— Ну, как дела, Папийон? Прочитал журнал?

— Нет, вообще не читал. Весь день и полночи пытался прихлопнуть москита или маленькую мушку, что поселилась у меня в ухе. Даже заткнул его ваткой, но не помогло. Жужжит и жужжит. Это совершенно доконало меня, доктор. Может, раз не удается их поймать, попробовать утопить их, а? Как по-вашему, док?

Рот у меня кривился, и я понял, что он заметил это. Он взял меня за руку и заглянул прямо в глаза. Я видел, что он встревожен уже не на шутку.

— Да, Папийон, мы их утопим. Шатай, промыть ему уши!

Подобные сцены повторялись теперь каждое утро с разными вариациями. Однако врач, похоже, еще не решался отправить меня в психушку.

Однажды утром, делая мне укол брома, Шатай сказал:

— Пока все идет нормально. Ты произвел на дока нужное впечатление, однако все может затянуться. Поэтому надо помочь ему. Показать, что ты можешь быть опасен.

— Ну как самочувствие, Папийон? — ласково обратился ко мне врач, открывая дверь и входя в камеру в сопровождении охранников, санитаров и Шатая.

— Хватит придуриваться, док!

Я весь задрожал от возбуждения.

— Вы прекрасно знаете, что я болен. И я начинаю подозревать, что один из вас в сговоре с той сукой, которая мучает меня!

— Кто тебя мучает? Когда? Как?

— Прежде всего скажите-ка мне вот что, доктор, вы знакомы с трудами доктора д'Арсонваля?

— Полагаю, что да...

— Тогда вам должно быть известно, что он изобрел многоволновый генератор колебаний, ионизирующий воздух в палате, где находятся больные язвой двенадцатиперстной кишки. Этот осциллятор посылает электрические токи. Так вот, один мой враг спер такую штуковину из кайеннского госпиталя. Стоит мне только заснуть, как он нажимает на кнопку, и ток бьет меня прямо в живот и в пах. Я прямо подпрыгиваю над кроватью на целых десять сантиметров! Как прикажете мне с этим бороться, чтоб я мог спать нормально? Всю прошлую ночь промучился! Только закрою глаза, как тут этот ток: бац! Все тело подпрыгивает, как пружина. Не могу я больше выносить всего этого, док! И предупредите каждого: не дай Бог доберусь я до его сообщника, в куски порву падлу! Оружия у меня, правда, нет, но ничего, парень я крепкий, удавлю эту гниду голыми руками. Вот так, имеющий уши да услышит! И нечего дурить мне мозги всякими там «доброе утро» да «как поживаешь, Папийон»! Предупреждаю последний раз: кончайте придуриваться!

Это принесло свои плоды. Шатай сообщил, что врач приказал охранникам не спускать с меня глаз, входить ко мне в камеру только по двое-трое и разговаривать как можно ласковее. «У него мания преследования, — объяснил врач. — Следует как можно быстрее отправить его в психиатрическую лечебницу».

— Думаю, что смогу доставить его в дурдом в сопровождении всего лишь одного санитара, — предложил Шатай, желавший избавить меня от смирительной рубашки.

— Ну как, Папи, хорошо пообедал?

— Да, Шатай, прекрасно.

— Не хочешь пойти сейчас со мной и с месье Жаннюсом?

— Куда?

— Да мы идем в психушку, взять там кое-какие лекарства. Заодно и прогуляемся.

— Ладно, пошли.

И вот мы вышли из ворот и зашагали к психушке. Всю дорогу Шатай болтал, не закрывая рта. А когда мы наконец почти дошли, спросил:

— А тебе не надоело в лагере, Папийон?

— Еще как надоело! Сыт по горло. Особенно с тех пор, как моего друга Карбоньери там нет.

— Так почему бы тебе не остаться тогда в дурдоме на пару деньков? Может, это собьет со следа того типа с электрической машинкой, который посылает в тебя ток?

— А что, это идея, приятель. Но почему ты так уверен, что меня примут? Ведь с головой-то у меня все в порядке?

— Я все устрою, замолвлю за тебя словечко, так уж и быть, — сказал санитар в полном восхищении от того, как ловко удалось Шатаю заманить меня в ловушку.

Короче говоря, я оказался в дурдоме, бок о бок с сотней психов. Да, это не подарок, жить с психами! Разбившись на группы по тридцать — сорок человек, мы выходили во двор, пока дежурные убирали камеры. Днем и ночью в чем мать родила, без одежды. Хорошо еще было тепло. Мне, правда, разрешили оставить шлепанцы.

Санитар протянул мне зажженную сигарету. Я сидел на солнышке, размышляя о том, что нахожусь в психушке вот уже пять дней, а до сих пор еще не вышел на Сальвидиа.

Ко мне подошел сумасшедший. Я про него слышал, звали его Фуше. Его мать продала за пятнадцать тысяч франков дом, чтобы подкупить тюремщика, который обещал помочь сыну бежать. За эту услугу он должен был оставить себе пять тысяч, а остальное отдать Фуше. Однако этот мерзавец захапал все деньги и сбежал с ними в Кайенну. Когда Фуше узнал, что мать послала ему деньги, оставшись при этом, что называется, под открытым небом и без гроша в кармане и что самое обидное — совершенно напрасно, он совершенно обезумел и в тот же день напал на охрану. Его связали, отомстить так и не удалось... С тех пор уже прошло три или четыре года, а он все еще находился в дурдоме.

— Ты кто?

Я взглянул на этого несчастного: совсем не старый еще человек, лет тридцати.

— Кто я? Такой же человек, как и ты, приятель. Просто мужчина, не больше и не меньше.

— Глупый ответ. Вижу, что мужчина, раз у тебя есть член и яйца. Будь ты бабой, так у тебя была бы дырочка. Я спрашиваю: кто ты? Как тебя зовут?

— Папийон.

— Папийон? Ты что, бабочка, что ли? Бедняга. У бабочек крылышки, они летают. А где твои?

— Потерялись.

— Надо найти. Тогда ты сможешь бежать. У охранников-то крыльев нет. Дай мне твою сигарету.

Не успел я протянуть сигарету, как он уже выхватил ее из моих пальцев. Затем сел напротив и с наслаждением затянулся.

— А ты кто? — спросил я его.

— Лопух. Только собираюсь взять, что мне принадлежит по праву, как получаю фиг.

— Как это?

— Так уж выходит. Поэтому при каждом удобном случае убиваю охранников. Вот как раз прошлой ночью придушил парочку. Но только никому ни звука.

— А за что ты их?

— Они украли у матери дом. Мама послала мне свой дом, он им приглянулся, вот они и забрали его и сейчас в нем живут. У меня были все основания прикончить их, правда?

— Да, конечно. Нечего пользоваться чужим добром.

— Видишь вон того, толстого, за решеткой? Этот охранник тоже живет в мамином доме. Доберусь и до него, уж поверь мне.

И он поднялся и ушел.

Слава Богу! Да, это не подарок — жить среди безумцев, к тому же еще и опасных преступников. Всю ночь напролет они вопили и завывали, особенно с наступлением полнолуния. Тут они бесновались еще больше. Почему, интересно, луна влияет на этих людей?.. Не могу объяснить, хотя не раз убеждался в этом.

Охранники докладывали о поведении находящихся под их присмотром больных. Меня проверяли неоднократно. Ну например, забывали якобы выпустить во двор. И следили, замечу ли я это и как буду реагировать. Или нарочно забывали меня покормить. У меня была палочка с привязанным к ней куском бечевки, и я делал вид, что ужу рыбу.

— Ну что, клюет, Папийон? — спрашивал старший санитар.

— Не очень. Стоит забросить удочку, как тут же начинает доставать одна маленькая рыбка. Когда она видит, что собирается клюнуть крупная, говорит: «Эй, не надо клевать, берегись! Это Папийон рыбачит!» Так ничего из-за нее и не поймал. Ну ничего, все равно буду удить. Может, в один прекрасный день появится рыба, которая ей не поверит.

Я слышал, как охранник сказал дежурному:

— Э-э, да у него уже совсем крыша поехала!

За обедом мне практически ни разу не удавалось съесть свою порцию чечевичной похлебки. В столовую являлось гигантское создание под метр девяносто, с волосатыми, как у обезьяны, руками, ногами и телом, выбравшее меня своей жертвой. Он всегда садился рядом со мной. Чечевицу подавали прямо с огня, очень горячей, надо было дать ей остыть прежде чем есть. Я подцеплял немного деревянной ложкой и, дуя на нее, делал глоток-другой. Айвенго же (он воображал себя Айвенго) брал свою миску обеими руками и проглатывал все содержимое разом. Затем хватал мою и проглатывал тоже, как само собой разумеющееся. Затем дочиста вылизанную миску швырял передо мной и сидел, уставившись на меня огромными, налитыми кровью глазами, словно хотел сказать: «Вот как надо расправляться с чечевицей, видал?» Мне до предела осточертел этот Айвенго, но поскольку я все еще пребывал под наблюдением, то решил использовать его как повод для очередного спектакля. Снова настал чечевичный день. Айвенго, как всегда, сел рядом. Абсолютно безумная его физиономия светилась восторгом — он уже предвкушал скорую расправу со своей и моей порциями. Я придвинул к себе большой и тяжелый глиняный кувшин с водой. Не успел гигант поднести мою миску ко рту, как я резко встал и изо всей силы грохнул его по голове кувшином. Айвенго повалился на пол, завывая, как раненый зверь. В ту же секунду все сумасшедшие, вооружившись тарелками, набросились друг на друга. В столовой поднялся невыносимый гвалт и крик.

Меня схватили и как куль поволокли в камеру четверо санитаров, действовавших быстро и без всяких там церемоний. Я и сам завывал, как маньяк, крича, что Айвенго стащил у меня кошелек и удостоверение личности. Фокус удался. Врач наконец решился признать меня не отвечающим за свои поступки. Охранники в голос твердили, что хотя в принципе псих я и спокойный, но время от времени на меня «находит». Айвенго бродил с забинтованной головой, похоже, на темени у него останется здоровенный шрам. К счастью, время наших прогулок не совпадало.

Наконец-то удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже раздобыл дубликат ключей от кладовой, где находились бочки. Теперь осталось лишь раздобыть проволоку, которой можно связать их. Я высказал опасение, что проволока в море при трении бочек друг о друга может быстро лопнуть в отличие от более эластичной веревки, и он решил обзавестись и веревкой тоже. Предстояло также подобрать три ключа: один — от моей камеры, другой — от коридора, куда она выходила, и третий — от главных ворот сумасшедшего дома. Патрулированием себя охрана не утруждала. Два охранника дежурили по четыре часа: один с девяти до часу ночи, а другой — с часу до пяти утра. Было еще два сторожа, беспробудно спавших во время своего дежурства; они никогда не делали обхода, целиком и полностью полагаясь на санитара из заключенных, дежурившего при них. Таким образом, дело было на мази, оставалось только ждать. Мне предстояло терпеть самое большее еще месяц.

Я вышел во двор. Старший охранник протянул мне сигару, довольно паршивую. Но даже она показалась мне замечательной. Я обвел взором стадо абсолютно голых, поющих, рыдающих, дергающихся, скачущих, разговаривающих с самими собой людей. Они еще не обсохли после душа, который их заставляли принимать перед выходом на прогулку. Их истерзанные тела были сплошь покрыты синяками и ссадинами — следами получаемых побоев или повреждений, которые они наносили себе сами. Были там и отметины от слишком туго затянутых смирительных рубашек. При виде всего этого понимаешь — вот где та грань, тот предел человеческого падения, после которого человек перестает быть человеком. А скольких из этих безумцев признали ответственными за свои поступки психиатры Франции?..

Титин — так его называли — был со мной еще в 1933 году в конвое, когда нас отправили из Франции после суда отбывать наказание в этот забытый богом уголок земли. В Марселе он убил человека. Остановил такси, погрузил в машину свою жертву и повез тело в больницу, где заявил: «Вот, займитесь им, похоже, он приболел». Его тут же арестовали. И у суда хватило духа осудить его как вполне вменяемого! Нормальный человек не мог совершить такого поступка. Нормальный человек, если даже он крайне глуп, понимал бы, что за это его посадят.

Титин находился тут же, во дворе, сидел рядом со мной. Он страдал хронической дизентерией — это был ходячий труп, а не человек. Он взглянул на меня прозрачными серыми глазами, где отсутствовал даже проблеск какой-либо мысли, и сказал:

— Знаешь, Папийон, а у меня в кишках живут маленькие обезьянки. И есть такие вредные, кусаются, когда злятся. Поэтому я и хожу кровью. А другие — такие пушистые, и лапки у них такие мягкие, и они так нежно гладят меня и все стараются остановить вредных, чтоб не кусали. И когда добрые за меня заступаются, я не хожу кровью.

— Ты помнишь Марсель, Титин?

— Конечно, помню и даже очень хорошо. Площадь Биржи с разными там красотками и бандитами...

— А имена хоть какие-нибудь помнишь? Ангела Взяточника, Мусорщика, Клемана?

— Нет, имен не помню, помню только того ублюдка таксиста, который отвез меня в больницу вместе с моим больным товарищем, а потом сказал, что это из-за меня он заболел. Вот и все.

— А друзей?

— Не знаю. Не помню.

Бедняга Титин! Я отдал ему окурок сигары и встал. Сердце мое было переполнено жалостью к этой больной душе, которая наверняка пропадет здесь как собака. Да, крайне опасно жить среди этих безумцев. Но что поделаешь... Как бы там ни было, это единственная возможность бежать, а в случае поимки — отвертеться от смертного приговора.

У Сальвидиа почти все было уже готово. Имелось два кчюча, оставалось раздобыть лишь третий — от моей камеры. Он обзавелся также большим мотком крепкой веревки. Другую изготовил сам — разрезал ткань для гамака на полосы и сплел каким-то особым, пятикратным плетением. Так что с этим все было в порядке.

Мне не хотелось откладывать побег. Пребывание в психушке становилось с каждым днем все невыносимей, да и жутко надоело разыгрывать всю эту комедию. Ведь для того, чтобы остаться именно в этом отделении дурдома, где я находился, приходилось время от времени «срываться» и строить из себя буйного.

Как-то раз я так вошел в роль, что санитар распорядился сделать мне сразу два укола брома и поместить в горячую ванну. Эта ванна представляла собой нечто вроде огромной бочки, затянутой сверху чрезвычайно прочной тканью, не позволяющей выбраться. Над бочкой торчала лишь голова.

Скованный этой своего рода смирительной рубашкой, я сидел, наверное, уже два часа, как вдруг появился Айвенго. Прямо мороз пробрал по коже — так этот зверь глянул на меня. Я испугался, что сейчас он меня удуши г Ведь я был совершенно беззащитен, руки находились под полотном.

Он приблизился и пристально посмотрел на меня словно вспоминая, где он прежде мог видеть эту голову, торчавшую сейчас из дырки в ткани, точно из рамы И ощутил на своем лице его зловонное дыхание Хотелось позвать на помощь, но я боялся, что мой крик взбесит его. Поэтому я закрыл глаза и ждал, уверенный, что вот-вот он начнет душить меня своими огромными волосатыми лапами.

Сколько буду жив — не забуду пережитого в те секунды страха. Однако наконец он отвернулся и отошел. Пересек комнату и приблизился к маленьким вентилям, регулирующим подачу воды. Он перекрыл холодную и включил горячую на полную мощность. Я вопил и верещал как ненормальный, поскольку буквально заживо варился в этой треклятой бочке. А Айвенго исчез. Комната наполнилась паром, я хватал ртом воздух, кашлял и задыхался, предпринимая отчаянные усилия, чтобы сорвать полотно и освободиться. Наконец помощь прибыла. Охранники заметили клубы пара, валящие из окон. К тому времени, когда они извлекли меня из этого котла, я успел получить ужасные ожоги и страшно мучился от боли. Особенно в паху и половых органах, с которых почти полностью облезла кожа. Они обработали ожоги пикриновой кислотой и поместили меня в маленькую больничную палату. Я был так плох, что пришлось вызвать врача. Несколько уколов морфия позволили продержаться первые сутки. Когда врач спросил, как это случилось, я ответил, что в бочке произошло извержение вулкана. Старший санитар обвинял но всем банщика, перепутавшего, как он считал, краны.

Пришел Сальвидиа и обработал мои ожоги пикриновой мазью. У него все уже было готово. Он находил, что нам повезло, что я попал в эту палату, — если побег сорвется, сюда можно будет вернуться незамеченным. Он не собирался откладывать дела в долгий ящик — решил изготовить дубликат ключей от этой палаты, даже прихватил с собой кусок мыла и сделал на нем отпечаток, чтобы к завтрашнему дню ключ был готов. Теперь все зависело от меня — я должен был дать ему знать, как только почувствую себя лучше.

Побег назначен на сегодня — на время дежурства от часу ночи до пяти утра. Сальвидиа не дежурил. Не желая терять времени даром, он решил опорожнить бочку с уксусом вечером, где-то около одиннадцати. А бочку с маслом мы решили катить полной — на море поднялось сильное волнение, и мы надеялись, что масло поможет утихомирить волны хотя бы в первый момент.

На мне были надеты сразу четыре пары полотняных штанов, обрезанных по колено, шерстяной свитер и нож на поясе. При мне была сумка из водонепроницаемой ткани, которую я собирался повесить на шею, — там находились сигареты и трутовая зажигалка. Припасы Сальвидиа — водонепроницаемый рюкзак с мукой из маниоки, пропитанной маслом и сахаром. Фунтов семь, как сказал он мне. Было уже поздно. Я сидел на постели, ожидая своего друга. Сердце бешено колотилось — еще несколько минут, и в путь. Пусть Бог и удача сопутствуют мне и помогут вырваться из этого ада и никогда больше не возвратиться сюда.

Странно, но мысли мои в этот момент были сосредоточены почему-то на прошлом. Я думал о своем отце, о семье. Напрочь вылетели из памяти сцены суда, преследовавшие меня до сих пор, мысли о мести прокурору и всей этой гнусной системе правосудия, незаконно приговорившей меня к этим мучениям. А когда дверь вдруг распахнулась, мне показалось, что на пороге я вижу Матье, несущегося по волнам в сопровождении акул.

— Идем, Папи!

Я последовал за Сальвидиа. Он быстро запер дверь и спрятал ключ в темном уголке в коридоре.

— Быстрее, быстрее!

Мы дошли до кладовки, дверь была открыта. Он выкатил пустую бочку словно игрушку, подхватил веревки, перекинул их через плечо. Я забрал мешок с мукой и проволоку. В кромешной тьме я покатил пустую бочку к морю. Сальвидиа следовал за мной, катя бочку с маслом. К счастью, он был очень силен и ему удавалось удерживать ее на крутом спуске.

— Тише, тише, смотри, чтоб не вырвалась и не укатилась!

Я подождал его, чтобы быть рядом на тот случай, если он вдруг упустит бочку — тогда я заблокирую ей путь своей. И спускался задом наперед — сам впереди, а бочка сзади. Наконец мы благополучно спустились с холма. Отсюда начиналась узенькая тропинка к морю, а за ней — трудный каменистый спуск к воде.

— Опорожни бочку, так нам никогда не добраться! — С моря дул сильный ветер, и волны бешено бились о скалы. — Так, прекрасно, бочка пуста... Теперь заткни пробкой. Погоди минутку, накрой сверху жестянкой! — Дырки были уже пробиты. — А теперь вгоняй гвозди, прямо сюда! — Стука молотка никто не услышал бы в этом реве моря и ветра.

Мы связали бочки, но тащить их по камням оказалось очень трудно, каждая — на двести двадцать пять литров. Очень громоздкая и неудобная ноша. Место для выхода в море мой товарищ тоже выбрал неудачное.

— Толкай, черт бы их взял! Чуть выше! Еще! Теперь следи за волной!

И нас, и бочки подхватила волна и тут же бешено отбросила назад, на скалы.

— Берегись! Они разобьются, а мы переломаем руки и ноги!

— Не дрейфь, Сальвидиа! Давай или вперед, или стой вот здесь, сзади. Да, вот так. Теперь жди, когда я подам сигнал. Я оттолкнусь, и мы наверняка отлепимся наконец от этой скалы. Но надо здесь удержаться, даже если волны захлестывают с головой!

Я выкрикивал эти команды в реве ветра и волн и надеялся, что мой друг слышит меня. Огромная волна накрыла нас с головой, и мы приникли к бочкам. В ту же секунду я изо всей силы оттолкнул наш плот. Сальвидиа, наверное, сделал то же, потому что мы тут же оказались на волнах, в море. Он забрался на бочки первым. Но только я начал карабкаться на них, перед нами вырос огромный вал, подбросил нас как перышко и отшвырнул прямо на заостренную скалу, одиноко торчавшую в море. Удар оказался столь сокрушительным, что бочки разлетелись на куски. Отхлынув, волна отнесла меня метров на двадцать от скалы. Я поплыл, позволив следующей волне нести меня к берегу. Меня выбросило на сушу. Я оказался зажатым между двумя камнями в сидячем положении. Едва удержался, чтобы меня снова не унесло в море. Весь в ссадинах и синяках я начал пробираться наверх. А когда наконец достиг сухой земли, сообразил, что меня отнесло не меньше, чем на сто метров от того места, где мы спускали на воду плот.

Забыв о всех мерах предосторожности, я завопил что было сил:

— Сальвидиа! Ромео! Где ты?!

Нет ответа. Совершенно подавленный, я повалился на землю Скинул с себя брюки и свитер и снова остался голым, в одних только тапочках. Господи, где же Сальвидиа? Я снова крикнул:

— Эй, где ты?!

Но мне ответили лишь море, ветер и волны.

Не помню, сколько я просидел на берегу, совершенно разбитый и морально, и физически. Потом, плача от ярости, отшвырнул в сторону маленькую сумочку с табаком и зажигалкой — знак внимания и заботы моего друга, сам Сальвидиа не курил.

Повернувшись лицом к ветру и огромным валам, которые унесли у меня все — и друга, и надежду, — я поднял руку и яростно погрозил Богу кулаком:

— Ты, скот! Педераст вонючий! Совесть есть у тебя, так меня мучить?! Ведь ты должен быть добрым и милосердным, разве нет, Бог? Ты — мерзкая злая тварь, вот кто ты! Садист, кровавый садист! Извращенец проклятый! Знать не хочу ни тебя, ни имени твоего! Ты того не стоишь!

Ветер понемногу стих, волны улеглись, и как ни странно, это успокоило меня — привело, что называется, в чувство. Надо возвращаться в дурдом, попытаться пробраться в свою палату. Если, конечно, повезет.

Я поднимался по холму с одной лишь целью и желанием: вернуться и лечь в свою постель. И чтобы никто ничего не видел и не слышал. Проникнуть в больничный коридор труда не составило. А вот через стену, окружавшую двор, пришлось перелезать, так как я не знал, куда запрятал Сальвидиа ключи от ворот.

Ключ от палаты я нашел быстро. Вошел и запер за собой дверь. Потом зашвырнул ключ в окно — он упал где-то по ту сторону стены. И лег спать. Единственное, что могло меня выдать, — это насквозь промокшие тапочки. Я поднялся и отжал их над унитазом.

Постепенно, укутанный одеялом до самого носа, я начал согреваться. Неужели мой друг действительно утонул?.. А может, его отнесло еще дальше, чем меня, и он все-таки выбрался на берег на том, дальнем конце острова? Может, я поторопился уйти? Надо было подождать еще хоть немного. Я корил себя, что так быстро сдался, что посчитал своего друга пропавшим уже навеки.

В ящике тумбочки лежали две таблетки снотворного. Я проглотил их, не запивая.

Меня разбудил санитар. Он тряс меня за плечо. Комната была полна света, окно распахнуто. В дверь из коридора заглядывали три пациента.

— Что с тобой, Папийон? Спишь как убитый. Смотри и кофе не выпил!.. Давай-ка, пей.

Хоть еще и полусонный, я сообразил, что пока все в порядке, они ничего не заподозрили.

— Зачем вы меня разбудили?

— Затем, что ожоги твои стали лучше и надо освобождать койку. А ты пойдешь обратно в свою камеру.

— Ладно, начальник.

И я последовал за ним. Он оставил меня погулять во дворе, и я высушил тапочки на солнце. Со дня неудавшегося побега прошло дня три. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заговорил о нем. Выходил из камеры во двор, снова возвращался в камеру. Сальвидиа так и не появился. Это означало, что бедняга погиб, разбился, наверное, о скалы. Я и сам чудом уцелел только потому, что находился сзади, а не впереди. Но как знать?.. Надо выбираться из психушки. Будет гораздо труднее убедить их в том, что я выздоровел или по крайней мере поправился настолько, чтобы снова вернуться в лагерь. Да, куда труднее, чем в обратном... Надо начать убеждать врача, что мне стало гораздо лучше.

— Месье Рувио! (Так звали главного охранника). Я по ночам мерзну. Если я пообещаю, что не буду пачкать одежду, дадите мне брюки и рубашку?

Охранник был изумлен. Он уставился на меня широко распахнутыми глазами, потом после паузы сказал:

— Присядь-ка, Папийон! Вот тут, рядом. И расскажи, как дела.

— Я ужасно удивлен. Прямо понять не могу, как я тут оказался, начальник. Ведь это психушка, верно? И я здесь, с этими придурками. Я что, тоже маленько съехал с крыши? Почему я здесь? Объясните мне, уж пожалуйста.

— Бедняга Папийон. Ты был болен, но теперь, похоже, дело пошло на поправку. Работать хочешь?

— Да.

— А что хочешь делать?

— Все равно.

И вот мне выдали одежду и поставили убирать камеры. Вечером дверь в мою камеру оставалась открытой до девяти, запирали ее, только когда заступала на свой пост ночная охрана.

Однажды со мной вдруг заговорил человек из Оверни, санитар из заключенных. Мы сидели в дежурке вдвоем. Охрана еще не пришла. Я этого парня не знал, зато он сказал, что очень хорошо знает меня.

— Хватит тебе придуриваться, приятель, — сказал он, — что у тебя тараканы в башке.

— Ты про что это?

— Про то. Не воображай, что тебе удалось провести меня, вот про что. Я наблюдаю за психами вот уже лет семь и с первой же недели понял, что ты прикидываешься.

— Ну и что?

— А вот что. Я очень расстроился, что вам с Сальвидиа не удалось бежать. Это стоило ему жизни. Мне его жаль, честно, он был моим близким другом, хотя и не посвятил в свои планы. Но я на него не в обиде. Если чего надо — дай знать. Буду рад помочь чем могу.

Взгляд у него был открытый и честный, и я понял, что он не лжет. Не слышал, чтоб кто-нибудь отзывался о нем хорошо. Но и плохого не слышал. Так что наверняка парень что надо. Бедный Сальвидиа! Да, вот уж, наверное, подняли переполох, когда обнаружилось, что он исчез. На берегу нашли обломки бочек. Они были уверены, что его сожрали акулы. Врач сокрушался по пропавшему оливковому маслу. Все твердил, что теперь, во время войны, вряд ли пришлют еще хоть каплю.

— Что ты теперь советуешь мне делать?

— Устрою тебя в наряд. Они каждый день ходят из дурдома в больницу за жратвой. Заодно и прогуляешься. Начинай вести себя нормально. Ну, из десяти высказываний восемь должны быть разумны. Если быстро поправляться — тоже будет подозрительно.

— Спасибо. Как тебя зовут?

— Дюпон.

— Спасибо, Дюпон. Приму твой совет к сведению. После неудавшейся попытки бегства прошел уже месяц.

Еще дней через шесть в море обнаружили тело моего друга. По какой-то странной случайности акулы его не тронули, так, во всяком случае, сказал мне Дюпон. Но какие-то мелкие рыбки выели внутренности и сожрали часть ноги. Череп был разбит. Вскрытия не производили, так как труп почти совершенно разложился. Я спросил Дюпона, может ли он помочь отправить одно письмо. Его следовало передать Гальгани, который затем незаметно сунул бы его в еще не опечатанный мешок с почтой. Я написал в Италию, матери Ромео Сальвидиа.

«Мадам, Ваш сын погиб без оков и цепей. Он храбро встретил свою смерть в океане, вдали от охранников и тюрем. Он умер свободным в мужественной борьбе за эту свободу. Мы обещали друг другу писать семьям, если с кем-нибудь из нас что случится. Я исполняю свой скорбный долг и целую Ваши руки, как сын.

Папийон, друг Вашего мальчика».

Исполнив свой долг, я вознамерился никогда больше не вспоминать об этом кошмаре. Так уж устроена жизнь. Теперь главная цель — выбраться из дурдома, чего бы это ни стоило, и постараться устроить так, чтобы меня отправили на остров Дьявола, откуда можно снова попытаться бежать.

Мне поручили приглядывать за садом. Вот уже месяца два я вел себя нормально, и работой моей были так довольны, что этот чертов кретин, начальник охраны, не желал меня отпускать. Овернец сообщил: еще одна последняя проверка, и доктор намеревается отправить меня из дурдома в лагерь на испытательный срок. Но начальник охраны уперся и стоял намертво, уверяя, что никогда еще его сад не был так замечательно ухожен.

Поэтому однажды утром я повыдергивал из грядок все кустики клубники и побросал их в кучу. А на месте каждого кустика воткнул маленький крестик.

Ну и гвалт же тут поднялся! Этот ублюдок, начальник охраны, чуть не треснул от злости. Он прямо дар речи потерял — только плевался пеной, так что было не разобрать ни слова. А потом сел на тачку и залился настоящими непритворными слезами. Да, я, конечно, переборщил немного, но что оставалось делать?..

Врач смотрел на вещи проще.

— Этого больного следует отправить в лагерь на испытательный срок с тем, чтобы он мог адаптироваться к нормальной жизни, — сказал он. — Чувство одиночества — вот что толкнуло его на этот странный поступок. Скажи, Папийон, ну зачем ты выдернул клубнику и повтыкал все эти крестики?

— Я не в силах объяснить этого, доктор. И я прошу у начальника прощения. Он так любил эту клубнику! Мне страшно жаль, что так произошло... Буду молить Бога, чтобы он послал ему в следующий раз хороший урожай.

И вот я снова в лагере с моими друзьями. Место Карбоньери оставалось незанятым — я повесил свой гамак рядом с его гамаком, словно Матье был еще здесь.

По указанию врача я носил на блузе нашивку с надписью «Спецлечение». Никто, кроме врача, не смел отдавать мне никаких приказаний. В мою обязанность входило подметать листву перед больницей с восьми до десяти утра. Я частенько сиживал с врачом перед его домом за кофе и сигаретами. Его жена тоже часто сидела с нами и расспрашивала меня о прошлом.

— А что же случилось дальше, Папийон? После того, как ты расстался с этими ныряльщицами за жемчугом?

Дни напролет я проводил с этими славными людьми.

— Заглядывай почаще, Папийон, — говорила его жена. — Мне всегда приятно тебя видеть, ты так интересно рассказываешь о своих приключениях!

Они, видимо, считали, что рассказы и воспоминания о прошлом помогут мне смягчиться, восстановить душевное равновесие. Я решил попросить врача помочь мне с отправкой на остров Дьявола.

И вот все решилось. Завтра меня отправляют. Врач и его жена знали, почему я так стремился на остров Дьявола. Они были так добры ко мне, что я просто не мог им лгать.