В воскресенье, во второй половине дня, они отправились в Анненгофскую рощу — на встречу с Афанасьевым.
      Погода испортилась еще накануне. Ветер, задувший с северо-запада, из Гнилого угла, натащил лохматых туч. По временам начинал моросить дождь.
      — Ничего, — деланно-бодро говорил Кашинский, втягивая голову в поднятый трубой воротник пальто, — самая погодка для нас: гуляющей публики не будет! Походим по аллеям, поговорим без опаски. «Фараоны», поди, тоже в такую погоду там не шляются…
      Миновали Гороховскую, Вознесенскую, по мосту перебрались на другой берег Яузы. По Красноказарменной вышли на огромный Кадетский плац, за которым пестрели сентябрьские Анненгофские кущи.
      Михаил покачал головой:
      — Да, ничего себе: подходящее местечко вы нашли для таких свиданий — одна военщина вокруг… Юнкерское училище, казармы, кадетские корпуса… И встреча, стало быть, неподалеку от военной тюрьмы?..
      — Так в самой-то роще публика в основном бывает по воскресным дням обыкновенная — мастеровые, обыватели— целыми семействами… — сказал Кашинский и обиженно смолкнул: опять этот Бруснев утер ему нос, как какому-нибудь приготовишке, неподходящее место, видите ли, избрал он для встреч с Афанасьевым…
      Аллея, в которую они вошли, и в самом деле была пуста. На плотно притоптанном мокром песке широкой дорожки пестрели опавшие листья, кое-где поблескивали небольшие лужицы.
      — Так где же Афанасъич-то? — Михаил посмотрел на Кашинского.
      — А вот сейчас свернем влево, к тюрьме, на боковую тропу… — начал было Кашинский, и тут, совсем рядом, послышалось знакомое покашливание, и навстречу им вышел из-за мокрых; густо-зеленых зарослей сирени Афанасьев.
      — А я сослепу-то и не пойму никак, кого это Петр Моисеич ведет… — заговорил он, поправляя очки. — А это — вон кто! Ну, здорово, Михаил Иваныч! Или как тебя называть-то теперь? Может, по питерской конспирации — Федором Васильичем?..
      — Да уж давай без конспирации! — улыбаясь, Михаил обнялся с ним, затем, слегка отстранившись, оглядел его: — Да ты, Афанасьич, вроде бы ничего выглядишь-то! Молодцом!.. Со зрением-то — как?
      — Ничего, куда лучше стало!
      — Ну, давай — пройдемся малость, потолкуем! Будто много лет тебя не видел — так рад!
      — И я — рад! Как признал тебя, так сердчишко-то и екнуло: ну вот ровно бы родного братца увидел вдруг!..
      Они спохватились, оглянулись на Кашинского, одиноко стоящего посреди аллеи. Он кивнул им, вымученно улыбнувшись, подсадил кончиком указательного пальца сползшее с переносья пенсне, помахал им рукой:
      — Ничего-ничего, пройдитесь вдвоем! Я тут один немного погуляю! А вы — поговорите!
      Слегка подталкивая друг друга плечами, Михаил с Афанасьевым пошли по аллее, рассекающей рощу с запада на восток.
      — Так ты откуда теперь, Михаил Иваныч? — первым заговорил Афанасьев.
      — Возвращаюсь пока в Питер с Кавказа.
      — Долгонько гостил…
      — Да… Подзадержался… Ты-то как тут? Что нового?
      — Нового было много, да хорошего — ничего, — Афанасьев усмехнулся.
      — От Кашинского кое-что слышал, — Михаил покивал, — но — совсем немного…
      — Да я и сам-то многого не скажу… Но жизнь, а житьишка у меня тут… С фабрики меня за пропаганду прогнали, здоровье, особенно зрение, совсем было оплошало. До того дело дошло, что одно время обретался на Хитровом рынке, на самом дне…
      — Теперь-то — где?
      — Перебрался в Замоскворечье, в рабочую ночлежку на Татарской, где публика тоже ай да ну!.. Хотя, впрочем, попадаются люди и ничего… Одно скажу: трудно мне тут одному. О Питере каждый день думаю… Все вспоминаю нашу тамошнюю жизнь… Как собирались на квартире в Сивках у Гавриила Мефодиева, как занимались в кружках… А наша демонстрация в апреле — на похоронах Шелгунова! А наша первомайская маевка!.. — Афанасьев вздохнул, глянул на ползущие над рощей тучи. — Тут — совсем не то… Один как перст. Рабочий здешний на агитацию неподатлив. У Филонова начал было действовать, так сразу вышибли… Один тут много не навоюешь!.. Да еще и год-то труден: везде только и разговоров, что о голоде. Рабочий, особенно семейный, дорожит местом, боится оказаться за воротами… К такому с агитацией — попробуй сунься!.. Главное: зацепиться по-настоящему пока не за что… На душе — постоянная тяжесть… Как-то все неопределенно…
      — Да, тяжелое дело, когда все только в самом начале и когда до результата неизвестно сколько… Никому не известная дистанция… Глянешь порой вокруг себя. Вот течет жизнь. Давным-давно заведенная, запущенная, ведать не ведающая о том, что какие-то одиночки хотят переиначить ее, изменить ее самым коренным образом… — Михаил едва заметно усмехнулся. — Это заговорщики, бомбометчики могут испытывать охотничий озноб от сознания доступной, близкой цели… Вот завтра он выйдет с бомбой в руках на такой-то перекресток и сделает свое конкретное шумное дело!.. Кто-то определил террор как эгоизм самопожертвования. Парадокс? Пожалуй. Но парадокс, несущий в себе смысл! Самопожертвование это напрямую связано с близким результатом, с сиюминутным результатом, оно не имеет терпения для длительной, незаметной на первый взгляд работы, для глубокого революционного труда… Нам же надо запастись этим терпением, дорогой Афанасьич! Да и что тебе об этом толковать?! Но хуже меня все понимаешь…
      — В Питер-то — когда?.. — покивав, спросил Афанасьев.
      — Сегодня же, вечерним поездом. Надо подверстать там кое-какие дела, побывать в Обществе технологов — насчет места. Решил все-таки зацепиться за Москву, так что в самом скором времени должен вернуться сюда. Ты же пока тут побыстрее устраивайся на какую-нибудь фабрику, заводи связи с рабочими, как ни трудно. С ночлежкой надо распроститься. Подыщи себо дешевую комнату, обязательно отдельную от хозяев. С Кашинским я поговорю, чтоб он еще помог тебе деньжонками. А там я начну зарабатывать, да и ты устроиться, — проживем и без чьей-то помощл! — Михаил слегка толкнул локтем недовольно поморщившегося Афанасьева. Тот оглянулся на Кашинского, видневшегося далеко позади, в перспективе аллеи:
      — Ох, не по душе мне его помощь… Он ведь на первых же порах начал подводить меня к разговору насчет террора. Не связываться бы нам с ним… Не нашей он веры…
      — Но пока — придется связаться… Кашинский для нас сегодня — какая-никакая, а зацепка за Москву… Поживем — увидим… — Михаил слегка тряхнул Афанасьева за локоть. — Выше голову, друже!..
      Афанасьев словно бы мимо ушей пропустил его бодрые слова, в сомнении покачал головой:
      — Да уж и есть ли за этим Кашинским хоть какой-нибудь кружок?.. Что-то сомневаюсь… Скоро вот полгода, как я здесь, а ни о каком кружке знать ничего не знаю… И самого-то Кашинского видел — всего ничего…
      — Я разговаривал с ним об этом, то есть о кружке… Их тут весной разгромила полиция. Вот съедутся студенты — дело будет налажено. Так что давай потерпим…
      Афанасьев лишь пожал плечами в ответ на эти слова.
      Парк потемнел вдруг еще больше. Впереди, над деревьями, с хриплым карканьем поднялись вороны. По листве, по притоптанному песку дорожки застучали крупные капли. Сорвался ветер, зашатал деревья, и они занялись тревожным осенним шумом. Дождь стал расходиться.
      — Ну вот и поговорить не даст… — Михаил глянул на небо и повернул в обратную сторону. Вдалеке Кашинский призывно махал им руками. Под расходящимся дождем прибавили шагу. На ходу доканчивали разговор:
      — Так, стало быть, в Петербург?
      — Да, сегодня уезжаю…
      — А в Питере-то долго ли пробудешь?
      — Да дел-то там теперь много. Сам знаешь: обычно осенью начинается наша основная кружковая работа!.. Где-нибудь в ноябре, к декабрю ближе, жди меня здесь!.. Поддерживай пока связь с Кашинским…
      Простились на Кадетском плацу, под косыми дождевыми струями. Афанасьев направился в сторону Рогожской заставы, чтобы сесть там на конку, едущую в Замоскворечье, где он жил, Михаил с Кашинским — в сторону Красноказарменной.

      В жизии петербургской организации особых перемен и событий за время отсутствия Михаила не произошло. Летние месяцы и первый месяц осени всегда были для кружков временем затишья. Все начинало оживать в октябре, после возвращения студентов с летних вакаций и с летне-осенней учебной практики. Михаил приехал чуть раньше этого ежегодного оживления, как и в прошлом году.
      В день приезда ощущение было такое, будто вернулся на пепелище: из кружковцев-пропагандистов — никого, конспиративная квартира в Сивках не существует, все бывшие однокашники разъехались после окончания института — кто куда, еще год назад…
      С таким же ощущением ходил он по Петербургу после возвращения с Кавказа и в прошлом году. Тогда, пожалуй, даже поострей было это ощущение: полоса обысков, арестов, провалов продолжалась для кружка пропагандистов всю весну и почти все лето. Разгром народовольческой группы Качоровского и Беляева задел тогда (и как следует!) их тоже, поскольку связь с народовольцами у них все-таки была, хотя они резко расходились с теми в вопросах, касающихся тактики действий, в самом главном. Хороший урок они тогда получили, дорого обошлась им эта связь…
      Михаил поселился на своей прежней квартире в доме № 35 по Можайской улице.
      На следующий день он наведался в Общество технологов — справился насчет работы. Секретарь Общества сказал ему, что списки кандидатов еще не составлены, да и на некоторые запросы Общество не получило пока ответов; предложил зайти через месяц, не раньше. Такой ответ не огорчил. В Питере, так или иначе, необходимо было задержаться никак не меньше чем на месяц. Прежде всего надо было наладить работу кружков. Весной организация лишилась нескольких ведущих студентов-пропагандистов. Надо было подумать о замене их новыми пропагандистами. Два подходящих студента у Михаила уже были на примете — Николай Сивохии и Алексей Разумовский.
      С Николаем Сивохиным он познакомился в конце сентября прошлого года. Тогда он вернулся в Петербург после летних вакаций и, поскольку не удалось сразу устроиться с квартирой, отправился к прежней своей квартирной хозяйке — Софье Антоновне Вейдо, жившей на углу 4-й Роты Измайловского полка и Забалканского проспекта. У нее уже поселился, как оказалось, студент-первокурсник Лесного института. Этим студентом и оказался Сивохин. Прожили вместе чуть больше недели, но и за это короткое время успели привязаться друг к другу. Затем Сивохин подыскал себе другую квартиру, на Захарьевской улице, но, переехав в нее, почти ежедневно бывал у Михаила, да и Михаил часто наведывался к нему. На Захарьевской Сивохин поселился со своим другом и однокурсником Алексеем Разумовским, с которым Михаил тоже вскоре близко сошелся.
      В то же время Михаил поближе познакомился со старшим, пятнадцатилетним, сыном своей квартирной хозяйки Валерианом. Тот жил отдельно от матери, при переплетной мастерской какого-то Кирхнера, находящейся на Малой Морской; в мастерской он работал переплетчиком. К матери Валериан приходил раза два в неделю, ненадолго — просто повидаться.
      Валериан был подростком диковатым, вспыльчивым. Живость характера боролась в нем с застенчивостью и угрюмостью. С матерью он поддерживал довольно странные отношения: не было в этих отношениях теплоты.
      Михаил как-то пригласил Валериана к себе в комнату, разговорился с ним. После этого разговора Валериан всякий раз сам заходил к нему. Однажды явился со стихами. Протянул, хмурясь, два листочка: «Посмотрите, что я тут насочинял…»
      Стихи оказались «с политикой». Одно стихотворение называлось «Доля мужика», другое — «Восстанем, братья, за свободу!». Михаил с карандашом в руках принялся читать их вслух, тут же подчеркивая те строки, которые были явно плохи, и объясняя, почему они плохи. Затем, отложив стихи в сторону, с улыбкой посмотрел на Валериана, обнял его: «Не обижайся, друже! Хорошо уже то, что тебя трогают, увлекают такие темы! Это мне о многом говорит. Стало быть, в тебе живет неспокойная, ищущая совесть! А это — главный человеческий дар! Пока не в том дело, что у тебя вот тут произносится «земцы», а надо — «зёмцы», что у тебя вот эта строка — слишком длинна, а вот эта — слишком коротка. Основное — твоя ранняя чуткость к главным вопросам жизни! Однако, Валерка, надо быть и грамотным человеком! Без этого далеко и по самому верному пути не уйдешь… Учиться надо тебе, друже!..»
      Тогда Валериан и рассказал ему о себе. Отца он никогда не знал, был внебрачным, незаконнорожденным. На пятом году его жизни мать вышла замуж. Родился у нее еще один сын — Станислав. Рос Валериан не зная ни материнской, ни отцовской любви и ласки. Пащенком. Десяти лет от роду он поступил в училище при церкви св. Екатерины, где пробыл два года. Вскоре отчим умер. Из второго класса Валериан вышел по недостатку средств у матери на его обучение. Почти до конца 89-го года жил при матери, добывавшей на жизнь шитьем. Затем мать отдала его в обучение в переплетную мастерскую Пепоткольского, где он обучался переплетному ремеслу около года. От Пепоткольского он перешел к Кирхнеру, на этом вся учеба и завершилась… Правда, по собственному почину Валериан, после училища при церкви св. Екатерины, посещал целых три полугодия начальные классы рисовальной школы барона Штиглица, но школа эта имела специальное направление, она не занималась просвещением учеников, посещавших ее классы, обучали там лишь основам рисования…
      «Ну, так вот что, — решил Михаил, выслушав Ватлериана, — давай сделаем так: ты будешь приходить ко мне в будние дни по вечерам, когда я назначу, а по воскресеньям — днем. Начнем заниматься твоим образованием. — Он по-приятельски подмигнул подростку. — У меня есть кое-какой учительский опыт! Еще когда учился в старших классах Ставропольской гимназии, зарабатывал себе на жизнь уроками. Да и здесь… — он опять подмигнул, — приходилось и приходится заниматься кое-чем в этом роде… Ты — как: согласен?» — «Еще бы!» — обрадованно выпалил Валериан. — «Ну, тогда с завтрашнего вечера и начнем!..»
      Валериан оказался учеником смышленым и прилежным. Он не пропускал ни одного занятия. Занимался с ним Михаил по двум предметам — арифметике и русскому языку.
      Прошлой осенью Михаил прожил у матери Валериана недолго. В конце октября перебрался на другую квартиру — на Можайскую улицу. Валериан продолжал ходить к нему и на новую квартиру. Занимались не более двух раз в неделю. Больше Михаил не мог: времени и без того не хватало.
      Нередко Валериан заставал у него то Леонида Красина, то Роберта Классона, то Виктора Бартенева… Хотя при нем они были осторожны и о своих секретных делах говорили либо по-французски, либо по-немецки, этот умный наблюдательный подросток догадывался, что за разговоры они вели. Догадывался Валериан и раньше, когда Михаил жил еще на квартире его матери, что он — не совсем обыкновенный студент. Неспроста и с такими стихами рискнул к нему обратиться…
      Однажды, уже на Можайской, Валериан застал у него Леонида Красина, переодевавшегося в одежду рабочего перед тем, как идти на занятия в кружок ткачей — на квартиру Федора Афанасьева. После этого они больше не таились при нем. Михаил даже несколько раз посылал его с разными поручениями к Цивиньскому. А прошлой весной, когда Валериан жил со своим товарищем, учеником-переплетчиком, в Демидовском переулке, Михаил дал ему на хранение пишущую машинку, принадлежащую «Рабочему союзу», правда не сказал, что именно отдает (машинку он тщательно упаковал). С тех пор она у Валериана и хранилась.
      Постепенно, не сразу, этот диковатый подросток привязался к Михаилу, как к единственно родному человеку. В начале лета Валериан даже переселился на ту же самую улицу, на которой осенью снял квартиру Михаил. На Можайской жил с отцом товарищ Валериана, у него-то он и поселился. Подружились они осенью 88-го года, когда оба начали заниматься в рисовальной школе.
      Вскоре после переселения Валериана на Можайскую улицу Михаил познакомился с этим его товарищем — Василием Воробьевым.
      В Петербург тот приехал с отцом на заработки из Галичского уезда Костромской губернии. Работал, как и отец, — маляром.
      До отъезда Михаила на родину Василий приходил к нему на занятия вместе с Валерианой. Два раза и Михаил побывал у Воробьевых, перед самым отъездом: приносил Валериану кое-что на сохранение.
 
      Вечером, на второй день своего приезда в Петербург, Михаил зашел на квартиру, снимаемую Воробьевыми. И Валериан, и Василий были дома. Оба обрадовались его появлению.
      — А я уж и не чаял, что увижу вас снова! — воскликнул Валериан, увидев его.
      — Да вот, как видишь, опять здесь! — Михаил крепко пожал руку Валериану, удивился, оглядев его: — Да ты, друже, совсем уже мужчина! Ишь как за лето-то вытянулся! — Подмигнул: — Может, прогуляемся малость?..
      — Я — сейчас. Только пиджак накину…
      Валериан быстро оделся, и они вышли.
      — Так как твои дела? — спросил Михаил, когда они оказались на улице. — Как занятия?
      Валериан пожал плечами:
      — Пока никак. Я спросил Сивохина насчет занятий, и он обещал заняться со мной, когда вернется. Вот на днях он приходил ко мне, приносил для переплетения несколько книжек и просил заходить. Он опять живет на Захарьевской улице с Разумовским.
      — Стало быть, он уже здесь… Это хорошо! А то я приехал и — никого вокруг! — Михаил улыбнулся. — Сегодня же схожу к нему.
      — Так вы насовсем в Питер? — спросил Валериан и добавил: — Свертки-то, которые вы мне принесли перед отъездом, так и лежат, и тот ящик, который дали мне перед пасхой, — тоже лежит. Я все думаю: «Вот уехал Михаил Иваныч, и неизвестно — вернется ли…»
      — Ничего, пускай это все полежит! — Михаил улыбнулся. — Оно — как: хлеба не просит? Нет? Ну, тогда, я думаю, терпимо! А в Питер я, друже, ненадолго. Вот дождусь, какое мне тут место подыщут, и укачу куда-нибудь…
      — Жаль… — огорчился Валериап. — Опять я останусь один…
      — Почему же — один?! А мать? А Станислав?..
      — Я не об этом… Вас тут не будет… — еле слышно сказал Валериан. — Вы вот уехали на все лето, и для меня весь этот город как будто опустел…
      Михаил, смущенный таким признанием, не сразу нашел, что сказать. Запоздало проговорил, положив руку на плечо шагавшего рядом подростка:
      — Заранее, казак, не горюй… Еще увидим, как оно впереди-то будет…
 
      В тот же вечер Михаил побывал у Сивохина и Разумовского. На следующий вечер — у Егора Климанова. Через два дня встретился с Вацлавом Цивиньским, вернувшимся в Петербург из Вильно — со своей родины. Снова началась для Михаила тайная, опасная работа, которой он жил уже несколько лет.

      Весной, после удачно проведенной первомайской маевки, Михаил хотел взяться за организацию рабочего кружка на Обуховском заводе, крупнейшем за Невской заставой.
      В начало года ему удалось восстановить кружок на Путиловском заводе, распавшийся было из-за арестов, произведенных там. Организация успешно разрасталась, охватывая все новые и новые фабрики и заводы, между тем Обуховский завод оставался вне ее деятельности. До сих пор там действовали без заметного успеха лишь пропагандисты-одиночки, да и те — самого разного толка. Михаил слышал: даже в семидесятом году, когда на Невской бумагопрядильной фабрике произошла стачка, прогремевшая на всю Россию, обуховцы никак не откликнулись на нее. Завод — сталелитейный, находящийся на особом положении, порядки на нем — жесткие.
      Осуществить задуманное ему весной не удалось: слишком сложным, перегруженным временем была для него эта пора, затем он уехал на Кавказ.
      В «Рабочий союз» входил всего один обуховец — молодой фрезеровщик Василий Яковлев. К его помощи Михаил и решил прибегнуть. Еще в мае, когда речь зашла о переезде Федора Афанасьева в Москву, Михаил предложил создать специальный кружок для подготовки из наиболее подходящих, развитых рабочих ответственных организаторов, которые самостоятельно могли бы налаживать и развивать кружковое дело, заводить связи в рабочей среде, заниматься пропагандой и агитацией. К возможности создания такого кружка «Рабочий союз» уже подошел, такие люди в нем уже имелись. Василий Яковлев был одним из них. За два года участия в организации он приобрел и знания, и опыт, прочитал мною книг. Спокойно-добродушный, рассудительный двадцатилетний парень пользовался авторитетом и среди тех рабочих, которые были уже в годах.
      В Конце непогодного воскресного дня Михаил отправился к Яковлеву домой.
      Заодно он хотел побывать и в Смоленской (Корниловской) вечерне-воскресной школе, находящейся там же — за Невской заставой. Надо было повидаться с бывшей курсисткой, преподающей в этой школе, — Надей Крупской, а также с Мещеряковым, тоже ведущим там занятия.
      Одет был Михаил во все «конспиративное» — под рабочего. Может быть, в последний раз надел он свои «пропагандистские доспехи» (так пошутил однажды насчет этой своей одежки). И день выдался словно бы какой-то прощальный, точно опечаленный чем-то. Сырой, серенький ноябрьский день. Ночью выпал снег и к полудню растаял. Размытое, будто навсегда ослабевшее солнце изредка выглядывало из-за низких туч, и вновь его затягивало наглухо. Выглянет, озарит все раззыбленным немочным светом, просияет по лужам, по слякотным мостовым и панелям, и опять найдет помрачение… К вечеру его и вовсе затянуло.
      В рано сгустившихся сумерках Михаил подходил к Гостиному двору, к остановке конки. Со стороны залива на город нанесло низкий клочковатый туман. Начал сеяться мелкий дождь. Сквозь эту унылую пелену едва проступали купола храмов, едва проскваживали ее красноватые огоньки фонарей.
      Михаилу, ссутуленно шагавшему под моросящим дождем, припомнился его первый приход к рабочим гаванского кружка.
      Вечер тогда выдался почти такой же — промозглый, истинно питерский осенний вечер. На углах зажигались газовые горелки, в напитанном сыростью воздухе словно бы зависли огромные радужные шары. Так же тускло светились тогда витрины аптек, магазинов, окна трактиров, кондитерских, портерных…
      В небольшой, крепко прокуренной комнатушке Владимира Фомина их собралось около десяти человек. Народ в основном молодой. На всякий случай (чем черт не шутит, вдруг занесет кого не надо!) на столе — нехитрая закуска, бутылка вина: просто собрались молодые компанейские люди ради обычной пирушки…
      В тот первый свой приход Михаил был представлен рабочим как Федор Васильевич (в целях конспирации все студенты-пропагандисты придумывали себе новые имена и отчества), тут же условились, что для кружковцев он просто рабочий, такой же, как и все они, никакой не студент. Да в рабочей одежде он и вполне соответствовал своему новому званию: коренастый, широколицый, крупнорукий, подвижный, с небольшой светло-русой бородкой, в потертом пиджачке и шароварах, заправленных в голенища грубоватых сапог… По тому, как рабочие смотрели на него при знакомстве, он понял, что принят ими, одобрен…
      Сколько потом у него было таких и осенних, и зимних, и весенних вечеров!.. Не перечесть… Все в этом городе было полно для него живой памяти…
      Увлеченный этими мыслями, Михаил не заметил, как дошел до Гостиного двора, до того места, где останавливается конка. Громоздкий двухэтажный вагон «Невской оказии», запряженный парой мокро блистающих крупами лошадей, подкатил к остановке почти тут же.
      Дождь стегал по стеклам вагона конки, за которыми сиял ярко освещенными окнами Невский проспект. Мимо проносило с грохотом встречные вагоны, экипажи и пролетки с поднятыми верхами, редкие прохожие пробегали под дождем по мокрым панелям. От храмов с освещенными окнами разносился негромкий перезвон колоколов. Звонили к воскресной вечерне.
      Кончился Невский проспект. Не доезжая до Невы, уАлександро-Невской лавры, конка свернула вправо. Начался Шлиссельбургский тракт — путь к Ладожскому озеру, к островной Шлиссельбургской крепости, уже давно служившей тюрьмой для политических, для таких, стало быть, как он — Михаил Бруснев…
      В той крепости четыре с половиной года назад были казнены пятеро заговорщиков, среди которых был и его друг-земляк Пахом Андреюшкин, развеселый, добродушный Пахом. До сих пор не укладывалось это в голове: облик самого Пахома и то, за что он был казнен. Он и накануне задуманного покушения, когда перетаскивал к Михаилу на квартиру лабораторию для изготовления бомб, все сыпал шуточками, все подмигирал весело: «Храни, Михайло! Авось и тебе пригодится! Вот дозреешь и поймешь, какая это необходимейшая штука в нашем царстве-государстве. Обязательно поймешь! Ты малый совестливый. А совестливые люди до истицы скоро добираются!..»
      Да, лаборатория той отчаянной группки словно бы сама пожаловала к нему, именно к нему, «добравшемуся» позже до иной истины… Пожаловала, будто некое искушение… Склянки, металлические цилиндры, стеклянные аптекарские ступы… В его комнате все стояли, не могли выветриться серные, пощипывающие ноздри, запахи.
      «Храни, Михайло! Авось и тебе пригодится!..»
      Не пригодилась, хотя хранил он ту лабораторию долго.
      Вот этот самый Шлиссельбургский тракт, протянувшийся вдоль Невы на десятки верст, стал для него дорогой с иным смыслом…
      Ему вспомнился холодный предзимний воскресный вечер, когда после целого дня, проведенного над «Капиталом», он ехал вот так же, в вагоне конки, по этому самому тракту… Ехал мимо заводских и фабричных заборов, мимо заводских и фабричных домов и складов. Как и теперь, уже горели за окнами керосиновые лампы. Только тогда по булыжнику тракта мела поземка. Что-то чуждо-злое было в том вечере, что-то замкнувшееся, к чему не подойти, не подступиться, словно он ехал мимо некой неприступной крепости… Мимо проплывали фабрики и заводы. Сколько их в одном Питере!..
      Великая сила по имени пролетариат жила совсем рядом, сила, о которой Маркс писал как о главной и решающей…
      Михаил смотрел на этажи огромного дома, известного по всему Шлиссельбургскому тракту как торнтоновская казарма. Сколько только в одном этом доме было рабочего люда!.. И в тот вечер он уже знал, предчувствовал, что войдет в этот мир, лишь пока неизвестный ему, найдет туда путь… И путь этот был найден. Совсем иной путь. Не тот, на который выходят одиночки-бомбометатели или группки террористов.

      Конка остановилась в селе Александровском, против Карточной фабрики. Выйдя из вагона, Михаил направился на Ново-Александровскую улицу, где в небольшом деревянном домике под № 23 жил с матерью и двумя сестрами Василий. В этом доме Михаилу доводилось бывать и прежде. Яковлевы его хорошо знали и приходу его всегда были рады.
      — Ну вот — в аккурат к чаю поспели! — встретила Михаила сама хозяйка. — Самоварчик у меня только-только вскипел.
      — Не откажусь, не откажусь, Марфа Трофимовна! — Михаил потер озябшие руки. — На воле сегодня — и сыро, и стыловато. Правда, а к вам — ненадолго. Уж извините. Еще в одном месте побывать надо…
      Чаевничать села вся семья Яковлевых. Михаил, отхлебывая из блюдечка, расспрашивал Марфу Трофимовну о житье-бытье, о ее работе на фабрике Торнтона. В этом разговоре участвовала и Маша — старшая, пятнадцатилетняя дочь Марфы Трофимовны, работающая на той же фабрике. Встревала в разговор и младшая дочь Марфушка-вострушка (так прозвал ее еще в прошлом году Михаил). Оказалось: у Марфуши этой осенью появилось еще одно прозваньице — «скипидарница». Так прозывались все работницы Карточной фабрики, на которой с октября начала работать десятилетняя Марфуша. После чая Михаил с Василием остались за столом одни. Михаил сразу же заговорил о том, ради чего и пришел.