— Яша! Ты погляди, кто приехал! — крикнул Гавриил в распахнутую настежь дверь хаты и, стуча ярко начищенными сапогами, позвякивая шпорами, сбежал с невысокого крылечка навстречу младшему брату, обнял его, громко приговаривая: — Вот это — да! Вот это — радость!..
      Среднего брата, тут же выбежавшего на зов, тоже как ветром сдуло с крыльца; не дожидаясь, когда старший и младший разоймутся, обнял обоих.
      — Отпустите, медведи! Я же весь пропыленный! Перепачкаетесь об меня! Вон вы какие оба с утра — парадные!.. — мягким баском говорил Михаил, похлопывая обнимавших его братьев по широким, тугим спинам.
      На этот шум из дверей просторной клети высунулся молодой, крепко загорелый казак с кавалерийским седлом в руках. Усмешливо глядел на топчущихся у крыльца трех братьев, вроде бы затеявших борьбу меж собой: ничего себе казаки эти Бруснёвы — один к одному, казаки что надо! Правда, этот, только что появившийся тут, был не в казачьей, не в офицерской форме, а в какой-то никогда прежде невиданной молодым казаком, темно-зеленой, заметно поношенной и порядком пропыленной, однако казачья стать в нем угадывалась.
      То, что ранний гость — кровный брат сотникам Брусневым, при которых молодой казак состоял денщиком, — это для него сразу же стало яснее ясного: такой же свётло-русый, лобастый, широколицый, разве что серо-голубые глаза были у того чуть посветлее и сам взгляд их был мягче.
      «Добряга человек, это — сразу знать!..» — с приязнью подумал о приехавшем молодой казак и снова исчез в клети, из которой слышались нетерпеливые фырканья, глухие буханья и переступы копыт.
      — Ну, пошли в хату!.. — сказал Гавриил, подхватив стоящий на земле большой кожаный чемодан брата.
      — Эх, незадача-то, Миш, какая… — Яков досадливо поморщился, — в аккурат сегодня у нас войсковой смотр!.. Высокое начальство пожаловало в Баталпашинск… Весь день надо быть нам обоим при своем полку…
      — Да-а… Нескладно получается, — нахмурился и Гавриил, — нехорошо… Ладно еще, что ты пораньше приехал, а то вот еще через полчасика нас тут не застал бы… Мы уж оба — наготове: и побрились, и умылись, и припарадились, как видишь… — Он кивнул на клеть: — И кони наши сейчас будут готовы. Вот перекусим малость и — на весь день, на жаре печься!..
      — Ладно уж, чего там… Вечерком посидим, потолкуем… — сказал Михаил.
      Вслед за Гавриилом он оказался в чистенькой уютной хате, остановился у порога, огляделся, не умея согнать улыбку с лица. Вот и еще один год прошел у него вдали от всей этой бытности, такой родной для него с младенчества… Пусть и чужая эта хата, пусть она — всего лишь временное пристанище для его братьев, но так близко знакомо ему все тут…
      На подоконниках — яркие цветы в глиняных плошках, два пестрых паласа на побеленных стенах — над двумя деревянными широкими кроватями, застланными темными шерстяными одеялами, зеркало в ореховой рамке — в простенке меж окон, глядящих в сад. В красном углу — большой стол под чистой домотканой скатертью, возле него, рядком — табуреты, покрашенные ярко-желтой охрой, в углу, у двери, — застекленный шкафчик с посудой, на полу — полосатые, тоже домотканые, половики-дорожки… Почти все такое же, как и в родительской хате…
      — Степан! Самовар готов ли?! — весело спросил Яков денщика, тут же, вслед за ними, вошедшего в хату.
      — Так точно! Внесу сей момент!
      — Давай! Живым духом!
      Молодой денщик братьев оказался расторопным малым. Пока Михаил умывался, на столе появился пошумливающий самовар, за ним поставлено было блюдо со свежеиспеченными сдобными лепешками и блюдопоменьше — с целой горкой кавказских сладостей — рахат-лукума.
      — Эх, со встречей-то не помешало бы хватить чепурки по две чихирьку, да… — Гавриил только рукой махнул, не договорив.
      — Ладно, ладно! Отложим до вечера! — сказал Яков. — Давайте быстренько за стол! Не опоздать бы!..
      Уже отхлебывая горячий чай из блюдечка, Гавриил спросил:
      — Ну что, Миш: окончил, говоришь, наконец-то свою Техноложку?..
      — Шабаш! Одолел!.. — Михаил резко кивнул, так что влажные после умыванья русые волосы, зачесанные па правую сторону, «на пробор», свалились па лоб, приосенив крылом густые выгоревшие брови.
      — Где теперь будешь служить? Место определилось? — спросил в свой черед Яков.
      — Пока нет, не определилось… Пока записался в Общество технологов, есть такое в Питере, кандидатом на место…
      Стало быть, надо ждать, когда откроется какая-нибудь вакансия… — то ли спросил, то ли решил вслух Гавриил.
      — Стало быть, так… Но это — недолгая история. Думаю, к осени, если не раньше, все выяснится. Место будет. Наш брат технолог везде нынче нужен! Капитал по России широко начинает шагать! Ему без специалиста не обойтись!..
      — Ну-ну, ну-ну… — Гавриил покивал над курящимся блюдечком, поднесенным к губам, и, отхлебнув, опять спросил: — Сюда теперь — как, на сколько?..
      — Да вовсе не хотел этим летом приезжать… Думал, получу диплом в руки, дождусь какого-нибудь подходящего моста и — впрягусь… Однако вот и с местом не вдруг, и с дипломом не вдруг… Начальство институтское распорядилось иначе: отправило мой диплом сюда, в Баталпашинск, в здешнее войсковое управление, где мне теперь н предстоит его получить…
      — С умыслом, надо полагать?.. — спросил Яков.
      — Не без того… — Михаил усмехнулся. — Лишнийраз заставить человека покланяться, унизить его необходимостью протерпеть кураж местной власти предержащей, да еще такой, как наша, казачья, — это у нас умеют, когда хотят проучить… — он не договорил, заметив, как Гавриил при последних его словах насупился. Не любит старший брат разговоров об э т о м…
      После короткой заминки Михаил перевел разговор на другое: расспросил братьев о родителях и сестрах, о родной станице, сказав, что намерен выехать туда на следующее же утро, если не случится какой-нибудь заминки с получением диплома.
      — Ну ладно. Вечером наговоримся… — Гавриил первым поднялся из-за стола. — Нам с Яковом пора. Ну а ты отдыхай тут пока, сходи к атаману в правление насчет диплома, а сначала искупайся с дороги-то. Вон она — Кубань-то! Прямо садом к ней пройдешь! — он кивнул в сторону распахнутого окна.
      Вскоре братья в сопровождении денщика ускакали на конях к своему 2-му Хоперскому казачьему полку, стоящему под Баталпашинском лагерем вместе с двумя полками пехоты и артиллерийским дивизионом.
      Михаил отправился на Кубань, прихватив с собой полотенце, мыло и чистое белье.
      Река тут, в верхнем течении, мелка, не покрывает местами крупных камней, усеявших ее ложе. Однако в яминах, вырытых паводковыми водами, искупаться вполне можно, не поплавать, конечно, нет, а лишь посидеть, погрузившись в воду по горло, поплескаться, понежиться.
      Горная вода сделала свое дело: Михаил почувствовал себя легко и бодро, смыв с себя весь пот и всю пыль долгой многодневной дороги. В двадцать пять лет здоровому человеку немного надо для того, чтоб после самой скверной дороги прийти в себя.
      Там же, у воды, в тени старой, дуплистой, разлапистой ветлы, он как следует перетряс и почистил свою студенческую форму. Другого платья у него пока не было.
      День между тем разгорался, жаркое кавказское солнце пекло уже вовсю.

      С реки Михаил лишь на минуту зашел на квартиру братьев и тут же отправился в войсковое управление, находящееся рядом с базарной площадью.
      Воскресный баталпашинский базар был в самом разгаре, потому все улочки и проулки, ведущие к нему, оказались запруженными пешими и конными, скрипучими возами и испуганно ревущим скотом. В жарком пыльном воздухе шум стоял большой. Топот, крики, громкие разговоры на ходу, в которых по-вавилонски перепуталось кавказское мпогоязычье, в котором то и дело прорывалось то, что принято называть кавказским темпераментом.
      Трактиры и монополии были уже открыты, а потому попадались навстречу и пьяные. Впрочем, воскресная публика, при всем ее оживлении, имела довольно степенный вид, завидев пьяного, люди сторонились.
      Михаил улыбался на ходу, поглядывая вокруг. Все это шумное многолюдство, все эти улочки и проулки, все эти напирающие па плетни, вроде бы ошпаренные жарой, густолиственные сады и зеленые лесистые горы, выглядывающие из-за них, и само ослепляющее, обливающее зноем небо — все это было его родиной, таким родным для него кавказским мирком. В самом имени этом словно бы сочеталось нечто болтливо-кипящее, жарко-оживленное и так по-доброму знакомое — Б а т а л п а ш и н с к.
      Ему вспомнился вдруг первый приезд сюда осенью 1877 года, за год до окончания станичнойшколы, за год до поступления в Ставропольскую гимназию. Шел ему одиннадцатый год. Ездил он тогда в Баталпашилск с родителями и младшей из сестер — Дуней на осеннюю ярмарку. К той осени при родителях они остались лишь вдвоем: Гавриил и Яков учились в Ставрополе, в гимназии, две самые старшие сестры, Анна и Татьяна, были уже замужними казачками и жили не в родной станице. Дуня, вскоре после ярмарки, тоже покинула родительский дом, выйдя замуж за молоденького учителя станичной школы Долгова. На ярмарку тогда и ездили за свадебными покупками.
      Незабываемая была поездка. Как поразила его баталпашипская ярмарка! Такого многолюдства, такого обилия всякой всячины он еще не видывал. На длинных тесовых прилавках, на возах-мажарах глянцевито посвечивали боками огромные полосатые арбузы, золотились дыни и тыквы, всюду развалом лежали груды виноградных гроздьев, грунт, слив, яблок… В воздухе стоял гогот гусей, визг поросят, в нем перепутано было ржание коней, блеяние овец, утробное урканье упитанных кабанчиков.
      Все это, вместе с многоязыким гомоном кипевшей вокруг толпы, сливалось в один великий ярмарочный шум, от которого голова шла кругом. Глаза разбегались от пестроты нарядов казачок, желтые черкески казаков-новолинейцев ярко вспыхивали среди черных и коричневых бешметов и черкесок горцев — карачаевцев, абыдхезов, темиргоевцев… Он словно бы попал тогда в какой-то иной мир, в водоворот какой-то иной жизни, где только успевай смотреть и слушать… Осень стояла теплая, сухая, безветренная. Лесистые горы, подступающие к Баталпашинску с юга, млели под лучами яркого, но не жаркого солнца. Поблескивающие, лениво извивающиеся в теплом воздухе паутины текли куда-то на закат — за обмелевшую по-осеннему и по-осеннему сверкающую Кубань, за обрывистые известковые кручи ее левого берега, возвышающиеся невдалеке, над окраинными садами и крышами, будто какие-нибудь белокаменные исполинские степы, за которыми, чудилось, скрывался от его глаз еще более необычный, неведомый ему мир.
      Той осенью, оставшись в родительском доме без обоих братьев, он так по-новому ощущал самого себя да и на все вокруг смотрел словно бы иными глазами…
      У коновязи под окнами войскового управления не видно было ни одного коня, из чего Михаил заключил, что атамана не было на месте, а стало быть, и торопиться с визитом к нему не стоило. Он решил потолкаться в базарной толчее: авось встретится кто-нибудь из одностаничников, приехавших на базар, хотя и не надеялся на это. Время было — не для поездок на базары, да еще за такие большие версты. В разгаре был сенокос. Об эту пору обычно начинается и прополка кукурузы, да и жатва вот-вот должна была начаться, а там и до взмета паров рукой подать…
      Михаил вспомнил, что об эту пору, то есть в конце июня — начале июля, в Баталпашинске, как и по всей казачьей Кубани, начинается наем работников, по-здешнему называемый н а й м к о и.
      Проезжая утром через базарную площадь, он видел множество оборванных запыленных людей, лежавших и сидевших просто на траве, под плетнями, на длинных крыльцах лавок и лабазов, которые были еще заперты, на тесовых прилавках базара. Одни из этих людей ковырялись, починяя разбитую в долгой дороге обувь, другие нашивали заплаты на ветхую одежонку, больше же было просто спящих. Спали в самых разнообразных позах: тот — вверх лицом, раскинув ноги и руки, тот — свернувшись калачиком, другой — уткнувшись лицом в подложенную под голову сермягу…
      Народу этого год от году все больше. Деревенские пролетарии, безземельное крестьянство: астраханские, царицынские, воронежские мужики и бабы… Немало приходит на Кубань таких работников и из Малороссии.
      Теперь эти люди, измученные жарой и ожиданием, бесцельно слонялись по базару. Их нетрудно было узнать среди прочего толпящегося базарного люда. Они не подходили ни к какому товару, ни к чему не приценялись, просто бродили взад-вперед, бедно одетые, какие-то серые, угрюмо-молчаливые, просто толклись в базарной толчее, без всякой цели. В глазах у всех у них было одно: когда же начнется совсем другая торговля, в которой они сами будут товаром, когда же появятся их покупщики, покупщики совсем иного рода…
      Наемки еще по было. По заведенному обыкновению начиналась она после обеда, после того, как схлынет базарная суета. К этой поре, истомленные ожиданием, рабочие становятся уступчивей.
      Из Сторожевой на базаре и впрямь никого не оказалось. Потолкавшись в толпе, Михаил отправился в войсковое управление. Сквозь базарный гомон услышал вдруг: за городской окраиной, в луговой стороне, занимался другой шум… Слышны были громкие воинские команды, доносило оттуда рассыпающийся, дробящийся топот коней, слаженный, ухающий топот марширующих солдат…

      На базарную площадь из войскового управления Михаил вышел, когда было уже далеко за полдень. Сначала долго пришлось протомиться в приемной управления в ожидании здешнего казачьего атамана, с утра уехавшего к месту войскового смотра, затем атаман все-таки появился в управлении, однако еще целый час пришлось ожидать приглашения к нему в кабинет — для беседы, затем была сама беседа… Атаман явно был оживлен после своего визита к прибывшему в Баталпашинск большому войсковому начальству, он, уже и в присутствии Михаила, с явным удовольствием продолжал делиться со своим помощником впечатлениями от этого визита. Наконец обратил внимание на посетителя… Михаил заранее готовил себя к длинному начальственно-наставительному внушению, к самому резкому и грубому, в духе казачьей прямоты, порицанию, однако ничего подобного услышать не пришлось. Даже улыбка не покинула холеного, красивого лица атамана, когда тот заговорил с ним. Начал с расспросов о столице, о столичных новостях, сообщив, между прочим, о том, что некогда служил в Петербурге, в гвардейском полку, «считался даже, так сказать, украшением правого фланга полка!..». Затем перешел к делу, ради которого Михаил и оказался в его кабинете. Закатил такую тираду, что аж задохнулся слегка, добравшись до ее конца. Мол, он весьма рад исполнить столь непривычную для него миссию, которая самим фактом своим свидетельствует, однако, что попечением и милостию войскового начальства кубанское казачество, пусть и в отдельных пока случаях, начинает достигать высот просвещенности; мол, он надеется, «что в лице сына казачьего офицера и личного дворянина Ивана Филипповича Бруснева, человека достойнейшего во всех отношениях, отечество найдет и своего надежного и верного сына…».
      Ни намека на участие этого самого «сына» в студенческих сходках и волнениях, на казенном языке именуемых «беспорядками», ни намека на то обстоятельство, из-за которого диплом этому самому «сыну» вручал не директор института, а он сам — местный войсковой атаман…
      «М-да… Прогресс!..» — Михаил усмехнулся, оглядев раскинувшуюся перед ним площадь.
      Базарный люд уже почти весь разошелся и разъехался. Остались тут лишь те, кому деться было некуда, — все еще ожидавшие своих покупщиков пришлые работники.
      Настоящих покупщиков-приказчиков от крупных экономии, рассеянных но округе, нанимающих в страдную пору до сотни и более работников сразу, видимо, все еще не было. Ожидавших их тут, на площади, не убыло…
      Мимо замешкавшегося Михаила, обдав его пылью, запахами горячего дегтя и конского пота, промчалась новенькая тачанка, запряженная в дышло парой добрых вороных лошадей. Тачанка резко остановилась посреди базарной площади. На землю степенно сошел плотный господин лет сорока пяти с крепко загорелым широким лицом, одетый в черную чесучовую пару. Он по-хозяйски оглядел базарную площадь. По всей видимости, это и был один из тех, кого тут заждались.
      «Приехал! Приехал!..» — залетало над площадью, и люди устремились к тачанке со всех сторон.
      Михаил направился туда же: ему захотелось своими глазами увидеть, что такое наемка. Прежде он только слышал о ней.
      Господина в черной чесуче обступила густая толпа.
      — Ну как, ребятушки, пойдете к нам? — чуть ли не с веселостью огляделся он вокруг.
      — Да что ж бы не пойти!.. А вы от кого?
      — Разве не знаете? От Харлампьева!
      — Да у вас, сказывают, харч плоховат…
      — Ты про харч не толкуй, — загалдели другие. — Харч везде нынче один! Ты говори про дело! Какая работа, какая цена!..
      — Работа есть разная, ребятушки! Работы у нас хватает! Человек двадцать — пахать, столько же — полоть подсолнухи… Человек сто мне надо бы всего-то!.. Можно и поболе!.. — бойко сыпал этот приказчик какого-то Харлампьева.
      — А как цены? Цены говори!..
      — Цены — как у прочих! Сами знаете!..
      — Одначе — почем же?!
      — Да толкую же вам: как у других-прочих!..
      — Да ты говори! Не тяни!..
      — Базарная цена, ребятушки! Базарная!.. Пахать — сорок копеек, полоть — тридцать пять…
      — Дешево как будто…
      — Так я ж толкую: цена нынче такая… Не мы — базар цену выставляет! Год-то вон какой! Везде, по всей Расее-матушке — сушь с весны!.. Везде — неурожай!..
      — Знамо дело! Только ты надбавь! Но скупись! Нешто за такую цену можно робить?! Рубаха больше чем на четвертак сгниет!..
      — Не могу, не могу, ребятушки! Дело у нас — полюбовное: хочешь — иди, не хочешь — тут сиди!.. Другие найдутся! Народу нынче — много!..
      — Так-то оно так… А только прибавь малость…
      — Не могу! Не могу, ребятушки! Не своя воля!.. Не свои деньги!..
      Переговоры замялись. Приказчик молча поглядывал вокруг, постукивал кнутовищем по широкой потной ладони. Глаза обступивших его мужиков жадно следили за ним. Этот день истомил бедолаг. Хотелось бы и побольше выговорить плату, и упустить нанимателя было боязно: народу-то, ищущего работы, в Баталпашинск и впрямь понашла тьма-тьмущая…
      — Ну пятачишко-то накинь еще!.. Не скупись!..
      — Не могу, не могу, ребятушки!..
      — А-а! Ладно!.. — решился, не сдержавшись, косматый молодой мужик. — Пиши нас! Мы — пахать! Нас — двенадцать человек артель.
      — И нас, и нас пиши! Пахать! Десять человек!
      — Пиши нас…
      Кричали уже со всех сторон.
      — Не все, не все разом! Не напирайте, ребятушки! — утираясь большим платком, говорил приказчик. — Не все разом! Не все!..
      Он достал из нагрудного кармана пиджака памятную книжку, бестолково принялся листать ее. Глядя на него, нетрудно было увидеть, что он раздосадован тем, что поторопился объявить цену: можно было объявить ее ипоменьше на пятачок-другой… Глаза его бегали по колыхливой круговой стене, замкнувшей его, жарко дышащей на него, оглушившей его, краснолицего, потного, бестолково листающего памятную книжку.
      — Нас пиши! Нас! — прямо в лицо ему летели хриплые крики. Всем хотелось пробиться, протиснуться ближе к нему, потому то и дело слышались и другие крики:
      — Не при! Куда прешь?
      — А ты один хочешь заработать?!
      — Не лезь, говорю!..
      Приказчика уже стиснули со всех сторон. Он затравленно озирался, раскачиваясь вместе со всей толпой, выкрикивая уже без первоначального задора:
      — Но напирай! Кому говорю, не напирай! А то никого не возьму!..
      — Нас! Нас запиши! — лезла, давила ого толпа.
      — Никого не возьму! Не надо мне никого! — вдруг решительнопрокричал приказчик, и все прочие крики, как по какому-нибудь волшебству, мгновенно стихли вокруг него, и не сразу кто-то, опомнившись первым, спросил в наступившей тишине:
      — Как… «не надо»?!
      — Так вот! Никого не возьму… — пробормотал приказчик, захлопывая свою книжечку и засовывая ее в карман.
      — Да ты ж, можно сказать, уж нанял…
      — Никого я не нанимал… — глаза приказчика забегали.
      — Как не нанимал? Ты же уж и цену объявил!..
      — Это — не условие, это ничего пе значит! Кто хочет — идите все по тридцать копеек!..
      Толпа опять затихла, замерла. Люди смотрели на приказчика, будто не веря, что это он сказал им всерьез, не пошутил над ними.
      — Да ты, видать, шутник, дядя?! — наконец угрюмо, с расстановкой, в которой послышалась явная угроза, спросил худой, жилистый, крепко загорелый оборванец, стоявший с приказчиком почти лицом к лицу.
      — Какие же шутки! Нашли шутника! — осклабился приказчик и, вытянув шею и стараясь не глядеть на злое, перекошенное лицо оборванца, закричал — Ну, кто хочет, — записывайся по тридцать копеек! Записывайся! — Он опять было полез в нагрудный карман за своей памятной книжкой, но тут за спиной у него взвился крик: «Ха! Ты издеваться над нами?!», и здоровенный кулак крепко хватил приказчика по шее. Тот покачнулся, картуз слетел с его потной головы, толпа мгновенно пришла в ярость, ее зашатало и закрутило над тем местом, где только что стоял приказчик, замелькали кулаки…
      Конец этой базарной сцены для приказчика мог бы стать самым плачевным, если бы от войскового управления не подоспел урядник с казаками, отбивший его у разъяренной толпы.
      Тут же подоспел и сам баталпашинский атаман в сопровождении своего помощника и еще нескольких казаков.
      — Что у вас тут такое?! — врезался он в толпу. — Что за безобразия?!
      — Так что вот — человека избили, ваше превосходительство! — козырнул урядник, придерживавший под локоть приказчика, размазывавшего по побледневшему лицу кровь, изрядно испачканного в пыли и вообще имевшего самый жалкий вид.
      — Кто избил?! Почему?! — атаман грозно оглядел толпу.
      — Было за что! Не издевайся над людьми!.. — негромко, но твердо ответил кто-то.
      — Да! Мы тут голодные, весь день — на этакой жаре, а он, толстомордый, прикатил на вороных да пошел тут крутить! Вот и получил!..
      Притихшая было толпа опять начала возбуждаться.
      «Мы работы ищем, а они только и глядят, как нас объегорить!», «И урядник, и атаман — все за них!..» — слышались крики.
      — Господа! Я прошу вас разойтись! — словно заклиная толпу, атаман даже правую руку вознес над собой.
      — Ха! «Господа»! Нашел господ! — загоготала толпа. Она уже забыла о приказчике, трусливо укрывшемся за спинами казаков, все ее внимание было обращено теперь на белую, чистенькую, щегольскую фигуру атамана. — Живодеры! Кровопийцы! Все вы заодно!.. — послышалось из задних рядов.
      Атаман побагровел так, будто вся кровь бросилась ему в голову. Он дико заозирался вокруг.
      — Разогнать их! — крикнул он казакам.
      Это лишь подлило масла в огонь.
      — А-а! Разогнать нас! Для нас у вас — только «разогнать!» — напирала на атамана толпа. Особенно выделялся высокий дочерна загорелый хохол. В руках у него была крепкая суковатая палка, которой он потрясал перед собой, пробиваясь к атаману и выкрикивая:
      — Геть! Пустыть! Пустыть меня до його!..
      Пробившись вперед, он закричал прямо в лицо атаману:
      — Мы цилый тыждень томылись, уси голодни! А воны — розогнать! А воны — розогнать!.. А ну — тронь! Тронь, кажу, тронь! — Он совсем уже вызывающе наступал на атамана со своей палкой, которой не переставал угрозно потрясать. — Тронь!..
      Огромная толпа, воодушевленная его дерзостью, еще теснее сгрудилась, подалась вперед, вся словно бы закипела, напирая на атамана и растерянно топчущихся за ним казаков.
      — Стой, туда вашу мать! Стой, не подходи! — сорванным, осипшим голосом кричал атаман, затравленно оглядываясь на своих оробелых подчиненных и хватаясь за кобуру. — Стой, стрелять буду! Стой, говорю! Войска вызову! Стой!..
      — Га-а! Не испугаешь!
      — Нам робеть нечего!
      — Хуже, чем есть, не будет!..
      Пятившийся нод напором толпы атаман был неузнаваем. Белое, перекошенное испугом и злобой лицо, хриплая матерщина… Куда и девались горделивая осанка с красивым перегибом в поясе и уверенно-широкие, плавные жесты, самодовольное, сытое похохатывание и бархатистые нотки в голосе… Михаил увидел словно бы какого-то другого человека, совсем не того, с которым разговаривал всего несколько минут назад…
      Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в эту минуту на базарную площадь не въехала eщe одна пароконная тачанка. За ней в клубах пыли показалась и еще одна…
      Внимание толпы сразу переключилось на эти две тачанки, задние тут же заспешили к новым нанимателям, за ними хлынула и вся остальная масса.

      Придя на квартиру братьев, Михаил выпил подряд две кружки воды, сбросил с себя форменный пиджак, в котором он как следует взмок, и подсел к распахнутому в сад окну.
      Солнце уже зависло над самыми кручами левого берега Кубани, размотав всюду длинные тени, резко пронизывая косыми лучами душный пыльный воздух. Перед его заходом воробьи суматошно перелетали густыми стаями с места на место.
      Слева, с луговой стороны, оттуда, где проводился смотр армейским и казачьим частям, откуда весь день доносило конское ржание, топот и протяжные крики команд, послышались по-вечернему звонкие звуки рожков и горнов, рассыпалась в той стороне сухая барабанная дробь. Все это вдруг оборвалось, и в наступившей тпгапне раскатился высокий взводистый крик:
      — Ы-ы-рна-а-а! Равнение на средину!..
      Затем послышался голос погуще. Не голос, а голосина. Голосище матерого, высокого чином и крепкого нутром и горлом служаки:
      — Здорово, молодцы-ы-ы!..
      И на зык этот тут же откликнулось, обрушилось, словно бы единой, непомерно мощной глоткой выдохнутое:
      — Здра-я-жла-ем-ваш-ительство!..
      Последовали новые команды. Затем раздалось: «А-агом арщ!..» И какой-то механический, как работа паровой машины, слаженный топот заколыхал, зараскачивал застойный, сиропно-густой пыльный воздух. Солдаты запели с присвистом веселую старинную песню про Дуню Фомину.
      Отзвучала солдатская песня, утих слаженный, тяжко бухающий топот, и почти тут же рассыпалась по долине копытная дробь пущенных рысью коней, зазвучала казацкая песня.
      Михаил вспомнил давний, такой же жаркий и безоблачный вечер в родной станице, среди которого казаки Сторожевой возвратились из Баталпашинска, может быть тоже — после войскового смотра… Наверное, это было году в семидесятом… Наверное, не больше четырех лет ему тогда было…
      Все вдруг вспомнилось, будто было только вчера… Ею жадные по-детски ко всякому шуму жизни уши расслышали тогда отдаленный конский топот. Он играл, сидя на полу, на пестром кюринском ковре, рядом с матерью, что-то вязавшей или шившей (она всегда была занята какой-нибудь работой). Мать тоже прислушалась, отложив свое рукоделье, и вдруг, резко поднявшись, метнулась по-молодому к распахнутой настежь двери — в слепое сияние заката. Он выбежалк калитке следом за ней. И тут за станицей раздался протяжный веселый крик, послышалось ржанье коней, и они оба увидели, как среди деревьев, подступающих к каменистым берегам Кяфара, показались всадники. На рысях они спустились но пологому склону холма к садам западной окраины станицы, пропали, исчезли за ними и вскоре въехали в станицу под гуденье сопилок и сурм, сопровождавших лихую казачью песню, даже, кажется, ту же самую, которая звучала теперь. Оглашая радостными криками Улочки Сторожевой, ребятишки бежали со всех сторон им навстречу. Старшие братья Михаила тоже побежали— встречать отца. Его же не отпустила мать. «Стопчут еще конями! Мал еще!..» — сказала, ухватив за плечо. Она всегда опекала его, самого младшего, больше, чем других своих детей. И вот отец, вернувшийся из похода, на усталом, мокро блистающем кауром жеребце, в запыленной желтой черкеске, огромный, бородатый, подъехал к калитке, у которой стояли они, двое. Его левая рука привычно лежала на серебряной, черненой рукояти кавказской шашки. Лицо было спокойно, даже сурово-спокойно, будто высечено из камня. Он соскочил с коня, передал поводья подбежавшему Гавриилу, и тот стал вываживать коня по чисто подметенному двору, чтоб конь успокоился и остыл. Поддернув слегка обвисший на поясе кинжал, отец, не перешагивая порога, остановился в дверях хаты, подержался правой рукой за притолоку, затем переступил порог, сдернул с потной головы папаху и широко троекратно перекрестился. Потом он умывался во дворе, над медным тазом, сняв черкеску, подставляя темные широкие ладони под кувшин, из которого ему поливала мать, стоявшая рядом с домотканым суровым полотенцем на плече. Вымыв степенно, в полном молчании, лицо и руки и столь же неторопливо, степенно утершись, отец снова направился в полусумрачную прохладу хаты, и на этот раз все семейство вошло туда вслед за ним. Только Гавриил, явно подражавший степенности отца, не пошел вместе со всеми, а неторопливо принялся расседлывать остывшего коня…
      Воспоминание отвлекло, рассеяло Михаила. Вернул его из того давнего вечера новый взрыв то ли солдатского, то ли казачьего уставного крика.
      — Ррр-ады-старрраться-ваш-ительство!.. — рвануло луговой стороне, в полуверсте от сидевшего у окна Михаила.
      Он усмехнулся про себя:
      «Сильна машина! Как действует!..»

      Братья вернулись уже в сумерках, усталые, осунувшиеся, в добром расположении духа: высокое начальство осталось довольно проведенным смотром. Разговор то и дело сбивался на всяческие подробности в напряжении прожитого ими дня.
      Почтительно-молчаливый денщик братьев в выгоревшей гимнастерке появился на пороге, ожидающе глянул на старшего из братьев.
      — Кони — как, Семен? — спросил тот.
      — Остывают, еще не поил…
      — Ну, ладно… С ними — после. Нынче такой день, что и кони подождут!.. Давай шашлычок живо сготовь! Да помидорчиков нанизать не забудь! Чтоб все по-нашенски было, по-кавказски! Бадрижанов — тоже не забудь!.. Да не пережаривай!..
      — Как можно?!
      — Ну вот… А пока — кваску внеси холодненького, водочки да чихирька! Такое пекло сегодня было!..
      Вскоре на столе появилась бутыль кизлярского чихиря, фляга с водкой, запотелый кувшин с квасом, три низеньких кубастеньких стакашка и три глиняные кружки, белый хлеб, блюдо с пунцовыми помидорами… Со двора уже наносило запахи жарящегося шашлыка.