«Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатлcнiе. Можетъ быть, и не самое рcшающее въ моей судьбc. Первые театральные ожоги я получилъ въ крcпкiе рождественскiе морозы, когда мнc было лcтъ восемь. Въ рождественскомъ балаганc я въ первый разъ увидcлъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова – извcстнаго въ то время на Волгc подъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.
      Яшка имcлъ замcчательную внcшность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски мcшковатъ и толстъ, – это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до смcшного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суевcрную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный – сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себc неотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насмcшекъ и издcвательствъ надъ разинувшей рты публикой.
      — Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! – кричалъ онъ толпc съ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.
      Публикc очень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый смcхъ. Казались Яшкины экспромты и смcлыми.
      Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ – жену, сына и товарищей – Яшка подымалъ въ воздухъ смcшное чучело и оралъ:
      — Эй, сторонись назёмъ –
 
Губернатора везёмъ…
Цcлыми часами безъ устали, на морозе, Яшка смcшилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, слcдилъ за Яшкинымъ лицедcйствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На морозc отъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мнc существомъ совсcмъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.
Съ какимъ нетерпcнiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотрcлъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, послc всcхъ его затcйливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактирc «Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хлcба. Странно было видcть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…
Яшка первый въ моей жизни поразилъ меня удивительнымъ присутствiемъ духа. Онъ не стcснялся кривляться передъ толпой, ломать дурака, наряжаясь въ колпакъ.
Я думалъ:
 
      — Какъ это можно безъ всякаго затрудненiя, не запинаясь, говорить такъ складно, какъ будто стихами?
      Я былъ увcренъ къ тому же, что Яшку всc очень боятся – даже полицейскiе! Вcдь, вотъ, самого губернатора продергиваетъ.
      И я вмcстc съ нимъ мерзъ на площади, и мнc становилось грустно, когда день клонился къ концу и представленiе кончалось.
 
Уходя домой, я думалъ:
 
      — Вотъ это человcкъ!.. Вотъ бы мнc этакъ-то.
 
Но сейчасъ же у меня замирало сердце:
 
      — Куда это мнc? Запнусь на первомъ словc. И выкинутъ меня къ чертямъ.
      И все же я мечталъ быть такимъ, какъ Яшка. И все же я съ моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворc или палисадникc самъ старался устроить балаганъ или нcчто въ этомъ родc. Мнc казалось, что выходило болcе или менcе хорошо. Но какъ только къ нашему палисаднику подходилъ серьезный человcкъ съ улицы или какая нибудь баба посторонняя и начинали интересоваться представленiемъ, то при видc этихъ внcабонементныхъ зрителей я быстро начиналъ теряться, и вдохновенiе покидало меня моментально. Я сразу проваливался, къ удивленно моихъ товарищей.
      Подъ влiянiемъ Яшки въ меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдругъ на нcкоторое время не быть самимъ собою!.. И вотъ, въ школc, когда учитель спрашиваетъ, а я не знаю – я дcлаю идiотскую рожу… Дома является у меня желанiе стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить изъ этого какъ будто костюмъ клоуна, сдcлать бумажный колпакъ и немного разрисовать рожу свою жженной пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано изъ разныхъ видcнныхъ мною представленiй – отъ Яшки, и казалось мнc, что это уже все, что можетъ быть достигнуто человcческимъ генiемъ. Ничего другого уже существовать не можетъ. Я игралъ Яшку и чувствовалъ на минуту, что я – не я. И это было сладко.
      Яшкино искусство мнc казалось предcломъ. Теперь, черезъ полвcка, я уже думаю нcсколько иначе. Самое понятiе о предcлc въ искусствc мнc кажется абсурднымъ. Въ минуты величайшаго торжества въ такой даже роли, какъ «Борисъ Годуновъ», я чувствую себя только на порогc какихъ то таинственныхъ и недостижимыхъ покоевъ. Какой длинный, какой долгiй путь! Этапы этого пройденнаго пути я хочу теперь намcтить. Можетъ быть, мой разсказъ о нихъ окажется для кого нибудь поучительнымъ и полезнымъ.

      Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ пcнiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ пcснc произошло въ русской церкви, въ церковномъ хорc. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Вcдь, вотъ, руссiе люди поютъ пcсню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней мcрc, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, пcлъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя пcсни. Что случилось съ нимъ, что онъ пcсни эти забылъ и запcлъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на бcломъ свcтc или же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежуткc между надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй лcтнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, надcваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая нcмецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой человcкъ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка – не пcсня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо пcли! Пcли въ полc, пcли на сcновалахъ, на рcчкахъ, у ручьевъ, въ лcсахъ и за лучиной. Одержимъ былъ пcсней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила пcсенная хмcль…
      Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цвcтовъ замcняющiй вьюнъ-вcнокъ, заходятъ и поютъ:
 
Со вьюномъ я хожу,
Съ золотымъ я хожу,
Положу я вьюнъ на правое плечо,
А со праваго на лcвое плечо.
Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушкc въ лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое…
И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не замcчается, что зазнобушка-то нечаянно – горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу – и пcсня…
А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школc мы всc, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на пcсню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальныя поляны
Льетъ печальный свcтъ она…
Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Чcмъ же согрcться человcку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мнc, и родилась народная пcсня, которая согрcвала и сердце, и душу. А развc тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая пcсня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую пcсню?
На ельничке да на березничкc
Да на частомъ горькомъ осинничкc
Ходить воронъ-конь,
Три дня не поенный,
А какъ на травушкc да на муравушкc
Лежитъ молодецъ сквозь прострcленный…
Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мнc, свcтитъ солнышко весною, когда растаяли снcга, и сильнcе чувствуется радость весны, чcмъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройкc и не запcть:
Эхъ, вдоль по Питерской!…
И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумc своей отъ сердца притащитъ судака:
Чтобы юшка была,
А чтобъ съ юшечкой
И петрушечка,
А съ петрушечкой
Цcловала чтобъ покрcпче,
Мила душечка.
Отъ природы, отъ быта русская пcсня, и отъ любви. Вcдь, любовь – пcсня. У Пушкина:
…Изъ наслажденiй жизни
Одной любви музыка уступаетъ,
Но и любовь – мелодiя.
Русская любовь поетъ и на зарc, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвcтъ пcснc большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дcйствительно какой-то благовcстъ.
Конечно, многiе люди, вcроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя – опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человcка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнc, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно – пcсня. Священная пcсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пcсня, живетъ неразрывно и нераздcльно съ той простой равнинной пcсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человcкъ религiозный въ томъ смыслc, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухc…
А единственная въ мiрc русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?
«Благословенъ еси Господи»…
А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»
А «Вcчная память»!
Я не знаю и не интересовался никогда, чcмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдc и кто рcшаетъ, у кого Христосъ красивcе и лучше – у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало человcчество двадцати столcтiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше – не десятки ли тысячъ лcтъ выстрадало и выплакало его человcчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче – въ планетарномъ масштабc, если бы были собраны всc слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человcческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пcнiи эти два полюса радости и печали, и гдc между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свcтлаго въ жизни человcка, но искреннее воскресенiе – пcсня, истинное вознесенiе – пcснопcнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пcвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пcвческiй русскiй народъ….
 

      Такъ вотъ, къ пcснc поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворc, говорившiй мнc:
      — Пой, Федя, пой! Будешь веселcе отъ пcсни, Пcсня, какъ птица – выпусти ее, она и улетитъ.
      Поощрялъ къ пcснc и каретный мастеръ-сосcдъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ лcтнiя ночи, засыпая съ пcсней.
      Поощрялъ меня къ пcснc и другой сосcдъ – скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:
      — Пой, Федя, пой!
      Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. Пcлось какъ-то само собою. Пcвалъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней пcсельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя пcсни, подлаживая голоса. Пелось мнc, говорю, само собою, и все, что пcло, меня привлекало и радовало.
      Катался я какъ-то зимой на деревянномъ конькc на площади въ Казани. Стояла тамъ великолcпная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хотcлось согрcться, и съ этимъ мiрскимъ намcренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный напcвъ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И пcли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я пcлъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядкc. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатлcнiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увидcлъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятнcйшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.
      Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мнc не пcть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надоcлъ я дома этими моими звуками до смерти всcмъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!
      Скоро случай, дcйствительно, помогъ мнc вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на свcте ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до тcхъ поръ мнc неведомыми знаками. И я ихъ одолcлъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты измcнялъ я душею и тебc, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми звcрями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового пcнiя, но на бcду мою я въ хорc узналъ, что не всегда мальчики поютъ вмcсте, что бываетъ иногда въ серединc пcсни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло – какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьесc, будь то херувимская или какое-нибудь пcснопcнiе Бортнянскаго – лишь бы спcть одному, когда всc молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мнc никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ пcть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего мcста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда дcлать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ замcчалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ слcдующiй разъ у меня соло отнимали…
      — Осрамился опять! – думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрcталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лcтнимъ юношей, когда я всcми правдами и неправдами пролcзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвcтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? – я долженъ былъ отвcтить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тcмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рcшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убcдилась окончательно весьма скоро. Мнc поручили другую роль – роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завcтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинc души я все-таки на что-то еще надcялся, хотя самъ видcлъ, что человcкъ я къ этому дcлу неспособный.
      Скоро я сдcлалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ плcну. Это была оперетка.

      Въ закрытомъ театрc гремела музыка, пcли хоры и въ перемежку актеры то пcли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, вcщь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу нcсколько человcкъ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, чcмъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, ослcпительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще болcе оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театрc, гдc у меня такъ удачно не выходило слово «веревочка», водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медвcдевымъ, великолcпнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера «Пророкъ», при чcмъ на афишc было напечатано, что на сценc будеть настоящiй катокъ. Разумcется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числc для меня. Дcйствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себc необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сценc. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, – вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи «Пророка» я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сценc я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе пcвцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансценc и вмcстc съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рукc, облаченной въ бcлую перчатку – пcли:
      — Вотъ идетъ пророкъ вcнчанный…
      Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.
      — Когда это вы успcли? – спросилъ я товарищей. – Какъ ловко вы .научились пcть въ театрc. Отчего же вы это мнc не сказали и не взяли съ собою?
      — Ты опять будешь врать, – отвтcтилъ мнc невозмутимо старшей изъ прiятелей. – Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.
      Онъ далъ мнc ноты. Пcнiя было всего нcсколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскорc за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней мcрc запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой бcдc, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мнc сказали, что одинъ изъ хористовъ заболcлъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вмcстc съ хоромъ на сцену, я соболcзновалъ болящему весьма умcренно.
 
Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!
Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хорc, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:
 
      — Господи, помоги мнc когда нибудь пcть въ театрc…
      Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мнc удавалось увидcть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Послc оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зрcлищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Человcкъ сорокъ музыкантовъ, одcтыхъ въ бcлыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сценc и играли. Вcроятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ опереткc все было весело. Актеры показывали смcшныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ оперc было досадно, что поютъ такiе хорошiе пcвцы, а оркестръ мcшаетъ мнc ихъ слушать…
      Первая опера, одержавшая побcду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благороднcйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видcлъ въ Суконной Слободc, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фаустc» происходило что-то сверхъестественное – и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себc представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.
      — Батюшки, пожаръ! – подумалъ я и ужъ приготовился бcжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкc огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человcка, съ двумя перьями на шляпc, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!
      Я оцcпенcлъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ мcста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ человcкъ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.
      — Господи Iисусе Христе, – чортъ! – подумалъ я и въ душc перекрестился. Впослcдствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается тcмъ, что на верхнiя вcки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мнc недоступна, и во мнc зародилась особая театральная мистика.
      — Вотъ этого, – думалъ я съ огорченiемъ, – мнc уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.
      Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфетc, видя этого самаго человcка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себc глазъ, эти искры заметить я не могъ.
      — И то сказать, – разсуждалъ я, – онъ же въ буфетc въ темномъ пиджакc, даже галстукъ у него не красный. Вcроятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…
      Мнc уже было тогда лcтъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, вcроятно, могъ бы уже и тогда понять, въ чcмъ дcло. Но я былъ застcнчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сценc чудеса, мнc было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мнc, какъ это дcлается, я не догадался. Да и не хотcлось мнc, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ – чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ «Фауста» менcе меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусствc.
      Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себc вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ нcчто серьезное, нcчто высокое въ духовномъ смыслc, мнc не приходила въ голову. Я обобщилъ всc мои театральныя впечатлcнiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ – развлеченiе – болcе сложная забава, чcмъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе болcе легкое и болcе приятное.
      Съ этимъ чувствомъ я лcтъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнаткc, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонтc мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мнc замcняли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то сcномъ. Бcлья постельнаго что-то не припомню, но одcяло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на стcнкc висcло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ мcсяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя – служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно одcваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…
      Эти двc разновидности человcческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я успcлъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканунc спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко «Галька», а замcнить его въ труппc было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мнc – не соглашусь ли я спcть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю застcнчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.
      Несмотря на печальный инцидентъ въ этомъ спектаклc (я сcлъ на сценc мимо стула), Семеновъ-Самарскiй все же былъ растроганъ и моимъ пcнiемъ, и добросовcстнымъ желанiемъ изобразить нcчто, похожее на польскаго магната. Онъ прибавилъ мнc къ жалованью пять рублей и сталъ также поручать мнc другiя роли. Я до сихъ поръ суевcрно думаю: хорошiй признакъ новичку въ первомъ спектаклc на сценc при публикc сcсть мимо стула. Всю послcдующую карьеру я, однако, зорко слcдилъ за кресломъ и опасался не только сcсть мимо, но и садиться въ кресло другого…
      Въ этотъ первый мой сезонъ я спcлъ еще Фернандо въ «Трубадурc» и Неизвcстнаго въ «Аскольдовой Могилc».
      Успcхъ окончательно укрcпилъ мое рcшенiе посвятить себя театру. Я сталъ подумывать, какъ мнc перебраться въ Москву. Но когда сезонъ, въ «художественномъ» отношенiи протекавшiй столь благопрiятно, закончился, то деньжонокъ въ карманc на путенiествiе у меня оказалось маловато. Въ Москву я не попалъ. Да и мcстная интеллигенцiя, апплодировавшая мнc въ течение сезона, заинтересовалась моими способностями, вcроятно, потому, что я былъ крайне молодъ, и уговаривала меня остаться въ Уфc. Обcщали послать меня въ Москву учиться въ консерваторiи, а пока что дали мcсто въ земской управc. Но каково съ возвышенными чувствами сидcть за бухгалтерскимъ столомъ, переписывать безконечныя цифры недоимокъ мcстнаго населенiя! И однажды ночью, какъ Аркашка Островскiй въ «Лcсc», я тайно убcжалъ изъ Уфы.
      Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской опереткc. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: «О, поле, поле!», «Чуютъ правду» и романса Козлова «Когда-бъ я зналъ» – концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю бcдность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книгc. Случай привелъ меня въ Тифлисъ – городъ, оказавшiйся для меня чудодcственнымъ.

      Лcтом 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отдcленiи Закавказской желcзной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театрc временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мнc испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго дcтства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уфc я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, свcтъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы – молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомнcваться не могъ – однако, когда изголодавшiйся во мнc молодой звcрь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хлcба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, – то мнc уже было боязно двинуться, и я, всcми зубами крcпко уцcпившись за временное мизерное мое «благополучiе», сидcлъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это «буржуазное» подвижничество: можетъ быть, оно все равно мнc надоcло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уфc, и опять побcжалъ бы я, куда глаза глядятъ – гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извнc. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать нcкоему Усатову, профессору пcнiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и – пошелъ.
      Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ успcхомъ, будучи отличнымъ пcвцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе пcнiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое дcло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный человcкъ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьбc огромную роль. Съ этой встрcчи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь.