— Все это — прекрасно! — Кашинский в возбуждении опять потер ладонью о ладонь. — Но где мы будем хранить все эти брошюры и газеты? Надо подумать и о безопасной их переноске…
Михаил, лукаво улыбнувшись, сказал:
— Я предполагаю вызвать из Питера одну швею… Очень надежный человек. Она снимет тут квартиру, и к ней, под видом жениха, будет ходить кто-нибудь из рабочих. Он, таким образом, будет вне подозрений. Ведь в делах любовных допускается таинственность и скрытность! Литература будет храниться у нее. Он же будет доставлять ее к ней и потом брать, сколько потребуется. — Согнав улыбку с лица, Михаил обратился к Егупову: — Но прежде всего надо подумать о том, как переправить из Варшавы такой большой транспорт. Это — по вашей части…
Явно польщенный, Егупов кивнул.
— Я об этом подумаю. Пока что ясно одно: насчет договоренности с Плехановым относительно газеты надо использовать моих варшавских знакомых. Все будет идти через них. И об этом, и о доставке литературы в Москву мы договоримся с Семеном Григорьевичем вдвоем. Тут у меня многое уже продумано и осуществлено, например шифрованная переписка с моими варшавскими знакомыми.
— Ну что ж, и с этим вопросом пока покончено, — сказал Кашинский. — Я думаю, что нам необходимо устроить собрание нашего организационного комитета, чтоб поговорить на нем об издании газеты. Дело это непростое, надо его обсудить в деталях, сообща.
— Да, собраться надо бы, — поддержал его Михаил.
— И неплохо бы — до моего отъезда, до пятницы, — подсказал Егупов.
— Тогда — послезавтра. У меня. Как обычно. А сегодня, пожалуй, пора и на покой, — Михаил глянул на часы и поднялся первым, — уже третий час!
— Ого! — воскликнул Кашинский, тоже вставая.
Вскоре oн ушел. Егупов и Райчин остались ночевать у Михаила, с тем условием, что к восьми часам утра они уйдут, поскольку могли вернуться Епифановы, а ему не хотелось, чтоб те увидели новых ночлежников, тем более что Райчину он постелил в их передней, на диване.
Несмотря на позднее время, Михаил долго не мог уснуть. Одолевали тревожные мысли. В застольном азартном разговоре он увлекся вместе со всеми. II было от чего. Возможность иметь свою газету, перспектива получения в самое ближайшее время большого транспорта нелегальных изданий… Было от чего закружиться голове! И вот, едва остался наедине с самим собой, все начало видеться по-другому, трезвее.
Вместо того, чтоб затаиться, хотя бы ненадолго, они вдруг активизировались, начали собираться каждый день и, наконец, затеяли такие большие дела… Приезд Райчина словно бы подхлестнул их, и они уже не могли остановиться. Между тем им не следовало бы торопиться ни с доставкой в Москву еще одного, уже многопудового, транспорта нелегальных брошюр, ни с изданием газеты. Организация была еще слишком малочисленной для того, чтобы так широко размахиваться, у нее вовсе не было средств для таких крупных начинаний. И уже в этом смысле они оказались теперь в сложном положении. Надо было теперь же расплатиться с Райчиным за доставленные брошюры, а в мае предстояло оплатить девятипудовый транспорт и отправить деньги на выпуск первого номера «Пролетария». Между тем, даже и при осуществлении всего задуманного, неясно было: что делать со всеми этими пудами брошюр и тысячами экземпляров газеты. В самой Москве сбыть все это, распространить они не смогут. Оставалось одно: немедленно искать связей с другими городами. Между тем отовсюду приходили слухи об арестах, обысках, высылках и ссылках. Лучше всего было бы на какое-то время свернуть деятельность организации, выждать, не искушать судьбу… Но Михаил понимал: приостановить уже набравшие ход события невозможно. Егупов а Кашинский и слышать об этом не пожелали бы…
Ровно в восемь часов утра Егупов и Райчин ушли от Михаила. По пути к Большой Пресненской, где можно было сесть на конку, Райчин все восторгался по поводу знакомства с Брусневым и Кашинским. Про Михаила он сказал: «Это, видно, чисто русский человек и человек весьма положительный, чистый и честный». «А Петр Моисеевич, очевидно, — ваша литературная сила?» — спросил он про Кашинского. Егупов в ответ лишь пожал плечами.
У Пресненской заставы оп посадил Райчина на конку, объяснив, какему добраться до квартиры Никитской.
К двенадцати часам Егупов заехал за Райчиным на извозчике и повез его к Дмитриеву, на квартире которого они договорились и насчет адресов и о способах переписки. Затем они поехали на Брестский вокзал, но до самого вокзала Егупов не доехал. Вручив Райчину сто рублей за доставленные им брошюры, он сошел на Разгуляе.
Спустя два часа Райчин отбыл из Москвы варшавским поездом в сопровождении двух филеров. В Варшаву он вернулся 9 апреля. Два дня спустя его арестовали. Арестованы были и те, с кем он вступал в контакты поело возвращения из Москвы.
После отъезда Райчина отправился в Варшаву и Егупов, также в сопровождении двух филеров. Только выехал он не с Брестского, а с Николаевского вокзала, поскольку в планах его было попутное посещение своих рижских знакомых.
Собрался в путь, в тот же самый день, и его приятель Михаил Петров, этот — до Новой Александрии, где ему предстояло держать выпускные экзамепы. Роль свою, по сценарию подполковника Бердяева, он сыграл неплохо. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Наступало время разгрома, он должен был вовремя выйти из «игры»…
За два дня до поездки Егупова подполковник Бердяев встречался с исполняющим обязанности московского обер-полицмейстера полковником Власовским, совсем недавно переведенным в Москву из Риги. Генерал Юрковский ноожиданно подал в отставку. Правда, неожиданности тут для Бердяева не было. Юрковский ие устраивал директора Департамента полиции Дурново: он был явно не «полицейским человеком». И вот Дурново подыскал уж слишком «полицейского человека»… Бердяев слышал о Власовском прежде и ничего доброго от этой замены не ожидал. Власовский — откровенный хам, хитрец и проныра. У него и вид хама-держиморды. К тому же все свободное от служебных обязанностей время он проводит в кутежах. В Риге, как слышал Бердяев, Власовский внедрил в полиции начала поголовного взяточничества. Порядок он навести умеет, но — с чисто внешней стороны, показной порядок, держимордовский. Выслужиться, пустить пыль в глаза — по этой части он дока. Видимо, именно этим Власовский и подкупил Дурново. Тот рекомендовал его великому князю Сергею Александровичу как «человека весьма энергичного и ничем не стесняющегося», то есть как такого человека, который «сможет водворить в Москве должный порядок». Для великого князя Власовский прежде всего оказался удобным человеком. Весь двор великого князя в Москве сразу же стал обращаться с ним как с хамом, и он весьма услужливо принялся исполнять всевозможные поручения великокняжеской дворни.
Власовский, как Бердяев и ожидал, ретиво полез в дела охранного отделения. Первая же их беседа стояла Бердяеву немало нервов. Власовский начал ту беседу с весьма грубого настояния: «Немедленно упрятать за решетку всех здешних смутьянов!» Он прямо заявил, что не очень-то признает «жандармские хитрости и тонкости», предпочитая действовать напрямую. «Наша сила должна быть именно силой! Ей надлежит не заигрывать с преступниками, а карать их!»— таким афоризмом обогатил он память Бердяева при той первой их беседе.
Потому Бердяев и поторопился вдруг, заранее послав в Ригу телеграмму с требованием арестовать Егупова в момент его встречи с тамошними конспираторами.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
В Риге, по чистой случайности, Егупову удалось ускользнуть от филеров. Переговорив с рижанами, он в тот же день отправился далее.
Извещенный об этом, Бердяев послал телеграмму начальнику Варшавского жандармского округа генералу Броку, в которой, уведомляя о вероятном приезде Егупова, просил уже не спешить с его арестом. Бердяеву удалось уговорить Власовского отсрочить этот apecт: поездка Егупова могла помочь выявлению новых имен и связей, кроме того, преждевременный арест Егупова мог спутать карты перед ликвидацией всей московской организации. Надо было дать ей, явно заспешившей в последнее время, как следует проявиться и только тогда, одним ударом, прихлопнуть ее, всю, с настоящим поличным. Вовремя и о умом!.. Пока же еще лежали невостребованными в доме Общества приказчиков, на Большой Серпуховской, у сестры Петрова, уехавшего из Москвы, привезенные Райчиным брошюры. Лежали. А должны бы по замыслу Бердяева «сработать», стать тем самым «настоящим поличным».
13 апреля Егупов в третий раз появился в Варшаве, а на следующий день генерал Брок получил телеграмму директора Департамента полиции Дурново: «Вчера известный вам Егупов прибыл в сопровождении филеров и Варшаву. Вероятно, посетит тех, у кого был «Ляхович». С последним Егупов виделся в Москве. Полковник Власовский полагает не арестовывать Егупова, но я, находя его разъезды вредными, прошу арестовать его со всем, что при нем окажется, при соблюдении осторожностей относительно московских свиданий».
Генерал Брок, получив две телеграммы, противоречащие одна другой, запросил директора Департамента полиции о том, как ему действовать. Сам он склонялся к тому, что арестовывать Егупова в Варшаве не следует: аресты, которые произвела варшавская охранка перед самым приездом Егупова, в основном коснулись лишь тех, у кого побывал возвратившийся из Москвы «Ляхович»; Егупов, встречавшийся с «Ляховичем» в Москве и приехавший в Варшаву почти вслед за ним, мог навести на новых людей; арестовать его, уже вступившею в контакты с варшавскими конспираторами, — значит не вовремя подергать за ниточку, с помощью которой он, Брок, надеялся вытянуть целую подпольную организацию в Варшаве.
Телеграмму Брока Дурново получил почти одновременно с телеграммой Власовского, вновь просившего (по настоянию Бердяева) воздержаться от ареста Егупова. Дурново решил удовлетворить просьбы обоих.
По приезде в Варшаву Егупов прежде всего встретился с Сергеем Иваницким. Первая же новость, которую Иваницкий сообщил ему, оказалась недоброй: накануне арестовали двух руководителей «Союза польских рабочих» — Бейна и Зелинского. Подробности провала была пока неизвестны. Известно было лишь то, что перед арестом у Зелинского ночевал Райчин, возвратившийся из Москвы. Сразу же после ночлега тот должен был уехать за границу. Удалось ли ему уехать или его тоже арестовали — этого не знал никто. Все уцелевшие варшавские знакомые Егупова были в тревоге, так что ему пришлось спешно возвращаться назад, в Москву, не выполнив намеченного. Од лишь договорился насчет того, что Рункевич пришлет ему письмо с подробностями последних варшавских событий. Насчет же транспорта нелегальной литературы, ожидаемого из-за границы, Егупов намеревался договориться с варшавянами болео подробно в свой очередной приезд, пока же лишь условился, что то известят его письмом о прибытии транспорта в Варшаву.
16 апреля Егупов был уже в Москве, где сразу нее встретился с Брусневым и Кашинским, рассказав им о своей неудачной поездке.
Решено было собрать всех членов организационного комитета, чтоб обсудить создавшееся положение и решить, как действовать далее.
Перед самым собранием Егупов забежал к Никитской — узнать, нет ли письма из Варшавы. Как раз в это время почтальон принес ожидаемое им письмо, посланное Рункевичем почти вослед ему. Из письма Егупов узнал, что Райчин арестован.
С этим письмом он и явился на квартиру к Михаилу, гдезастал кроме самого хозяина Кашинского, Квятковского и Терентьева. Письмо тут же прочли, затем Михаил с Кашинским вышли на кухню и сожгли его в печке.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Известие об аресте Райчина всех встревожило. Арест последовал сразу же после возвращения Райчина из Москвы в Варшаву; вполне могло быть так, что Райчин оказался выслеженным еще в Москве или и того раньше, то есть, следя за ним, московская охранка могла обнаружить и их… Стало быть, со дня на день, с часу на час можно было ожидать разгрома… Близость опасности особенно возбуждающе подействовала на Кашинского и Егупова.
— Если так пойдут дела, то… — Кашинский щелкнул пальцами и срывающимся тенорком пропел — «И встретимся мы снова в неведомой стране…» — И все-таки думаю, — продолжал он, — что в нынешнем положении нам таиться особо-то нечего. Надо успеть осуществить связь с другими городами, о чем мы не раз говорили. Надо создавать общероссийскую революционную организацию! Иначе нас, имею в виду революционеров России, будут разбивать по отдельности и все начинания наши будут пропадать бесследно. В ближайшее время, — продолжал он, — я намерен для начала съездить в Харьков и Киев, чтоб завязать сношения с тамошними революционными группами, которые несомненно есть. Затем, если все обойдется, съезжу в Одессу. Мы должны действовать! Еще весной позапрошлого года наш Союз землячеств намечал объединение с революционными кружками других университетских городов, и если бы нас не разгромили в марте позапрошлого года…
Кашинский начал было рассказывать известную всем присутствующим историю разгрома московского Союза землячеств, однако Егупов перебил его:
— Да, да! Сидеть сложа руки нельзя! Я тоже намерен вновь съездить в Ригу и Варшаву!
Почти выкрикнув это, он глянул на Михаила, как бы приглашая высказаться и его.
— Лучше бы, как мне думается, теперь все-таки не искушать судьбу, — начал Михаил, по привычке погладив ладонью затылок. — Конспирация должна быть делом спокойным и глубоким, она — не азартная картежпа игра, где ходят ва-банк. И потом… о какой конкретно общероссийской организации разговор?! Несколько знакомых студентов в Харькове и Киеве, небольшая студенческая группа в Риге, Ревеле и Варшаве?.. На таких основаниях намерены мы строить столь значительную организацию или на других, более прочных?! Я уже не раз говорил и повторюсь теперь: только как рабочее, пролетарское, дело должна нами мыслиться революционная работа. Только так она не прервется и проявит свою живучесть в любой ситуации. Да и смысл ее — именно в этом!
Кашинский перебял его:
— У нас есть связи и с рабочими: в Туле, в Питере есть целая организация, с которой вы сами же связаны, есть, наконец, здесь, в Москве, Афанасьев — ваш же человек… Правда, надежд, которые вы на него возлагали, он пока не оправдал… — Кашинский язвительно усмехнулся.
— Да и в Варшаве у меня не только со студентами связи! — вставил свое слово и Егупов. — Есть там люди, через которых я в ближайшее время должен выйти на целую подпольную организацию, состоящую преимущественно из рабочих, — Союз польских рабочих! К сожалению, я не смог сделать этого в нынешнюю свою поездку: обстоятельства не позволили, арестовали сразу двух руководителей этой организации, с которыми я был знаком. Об этом я вам рассказывал…
— В создавшемся положении нам следует, по моему убеждению, не искать новых, более широких, связей, а получше использовать те, которые уже есть, и прежде всего связи с рабочими, — вновь заговорил Михаил. — Связаться с Союзом польских рабочих — заманчиво, но, думаю, связь эту надо отложить на потом, на более благоприятную пору, теперь же я предлагаю укрепить нашу связь с «Рабочим союзом» Питера и помочь нашим тулякам в создании кружка у них на Патронном заводе. В ближайшие дни я намерен съездить в Питер. Надо договориться со своими о переезде сюда двух-трех человек — в номощь Афанасьеву. Думаю договориться там и о нашей совместной деятельности с ними, чтоб все шло по общему плану. Очевидно, надо будет подумать о небольшом съезде либо тут, у нас, в Москве, либо в Питере. На этом съезде мы и смогли бы выработать такой общий, единый план, единую тактику действий. Кроме того, предполагаю взять в кассе «Союза» рублей двести, поскольку мы остались теперь без средств, а деньги нам нужны. Примерно на такую сумму надо отвезти туда брошюр из привезенных Райчиным. — Михаил глянул на Егупова. — Как насчет этого?..
— Брошюры будут, — кивнул тот.
— Вам бы я посоветовал теперь съездить в Тулу, а не в Варшаву. Кстати, и тулякам нашим надо иметь подходящую литературу для кружковой работы, вот заодно и отвезли бы им, — заметил Михаил.
— Да, да! Я такого же мнения! — обратился к Егупову и Кашинский. — Ехать тебе, Миша, надо именно в Тулу. Мефодиев и Руделев просили нас послать к ним кого-нибудь побыстрее. Ехать надо именно тебе. Ты ведь уже дважды бывал у них. А в Ревель и Ригу съездишь потом. В Варшаву же ехать пока не стоит. Опасно.
Егупов обиженно сгорбился у окна: его, человека с размахом, имеющего столько связей, столько сделавшего, хотят использовать на малых делах… Разве сравнима поездка в Тулу с той, которую он вновь хотел предпринять?!
— А я все-таки должен съездить в Харьков и Киев, — продолжал Кашинский. — От идеи создания общероссийской революционной организации мы не должны отказываться. У меня немалые надежды на эту поездку. Думаю, что либо в Харькове, либо в Киеве я смогу найти пути к южной революционной группе. О ней я слышал не единожды. Говорят, она довольно сильна и умело и очень конспиративно ведет свои дела. Я слышал, будто она даже хочет взять на себя инициативу объединения всех существующих революционных групп в России. Очень возможно, что в Киеве уцелели еще те кружки, которые я знал, учась в последних классах гимназии. Возможно, что они входят в эту самую южную группу. Есть у меня и несколько хороших знакомых, с которыми я поддерживаю постоянную связь, братья Липкины например. Старший из них, после отсидки к тюрьме «за политику», живет в Харькове, младший — в Киеве. Они должны мне помочь.
— Кстати, когда в прошлом году я был в Киеве, я останавливался как раз у Липкиных и убедился, что среди тамошних кружков есть нечто весьма серьезное, — заметил Квятковский.
— О чем я и толкую! — воскликнул Кашинский.
— Я могу дать вам письмо к моим бывшим однокашникам по Новой Александрии, живущим теперь в Харькове, — пообещал ему Егупов.
— И все-таки не время теперь для поисков новых широких связей, — начал было Михаил, однако Кашинский перебил его:
— Я уверен, все будет в порядке! Для моей поездки теперь самое время. На носу летние вакации. Надо успеть застать и там и там всех в сборе, пока они не разъехались по домам и летним практикам. Да и мне в случае чего будет неплохое оправдание: еду на эти самые летние вакации к старшему брату, офицеру, в Киев!..
Понимая, что возражать Кашинскому, уже все заранее решившему, бесполезно, Михаил лпшь пожал плечами и обратился к Егупову:
— Кстати, Михал Михалыч, насчет этого самого, «в случае чего», упомянутого сейчас… Я думаю, вам надо бы устроиться на службу… Ведь ни на чем можно погореть. Сунется к вам квартальный, к примеру, с вопросом: «Чем изволите заниматься, на какие средства живете?! — что ответите?! Окажетесь «человеком без определенных занятий»… Есть у нас место конторщика в паровозной мастерской, где Иван Павлович Епифанов занимает теперь место помощника начальника. Я говорил с ним. Он обещает устроить. Так что, если вы согласны… Должность спокойная, вполне подходящая. Жалованье — сорок рублей в месяц.
— Я согласен, — быстро сказал Егупов. — И сам ужо давно думаю об этом…
О том, чтоб устроиться на какую-нибудь «службу», он действительно подумывал. Занятия с сестрой Ваковского, дававшие ему 15 рублей в месяц, прекратились еще в ноябре, деньги, данные ему в Кронштадте дядей, «на дорогу и на первое время», были прожиты еще летом. Прожиты были им и полторы сотни рублей, полученные Вановским от лотереи… Это было совсем плохо: деньги-то предназначались на революционные цели… Оправдывал он себя: мол живу, служа все тем же целям, но все равно в этом своем существовании постоянно ощущал какую-то ненормальность, даже ущербность…
Услышав о его согласии, Михаил сказал:
— Ну что ж, тогда вы, сразу после собрания, договоритесь с Иваном Павловичем о дальнейшем, он теперь дома, у себя…
Егупов в ответ лишь кивнул, насупившись: этот разговор о службе, о каком-то жалком месте конторщика в какой-то паровозной мастерской… Он словно бы во второй раз за вечер понизил его, привыкшего считать себя чуть ли не профессиональным революционным деятелем…
— Мне бы вот о чем хотелось вновь напомнить, Петр Моисеевич, — обратился Михаил к Кашинскому, — если уж речь вновь зашла, и так настоятельно, о всероссийском размахе… Мы ведь так и не выработали единой и четкой программы. А без нее — как?.. Мы все только говорим о ней…
— Так за чем дело стало?! — воскликнул Кашинский. — Разве мы не можем в самое ближайшее время выработать эту программу?! Я, кстати, уже не единожды обдумывал ее основные пункты…
— Так вот вам и надо поручить составление проекта программы! — подсказал Егупов, оживляясь, и добавил — Райчин не зря в разговоре со мной высказал предположение, что вы — наша «литературная сила»!
— Я не против взяться за такое дело, — покосившись на него, пробормотал Кашинский. — Думаю, что уже послезавтра мы сможем собраться и обсудить этот проект…
— Вот и прекрасно! — подхватил Егупов. — С выработкой программы нам действительно тянуть незачем.
Терентьев и Квятковский поддержали его предложение — поручить Кашинскому разработку проекта программы организации.
Михаил промолчал, обругав себя: зря заговорил о программе так некстати, в результате чего все вдруг так скоропалительно и так скверно разрешилось. До сего времени он не торопился с разработкой программы, понимая, что состав московской организации не обеспечит принятия программы, выдержанной в социал-демократическом духе, что предстоит борьба, в которой он может оказаться в меньшинстве. Разговор такой надо было оттянуть, приурочить его к задуманному им съезду представителей московской организации и «Рабочего союза». Теперь же он был поставлен в такие условия, при которых не мог заранее обсудить основные программные установки, которыми Кашинскому затем следовало бы руководствоваться при разработке проекта программы…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Вечером, в воскресенье, собрались для обсуждения проекта программы, составленного Кашинским. На сей раз присутствовали еще и Вановский с Афанасьевым.
Когда все расселись, Кашинский, заметно нервничая, достал из нагрудного кармана два листка почтовой бумаги, сложенных вчетверо, развернул их, разгладил, положив на стол. Руки его заметно подрагивали. Натужно откашлявшись и покосившись на Михаила, он объявил глуховатым голосом:
— Итак, я предлагаю вашему вниманию проект программы временного организационного исполнительного комитета…
По этому косому взгляду, по напряжению, с каким пагонорил Кашинский, Михаил сразу понял, что за программу тот составил, и тоже весь напрягся, сцепив замком руки на краю стола.
— Я тут счел необходимым начать вот с такого восклицания, — продолжал Кашинский, — «Да здравствует всеобщий союз социалистов!» Ведь и всем нам известный «Манифест» начинается со слов, как бы сразу мобилизующих, призывных: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..»
«Да, именно с таких слов, обращенных именно к пролетариям, со слов нацеливающих и все сразу определяющих, начинается «Манифест», а ваш «всеобщий союз социалистов»— это нечто туманное!» — тут же хотел возразить Михаил, но сдержался, решив высказать свои замечания уже при обсуждении проекта программы.
— В моей программе двенадцать пунктов. Дюжина — хорошее число! — по лицу Кашинского проскользнула усмешка. — Итак, пункт первый:
«Убежденные социалисты-революционеры, мы стремимся к созданию в ближайшем будущем боевой социально-революционной организации». — Сделав тут паузу, Кашинский снова глянул на Михаила словно бы с вызовом, так что тому окончательно стало ясно, о какой «боевой социально-революционной организации» пойдет далее речь.
Расплывчатая народовольческая терминология, употребленная Кашинским уже в самом начале, была хорошо знакома Михаилу еще по Петербургу, где ему и его товарищам не раз приходилось сталкиваться с народовольцами, вступать с ними в полемику. С напряженным вниманием слушал он Кашинского, словно бы ожидая, когда же тот употребит свое заветное словцо «террор». И словцо это произиеслось, прозвучало…
— «Мы глубоко убеждены, что при современном соотношении общественных сил в России политическая свобода в ближайшем будущем может быть достигнута лишь путем систематического, в форме политического террора, воздействия на центральное правительство со стороны строго централизованной и дисциплинированной партии…
Стремясь к созданию боевой социально-революционной организации, мы утверждаем, что таковая может и должна быть создана на почве широкой устной и письменной пропаганды идей социализма в связи с пропагандой идей политического террора среди демократической интеллигенции всех общественных категорий, среди рабочего пролетариата и отчасти среди сектантов-рационалистов…»
На Михаила как будто повеяло вдруг запахом той химической лаборатории, которую он несколько лет назад хранил у себя на квартире… Он невольно покосился на Афанасьева, сидящего справа от него, едва заметно покивал ему, мол, вот что пришлось нам с тобой услышать, дорогой друже… Тот опустил глаза под его взглядом и прижал к столу ладони нервно-подвижных, не знающих покоя рук.
В своей программе Кашинский выдвинул на первый план интеллигенцию, за которой следует «рабочий прояетариат». Только в десятом пункте он вспомнил о постановке пропаганды среди рабочих «с целью непосредственного создания элементов будущей рабочей партии». Однако уже в следующем пункте он вновь призывал рабочих бороться с царизмом совместно с интеллигенцией путем политического террора. То, что политический террор должен стать главным средством борьбы организации, было подчеркнуто еще раз и в заключительном пункте.
— Вот такова программа… — Кашинский кончиками пальцев потер взмокший от волнения лоб.
— Ну что ж… По-моему написано весьма толково. Программа боевая, живая… — поторопился высказаться Егупов.
— Я лично такой программы принять не могу, — с расстановкой сказал Михаил.
— Что же вас, собственно, в ней не устраивает?.. — Сероватые, навыкат, глаза Кашинского глянули на него как бы свысока. Этакие надменно-печальные очи.
— Дайте мне, пожалуйста, текст, так будет легче нести разговор, — попросил Михаил.
— Извольте, — Кашинский небрежно подвинул свои листки в его сторону.
Взяв их, Михаил пробежал по ним взглядом и при полной тишине начал:
— Прежде всего замечу, что сам подход к составлению программы оказался неосновательным. Мы не раз заговаривали о ней, и вдруг все так скоропалительно разрешилось… Необходимо было обсудить в к о м и т е т е основные программные установки, которыми и следовало бы затем руководствоваться при разработке программы. По сути дела, эта разработка должна была стать работой стилиста, редактора, который облек бы все, заранее оговоренное, обсужденное, в подходящую литературную форму. Получилось же так, что всего один человек взял на себя задачу, решить которую мог и должен был весь к о м и т е т.
— Позвольте!.. — Кашинский даже вскочил, не усидев. Михаил, едва заметно усмехнувшись, глянул на него: выдержки тому никогда не хватало. И эта манера: поднимать указательный палец над головой, чтоб остановить того, кто говорит рядом, в данную минуту, и говорить самому, самому завладеть всем разговором… Он дажерукой, все с тем же выставленным пальцем, так при этомпокачивал, будто дирижировал самим собой…
— Позвольте! — повторил Кашинский. — Во-первых, я не самочинно взялся за составление программы, этобыло волей всех присутствовавших на прошлом собрании. Во-вторых, я не отсебятину какую-нибудь писал, а выражал, как мне представлялось, волю большинства нашего
комитета. Это я должен теперь же заметить, раз уж на то пошло…
Кашинский так же резко сел, как и поднялся.
— Да, вы правы и «во-первых», и «во-вторых». Все— так. Но если по существу, то все получилось в какой-то нелепой поспешности. Речь же о весьма серьезном для нас шаге, — продолжал Михаил. — Вот тут Егупов уже выразил свое мнение: мол, программа и боевая, и живая…
— Да, я от своих слов не отказываюсь! Это так и есть! — выпалил Егупов.
— Мое же мнение — совсем иное, — Михаил по привычке словно бы попружинил ладонью правой руки воздух перед собой. — Программа ставит с ног на голову самые коренные вопросы революционного движения в России: вопрос о роли интеллигенции я рабочего класса, вопрос о методах борьбы и подготовки революции… Вопросы эти трактуются, подаются в программе совершенно в духе народовольчества, даже с соблюдением всей народовольческой терминологии. В первом же пункте — «социалисты-революционеры», «боевая социально-революционная организация»… Во втором — упоминается «социалистический идеал», под которым подразумевается нечто зыбкое, отличное от научного социализма. В третьем хотя и упоминается значение экономического фактора в общественном развитии, но все сводится на нет утверждением насчет «активного воздействия на общественные формы живой человеческой личности с ее свободной волей». Вот — пункт пятый, характеризующий царизм, как врага, стоящего на пути к социализму. В пем — ни слова о капитализме; между тем передовые рабочие уже явно видят именно в капитализме своего основного врага. Я вспоминаю первомайские речи прошлого года своих питерских товарищей по организации, обыкновенных рабочих… Ведь эти рабочие уже полностью все осознают, прекрасно во всем разбираются, для них, кстати, провозглашаемый этой программой политический террор был бы просто немыслим.
— О терроре у нас в «Рабочем союзе» даже и речи никогда не заходило, — вставил свое слово Афанасьев.
— А тут вот, например в восьмом пункте, этот самый террор прямо преподносится как форма борьбы против правительства, упоминается и централизованная партия, которая этим террором устрашает правительство. Террор провозглашается как единственное средство для завоевания политической свободы. Зато ни словом здесь не обмолкился автор программы ни о рабочих, ни о народе, лишь упомянул некие «живые силы страны», чье дружное содействие встретит будущая партия, о которой, кстати, сказано весьма туманно.
Нет, не с целью вербовки смелых террористов шли к рабочим мои товарищи по петербургской организации, а с целью подготовки из них сознательных руководителей рабочего движения, близких к массам. Не террористические акты, а пропаганда среди рабочих, организация рабочих кружков, рабочего движения — в этом было главное для нашей питерской организации, считающей себя социал-демократической.
