ПЕРВЫЕ ШАГИ К СВОБОДЕ

— Счастья тебе, француз! Ты свободен. Адиос! — Офицер из охраны каторжного поселения Эль-Дорадо махнул мне рукой, развернулся и пошел восвояси. Так я освободился от своих цепей, в которые был закован эти тринадцать лет.

Я взял под руку Пиколино, и мы сделали несколько шагов по тропинке в сторону селения Эль-Дорадо. Сегодня, 18 августа 1971 года, сидя в старом испанском доме, я отчетливо вижу, слышу, осязаю все, что происходило в тот момент, голос того офицера звучит в моих ушах — четкий и громкий, мускулы мои совершают те же движения, что и 27 лег назад — я поворачиваю голову.

Полночь. Там, снаружи, темная ночь. Нет, не так. Для меня, меня одного, светит солнце. Десять утра. Я смотрю на его плечи, зад — самое захватывающее зрелище, какое я только видел в жизни, — зад моего тюремщика, он удаляется все дальше и дальше. Конец бдениям, подглядыванию, шпионству, которые повторялись изо дня в день, из минуты в минуту и ни на миг не прекращались за последние тринадцать лет.

Последний взгляд на реку, на тюрьму на острове, венесуэльское каторжное поселение, прощальный взгляд на потаенное прошлое, длившееся тринадцать лет, в течение которых я был растоптан, унижен и оскорблен бесчисленное количество раз.

Картинки прошлого, словно кадры кинопленки, возникли из тумана, стелющегося по поверхности воды, чтобы показать мне путь, пройденный мною за эти годы, как на огромном экране. Я отказался смотреть этот фильм. Взяв Пиколино за руку, я повернулся к картинкам задом и увлек его по тропе, стараясь как можно быстрее освободиться от прошлого.

Свобода? Но где? На самом краю света, на затерянном плато, в маленьком поселении в глуши девственных лесов.

Это юго-восточный угол Венесуэлы, вблизи границы с Бразилией, огромное зеленое море с водопадами и бурными потоками, низвергающимися с гор, океан с редкими островками селений, где жизнь замерла с библейских времен; домики, сгрудившиеся вокруг часовни, где ни разу не слышали проповеди о любви к ближнему. Когда эти жители льнули друг к другу, обменивались чем-то, то удивлялись, зачем это их соседи отправились куда-то далеко. Эти люди жили просто и наивно, точно так же, как и их предки столетия назад, свободные от уз цивилизации.

Дойдя до края плато, где начинался поселок Эль-Дорадо, мы остановились, а потом медленно, очень медленно двинулись снова. Я слышал, как тяжело дышал Пиколино. да и сам глубоко вдыхал воздух и осторожно выдыхал, будто боялся, что проживу эти счастливые минуты — первые минуты свободы — слишком быстро.

Широкое плато открылось перед нами — справа и слева чистенькие домики, окруженные зеленью и цветниками. Мы увидели детей. Они подошли к нам, дружелюбно оглядели нас, но не проронили ни слова. Кажется, они понимали, в каком мы сейчас состоянии.

На фасаде первого дома висела маленькая деревянная табличка, перед ним сидела толстая женщина и продавала кофе и арепас, кукурузные печенья.

— Доброе утро, госпожа.

— Buenos dias, hombres..

— Два кофе, пожалуйста.

— Si senores.. — И тучное добродушное создание одарило нас двумя чашками ароматного напитка. Мы выпили его стоя, потому что стульев не было.

— Сколько я вам должен?

— Ничего.

— Как это?

— Мне просто приятно подать вам первый ваш кофе на свободе.

— Спасибо, а где здесь автобус?

— Сегодня выходной, автобус не ходит, но в одиннадцать будет грузовик.

— В самом деле? Спасибо.

Светлокожая черноглазая девушка вышла к нам.

— Входите, садитесь, пожалуйста! — И одарила очаровательной улыбкой.

Мы вошли и разделили кров с дюжиной мужчин, пивших ром.

— Что это твой друг вывалил язык? — спросил один из них.

— Он больной.

— Мы можем ему чем-нибудь помочь?

— Нет, он парализован. Ему надо в госпиталь.

— А кто его кормит?

— Я.

— Он твой брат?

— Друг.

— А деньги у тебя есть, француз?

— Маловато. А как вы узнали, что я француз?

— Здесь все всё узнают быстро. Мы знали, что тебя должны были отпустить вчера, и что ты бежал с острова Дьявола, и что французская полиция искала тебя, чтобы упрятать обратно. Они так и не нашли тебя, хотя заходили сюда, ведь они не могут приказывать в этой стране. Только мы здесь можем присмотреть за тобой.

— Как это?

— А так.

— Что вы имеете в виду?

— На-ка, выпей стаканчик и другу дай.

Подошла женщина лет тридцати, почти черная. Спросила, не женат ли я. «Да, во Франции». — «Живы ли родители?» — «Да, отец».

— Он, наверное, обрадуется, узнав, что ты в Венесуэле?

— Верно.

Потом заговорил худой высокий старик, у него были большие выразительные глаза очень добрые.

— Я попытаюсь объяснить, что значит «присмотреть за тобой». Каким бы запачканным человек ни был, он, если за ним приглядеть, может исправиться. Надо только помогать. Вот почему мы присматривали за тобой в Венесуэле. Мы любим людей и верим в них, с Божьей помощью

— За что, как вы думаете, я сидел на Дьяволе? Наверняка за что-то очень тяжелое, скажете. За убийство там или что-то такое. На самом деле все не так просто.

— Сколько же ты схлопотал?

— Пожизненную каторгу.

— Это все равно, что «вышка». А сколько отсидел?

— Тринадцать. Теперь свободен.

— Забудь все это, hombre. Забудь как можно скорее все свои мучения во французских тюрьмах и здесь, в Эль-Дорадо. Если будешь постоянно вспоминать об этом, в тебе проснется ненависть, начнешь болеть… Только забвение поможет тебе в жизни. Женись поскорее. Женщины в этих краях горячие, сразу дадут тебе и любовь, и детей, и ты забудешь все.

Прибыла попутка. Я поблагодарил этих добрых людей и вышел, ведя Пиколино за руку. В кузове уже сидело человек десять пассажиров. Они уступили нам лучшие места, сразу за водителем.

Пока мы тряслись по ухабистой разбитой дороге, я размышлял о странном венесуэльском характере. Ни у рыбаков залива Пария, ни у солдат из Эль-Дорадо, ни у работяги, разговаривавшего со мной, — ни у кого из них не было образования. Они вряд ли умели читать и писать. Как же они постигли столь трудный смысл христианской морали — прощать людей, нарушивших закон? Как находят единственно верные слова для утешения и поддержки? Как получается, что начальники лагеря в Эль-Дорадо — два офицера и губернатор, образованные люди — выражают те же мысли, что и простой народ: мысли о том, что надо дать каждому шанс поправить жизнь и осмыслить прошлое? Это не могло прийти из Европы, венесуэльцы могли взять это только от индейцев…

И вот мы в Эль-Кальяо. Большей сквер, музыка. Да ведь сегодня 5 июня, национальный праздник. Люди разодеты в самое красивое — толпа в тропиках всегда пестрит белым, желтым, черным, а уж индейцев — их видно сразу. Мы с Пиколино и еще несколько пассажиров вышли. Одна из девушек подошла ко мне.

— Платить не надо, водитель желает вам счастья.

И машина уехала. Я стоял с узелком в одной руке, держа Пиколино другой за его двупалую ладонь, и думал, что делать дальше. У меня было с собой несколько фунтов стерлингов, оставшихся от Вест-Индии, и несколько сотен боливаров, выигранных в тюрьме, а также необработанные алмазы, найденные среди помидорных грядок в садике, который я обустраивал.

Девушка, которая сказала нам, что можно не платить, спросила, куда мы направляемся, и я ответил, что мое заветное желание — найти маленький тихий пансион, чтобы там все обдумать и оглядеться в этой новой для нас жизни.

— Пойдемте ко мне, там и оглядитесь.

Мы вместе пересекли сквер и вышли на грунтовку, вдоль которой стояли низенькие домики из обожженной глины, крыши которых были покрыты жестью. У одного из них остановились.

— Входите, дом ваш, — сказала девушка. Ей должно было быть около восемнадцати.

Мы вошли первыми. Чистая комнатка с земляным полом, круглый стол, несколько стульев и мужчина лет сорока, среднего роста, с густыми черными волосами, с тем же цветом кожи, что и у девушки. И три девушки лет по четырнадцать — шестнадцать.

— Мой отец и сестры, — представила их девушка. — А это иностранцы. Они из тюрьмы Эль-Дорадо, не знают, куда податься. Примите их, прошу вас.

— Заходите, — сказал отец и повторил за девушкой. — Этот дом ваш, садитесь за стол. Голодны? Кофе или ром будете?

Отказываться было неудобно, и я попросил кофе. Дом оказался чистеньким, но по обстановке было видно, что хозяева бедны, как церковные крысы.

— Мария, что привела вас, — старшая. Она заняла место матери, которая бросила нас пять лет назад, уехала с золотодобытчиком. Лучше, если я сам скажу вам об этом первый, чем вы услышите от кого-нибудь.

Мария принесла кофе. Она села напротив меня, рядом с отцом, и теперь я мог рассмотреть ее внимательнее. Три сестры встали за ее спиной. Они тоже меня рассматривали. Мария была настоящее дитя тропиков. Вьющиеся черные волосы, разделенные на пробор посередине, спадали до плеч. Хотя чаще всего степень индейской крови определяется по цвету кожи, тонкие черты ее лица не несли следа явной монголоидной примеси. У нее были большие миндалевидные глаза, очень чувственный рот, блестящие зубы, розовый язык. Белая с цветами открытая блузка не скрывала плеч и части груди, а бюст хорошо угадывался под легкой тканью. Эта блузка, черная юбка и босоножки — все, что она надела по случаю нашего прихода, — видимо, были самые ее дорогие вещи. Губы она подкрасила алой помадой, а две прочерченные черной тушью линии как бы продолжали разрез и без того широко расставленных глаз.

— Это Эсмеральда[1], — представила она младшую сестру. — Мы зовем ее так за ее зеленые глаза. Это — Кончита, а это — Розита, она сама как розочка. У нее самая светлая кожа из нас, и поэтому она всегда смущается. Вот и вся семья. Отца зовут Хосе. Все мы живем как один человек, и сердца у нас бьются одинаково. А вас как зовут?

— Энрике (так по-испански звучит мое имя):

— Вы долго пробыли в тюрьме?

— Тринадцать лет.

— Бедняга. Сильно страдали?

— Да, было дело.

— Папа, как ты думаешь, чем бы Энрике мог здесь заняться?

— Не знаю. Вы смыслите в торговле?

— Нет.

— Ну, тогда вам надо пойти на золотую шахту. Там всегда есть работа.

— А вы сами, Хосе, чем занимаетесь?

— Я? Ничем. Я не работаю. Они слишком мало платят.

Да… Они были бедняками, но, однако, могли позволить себе хорошо одеться. Я не мог выспрашивать у Хосе, откуда он берет деньги. Может быть, — он их крал? «Подожди, и сам увидишь», — сказал я себе.

— Энрике, вы будете спать здесь, — сказала Мария. — В этой комнате обычно спал брат отца. Он ушел от нас, можете занять его место. Мы присмотрим за больным, когда вы пойдете работать. Не благодарите, комната все равно пустует.

Я не знал, что и сказать, и отдал им свой узелок. Мария поднялась, за ней вышли сестры. Она сказала неправду: комната была жилой, они забрали из нее свои вещи. Но я сделал вид, что не заметил этого. Для начала неплохо в условиях тропиков: два отличных шерстяных гамака, большое окно с заслонками, без стекол и вид на банановые кусты.

Развалившись в гамаке, я с трудом переваривал все, что случилось за последние часы. Как просто и удачно прошел этот первый день свободы! Слишком удачно! У меня была своя комната, четыре хорошеньких девушки присматривали за Пиколино. Но почему я даю другим право водить себя за руку, как ребенок? Да, я находился на краю света. Но главная причина того, что со мной обращаются т а к, в другом — я настолько долго был заключенным, что повиновение стало для меня естественным. Но теперь-то я свободен и вправе принимать собственные решения. Но пока что повиновался — как птичка, которая не знает, когда перед ней открывается дверца клетки, что это путь к свободе. Всему этому мне надо было заново учиться.

Я отправился спать, стараясь не думать о прошлом, как советовал мне тот старик в Эль-Дорадо. Одно меня томило — это доброта людей, какая-то странная, почти нереальная…

Я завтракал яичницей из двух яиц, жареными бананами с маргарином и черным хлебом. Мария была в спальне — умывала Пиколино. В дверях появился мужчина с мачете на поясе.

— Gentes de paz («Мир людям»)! — Таков был их способ выражения миролюбия.

— Чего тебе? — спросил Хосе, который завтракал со мной.

— Начальник полиции желает видеть мужчин из Кайенны.

— Ты не называй их так. Зови по именам.

— О' кей, Хосе, как их зовут?

— Энрике и Пиколино.

— Сеньор Энрике, пойдемте со мной. Я полицейский, меня послал начальник.

— Что вам от него надо? — набросилась на него Мария, выйдя из спальни. — Я тоже пойду, погодите, сейчас оденусь.

Через несколько минут она была готова. На улице Мария взяла меня за руку. Я удивленно глянул на нее и она улыбнулась.

Вскоре мы подошли к небольшому административному зданию. Здесь толпились полицейские — все в униформе, с мачете на поясах. В комнате, уставленной винтовками, сидел чернокожий человек в фуражке с золотым околышем.

— Вы француз?

— Да.

— А другой?

— Он болен, — ответила за меня Мария.

— Я начальник полиции. Если вам нужна помощь, обращайтесь ко мне, меня зовут Альфонсо. — И он протянул мне руку.

— Спасибо, меня зовут Энрике.

— Энрике, шеф администрации хочет вас видеть. А ты, Мария, подожди, — добавил он, видя, что девушка толкнулась было за мной. Я прошел в следующую комнату.

— Доброе утро, француз. Я шеф местной администрации. Садитесь. Раз вы остановились здесь, в Эль-Кальяо, я послал за вами, ведь должен же знать вас тот, кто несет здесь ответственность за все.

Он спросил меня, чем я собираюсь заниматься, где буду работать. И добавил неожиданно:

— Если что случится, приходите ко мне, я помогу вам заработать на жизнь, которую вы заслуживаете.

— Спасибо вам большое.

— Тут одна вещь… Должен вас предупредить, что вы живете с честными, чистыми девушками, но их отец Хосе — настоящий разбойник. Будьте внимательны.

Мария ждала меня снаружи, в приемной, не шелохнувшись и не заговорив ни с кем. Она не была индианкой, несмотря на некоторую часть местной крови. Мы пошли домой другой дорогой, пройдя через поселок, и я все время держал ее руку в своей.

— Что шеф хотел от тебя? — спросила она, впервые обратившись ко мне на «ты».

— Ничего особенного. Предложил полагаться на него, если что. И еще сказал, что может помочь мне найти работу, выручить, если вдруг окажусь в дерьме.

— Энрике, тебе больше никто не нужен, у тебя есть ДРУГ.

— Спасибо, Мария.

Мы проходили мимо лавки с бижутерией и камешками, кажется, там была и другая женская мелочевка — кольца, бусы, серьги, брошки.

— Посмотри-ка.

— О, какая прелесть!

Я выбрал лучшие бусы с подходящими серьгами для нее и три нитки поменьше для сестер, отдав за эти вещицы 70 боливаров. Она тут же надела бусы и серьги. В ее черных глазах засверкали слезы радости. Она благодарила меня так горячо, как будто я купил ей настоящие бриллианты.

Мы пришли домой, и три девчонки запрыгали от восторга при виде этих безделиц. А я пошел к себе. Мне надо было подумать. Эта семья предложила мне кров и стол, но могу ли я принять это? У меня было маловато венесуэльских денег и еще меньше английских фунтов, имелись, правда, алмазы. Если собрать все вместе, можно продержаться месяца четыре и даже больше, ни о чем не беспокоясь и еще присматривая за Пиколино.

Девочки благоухали, как тропические цветы, были очень сексапильны и явно готовы отдать себя — легко, просто, бездумно. Я заметил, что Мария сегодня смотрела на меня почти влюбленно. Долго ли я смогу держать оборону? Лучше бы мне покинуть сей гостеприимный дом раньше, чем прорвутся наружу мои долго сдерживаемые чаяния и подавленные страданиями нормальные мужские желания.

К тому же мне было тридцать восемь, и, хотя выглядел я моложе, это не умаляло возраста. Марии не было и восемнадцати, а ее сестрам — еще меньше… Да, надо было уходить, а Пиколино оставить и за деньги нанять сиделку.

— Сеньор Хосе, мне бы хотелось поговорить с вами наедине. Может, выпьем по стаканчику рома в баре?

— Давай. Но не называй меня сеньором. Я стану называть тебя Энрике, а ты меня — просто Хосе. Пошли. Мария, мы ненадолго отлучимся в скверик.

— Энрике, сними рубашку. Та, что на тебе, уже грязная.

Я пошел в спальню и переоделся. Перед моим уходом Мария сказала:

— Не задерживайся, Энрике, а главное, не пей много. — И прежде чем я успел увернуться, поцеловала меня в щеку. Отец рассмеялся:

— Мария уже втюрилась в тебя! По дороге в бар я завел свою песню.

— Хосе, твоя семья приняла меня в первый день свободы, и я за это вам очень благодарен. Мы с тобой одного возраста, и я не хочу злоупотреблять твоим гостеприимством. Ты мужчина, и понимаешь, что мне трудно будет жить среди твоих дочек и не влюбиться в одну из них. Я ведь в два раза старше самой старшей из них и, кроме того, состою в законном браке во Франции. Так что пойдем, пропустим по паре рюмок, а потом ты покажешь мне какой-нибудь подходящий пансиончик. Денег у меня хватит.

— Френчи, ты настоящий мужчина, — сказал Хосе, глядя мне прямо в глаза. — Дай я крепко пожму тебе руку как брату за то, что ты мне все это сказал. В этой стране все не так, как в той стране, откуда ты пришел. Здесь никто не женится по закону. Тебе кто-то нравится, ты влюбляешься, а если появляется ребенок, вы съезжаетесь. Здесь люди сходятся так же легко, как и расходятся. У нас жарко, и женщины такие же горячие, они постоянно мечтают о любви и телесных усладах. Девочки рано становятся женщинами. Мария — исключение, у нее еще никого не было, хотя ей скоро восемнадцать. Наверное, мораль в твоей стране строже, чем у нас, но в Европе много женщин с детьми, хотя и без мужей, и это очень печально. А тебе-то что делать?.. Когда еще было сказано — любите и имейте детей. Наши женщины чаще всего и не помнят, когда в первый раз отдались мужчине, в социальной жизни они не играют никакой роли. Они хотят только любить и быть любимыми — ничего больше. Они верят в тебя ровно столько, сколько длится их к тебе влечение. Когда оно иссякает, наступает иная история. Они становятся прекрасными матерями, готовыми пожертвовать всем ради ребенка, таскают его на себе даже во время работы. И хотя я вижу, как ты рвешься отсюда, прошу тебя, оставайся! Мне бы хотелось иметь в доме такого человека, как ты.

Прежде чем я ответил, мы подошли к бару. Одновременно это была и бакалейная лавка. С десяток выпивох сидело поодаль. Мы взяли немного коктейля «Куба либре» — ром с кока-колой. Несколько человек подошли пожать мне руку и пригласить выпить — и каждый раз Хосе представлял меня как своего друга, приехавшего к нему в дом погостить. Мы прилично поддали с его приятелями, Хосе хотел заплатить за всех, и мне стоило большого труда уговорить бармена не брать его деньги, а принять мои.

Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Это была Мария. «Пошли, пора есть. И хватит пить, вы же обещали». Теперь она говорила мне «вы».

Хосе отвлек какой-то мужчина, она ничего ему не сказала, взяла меня за руку и вывела на улицу.

— А отец?

— Оставь его. Ему нельзя ничего говорить, когда он пьян, я никогда не забираю его из бара. Сам как-нибудь доберется.

— А меня ты почему забрала?

— Ты другое дело. Будь умницей, пошли, Энрике.

Ее глаза так блестели, и она сказала это так просто, что я покорно поплелся за ней домой.

— Ты заслужил поцелуй, — сказала она у порога и коснулась губами моей щеки, совсем близко от губ.

Хосе вернулся уже после того, как мы поели за круглым столом. Младшая сестра пошла кормить Пиколино, давая ему понемножку. Хосе сел. Он прилично набрался и говорил без обиняков.

— Энрике боится вас, девочки. Так боится, что хочет уйти. Я сказал ему, чтобы он оставался и что мои девочки достаточно взрослые, чтобы решать за себя.

Мария уставилась на меня в изумлении.

— Если он хочет идти, папа, пусть идет. Но не думаю, что там ему будет лучше, чем здесь. — И, повернувшись ко мне, заявила: — Энрике, не трусь. Если тебе нравится кто-то из нас, а кому-то из нас — ты, то почему надо убегать?

— Потому что он женат во Франции, — ответил за меня ее отец.

— Как давно вы видели в последний раз свою жену?

— Тринадцать лет назад.

— По нашим понятиям, если ты любишь мужчину, не обязательно выходить за него замуж. Если ты отдаешь себя мужчине, значит, ты любишь его. И ничего больше. Но вы правильно поступили, что рассказали отцу о браке, поскольку вы ничего не можете обещать нам, кроме любви.

И она попросила меня остаться с ними, не связываясь родственными узами. Они станут ухаживать за Пиколино, а я буду работать. Она также добавила, что я смогу что-то вносить в их семью, и это облегчит мою совесть. Согласен ли я?

У меня не было возможности как следует все обдумать. Все происходило так быстро и было так ново для меня после тринадцатилетнего заточения… И я сказал: «О'кей, Мария, отлично».

— Не сходить ли нам на золотую шахту после обеда — на предмет работы? Можно выйти в пять часов, когда солнце поменьше жарит. Она в полутора километрах от поселка.

— Конечно.

По движениям Пиколино и его мимике я понял, что он несказанно рад тому, что мы остаемся. Нежность и доброта девушек затопили его сердце теплом и радостью. И то, что я остаюсь, было для него очень важно.

Передо мной была длинная дорога, и остановки на ней должны быть как можно менее продолжительными — только чтобы поймать попутный ветер, и снова вперед, потому что имелась причина, из-за которой я боролся все эти тринадцать лет за свободу и должен был победить. Этой причиной была месть. Судебное разбирательство, лжесвидетели, полиция. У меня была зарубка в памяти. Было то, чего я не мог забыть никогда.

Я вышел прогуляться в сквер. Заметил магазинчик с именем «Просперо» на витрине. Это, должно быть, корсиканец. Или итальянец. Оказалось, что месье Просперо действительно корсиканец и хорошо говорил по-французски, он любезно согласился написать письмо представителю «Мокупиа», французской компании, разрабатывавшей золотые шахты Каратала. Кроме того, он предложил помочь мне деньгами. Я поблагодарил его за все и вышел.

— Что ты здесь делаешь, Папийон? Откуда свалился? С луны? На парашюте? Дай я тебя поцелую!

Здоровенный детина, загорелый дочерна, в невообразимой соломенной шляпе навалился на меня.

— Не узнаешь? — И он сдернул шляпу.

— Большой Шарло! Черт возьми. Тот самый Шарло, что «кинул» лавку на Пляс Клиши Гомон в Париже и другую на станции Батиньоль!

Мы обнялись как братья. Даже прослезились. Некоторое время с нежностью разглядывали друг друга.

— Далекий привет с Пляс Бланши, старикан. Но из какого ада ты сейчас выбрался? А одет как английский лорд, хорош, хорош… И лет-то тебе как будто меньше, чем мне.

— Я только что из Эль-Дорадо.

— И сколько же ты там отгрохал?

— Больше года.

— А почему не дал мне знать? Я бы тебя вытащил — написал бы бумагу, что беру тебя на поруки. Боже! Я слышал, там были какие-то заварухи, в этом Эль-Дорадо, но я и предположить не мог, что ты там, бродяга!

— Чудно, что мы встретились.

— Нет, Папи. Вся венесуэльская Гайана от Сьюдад-Боливара до Эль-Кальяо — вотчина отчаянных ребят… И поскольку это первая территория, которую ты увидел после выхода, неудивительно, что ты никого пока не встретил между заливом Пария и этими местами. Все прощелыги и сукины дети топчутся тут, кроме тех, кто хаживает иными дорожками, конечно.

— Где ты остановился?

— У одного славного парня по имени Хосе, у него четыре дочки.

— А, я знаю его, хороший парень, пират. Пойдем, заберем твои вещи, ты останешься у меня…

— Я не один. Со мной парализованный друг, я за ним ухаживаю.

— Это не имеет значения. В большом доме найдется место для всех. Есть негрита, чернокожая девушка, которая за ним присмотрит.

Разыскав ослика, чтобы перевезти на нем Пиколино, мы пошли к дому девушек. Расставаться было очень мучительно, и, только пообещав, что будем навещать друг друга, все успокоились. Покидая их, я испытывал жуткий стыд.

Два часа спустя мы с Пиколино уже были в «замке» Шарло, как он его называл. Он возвышался над долиной, которая простиралась от Каратала до Эль-Кальяо. Справа от этого девственного зеленого массива находилась золотая шахта Мокупиа… Дом Шарло был построен из стволов тропических деревьев — три спальни, столовая и кухня, два душа внутри и один снаружи, в садике. Все фрукты и овощи свои, курятник на 500 птиц, кролики, морские свинки, козы и свинья. Все это составляло гордость и счастье Шарло, настоящего спеца по домашнему хозяйству.

— Ну, как, Папи, нравится? Я уже семь лет здесь. Как я говорю обычно, Эль-Кальяо далеко и от Монмартра, и от всех каторг. Что скажешь, бродяга?

— Не знаю, Шарло. Я слишком много времени провел за решеткой, чтобы выдвигать какие-то идеи. Ничего не скажешь — в юности мы были шустрики. А потом… Не хочу больше думать ни о чем таком.

Мы сидели за круглым столом в столовой, пили мартиниканский пунш, и Большой Шарло продолжал:

— Папи, я вижу, ты поражен. Да, я живу своим трудом. Восемнадцать боливаров в день обеспечивают безбедную жизнь, и в этом есть своя прелесть. Птичий двор поставляет мне курочек, кролики дают мясо, свиньи тоже. Все понемножку — и собирается много. Вот моя черная девушка, Кончита. — И он кивнул в сторону стройной чернокожей девушки, вошедшей в комнату. — Кончита, это мои друзья, один, как видишь, болен, тебе надо за ним ухаживать. Другого зовут Энрике, или Папийон. Это мой давний дружок из Франции, да-а-авний и хороший друг.

— Добро пожаловать! — отозвалась чернокожая. — Не беспокойся, Шарло, твои друзья в надежных руках. Пойду приберу в их комнате.

Шарло рассказал о своем простом, в сущности, деле. После приговора его доставили в первый пункт отсидки в Сен-Лоран-де-Марони, а через полгода он бежал оттуда с корсиканцем Симоном и еще одним заключенным.

— Нам посчастливилось попасть в Венесуэлу, где через несколько месяцев после смерти диктатора Гомеса добрые люди помогли нам начать новую жизнь. Мне назначили два года принудительного проживания в Кальяо, и я остался здесь. Полюбил эту жизнь, понимаешь? Умерла жена при родах и дочка тоже. Теперь вот эта девушка, Кончита, помогла мне обрести новую жизнь, сделала меня счастливым. А как ты, Папи? Судьба тебя не пощадила, эти тринадцать лет медленного ада…

Мы проговорили более двух часов, и все прожитые годы чередой снова прошли перед нами. Этакий вечер воспоминаний. Мы не договаривались об этом, но ни слова не было сказано о Монмартре, о тех делах, на которых произошла осечка, об ударах судьбы. Для нас с ним жизнь, о которой стоило вспомнить, началась с восхождения на борт «Мартиньер» — моего в 1932-м, Шарло — в 1935-м.

Отличный салат, жареный цыпленок, козий сыр, манго, в сочетании с добрым кьянти, в изобилии имевшимся на столе, — все это доказывало, что Шарло рад мне. Он предложил спуститься в поселок и сделать еще по глотку, но я возразил, сказав, что здесь и так хорошо, и мы остались.

— Спасибо тебе, друг, — ответил мой корсиканец, он часто использовал парижский арго, — ты прав чертовски— нам тут хорошо. Кончита, надо найти подружку для Энрике.

— Энрике, я познакомлю тебя с друзьями покрасивей меня.

Слово «друзья» прозвучало забавно.

— Ты самая хорошенькая, — пробормотал Шарло.

— Да, но я черная.

— Поэтому ты и есть самая хорошенькая, куколка. Ты ведь у нас породистая.

Большие глаза Кончиты загорелись счастьем, видно было, что она боготворит Шарло.

Тихо лежа в просторной чистой постели, я слушал новости Би-би-си по радио Шарло, но заботы того мира меня пока не волновали, они мне просто не были нужны. Я повернул ручку настройки, теперь звучала карибская музыка — это лучше. Каракас в песнях. Нет, опять не то: голоса больших городов тревожили меня, я не хотел откликаться на эту тревогу, во всяком случае, не сегодня, не сейчас. Я выключил радио и принялся размышлять. Почему мы ничего не говорили о Париже? Специально? Намеренно ли мы не упомянули людей нашего мирка, которым повезло больше, чем нам, и их не схватили? Нет. Неужели для таких крепких ребят, как мы, то, что было до суда, не имело значения?

Я заворочался в своей гигантской постели. Жарко. Пришлось выйти в сад подышать. Сидя на камне, я обозревал долину и золотую шахту. Видны были все строения и грузовики, снующие туда-сюда даже ночью. Золото! Его поднимали из глубин этой шахты. Если у вас много его — в слитках, в купюрах ли, — вам доступно все в этом мире. Шарло потерял свободу потому, что надеялся: фортуна будет на его стороне в этой игре, но проиграл, и в разговоре он вообще не упомянул презренный металл. Он даже не сказал, много ли в недрах рудника золота или нет. В эти дни все его счастье составляли его черная девочка, его дом, животные, садик, столовая. Он даже не вспоминал про деньги, стал философом. Это было загадочное превращение.

Я вспомнил, как они поймали его: парень по имени Маленький Луи попался полиции и нашептал его имя. Я же — Боже, как это странно! — ни словом не обмолвился о своих друзьях ни в полиции, ни на следствии.

Его черная девочка действительно хороша — ничего не скажешь! Но я не понимал, почему Шарло остался в этой дыре и не подался в город. Наверное, мне просто не дано понять всего шарма этой жизни. А может, он просто боится ответственности и соблазнов, которые налагает на человека жизнь в большом городе? Было над чем подумать.

Шарло было сорок пять, совсем еще не старый человек. Красивый, стройный корсиканский крестьянин, вскормленный на здоровой пище с младых ногтей. Загорелый, в своей немыслимой шляпе, он выглядел весьма колоритно и являл собой отличный типаж пионера девственных земель, И он действительно принадлежал этой земле.

Семь лет он здесь, этот сокрушитель сейфов Монмартра. Два года понадобилось ему, чтобы создать свой мирок в Венесуэле.

Нет, эти венесуэльцы с их гостеприимством — опасные люди! Согретый человеческим вниманием, ты оказываешься пленником, попадаешь под его гипноз, если даешь себя поймать. Но я свободен! Свободен! И буду свободным всегда. Следи за этим, Папи, не забывайся! Не оседай с девочками. Да, тебе нужна любовь, тем более что ты был лишен ее так долго. Но, к счастью, подобный опыт я уже имел, и он меня кое-чему научил: у меня была девушка в Джорджтауне два года назад, моя индуска Индара. Она была влюблена, и я был счастлив, но не осел там, хотя катался как сыр в масле. Спокойная жизнь, даже если ее украшает настоящее счастье, не по мне — это я усвоил четко.

Приключение! Только в нем чувствуешь себя человеком. Вот почему я покинул Джорджтаун и «присел» в Эль-Дорадо. О'кей, девушки здесь хорошенькие, и без любви мне не прожить. Но мой девиз — поменьше сложностей. Могу сам себе дать обещание — останусь тут на год, раз уж так получилось. Потом покину эту страну. Я авантюрист, но авантюрист со странностями — должен зарабатывать деньги честно, без того, чтобы кого-то задевать. Париж — моя цель, и он еще примет Папийона, и тогда я смогу предъявить счет людям, заставившим меня так долго страдать. Меня словно било током, но мне помогли мои глаза, они остановились на луне, утопающей в девственном лесу, океане застывших зеленых волн, которые никого никогда не перевернут и не ввергнут в бездну. Я вернулся в комнату и растянулся на своем ложе. Париж! Париж! Ты далековато, но не настолько, чтобы до тебя не добраться и не ступить на асфальт твоих мостовых…

ШАХТА

Спустя неделю, благодаря письму, в котором Просперо-бакалейщик с Корсики замолвил за меня слово, меня взяли на работу на шахту Мокупиа, где мне было поручено следить за работой насосов, выкачивавших воду из шахт. Золотая шахта была устроена так же, как угольная копь — те же ствол и подземные галереи. Золотоносных жил и самородков здесь не было и в помине, золото добывали из очень твердой породы: взрывали ее динамитом, а затем крошили отбойными молотками. Куски поднимали на поверхность, здесь их перемалывали в тончайший песок, его смешивали с водой, получалась, как здесь выражались, «грязь», ее накачивали в цистерны с цианидом. Золото растворялось в жидкости и опадало на дно. От жары цианид испарялся, высвобождая частички золота, они затвердевали и оседали на фильтрах. Затем золото сплавлялось в слитки, взвешивалось и помещалось в охраняемые помещения. Но кто охранял это золото? Я так этого и не понял. Может быть, Симон, тот самый здоровяк Симон, что бежал с каторги вместе с Большим Шарло?

После работы я отправился поглазеть в хранилище и там уставился на огромный ряд золотых брусков, выкладываемых Симоном, бывшим заключенным. Боже, здесь даже не было сейфа, просто комната со стенами не толще обычных и деревянная дверь!

— О'кей, Симон?

— О'кей. А ты, Папи? Хорошо у Шарло?

— Да, отлично.

— Не знал, что ты в Эль-Дорадо. А то бы тебя оттуда вытянул.

— А тебе здесь как?

— У меня дом, конечно, не такой, как у Шарло, но добротный, сам строил. И женщину я отхватил — конфетку. Две маленькие девчонки. Приходи, мой дом — твой дом. Шарло мне рассказал, что твой друг болен, а у меня жена — мастерица ставить уколы.

Мы поговорили. Он тоже был всем доволен. Тоже ничего не говорил о Франции, Монмартре, хотя жил там, как и Шарло. Прошлое для него не существовало, только настоящее — жена, дети, дом. Он доверительно сообщил мне, что получает 20 боливаров в день. Куры обеспечивали их яйцами для омлетов, иначе надолго не хватило бы им их денег! С таким-то выводком!

Я задумчиво смотрел на эту массу золота, так заботливо собранную за деревянной дверью под хилой крышей. За дверью, которую такой умелец, как я, откроет одним пальцем. Эта куча золота по три пятьдесят за грамм, или тридцать пять долларов унция, потянет на три миллиона пятьсот тысяч боливаров, или один миллион долларов! Детская игра!

— Не слабо — столько слитков, а, Папийон?

— Еще не слабее было бы их отсюда смылить.

— Может быть, но не про нашу честь. Это святое дело, ведь мне доверили их охранять.

— Тебе, не мне.

— Да, я их охраняю.

— Да тебя здесь нет двадцать четыре часа в сутки!

— Нет, меня нет с шести утра до шести вечера. А днем другой охраняет. Ты, наверное, его знаешь — Александр.

— Да, знаю. Мое дело сказать. Привет семье. Придешь к нам?

— Конечно. Чао!

Я поскорее убрался из этого места. Просто невероятно! Сказать кому-нибудь — не поверят. Богатство, которое лежит практически под открытым небом под присмотром двух остолопов. Такого я еще не видел в моей довольно насыщенной событиями жизни.

Медленно брел я по продуваемой ветром тропе к поселку, бездельничал после восьмичасового рабочего дня. Во второй галерее воздуха явно не хватало, он был жарким и влажным, несмотря на вентиляторы. Насосы пару раз вырубались, и приходилось возиться с ними. Заработал восемнадцать боливаров. Если бы у меня были мозги работяги, все бы меня устроило. Мясо стоило 2-50 кило, сахар — 0-70, кофе — 2. Зелень очень дешевая, рис — 0-50, а бобы почти даром. Жить можно припеваючи. Но нужна ли мне такая жизнь?

Я брел по тропе, тяжело топая ботами, выданными мне на шахте, и то и дело возвращался мыслями к той большой куче золота. Несколько раз убеждал себя не думать и все же думал. Ночью можно будет без труда усыпить Симона хлороформом, так, чтобы меня не предали. И, считай, дело в шляпе, ибо хозяева шахты уже показали свою беспечность, оставив ему ключ от хранилища, чтобы он там мог прятаться от дождя. Преступная безответственность! Сотни слитков можно вынести и запросто погрузить в любой пикап или тачку. А в лесу заготовить несколько убежищ вдоль дороги и спрятать там слитки по сотне в каждом мешке. Если бы у меня был грузовик, я бы угнал его подальше, выбрал место в реке поглубже и затопил. Тележка? Да их полно в сквере. Дождливая ночь стала бы для меня лучшим укрытием, а утром я был бы уже в постели и спал бы там как невинный монах.

Когда я подходил к горящим фонарям в сквере, то все уже обдумал и мысленно спал в обширном алькове Шарло.

— Доброй ночи, француз! — окликнули меня мужчины возле бара.

— Всего и вам доброго, hombres!

— Давай к нам, у нас холодное пиво, будешь?

Я хотел было отказаться, но не смог. И вот сижу среди шахтеров. Им все интересно — нашел ли я женщину, хорошо ли Кончита следит за Пиколино, нужны ли мне деньги на лечение. Эти добрые люди вернули меня на землю. Один золотодобытчик сказал, что если меня не интересует шахта и я не хочу работать, то могу уехать с ним. Это единственная возможность разбогатеть в один прекрасный день. Я предложил заплатить за всех.

— Нет, француз, ты наш гость. В другой раз, когда разбогатеешь.

Я направился к «замку», думая о том, что, конечно, было бы просто раствориться в этих честных людях, довольствующихся малым, которые принимают человека таким, каков он есть, откуда бы он ни пришел, что бы он из себя ни представлял, и, наверное, это было бы совсем неплохо, но только не для меня…

Кончита обрадовалась мне. Она была одна. Казалось, она источала благодушие и гостеприимство, дала мне пару шлепанцев, которые было очень приятно надеть после тяжелых бахил.

— Твой друг спит. Я послала письмо в госпиталь Туме-рано с вопросом, не могут ли они принять его на лечение, это недалеко.

Меня ждала горячая пища, и я поел. Хоть ненадолго отвлекся от мыслей о золоте. Дверь отворилась.

— Добрый вечер всем! — Две девочки вошли в комнату, как к себе домой.

— Добрый вечер, — ответила Кончита. — Это мои друзья, Папийон.

Одна была черненькая, высокая и стройная, ее звали Грациэла, в ней было что-то от цыганки, отец ее был испанец. Другую звали Мерседес. Ее отец был немец, давший ей светлые кожу и волосы. У Грациэлы были черные андалузские глаза, сияющие тропическим огнем, а у Мерседес они отливали зеленью, и я тут же вспомнил Лали, индианку Лали из Гуахиры. И ее сестру Зарему. Что сталось с ними? Не поискать ли мне их снова? Это было двенадцать лет назад. Все эти годы тоска по любящим созданиям глодала мне сердце. Им надо было связать свои жизни с человеком своего племени. У меня не было никаких прав вторгаться в их жизнь.

— У тебя потрясающие «друзья», Кончита. Спасибо, что познакомила с ними.

Они были обе свободны и даже ни с кем не помолвлены. В этой славной компании вечер пролетел, как одно мгновение. Мы с Кончитой проводили их до окраины поселка, и мне показалось, они повисли как-то по особому на моих руках. На обратном пути Кончита доверительно сообщила мне, что обеим девушкам я понравился — обеим!

— Какая из них больше тебе нравится? — спросила она.

— Они обе очаровашки, но я не хочу сложностей.

— Ты называешь любовь сложностями. Но ведь это то же, что еда и питье. Когда я не занимаюсь любовью, то чувствую себя больной, хотя мне уже двадцать два. А им-то по шестнадцать-семнадцать, тела их томятся, пойми, что это значит для них. Если тело женщины не получает удовольствия, оно умирает.

— А как их родители?

Она сообщила мне то же, что и Хосе: это дочки из обычных семей, воспитаны в местной традиции — любят для того, чтобы быть любимыми. Они отдаются мужчине в порыве страсти, самозабвенно, не требуя ничего взамен.

— Я понял, куколка. Буду мужчиной для услаждения их любовных порывов. Только объясни своим подружкам, что это занятие нас нисколько не свяжет. Мое дело — предупредить.

Бог мой, как же трудно было лишиться всего того, что мне здесь предлагалось!.. Шарло, Симон, Александр и многие другие меня тут буквально околдовали. Теперь я понял, почему они были счастливы с этим народом, столь отличным от нашего. И пошел спать.

— Вставай, Папи, уже десять. И кое-кто хочет тебя видеть.

— Доброе утро, месье. — Седоватый мужчина лет так около пятидесяти, без шляпы, прямой взгляд, густые брови, протянул руку. — Я доктор Бугра[2]. Приехал, поскольку мне сообщили, что кто-то у вас болен. Я осмотрел вашего друга. Ничего нельзя сделать, пока вы его не поместите в каракасский госпиталь. И лечить его будет трудно.

— Пообедаете с нами, доктор? — предложил Шарло.

— С удовольствием, спасибо.

Пастис лился рекой, и, выпив, Бугра разговорился.

— Ну, Папийон, как вам здесь?

— Делаю первые шаги. Кажется, родился заново. Или заблудился, как мальчишка, и не знаю, какую дорогу выбрать.

— Дорог достаточно. Оглянись и увидишь. Кроме одного — двух исключений, все наши компаньоны пошли прямым путем. Я в Венесуэле с 1928 года. Ни один из бывших заключенных не совершил в этой стране нового преступления. Все женились, заимели детей, живут честно, приняты местным обществом. Забыли свое прошлое настолько, что и не скажут теперь, за что погорели. Все это очень далеко и не имеет для них значения.

— У меня другое дело, доктор. У меня большой счет к людям, которые упрятали меня сюда вопреки закону — на тринадцать лет страданий и борьбы за выживание. И чтобы предъявить им счет, мне надо уехать во Францию, а для этого необходимо много денег. Нынешняя моя должность не даст мне такой суммы. И еще изводит мысль о перспективе кончить дни на затерянной золотой шахте… Мне уже мерещится Каракас.

— Ты думаешь, ты один такой прыткий? Послушай историю одного знакомого парня. Его зовут Жорж Дюбуа. Подросток из трущоб Ля-Вилетт, алкоголик-отец, мать с шестью детьми ходила по барам Северной Африки, снимала клиентов. Парня звали Жожо. Он перебрался из одной колонии в другую уже в восемь лет. Начал с воровства фруктов в лавках. Получил несколько сроков в аббатстве Роллер, потом, когда ему стукнуло двенадцать, настоящий срок в настоящей колонии усиленного режима. Не мне тебе говорить, чему мог научиться двенадцатилетний мальчишка у восемнадцатилетних парней, соседей по камере. Он был хилым, и у него оставалась одна защита — нож. Один из молодых извращенцев — его мучителей — получил в конце концов кинжал в брюхо, и власти отправили Жожо в Эссе — учреждение строгого режима для неисправимых преступников — до двадцати одного года. Отсидев, он с сопроводительным письмом поехал в штрафбат в Северную Африку, поскольку обычная армия ему была заказана. Вручили несколько заработанных франков и адье.

Беда в том, что у парня было сердце. Конечно, пройдя тюрьму, он, что называется, заматерел, но нежная душа у него сохранилась.

На станции он увидел поезд, отходящий на Париж. Прыгнул в скорый, и вот он в столице. Шел дождь, когда он сошел на перрон. Он стоял под навесом и думал, как добраться до Ля-Вилетт. Там же стояла некая девушка. Она взглянула на него. До сих пор все женщины для него «материализовывались» в толстой жене охранника в Эссе, с которой он пару раз переспал, но живы были в памяти рассказы старших парней о своих похождениях. Правда это или нет, он не знал. Никто до сих пор не смотрел на него так, как эта девушка; они разговорились:

— Откуда ты?

— Из деревни.

— Ты мне нравишься, парень. Почему бы нам не пойти в отель? Я бы доставила тебе удовольствие, мы бы согрелись…

Жожо весь затрепетал. Для него это было как сон наяву, а она к тому же нежно коснулась его рукой. Любовь оказалась тяжелым испытанием. Девушка была совсем юная и полная нежности.

Насладившись друг другом до полного изнеможения, они сидели на постели и курили, и девушка спросила:

— Ты первый раз с женщиной в постели?

— Да, — смутился он.

— А почему так долго ничего не было?

— Я был в колонии.

— Долго?

— Очень.

— Я тоже была в колонии. Бежала.

— А сколько тебе?

— Шестнадцать.

— А откуда ты?

— Из Ля-Вилетт.

— А улица?

— Рю де Руэн.

Это же была улица Жожо! Он замер в ужасе.

— А как тебя зовут?

— Жинетт Дюбуа.

Это была его сестра. Они оба закричали от стыда и горя. Потом каждый рассказал о своем пути. Жинетт и остальных сестер Жожо постигла участь брата — колонии и тюрьмы. Мать попала в сумасшедший дом. Старшая поступила в публичный дом для арабов в Ля-Вилетт. Они решили навестить ее.

Тихонечко выскользнуть из отеля, чтобы свинья в униформе не заметила их, не удалось.

— Ты, шлюшка, разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не приставала ни к кому? — И он грубо разъединил их. — Дай-ка я сам малость потешусь, ты, грязная тварь.

Этого Жожо вынести уже не мог. Он вообще слабо представлял себе, что происходит. Выхватив свой складной армейский нож, он с силой воткнул его в грудь этого борова.

Его арестовали, и все двенадцать присяжных единодушно приговорили его к смерти, но президент республики помиловал, и ему дали пожизненную каторгу.

Так что он уцелел, Папийон, и сейчас живет в Кумане, это такой порт. Он стал сапожником, женился, у него девять детей, все ухоженные, бегают в школу. Один из старших в том году поступил в университет. Каждый раз, когда бываю в Кумане, навещаю их. Ничего пример? Поверь мне, у него тоже огромный счет обществу. Ты ведь не исключение, Папи. Большинству есть за что отомстить. Но ни один не покинул Венесуэлу ради этого. Я верю тебе, Папи. Если ты задумал ехать в Каракас, езжай, но у тебя, я думаю, хватит здравого смысла жить там, не нарушая закона.

Бугра ушел в тот день поздно. Он что-то перевернул во мне. Почему он так воздействовал на меня? Вот почему. За первые дни свободы я перевидал немало бывших осужденных, которые снова счастливы и снова в норме, и все они благоразумны и осторожны в своих поступках, эти крестьяне или рабочие по происхождению. Бугра был другим. Впервые я увидел профессионала преступного мира, который стал месье, джентльменом. Стану ли я таким же? Смогу ли стать? Для него, врача, это было простым делом. Мне сложнее. Но я был уверен, что в один прекрасный день я тоже стану джентльменом.

Сидя на лавке, на полу второй галереи, я наблюдал за насосами — сегодня они работали как часы. Я вспоминал слова Бугра: «Верю тебе, Папийон, но бойся ловушек большого города». А они там, конечно, есть, и я не так крепок духом, чтобы устоять. Только вчера вид золотого запаса перевернул во мне всю душу. И я тут же начал думать, как бы это провернуть. Я так до конца и не решился оставить мысль о магических для меня слитках.

Мысли, перебивая одна другую, кружились со страшной скоростью в голове. «Папи, я верю в тебя». Но смогу ли я жить так же, как мои друзья здесь? Не уверен.

В восемь подъемник вынес меня на поверхность. Я сделал большой крюк, чтобы не видеть хранилища. Чем реже я его буду видеть, тем лучше. Быстро пройдя по поселку и извиняясь перед теми, с кем не остановился поговорить, я подошел к дому. Меня ждала Кончита, привлекательная, как всегда.

—Как поступим, Папийон? Шарло велел мне налить тебе крепкого пастиса перед обедом. Он сказал, что ему кажется, будто у тебя проблемы. Что случилось, Папи? Мне, жене своего друга, ты можешь сказать. Может, привести тебе Грациэлу или Мерседес, если она тебе милее?

— Кончита, ты черная жемчужинка Эль-Кальяо, ты очаровашка. Я теперь понимаю, что Шарло не ошибся, выбрав тебя. Может быть, ты права: мне нужна девушка.

— Вот и хорошо, значит, Шарло был прав.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что тебе нужно любить и быть любимым. И он наказывал мне подождать, прежде чем положить девушку к тебе в постель. Наверное, у него были на этот счет какие-то соображения.

— Что ж, говори…

Она поколебалась немного, потом сказала:

— Я боюсь, ты скажешь Шарло, а он выбьет мне глаз. Я поклялся, что ничего ему не скажу.

— Хорошо. Шарло говорит, что ты не создан для такой жизни, как он или другие здешние французы… — Она замялась.

— Дальше, Кончита, продолжай, не бойся.

— И еще он говорит, что ты упорно думаешь о золоте, хранящемся на шахте, и что ты что-то такое, связанное с этим золотом, задумал. И что ты человек, который не может без трат, а для этого тебе нужно много денег.

Я взглянул ей прямо в глаза и сказал

— Да, Кончита, твой Шарло ошибается. Только ты права. Никаких проблем, мне нужна женщина. Я не хотел этого говорить, потому как по натуре я человек робкий.

— Вот уж не поверю, Папи!

— Ладно, давай кадри блондинку, а там посмотрим.

— Уже бегу, — пропела она на ходу, удаляясь в комнату переодеть платье. — О, Мерседес, как она будет рада!

Но в этот момент раздался стук в дверь.

— Войдите, — крикнула Кончита.

Дверь отворилась, на пороге стояла смущенная Мария.

— В такое время? Какой сюрприз! Кончита, это Мария, девушка, приютившая меня, когда мы с Пиколино приехали в Эль-Кальяо.

— Дай я тебя поцелую, — промурлыкала Кончита. —

Папийон прав, ты действительно красавица.

— Кто такой Папийон?

— Это я, Мария. Энрике или Папийон — какая разница? Сядь рядом вот сюда, на диван, рассказывай.

Мария пробыла у меня всю ночь. В постели она оказалась застенчивой и именно потому очень мне нравилась.

Я был у нее первым.

Сейчас она спала. Две свечи, которые я оставил вместо лампочек, давно оплыли. Их мерцающий свет слабо высвечивал красоту ее юного тела, грудь, еще не знавшую мужских прикосновений. Я осторожно высвободился и пошел варить кофе и посмотреть, сколько времени. Четыре часа. Я постучал по кастрюле, чтобы разбудить Кончиту Она вышла из своей комнаты в халатике.

— Хочешь кофе?

— Да.

— Она спит с ангелами, которых ты ниспослал ей, Папи.

— Ты в этом разбираешься, Кончита.

— У моего народа огонь гуляет в жилах, ты должен был заметить это ночью. У Марии одна часть крови негритянская, две — индейские, остальные — испанские. Если тебе такая смесь не нравится, ты немного понимаешь в любви, — смеясь, сказала она. — И тогда тебе не остается ничего другого, как повеситься, — продолжала насмешничать Кончита.

Солнце было уже высоко в небе, когда Мария проснулась. Я принес ей кофе в постель. На губах вертелся вопрос: «Они не будут ругаться, если увидят, что ты не ночевала дома?»

— Сестры знали, куда я иду, а отец узнал час спустя. Ты сегодня не отправишь меня обратно?

— Нет, сладкая. Я уже говорил, что не собираюсь задерживаться здесь надолго, но до отъезда еще далеко, так что ты можешь оставаться здесь, сколько хочешь.

Было уже около двенадцати, и мне нужно было идти на шахту. Мария отправилась домой, пообещав вернуться вечером.

— Привет, — сказал по-французски Шарло. Он стоял в дверях комнаты в пижаме. — Нашел курочку? Поздравляю, петушок. — И добавил: — Завтра воскресенье, надо будет отметить свадьбу. Мария, скажи сестрам и отцу, чтобы приходили завтра. А сама возвращайся, когда хочешь, этот дом твой. Счастливого тебе дня, Папи, присмотри за насосом номер три. И не лезь к Симону.

— Ты старый грязный болтун. Я и не собирался идти к Симону. Не волнуйся, старичок. Чао!

Мы с Марией прошлись по поселку рука об руку, чтобы показать всем девушкам, что она моя женщина.

Насосы работали исправно, даже пресловутый номер три. Но ни влажный воздух, ни шум моторов не мешали мне думать о Шарло. Он уловил, почему я такой задумчивый, все правильно. Много мозгов не надо, чтобы понять, что золото лежит без присмотра. Да и сам Симон рассказал ему о нашем разговоре. И я решил пойду к Симону и приглашу его и Александра на вечер. Дам им понять, что Мария для меня самое главное в жизни.

Подъемник вынес меня наверх. По дороге я встретил Шарло и спросил его:

— Вечеринка пока не отменяется?

— Нет, все в силе.

— Я приглашу Симона с женой и Александра. Старый Шарло был прожженным типом. Он посмотрел мне в глаза и нарочито небрежно бросил.

— Давай, это отличная идея, дружок. — Не говоря больше ни единого слова, он вошел в клеть, и она унесла его туда, откуда только что вознесся я.

Я пошел в хранилище и застал там Симона.

— Как дела?

— Отлично.

— Я просто зашел сказать «привет» и еще пригласить тебя на ленч в воскресенье, с семьей, конечно.

— Это будет слишком. Что за вечеринка — по поводу отъезда?

— Нет, свадьбы. Невеста — Мария из Эль-Кальяо, дочь Хосе.

— От всего сердца поздравляю, надеюсь, тебе повезет, чтоб мне лопнуть! — И он тряхнул мне руку от всей души.

Пройдя полпути, я завидел Марию, шедшую мне навстречу, и, держась за руки, мы вернулись домой. Отец и сестры должны были прийти назавтра в десять утра и помочь в готовке.

— И что сказал отец?

— «Будь счастлива, дочка, но не обольщайся насчет своего будущего. Мне достаточно только одного взгляда на человека, чтобы понять, что он из себя представляет. Тот, кто выбрал тебя, хороший человек, но он тут не задержится. Он не из тех, кто будет жить нашей обычной жизнью». Вот что он сказал.

— А ты что ответила?

— Я заявила, что сделаю все возможное, чтобы задержать его как можно дольше.

— Дай я тебя поцелую, у тебя доброе сердце, Мария.

Давай будем жить сегодняшним днем, а будущее само придет.

Что-то перекусив, мы пошли спать, назавтра нужно было рано подниматься, чтобы помочь Кончите забить кроликов, испечь пирог, разлить вино и так далее.

Ночь была еще прекраснее той, что была первой. У Марии действительно огонь бежал по жилам. Мы долго любили друг друга, пока не заснули, ощущая всей кожей тепло любимого человека.

Следующий день был выходным, и вечеринка удалась на славу. Хосе поздравил нас, а сестры задавали Марии на ухо разные вопросы, было очень весело. Симон с семьей пришел и Александр тоже, он нашел кого-то, кто смог посторожить сокровище. У него была очаровательная жена и двое детей — хорошо одетые мальчик и девочка. Кролики были очень вкусные, а пирог, испеченный в виде сердца, мгновенно исчез со стола. Мы танцевали под радио и граммофон, а старый заключенный играл на аккордеоне.

После изрядной выпивки мы заговорили по-французски.

— Вы что думаете, парни, я действительно хочу кого-то обчистить?

— Да, старик, — сказал Шарло. — Мы бы и слова не сказали, если бы ты сам не начал. Но ведь ты положил глаз на тонну золота, а? Скажи честно, Папийон!

— Вы знаете, я вынашивал план мести все тринадцать лет. Помножь-ка их на 365 дней, потом на 24 часа и на 60 минут и ты получишь представление о моем состоянии. Кто, как не вы, поймет, что когда я увидел сразу столько золота, то просто обалдел.

— И что дальше? — спросил Симон.

— Потом я взглянул на ситуацию со всех сторон и чуть со стыда не помер. Я чуть было не разрушил этот ваш мир, который вы так долго строили. И понял, что это счастье, которое я тоже надеюсь обрести, дороже, чем богатство. Так что видение рассеялось, как туман. Можете мне верить, здесь с моей руки ничего не произойдет.

— Ну вот и отлично, — оскалился Шарло. — Теперь мы можем спать спокойно. Никто из нас не способен на такое. Здоровья тебе, Папи! Счастья Марии, любви и свободы! Мы были ничего себе ребята, такими и останемся, но крутость свою будем, если надо, выказывать лишь на боровах и то только когда есть захочется. Теперь мы все так думаем, включая Папийона. Да, Папи?

Шесть месяцев живу я здесь. Шарло был прав. В день вечеринки я выиграл первую битву против своей тяги украсть что-нибудь. Я ушел с этой дороги, не знаю, навсегда ли, но сегодня и здесь — точно, одержав победу над самим собой. Идея захватить миллион долларов отмерла, зато осталось желание накопить деньги на будущее, но работой. И тогда уже ехать в Париж платить по счетам.

«Бум-бум, бум-бум, бум-бум» — мой насос откачивал воду, просачивавшуюся в галереи. Было жарче обычного. Каждый день я по восемь часов проводил здесь, в самом чреве шахты. Чаще был занят с четырех утра до полудня. По окончании рабочего дня шел в дом Марии в Эль-Кальяо. Пиколино находился там, поскольку доктор мог наблюдать его в этом доме ежедневно. Он проводил курс лечения, а девочки ухаживали за Пико. Я собирался навестить его и встретиться с Марией — уже неделю мы не виделись и страстно желали друг друга. Какой-то грузовичок подбросил меня прямо до дома. Дождь лил как из ведра, когда я стукнул в дверь. Все, кроме Марии, сидели за круглым столом.

— Почему ты раньше не приходил? Неделя — слишком долгий срок. Ты весь мокрый, пойди переоденься.

Она повела меня в спальню. Сняла с меня одежду и вытерла большой простыней.

— Ложись, — шепнула она.

И мы нырнули в пучину страсти, не думая о тех, кто ждал нас по другую сторону двери, явно испытывая их терпение.

Мы так славно потрудились, что тут же уснули, и разбудила нас Эсмеральда, зеленоглазая сестричка, когда уже было темно. Когда мы отужинали, Хосе-пират предложил мне пройтись.

— Энрике, ты писал шефу администрации в Каракас, чтобы съездить туда и уладить дела с конфирмамьенто (принудительное проживание)?

— Да, Хосе.

— Пришел ответ из Каракаса.

— Хороший или плохой?

— Хороший. Конфирмамьенто аннулирован.

— Мария знает?

— Да.

— А что она сказала?

— То, что ты сам всегда говорил: что не останешься в Эль-Кальяо. Когда думаешь уезжать?

Надо сказать, эта новость меня ошарашила, но ненадолго. Я ответил прямо:

— Завтра. Водитель, который вез меня сюда, сказал, что завтра возвращается в Сьюдад-Боливар.

Хосе угрюмо смотрел себе под ноги.

— Amigo mio, я тебя чем-нибудь обидел?

— Нет, Энрике, ты ведь всегда говорил, что не останешься здесь. И это печально, но больше не для меня, а для Марии.

— Я пойду потолкую с водителем, если только найду его.

Я нашел его, и мы договорились на завтра на девять. У него уже был один пассажир, поэтому Пиколино сядет в кабину на свободное сиденье, а я умощусь на пустых железных бочках в кузове. Я торопился к шефу администрации, ведь у него были мои бумаги, и он слыл добрым человеком. Но сначала мне нужно было проститься со всеми, кто сделал мою жизнь здесь незабываемой. Сначала в Каратал, забрать вещички. Шарло обнял меня, жена его плакала, я, как мог, поблагодарил их за гостеприимство.

— Ну что ж, старичок, передавай привет Монмартру.

— Я напишу.

Так, теперь к Симону, Александру, Андре, Марселю — «бывшим». Потом в Эль-Кальяо, и «прости» всем шахтерам. Все они — мужчины и женщины — нашли для меня самые теплые слова. И я понял, что просто так никогда бы отсюда не выбрался.

Самым тяжелым было расставание с Марией. Наша последняя ночь, смесь любви и слез, была самой бурной из всех. Страсть просто разрывала нас изнутри. Самое ужасное — мне нужно было дать ей понять, что я никогда сюда не вернусь. Кто знает, что мне уготовит фортуна, когда я стану осуществлять свои планы?

Луч солнца разбудил меня. Часы показывали восемь. У меня не было больше моральных сил оставаться в этой комнате даже ради чашки кофе. Пиколино сидел в кресле, по щекам его текли слезы. Я искал сестер Марии, но не нашел: они спрятались, чтоб не видеть, как я уезжаю. Пришел только Хосе. Стоя в дверях, он охватил меня венесуэльским abrazo (объятием) — одна рука легла на плечи, а другая пожала мою ладонь. Я не мог говорить, а он выдавил лишь:

— Не забывай нас, и мы тебя никогда не забудем. Прощай, Бог с тобой!

Держа на коленях узелок с чистыми вещами, Пиколино горько плакал и всем своим видом выражал огромную благодарность, которую не выразить и миллионом «спасибо». Я вывел его из дома. Забрав багаж, мы подошли к машине. Тут выяснилось, что сломался карбюратор. Сегодня не поедем!

Мы побрели обратно. Можете представить себе, как Хосе и девочки обрадовались, когда увидели, что мы возвращаемся!

— Это Бог распорядился насчет грузовика, Энрике. Оставь Пиколино здесь и пройдись, пока я приготовлю поесть. Странная вещь, но, видно, не судьба тебе ехать в Каракас! — проговорила сквозь слезы Мария.

Это меня обеспокоило. Такие задержки не входили в мои планы. Я медленно шел по скверу, заложив руки за спину. Прячась от солнца, зашел в тень алмендрона, огромного раскидистого дерева. Там стояли два мула, которых загружал маленький человечек. Я заметил у него сито для промывки алмазов и лоток золотодобытчика. Только глянув на них, прошел дальше. Передо мной расстилалась поистине библейская картина спокойной мирной жизни. Я попытался представить Каракас, город-магнит. Четырнадцать лет я не видел большого города, и надо как можно скорее оказаться там. Я спешил.

ЖОЖО ЛА-ПАС

Господи Иисусе! Кто-то пел по-французски. Это был маленький старик-старатель. Я прислушался: «Старые акулы тут как тут,

Почуяв запах человека, налетели.

Одна схватила за руку и стала есть ее, как яблоко, кусая.

Другая вгрызлась в тело, тра-ля-ля.

Самой быстрой досталось много, другим — ничего.

Прощай несчастный, да здравствует закон!»

Меня словно громом ударило. Он пел медленно и печально, словно надгробную песнь, «тра-ля-ля» звучало довольно насмешливо, а рефрен «да здравствует закон» был полон издевки. Надо было побывать на парижском дне, чтобы понять подлинный смысл этих слов.

Я пригляделся к человечку. Словно три яблока, поставленные одно на другое; росту в нем не больше, чем полтора метра. Пожалуй, он был самым колоритным из виденных мной бывших каторжников. Белый, как лунь, седые, косо подстриженные бакенбарды; голубые джинсы с кожаным широким ремнем, справа — длинные ножны, из которых на уровне паха торчала наборная рукоятка ножа. Я подошел к нему. Шляпы на нем не было, она лежала на земле, поэтому я смог разглядеть его широкий лоб в веснушках, очень темных, темнее даже, чем вся остальная иссушенная солнцем пиратская физиономия. Брови такие густые, что ему явно приходилось их расчесывать. А под бровями — холодные серо-зеленые глаза, сверлившие меня, как буравчики. Я не успел сделать и пары шагов, как он сказал:

— Ты с каторги. Это так же точно, как то, что меня зовут Ла-Пас.

— А меня — Папийон.

— Жожо Ла-Пас, — уточнил он.

Он протянул свою руку и дружески пожал мою — не слишком крепко, как это делают любители покрасоваться, и не вяло, как лицемеры.

— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.

— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.

В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.

— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.

Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.

— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.

— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?

— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?

— Да нет.

— Как быстро проходит слава! Хотя на каторге я был далеко не последним человеком. Никто не мог сравниться со мной в игре в кости. Конечно, это было не вчера, но все-таки такие люди, как мы, оставили свой след, о нас складывали легенды. А сейчас, похоже, о нас никто не помнит. Неужели ни один сукин сын ничего тебе обо мне не рассказывал?

Он казался глубоко оскорбленным.

— Скажу тебе честно — нет.

И снова буравчики просверлили меня до самых кишок.

— А ты недолго был на каторге: по лицу почти не заметно.

— В общей сложности тринадцать лет, считая Эль-Дорадо. По-твоему, это ерунда?

— Может, и так. По тебе не заметно. Только наш брат, каторжник, мог бы сказать, откуда ты явился. Да и то не всякий. Не искушенный в физиогномистике мог бы и ошибиться. На каторге было не так уж и тяжело, правда?

— Но и не легко: острова, одиночное заключение,

— Ну, ты даешь, парень! Острова — да ведь это веселый отдых на природе. Единственное, чего там нет, так это казино. Для тебя каторга — морской бриз, раки, никаких москитов, рыбалка, а время от времени — настоящая радость: чья-нибудь задница или еще что-нибудь получше вроде женушки тюремщика, которую лопух-муженек держит слишком близко от таких, как ты.

— Прекрати, а?..

— Это ты прекрати, не пытайся меня одурачить. Я все знаю. На островах я не был, но слышал о них.

Парень он был своеобразный, но дело принимало дурной оборот: я начал выходить из себя. А он продолжал:

— Каторга, настоящая каторга — это Двадцать четвертый километр. Это тебе что-нибудь говорит? Судя по твоей роже, ты никогда и не ссал в таких местах. А я, приятель, — было дело. Сотня ребят, и у каждого больные кишки. Кто стоит, кто лежит, а кто воет как собака. Перед ними плотная стена буша — непроходимый кустарник. И вовсе не они его вырубают, а этот буш истребляет их. Нет, это не лагерь труда и отдыха. Для тюремной администрации Двадцать четвертый километр большое удобство в лесах Гвианы: забрасываешь туда людей, и они уже больше никогда тебя не беспокоят. Слушай, Папийон, не пудри мне мозги своими островами и одиночкой. Меня этим не проймешь. Ты совершенно не похож на загнанную собаку, из которой дух вон, и лицо у тебя не как у каторжника, осужденного на пожизненное заключение: изможденное, кожа да кости; в тебе нет ничего такого, что отличает этих несчастных, ускользнувших из ада. У них землистые лица, и над ними будто специально поработали долотом — лица стариков, вставленные в голову молодых мужчин. Так вот, у тебя с такими нет ничего общего. Поэтому в моем диагнозе не может быть ошибки: для тебя каторга была развлечением на солнышке.

Он все нудел и наседал на меня, этот старый маленький ублюдок! Мне стало интересно, чем закончится наша встреча.

— Я-то побывал в дыре, откуда никто не выбирается живым, местечко, откуда из тебя вместе с дерьмом постепенно выходят и все кишки, это называется амебная дизентерия. Бедняга Папийон! Ты даже и не нюхал каторги!

Я разглядывал этого невероятно энергичного человечка, примериваясь, как бы лучше ему врезать по морде, но внезапно мне пришла в голову прямо противоположная мысль: стать ему другом. Никаких особых соображений, кроме одного: он может мне пригодиться.

— Ты прав, Жожо. Что там моя каторга! Я ведь такой на вид крепкий, что только настоящий знаток, вроде тебя, может сказать, откуда я явился.

— О'кей, значит, у нас нет разногласий. И что ты намереваешься делать?

— Работаю на золотой шахте в Мокупиа. Восемнадцать монет в день. Но у меня есть разрешение на свободное передвижение: хожу, куда хочу.

— Клянусь, тебе хочется свалить в Каракас и там разгуляться снова.

— Ты прав, это именно то, чего мне хочется.

— Но Каракас — большой город, там рискованно проворачивать настоящие дела. Ты толком еще не выбрался из заключения, а уже назад захотелось?

— У меня свой счет, и очень длинный, к тем гадам, которые упрятали меня за решетку — к этим полицейским, свидетелям, прокурору. Тринадцатилетний срок заключения за преступление, которого я не совершал; острова, чтобы ты про них ни думал; и одиночка на Сен-Жозефе, там я прошел через все пытки, изобретенные этой системой. Кстати, не забывай, что мне было всего двадцать четыре, когда меня посадили.

— Дьявол, да они у тебя всю молодость украли! Побожись, что невиновен! Только, может, ты все еще оправдываешься? Но ведь тут не скамья подсудимых… — Да невиновен я, Жожо! Клянусь покойной матерью.

— Господи, как же тебе тяжко! Но в Каракас ездить не надо. Если тебе нужны бабки, чтобы уладить дела, поедем со мной.

— Зачем?

— Алмазы, парень, алмазы. В этой стране правительство щедрое: можешь где угодно рыться в поисках золота и алмазов. Одного нельзя — использовать машины и механизмы. Зато можешь применять лоток, сито, кирку.

— И где это истинное Эльдорадо[3]? Надеюсь, не там, откуда я пришел?

— Далеко отсюда в буше. Сначала несколько дней на муле, потом — на каноэ, и пешком. А вещи тащить на себе. Маленькой сумочкой не отделаешься. Это единственный способ отхватить кусок пожирнее. Раз повезет — и ты богач, и все твои бабы будут только покуривать и попукивать в шелковые тряпки. Можно сказать и иначе: так разбогатеешь, что сможешь позволить себе предъявить наконец свой счет.

Жожо вошел в раж, глаза его сверкали, он дрожал от возбуждения. Он сказал — состояние. Я слышал об этом на руднике: холмик размером с носовой платок; просто холмик — а в нем сотня, две сотни, пять сотен, тысяча каратов алмазов — удивительная, необъяснимая загадка природы. Если старатель находил такое, тут же с севера, юга, востока и запада начинали подтягиваться другие, будто их кто-то известил. Сначала дюжина, потом сотня и тысяча. Они чуяли золото и алмазы, как голодные собаки — мясо. Со всех сторон стекались сюда тупые, неотесанные люди, уставшие колошматить киркой за двенадцать боливаров в день. Они от этого совершенно сатанели, а потом, когда слышали зов джунглей, шли на него, забыв про все. Они убегали, потому что не могли больше оставаться в домах, похожих на кроличьи клетки, предпочитая работу от зари до зари в ужасном климате, в атмосфере порока. Они добровольно приговаривали себя к нескольким годам ада, но то, что они посылали домой, позволяло их семьям жить в хороших, хотя и небольших домах. Дети были сыты и одеты, ходили в школу, можно было даже дать им приличное образование.

— Ну, и что это за алмазная бомба?

— Папийон, ты что, не веришь? Да тот, кто находит такую жилу, никогда не возвращается на рудник. Богатства хватит до конца дней, если только он совсем не рехнется от радости и не начнет кормить своего мула банкнотами по сто боливаров, вымоченными в тминной или анисовой водке. Нет уж, если он каждый день станет находить несколько небольших алмазов, то это в десять, пятнадцать раз больше того, что он получит в городе.

— Ну, а другие? — Всякие приезжают, кого только не бывает: из Бразилии, Британской Гвианы и Тринидада, бегут с фабрик, хлопковых плантаций, отовсюду. Эти люди — настоящие искатели приключений, и все могут поставить на карту. Господи, ты и представить себе не можешь, какие типы устремляются на землю обетованную. Всевышний населил ее пираньями, анакондами, москитами, ниспослал на нее малярию и желтую лихорадку, но он же усеял ее просторы топазами, изумрудами, усыпал золотом. Авантюристы стоят по пояс в воде, работают так, что не замечают ни солнца, ни москитов, ни голода, ни жажды. Они копают и выбрасывают илистую землю, снова и снова промывают ее, просеивают через сито, надеясь найти алмазы. Кроме того, на венесуэльской границе не интересуются документами. Там чувствуешь не только запах алмазов, но и уверенность, что тебя оставят в покое. Если ты в бегах, лучше места, чтобы залечь и затаиться, не сыскать.

Жожо остановился. Он ничего не упустил: я ведь знал уже достаточно. Размышлял я недолго, а потом сказал:

— Отправляйся один, Жожо, я не могу представить себя на такой работе. Ты, наверное, одержимый — веришь в богатство и в то, что Всемогущий Господь приготовил его тебе в такой дыре. Давай, отправляйся туда сам, а я поищу богатство в Каракасе.

Еще раз его взгляд остановился на мне, проникая в самую душу.

— Я понял: ты не изменился. Хочешь знать, что я на самом деле думаю?

— Валяй.

— Ты уезжаешь из Эль-Кальяо оттого, что куча золота, которая находится в Мокупиа без охраны, сводит тебя с ума. Правильно или нет?

— Правильно.

— И когда дело дойдет до сокровища, там, где я говорю, окажется слишком много желающих?

— Да.

— А ты предпочел бы готовенькое состояние в Каракасе. Уже ограненные бриллианты в ювелирном магазине или у оптовика?

— Приблизительно верно, но не совсем так. Посмотрим.

— Могу присягнуть, что ты — настоящий авантюрист, и ничто тебя не излечит.

— Может, и так, но не забывай о том, что меня держит на плаву — жажда мести. Ради этого я на все пойду.

— Приключения ли, месть ли, — все равно тебе нужны бабки. Поэтому пошли со мной в буш. Это потрясающе, ты увидишь.

— С лотком и мотыгой? Извини, это не для меня.

— Папийон, ты не заболел? Или оттого, что со вчерашнего дня ты можешь идти, куда глаза глядят, совсем ничего не соображаешь?

— Вовсе нет.

— Ты забыл, как меня зовут. Жожо Ла-Пас, или Жожо Ла-Крэпс[4].

— О'кей, значит, ты профессионал, но только я не вижу никакой связи между твоим занятием и тяжкой, скотской работой.

— Да и я тоже не вижу, — проговорил он, сгибаясь пополам от смеха.

— Как это? И мы не едем на рудники добывать алмазы? Откуда же мы тогда возьмем их?

— Из карманов рудокопов.

— Каким образом?

— Играя в крэпс каждый вечер, но иногда проигрывая.

— Понял. Когда едем?

— Подожди минуту. — Жожо был страшно доволен произведенным эффектом. Он медленно встал, подвинул стол на середину комнаты, расстелил скатерть и выложил шесть пар костей. — Посмотри хорошенько.

Очень внимательно я осмотрел кости. Они не были утяжелены[5].

— Никто не скажет, что с этими костями можно жульничать, правда ведь?

— Никто.

Он вынул из войлочного футлярчика шаблон, дал его мне и сказал:

— Меряй.

Одна из сторон шаблона была аккуратно подточена, не больше чем на десятую долю миллиметра, и отполирована.

— Попробуй, выкинь семерку и одиннадцать. Я бросил кость. Ни семерки, ни одиннадцати.

— Теперь моя очередь. — Жожо специально сделал маленькую складку на скатерти. Он держал кость кончиками пальцев. — Вот что мы называем кусачками, — заметил он. — Итак, хожу! Одиннадцать! И снова одиннадцать! Семь! Хочешь шесть? — Бросок — и выпала шестерка.

— Шестерка: четверка и двойка или пятерка и единица? Нате вам. Ну, как, джентльмен, вы удовлетворены?

Я был восхищен. Никогда не видел ничего подобного — никакого жульничества!

— Мне кажется, я всегда играл в кости. Начинал еще в Ботэ, когда мне было восемь лет. Я рисковал, играя в кости, как сейчас, знаешь где? За игральным столом в Жере де л'Э, во времена Роджера Соула.

— Помню. Там было несколько весьма своеобразных типов.

— Вот только мне рассказывать об этом не надо. А среди завсегдатаев — ловкачей, сводников и случайных людей — были и полицейские, такие, как знаменитый Жожо-Красавчик, полицейский-доносчик из Ля-Мадлен, и профессионалы из команды азартных игроков. И их обчищали до нитки, как и остальных. Так что видишь — это беспроигрышный вариант, стоит лишь запустить крэпс в лагерь.

— Похоже на правду.

— Но пойми: играть всюду опасно. На Восточном вокзале шулеры так же быстро хватались за оружие, как и старатели. С одной разницей: в Париже после игры быстро сваливаешь, а на руднике деваться некуда. Никаких полицейских, но у здешнего люда свои законы. — Он прервался, осушил стакан и спросил: — Ну, поедешь?

Я задумался, но ненадолго. Поддался на соблазн. Без сомнения, дело было рискованное, эти старатели далеко не мальчики из церковного хора, но гам все-таки можно добыть большие деньги. Давай, Папийон, положись на Жожо. И снова я повторил вопрос: «Когда едем?»

— Если хочешь, завтра днем, часов в пять, как жара спадет. Будем ехать ночью. У тебя есть оружие?

— Нет.

— А нож?

— И ножа нет.

— Ладно, неважно. Я об этом позабочусь. Чао!

Я вернулся домой. Мария, конечно, предпочла бы, чтобы я отправился в буш, а не в Каракас. Я бы с ней оставил Пиколино. Завтра в дорогу за алмазами. Семерка! Одиннадцать! Мысленно я был уже там. Единственное, что мне оставалось сделать, — выучить все цифры по-испански, английски, итальянски и португальски.

Хосе был дома. Я сказал ему, что передумал, Каракас оставил для другого раза. Сейчас отправляюсь со старым седым французом на алмазные прииски.

— В качестве кого?

— Его партнера. Он всегда делится со своими компаньонами половиной выигрыша. Такое правило. Ты знаешь кого-нибудь, кто с ним работал?

— Троих.

— Они получили много денег?

— Не знаю точно, но скорее — да. Каждый из них ездил трижды или четырежды.

— А что было потом, после этих трех-четырех поездок?

— После? Они никогда не возвращались.

— Почему? Оставались на приисках?

— Да, навсегда. Умирали.

— Лихорадка?

— Нет, их убивали старатели.

— О, Жожо, наверное, везунчик, если он всегда выбирался из этого дерьма.

— Да, он парень толковый. Никогда сам много не выигрывает и делает так, что выигрывает и партнер.

— Понятно, значит, в опасности другой, а не он. Хорошо, что предупредил. Спасибо, Хосе!

— Может, после того как я тебе рассказал, не поедешь?

— Один последний вопрос, но ответь честно, есть хоть какой-то шанс вернуться с большими бабками после двух-трех поездок?

— Конечно.

— Следовательно, Жожо богат. Тогда почему он возвращается туда? Я видел, как он грузит мулов.

— Начать с того, что Жожо ничем не рискует. Эти мулы принадлежат его тестю. А решил ехать потому, что встретил тебя.

— А как насчет того груза, что он везет?

— Откуда ты знаешь, что это для него?

— Ну-ну… Какой еще совет у тебя имеется?

— Не езди.

— Нет, я твердо решил ехать. Что еще?

Хосе опустил голову. Повисла тишина. Когда он снова поднял глаза, его лицо сияло. Умные глаза сверкали, и, медленно, растягивая слова, он произнес:

— Послушай человека, который знает этот мир вдоль и поперек. Каждый раз, когда пойдет большая игра, по-настоящему большая, перед тобой окажется куча алмазов. Но как только игра достигла критической точки, уматывай, не сиди с выигрышем. Скажи, что у тебя болит живот, и, не теряя времени, дуй прямо в сортир. Ни в коем случае не возвращайся и этой ночью спи где угодно, только не в своей постели.

— Вот это ценный совет, Хосе. Что еще?

— Покупатели на руднике платят за алмазы значительно меньше, чем в Эль-Кальяо или Сьюдад-Боливаре, но продавай им все камешки, которые выигрываешь, и каждый день. И никогда, запомни — никогда не бери наличными. Заставь их давать тебе расписки так, чтобы только ты мог получить по ним деньги в Эль-Кальяо или Сьюдад-Боливаре. То же самое делай с иностранными банкнотами. Версия такая: ты боишься потерять в один день то, что выиграл, а потому не хочешь рисковать и больших сумм при себе не держишь. Рассказывай это всем, чтобы все знали.

— Тогда у меня будет шанс вернуться?

— Да, у тебя будет шанс вернуться живым и невредимым, если будет на то воля Божья.

— Хосе, спасибо. Спокойной ночи.

Я лежал в объятиях Марии, утомленный любовью, уткнувшись лицом в ее плечо и чувствуя щекой ее дыхание. Перед тем как закрыть глаза, я представил груду алмазов. Я осторожно перебирал камешки, будто играл ими и складывал в маленький холщовый мешочек, какие обычно носят старатели. Потом я — тоже во сне — встал, чтобы уйти, и, оглядевшись, сказал Жожо: «Постереги местечко, я в сортир. Сейчас вернусь». И перед тем, как выйти, увидел всепонимающие глаза Хосе — такие глаза бывают у людей, близких к природе.

Быстро пролетело утро. Все было улажено, Пиколино оставался здесь, о нем позаботятся. Я всех расцеловал. Мария сияла от радости. Она знала: если я отправился на алмазные рудники, то обязательно вернусь, Каракас же никогда не отдавал тех, кто туда подавался. Она проводила меня до места встречи. Пять часов. Жожо был уже там.

— Привет. А ты парень точный. Прекрасно. Через час солнце начнет садиться. Нам это на руку. Ночью нас никто преследовать не станет.

Горячие поцелуи Марии, и вот я уже в седле. Жожо подтянул стремена у моего мула, и, когда мы трогались, Мария сказала:

— Самое главное, любовь моя, не забудь вовремя выйти в туалет!

Я расхохотался и пришпорил мула.

— Ты подслушивала под дверью, чертовка!

— Когда любишь, это — естественно.

Мы двинулись: Жожо на лошади, я, как вы уже поняли, на муле. В девственном лесу свои дороги, их называют «пике». Такая «дорога» — проход около полутора метров шириной, расчищенный с помощью мачете. Кругом заросли. Вверху миллионы растений образуют крышу — такую высокую, что, даже если приподнимешься на стременах, до нее мачете не дотянуться. Это сельва, тропический лес. Густая многослойная листва не пропускает ничего, кроме слабого дневного света.

Нет ничего другого, что бы давало мужчине такое ощущение свободы, как хорошее оружие в буше. Он чувствует себя такой же неотъемлемой частью ландшафта, как дикие животные. Передвигается осторожно, но с безграничной самоуверенностью. Ему кажется, что он в своей стихии, в наиболее естественном из всех возможных состояний: все его чувства обострены, он прислушивается, присматривается, принюхивается. Его взгляд перескакивает с предмета на предмет, оценивая любую движущуюся деталь. Один-единственный враг в сельве, с которым ему надо считаться, самое дикое животное из числа его собратьев, самое умное и жестокое, самое порочное, алчное и гнусное, и самое притом непредсказуемое — человек.

Всю ночь мы довольно успешно продвигались вперед. Утром выпили кофе из термоса, и вот тут-то эта продажная тварь, мой мул, забыл, как надо переставлять ноги, и потащился еле-еле, отставая от лошади Жожо метров на сто. Я бил его по заднице всеми колючками, какие только попадались мне под руку, но без толку.

Ситуацию обострил Жожо, завопив: «Да ты же понятия не имеешь о верховой езде», и стал меня учить: «Это просто, следи за мной». Он пришпорил лошадь, и она перешла на галоп. Время от времени он поднимался на стременах и орал: «Я капитан Кук!» или «Эй, Санчо! Где ты там? Неужели тебе трудно держаться рядом со своим хозяином, Дон Кихотом?»

Меня это дико злило, и я перепробовал все, чтобы заставить мула двигаться вперед. В конце концов меня осенило — я потыкал зажженным концом сигары мулу в ухо. Он помчался, как породистый жеребец. Я ликовал. Обгоняя Жожо, помахал ему. Но подлое животное оборвало свой галоп так же резко, как и начало, и стало таранить мною дерево, изрядно покалечив мою ногу. Я оказался на земле, теперь уже моя задница была вся в колючках. Рядом старик Жожо повизгивал от удовольствия, как ребенок.

Не буду описывать в красках, как я в течение двух часов гонялся за мулом, как он дрался, пукал и так далее. Наконец, почти бездыханный, весь в колючках, умирающий от жары и усталости, я умудрился взгромоздиться на этого упрямого ублюдка. На этот раз он шел, как ему хотелось, я уже устал ему перечить. Первую милю я проехал, лежа на его спине задницей вверх, пытаясь одновременно вытащить из нее колючки, от которых она горела огнем.

На следующий день мы бросили эту скотину, эту подлую рожу на постоялом дворе; еще два дня плыли на каноэ и день шли пешком с тюками на спине, и вот мы на руднике…

Я вывалил свой груз на грубый деревянный стол у какой-то закусочной на открытом воздухе. Силы мои были на исходе, хотелось удавить Жожо. Он стоял тут же, лишь несколько капель пота выступило у него на лбу, и глядел с понимающей улыбкой, словно спрашивая: «Ну, как ты себя чувствуешь? О'кей?»

— Просто замечательно. А как же иначе? Однако скажи мне, зачем ты заставил меня тащить лоток, кирку и сито, хотя мы не собираемся здесь ничего копать?

Жожо принял скорбный вид.

— Папийон, ты меня разочаровываешь. Подумай сам — если здесь появляется человек и не привозит с собой ничего, никаких орудий труда, тогда спрашивается, зачем он сюда пришел? Этот вопрос задавали бы себе все, кто неотступно следил за тобой через дырки и щелки в стенах и крышах домов, как только ты появился в этой деревне. Понял?

— Понял.

— То же самое касается и меня, хотя у меня с собой ничего нет. Предположим, я появлюсь здесь, руки в карманы, и займусь только игрой, больше ничего не делая. Как ты думаешь, Папи, что станут говорить все эти старатели и их девки? Этот старый французишка — профессиональный игрок, — вот что они скажут. Поэтому сейчас ты увидишь, что я буду делать. Попытаюсь достать в деревне подержанный насос и еще двадцать метров толстого шланга и два-три желоба для промывки породы. Это длинный деревянный ящик, разделенный на несколько отделений, в каждом из которых сделаны отверстия. Набираешь в него породу и работаешь: бригада из семи человек может промыть земли в пятьдесят раз больше, чем дюжина работающих по-старому. Как владелец насоса я получаю двадцать пять процентов от добытых алмазов, но, что самое важное, — у меня есть все основания находиться здесь. Никто не сможет сказать, что я живу игрой. Но так как я все-таки еще и игрок, то не прекращаю играть и вечером. Понял?

— Ясно, как Божий день.

— Сообразительный парень. Два фрескос, сеньора. Полная приветливая пожилая светлокожая женщина принесла стаканы, наполненные шоколадного цвета напитком со льдом и дольками лимона.