Вечером следующего дня у Михаила собрались все члены комитета, избранного на предыдущем собрании.
Прокламации особенно возбуждающее действие произвели на Кашинского.
— Я же говорил, — загорячился он, — я же говорил, что надо действовать активнее, что нам надо поторапливаться, побыстрее надо заканчивать со всякими организационными делами и впрягаться в настоящую работу! Вот же люди делают дела! А мы?! Разве мы уже теперь не готовы начать настоящую партизанскую борьбу тут, в Москве?! Ведь раз собралось нас достаточное число, так и должны начаться дела! Надо начать с какого-нибудь эффектного действия! Именно так!
— Вы имеете в виду те «эффектные действия», которыми ныне снискали себе известность анархисты, то есть взрывы бомб и всевозможные политические выходки?.. — Михаил в упор посмотрел на него.
Кашинский стушевался было, но тут же нашелся:
— Не обязательно метать бомбы… Я имею в виду более активную жизнь нашей организации. Нынче надо усиленно готовить нам съезд!..
— И это вы называете «эффектным действием»?! — Михаил усмехнулся.
— До организации съезда мы могли бы организовать выпуск подобных прокламаций! Это и было бы таким действием! — вывернулся Кашинский.
— Да, да! — поспешил поддержать его Егупов. — Именно этим мы должны заняться теперь! Безотлагательно! Я предлагаю создать сегодня же группу, которая взяла бы на себя все хлопоты по организации печатного дела! Я вот принес рукописную тетрадочку — перевод с польской брошюры «Рабочий день». Нам можно начать с издания этой брошюры… — с этими словами Егупов достал из нагрудного кармана сложенную вдвое тетрадь, положил ее на стол. — Это, думаю, вполне подойдет…
— Печатать мы найдем что! — перебил его Кашинский, резко поднимаясь и окидывая сидящих вокруг стола взглядом председательствующего. — Главное — найти, где бы можно было отлитографировать наши издания! Необходимо найти какую-нибудь легальную типографию!
— Она почти найдена уже! — выпалил Егупов. — Не далее как вчера Авалиани мне сообщил, что в Москве есть легальная типография, в которой можно тайно литографировать нелегальные брошюры. Авалиани узнал об этом от своего приятеля. Он может сообщить и адрес типографии…
— Ну вот и прекрасно! — воскликнул Кашинский. — Что же нам мешкать с этим делом?! Я предлагаю сейчас же составить отдельный кружок для издания нелегальных брошюр и прокламаций, который заведывал бы как хозяйственной частью этого дела, так и сохранением самих изданий. Думаю, что во главе этого кружка должен быть сам Михал Михалыч.
— Лучшей кандидатуры я не вижу! — вставил слово Вановский.
— Да, он и организатор у нас подходящий, и, как никто другой, уже имеет опыт по добыванию нелегальной литературы. Так что беритесь за это дело, Михал Михалыч, и действуйте! — Кашинский поощряюще посмотрел на сидящего рядом с ним Егупова. — Состав кружка определите сами.
— Да я его уже и определил, — усмехнувшись, сказал Егупов. — Думаю привлечь к этому делу Вениамина Авалиани, Анну Рыжкину, Бориса Громана и Алексея Первушина. Людей этих я хорошо знаю, ручаюсь за них.
— Ну и прекрасно! Полагаю, с вашим предложением тут все согласны! — Кашинский быстрым взглядом окинул сидящих вокруг стола. Все были согласны. — Значит, этот вопрос исчерпан. Переходим к другому.
— Но мы ничего не сказали о материальной стороне этого непростого дела! — заметил Бруснев. — Ведь нужны деньги.
— Ах, да! — воскликнул Кашинский. — Без разговора о презренном металле и тут не обойтись… Совсем было упустил из виду!..
Егупов молча, с каким-то торжественным выражением на лице, полез в нагрудный карман, достал бумажник:
— На днях я получил из Риги, от Горбачевского, обещанные им деньги. Основа, можно считать, уже имеется. Затем будем иметь деньги уже от продажи нелегальных изданий…
— Цены вам нет! — растроганно произнес Кашинский, обращаясь к Егупову. — Все у вас так складно получается! Значит, и в этом вопрос исчерпан… Таким образом, вы, Михал Михалыч, получаете как бы особое задание, очень важное задание — организацию нашего печатного дела! Так что — в добрый час! Начинайте!
— Мы еще упустили из виду, что возможна доставка нелегальной литературы от моих варшавских знакомых! — напомнил Егупов.
— Но прежде всего будем надеяться на собственную активность! — важно заметил Кашинский.
— Кстати, насчет «собственной активности»… — заговорил Михаил. — Вот мы уже предполагаем привлечь к конкретной работе людей, не очень-то представляющих, что такое наша организация, что такое ее цели… Уже не об одной «собственной активности» речь, стало быть. К конкретной и весьма опасной революционной деятельности должны привлекаться люди, вполне осознанно берущиеся за нее…
— Но я же сказал, что ручаюсь за тех, кого назвал! — почти выкрикнул Егупов.
— Я — не совсем об этом. Я — о подготовленности людей к делу, об их подлинной, глубоко осознанной причастности к делу. То есть сначала эти люди должны не формально, а по-пастоящему, на правах наших товарищей, почувствовать себя членами единой организации, а затем уже действовать, — сказал Михаил.
— Так что вы предлагаете? — спросил Кашинский.
— Предлагаю в ближайшее время устроить вечеринку, на которую каждый из нас, входящих в организационный комитет, пригласит своих знакомых, таких, которым вполне можно доверять, которые могли бы участвовать в делах нашей организации.
— Да, да! Это — дельное предложение! Я — за такую вечеринку! — заговорил вновь вскочивший Кашинский. — Такая вечеринка должна показать тем, кого мы хотим привлечь к своей деятельности, что речь идет о целой революционной организации!
— Да, это — дело стоящее! — поддержал Михаила и Терентьев. — Это произведет на них впечатление!
— Так вот давайте соберемся тут, у меня, вечеров, в страстную субботу, вроде бы встретить пасху! — предложил Михаил.
— Прекрасная мысль! — воскликнул Кашинский. — Вполне подходящее объяснение нашего собрания, ежели что!.. Я полагаю, что на таком собрании необходимо будет что-то прочесть, соответствующее нашим общим запросам. Не худо было бы написать кому-либо из нас статью, заключающую в себе ответ на вопрос: «Что делать в настоящее время революционному деятелю в России?»
— Да, такая статья была бы кстати! — сказал Михаил. — Только надо бы предварительно составить план ее и обсудить его на ближайшем собрании нашего комитета.
— Я мог бы взяться за такую статью! — торопливо предложил Егупов, точно опасаясь, что кто-то опередит его в этом.
— Ну что ж… Пожалуй… — произнес раздумчиво Кашинский, как бы находясь в некотором сомнении.
— Но обязательно составьте предварительный план, и мы его обсудим, — твердо сказал Михаил и добавил: — Вoпpoc весьма непростой и для нас крайне важный, без предварительного обсуждения тут не обойтись. По сути дела, это — программный вопрос, а мы еще не выработали стою четкую программу, с чего бы нам и следовало начать.
— Программу выработаем в самое ближайшее время! — бодро заметил Кашинский. — Главное для нас теперь— укрепить и сплотить наши силы пока что тут, в Москве, а затем, выработав программу, мы двинемся дальше — попытаемся создать единую организацию, имеющую несколько центров в крупнейших городах России!..
Получив «особое задание» по организации «кружка печатников», Егупов резво взялся за дело. На другой же день, с утра пораньше, он забежал к своей знакомой — курсистке Леночке Стрелковой, предупредил ее: «Хочу на один вечерок воспользоваться твоей квартирой, так чув сегодня, к шести вечера, жди гостей!..» От нее помчался в Мытищи — к Борису Громану, из Мытищ вернулся в Москву и в полдень, успев забежать еще к Анне Рыжкиной, покатил на конке в Петровское-Разумовское — к Авалиани. Филеры наружного наблюдения в этот день с ног сбились, гоняясь за ним.
Вечером, как было условлепо, все «печатники» собрались у Елены Стрелковой. Не было только Первушина, накануне уехавшего в Петербург. Не остудивший, не растерявший за суетный день своего горячего усердия, Егупов и тут повел дело резво. Рассказал о состоявшемся накануне собрании, о решении этого собрания создать «кружок печатников», объявил состав кружка, спросил, все ли согласны взяться за столь непростое дело. Согласились все. Руководство кружком Авалиапи взял на себя охотно. Впрочем, об этом Егупов договорился с ним заранее минувшим днем. Авалиани же взялся отыскать в Москве какую-нибудь литографию и вести с ней дело. С прежней, о которой он узнал от своего знакомого, Авалиани не советовал связываться, поскольку, как ему на днях сказали, за ней ведется слежка.
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
Обор-полицмейстер Москвы генерал Юрковский вновь пригласил к себе Бердяева. На сей раз принят Бердяев был почти тотчас.
«Дурной знак…» — подумал он у самых дверей обер-полицмейстерского кабинета, подавив едкую усмешку.
Сухо поздоровавшись с ним, Юрковский, без обиняков, с плохо сдерживаемым раздражением, начал:
— Что же получается, Николай Сергеевич? Вы говорили мне: мол, с астыревской компанией покончить совсем несложно, а она между тем действует почти вызывающе, собирается чуть ли не в открытую, произносятся громкие антиправительственные речи! Наконец, — Юрковский быстро взял со стола сероватый листок, потрепал им перед Бердяевым, — появляются вот такие обращения к народу, подбивающие на прямой бунт!.. Так что нет ничего удивительного в том, что и бунты эти самые уже имеют место, причем у нас с вами под самым носом. Случай на Прохоровской мануфактуре — для нас предостережение! Вслед за «Письмом к голодающим» (кстати, оно именуется «первым», стало быть, надо ждать и «второго», и «третьего»!) появились вот эти листки… — Юрковский, наклонившись вперед, подвинул в сторону Бердяева еще две прокламации.
Бердяев лишь мельком глянул на них: они, как я «Первое письмо к голодающим», были ему хорошо знакомы.
— Не получится так, любезнейший Николай Сергеевич, что, пока вы занимаетесь «довыяснением связей» кружка этого самого Астырева с кружком Егупова, Кашинского и прочая, и прочая, эти кружки такого тут у нас накрутят, что потом и не расхлебать?..
— Ваше превосходительство, — жестко начал Бердяев, — дело наше приближается к развязке. Кружок Астырева мои люди могли накрыть с поличным еще неделю назад, когда на очередном журфиксе на квартире Астырева читалось вот это самое «Первое письмо». Однако, вследствие того, что на том журфиксе оказалось сразу несколько весьма известных у нас, в России, лиц, пришлось отсрочить меру пресечения… Сами понимаете, что в противном случае мы имели бы крайне нежелательный общественный резонанс…
— Ох уж эта наша боязнь «общественных резонансов»! — Юрковский, поморщившись, махнул рукой: мол, продолжайте, я слушаю.
— Астыревский кружок будет ликвидирован в самые ближайшие дни. В этот кружок у нас внедрена хорошая агентура. Нам удалось выявить и ту частную литографию, которая занималась печатанием вот этих листовок, — Бердяев быстро глянул на лежащие перед ним прокламации. — Все это прямыми нитями связано с кружком Астырева. Так что п о л и ч н о е тут нам обеспечено! Несколько сложнее пока с кружком Кашинского — Егупова. Он до сих пор не проявился вполне. Но последнее его собрание наметило кое-какие акции… Интересно тут проследить и связи с другими городами, которые пока что тоже лишь наметились. С ликвидацией этого кружка торопиться не следует. Вот с кружком Астырева и кружком Круковского — Мандельштама пора уже кончать, и покончено с ними будет в самые ближайшие дни. Тут для нас картина выявлена полностью. А там подойдет черед и этих — Кашинских, Егуповых и иже с ними. Чистка нами намечена основательная! Кстати, я имею сведения, ваше превосходительство, что начальник Варшавского жандармского округа генерал Брок осуществил весьма широкую операцию в самой Варшаве. Арестовано несколько десятков человек.
— Да, да! — пухлая ладонь Юрковского похлопала по столу. — Нужны решительные меры! Решительные! Эта самая зараза въелась в тело нашего государства, возможно, гораздо глубже, нежели мы предполагаем! Руси нужно очищение! Все негодное, гнилостное выскрести, самое дрянное, зловредное уничтожить! Между тем всюду — беспечность и благодушие! Мы привыкли думать, что все это не слишком опасно, мол, речь о каких-то кучках болтунов и смутьянов. Вспомните, Николай Сергеевич: Москва сгорела с грошовой свечи! Мда-с! Так что давайте относиться к этому без умаления, без благодушия! «Второго письма к голодающим» не должно быть, Николай Сергеевич! Не должно!
— Оно не появится, — побледнев, коротко сказал Бердяев.
У Михаила вновь собрался весь организационный комитет. Собрание на сей раз длилось недолго. Все были встревожены новостями, которые принесли Вановский и Егупов. Первый сообщил о том, что накануне в Москве было произведено несколько арестов. Егупов, накануне же, получил из Варшавы, от Иваницкого, зашифрованное сообщение о том, что там прокатилась целая волна обысков и арестов.
Михаил предложил временно затаиться, не обнаруживать себя. Остальные с ним согласились. Однако собрание, намеченное на страстную субботу, отменять не стали.
В тот же вечер Егупов зашел к Леночке Стрелковой и услышал от нее еще одну тревожную новость: арестован Астырев, и вместе с ним арестовано несколько студентов, пришедших к нему на очередной журфикс.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
В четверг, на страстной, неугомонный Егупов с утра поехал в Петровское-Разумовское. Авалиани в общежитии он не застал. Товарищ Авалиани по комнате сказал, что тот около часа назад с каким-то незнакомцем уехал в Москву. Раздосадованный такой неудачей, Егупов отправился восвояси.
Выйдя из вагона конки у Арбатских ворот, он пошел к себе на квартиру, уверенный в том, что Авалиани обязательно заглянет к нему, если уже не заглянул.
У себя он застал не Авалиани, а Вановского, причем ие одного.
— Вот, знакомься: Павел Филатов, о котором я тебе говорил! — Виктор представил ему довольно рослого и весьма странно одетого молодого человека.
С этим Филатовым Вановский, гораздый на скорые и легкие знакомства, встретился прошлым летом в Курской губернии, под Щиграми, в имении помещика Русанова. Приезжал он тогда к своему бывшему однокашнику по Пулавскому институту, гостившему у матери в том же имении. Вановскому этот Филатов показался человеком стоящим, он намекнул ему: дескать, знает в Москве целый круг людей, увлекающихся революционными идеями. Филатов разоткровенничался и сказал ему о своем давнем желании принять участие в какой-либо конкретной революционной работе, например в печатании и распространении нелегальных брошюр. Он даже удачное название придумал для этого занятия—«печь хлебы». Печь хлебы истины и правды — для изголодавшихся, для ищущих хлеба сего!..
Возвратившись в Москву, Вановский рассказал Егупову об этом революционно настроенном земце. Решено было держать Филатова на примете, войти с ним в сношения. Как земец, Филатов неплохо знал, по словам Вановского, положение дел в своем уезде и в своей губернии, при необходимости от него можно было получить какие угодно статистические данные для использования их либо в листовках, либо в пропагандистских целях, и кружковой работе.
Сразу же после собрания у Бруснева Вановский написал Филатову письмо, в котором предложил ему приехать. По получении письма Филатов выехать из своих Щигров не смог. Между тем после арестов и обысков, случившихся в Москве в конце марта, не до «печения хлебов» стало… Так что Филатов приехал совсем некстати.
Егупову тот «активно не понравился» с первого взгляда.
«Копспиратор, черт подери тебя! — подумал он, холодно поздоровавшись с Филатовым. — Даже одеться, как надо, толку не хватило!..»
На приезжем была сатиновая синяя рубаха навыпуск, поверх нее — какая-то нелепая охотничья куртка, из кармашка которой свешивалась серебряная цепочка часов, на ногах — огромные смазные сапоги, распространявшне по всей квартире удушливый запах свежего дегтя.
«Дворник, да и только! — неистовствовал про себя Егупов. — И стрижка-то у него — «под мужика»! Ну чистый дворник! Истинная дубина! Разве же такое годится для Москвы?! Тем более что пришел он ко мне! Ведь прислуга наверняка уже обратила на него, такого, особое внимание!..»
Он незаметно кивнул Вановскому, чтоб тот вышел сним в соседнюю комнату.
— Ты зачем его привел ко мне? — зло зашептал ему, когда они оказались вдвоем.
— Так я и сам не знаю, куда его девать, — тоже шепотом ответил Вановский. — По рукам и ногам связал! Ночь у меня переночевал. Больше нельзя, не могу!.. Оставь пока у себя! Прошу, как друга! Мать расстраивается…
— Да что я прислуге-то объясню?! — уже шипел в неистовстве Егупов. — Ведь он — дворник с виду-то! Зачем у меня ночует дворник?! Сообрази: что тут объяснишь?!
— Что-нибудь наври… Только оставь его у себя! — взмолился в полный шепот Вановский и, откашлявшись, вдруг сказал: — К тебе недавно Авалиани заходил с каким-то незнакомцем. Что-то срочное у него… Мол, позарез ему тебя надо видеть. Оставил адрес, но которому его сможешь найти… Это — у Арбатских ворот. И еще вот — книжечкуоставил на немецком с шифрованной запиской.
Егупов, сразу забыв о Филатове, выхватил из рук Вановского записку и книгу со вложенной в нее второй запиской.
— Это — из Варшавы… — опять шепотом подсказал Ваковский.
— Вижу, знаю, — Егупов резко кивнул.
В книге по строчкам шел шифр по ключу «черемуха».
Расшифровав его, Егупов прочел: «Ключ к записке — «Шпицберг». Иваницкий, пославший эту книгу, напоминал ему ключ к шифрованной переписке. Расшифровав записку, Егупов получил: «Мы посылаем вам нелегальные издания с Семеном Григорьевичем, который достоин всяческого доверия. Деньги за них передайте ему, остальное узнаете от него».
Егупова едва не лихорадило: так возбуждающе подействовало на него все это. Он забыл и о неудачной поездке в Петровское-Разумовское, и об этом нелепейшем Филатове, как снежный ком свалившемся на его голову. «Вот оно — настоящее дело!..» — словно бы зажглась в нем жаркая, будоражащая сознание мысль.
— Вы тут посидите, побеседуйте, — кивнул он Вановскому на дверь в другую комнату, — а я — помчался! Интереснейшее известие, Виктор!..
Вановский и рта не успел раскрыть, чтоб спросить его, что за известие им получено, куда и зачем он «помчался». Только охнула со всего маху захлопнутая дверь.
— Извозчик! Извозчик!.. — заметался Егупов, выбежав па улицу с книжкой в руках. Даже мальчишеская фистула ворвалась вдруг в его крик.
Извозчик подкатил тут же:
— Куды изволите?!
— К Арбатским воротам! Поживей!..
День был не по-апрельски стыловатый. Словно бы отрезвленный им, Егупов в пути вспомнил о недавних обысках и арестах в Москве. Вспомнил и о полученном недавно же тревожном сообщении Иваницкого, писавшего о варшавских обысках и арестах, вспомнил и о его совете быть поосторожней… Вспомнил и вдруг обеспокоился: «А что, если Иваницкий арестован и шифр стал известен охранке?! Маловероятно, а все же не исключишь и такое! Вдруг тут западня?! Уж больно неподходящее время для специальных курьеров, перевозящих нелегальщину!..» Однако тут же и успокоил себя: «Нет, быть такого не может!..»
Выкатив на извозчике к Арбатским воротам, Егупов заметил Авалиани и его спутника, идущих далеко впереди. Те пересекали площадь, направляясь к Пречистенскому бульвару.
Егупов остаповил извозчика и, расплатившись, скорым шагом пустился догонять их. Со спины ему трудно было определить: видел ли он у кого-либо из своих варшавских знакомых шагавшего рядом с Авалиани человека.
Жестикулируя, как могут жестикулировать одни лишь коренные кавказцы, Авалиани о чем-то разговаривал со своим спутником. Почти поравнявшись с ними, Егупов услышал:
— Верно говорю, дорогой: у нас, на Кавказе, тэперь сады уже отцвэтают! А тут — посмотри, пожалуйста: холод еще какой!..
«Ностальгические мотивы!..»—усмехнулся про себя Егупов, обгоняя их. Не сбавляя шага, он прошел вперед, затем, глянув по сторонам (нет ли слежки), развернулся и пошел им навстречу.
Авалиани, чуть заметно кивнув ему и беспечно махнув рукой своему спутнику, как старому доброму знакомому, свернул направо — в Сивцев Вражек.
Егупов человека этого никогда прежде не видел. Он опять испытал смутное чувство тревоги. Однако справился с собой, как ни в чем не бывало подошел к незнакомцу, обменялся с ним рукопожатием:
— Михаил Михайлович…
— Семен Григорьевич… — со значением глянул на него тот.
Какое-то время шли молча. Не доходя до Пречистенских ворот, повернули обратно к Арбатской площади. Семен Григорьевич оказался довольно красивым человеком, лет тридцати — тридцати двух. Одет он был во все черное: черная широкополая шляпа, черное легкое пальто… Егупову напомнил он своим видом польских ксендзов. «Приметная в московской толпе фигура…» — уже по привычке все оценивать с точки зрения конспиративности подумал он с неудовольствием и спросил:
— Вы где-нибудь остановились?
— Да, у госпожи Никитской.
— Знаю ее. Был у нее однажды…
— Я бы хотел задержаться в Москве подольше… — услышал вдруг Егупов.
— Ну, об этом мы поговорим позже… Мы решим, как с этим быть… — уклончиво ответил Егупов, однако подчеркивая это свое «мы решим», дескать, решаю не я один — организация. Тут же быстро спросил: — Вы от кого приехали?
— Я в Варшаву прибыл из-за границы, от Плеханова и Акселърода… В Варшаве никого близко не знаю, не могу назвать никаких имен. Был там весьма недолго… Могу сказать лишь, что ночевал на улице Видок…
«Стало быть, у Рункевича…» — отметил про себя Егупов.
— У меня заграничный паспорт на имя Франца Ляховича… — продолжал Семен Григорьевич.
— Литературы много привезли? — перебил его Егупов, торопясь узнать главное.
— Около пуда. Почти полный чемодан… — услышал он в ответ. — Самые свежие оттиски!..
— Это все — у Никитской?
— Да, у нее.
— Так чего ж мы?! Пойдемте к ней! Тут ведь совсем рядом!..
Никитской, к удаче Егупова, дома не оказалось.
«Семен Григорьевич — Франц Ляхович и прочая, в прочая» (так про себя окрестил его Егупов, всегда склонный к язвительной усмешке) притащил в залу тяжелый чемодан желтой кожи и, плотно притворив дверь, откинул крышку.
Егупову даже жарко вдруг стало. Чемодан оказался доверху набитым «нелегальщиной». Опустившись перед ним на колени, как Али-Баба перед сокровищами, Егупов с минуту созерцал обложки верхних книг и брошюр, вдыхая запах свежей типографской краски. Результат его поездок в Варшаву — вот он, перед ним!.. Что рядом с этим «деятельность» марксиста Бруснева и суета полумарксиста-полутеррориста Кашинского?! Порывшись в чемодане, насладившись самой реальностью этих «сокровищ», он отобрал два экземпляра «Социал-демократа» (третий и четвертый номер) и несколько мелких брошюр.
— Это я заберу с собой! Надо показать своим, — сказал Егупов, поднимаясь с пола и берясь за фуражку. — Вы тут пока отдыхайте с дороги. Утром к вам заглянет один человек, он возьмет все это вместе с чемоданом, а потом я сам зайду к вам. До завтра! Бегу!.. Тороплюсь!..
Выйдя в тишину глуховатого Полуэктова переулка, Егупов потоптался в радостной растерянности со свертком в руках: куда теперь с этим — прежде всего?! Глянул иа часы. Было около двенадцати. Вспомнил: Бруснева в это время можно застать дома…
Только подумал об этом, а уж ноги понесли в сторону Пресни. По Кудринской, мимо Пресненских прудов, мимо Зоологического сада, через Георгиевскую площадь (всюду — почти бегом) — к Малой Грузинской.
Оказавшись на Малой Грузинской, запаленно глянул ва краснокирпичный скалообразный портал польского костела, успев смутно подумать о странном совпадении: этот польский костел, возникший у него на пути, и прибывший из Варшавы «Семен Григорьевич — Франц Ляхович и прочая, и прочая», с которым он только что расстался… Будто некое знаменне заключалось для него в сем совпадении…
Михаил был у себя. Он обедал. За столом сидел не один. Егупов подслеповато сощурился на его сотрапезников, не сразу узнав в одном из них Николая Руделева, в другом — Гавриила Мефодиева. Даже опешил слегка: не ожидал встретить тут двоих своих тульских знакомцев… Растерянно кивнул им.
— Ну вот, как раз к обеду угадали! — улыбаясь, Михаил вышел из-за стола, протянул Егупову руку, друге й приглашающе указал на свободный табурет: — Давайте присаживайтесь с нами!..
— Не откажусь! С утра на ногах, и почти ни крошки во рту! Не откажусь! — сказал Егупов, раздеваясь. — Только сначала — на пару слов, Михаил Иваныч!.. — он кивнул на дверь соседней комнаты, служившей Брусневу одновременно и спальней и кабинетом. — Извините, друзья! — Тут он слегка поклонился Руделеву и Мефодиеву.
— Да, да, извините… — сказал и Михаил, меняясь а лице: по Егупову было видно, что явился тот с какой-то важной новостью. — Вы — ешьте, ешьте! Мы — сейчас…
— Ну, что у вас?.. — ожидающе глянул он на Егупова, когда они оказались вдвоем за плотно закрытой дверью. — Что за новости?..
— Вот… — Егупов торжественно развернул бумажный сверток и разложил па столике перед Михаилом два сборника и три брошюры. — Вот какие новости! Только сегодня — из Варшавы! Человека специально прислали. Целый чемодан привез!
— Да! Вот это новости! — Михаил восхищенно покачал головой. — Прекрасные новости! «Социал-демократ? «Задачи рабочей интеллигенции в России. Письма к русским рабочим» — Аксельрод, «Русский рабочий в революционном движении» — Плеханов… То, что нам теперь так нужно! Прекрасно, друже! Прекрасно!.. И как раз — к нашему собранию! Туляки вон уже прибыли. Пойдемте к ним пока. Потом поговорим. Обед остынет…
— Михал Михалыч, так вы с Михал-то Иванычем, стало быть, знакомы?.. — спросил Мефодиев, когда оба Михаила вернулись в комнату-столовую.
— Как видите!.. — усмехнулся Егупов, подсаживаясь к столу.
— Да я так и подозревал, что они знакомы! — воскликнул Руделев и подмигнул Мефодиеву: — Я же тебе говорил, что хорошие люди всегда сойдутся друг с дружкой! Раз Михал Михалыч человек хороший, то он должен был сдружиться с Михал Иванычем!..
— Да, это уж так! — Мефодиев солидно крякнул, наклоняясь над тарелкой.
— У вас, Михал Иваныч, сегодня — как, бывало, вот у Гавриила, на квартире в Сивках! — сказал Руделев.
— Да… Славная была жизнь! Настоящей коммунией жили! За стол, бывало, сядем артелью обедать али ужинать, так будто каждый раз праздник у нас: тут и шутки, и прибаутки! — подхватил Мефодиев. — А какие чтения застольные были! Боже ж ты мой!.. — Он, улыбаясь, покачал головой н вдруг спросил Егупова: — Вы, Михал Михалыч, не бывали в те поры в Питеро-то?
— Мы с ним познакомились тут, в Москве, — поторопился подсказать Михаил, сообразив, что Руделев с Мефодиевым заблуждаются насчет давности его знакомства с Егуповым.
Мефодиев крякнул, как человек невольно проговорившийся, и умолк. Так и дообедали почти молча.
Егупов чувствовал себя обиженным: он столько делает для создания организации, мотается целыми днями по Москве, ездит то в Ригу, то в Варшаву, рискует, терпит неудобства, но вот только что ему дали почувствовать, что полного доверия к нему нет. Бруснев и эти двое, они — заодно, а он тут, при них, — так себе, попутчик, подручный…
Когда вышли из-за стола, он подошел к Михаилу, придержал его за локоть:
— Так получается, Михаил Иванович, что реферат для прочтения на следующей вечеринке мне написать не удастся: времени вовсе нет. Да вы и сами только что сказали, что можно будет прочесть какую-нибудь из этих брошюр, которые я принес. Выберите наиболее подходящую статью для возбуждения разговора, ее и прочтем. Вот — хотя бы из «Русского рабочего в революционном движении». Правда, я эту брошюру прочитать еще не успел, но вы сами просмотрите и решите, что именно читать…
— Хорошо. Я посмотрю… — Михаил озабоченно гляпул на часы. — Ого! Заобедался я сегодня с гостями-то! Опаздываю в депо… Дел там — прорва… Вы уходите? — глянул он на Егупова, — а то посидите, потолкуйте тут с нашими гостями…
— Нет, понимаете ли… дела неотложные! Надо бежать! — ответил Егупов.
— Ну что ж… — Михаил улыбнулся. — Тогда еще будет у вас возможность потолковать. Они приехали сюда специально на наше субботнее собрание. Так что в субботу увидитесь!
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Придя от Бруснева к себе на квартиру, Егупов застал там кроме Вановского и Филатова своего приятеля Михаила Петрова и Авалиани. Публика — почти вся своя, перед ней и похвастать бы можно сегодняшней удачей, покрасоваться слегка, подпустить значительности, ведь даже Авалиани вряд ли знает о том, что привез заграничный гость… Вот только этот Филатов… Расставил свои смазные сапоги, развалился на стуле, талдычит что-то несусветное насчет толстовского учения всклокоченному и уже ошалело озирающемуся Вановскому… Разве же при нем о таком скажешь?
Раздевшись, Егупов прошел в комнату, сел на свою кровать, обменявшись многозначительным взглядом о Авалиани. Он решил послушать этого «пекаря из Щигров», приглядеться к нему, увлекшемуся спором: спорящий человек со стороны ах как хорошо виден!..
— Здоровое развитие жизни — не через рознь и вражду, не через кровь, — говорил Филатов, — но — через духовную терпеливую подготовленность к новой жизни! К братству путь — через братские устремления! Вот чему учит Толстой…
«Что он болтает?! Что он плетет?! — неистовствовал Кгунов пока что про себя. — Какие «хлебы» он хочет впечь» при такой каше в голове?!
Наконец, не выдержав, он без обиняков обратился к Филатову:
— Вы, как я только что убедился, совершенно не созрели для такого спора. У вас, по сути дела, еще нет никаких твердо сложившихся, определенных общественных убеждений. А отсутствие у человека определенных общественных убеждений — большой недостаток!
— Почему же?! У меня есть свои, вполне определенные убеждения! — отпарировал тот. — Если они не вполне совпадают с вашими, то это еще ничего не означает…
— Я сейчас имел возможность почувствовать, насколько они неопределенны… Простите, но в научных знаниях, например, вы обнаруживаете полное невежество!
