Успcхъ не помcшалъ мнc, однако, почувствовать, что въ первой сценc «Русалки» мой мельникъ вышелъ тусклымъ, и что на первый актъ публика реагировала поверхностно – не такъ, какъ на третiй, напримcръ, въ которомъ я игралъ, по моему мнcнiю, удачнcе. Мнc не чужда мнительность, и я подумалъ, что роль мельника всетаки не совсcмъ въ моемъ характерc, не мое «амплуа». Я пошелъ подcлиться моимъ горемъ къ одному очень извcстному и талантливому драматическому актеру, Мамонту-Дальскому, – русскому Кину по таланту и безпутству. Дальскiй меня выслушалъ и сказалъ:
      — У васъ, оперныхъ артистовъ, всегда такъ. Какъ только роль требуетъ проявленiя какого нибудь характера, она начинаетъ вамъ не подходить. Тебc не подходитъ роль мельника, а я думаю, что ты не подходишь, какъ слcдуетъ, къ роли. Прочти-ка, – приказалъ онъ мнc.
      — Какъ прочти? – Прочесть «Русалку» Пушкина?
      — Нcтъ, прочти текстъ роли, какъ ее у васъ поютъ. Вотъ хотя бы эту первую арiю твою, на которую ты жалуешься.
      Я прочелъ все правильно. Съ точками, съ запятыми, – и не только съ грамматическими, но и съ логическими передыханiями.
 
Дальскiй прослушалъ и сказалъ:
 
      — Интонацiя твоего персонажа фальшивая, – вотъ въ чемъ секреть. Наставленiя и укоры, которые мельникъ дcлаетъ своей дочери, ты говоришь тономъ мелкаго лавочника, а мельникъ – степенный мужикъ, собственникъ мельницы и угодьевъ.
      Какъ иголкой, насквозь прокололо меня замcчанiе Дальскаго. Я сразу понялъ всю фальшь моей интонацiи, покраснcлъ отъ стыда, но въ то же время обрадовался тому, что Дальскiй сказалъ слово, созвучное моему смутному настроенiю. Интонацiя, окраска слова, – вотъ оно что! Значитъ, я правъ, что недоволенъ своей «Блохой», и значить въ правильности интонацiи, въ окраскc слова и фразы – вся сила пcнiя.
      Одно bel canto не даромъ, значить, большей частью наводитъ на меня скуку. Вcдь вотъ, знаю пcвцовъ съ прекрасными голосами, управляютъ они своими голосами блестяще, т.е., могутъ въ любой моменть сдcлать и громко, и тихо, piano и forte, но почти всc они поютъ только ноты, приставляя къ этимъ нотамъ слога или слова. Такъ что зачастую слушатель не понимаетъ, о чемъ, бишь, эта они поютъ? Поеть такой пcвецъ красиво, беретъ высокое do грудью, и чисто, не срывается и даже, какъ будто, вовсе не жилится, но если этому очаровательному пcвцу нужно въ одинъ вечеръ спcть нcсколько пcсенъ, то почти никогда одна не отличается отъ другой. О чcмъ бы онъ ни пcлъ, о любви или ненависти. Не знаю, какъ реагируетъ на это рядовой слушатель, но лично мнc послc второй пcсни дcлается скучно сидcть въ концертc. Надо быть такимъ исключительнымъ красавцемъ по голосу, какъ Мазини, Гайяре или Карузо, чтобы удержать вниманiе музыкальнаго человcка и вызвать въ публикc энтузiазмъ исключительно органомъ… Интонацiя!… Не потому ли, думалъ я, такъ много въ оперc хорошихъ пcвцовъ и такъ мало хорошихъ актеровъ? Вcдь, кто же умcеть въ оперc просто, правдиво и внятно разсказать, какъ страдаеть мать, потерявшая сына на войнc, и какъ плачетъ девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимаго человcка?.. А вотъ, на драматической русской сценc хорошихъ актеровъ очень, очень много.
      Послc разговора съ Дальскимъ я еще съ большей страстью занялся изученiемъ милой «Блохи» и рcшил отнынc учиться сценической правдc у русскихъ драматическихъ актеровъ.
      Въ мои свободные вечера я уже ходилъ не въ оперу, а въ драму. Началось это въ Петербургc и продолжалось въ Москвc. Я съ жадностью высматривалъ, какъ ведутъ свои роли наши превосходные артисты и артистки. Савина, Ермолова, Федотова, Стрcльская, Лешковская, Жулева, Варламовъ, Давыдовъ, Ленскiй, Рыбаковъ, Макшеевъ, Дальскiй, Горевъ и, въ особенности, архи-генiальнcйшая Ольга Осиповна Садовская. Если Элеонора Дузэ на сценc почти никогда не была актрисой, а тcмъ именно лицомъ, которое она изображала, то Ольга Садовская, кажется мнc, въ этомъ смыслc была еще значительнcе. Всc большiе актеры императорской сцены были одинъ передъ другимъ на плюсъ, но Садовская раздавила меня одинъ разъ на всю жизнь. Надо было видcть, что это была за сваха, что это была за ключница, что это за офицерская была вдова.
      —И какъ это вы, Ольга Осиповна, – робко спросилъ я ее разъ – можете такъ играть?
      — А я не играю, милый мой Федоръ.
      — Да какъ же не играете?
      — Да такъ. Вотъ я выхожу да и говорю. Такъ же я и дома разговариваю. Какая я тамъ, батюшка, актриса! Я со всcми, такъ разговариваю.
      — Да, но ведь, Ольга Осиповна, все же это же сваха.
      — Да, батюшка, сваха!
      — Да теперь и свахъ то такихъ нcтъ. Вы играете старое время. Какъ это вы можете!
      — Да ведь, батюшка мой, жизнь то наша она завсегда одинаковая. Ну, нcтъ теперь такихъ свахъ, такъ другiя есть. Такъ и другая будетъ разговаривать, какъ она должна разговаривать. Ведь языкъ то нашъ русскiй богатый. Вcдь на немъ всякая сваха хорошо умcетъ говорить. А какая сваха – это ужъ, батюшка, какъ хочетъ авторъ. Автора надо уважать и изображать того ужъ, кого онъ захочетъ.
      Садовская не держала голоса въ маскc, не опиралась на грудь, но каждое слово и каждую фразу окрашивала въ такую краску, которая какъ разъ, именно, была нужна. Выходила Садовская на сцену, и сейчасъ же всc чувствовали, что то, что она даетъ, есть квинтъ-эссенцiя свахи, всcмъ свахамъ сваха, что убcдительнcе, правдивcе и ярче этого сдcлать уже невозможно.
      Русская драма производила на меня такое сильное впечатлcнiе, что не разъ мнc казалось, что я готовъ бросить оперу и попытать свои силы на драматической сценc. Говорю – казалось, потому, что это чувство было, конечно, обманное. Къ оперc меня крcпко привязывали всc тяготcнiя моей души, которая, по пушкинскому выражение, была уже «уязвлена» музыкою навсегда…
      Дирекцiя, между тcм, готовила репертуаръ будущаго сезона. Позвалъ меня опять главный режиссеръ Кондратьевъ.
      — Вотъ тебc, Шаляпинъ, клавиръ «Юдифи». Попробуй за лcто приготовить Олоферна.
      Роль Олоферна въ «Юдифи» Серова – роль необыкновенной силы, трудная и интересная – какая соблазнительная приманка!
      Я снова ожилъ душей, и все, что я думалъ плохого объ Императорской сценc, показалось мнc несправедливыми
      Съ радостью захватилъ я съ собой клавиръ «Юдифи» и веселый направился къ себc домой, въ мой богемный «Палэ-Рояль» на Пушкинской улицc, съ намcренiемъ посвятить лcто изученiю роли Олоферна. Но судьба готовила мнc, повидимому, иной путь. Я уже собирался на лcтнюю квартиру въ одинъ изъ пригородовъ Петербурга, какъ неожиданно получилъ приглашение поcхать въ Нижнiй-Новгородъ пcть въ оперномъ театрc знаменитой Нижегородской ярмарки. Всякiй актеръ любить путешествовать. Приверженъ этой слабости и я. Забывъ ассирiйскаго военачальника и клавиръ «Юдифи», я съ величайшей охотой направился въ Нижнiй-Новгородъ – милый, прiятный, какой-то родной русскiй городъ со стариннымъ Кремлемъ, стоящимъ на горc при слiянiи двухъ прекраснcйшихъ русскихъ рcкъ – Волги и Оки.

      Необыкновенное количество мачтъ, пароходовъ, баржъ запрудили подступы къ городу, а ярмарка гудcла всевозможнейшими звуками, какiе только могъ представить себc человcкъ до изобретенiя радiо. На ярмарке яркiя краски Россiи смcшались съ пестрыми красками мусульманскаго востока. Просторно, весело, разгульно текла жизнь великаго торжища. Мнc все это сильно понравилось.
      Театръ оказался хорошимъ, прiятнымъ. Новый, только-что отстроенный. Директрисой оперы являлась г-жа Винтеръ, но за нею, какъ я скоро же узналъ, стоялъ извcстный московскiй строитель желcзныхъ дороc Савва Ивановичъ Мамонтовъ. Мнc было всего 23 года, жизнь я зналъ мало, и когда меня представили Мамонтову, сказавъ, что это извcстный меценатъ, я не сразу понялъ, что это такое – меценатъ?
      Мнc объяснили: этотъ миллiонеръ сильно любить искусство, музыку и живопись, артистовъ и художниковъ. Самъ въ свободное время сочиняеть все, что угодно, и тратитъ большiя деньги на поощренiе искусства, въ которомъ знаетъ толкъ. Хотя оффицiальной хозяйкой оперы считается какъ будто г-жа Винтеръ, – настоящiй хозяинъ предпрiятiя С.И.Мамонтовъ: его деньги, его энергiя, его вкусъ.
 
Я еще не подозрcвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замcчательный человcкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвcтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совcтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дcла посовcтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену – работа горcла.
Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородc былъ для меня вполнc счастливымъ. Смущало, правда, то, что болcе старые и опытные артисты иногда говорили мнc:
 
      — Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперc надо пcть – это главное.
      А я развc не пою? – спрашивалъ я себя и не совсcмъ понималъ, что собственно они разумcютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человcкъ Шаляпинъ, а вотъ только имcетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вcроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вcрилъ. Я все настойчивcе и тревожнcе искалъ формы болcе искренняго выраженiя чувства на сценc. Художественная правда безповоротно уже сдcлалась моимъ идеаломъ въ искусствc. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.
 
Мнc казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготcнiя нашъ плcнительный меценатъ. Замcчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пcвцомъ, продcлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дcлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человcкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человcка имcло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работc Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнc ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обcдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посcщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнc больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цcннымъ.
Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.
 
      — Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ —–говоритъ бывало Мамонтовъ. – Это всc плохiя.
 
Я недоуменно пялилъ на него глаза.
 
      — Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вcдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.
      — Вотъ это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвтcчалъ Савва Ивановичъ. – Фотографiй не надо. Скучная машинка.
      И онъ велъ меня въ отдcльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.
      — Вотъ, Феденька, – указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», – вотъ эта вcщь замcчательная. Это искусство хорошаго порядка.
 
А я смотрcлъ и думалъ:
 
      — Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрc ть. То ли дcло пейзажикъ, который мнc утромъ понравился въ главномъ залc выставки. Яблоки, какъ живыя – укусить хочется; яблоня такая красивая – вся въ цвcту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одcтъ (какiя брюки! непременно куплю себc такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:
      — Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ – плохая? А мнc кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» – плохая.
      — Вы еще молоды, Феденька, – отвcтилъ мнc мой просвcтитель, – Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.
 
Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.
 
      — Почему это – все время твердилъ я себе, – я чувствую такъ, а человcкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?
      Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородc такъ и не разрcшилъ. Судьба была милостива ко мнc. Она скоро привела меня въ Москву, где я рcшилъ и этотъ, и многiе другiе важнcйшiе для моей жизни вопросы.

      Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себc въ свою труппу. У меня же на слcдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ – контрактъ съ крупной неустойкой. Мнc предложена была тамъ отвcтственная роль Олоферна. Успcхъ мой въ концc сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредcлить удcльный вcсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послcднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферc Марiинскаго театра въ то время.