованию, перешел по деревянному мостику от Сент-Катеринз к Куинзколледжу, содрогнулся, глядя на чудовищное бетонное сооружение, перекинутое через реку. В Пембруке с неудовольствием осмотрел библиотеку Уотерхауса, «Викторианский стиль, фи, хотя – этот орнамент... Да и полированный кирпич все же лучше бетона», – размышлял Каррингтон, направляясь дальше. Утром он пил кофе в «Медном Котелке», позавтракал в «Капризе» и все время думал о программе. Чего-то не хватает, какой-то черточки. Просто путешествие по колледжам Кембриджа – этого мало. В передаче должна быть мораль. Не хватает задушевности, недостает трагедийной ноты, способной поднять передачу с эстетического уровня до уровня драмы. Ничего, он найдет ее, где-нибудь отыщет. У него был нюх на невидимые миру слезы.
      Днем Каррингтон продолжил свое паломничество, побывал в колледжах Джонз и Тринити, разгромил мысленно огромные новые здания, просеменил по Модлин-колледжу и до Покерхауса добрался только к половине четвертого. Здесь, и только здесь во всем Кембридже время будто остановилось. Ни намека на бетон. Почерневшие кирпичные стены – такие же, как в его время. Мощеный двор, готическая часовня, газоны и столовая с витражами, в которых переливается, играет зимнее солнце. И Каррингтон, несмотря на всю свою славу, вновь почувствовал себя неполноценным. Никогда ему не избавиться от этого, въевшегося в кровь и плоть, комплекса. Он стиснул зубы, вздохнул, поднялся по истертым ступеням в вестибюль. Здесь тоже ничего не изменилось. Объявления за стеклом – гребной клуб, регби, сквош. Расписание соревнований. Да, конечно, Покерхаус – гребной колледж. Каррингтон отогнал тяжелые воспоминания, вышел в сводчатый проход и заглянул в новый двор. Ага. Здесь-то изменений более чем достаточно. Фасад башни затянут пластиковой пленкой, кладка совсем разрушена, кирпичи грудами валяются у подножия. Каррингтон хотел спуститься поглазеть на развалины, но тут маленькая фигурка, закутанная в теплое пальто, пыхтя, поднялась по ступенькам и стала у него за спиной. Журналист обернулся и нос к носу столкнулся с Деканом.
      – Здравствуйте, – произнес Каррингтон голосом испуганного первокурсника.
      – Добрый день, – бесстрастно поздоровался Декан, отводя загоревшиеся торжеством глаза. Он узнал Каррингтона по рекламному плакату, но предпочел притвориться, что помнит всех студентов колледжа. – Давненько мы вас не видели.
      Каррингтон передернулся. Его передачи смотрит вся страна, вся – кроме достопочтенной профессуры Покерхауса.
      – Вы не заглядывали к нам с... гм... э-э... – Декан сделал вид, что усиленно роется в памяти:
      – С девятьсот... гм... тридцать восьмого. Каррингтон послушно кивнул. Декан вошел в привычную роль. С невыразимым словами превосходством он осведомился:
      – Чашку чая? – И, не дожидаясь ответа, направился к своей скромной резиденции.
      Укрощенный Каррингтон, проклиная себя за школьническое трепетание перед этим надменным человечком, последовал за ним.
      Еще на лестнице Декан пытался уязвить Корнелиуса:
      – До меня дошли слухи, вы составили себе имя в шоу-бизнесе.
      Журналист натянуто улыбнулся и стал смущенно отнекиваться.
      – Ну-ну, не скромничайте. – Декан посыпал рану солью:
      – Вы – видная фигура, ваше слово имеет вес.
      Каррингтон начал сомневаться в собственных успехах.
      – Не так много выпускников колледжа стали выдающимися людьми.
      Со стен на Каррингтона смотрели лица студентов Покерхауса, насмехались над ним вместе с Деканом: «Выдающийся? – Хе-хе».
      – Посидите, я поставлю чайник. – Декан ушел в кухню.
      Каррингтон воспользовался минутной передышкой и предпринял судорожную попытку собрать остатки самоуважения и приготовиться к обороне. Но обстановка комнаты действовала на него обескураживающе. Студентом Каррингтон ничем не блистал, а фотографии напоминали ему о соревнованиях, в которых он не участвовал, о рекордах, которые не устанавливал, о жизни, в которой ему не было места. Пусть его ровесники, осуждающе уставившиеся на него из рамок, не оправдали возлагаемых на них надежд – это не утешало Каррингтона. Они наверняка превратились в самоуверенных, пусть и заурядных, зато прочно стоящих на земле людей. А Каррингтон, при всем напускном высокомерии, прекрасно сознавал, что его репутация немного стоит. Никогда он не стоял прочно на земле и не будет стоять, но и взлететь ему не дано, он будет только бегать, подпрыгивая, пока не оступится и не плюхнется в лужу. Англичанин до мозга костей, Каррингтон не мог не мучиться от своей ущербности. И Декан обязательно намекнет на неизбежно печальный конец эфемерных карьер. Никогда Корнелиусу не сделаться славным, заслуживающим доверие малым. Может, поэтому-то в его дежурных ностальгических воздыханиях по двадцатымтридцатым годам и проскальзывает искреннее чувство? Может, не зря он тоскует по эпохе столь же посредственной, что и он сам? Так сокрушался Каррингтон, пока не появился из крошечной кухни Декан с подносом.
      – Харрисон, – сказал он, указывая на фотографию, которую изучал журналист.
      – Гм, – отозвался тот бесцветным голосом.
      – Блестящий подающий. Играл в знаменитом матче в Туикенэме... Когда же это было?
      – Понятия не имею.
      – В тридцать шестом? Примерно в ваше время. Странно, что вы не помните.
      – Я не увлекался регби.
      Декан пристально оглядел его.
      – Нет? Я припоминаю. Вы интересовались греблей, так?
      – Нет. – Каррингтон был уверен, что Декан прекрасно знал это и раньше.
      – Но чем-то вы занимались в колледже? Знаете, многие из нынешних студентов ничем всерьез не занимаются. Порой я прямо удивляюсь, чего они здесь ищут? Секс, я думаю. Хотя лучше бы они удовлетворяли свои отвратительные наклонности где-нибудь в другом месте.
      Декан принес из кухни тарелку с печеньем.
      – Я осматривал башню. Очень серьезные повреждения, – осторожно сказал Каррингтон.
      – Приехали наживать капитал на наших несчастьях? Вы, журналистская братия, налетаете, как вороны на мертвечину – кар-кар! Прав я, Кар-рингтон? – И, довольный своей шуткой, Декан откинулся на спинку стула.
      – Но я не считаю себя журналистом, – неуверенно запротестовал Каррингтон.
      – В самом деле? Любопытно.
      – Я, скорее, комментатор.
      Декан снисходительно улыбнулся.
      – Ну конечно. Что это я? Вы – король эфира. Властитель дум. Любопытно. – Он остановился, давая Каррингтону прочувствовать собственную ничтожность. – Скажите, вас не смущает огромная власть, сосредоточенная в руках властителя дум? Меня бы смущала. Но меня никто и слушать не будет. Я, как вы, наверное, выразились бы, не умею найти подход к аудитории. Выпейте еще чаю.
      Каррингтон сердито следил за стариком. Он был сыт по горло. Довольно вежливых оскорблений и тонкой издевки над всеми его достижениями. Покерхаус не изменился ни на йоту. И он, и этот старикашка – анахронизм, это ясно даже такому тоскующему по прошлому человеку, как Корнелиус Каррингтон.
      – Странно, – перешел он в наступление. – Кембридж известен научными исследованиями, а в Покерхаусе по-прежнему занимаются только спортом. Я просмотрел объявления – ни слова о лекциях, зато секции, тренировки...
      – Вы какую степень получили? – вкрадчиво поинтересовался Декан.
      – Второго класса.
      – И очень она вам пригодилась в работе? Вот видите. Да, американская зараза еще не проникла к нам.
      – Американская зараза?
      – Докторат. Вера в то, что ценность человека измеряется его усидчивостью. Три года студент копается в пыльных архивах, корпит над вопросами, на которые более серьезные ученые и внимания не обратили. И вот за все мучения он получает докторскую степень, он стал интеллектуалом. Глупей не придумаешь. Но такова современная мода. Какой болван придумал, что талант – это способность протирать штаны! Если у вас хватает охоты и терпения три года перекладывать бумажки, откапывать никому не нужные фактики – вы талантливы. По моему же скромному разумению, талант – в способности перескочить через весь этот никчемный, нудный процесс. Но меня не слушают. Я убежден, подавляющее большинство студентов, каких бы усилий они ни прилагали, интеллектуалами все равно не станут. На миллион – один гений. А какой-нибудь неуч вроде Эйнштейна, который, кстати, и считать толком не умел... Ужасная мода! Есть от чего прийти в отчаяние. – И Декан замахал руками, заклиная беса современности. Каррингтон рискнул вмешаться.
      – Но ведь научные изыскания, должно быть, окупаются, – намекнул он.
      – Оплачиваются, вы хотите сказать? О да. Некоторые колледжи на этом неплохо зарабатывают. Принимают кого не попадя – авось среди сброда окажется гений. Чушь! Главное не количество, а качество. Но вы не можете сочувствовать столь старомодным взглядам: ваша репутация создана количеством.
      – Количеством?
      – Массовым зрителем, если ваш слух не оскорбляют нецензурные выражения.
      Журналист покинул квартиру Декана в полной уверенности, что он, популярнейший телеведущий Корнелиус Каррингтон, полный нуль. И зря он воображает себя этаким ревнителем общественного блага. Ему прозрачно намекнули, что он – выскочка, чертик из табакерки. И Каррингтон согласился, хоть и корил себя за слабость. Он презирал бетонные многоэтажки – как олицетворение торгашеского духа века, а Декан презирал его самого – по той же причине. Каррингтону немало пришлось выслушать от гостеприимного старичка. Декан сообщил, что терпеть не может все преходящее и поверхностное, что насквозь видит всех этих дутых телекумиров и вообще его тошнит от однодневок. «Не примите на свой счет, любезный».
      Каррингтон понуро брел по Сенат-Хауслейн, пытаясь разобраться, откуда у старика такая сила духа. На его веку одна эпоха сменила другую: то псевдотюдоровские особняки, милые сердцу Каррингтона, то дома с декоративной штукатуркой. Декан принадлежал прежнему веку. Такие вот англичане старого закала – настоящие любители пива, сельские священники и сквайры, они плевали на чужое мнение, они одного требовали – не суйтесь в наши дела, а чересчур любопытные пусть поберегут носы. Каррингтон ненавидел себя за малодушие, но не мог не уважать их. Так он шел куда глаза глядели и вдруг заметил, что очутился на Кинг-стрит. Узкую улочку с беспорядочно разбросанными домишками и магазинчиками было не узнать. Бетонная многоэтажная автостоянка, ряд безобразнейших кирпичных аркад. А где же пивные? Каррингтон позабыл, что по нему самому только что асфальтовым катком проехались. Праведный гнев охватил журналиста. Прежняя Кингстрит была запущена и бестолкова, но обаятельна и своеобразна. А эта... Унылая, безликая. Лишь кое-где сохранились остатки прошлого. Лавка старьевщика, в витрине выставлены осколки ваз и мазня всеми позабытых художников. Кофейня, уставленная кофейниками с ситечками и причудливыми молочниками – видно, студенты еще не отказались от них. Что-то, конечно, сохранилось. Однако в целом строители поусердствовали. Вот и «Лодочник Темзы». Надо же, стоит себе цел и невредим. Каррингтон зашел.
      – Кружку горького, – заказал он. Каррингтон идеально чувствовал обстановку. Джин с тоником в пивной на Кинг-стрит?! Немыслимо! Взяв пиво, он уселся за столик у окна.
      – Здесь многое изменилось. – Каррингтон сделал большой глоток. Он не привык пить большими глотками. Он вообще не выносил пива, но помнил, что на Кинг-стрит полагается пить пиво большими глотками.
      – Да уж, все посносили, – лаконично ответил бармен.
      – Плохо для вашего дела, – высказал соображение Каррингтон.
      – И да, и нет, – был ответ.
      Каррингтон оставил в покое необщительного бармена и принялся рассматривать орнамент на стене: она и то разговорчивее. Вскоре в пивную вошел человек в котелке и заказал портер. Его спина показалась Каррингтону знакомой. Темное пальто, шляпа, высокие, начищенные до блеска ботинки, массивная шея. Да это же привратник Покерхауса! Окончательно Каррингтон узнал его по зажатой в зубах трубке. Привратник заплатил, уселся в углу и закурил. Каррингтон втянул в себя дым – и прожитых лет как не бывало, он превратился в студентика, забежавшего за письмом в привратницкую Покерхауса. Кухмистер. Как мог он забыть эти деревянные движения, военную выправку! Бессменный, как геральдический зверь на воротах колледжа. Каррингтон часто наблюдал за ним из окна. Каждое утро Кухмистер, в неизменном котелке, маршировал по двору, освещенный лучами раннего солнца, похожий на стражника в шлеме, и черная тень бежала за ним по газону. «Старая волынка у ворот зари» <Намек на название первого альбома рок-группы «Пинк Флойд» «Волынка у ворот зари» (1967)>, – пошутил как-то раз Корнелиус. А теперь привратник сидел сгорбившись над кружкой, посасывал трубку и хмурился, думая о своем. Каррингтон разглядывал его тяжелые черты. Какое сильное, мрачное лицо! «Декан напоминает пузатую пивную кружку, а Кухмистер – прямо персонаж Чосера», – думал Каррингтон. Правда, из «Кентерберийских рассказов» он помнил только пролог, да и то смутно. Да, выразительное лицо. Каррингтон допил пиво, заказал еще и подсел к привратнику:
      – Кухмистер, я не ошибаюсь?
      – Ну? – коротко бросил тот, недовольный непрошеным вторжением.
      – Вы, верно, не помните меня. Я учился в Покерхаусе в тридцатых годах. Моя фамилия Каррингтон.
      – Помню. Вы жили в комнатах над столовой.
      – Позвольте, я вас угощу. Ирландский портер, да? – И не успел Кухмистер возразить, Каррингтон вернулся к стойке.
      Привратник неодобрительно смотрел на него. Он хорошо помнил Каррингтона. Его еще звали «Берти». Берти-кокетка. Не джентльмен. Подвизается теперь на сцене, вроде клоуна. Каррингтон принес кружки и сел.
      – Вы, наверное, ушли на покой, – заговорил он.
      – Какой там покой! – проворчал Кухмистер.
      – Не хотите ли вы сказать, что по-прежнему служите? Бог мой! Сколько лет прошло! – Корнелиус говорил с наигранным пылом интервьюера: что-то в Кухмистере пробудило в нем охотничий инстинкт. Каррингтон сделал стойку.
      – Сорок пять лет, – сказал Кухмистер и залпом осушил кружку.
      – Сорок пять лет, – эхом повторил Каррингтон. – Поразительно.
      Кухмистер поднял кустистые брови. Он не находил в этом ничего поразительного.
      – А теперь вы на пенсии? – гнул свое Каррингтон.
      Кухмистер посасывал трубку и не отвечал. Журналист глотнул еще пива и сменил тему.
      – Посносили старые пивные. Кинг-стрит уже не та. Студенты небось пивные марафоны больше не устраивают?
      Кухмистер покачал головой.
      – Их было четырнадцать. И в каждой надо было принять по кружке. За полчаса. Не так-то просто. – Он снова замолчал.
      Каррингтон понял его настроение. Уходят старые времена, а вместе с ними и время старшего привратника. Поэтому-то старик так мрачен. Но только ли поэтому? Каррингтон зашел с другой стороны.
      – Но Покерхаус не меняется.
      Кухмистер стал мрачнее тучи.
      – Еще как меняется. Так меняется, что... – Он сложил губы, как будто хотел плюнуть на пол, но вместо этого отвернулся и понюхал свою трубку.
      – Вы о новом Ректоре?
      – И его шайке. Женщины в колледже. Самообслуживание в столовой. А прислуга, которая жизнь отдала Покерхаусу! Ее вышвыривают на улицу. – Кухмистер допил пиво и грохнул кружкой об стол.
      Каррингтон сидел тихо-тихо, как хищник в засаде.
      Кухмистер снова раскурил трубку и выпустил облако дыма.
      – Сорок пять лет я был привратником, – опять заговорил он. – Это же целая жизнь, правда? – Каррингтон торжественно кивнул. – Я торчал в привратницкой, а жизнь проходила мимо. Мальчишками мы поджидали, бывало, у костела кэбы молодых джентльменов. Они ехали со станции. «Давайте поднесу вещи, сэр», – и бежишь рядом с лошадьми всю дорогу до колледжа, а потом тащишь сундуки в комнаты. За шесть пенсов. Вот так. Пробежишь милю. Поднесешь сундуки. Заработаешь шесть пенсов. – Кухмистер улыбнулся, вспомнив былое.
      Каррингтону показалось, что воодушевление привратника прошло. Определенно, он живет не только воспоминаниями. Кухмистер чем-то раздосадован. Нечто подобное испытывал и Каррингтон. Ведь его обидели те же люди. Это их проклятое высокомерие! Эта подлая снисходительность, с которой они изучают тебя, словно букашку под микроскопом. Пусть ты слаб, пусть жалок, но как они смеют! На мгновение журналист почувствовал в привратнике товарища по несчастью.
      – А теперь они преспокойно извещают вас об увольнении? – спросил он.
      – Кто сказал? – ощетинился Кухмистер.
      Каррингтон завилял:
      – Штат сокращают... Вы говорили что-то такое...
      – Не имеют права, – почти про себя заговорил Кухмистер. – Не случилось бы такого при лорде Вурфорде.
      – В мое время колледж пользовался отличной репутацией у прислуги, – поддакнул Каррингтон.
      Кухмистер внимательно взглянул на него.
      – Да, сэр. В Покерхауре всегда поступали по совести.
      – Это я и имел в виду. – Каррингтон напустил на себя важность. По-видимому, это необходимо, чтобы войти в доверие к Кухмистеру.
      – Лорду Вурфорду такое и в голову бы не пришло. Он прислугу жаловал. Оставил мне по завещанию тысячу фунтов, – продолжал Кухмистер, – я их и предложил Казначею. Чтобы помочь колледжу в беде. А он нос воротит. Представляете? Взял да и отказался.
      – Вы предложили ему тысячу фунтов, чтобы помочь колледжу? – переспросил Каррингтон.
      Кухмистер кивнул:
      – Ну да. А он мне: «Что вы, что вы, не возьму». Да тут же меня и уволил. Представляете?
      Представлял Каррингтон или не представлял – не суть важно. Но история – первый сорт!
      – А еще и Райдер-стрит продают, – добавил Кухмистер.
      – Райдер-стрит?
      – Где все слуги живут. Всех нас выгоняют.
      – Выгоняют вас? Не может быть!
      – Может. Повара, старшего садовника, Артура, всех.
      Каррингтон допил пиво и принес еще пару. Вот она, та задушевинка, которую он искал. Теперь дело в шляпе.
 

15

16