По приезде в Москву Егупов навестил Никитскую, живущую неподалеку от Новинского бульвара, в Полуэктовом переулке, передал ей посылку и письмо. Вдова была весьма растрогана и просьбу «столь милых и чутких молодых людей» назвала «сущим пустяком, о котором и говерить не стоит»: она конечно же будет рада оказать им такую услугу…
      Результатами поездки Егупов остался доволен: начало задуманному было положено. Его тайные сопроводители тоже могли быть довольны: им и филерам варшавской охранки многое открылось благодаря этому «резвому, мелькучему революционисту»…
      Пока Егупов был в отъезде, не менее резвый друг его Виктор Вановский не терял времени даром. Ему удалось войти в кружок Круковского и Мандельштама. Накануне возвращения Егупова из Варшавы они встретились втроем и сразу же заговорили о том, что необходимо создать «определенную организацию людей с разделением труда и готовых на все».
      Узнав об этом сразу же по возвращении из Варшавы, воодушевленный удачной поездкой, Егунов решил побыстрее встретиться с новыми знакомыми Вановского, чтоб, не откладывая в долгий ящик, приступить к созданию тайной революционной организации, во главе которой он видел только себя. При своих варшавских встречах он отрекомендовался именно как руководитель такой организации. Не мог же он сказать правды, по которой вышло бы, что руководимая им «организация»—лишь небольшой кружок…
      Весьма, весьма кстати был этот выход Виктора Вановского на Круковского и Мандельштама! Ведь если объединиться с теми, получилась бы действительно уже организация!..
      А тут еще, на следующий же день после его возвращения из Варшавы, молодчина Вановский ввалился к нему о очередной приятной новостью:
      — Ты знаешь: я наконец-то нашел того универсанта, о котором тебе говорил! Сколько раз заходил в университет! Все спрашивал Михайлова. А он вовсе и не Михайлов! Это у него — конспиративная кличка такая. На самом деле он — Кашинский! Петр Моисеевич Кашинский! Заглянул сегодня наудачу на ту квартиру в Яковлевском переулке, где он жил в прошлом году, а он там и теперь живет! И как это я, голова садовая, раньше-то не додумался?! Ну, должен тебе сказать, вокруг него, видно, группируются интересные люди! Застал я у него двоих… Фамилий они не назвали, однако послушал их и понял, что это люди уже по-настоящему выработанные! Вот с кем нам надо сойтись побыстрее! Особенно один из этих двоих произвел на меня впечатление. По репликам я понял, что он недавно приехал из Питера. Имя, имя у него — как у тебя: тоже Михаил. Такой крепыш, борода — шотландка… Вроде бы в Москве обосноваться хочет. В общем, договорились с ним о новой встрече.
      Эта новость тоже заинтересовала Егупова. Все было как нельзя более кстати. Все образовывалось словно бы само собой…
      С Кашинским Егупов познакомился вскоре же. Они почти ежедневно встречались, попачалу ведя разговоры в осповпом о новинках нелегальной литературы, наличностью которых Егупов теперь мог козырнуть лишний раз. Намекал он при этих встречах Кашинскому и насчет своих «больших возможностей» по добыванию такой литературы.

      Михаил возвратился в Москву из поездки в Смоленск 14 декабря, накануне приезда Егупова из Варшавы. Остановился в меблированных комнатах «Брест» у Тверской заставы, неподалеку от Московско-Брестского железнодорожного вокзала.
      На следующий день он отправился устраиваться на работу, а еще через день уже приступил к ней.
      Поначалу, пока осваивался в вагонном депо, времени не хватало ни на что другое. За две недели, оставшиеся до нового года, всего дважды побывал в студенческом кружке, в который ввел его Кашинский.
      До подыскания какого-либо другого, более подходящего жилья он остался жильцом меблированных комнат. Правда, жить в них было неудобно: постоянно приходилось быть на виду у посторонних людей, да и содержательница комнат, Паулина Карловна Якобсон, оказалась особой весьма неравнодушной к личной жизни своих постояльцев…
      Между тем Егупов и Кашинский продолжали встречаться. Уже после нескольких встреч они заговорили об объединении своих кружков для совместной работы, поскольку их теоретическое родство было явным. Оба склонялись к народовольческой программе, хотя и с некоторой долей социал-демократических идей.
      Связи Егупова продолжали расширяться. Под самый Новый год, вечером, к нему на квартиру явился с тайным поручением из Риги студент Политехнического училища, еще один бывший его однокашник, Александр Михайловский.
      Егупову он сказал, что приехал от Горбачевского, с которым Егунов был знаком опять же по студенческим годам. После того как они расстались в Ново-Александрии, Горбачевский успел побывать в ссылке. Отбыв ее, он обосновался в Риге. По своим взглядам Горбачевский был народовольцем чистой воды.
      Михайловский приехал в Москву с письмами Горбачевского к Брусневу и писателю-народнику Николаеву. «Для выяснения московской ситуации» он решил сначала зайти к Егупову. К тому же и адреса Бруснева, недавно появившегося в Москве, у него не было.
      Незадолго до приезда Михайловского Егупов побывал у своей знакомой курсистки Леночки Стрелковой, с которой он виделся довольно часто, снабжая ее «кое-какой нелегальщиной» (так он говаривал). Леночка сообщила ему, что ее бывшая подруга по комнате Сонечка Морозова, хорошая знакомая Кашинского, бывает в каком-то студенческом кружке саморазвития ичто на одном из недавних занятий этого кружка побывал некто Бруснев, который произвел на всех кружковцев весьма сильное впечатление.
      Егупов был уверен: это тот самый Бруснев, которого Михайловский собирался разыскать в Москве. Он пообещал Михайловскому в ближайшее время «выйти на Бруснева» и познакомиться с ним, рассчитывая попасть в тот же кружок при содействии Стрелковой или Кашинского. Самостоятельно разыскивать Бруснева он Михайловскому не советовал: дескать, «можно наломать дров».
      Так Михайловский и уехал восвояси, не повидавшись в Москве с Брусневым. Егуповпросил ого передать Горбачевскому, что в скором времени приедет в Ригу сам, чтобы договориться с тем о дальнейших совместных действиях.
      В очередной раз встретившись с Егуповым, Кашинский от имени своей группы предложил ему создать объединенныйкружок с общей кассой и бюро для наведения справок о лицах, малоизвестных кружку, с которыми придется завязывать отношения. Егупов в принципе согласился на объединение, но попросил дать ему время, чтобы «посоветоваться с товарищами». Советоваться, однако, он ни с кем не собирался, поскольку считал себя главной и все решающей фигурой в своем кружке, просто набивал себе цену, предвидя, что Кашинский, предлагающий объединение, явно будет претендовать на главенствующую роль во вновь созданной организации. Егупову нужно было время для поднятия на должную высоту собственного престижа. Надо было опять-таки иметь на руках крупные козыри… Необходима была повая поездка в Варшаву, кстати было бы — побыстрее связаться с Горбачевским в Риге…
      После той январской встречи с Егуповым Кашинский почти ежедневно совещался у себя на квартире с товарищами по кружку: он вел свою подготовку к намеченному объединению кружков.
      Михаил тоже присутствовал на нескольких из этих собраний. У него теперь была возможность поближе узнать и самого Кашинского, и остальных кружковцев. Чем больше приглядывался к ним, тем больше сомневался в этих людях. Сам Кашинский — то фрондирующий барин, то — азартный игрок в революцию с весьма своеобразными взглядами на революционную работу: склонность к терроризму в нем проявлялась все определенней.
      Между тем отступить, порвать связь с этим кружком стало как будто уже и невозможно: все тут зашло далеко, на попятную идти было поздно. Михаилу оставалось надеяться, что в конце концов все окажется на верном пути, было бы лишь дано ему время, а там, постепенно скопив силы, поработав как следует в этой, пока что весьма зыбкой, среде, он исправит все ее вывихи, все поставит на твердую почву, а затем поведет дело к объединению с петербургским «Рабочим союзом».
      С накоплением сил было сложновато. Сам он больше не принадлежал к студенчеству, среди которого всегда можно найти подходящих для дела людей, а среди своего брата инженера чувствовал себя еще новичком, близко ни с кем пока не сошелся. С рабочими ему приходилось теперь бывать в тесных отношениях ежедневно и у себя в вагонном депо, и в железнодорожных мастерских, но ведь инженеру подойти с революционной агитацией и пропагандой к рабочему человеку, с которым он связан повседневным трудом, — неслыханное и крайне рискованное дело. К тому же и условия в здешних железнодорожных мастерских для рабочих были довольно сносными: десятичасовой рабвчий день, отпуск — неделя на пасху и на святки — две недели, заработок выплачивался аккуратно, недоразумения с администрацией бывали редко, а если и случались, то обычно на почве сдельных расценок. Свидетелем такого «конфликта» Михаилу довелось быть под самый Новый год. Рабочие паровозоремонтного депо и токарной мастерской собрались перед дверью конторы правления. К ним вышел управляющий мастерскими Ярковский. Начались переговоры. Выступили вперед выборные от бригад, «обиженных расценками». Пошумели, погорячились слегка — и вскоре все разошлись: Ярковский пообещал пересмотреть расценки. Потом действительно последовала прибавка, пусть и грошовая, однако прибавка.
      Как бы там ни было, но сам этот факт говорил о том, что среди здешних рабочих существует определенная спайка. Это Михаил про себя сразу отметил.
      Из-за большой занятости на работе Михаил на первых порах нечасто виделся с Федором Афанасьевым. При последних встречах тот выглядел уж не так бодро, как после возвращения Михаила из Петербурга. С организацией кружка рабочих на Прохоровской мануфактуре у него вышла заминка. Пожаловался, не сдержался: «Поначалу-то, как говорил, подыскал несколько человек, вроде бы подходящих, а потом все замялось… Не те люди, которые нужны нам… Легковаты. Год-то еще — какой?! Голодом рабочий перепуган. За место держится, боится потерять. Заработок — плевый, а работы! За смену измотаешься так, что на ногах едва стоишь! В месяц больше десяти рублевиков и хороший мастер редко получить может, а жизнь день ото дня все дорожает. Ропоту наслушался всякого много, да что толку! Ропщут и терпят! С агитацией не больно развернешься. Косо на меня поглядывают. Я на фабрике к тому же — чужак… Все друг дружки боятся…»
      Михаил не торопил Афанасьева с организацией кружка рабочих. Прежде всего необходимо было иметь хотя бы и вовсе небольшую группу пропагандистов, способных вести работу в таких кружках. Создать ее было пока не из кого. Ни в кружке Кашинского, ни в студенческом кружке самообразования, в который Михаила ввел все тот же Кашинский, но было подходящих людей. Их надо было выискивать, подготавливать самому. Для этого требовалось время.
 
      В начале января Михаил случайно узнал, что в железнодорожных мастерских есть подходящая вакансия — место сборного мастера. Сразу же и подумал о том, что занять это место вполне мог бы кто-нибудь из бывших однокашников, товарищей по петербургскому кружку пропагандистов. Пораскинул: кому бы паписать? Вспомнил: осенью, в Петербурге, узнал от Вацлава Цивиньского, что Роберт Классон после окончания института уехал за границу. От Цивиньского тогда же узпал и адрес Классона. Михаил написал ему, правда без веры в желательный ответ.
      Классон откликнулся быстро. Среди января Михаил получил от него письмо, в котором он писал, что в настоящее время не может вернуться в Россию… В конверт была вложена фотокарточка: Классон — на фоне швейцарских гор. На обороте ее — надпись: «Михаилу Ивановичу. Оберните взор на Запад: солнце, вопреки законам астрономии, взойдет с Запада. Видна заря! 12. I. 92. Р. Классон».
      Неожиданно Михаил встретил на вокзале, куда заходил иногда обедать в ресторан, своего бывшего однокашника Матвея Зацепина. Тот был земляком и другом Ивана Епифанова (оба приехали в Петербург из Новочеркасска и прожили на одной квартире все пять лет, пока учились в Технологическом), потому Михаил считал его и своим близким товарищем.
      Они разговорились, вспоминая студенческие годы. Заговорили, само собой, и об Иване Епифанове. Оказалось: тот не в Пскове, не в Динабурге и не в Воронеже, как предполагал Михаил, а в Новороссийске. Зацепин тут же сообщил и адрес Епифанова.
      В тот же день Михаил написал Ивану письмо, предлагая поскорее приехать в Москву и занять вакантное место в ремонтных мастерских.
      Епифанов на сей раз откликнулся сразу же, напасав о своем согласии перебраться в Москву.
      Михаил с нетерпением ждал приезда друга, которого начал было считать безвозвратно потерянным для себя.
      «Интересно: каким ты стал, друже, за эти полтора с лишним года, которые мы не виделись?.. — думал он. И надеялся: Вот приедет Иван — дела пойдут повеселее!..»
      С Питером, с «Рабочим союзом» Михаил поддерживал связь в основном через Николая Сивохина, которого ввел в организацию перед отъездом в Москву. Беспокоили его письма Сивохина: судя по ним, много еще путаницы было у того в голове. В одном из последних писем, например, написал такое: «Я теперь горячий защитник беспорядков!..» «Горячий защитник…» Сколько их повидал Михаил за последние годы, таких «горячих защитников беспорядков»!.. Горячность их всякий раз лишь вредила настоящему делу, как и сами «беспорядки», под которыми всегда разумелся террор.
      Переписывался Михаил и с юным Валерианом Александровым. В начале декабря тот взял расчет в переплетной мастерской и стал заниматься переплетным делом самостоятельно, у себя на квартире. Дело это Валериану не нравилось, он мечтал заняться чем-нибудь другим.
      Михаил решил: как только появится возможность, устроить его у себя в вагонном депо или же рядом, в ремонтных мастерских, куда должен был поступить на работу Иван Епифанов. Из Валериана со временем мог выработаться незаменимый помощник…
      Уезжая из Петербурга, Михаил заручился рекомендательным письмом матери своего арестованного и сосланного товарища Виктора Бартенева — Екатерины Бартеневой к московскому литератору и статистику Николаю Михайловичу Астыреву. По приезде в Москву Михаил побывал у него. Это дало несколько новых знакомств. У Астырева собирались и литераторы, и студенты, и курсистки. Сам Астырев склонялся к социал-демократии, но все его окружение было народовольческою толка. Михаил это почувствовал сразу, однако решил попристальнее присмотреться к этому окружению: авось и удастся найти тут будущих союзников…
      Так получилось, что почти одновременно с ним, при посредничестве заезжавшего в Москву литератора, познакомился с Астыревым и Михаил Егупов.

      В начале февраля Иван Епифанов вместе с женой приехал в Москву. Михаил, получив от него телеграмму, извещающую о времени приезда, встретил их на Курском вокзале и на извозчике повез через всю Белокаменную к себе — в меблированные комнаты.
      Чувствовал он себя празднично, как давно уже не чувствовал. И день этот, как будто нарочно, выдался таким солнечным. После непогодных метельных дней долго скрывавшийся яркий свет затопил Москву. К вечеру он, правда, чуть поослаб, слегка помрачился. Михаил странно ощутил его вдруг, едучи уже по предвечерней Тверской, сидя впереди Епифановых на облучке саней, рядом с извозчиком. Свет этот был словно бы некое печальное напоминание о чем-то невыразимо пракрасном, давно минувшем, невозвратимо минувшем…
      Вечерняя Тверская кипела. Скрип полозьев, конский храп, зычные покрики кучеров «собственных запряжек», лихачей и парных «голубчиков», извозчиков сортом пониже — «ванек», «кашпиков», извозчиков так называемых «желтоглазых погонялок»…
      Ярко отполыхивали, отражая свет занадаюшего за город солнца, широкие стекла витрин, кое-где витрины и подъезды уже сверкали Яблочковыми фонарями… Тверская обманывала, создавала этакую зимнюю сказочку о веселом и шумном празднике жизни…
      Праздник этот расшумелся посреди огромной голодной страны…
      После того как Епифановы устроились в заранее приготовленном для них номере, Михаил пригласил их к себе на чай. По дороге от вокзала поговорить с ними ни о чем не удалось: Михаил сидел спиной к ним, лишь иногда оглядывался назад, чтоб обратить их внимание на что-нибудь интересное, истинно московское. Да и о чем поговоришь, если бок о бок с тобой сидит извозчик?!
      За чаем Михаил тоже не слишком беспокоил Епифановых расспросами, больше отвечал сам на их расспросы.
      Жену Ивана Анну (в девичестве Сиволожскую) Михаил знал уже давно. Вместе с Иваном познакомился с ней в Петербурге, на одной из студенческих вечеринок. В столице она училась на курсах и, как многие курсистки, посещала всевозможные студенческие собрания и вечеринки. Позже, когда между ней и Иваном «завязался роман», Михаил узнал от Ивана, что Aннa входит в народовольческий кружок Качоровского, Фойницкого и Истоминой, с которым они вели постоянную борьбу. Михаил еще пошутил тогда, услышав от Ивана об этом, мол, ситуация — чисто шекспировская: юные Ромео и Джульетта и — непримиримые Монтекки и Капулетти…
      Завершилась вся эта драма отнюдь не по-шекспировски. Последний акт ее был «сочинен» в стенах Департамента полиции. «Капулетти» прекратили свое существование… Юная Джульетта оказалась высланной в Воронеж, к себе на родину, под гласный надзор полиции… Верона — Воронеж… Была, была тут этакая ехидная усмешка судьбы…
      С тех пор Анна заметно изменилась. Михаил знал ее хорошенькой барышней-хохотушкой, полногубой, румянощекой. Теперь перед ним сидела, как-то напряженно помаргивая, худощавая молодая женщина с заострившимися чертами болезненно-бледного лица…
      Сам Иван тоже изменился. Он вроде бы слегка пообрюзг, пообвис весь и смотрел без своей прежней дерзкойусмешливости, то и дело насупливался, будто некая неизживная забота постоянно беспокоила его…
      После чая Михаил с Иваном пересели па диван, Анна устроилась рядом — в просторном мягком кресле, обитом лиловым бархатом, местами порядком повытертым.
      Первым заговорил Иван:
      — Тяжелые, Миша, картины видели мы в дороге… На станциях — толпы голодных… Не году — самые удручающие человеческие трагедии… Такое впечатление, будто ехали мы по какой-то огромной умирающей стране…
      — Да, до сих пор перед глазами этот ужас!.. — Анна зябко передернула плечами. — Какое-то всеобщее нищенство, всеобщая песчастиость… Страшный год…
      Михаил чуть заметно покивал, взял с журнального столика свежий номер журнала «Русский вестник», отыскал раздел «Внутреннее обозрение», слегка хлопнул согнутыми пальцами по страницам.
      — А вот газеты и журналы наши предпочитают писать об этом обтекаемо, без остроты… «Умеренно»!.. — он усмехнулся. — Катастрофический неурожай именуется вних «недородом хлебов»; находящихся на грани голодной смерти и просто умирающих от голода крестьян они называют «не вполне сытыми крестьянами»… Только теперь начинают приближаться к словам, за которыми хоть какая-то правда. Вот — послушайте:
      «Настала зима — зима голодного года. Сколько неизреченных страданий для многих миллионов людей вмещают в себя эти три слова! Нет нужды дожидаться тех картин, какие станут рисовать, по местным, частным своим наблюдениям, корреспонденты. Нет необходимости и в особой силе воображения для того, чтобы представить себе вперед, в живых образах, ту грозную действительность, какая должна соответствовать словам — голодная зима. Теперь не осталось уже ни единого дня срока для споров о размерах нужды, о лучшей организации пособий и т. д. Все сословия, все население государства, в силу первейшего долга, связующего граждан одной страны, должны соединиться в одной мысли. Самым решительным образом, всеми способами, какие только доступны для каждого из нас в отдельности, для теснейших кружков и целых обществ, мы должны вступить в борьбу с народным бедствием».
      — Один по-настоящему неурожайный год, и обнажилась ужасающая нищета империи… — Михаил захлопнул журнал, положил его на прежнее место. — Причины бедствия — не в случайностях, которые можно свалить на природу… Учредили здесь, в Москве комитет помощиголодающим под председательством великой княгини Елизаветы Федоровны. Звучит громко!.. Это у наших борзописцев называется — «высшие правительственные органы чутко отнеслись к делу предупреждения хлебного кризиса…». Пошленькая трагикомедия какая-то, дешевенькая игра рядом с целым морем человеческого горя… Толку-то от этого Особого комитета… Одно название!.. Да, «каждый из нас в отдельности, и целые кружки, и Целые общества, все мы должны вступить в борьбу снародным бедствием!» Только бедствие это — не просто неурожайный год… — Михаил со значением глянул на Ивана. Тот опустил глаза под его взглядом.
 
      — А вы, Михаил Иванович, мало изменились за эти два года… — сказала вдруг Анна. — Совсем даже не изменились. Разве что повозмужали. А так — все тот же серьезно-добродушный голубоглазый молодой человек, с пламенными идеями и идеалами, со святым негодованием…
      Сказано было усталым, слабым голосом, но Михаилу послышались в этом сказанном явные нотки раздраженности и желание сбить начавшийся разговор на что-нибудь другое, не касающееся ничего острого, тревожного…
      Он перехватил взгляд Анны, сидевшей за кругом света, падавшего от висячей керосиновой лампы на стол, за которым они только что чаевничали. Темные крупные-глаза ее смотрели напряженно и словно бы просяще, умоляюще-просяще…
      — Стало быть, не изменился?.. — в растерянности от неожиданно услышанною спросил он.
      — Нисколечко…
      — Он, Аннушка, холостяк, причем убежденный, — с шутливой веселостью заговорил Иван. — Забот у него — никаких, вот и сохранился!.. Он так мне и заявил однажды: «Революционер жениться не должен!..» Представляешь?!
      — Представляю!.. А сам уж, наверное, держит тут на примете какую-нибудь хорошенькую москвичку!..
      — Да уж, наверное!..
      — Знаем мы вашего брата!..
      Михаил обескураженно сидел под сыплющимися на него шутками Епифановых: так вдруг и так нелепо подменилось в разговоре то, о чем он хотел бы поговорить с ними…
      — Ну, ладно обо мне!.. — в тоне этой внезапно возникшей веселости сказал он. — Расскажите-ка лучше; как жили все это время… Ведь точно в воду канули…
      — Как, говоришь, жили?.. — Иван словно бы обмяк вдруг весь, провел ладонью по колену, будто сметая с него что-то невидимое. — Раньше, в студенческие годы, все как-то проще было. На языке, на уме — прекрасные идеалы, все преобразующая деятельность… А вот поваришься в этой жизни, помытаришься как следует… — Иван махнул рукой, — иначе на многое начинаешь смотреть… Идеалы, Миша, идеалами, а жизнь жизнью. У нее — свои к нам требования. Намытарился я за эти неполные два года!.. Окончил институт. Куда?.. К ней вот — в Воронеж. Женился. Она — поднадзорная, никуда с ней из Воронежа не уедешь, а в Воронеже места мне подходящего не было. Поступил на железную дорогу помощником машиниста. А тут у Ани отец умер. Мария Павловна, моя теща, осталась почти без средств. Два младших сына у нее на руках — Илья да Сергей. Гимназисты. У моих родителей в Новочеркасске — тоже не блестяще. Пенсион у отца не такой уж и большой, а при нем — мать да три незамужние сестры. Старший брат Дмитрий живет там же, служит, но заработок имеет мизерный, едва концы с концами сводит. Сам — семейный. Брат Аркадий поступил учиться в Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, молодой человек, погусарить охота, все просит у родителей денег… Так что мне — хоть разорвись! Всем помогать надо. А велик ли заработок у помощника машиниста?! Сам знаешь!.. Теща побилась-побилась да и решилась ехать в Новороссийск. У нее там небольшой собственный домик. Надумали и мы за ней податься, а как? Аня-то — поднадзорная. Начали ходатайствовать. Сколько нервов потратили! Кое-то как получили разрешение полиции на переезд в Новороссийск… В общем, хватили лиха. — Иван умолк, резко, навскидку, глянул на жену, словно бы спрашивая ее о чем-то этим взглядом, и заговорил снова: — Аня еще в результате всех переживаний, сильно стала сдавать… В общем, нервы, но и не только они… Нужно серьезное лечение. Твое письмо — будто глас божий! Мы за твое предложение сразу ухватились. Авось нам повезет здесь, в Москве… И медика тут хорошего можно сыскать для Ани… И заработок, может, наконец-то будет… — И над как-то искательно улыбнулся и, достав из кармана платок, смакнул им выступивший на лбу пот. — Вот такие дела, друг Горацио!..
      Михаил в рассеянности покивал, покусывая нижнюю губу и глядя в пол. По сути дела, перед ним теперь оказался словно бы другой человек. Ивана как будто подменили за эти неполные два года. А он-то надеялся, что обретет в нем прежнего единомышленника, друга-товарища… Вида, однако, не подал, ничем не выказал своего разочарования, даже с ободряющей улыбкой глянул на Ивана, сказал:
      — Ничего, друже! Начнете жить на новом месте, в новых условиях, все наладится! Только хорошо бы сразу заняться подысканием подходящей квартиры, где-нибудь неподалеку от службы. Признаюсь: мне за полтора месяца этот hotel garni, эта «меблирашка» Паулины Карловны Якобсон порядком надоела. Неудобно в ней жить. Весь — на виду. Кто бы ко мне ни пришел — хозяйке тут же все известно… Так что, ежели вы не возражаете, нам не худо бы подыскать общую квартиру. Вы ее снимете, а я буду вашим жильцом. Буду платить вам и за стол, и за жилье. Заживем! А то мне, холостяку, снимать квартиру — просто чрезмерная роскошь! Так как — согласны?!
      — Да чего бы лучше! — воскликнула Лина и посмотрела на мужа: — Правда, ведь, Ваня?..
      — Само собой! — растроганно сказал тот.
      — Ну и прекрасно! Завтра же надо будет побегать по Пресне, поискать, может, что-либо и найдется подходяшее поблизости от Грузинского Камер-Коллежского вала, под боком у мастерских. Район тут за Трехгорной и Пресненской заставами — подходящий! — Михаил уже совсем весело подмигнул Ивану. — Рабочий район! Я его уже весь исходил пешком. Дух тут такой же, как на питерских рабочих окраинах!..
      Квартира вскоре была подыскана в Малом Тишинском переулке, рядом с Тишинской площадью, в домо мещанина Аверьянова. Дом этот был типичным московским двухэтажным особнячком, каких много можно увидеть и на Сретенке, и на Пречистенке, и на бульварах Белокаменной, и в Замоскворечье.
      Друзья сразу же перебрались на эту квартиру, состоящую из двух довольно больших комнат, кухни и прихожей, разделяющей их. Тут можно было жить, не стесняя друг друга. Одно было плохо: квартира оказалась сыроватой, поскольку занимала первый, кирпичный, этаж, к тому же чуть ли не по самые окна вросший от древности в землю. Но они пока и этому жилью были рады.
      Иван поступил на службу. Правда, место он получил временное, с небольшим жалованьем, однако в ближайшем будущем ему было обещано другое — постоянное и более денежное.

      В Ригу, к Горбачевскому, Егупов собрался съездить лишь спустя полтора месяца после визита в Москву Михайловского. Опять сказав Вановскому и Петрову, куда и зачем уезжает, в нервый день великого поста, 16 февраля, он отправился в путь.