Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
(Рисунок Бориса Шаляпина.)
 

 
Оглавленiе.












 
 
Моим дcтям.
 

      Выпуская въ свcтъ мою настоящую книгу, я считаю необходимымъ объяснить, что побудило меня, пcвца, никогда литературой не занимавшагося, посвятить мои короткiе досуги нелегкому для меня труду – писать. Принято, правда, что люди, достигшiе значительной изcстности на какомъ нибудь жизненномъ поприщc, въ автобiографiи или мемуарахъ разсказываютъ своимъ современникамъ, въ какомъ году они увидcли свcтъ, кто родилъ ихъ, въ какой школc они учились или лcнились учиться, какъ звали дcвушку, внушившую имъ первое чувство любви, и какъ они вышли въ люди. Одну книгу добровольцамъ литературы обыкновенно прощаютъ. Но мой случай сложнcе. Этотъ узаконенный первый грcхъ я уже совершилъ много лcтъ тому назадъ. И это меня немного пугаетъ. Въ дcтствc я любилъ красть яблоки съ деревьев сосcдняго сада. Первое воровство садовникъ мнc охотно простилъ, но когда онъ поймалъ меня за этимъ дcломъ второй разъ, то больно отодралъ. И вотъ боюсь, какъ бы мои доброжелатели не сказали:
      — Чего это Шаляпинъ опять вздумалъ книгу писать? Лучше бы ужъ онъ пcлъ…
      Можетъ быть, оно такъ и есть. Но новую мою книгу я задумалъ подъ сильнымъ влiянiемъ одного внcшняго обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорокъ лcтъ со дня моего перваго выступленiя на театральныхъ подмосткахъ въ качествc профессiональнаго пcвца. Въ это знаменательное для меня юбилейное утро я сдcлался немного сентименталенъ, сталъ передъ зеркаломъ и обратился къ собственному изображенiю съ приблизительно такой, слегка выспренней рcчью:
      Высокочтимый, маститый Федоръ Ивановичъ! Хотя Вы за кулисами и большой скадалистъ, хотя Вы и отравляете существованiе дирижерамъ, а все-таки, какъ ни какъ, сорокъ лcтъ Вы вcрой и правдой прошли… Сорокъ лcтъ пcсни! Сорокъ лcтъ безпрерывнаго труда, который богамъ, Васъ возлюбившимъ, бывало угодно нерcдко осcнять вдохновенiемъ. Сорокъ лcтъ постоянного горcнiя, ибо внc горcнiя Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорокъ лcтъ сомнcнiй, и тревогъ, и восторговъ, и недовольства собою, и трiумфовъ – цcлая жизнь… Какихъ только путей Вы, Федоръ Ивановичъ, не исходили за эти годы! И родныя Вамъ проселочныя дороги, обсаженныя милыми березами, истоптанныя лаптями любезныхъ Вашему сердцу мужиковъ, такъ чудесно поющихъ Ваши любимыя народныя пcсни; и пыльныя улицы провинцiальныхъ городовъ родины, гдc мcщане заводятъ свои трогательныя шарманки и пиликаютъ на нcмецкихъ гармоникахъ; и блcстящiе проспекты императорскихъ столицъ, на которыхъ гремcла музыка боевая; и столбовыя дороги мiра, по которымъ, подъ мелодiю стальныхъ колесъ, мчатся синiе и голубые экспрессы. Какихъ только пcсенъ Вы не наслушались. Какiя только пcсни не пcли Вы сами!..
      Какъ въ такихъ случаяхъ полагается, ораторъ поднесъ мнc прiятный юбилейный подарокъ – золотое автоматическое перо, и такъ я всcмъ этимъ былъ растроганъ, что далъ себc слово вспомнить и передумать опытъ этихъ сорока лcтъ и разсказать о немъ, кому охота слушать, а прежде всего самому себc и моимъ дcтямъ…
      Долженъ сказать, что не легко дался мнc тотъ путь, о которомъ я упоминалъ въ моей юбилейной рcчи, и не всегда съ неба, какъ чудотворная манна, падало мое искусство. Долгими и упорными усилiями достигалъ я совершенства въ моей работc, бережными заботами укрcплялъ я дарованныя мнc силы. И я искренне думаю, что мой артистическiй опытъ, разсказанный правдиво, можетъ оказаться полезнымъ для тcхъ изъ моихъ молодыхъ товарищей по сценc, которые готовы серьезно надъ собою работать и не любятъ обольщаться дешевыми успcхами. Особенно теперь, когда театральное искусство, какъ мнc кажется, находится въ печальномъ упадкc, когда надъ театромъ столько мудрятъ и фокусничаютъ. Я смcю надcяться, что мои театральныя впечатлcнiя, думы и наблюденiя представятъ нcкоторый интересъ и для болcе широкаго круга читателей.
      Не менcе театра сильно волновала меня въ послcднiе годы другая тема – Россiя, моя родина. Не скрою, что чувство тоски по Россiи, которымъ болcютъ (или здоровы) многiе русскiе люди заграницей, мнc вообще не свойственно. Оттого ли, что я привыкъ скитаться по всему земному шару, или по какой нибудь другой причинc, а по родинc я обыкновенно не тоскую. Но странствуя по свcту и всматриваясь мелькомъ въ нравы различныхъ народовъ, въ жизнь различныхъ странъ, я всегда вспоминаю мой собственный народъ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человcческое. А какъ только вспомню – взгрустну. И тогда я чувствую, глубокую потребность привести въ порядокъ мои мысли о моемъ народc и о родной сторонc. Мысли разнообразныя и безпорядочныя, въ разные цвcта окрашенныя. Отъ иныхъ плохо спится, отъ иныхъ гордостью зажигаются глаза, и радостно бьется сердце. А есть и такiя, отъ которыхъ хочется пcть и плакать въ одно и то же время. Бcшеная, несуразная, но чудная родина моя! Я въ разрывc съ нею, я оставилъ ее для чужихъ краевъ. На чужбинc, оторванныя отъ Россiи, живутъ и мои дcти. Я увезъ ихъ съ собою въ раннемъ возрастc, когда для нихъ выборъ былъ еще невозможенъ. Почему я такъ поступилъ? Какъ это случилосъ? На этотъ вопросъ я чувствую себя обязаннымъ отвcтить. Вотъ почему я въ этой книгc удcлю немало мcста воспоминанiямъ о послcднихъ годахъ моей жизни въ Россiи, которая въ эти годы называлась уже не просто Россiя, а Соцiалистической и Совcтской…
      Магическiй кристаллъ, черезъ который я Россiию видcлъ – былъ театръ. Все, что я буду вспоминать и разсказывать, будетъ такъ или иначе связано съ моей театральной жизнью. О людяхъ и явленiяхъ жизни я собираюсь судить не какъ политикъ или соцiологъ, а какъ актеръ, съ актерской точки зрcнiя. Какъ актеру, мнc прежде всего интересны человcческiе типы – ихъ душа, ихъ гримъ, ихъ жесты. Это заставитъ меня иногда разсказывать подробно незначительные какъ будто эпизоды. Въ деталяхъ и орнаментахъ для меня заключается иногда больше красокъ, характера и жизни, чcмъ въ самомъ фасадc зданiя. Этотъ милый кiевскiй полицейскiй приставъ, дающiй мнc дcловую аудiенцiю въ ванной, по горло погруженный въ воду, и въ этомъ своемъ безыскусственномъ положенiи угощающiй меня въ не совсcмъ урочный часъ водкой; этотъ чудной скверный комиссаръ, который въ два часа ночи будитъ меня телефоннымъ звонкомъ, чтобы сказать мнc, что онъ хочетъ непременно и безотлагательно со мною чокнуться и закусить семгой – какъ не удcлитъ имъ минуты внимания? Они не менcе мнc интересны, чcмъ великiй князь на спектаклc Эрмитажнаго театра, чcмъ первый министръ въ дворцовомъ кабинетc, чcмъ главнокомандующiй армiей въ своемъ подвижномъ салонъ-вагонc. Это такiе же россiйскiе люди, такiе же актеры на русской сценc, хотя и въ различныхъ роляхъ.
      Выше я упоминалъ о моей первой книгc. Хочу въ нcсколькихъ словахъ пояснить, чcмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ «Страницахъ жизни», написанныхъ много лcтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дcтства, но лишь чрезвычайно бcгло и неполно освcтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгc, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгc я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избcгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внcшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгc, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послcдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внcшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.
      Если автору умcстно говоришь о качествc своего труда, то я позволю себc указать только на то, что въ моей работc я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…

 
Часть первая.
 

      Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имcлъ нcкоторое пристраспе къ рыбной ловлc. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рcку. Цcлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водc, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избc мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замcтилъ какого-то человcка въ потасканной сcрой одеждc и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лcтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сcнc. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотcлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лcтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свcтать. И съ первымъ свcтомъ сcрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какcто крякнулъ, потянулся, сcлъ, зcвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцc онъ подошелъ къ рукомойнику – къ незатейливой посудинc съ двумя отверстiями, висcвшей на веревочкc на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тcмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сcдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.
      Я было собирался со старикомъ заговорить, да не успcлъ – ушелъ. Очень пожалcлъ я объ этомъ и захотcлось мнc хотя бы взглянуть на него еще одинъ разъ. Чcмъ то старикъ меня къ себc привлекъ. Я привсталъ на колcни, облокотился на подоконникъ и открылъ окошко. Старикъ уходилъ вдаль. Долго смотрcлъ я ему вслcдъ. Фигура его, по мcрc того, какъ онъ удалялся, дcлалась меньше, меньше, и, наконецъ, исчезла вся. Но въ глазахъ и въ мозгу моемъ она осталась навсегда, живая.
      Это былъ странникъ. Въ Россiи испоконъ вcковъ были такiе люди, которые куда-то шли. У нихъ не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дcла. Но они всегда чcмъ то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганскiй образъ жизни. Ходили по просторной русской землc съ мcста на мcсто, изъ края въ край. Блуждали по подворьямъ, заходили въ монастыри, заглядывали въ кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали гдc попало. Цcль ихъ странствованiй угадать было невозможно. Я убcжденъ, что если каждаго изъ нихъ въ отдcльности спросить, куда и зачcмъ онъ идетъ – онъ не отвcтить. Не знаетъ. Онъ надъ этимь не думалъ. Казалось, что они чего-то ищутъ. Казалось, что въ ихъ душахъ жило смутное представленiе о невcдомомъ какомcто краc, гдc жизнь праведнcе и лучше. Можетъ быть, они отъ чего-нибудь бcгутъ. Но если бcгутъ, то, конечно, отъ тоски – этой совсcмъ особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.
      Въ «Борисc Годуновc» Мусоргскимъ съ потрясающей силой нарисованъ своеобразный представитель этой бродяжной Россiи – Варлаамъ. На русской сценc я не видcлъ ни удовлетворительнаго Варлаама, и самъ я не въ совершенствc воплощал этотъ образъ, но настроене я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргскiй съ несравненным искусствомъ и густотой передал бездонную тоску этого бродяги – не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска въ Варлаамc такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смcяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смcшное. Удивительно изображен Мусоргскимъ горькiй юморъ – юморъ, въ которомъ чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагаетъ Гришки Отрепьеву съ нимъ выпить и повеселиться, и онъ на это получаетъ он на это получает от мальчишки грубое: «пей, да про себя разумcй»! – какая глубокая горcчь звучитъ въ его репликc: «Про себя! Да что мнc про себя разумcть? Э-эхъ»!.. Грузно привалившись къ столу, он запcвает веселыя слова – въ минорc:
 
Какъ cдетъ ёнъ, да погоняет ёнъ,
шапка на ёмъ торчитъ, какъ рожонъ…
Это не пcсня а тайное рыданiе.
Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама какимъ-то отвратительнымъ адкоголикомъ, жрущимъ водку, Въ его страхc передъ полицейскимъ приставомъ актерамъ обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дcло – онъ боится, какъ бы его не арестовали. Едва ли это такъ. Боится ареста? Да онъ уже арестованъ, всей своей жизнью арестованъ. Можетъ быть, он въ самомъ дcлc уголовный. Зарcзалъ. Плутъ-то он во всяком случаc. Но не въ этомъ суть Варлаама. «Что мнc про себя разумcть? – значитъ, что я и кто я такой? Отлично про себя разумcю, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанiемъ своего ничтожества. Куда бы ни ступилъ онъ, непремcнно провалится – въ сугробъ или въ лужу.
Литва-ли, Русь-ли,
Что гудокъ, что гусли…
Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкc дcржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: «сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы». Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сcдая борода, на концc расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремcнный посcтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сcрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватc шапкc, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою «жретъ» въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одcтая въ нcсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоcдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послcдняго монастыря:
 
      — Заiокалъ, заiокалъ, заiокалъ и заплясалъ въ корридоре Обители Божьей. Прыгалъ пьяный, въ голомъ видc, на одной ногc… А Архiерей по этому корридору къ заутрени!
 
Выгнали…
Когда Варлаам крестится, онъ креститъ въ сердцc своемъ пятно тоски. Но ничcмъ не стирается оно: ни пляской, ни iоканьем, ни пcсней… И всего только у него утcшенiя, что читать или пcть «Прiйдите ко Мнc вси труждающiеся и обремененнiи и Азъ успокою вы». Онъ знаетъ, что онъ не труждающiйся, но онъ искренно думаетъ, что обремененный… Да еще подкрепляет онъ опiумомъ собственнаго изобрcтенiя: есть, дескать, какой-то пупъ земли, гдc живутъ праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонятъ…
Не знаю, конечно, нужны ли такiе люди, надо ли устроить такъ, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди – одна изъ замcчательнcйшихъ, хотя, можетъ быть, и печальныхъ, красокъ русской жизни. Если бы не было такихъ монаховъ, было бы труднcе жить Мусоргскому, а вмcстc съ нимъ – и намъ всcмъ…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь въ образы, которые мнc приходилось создавать на русской сценc, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, – какое бы оно ни было. Вотъ въ «Хованщинc» я вижу религiозный фанатизмъ. Какой же этотъ фанатизмъ сильный и глубокiй! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствiе, съ какимъ люди идуть на смерть во имя своей вcры. Стоять у стcнки такимъ образомъ, что и не думаютъ, повернуть ли имъ назадъ. Они головой прошибуть стcну и не замcтять, что имъ больно… Въ «Псковитянкc» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредcльное чувство владычества надъ другими людьми и какая невообразимая увcренность въ своей правотc. Нисколько не стесняется Царь Иванъ Васильевичъ, если рcка потечетъ не водой, а кровью человcческой…
«И яко да злодcянiя бcсовсеия да испраздниши. И ученикомъ своимъ власть давай, еже наступити на змiя и скорпiя, и на всю силу вражiю».
И наступалъ…
Великая сила въ Борисc Годуновc, этой наиболcе симпатичной мнc личности во всемъ моемъ репертуарc. Но этотъ бcдняга, хоть и властный Царь, какъ огромный слонъ, окруженный дикими шакалами и гiенами, низкая сила которыхъ его въ концc концовъ одолcетъ. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходятъ вокруг да около съ поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. Въ удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзаетъ слона. И опять-таки съ необузданной широтой развернется русскiй нравъ въ крамольномъ своеволiи боярства, какъ и въ деспотiи Грознаго.
Размахнется онъ за всc предcлы и въ разгульномъ бражничествc Галицкаго въ великолcпномъ произведенiи Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будетъ такимъ же безпросвcтно крайнимъ, какъ и его цинизмъ. Не знаетъ какъ будто никакой середины русскiй темпераментъ.
 

      Игра въ разбойники привлекательна, вcроятно, для всcх дcтей повсюду, во всемъ мiрc. Въ ней много романтическаго – врагъ, опасность, приключенiя. Но особенно любима эта игра россiйскими дcтьми. Едва ли гдc-нибудь въ другой странc разбойники занимаютъ такое большое мcсто въ воображенiи и играхъ дcтей, какъ у насъ. Можетъ быть, это потому такъ, что въ Россiи всегда было много разбойниковъ, и что въ народной фантазiи они срослись съ величественной декорацiей дремучихъ лcсовъ Россiи и великихъ россiйских рcкъ. Съ образомъ разбойника у русскаго мальчишки связанно представленiе о малиновомъ кушакc на красной рубахc, о вольной пcснc, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть можетъ, это еще такъ и потому, что въ старыя времена, когда народъ чувствовалъ себя угнетеннымъ барами и чиновниками, онъ часто видcлъ въ разбойникc-бунтарc своего защитника противъ господскаго засилья. Кто же изъ разбойниковъ особенно полюбился Россiи? Царь-разбойникъ, Стенька Разинъ. Великодушный и жестокiй, бурный и властный, Стенька возсталъ противъ властей и звалъ подъ свой бунтарскiй стягъ недовольныхъ и обиженныхъ. И вотъ замcчательно, что больше всего въ Разинc легенда облюбовала его дикiй романтическiй порывъ, когда онъ, «веселый и хмcльной», поднялъ надъ бортомъ челна любимую персидскую княжну и бросилъ ее въ Волгу-рcку – «подарокъ отъ донскаго казака», какъ поется о немъ въ пcснc. Вырвалъ, несомненно, изъ груди кусокъ горячаго сердца и бросилъ за бортъ, въ волны… Вотъ, какой онъ, этотъ популярный русскiй разбойникъ! Я, конечно, далекъ отъ мысли видcть въ Степанc Тимофеевичc Разинc символическiй образъ Россiи. Но правда и то, что думать о характерc русскаго человcка, о судьбахъ Россiи и не вспомнить о Разинc – просто невозможно. Пусть онъ и не воплощаетъ Россiи, но не случайный онъ въ ней человcкъ, очень сродни онъ русской Волгc… Находитъ иногда на русскаго человcка разинская стихiя, и чудныя онъ тогда творитъ дcла! Такъ это для меня достоверно, что часто мнc кажется, что мы всc – и красные, и белые, и зеленые, и синiе – въ одно изъ такихъ стенькиныхъ навожденiй взяли да и сыграли въ разбойники, и еще какъ сыграли – до самозабвенiя! Подняли надъ бортомъ великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили въ волны… Но не персидскую княжну, на этотъ разъ, а нашу родную мать – Россiю… «Подарокъ отъ донского казака».
      Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этимъ необыкновенно-романтическимъ жестомъ, находя его трагически-прекраснымъ. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я въ нашей игрc въ разбойники. Вижу я въ ней многое другое, отъ романтизма очень далекое. Рядомъ съ поэзiей и красотой въ русской душе живутъ тяжкiе, удручающiе грcхи. Грcхи-то, положимъ, общечеловcческiе – нетерпимость, зависть, злоба, жестокость – но такова уже наша странная русская натура, что въ ней все, дурное и хорошее, принимаетъ безмcрныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминаютъ русскую мятель, когда человcка закружитъ до темноты; не только тоска наша особенная – вязкая и непролазная; но и апатiя русская – какая то, я бы сказалъ, пронзительная. Сквозная пустота въ нашей апатiи, ни на какой европейскiй сплинъ не похожая. Къ ночи такой пустоты, пожалуй, страшно дcлается.
      Не знаетъ, какъ будто, середины русскiй темпераментъ. До крайности интенсивны его душевныя состоянiя, его чувствованiя. Оттого русская жизнь кажется такой противорcчивой, полной рcзкихъ контрастовъ. Противорcчiя есть во всякой человcческой душc. Это ея естественная свcтотcнь. Во всякой душc живутъ несходныя чувства, но въ серединныхъ своихъ состоянiяхъ они мирно уживаются рядомъ въ отличномъ сосcдствc. Малые, мягкiе холмы не нарушаютъ гармонiи пейзажа. Они придаютъ ему только больше жизни. Не то цcль высокихъ и острыхъ горъ – онc образуютъ промежуточныя бездны. Бездны эти, положимъ, только кажущiяся – это, вcдь, просто уровень почвы, подошвы горъ, но впечатлcнiе все таки такое, что тутъ земля подверглась конвульсiямъ.
      Быть можетъ, это отъ нcкоторой примитивности русскаго народа, оттого, что онъ еще «молодъ», но въ русскомъ характерc и въ русскомъ быту противорcчiя, дcйствительно, выступають съ большей, чcмъ у другихъ, рcзкостью и остротой. Широка русская натура, спору нcтъ, а сколько же въ русскомъ быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предcльной нcжностью, предcльной жалостью одарено русское сердце, а сколько въ то же время въ русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцcльнаго, какъ бы совершенно безкорыстнаго. Утонченъ удивительно русскiй духъ, а сколько порою въ русскихъ взаимоотношенiхъ топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, дcйствительно, ни въ чемъ, ни въ хорошемъ, ни въ дурномъ, не знаеть середины русскiй человcкъ.
 
Стремится до утраты силъ,
Какъ беззаконная комета
Въ кругу расчисленномъ свcтилъ…
И когда, волнуясь, стоишь на сцcне передъ публикой, освещенный рампой, и изображаешь это самъ, или видишь что вокругъ себя, то болcзненно чувствуешь каждое малcйшее такое прикосновенiе къ своей кожc, какъ лошадь чувствуетъ муху, сcвшую на животъ.
 

      И все таки звенитъ звcзднымъ звономъ въ вcкахъ удивительный, глубокiй русскiй генiй. Я терпcть не могу нацiональнаго бахвальства. Всякiй разъ, когда я восхищаюсь чcмъ нибудь русскимъ, мнc кажется, что я похожъ на того самаго генерала отъ инфантерiи, который по всякому поводу и безъ всякаго повода говоритъ:
      — Если я дамъ туркc съcсть горшокъ гречневой каши съ масломъ, то черезъ три часа этотъ турка, на тротуарc, на глазахъ у публики, погибнетъ въ страшныхъ судорогахъ.
      — А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?
      — Я?!. Съ семилcтняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..
      Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничcмъ инымъ нельзя, какъ именно звcзднымъ звономъ, дрожащимъ въ небесахъ, этотъ глубокiй широкiй и вмcстc съ тcмъ легчайшiй русскiй генiй…
      Только подумайте, какъ выражены свcтъ и тcнь у россiйскаго генiя, Александра Сергеевича Пушкина. Въ «Каменномъ Гостc» мадридская красавица говоритъ:
 
«Приди! Открой балконъ. Какъ небо тихо,
Недвижимъ теплый воздухъ, ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ, яркая луна
Блеститъ на синевc густой и темной,
И сторожа кричатъ протяжно, ясно!..
А далеко, на сcверc – въ Парижc,
Быть можетъ, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идетъ и вcтеръ дуетъ»…
Далекоc на сcверc – въ Парижc. А написано это въ Россiи, въ Михайловскомъ, Новогородской губернiи, въ морозный, можетъ быть, день, среди сугробовъ снcга. Оттуда Пушкинъ, вообразивъ себя въ Мадридc, почувствовалъ Парижъ далекимъ, севернымъ!..
Не знаю, игралъ ли Александръ Сергcевичъ на какомъ нибудь инструментc. Думаю, что нcтъ. Ни въ его лирикc, ни въ его перепискc нcтъ на это, кажется, никакихъ указанiй. Значитъ, музыкантомъ онъ не былъ, а какъ глубоко онъ почувствовалъ самую душу музыки. Все, что онъ въ «Моцартъ и Сальери» говоритъ о музыкc, въ высочайшей степени совершенно. Какъ глубоко онъ почувствовалъ Моцарта – не только въ его конструкцiи музыкальной, не только въ его контрапунктахъ или отдcльныхъ мелодiяхъ и гармоническихъ модуляцiяхъ. Нcтъ, онъ почувствовалъ Моцарта во всей его глубокой сущности, въ его субстанцiи. Вспомните слова Моцарта къ Сальери:
«Когда бы всc такъ чувствовали силу
Гармонiи! Но нcтъ: тогда бъ не могъ
И мiръ существовать, никто бъ не сталъ
Заботиться о нуждахъ низкой жизни».
Такъ именно, а не иначе могъ говорить Моцартъ. Пушкинъ не сказалъ: «силу мелодiи», это было бы для Моцарта мелко. Онъ сказалъ: «силу гармонiи». Потому, что какъ ни поютъ звcзды въ небесахъ, какiя бы отъ нихъ ни текли мелодiи, суть этихъ мелодiй, пcсенъ и самыхъ звcздъ – гармонiя.
Всc противорcчия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которыхъ читатель не разъ встрcтитъ въ моихъ разсказахъ, находятъ, въ концc концовъ, высшее примиренiе въ русскомъ художественномъ творчествc, въ гармоническихъ и глубокихъ созданiяхъ русскаго генiя.
 

      Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себc мое вниманiе, но заполнилъ цcликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Дcйствительность, меня окружавшая, заключала въ себc очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я видcлъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально смcшано съ жизнью всякаго человcка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьбc было угодно помcстить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себc въ этомъ яснаго отчета, но несомнcнно какъ-то это чувствовалъ всcмъ сердцемъ. Глубоко въ моей душc что-то необъяснимое говорило мнc, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое посcщенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною – болcе прекрасной, болcе благородной.
      Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сценc «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно одcты! (Одcты они были, вcроятно, очень плохо). Въ какихъ-то замcчательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цвcта сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова – въ отдcльности я всc ихъ зналъ, это были тc обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то человcческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ человcческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.
      Я съ нcкоторой настойчивостью отмcчаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои позднcйшiя услады искусствомъ и жизнью ничcмъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. Мcнялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы – сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.
      Помню, какъ я былъ глубоко взволнованъ, когда однажды, уже будучи артистомъ Марiинскаго театра, услышалъ это самое сужденiе, въ простой, но яркой формc выраженное одной необразованной женщиной. Мнc приходитъ на память одинъ изъ прекрасныхъ грcховъ моей молодости. Красивая, великолепная Елизавета! Жизнь ея была скучна и сcра, какъ только можетъ быть сcра и скучна жизнь въ доме какого нибудь младшаго помощника старшаго начальника запасной станцiи желcзной дороги въ русской провинцiи. Она была прекрасна, какъ Венера, и какъ Венера же безграмотна. Но главнымъ достоинствомъ Елизаветы было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цвcтокъ.
      Когда я, въ часы нашихъ свиданiй, при керосиновой лампc, вмcсто абажура закрытой оберткомъ газеты, читалъ ей:
 
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана, –
то она слушала меня съ расширенными зрачками и, горя восторгомъ, говорила:
 
      — Какiе вы удивительные люди, вы – ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которыя я каждый день могу услышать, но никто ихъ мнc такъ никогда не составлялъ. Тучка – утесъ – грудь – великанъ, а что, кажется, проще, чcм «ночевала», а вотъ – какъ это вмcстc красиво! Просто плакать хочется. Какъ вы хорошо выдумываете!..
      Это были мои собственныя мысли въ устахъ Елизаветы, Такъ именно я чувствовалъ и думалъ маленъкимъ мальчикомъ. Живу я въ моей Суконной Слободc, слышу слова, сказанныя такъ или иначе, но никакъ на нихъ не откликается душа. А въ театрc, кcм-то собранныя, они прiобрcтаютъ величественность, красоту и смыслъ…
      А тутъ еще свcтъ, декорацiи, таинственный занавcсъ и священная ограда, отдcляющая насъ, суконныхъ слобожанъ, отъ «нихъ», героевъ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ… Это превосходило все, что можно было мнc вообразить. Это не только удивляло. Откровенно скажу – это подавляло.
      Я не зналъ, не могъ опредcлить, дcйствительность ли это или обманъ. Я, вcроятно, и не задавался этимъ вопросомъ, но если бы это былъ самый злокачественный обманъ, душа моя все равно повcрила бы обману свято. Не могла бы не повcрить, потому что на занавcсc было нарисовано:
 
У лукоморья дубъ зеленый.
Златая цcпь на дубc томъ…
Вотъ съ этого момента, хотя я былъ еще очень молодъ, я въ глубинc души, безъ словъ и рcшенiй, рcшилъ разъ навсегда – принять именно это причастiе…
И часто мнc съ тcхъ поръ казалось, что не только слова обыденныя могутъ быть преображены въ поэзiю, но и поступки наши, необходимые, повседневные, реальные поступки нашей Суконной Слободы, могутъ быть претворены въ прекрасныя дcйствiя. Но для этого въ жизни, какъ въ искусствc, нужны творческая фантазiя и художественная воля. Надо умcть видcть сны.