Ф.И.ШАЛЯПИНЪ
(Рисунок Бориса Шаляпина.)
 

 
Оглавленiе.












 
 
Моим дcтям.
 

      Выпуская въ свcтъ мою настоящую книгу, я считаю необходимымъ объяснить, что побудило меня, пcвца, никогда литературой не занимавшагося, посвятить мои короткiе досуги нелегкому для меня труду – писать. Принято, правда, что люди, достигшiе значительной изcстности на какомъ нибудь жизненномъ поприщc, въ автобiографiи или мемуарахъ разсказываютъ своимъ современникамъ, въ какомъ году они увидcли свcтъ, кто родилъ ихъ, въ какой школc они учились или лcнились учиться, какъ звали дcвушку, внушившую имъ первое чувство любви, и какъ они вышли въ люди. Одну книгу добровольцамъ литературы обыкновенно прощаютъ. Но мой случай сложнcе. Этотъ узаконенный первый грcхъ я уже совершилъ много лcтъ тому назадъ. И это меня немного пугаетъ. Въ дcтствc я любилъ красть яблоки съ деревьев сосcдняго сада. Первое воровство садовникъ мнc охотно простилъ, но когда онъ поймалъ меня за этимъ дcломъ второй разъ, то больно отодралъ. И вотъ боюсь, какъ бы мои доброжелатели не сказали:
      — Чего это Шаляпинъ опять вздумалъ книгу писать? Лучше бы ужъ онъ пcлъ…
      Можетъ быть, оно такъ и есть. Но новую мою книгу я задумалъ подъ сильнымъ влiянiемъ одного внcшняго обстоятельства, которому противостоять было трудно. Недавно исполнилось сорокъ лcтъ со дня моего перваго выступленiя на театральныхъ подмосткахъ въ качествc профессiональнаго пcвца. Въ это знаменательное для меня юбилейное утро я сдcлался немного сентименталенъ, сталъ передъ зеркаломъ и обратился къ собственному изображенiю съ приблизительно такой, слегка выспренней рcчью:
      Высокочтимый, маститый Федоръ Ивановичъ! Хотя Вы за кулисами и большой скадалистъ, хотя Вы и отравляете существованiе дирижерамъ, а все-таки, какъ ни какъ, сорокъ лcтъ Вы вcрой и правдой прошли… Сорокъ лcтъ пcсни! Сорокъ лcтъ безпрерывнаго труда, который богамъ, Васъ возлюбившимъ, бывало угодно нерcдко осcнять вдохновенiемъ. Сорокъ лcтъ постоянного горcнiя, ибо внc горcнiя Вы не мыслили и не мыслите искусства. Сорокъ лcтъ сомнcнiй, и тревогъ, и восторговъ, и недовольства собою, и трiумфовъ – цcлая жизнь… Какихъ только путей Вы, Федоръ Ивановичъ, не исходили за эти годы! И родныя Вамъ проселочныя дороги, обсаженныя милыми березами, истоптанныя лаптями любезныхъ Вашему сердцу мужиковъ, такъ чудесно поющихъ Ваши любимыя народныя пcсни; и пыльныя улицы провинцiальныхъ городовъ родины, гдc мcщане заводятъ свои трогательныя шарманки и пиликаютъ на нcмецкихъ гармоникахъ; и блcстящiе проспекты императорскихъ столицъ, на которыхъ гремcла музыка боевая; и столбовыя дороги мiра, по которымъ, подъ мелодiю стальныхъ колесъ, мчатся синiе и голубые экспрессы. Какихъ только пcсенъ Вы не наслушались. Какiя только пcсни не пcли Вы сами!..
      Какъ въ такихъ случаяхъ полагается, ораторъ поднесъ мнc прiятный юбилейный подарокъ – золотое автоматическое перо, и такъ я всcмъ этимъ былъ растроганъ, что далъ себc слово вспомнить и передумать опытъ этихъ сорока лcтъ и разсказать о немъ, кому охота слушать, а прежде всего самому себc и моимъ дcтямъ…
      Долженъ сказать, что не легко дался мнc тотъ путь, о которомъ я упоминалъ въ моей юбилейной рcчи, и не всегда съ неба, какъ чудотворная манна, падало мое искусство. Долгими и упорными усилiями достигалъ я совершенства въ моей работc, бережными заботами укрcплялъ я дарованныя мнc силы. И я искренне думаю, что мой артистическiй опытъ, разсказанный правдиво, можетъ оказаться полезнымъ для тcхъ изъ моихъ молодыхъ товарищей по сценc, которые готовы серьезно надъ собою работать и не любятъ обольщаться дешевыми успcхами. Особенно теперь, когда театральное искусство, какъ мнc кажется, находится въ печальномъ упадкc, когда надъ театромъ столько мудрятъ и фокусничаютъ. Я смcю надcяться, что мои театральныя впечатлcнiя, думы и наблюденiя представятъ нcкоторый интересъ и для болcе широкаго круга читателей.
      Не менcе театра сильно волновала меня въ послcднiе годы другая тема – Россiя, моя родина. Не скрою, что чувство тоски по Россiи, которымъ болcютъ (или здоровы) многiе русскiе люди заграницей, мнc вообще не свойственно. Оттого ли, что я привыкъ скитаться по всему земному шару, или по какой нибудь другой причинc, а по родинc я обыкновенно не тоскую. Но странствуя по свcту и всматриваясь мелькомъ въ нравы различныхъ народовъ, въ жизнь различныхъ странъ, я всегда вспоминаю мой собственный народъ, мою собственную страну. Вспоминаю прошлое, хорошее и дурное, личное и вообще человcческое. А какъ только вспомню – взгрустну. И тогда я чувствую, глубокую потребность привести въ порядокъ мои мысли о моемъ народc и о родной сторонc. Мысли разнообразныя и безпорядочныя, въ разные цвcта окрашенныя. Отъ иныхъ плохо спится, отъ иныхъ гордостью зажигаются глаза, и радостно бьется сердце. А есть и такiя, отъ которыхъ хочется пcть и плакать въ одно и то же время. Бcшеная, несуразная, но чудная родина моя! Я въ разрывc съ нею, я оставилъ ее для чужихъ краевъ. На чужбинc, оторванныя отъ Россiи, живутъ и мои дcти. Я увезъ ихъ съ собою въ раннемъ возрастc, когда для нихъ выборъ былъ еще невозможенъ. Почему я такъ поступилъ? Какъ это случилосъ? На этотъ вопросъ я чувствую себя обязаннымъ отвcтить. Вотъ почему я въ этой книгc удcлю немало мcста воспоминанiямъ о послcднихъ годахъ моей жизни въ Россiи, которая въ эти годы называлась уже не просто Россiя, а Соцiалистической и Совcтской…
      Магическiй кристаллъ, черезъ который я Россiию видcлъ – былъ театръ. Все, что я буду вспоминать и разсказывать, будетъ такъ или иначе связано съ моей театральной жизнью. О людяхъ и явленiяхъ жизни я собираюсь судить не какъ политикъ или соцiологъ, а какъ актеръ, съ актерской точки зрcнiя. Какъ актеру, мнc прежде всего интересны человcческiе типы – ихъ душа, ихъ гримъ, ихъ жесты. Это заставитъ меня иногда разсказывать подробно незначительные какъ будто эпизоды. Въ деталяхъ и орнаментахъ для меня заключается иногда больше красокъ, характера и жизни, чcмъ въ самомъ фасадc зданiя. Этотъ милый кiевскiй полицейскiй приставъ, дающiй мнc дcловую аудiенцiю въ ванной, по горло погруженный въ воду, и въ этомъ своемъ безыскусственномъ положенiи угощающiй меня въ не совсcмъ урочный часъ водкой; этотъ чудной скверный комиссаръ, который въ два часа ночи будитъ меня телефоннымъ звонкомъ, чтобы сказать мнc, что онъ хочетъ непременно и безотлагательно со мною чокнуться и закусить семгой – какъ не удcлитъ имъ минуты внимания? Они не менcе мнc интересны, чcмъ великiй князь на спектаклc Эрмитажнаго театра, чcмъ первый министръ въ дворцовомъ кабинетc, чcмъ главнокомандующiй армiей въ своемъ подвижномъ салонъ-вагонc. Это такiе же россiйскiе люди, такiе же актеры на русской сценc, хотя и въ различныхъ роляхъ.
      Выше я упоминалъ о моей первой книгc. Хочу въ нcсколькихъ словахъ пояснить, чcмъ моя настоящая книга, отличается отъ той. Въ «Страницахъ жизни», написанныхъ много лcтъ назадъ въ Россiи, я далъ полный очеркъ моего дcтства, но лишь чрезвычайно бcгло и неполно освcтилъ мою артистическую карьеру и мое художественное развитiе. Событiя, о которыхъ я рассказываю въ первой книгc, относятся, главнымъ образомъ, къ перiоду, предшествующему 1905 г. Въ настоящей книгc я пытаюсь дать полный очеркъ моей жизни до настоящаго дня. Я тщательно избcгаю повторенiй и упоминаю объ иныхъ внcшнихъ событiяхъ, разсказанныхъ въ первой книгc, только мимоходомъ и лишь постольку, поскольку это необходимо для послcдовательнаго анализа моей художественной эволюцiи. Первая книга является, такимъ образомъ, внcшней и неполной бiографiей моей жизни, тогда какъ эта стремится быть аналитической бiографiей моей души и моего искусства.
      Если автору умcстно говоришь о качествc своего труда, то я позволю себc указать только на то, что въ моей работc я стремился прежде всего къ полной правдивости. Я выступаю передъ читателемъ безъ грима…

 
Часть первая.
 

      Въ былые годы, когда я былъ моложе, я имcлъ нcкоторое пристраспе къ рыбной ловлc. Я оставлялъ мой городской домъ, запасался удочками и червяками и уходилъ въ деревню на рcку. Цcлые дни до поздняго вечера я проводилъ на водc, а спать заходилъ куда попало, къ крестьянамъ. Въ одинъ изъ такихъ отлетовъ и устроился въ избc мельника. Однажды, придя къ мельнику ночевать, я въ углу избы замcтилъ какого-то человcка въ потасканной сcрой одеждc и въ дырявыхъ валеныхъ сапогахъ, хотя было это лcтомъ. Онъ лежалъ на полу съ котомкой подъ головой и съ длиннымъ посохомъ подмышкой. Такъ онъ и спалъ. Я лег противъ двери на разостланномъ для меня сcнc. Не спалось. Волновала будущая заря. Хотcлось зари. Утромъ рыба хорошо клюетъ. Но въ лcтнюю пору зари долго ждать не приходится. Скоро начало свcтать. И съ первымъ свcтомъ сcрый комокъ въ валенкахъ зашевелился, какcто крякнулъ, потянулся, сcлъ, зcвнулъ, перекрестился, всталъ и пошелъ прямо въ дверь. На крыльцc онъ подошелъ къ рукомойнику – къ незатейливой посудинc съ двумя отверстiями, висcвшей на веревочкc на краю крыльца. Съ моего ложа я съ любопытствомъ наблюдалъ за тcмъ, какъ онъ полилъ воды на руки, какъ онъ смочилъ ею свою сcдую бороду, растеръ ее, вытерся рукавомъ своей хламиды, взялъ въ руки посохъ, перекрестился, поклонился на три стороны и пошелъ.
      Я было собирался со старикомъ заговорить, да не успcлъ – ушелъ. Очень пожалcлъ я объ этомъ и захотcлось мнc хотя бы взглянуть на него еще одинъ разъ. Чcмъ то старикъ меня къ себc привлекъ. Я привсталъ на колcни, облокотился на подоконникъ и открылъ окошко. Старикъ уходилъ вдаль. Долго смотрcлъ я ему вслcдъ. Фигура его, по мcрc того, какъ онъ удалялся, дcлалась меньше, меньше, и, наконецъ, исчезла вся. Но въ глазахъ и въ мозгу моемъ она осталась навсегда, живая.
      Это былъ странникъ. Въ Россiи испоконъ вcковъ были такiе люди, которые куда-то шли. У нихъ не было ни дома, ни крова, ни семьи, ни дcла. Но они всегда чcмъ то озабочены. Не будучи цыганами, вели цыганскiй образъ жизни. Ходили по просторной русской землc съ мcста на мcсто, изъ края въ край. Блуждали по подворьямъ, заходили въ монастыри, заглядывали въ кабаки, тянулись на ярмарки. Отдыхали и спали гдc попало. Цcль ихъ странствованiй угадать было невозможно. Я убcжденъ, что если каждаго изъ нихъ въ отдcльности спросить, куда и зачcмъ онъ идетъ – онъ не отвcтить. Не знаетъ. Онъ надъ этимь не думалъ. Казалось, что они чего-то ищутъ. Казалось, что въ ихъ душахъ жило смутное представленiе о невcдомомъ какомcто краc, гдc жизнь праведнcе и лучше. Можетъ быть, они отъ чего-нибудь бcгутъ. Но если бcгутъ, то, конечно, отъ тоски – этой совсcмъ особенной, непонятной, невыразимой, иногда безпричинной русской тоски.
      Въ «Борисc Годуновc» Мусоргскимъ съ потрясающей силой нарисованъ своеобразный представитель этой бродяжной Россiи – Варлаамъ. На русской сценc я не видcлъ ни удовлетворительнаго Варлаама, и самъ я не въ совершенствc воплощал этотъ образъ, но настроене я чувствую сильно и объяснить его я могу. Мусоргскiй съ несравненным искусствомъ и густотой передал бездонную тоску этого бродяги – не то монаха-разстриги, не то просто какого-то бывшаго служителя. Тоска въ Варлаамc такая, что хоть удавись, а если удавиться не хочется, то надо смcяться, выдумать что нибудь разгульно-пьяное, будто-бы смcшное. Удивительно изображен Мусоргскимъ горькiй юморъ – юморъ, въ которомъ чувствуется глубокая драма. Кргда Варлаам предлагаетъ Гришки Отрепьеву съ нимъ выпить и повеселиться, и онъ на это получаетъ он на это получает от мальчишки грубое: «пей, да про себя разумcй»! – какая глубокая горcчь звучитъ въ его репликc: «Про себя! Да что мнc про себя разумcть? Э-эхъ»!.. Грузно привалившись къ столу, он запcвает веселыя слова – въ минорc:
 
Какъ cдетъ ёнъ, да погоняет ёнъ,
шапка на ёмъ торчитъ, какъ рожонъ…
Это не пcсня а тайное рыданiе.
Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама какимъ-то отвратительнымъ адкоголикомъ, жрущимъ водку, Въ его страхc передъ полицейскимъ приставомъ актерамъ обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дcло – онъ боится, какъ бы его не арестовали. Едва ли это такъ. Боится ареста? Да онъ уже арестованъ, всей своей жизнью арестованъ. Можетъ быть, он въ самомъ дcлc уголовный. Зарcзалъ. Плутъ-то он во всяком случаc. Но не въ этомъ суть Варлаама. «Что мнc про себя разумcть? – значитъ, что я и кто я такой? Отлично про себя разумcю, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанiемъ своего ничтожества. Куда бы ни ступилъ онъ, непремcнно провалится – въ сугробъ или въ лужу.
Литва-ли, Русь-ли,
Что гудокъ, что гусли…
Куда бы онъ ни пошелъ, онъ идетъ съ готовымъ сознанiемъ, что никому онъ не нуженъ. Кому нужна мразь?.. Вотъ и ходитъ Варлаамъ изъ монастыря въ монастырь, занимается ловлей рыбы, можетъ быть, въ соловецкой обители, шатается изъ города въ городъ, въ прискокъ за чудотворной иконой по церковнымъ городскимъ приходамъ. Въ горсточкc дcржитъ свечку восковую, чтобы ее не задуло, и оретъ сиплымъ басомъ, подражая протодiаконамъ: «сокрушите змiя лютаго со дванадесятью крылами хоботы». Отъ него пахнетъ потомъ, и постнымъ масломъ, и ладаномъ. У него спутана и всклокочена сcдая борода, на концc расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, съ сизо-краснымъ носомъ, онъ непремcнный посcтитель толкучаго рынка. Это онъ ходитъ тамъ темно-сcрый, весь поношенный и помятый, въ своей стеганой на ватc шапкc, схожей съ камилавкой. Это онъ зимою «жретъ» въ обжорномъ ряду толчка, если есть на что жрать, требуху изъ корчаги, на которой обыкновенно сидитъ толстая, одcтая въ нcсколько кофт, юбокъ и штановъ торговка: бережетъ тепло требухи. Это онъ разсказываетъ своимъ трактирнымъ надоcдателямъ, какъ и за что выгнали его изъ послcдняго монастыря:
 
      — Заiокалъ, заiокалъ, заiокалъ и заплясалъ въ корридоре Обители Божьей. Прыгалъ пьяный, въ голомъ видc, на одной ногc… А Архiерей по этому корридору къ заутрени!
 
Выгнали…
Когда Варлаам крестится, онъ креститъ въ сердцc своемъ пятно тоски. Но ничcмъ не стирается оно: ни пляской, ни iоканьем, ни пcсней… И всего только у него утcшенiя, что читать или пcть «Прiйдите ко Мнc вси труждающiеся и обремененнiи и Азъ успокою вы». Онъ знаетъ, что онъ не труждающiйся, но онъ искренно думаетъ, что обремененный… Да еще подкрепляет онъ опiумомъ собственнаго изобрcтенiя: есть, дескать, какой-то пупъ земли, гдc живутъ праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонятъ…
Не знаю, конечно, нужны ли такiе люди, надо ли устроить такъ, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди – одна изъ замcчательнcйшихъ, хотя, можетъ быть, и печальныхъ, красокъ русской жизни. Если бы не было такихъ монаховъ, было бы труднcе жить Мусоргскому, а вмcстc съ нимъ – и намъ всcмъ…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь въ образы, которые мнc приходилось создавать на русской сценc, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, – какое бы оно ни было. Вотъ въ «Хованщинc» я вижу религiозный фанатизмъ. Какой же этотъ фанатизмъ сильный и глубокiй! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствiе, съ какимъ люди идуть на смерть во имя своей вcры. Стоять у стcнки такимъ образомъ, что и не думаютъ, повернуть ли имъ назадъ. Они головой прошибуть стcну и не замcтять, что имъ больно… Въ «Псковитянкc» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредcльное чувство владычества надъ другими людьми и какая невообразимая увcренность въ своей правотc. Нисколько не стесняется Царь Иванъ Васильевичъ, если рcка потечетъ не водой, а кровью человcческой…
«И яко да злодcянiя бcсовсеия да испраздниши. И ученикомъ своимъ власть давай, еже наступити на змiя и скорпiя, и на всю силу вражiю».
И наступалъ…
Великая сила въ Борисc Годуновc, этой наиболcе симпатичной мнc личности во всемъ моемъ репертуарc. Но этотъ бcдняга, хоть и властный Царь, какъ огромный слонъ, окруженный дикими шакалами и гiенами, низкая сила которыхъ его въ концc концовъ одолcетъ. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходятъ вокруг да около съ поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. Въ удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзаетъ слона. И опять-таки съ необузданной широтой развернется русскiй нравъ въ крамольномъ своеволiи боярства, какъ и въ деспотiи Грознаго.
Размахнется онъ за всc предcлы и въ разгульномъ бражничествc Галицкаго въ великолcпномъ произведенiи Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будетъ такимъ же безпросвcтно крайнимъ, какъ и его цинизмъ. Не знаетъ какъ будто никакой середины русскiй темпераментъ.
 

      Игра въ разбойники привлекательна, вcроятно, для всcх дcтей повсюду, во всемъ мiрc. Въ ней много романтическаго – врагъ, опасность, приключенiя. Но особенно любима эта игра россiйскими дcтьми. Едва ли гдc-нибудь въ другой странc разбойники занимаютъ такое большое мcсто въ воображенiи и играхъ дcтей, какъ у насъ. Можетъ быть, это потому такъ, что въ Россiи всегда было много разбойниковъ, и что въ народной фантазiи они срослись съ величественной декорацiей дремучихъ лcсовъ Россiи и великихъ россiйских рcкъ. Съ образомъ разбойника у русскаго мальчишки связанно представленiе о малиновомъ кушакc на красной рубахc, о вольной пcснc, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть можетъ, это еще такъ и потому, что въ старыя времена, когда народъ чувствовалъ себя угнетеннымъ барами и чиновниками, онъ часто видcлъ въ разбойникc-бунтарc своего защитника противъ господскаго засилья. Кто же изъ разбойниковъ особенно полюбился Россiи? Царь-разбойникъ, Стенька Разинъ. Великодушный и жестокiй, бурный и властный, Стенька возсталъ противъ властей и звалъ подъ свой бунтарскiй стягъ недовольныхъ и обиженныхъ. И вотъ замcчательно, что больше всего въ Разинc легенда облюбовала его дикiй романтическiй порывъ, когда онъ, «веселый и хмcльной», поднялъ надъ бортомъ челна любимую персидскую княжну и бросилъ ее въ Волгу-рcку – «подарокъ отъ донскаго казака», какъ поется о немъ въ пcснc. Вырвалъ, несомненно, изъ груди кусокъ горячаго сердца и бросилъ за бортъ, въ волны… Вотъ, какой онъ, этотъ популярный русскiй разбойникъ! Я, конечно, далекъ отъ мысли видcть въ Степанc Тимофеевичc Разинc символическiй образъ Россiи. Но правда и то, что думать о характерc русскаго человcка, о судьбахъ Россiи и не вспомнить о Разинc – просто невозможно. Пусть онъ и не воплощаетъ Россiи, но не случайный онъ въ ней человcкъ, очень сродни онъ русской Волгc… Находитъ иногда на русскаго человcка разинская стихiя, и чудныя онъ тогда творитъ дcла! Такъ это для меня достоверно, что часто мнc кажется, что мы всc – и красные, и белые, и зеленые, и синiе – въ одно изъ такихъ стенькиныхъ навожденiй взяли да и сыграли въ разбойники, и еще какъ сыграли – до самозабвенiя! Подняли надъ бортомъ великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили въ волны… Но не персидскую княжну, на этотъ разъ, а нашу родную мать – Россiю… «Подарокъ отъ донского казака».
      Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этимъ необыкновенно-романтическимъ жестомъ, находя его трагически-прекраснымъ. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я въ нашей игрc въ разбойники. Вижу я въ ней многое другое, отъ романтизма очень далекое. Рядомъ съ поэзiей и красотой въ русской душе живутъ тяжкiе, удручающiе грcхи. Грcхи-то, положимъ, общечеловcческiе – нетерпимость, зависть, злоба, жестокость – но такова уже наша странная русская натура, что въ ней все, дурное и хорошее, принимаетъ безмcрныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминаютъ русскую мятель, когда человcка закружитъ до темноты; не только тоска наша особенная – вязкая и непролазная; но и апатiя русская – какая то, я бы сказалъ, пронзительная. Сквозная пустота въ нашей апатiи, ни на какой европейскiй сплинъ не похожая. Къ ночи такой пустоты, пожалуй, страшно дcлается.
      Не знаетъ, какъ будто, середины русскiй темпераментъ. До крайности интенсивны его душевныя состоянiя, его чувствованiя. Оттого русская жизнь кажется такой противорcчивой, полной рcзкихъ контрастовъ. Противорcчiя есть во всякой человcческой душc. Это ея естественная свcтотcнь. Во всякой душc живутъ несходныя чувства, но въ серединныхъ своихъ состоянiяхъ они мирно уживаются рядомъ въ отличномъ сосcдствc. Малые, мягкiе холмы не нарушаютъ гармонiи пейзажа. Они придаютъ ему только больше жизни. Не то цcль высокихъ и острыхъ горъ – онc образуютъ промежуточныя бездны. Бездны эти, положимъ, только кажущiяся – это, вcдь, просто уровень почвы, подошвы горъ, но впечатлcнiе все таки такое, что тутъ земля подверглась конвульсiямъ.
      Быть можетъ, это отъ нcкоторой примитивности русскаго народа, оттого, что онъ еще «молодъ», но въ русскомъ характерc и въ русскомъ быту противорcчiя, дcйствительно, выступають съ большей, чcмъ у другихъ, рcзкостью и остротой. Широка русская натура, спору нcтъ, а сколько же въ русскомъ быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предcльной нcжностью, предcльной жалостью одарено русское сердце, а сколько въ то же время въ русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцcльнаго, какъ бы совершенно безкорыстнаго. Утонченъ удивительно русскiй духъ, а сколько порою въ русскихъ взаимоотношенiхъ топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, дcйствительно, ни въ чемъ, ни въ хорошемъ, ни въ дурномъ, не знаеть середины русскiй человcкъ.
 
Стремится до утраты силъ,
Какъ беззаконная комета
Въ кругу расчисленномъ свcтилъ…
И когда, волнуясь, стоишь на сцcне передъ публикой, освещенный рампой, и изображаешь это самъ, или видишь что вокругъ себя, то болcзненно чувствуешь каждое малcйшее такое прикосновенiе къ своей кожc, какъ лошадь чувствуетъ муху, сcвшую на животъ.
 

      И все таки звенитъ звcзднымъ звономъ въ вcкахъ удивительный, глубокiй русскiй генiй. Я терпcть не могу нацiональнаго бахвальства. Всякiй разъ, когда я восхищаюсь чcмъ нибудь русскимъ, мнc кажется, что я похожъ на того самаго генерала отъ инфантерiи, который по всякому поводу и безъ всякаго повода говоритъ:
      — Если я дамъ туркc съcсть горшокъ гречневой каши съ масломъ, то черезъ три часа этотъ турка, на тротуарc, на глазахъ у публики, погибнетъ въ страшныхъ судорогахъ.
      — А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?
      — Я?!. Съ семилcтняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..
      Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничcмъ инымъ нельзя, какъ именно звcзднымъ звономъ, дрожащимъ въ небесахъ, этотъ глубокiй широкiй и вмcстc съ тcмъ легчайшiй русскiй генiй…
      Только подумайте, какъ выражены свcтъ и тcнь у россiйскаго генiя, Александра Сергеевича Пушкина. Въ «Каменномъ Гостc» мадридская красавица говоритъ:
 
«Приди! Открой балконъ. Какъ небо тихо,
Недвижимъ теплый воздухъ, ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ, яркая луна
Блеститъ на синевc густой и темной,
И сторожа кричатъ протяжно, ясно!..
А далеко, на сcверc – въ Парижc,
Быть можетъ, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идетъ и вcтеръ дуетъ»…
Далекоc на сcверc – въ Парижc. А написано это въ Россiи, въ Михайловскомъ, Новогородской губернiи, въ морозный, можетъ быть, день, среди сугробовъ снcга. Оттуда Пушкинъ, вообразивъ себя въ Мадридc, почувствовалъ Парижъ далекимъ, севернымъ!..
Не знаю, игралъ ли Александръ Сергcевичъ на какомъ нибудь инструментc. Думаю, что нcтъ. Ни въ его лирикc, ни въ его перепискc нcтъ на это, кажется, никакихъ указанiй. Значитъ, музыкантомъ онъ не былъ, а какъ глубоко онъ почувствовалъ самую душу музыки. Все, что онъ въ «Моцартъ и Сальери» говоритъ о музыкc, въ высочайшей степени совершенно. Какъ глубоко онъ почувствовалъ Моцарта – не только въ его конструкцiи музыкальной, не только въ его контрапунктахъ или отдcльныхъ мелодiяхъ и гармоническихъ модуляцiяхъ. Нcтъ, онъ почувствовалъ Моцарта во всей его глубокой сущности, въ его субстанцiи. Вспомните слова Моцарта къ Сальери:
«Когда бы всc такъ чувствовали силу
Гармонiи! Но нcтъ: тогда бъ не могъ
И мiръ существовать, никто бъ не сталъ
Заботиться о нуждахъ низкой жизни».
Такъ именно, а не иначе могъ говорить Моцартъ. Пушкинъ не сказалъ: «силу мелодiи», это было бы для Моцарта мелко. Онъ сказалъ: «силу гармонiи». Потому, что какъ ни поютъ звcзды въ небесахъ, какiя бы отъ нихъ ни текли мелодiи, суть этихъ мелодiй, пcсенъ и самыхъ звcздъ – гармонiя.
Всc противорcчия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которыхъ читатель не разъ встрcтитъ въ моихъ разсказахъ, находятъ, въ концc концовъ, высшее примиренiе въ русскомъ художественномъ творчествc, въ гармоническихъ и глубокихъ созданiяхъ русскаго генiя.
 

      Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себc мое вниманiе, но заполнилъ цcликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Дcйствительность, меня окружавшая, заключала въ себc очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я видcлъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально смcшано съ жизнью всякаго человcка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьбc было угодно помcстить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себc въ этомъ яснаго отчета, но несомнcнно какъ-то это чувствовалъ всcмъ сердцемъ. Глубоко въ моей душc что-то необъяснимое говорило мнc, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое посcщенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною – болcе прекрасной, болcе благородной.
      Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сценc «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно одcты! (Одcты они были, вcроятно, очень плохо). Въ какихъ-то замcчательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цвcта сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова – въ отдcльности я всc ихъ зналъ, это были тc обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то человcческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ человcческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.
      Я съ нcкоторой настойчивостью отмcчаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои позднcйшiя услады искусствомъ и жизнью ничcмъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. Мcнялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы – сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.
      Помню, какъ я былъ глубоко взволнованъ, когда однажды, уже будучи артистомъ Марiинскаго театра, услышалъ это самое сужденiе, въ простой, но яркой формc выраженное одной необразованной женщиной. Мнc приходитъ на память одинъ изъ прекрасныхъ грcховъ моей молодости. Красивая, великолепная Елизавета! Жизнь ея была скучна и сcра, какъ только можетъ быть сcра и скучна жизнь въ доме какого нибудь младшаго помощника старшаго начальника запасной станцiи желcзной дороги въ русской провинцiи. Она была прекрасна, какъ Венера, и какъ Венера же безграмотна. Но главнымъ достоинствомъ Елизаветы было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цвcтокъ.
      Когда я, въ часы нашихъ свиданiй, при керосиновой лампc, вмcсто абажура закрытой оберткомъ газеты, читалъ ей:
 
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана, –
то она слушала меня съ расширенными зрачками и, горя восторгомъ, говорила:
 
      — Какiе вы удивительные люди, вы – ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которыя я каждый день могу услышать, но никто ихъ мнc такъ никогда не составлялъ. Тучка – утесъ – грудь – великанъ, а что, кажется, проще, чcм «ночевала», а вотъ – какъ это вмcстc красиво! Просто плакать хочется. Какъ вы хорошо выдумываете!..
      Это были мои собственныя мысли въ устахъ Елизаветы, Такъ именно я чувствовалъ и думалъ маленъкимъ мальчикомъ. Живу я въ моей Суконной Слободc, слышу слова, сказанныя такъ или иначе, но никакъ на нихъ не откликается душа. А въ театрc, кcм-то собранныя, они прiобрcтаютъ величественность, красоту и смыслъ…
      А тутъ еще свcтъ, декорацiи, таинственный занавcсъ и священная ограда, отдcляющая насъ, суконныхъ слобожанъ, отъ «нихъ», героевъ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ… Это превосходило все, что можно было мнc вообразить. Это не только удивляло. Откровенно скажу – это подавляло.
      Я не зналъ, не могъ опредcлить, дcйствительность ли это или обманъ. Я, вcроятно, и не задавался этимъ вопросомъ, но если бы это былъ самый злокачественный обманъ, душа моя все равно повcрила бы обману свято. Не могла бы не повcрить, потому что на занавcсc было нарисовано:
 
У лукоморья дубъ зеленый.
Златая цcпь на дубc томъ…
Вотъ съ этого момента, хотя я былъ еще очень молодъ, я въ глубинc души, безъ словъ и рcшенiй, рcшилъ разъ навсегда – принять именно это причастiе…
И часто мнc съ тcхъ поръ казалось, что не только слова обыденныя могутъ быть преображены въ поэзiю, но и поступки наши, необходимые, повседневные, реальные поступки нашей Суконной Слободы, могутъ быть претворены въ прекрасныя дcйствiя. Но для этого въ жизни, какъ въ искусствc, нужны творческая фантазiя и художественная воля. Надо умcть видcть сны.
И снится ей все, что въ пустынc далекой,
Въ томъ краc, гдc солнца восходъ,
Одна и грустна на утесc горячемъ
Прекрасная пальма растетъ…
 

      «Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатлcнiе. Можетъ быть, и не самое рcшающее въ моей судьбc. Первые театральные ожоги я получилъ въ крcпкiе рождественскiе морозы, когда мнc было лcтъ восемь. Въ рождественскомъ балаганc я въ первый разъ увидcлъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова – извcстнаго въ то время на Волгc подъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.
      Яшка имcлъ замcчательную внcшность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски мcшковатъ и толстъ, – это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до смcшного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суевcрную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный – сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себc неотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насмcшекъ и издcвательствъ надъ разинувшей рты публикой.
      — Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! – кричалъ онъ толпc съ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.
      Публикc очень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый смcхъ. Казались Яшкины экспромты и смcлыми.
      Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ – жену, сына и товарищей – Яшка подымалъ въ воздухъ смcшное чучело и оралъ:
      — Эй, сторонись назёмъ –
 
Губернатора везёмъ…
Цcлыми часами безъ устали, на морозе, Яшка смcшилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, слcдилъ за Яшкинымъ лицедcйствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На морозc отъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мнc существомъ совсcмъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.
Съ какимъ нетерпcнiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотрcлъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, послc всcхъ его затcйливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактирc «Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хлcба. Странно было видcть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…
Яшка первый въ моей жизни поразилъ меня удивительнымъ присутствiемъ духа. Онъ не стcснялся кривляться передъ толпой, ломать дурака, наряжаясь въ колпакъ.
Я думалъ:
 
      — Какъ это можно безъ всякаго затрудненiя, не запинаясь, говорить такъ складно, какъ будто стихами?
      Я былъ увcренъ къ тому же, что Яшку всc очень боятся – даже полицейскiе! Вcдь, вотъ, самого губернатора продергиваетъ.
      И я вмcстc съ нимъ мерзъ на площади, и мнc становилось грустно, когда день клонился къ концу и представленiе кончалось.
 
Уходя домой, я думалъ:
 
      — Вотъ это человcкъ!.. Вотъ бы мнc этакъ-то.
 
Но сейчасъ же у меня замирало сердце:
 
      — Куда это мнc? Запнусь на первомъ словc. И выкинутъ меня къ чертямъ.
      И все же я мечталъ быть такимъ, какъ Яшка. И все же я съ моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворc или палисадникc самъ старался устроить балаганъ или нcчто въ этомъ родc. Мнc казалось, что выходило болcе или менcе хорошо. Но какъ только къ нашему палисаднику подходилъ серьезный человcкъ съ улицы или какая нибудь баба посторонняя и начинали интересоваться представленiемъ, то при видc этихъ внcабонементныхъ зрителей я быстро начиналъ теряться, и вдохновенiе покидало меня моментально. Я сразу проваливался, къ удивленно моихъ товарищей.
      Подъ влiянiемъ Яшки въ меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдругъ на нcкоторое время не быть самимъ собою!.. И вотъ, въ школc, когда учитель спрашиваетъ, а я не знаю – я дcлаю идiотскую рожу… Дома является у меня желанiе стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить изъ этого какъ будто костюмъ клоуна, сдcлать бумажный колпакъ и немного разрисовать рожу свою жженной пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано изъ разныхъ видcнныхъ мною представленiй – отъ Яшки, и казалось мнc, что это уже все, что можетъ быть достигнуто человcческимъ генiемъ. Ничего другого уже существовать не можетъ. Я игралъ Яшку и чувствовалъ на минуту, что я – не я. И это было сладко.
      Яшкино искусство мнc казалось предcломъ. Теперь, черезъ полвcка, я уже думаю нcсколько иначе. Самое понятiе о предcлc въ искусствc мнc кажется абсурднымъ. Въ минуты величайшаго торжества въ такой даже роли, какъ «Борисъ Годуновъ», я чувствую себя только на порогc какихъ то таинственныхъ и недостижимыхъ покоевъ. Какой длинный, какой долгiй путь! Этапы этого пройденнаго пути я хочу теперь намcтить. Можетъ быть, мой разсказъ о нихъ окажется для кого нибудь поучительнымъ и полезнымъ.

      Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ пcнiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ пcснc произошло въ русской церкви, въ церковномъ хорc. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Вcдь, вотъ, руссiе люди поютъ пcсню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней мcрc, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, пcлъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя пcсни. Что случилось съ нимъ, что онъ пcсни эти забылъ и запcлъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на бcломъ свcтc или же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежуткc между надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй лcтнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, надcваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая нcмецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой человcкъ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка – не пcсня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо пcли! Пcли въ полc, пcли на сcновалахъ, на рcчкахъ, у ручьевъ, въ лcсахъ и за лучиной. Одержимъ былъ пcсней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила пcсенная хмcль…
      Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цвcтовъ замcняющiй вьюнъ-вcнокъ, заходятъ и поютъ:
 
Со вьюномъ я хожу,
Съ золотымъ я хожу,
Положу я вьюнъ на правое плечо,
А со праваго на лcвое плечо.
Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушкc въ лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое…
И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не замcчается, что зазнобушка-то нечаянно – горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу – и пcсня…
А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школc мы всc, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на пcсню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальныя поляны
Льетъ печальный свcтъ она…
Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Чcмъ же согрcться человcку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мнc, и родилась народная пcсня, которая согрcвала и сердце, и душу. А развc тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая пcсня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую пcсню?
На ельничке да на березничкc
Да на частомъ горькомъ осинничкc
Ходить воронъ-конь,
Три дня не поенный,
А какъ на травушкc да на муравушкc
Лежитъ молодецъ сквозь прострcленный…
Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мнc, свcтитъ солнышко весною, когда растаяли снcга, и сильнcе чувствуется радость весны, чcмъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройкc и не запcть:
Эхъ, вдоль по Питерской!…
И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумc своей отъ сердца притащитъ судака:
Чтобы юшка была,
А чтобъ съ юшечкой
И петрушечка,
А съ петрушечкой
Цcловала чтобъ покрcпче,
Мила душечка.
Отъ природы, отъ быта русская пcсня, и отъ любви. Вcдь, любовь – пcсня. У Пушкина:
…Изъ наслажденiй жизни
Одной любви музыка уступаетъ,
Но и любовь – мелодiя.
Русская любовь поетъ и на зарc, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвcтъ пcснc большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дcйствительно какой-то благовcстъ.
Конечно, многiе люди, вcроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя – опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человcка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнc, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно – пcсня. Священная пcсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пcсня, живетъ неразрывно и нераздcльно съ той простой равнинной пcсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человcкъ религiозный въ томъ смыслc, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухc…
А единственная въ мiрc русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?
«Благословенъ еси Господи»…
А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»
А «Вcчная память»!
Я не знаю и не интересовался никогда, чcмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдc и кто рcшаетъ, у кого Христосъ красивcе и лучше – у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало человcчество двадцати столcтiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше – не десятки ли тысячъ лcтъ выстрадало и выплакало его человcчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче – въ планетарномъ масштабc, если бы были собраны всc слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человcческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пcнiи эти два полюса радости и печали, и гдc между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свcтлаго въ жизни человcка, но искреннее воскресенiе – пcсня, истинное вознесенiе – пcснопcнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пcвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пcвческiй русскiй народъ….
 

      Такъ вотъ, къ пcснc поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворc, говорившiй мнc:
      — Пой, Федя, пой! Будешь веселcе отъ пcсни, Пcсня, какъ птица – выпусти ее, она и улетитъ.
      Поощрялъ къ пcснc и каретный мастеръ-сосcдъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ лcтнiя ночи, засыпая съ пcсней.
      Поощрялъ меня къ пcснc и другой сосcдъ – скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:
      — Пой, Федя, пой!
      Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. Пcлось какъ-то само собою. Пcвалъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней пcсельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя пcсни, подлаживая голоса. Пелось мнc, говорю, само собою, и все, что пcло, меня привлекало и радовало.
      Катался я какъ-то зимой на деревянномъ конькc на площади въ Казани. Стояла тамъ великолcпная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хотcлось согрcться, и съ этимъ мiрскимъ намcренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный напcвъ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И пcли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я пcлъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядкc. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатлcнiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увидcлъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятнcйшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.
      Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мнc не пcть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надоcлъ я дома этими моими звуками до смерти всcмъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!
      Скоро случай, дcйствительно, помогъ мнc вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на свcте ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до тcхъ поръ мнc неведомыми знаками. И я ихъ одолcлъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты измcнялъ я душею и тебc, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми звcрями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового пcнiя, но на бcду мою я въ хорc узналъ, что не всегда мальчики поютъ вмcсте, что бываетъ иногда въ серединc пcсни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло – какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьесc, будь то херувимская или какое-нибудь пcснопcнiе Бортнянскаго – лишь бы спcть одному, когда всc молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мнc никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ пcть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего мcста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда дcлать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ замcчалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ слcдующiй разъ у меня соло отнимали…
      — Осрамился опять! – думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрcталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лcтнимъ юношей, когда я всcми правдами и неправдами пролcзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвcтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? – я долженъ былъ отвcтить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тcмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рcшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убcдилась окончательно весьма скоро. Мнc поручили другую роль – роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завcтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинc души я все-таки на что-то еще надcялся, хотя самъ видcлъ, что человcкъ я къ этому дcлу неспособный.
      Скоро я сдcлалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ плcну. Это была оперетка.

      Въ закрытомъ театрc гремела музыка, пcли хоры и въ перемежку актеры то пcли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, вcщь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу нcсколько человcкъ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, чcмъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, ослcпительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще болcе оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театрc, гдc у меня такъ удачно не выходило слово «веревочка», водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медвcдевымъ, великолcпнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера «Пророкъ», при чcмъ на афишc было напечатано, что на сценc будеть настоящiй катокъ. Разумcется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числc для меня. Дcйствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себc необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сценc. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, – вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи «Пророка» я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сценc я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе пcвцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансценc и вмcстc съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рукc, облаченной въ бcлую перчатку – пcли:
      — Вотъ идетъ пророкъ вcнчанный…
      Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.
      — Когда это вы успcли? – спросилъ я товарищей. – Какъ ловко вы .научились пcть въ театрc. Отчего же вы это мнc не сказали и не взяли съ собою?
      — Ты опять будешь врать, – отвтcтилъ мнc невозмутимо старшей изъ прiятелей. – Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.
      Онъ далъ мнc ноты. Пcнiя было всего нcсколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскорc за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней мcрc запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой бcдc, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мнc сказали, что одинъ изъ хористовъ заболcлъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вмcстc съ хоромъ на сцену, я соболcзновалъ болящему весьма умcренно.
 
Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!
Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хорc, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:
 
      — Господи, помоги мнc когда нибудь пcть въ театрc…
      Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мнc удавалось увидcть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Послc оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зрcлищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Человcкъ сорокъ музыкантовъ, одcтыхъ въ бcлыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сценc и играли. Вcроятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ опереткc все было весело. Актеры показывали смcшныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ оперc было досадно, что поютъ такiе хорошiе пcвцы, а оркестръ мcшаетъ мнc ихъ слушать…
      Первая опера, одержавшая побcду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благороднcйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видcлъ въ Суконной Слободc, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фаустc» происходило что-то сверхъестественное – и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себc представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.
      — Батюшки, пожаръ! – подумалъ я и ужъ приготовился бcжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкc огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человcка, съ двумя перьями на шляпc, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!
      Я оцcпенcлъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ мcста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ человcкъ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.
      — Господи Iисусе Христе, – чортъ! – подумалъ я и въ душc перекрестился. Впослcдствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается тcмъ, что на верхнiя вcки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мнc недоступна, и во мнc зародилась особая театральная мистика.
      — Вотъ этого, – думалъ я съ огорченiемъ, – мнc уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.
      Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфетc, видя этого самаго человcка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себc глазъ, эти искры заметить я не могъ.
      — И то сказать, – разсуждалъ я, – онъ же въ буфетc въ темномъ пиджакc, даже галстукъ у него не красный. Вcроятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…
      Мнc уже было тогда лcтъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, вcроятно, могъ бы уже и тогда понять, въ чcмъ дcло. Но я былъ застcнчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сценc чудеса, мнc было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мнc, какъ это дcлается, я не догадался. Да и не хотcлось мнc, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ – чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ «Фауста» менcе меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусствc.
      Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себc вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ нcчто серьезное, нcчто высокое въ духовномъ смыслc, мнc не приходила въ голову. Я обобщилъ всc мои театральныя впечатлcнiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ – развлеченiе – болcе сложная забава, чcмъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе болcе легкое и болcе приятное.
      Съ этимъ чувствомъ я лcтъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнаткc, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонтc мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мнc замcняли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то сcномъ. Бcлья постельнаго что-то не припомню, но одcяло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на стcнкc висcло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ мcсяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя – служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно одcваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…
      Эти двc разновидности человcческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я успcлъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканунc спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко «Галька», а замcнить его въ труппc было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мнc – не соглашусь ли я спcть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю застcнчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.
      Несмотря на печальный инцидентъ въ этомъ спектаклc (я сcлъ на сценc мимо стула), Семеновъ-Самарскiй все же былъ растроганъ и моимъ пcнiемъ, и добросовcстнымъ желанiемъ изобразить нcчто, похожее на польскаго магната. Онъ прибавилъ мнc къ жалованью пять рублей и сталъ также поручать мнc другiя роли. Я до сихъ поръ суевcрно думаю: хорошiй признакъ новичку въ первомъ спектаклc на сценc при публикc сcсть мимо стула. Всю послcдующую карьеру я, однако, зорко слcдилъ за кресломъ и опасался не только сcсть мимо, но и садиться въ кресло другого…
      Въ этотъ первый мой сезонъ я спcлъ еще Фернандо въ «Трубадурc» и Неизвcстнаго въ «Аскольдовой Могилc».
      Успcхъ окончательно укрcпилъ мое рcшенiе посвятить себя театру. Я сталъ подумывать, какъ мнc перебраться въ Москву. Но когда сезонъ, въ «художественномъ» отношенiи протекавшiй столь благопрiятно, закончился, то деньжонокъ въ карманc на путенiествiе у меня оказалось маловато. Въ Москву я не попалъ. Да и мcстная интеллигенцiя, апплодировавшая мнc въ течение сезона, заинтересовалась моими способностями, вcроятно, потому, что я былъ крайне молодъ, и уговаривала меня остаться въ Уфc. Обcщали послать меня въ Москву учиться въ консерваторiи, а пока что дали мcсто въ земской управc. Но каково съ возвышенными чувствами сидcть за бухгалтерскимъ столомъ, переписывать безконечныя цифры недоимокъ мcстнаго населенiя! И однажды ночью, какъ Аркашка Островскiй въ «Лcсc», я тайно убcжалъ изъ Уфы.
      Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской опереткc. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: «О, поле, поле!», «Чуютъ правду» и романса Козлова «Когда-бъ я зналъ» – концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю бcдность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книгc. Случай привелъ меня въ Тифлисъ – городъ, оказавшiйся для меня чудодcственнымъ.

      Лcтом 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отдcленiи Закавказской желcзной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театрc временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мнc испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго дcтства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уфc я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, свcтъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы – молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомнcваться не могъ – однако, когда изголодавшiйся во мнc молодой звcрь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хлcба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, – то мнc уже было боязно двинуться, и я, всcми зубами крcпко уцcпившись за временное мизерное мое «благополучiе», сидcлъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это «буржуазное» подвижничество: можетъ быть, оно все равно мнc надоcло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уфc, и опять побcжалъ бы я, куда глаза глядятъ – гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извнc. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать нcкоему Усатову, профессору пcнiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и – пошелъ.
      Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ успcхомъ, будучи отличнымъ пcвцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе пcнiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое дcло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный человcкъ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьбc огромную роль. Съ этой встрcчи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь. Въ то время, правда, я еще не вполнc отдавалъ себc отчетъ въ томъ, что было положительнаго въ преподаванiи Усатова, но его влiянiя все же дcйствовали на меня уже тогда. Онъ пробудилъ во мнc первыя серьезныя мысли о театрc, научилъ чувствовать характеръ различныхъ музыкальныхъ произведенiй, утончилъ мой вкусъ и – что я въ теченiе всей моей карьеры считалъ и до сихъ поръ считаю самымъ драгоцcннымъ – наглядно обучилъ музыкальному воспрiятiю и музыкальному выраженiю исполняемыхъ пьесъ.
      Конечно, Усатовъ училъ и тому, чему вообще учатъ профессора пcнiя. Онъ говорилъ намъ эти знаменитыя въ классахъ пcнiя мистическая слова: «опирайте на грудь», «не дcлайте ключичнаго дыханiя», «упирайте въ зубы», «голосъ давайте въ маску». То есть, училъ техническому господству надъ голосовымъ инструментомъ. Звукъ долженъ умcло и компактно опираться на дыханiе, какъ смычокъ долженъ умcло и компактно прикасаться къ струне, скажемъ, вiолончели, и по ней свободно двигаться. Точно такъ же, какъ смычокъ, задcвая струну, не всегда порождаетъ только одинъ протяжный звукъ, а благодаря необыкновенной своей подвижности на всcхъ четырехъ струнахь инструмента вызываетъ и подвижные звуки, – точно такъ же и голосъ, соприкасаясь съ умcлымъ дыханiемъ, долженъ умcть рождать разнообразные звуки въ легкомъ движенiи. Нота, выходящая изъ подъ смычка или изъ подъ пальца музыканта, будетъ ли она протяжной или подвижной, должна быть каждая слышна въ одинаковой степени. И это же непремcнно обязательно для нотъ человcческаго голоса. Такъ что, умcть «опирать на грудь», «держать голосъ въ маскc» и т.п. значитъ уметь правильно водить смычкомъ по струнc – дыханiемъ по голосовымъ связкамъ, и это, конечно, необходимо. Но не одной только техникc кантиленнаго пcнiя училъ Усатовъ, и этимъ именно онъ такъ выгодно отличался отъ большинства тогдашнихъ да и нынcшнихъ учителей пcнiя.
      Вcдь, все это очень хорошо – «держать голосъ въ маскc», «упирать въ зубы» и т.п., но какъ овладcть этимъ груднымъ, ключичнымъ или животнымъ дыханiемъ – дiафрагмой, чтобы умcть звукомъ изобразить ту или другую музыкальную ситуацiю, настроенiе того или другого персонажа, дать правдивую для даннаго чувства интонацiю? Я разумcю интонацiю не музыкальную, т.е., держанiе такой то ноты, а окраску голоса, который, вcдь, даже въ простыхъ разговорахъ прiобрcтаетъ различные цвcта. Человcкъ не можетъ сказать одинаково окрашеннымъ голосомъ: «я тебя люблю» и «я тебя ненавижу». Будетъ непремcнно особая въ каждомъ случаc интонацiя, т.е. та краска, о которой я говорю. Значитъ, техника, школа кантиленнаго пcнiя и само это кантиленное пcнiе еще не все, что настоящему пcвцу-артисту нужно. Усатовъ наглядно объяснялъ это на примcрахъ.
      Собравъ насъ, своихъ учениковъ, Усатовъ садился за фортепiано и, разыгрывая разныя пьесы, объяснялъ разницу между какой нибудь оперой итальянской школы и какой нибудь типичной русской оперой. Онъ, вcроятно, не отрицалъ положительныхъ сторонъ итальянской музыки, но говорилъ, что въ ней преобладаетъ легкая, общедоступная мелодичность. Это – говорилъ онъ – какъ будто написано для музыкально одаренной массы, которая, прослушавъ оперу и усвоивъ ее, будетъ въ веселый или грустный часъ жизни напcвать ея прiятныя мелодiи. Другое дcло – музыка русская, напримcръ, Мусоргскаго. Она тоже не лишена мелодiи, но мелодiя эта совсcмъ иного стиля. Она характеризуетъ бытъ, выражаетъ драму, говоритъ о любви и ненависти гораздо болcе вдумчиво и глубоко. Возьмите – говорилъ онъ – Риголетто. Прекрасная музыка, легкая, мелодичная и въ то же время какъ будто характеризующая персонажи. Но характеристики все же остаются поверхностными, исключительно лирическими. (И онъ игралъ и пcлъ намъ Риголетто). – А теперь, господа, послушайте Мусоргскаго. Этотъ композиторъ музыкальными средствами психологически изображаетъ каждаго изъ своихъ персонажей. Вотъ у Мусоргскаго въ «Борисc Годуновc» два голоса въ хорc, двc коротенькихъ, какъ будто незначительныхъ, музы-кальныхъ фразы. Одинъ голосъ:
      — Митюхъ, а Митюхъ, чаво оремъ?
 
Митюхъ отвcчаетъ:
 
      — Вона – почемъ я знаю?
      И въ музыкальномъ изображенiи вы ясно и опредcленно видите физiономiю этихъ двухъ парней. Вы видите: одинъ изъ нихъ резонеръ съ краснымъ носомъ, любящiй выпить и имcющiй сипловатый голосъ, а въ другомъ вы чувствуете простака.
 
Усатовъ пcлъ эти два голоса и затcмъ говорилъ:
 
      — Обратите вниманiе, какъ музыка можетъ дcйствовать на ваше воображенiе. Вы видите, какъ краснорcчиво и характерно можетъ быть молчанiе, пауза.
      Къ сожалcнiю, не всc ученики, слушавшiе Усатова, понимали и чувствовали то, о чcмъ Усатовъ говоритъ. Ни сами авторы, которыхъ намъ представляли въ характерныхъ образцахъ, ни ихъ замcчательный толкователь не могли двинуть воображенiе тифлисскихъ учениковъ. Я думаю, что классъ оставался равнодушенъ къ показательнымъ лекцiямъ Усатова. Вcроятно, и я, по молодости летъ и недостатку образованiя, не много усваивалъ тогда изъ того, что съ такимъ горячимъ убcжденiемъ говорилъ учитель. Но его ученiе западало мнc глубоко въ душу. Я, прежде всего, сталъ понимать, что мое увлечете уфимскимъ искусствомъ, какъ и то счастье, которое оно мнc давало, были весьма легковcсны. Я началъ чувствовать, что настоящее искусство вcщь очень трудная. И я вдругъ сильно прiунылъ:
      — Куда же мнc съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ, — думалъ я. – Гдc же мнc? Чcмъ это я такой артистъ? И кто сказалъ, что я артистъ? Это все я самъ вы думалъ.
      Но въ тоже время я все больше и больше сталъ интересоваться Мусоргскимъ. Что это за странный человcкъ? То, что игралъ и пcлъ Усатовъ изъ Мусоргскаго, ударяло меня по душc со странной силой. Чувствовалъ я въ этомъ что-то необыкновенно близкое мнc, родное. Помимо всякихъ теорiй Усатова, Мусоргскiй билъ мнc въ носъ густой настойкой изъ пахучихъ родныхъ травъ. Чувствовалъ я, что вотъ это, дcствительно, русское. Я это понималъ.
      А мои сверстники и соученики – басы, тенора, сопрано – между тcмъ говорили мнc:
      — Не слушай. Хорошо, конечно, поетъ нашъ Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ, можетъ быть, все это и правда, а все таки La donna e mobile – это какъ разъ для пcвцов; а Мусоргскiй со своими Варлаамами да Митюхами есть ни что иное, какъ смертельный ядъ для голоса и пcнiя.
 
Меня какъ бы разрубили пополамъ, и мнc трудно было уяснить себc, въ какой половинc моего разрубленнаго ябольше вcсу. Сомнcнiе меня часто мучило до безсонницы.
 
      — La donna e mobile?
 
или
 
      — Какъ во городc во Казани?
      Но что то во мнc, помимо сознанiя, тянулось къ Мусоргскому. Когда вскорc мнc удалось поступить въ тифлисскую казенную оперу, прiобрcсти въ городc извcстную популярность и сдcлаться желаннымъ участникомъ благотворительныхъ и иныхъ концертовъ, – я все чаще и чаще сталъ исполнять на эстрадc вещи Мусоргскаго. Публика ихъ не любила, но, видимо прощала ихъ мнc за мой голосъ. Я занялъ въ театрc извcстное положенiе, хотя мнc было всего двадцать лcтъ; я уже пcлъ Мельника въ «Русалкc», Мефистофеля въ «Фаустc», Тонiо въ «Паяцахъ» и весь басовый репертуаръ труппы. Уроки Усатова даромъ для меня не прошли. Я смутно стремился къ чему то новому, но къ чему именно, я еще самъ не зналъ. Болcе того, я еще всецcло жиль опернымъ шаблономъ и былъ еще очень далекъ отъ роли опернаго «революцiонера». Я еще сильно увлекался бутафорскими эффектами. Мой первый Мефистофель въ Тифлисской оперc (1893) еще не брезгалъ фольгой и металъ изъ глазъ огненныя искры.

      Успешный сезонъ въ Тифлисской оперc меня весьма окрылилъ. Обо мнc заговорили, какъ о пcвцc, подающемъ надежды. Теперь мечта о поcздкc въ столицу прiобрcтала опредcленный практическiй смыслъ. Я имcлъ нcкоторое основанiе надcяться, что смогу тамъ устроиться. За сезонъ я успcлъ скопить небольшую сумму денегъ, достаточную на то, чтобы добраться до Москвы. Въ Москвc я съ удовольствiемъ убcдился, что моя работа въ Тифлисc не прошла незамcченной для театральныхъ профессiоналовъ столицы. Приглашенiе меня извcстнымъ въ то время антрепренеромъ Лентовскимъ въ его труппу для лcтняго сезона оперы въ Петербургской «Аркадiи» сулило мнc какъ будто удачное начало столичной карьеры. Но эта надежда не оправдалась. И въ художественномъ, и въ матерiальномъ отношенiяхъ антреприза Лентовскаго не дала мнc ничего, кромc досадныхъ разочарованiй. мнc суждено было обратить на себя вниманiе петербургской публики зимой этого же года въ частной оперc, прiютившейся въ удивительно неуютномъ, но хорошо посcщаемомъ публикой Панаевскомъ театрc на Адмиралтейской набережной. Въ этомъ оперномъ товариществc господствовалъ весь тотъ репертуаръ, который давался для публики мелодически настроенной, а главное, что привлекало – Мейерберъ. Мнc выпало пcть Бертрама въ «Робертc-Дьяволc». При всемъ моемъ уваженiи къ эффектному и блестящему мастерству Мейербера, не могу, однако, не замcтить, что персонажи этой его оперы чрезвычайно условны. Матерiала для живого актерскаго творчества они даютъ мало. Тcмъ не менcе, именно въ роли Бертрама мнc удалось чcмъ то сильно привлечь къ себc публику. Не только молодой голосъ мой ей очень полюбился – цcнители пcнiя находили въ немъ какiя то особые, непривычные тембры – но и въ игрc моей публикc почудилось нcчто оригинальное, а между тcмъ я драматизировалъ Бертрама, кажется, шаблонно, хотя этой странной фигурc я будто бы придавалъ не совсcмъ оперную убcдительность. Въ общcстве обо мнc заговорили, какъ о пcвцc, котораго надо послушать. Это граничило уже съ зарождающейся славой. Признакомъ большого успcха явилось то, что меня стали приглашать въ кое-какiе свcтскiе салоны. Мое первое появленiе въ одномъ изъ такихъ салоновъ, кстати сказать, возбудило во мнc сомнcнiе въ подлинной воспитанности такъ называемыхъ людей свcта.
      Фракъ, не на меня сшитый, сидcлъ на мнc, вcроятно, не совсcмъ безукоризненно, манеры у меня были застcнчиво-угловатыя, и за спиной я въ салонc слышалъ по своему адресу смcшки людей, понимавшихъ, очевидно, толкъ въ портновскомъ дcлc и въ хорошихъ манерахъ…
      Въ Петербургc жилъ тогда замcчательный. человcкъ, Тертiй Ивановичъ Филипповъ. Занимая министерскiй постъ Государственная Контролера, онъ свои досуги страстно посвящалъ музыкc и хоровому русскому пcнiю. Его домашнiе вечера въ столицc славились – пcвцы считали честью участвовать въ нихъ. И эта честь, совершенно неожиданно, выпала на мою долю почти въ самомъ началc моего петербургскаго сезона, благодаря моимъ друзьямъ бар. Стюартамъ. 4 января 1895 года у Т.И.Филиппова состоялся большой вечеръ. Пcли на немъ все большiя знаменитости. Игралъ на рояли маленькiй мальчикъ, только что прicхавшiй въ столицу. Это былъ Iосифъ Гофманъ, будущая великая знаменитость. Выступала и изумительная сказительница народныхъ русскихъ былинъ крестьянка Федосова. И вотъ между замcчательнымъ вундеркиндомъ и не менcе замcчательной старухой выступилъ и я, юный новичок-пcвецъ. Я спcлъ арiю Сусанина изъ «Жизни за Царя». Въ публикc присутствовала сестра Глинки, г-жа Л.И.Шестакова, оказавшая мнc послc моего выступленiя самое лестное вниманiе. Этотъ вечеръ сыгралъ большую роль въ моей судьбc. Т.И.Филипповъ имcлъ большой вcсъ въ столицc не только, какъ сановникъ, но и какъ серьезный цcнитель пcнiя. Выступленiе мое въ его домc произвело извcстное впечатлcнiе, и слухъ о моихъ успcхахъ проникъ въ Императорскiй театръ. Дирекцiя предложила мнc закрытый дебютъ, который скоро состоялся, а 1-го февраля Дирекцiя уже подписала со мной контрактъ. Мои первыя выступленiя назначены были весною. Менcе чcмъ черезъ годъ послc прicзда въ Петербургъ я, такимъ образомъ, достигъ предельной мечты всякаго пcвца. Я сделался артистомъ Императорскихъ театровъ. Мнc былъ 21 годъ.

      Императорскiе театры, о которыхъ мнc придется сказать не мало отрицательнаго, несомнcнно имcли своеобразное величiе. Россiя могла не безъ основанiя ими гордиться. Оно и не мудрено, потому что антрепренеромь этихъ театровъ былъ никто иной, какъ Россiйскiй Императоръ. И это, конечно, не то, что американскiй миллiонеръ-меценатъ, англiйскiй сюбскрайберъ или французскiй командитеръ. Величiе Россiйскаго Императора – хотя онъ, можетъ быть, и не думалъ никогда о театрахъ – даже черезъ бюрократiю отражалось на всемъ веденiи дcла.
      Прежде всего, актеры и, вообще, всc работники и слуги Императорскихъ театровъ были хорошо обезпечены. Актеръ получалъ широкую возможность спокойно жить, думать и работать. Постановки оперъ и балета были грандiозны. Тамъ не считали грошей, тратили широко. Костюмы и декорацiи были дcлаемы такъ великолcпно – особенно въ Марiинскомъ театрc – что частному предпринимателю это и присниться не могло.
      Можетъ быть, Императорская опера и не могла похвастаться плеядами исключительныхъ пcвцовъ и пcвицъ въ одну и ту же пору, но все же наши россiйскiе пcвцы и пcвицы насчитывали въ своихъ рядахъ первоклассныхъ представителей вокальнаго искусства. На особенной высотc въ смыслc артистическихъ силъ стояли Императорскiе драматическiе театры, дcйствительно блиставшiе плеядой изумительныхъ актеровъ, жившихъ въ одно и то же время. На очень большой высотc стоялъ и Императорскiй балетъ.
      Наряду съ театрами существовали славныя Императорскiя Консерваторiи въ Петербургc и Москвc съ многочисленными отдcленiями въ провинцiи, питавшiя оперную русскую сцену хорошо подготовленными артистами, и, въ особенности, музыкантами. Существовали и Импера-тороая Драматическiя школы. Но исключительно богато была поставлена Императорская балетная школа. Мальчики и дcвочки, въ нcжномъ возрастc принимаемые въ спецiальныя балетныя школы, жили въ нихъ всc интернами, и, помимо спецiальнаго балетнаго курса, проходили въ самихъ стcнахъ этихъ школъ еще и общеобразовательный курсъ по полной гимназической программc.
      Въ какой другой странc на свcтc существуютъ столь великолепно поставленныя учрежденiя? Въ Россiи же они учреждены болcе ста лcтъ тому назадъ. Неудивительно, что никакiя другiя страны не могутъ конкурировать съ Россiей въ области художественнаго воспитанiя актера.
      Бывали и у насъ, конечно, плохiе спектакли – плохо пcли или плохо играли, – но безъ этого не проживешь. То артистическое убожество, которое приходится иногда видcть въ серьезныхъ первоклассныхъ европейскихъ и американскихъ театрахъ, на Императорской сценc просто было немыслимо. Оно, впрочемъ, рcдко встрcчалось даже въ среднемъ провинцiальномъ русскомъ театрc… Вотъ почему, когда въ Европc слышишь первокласснаго скрипача, пiаниста или пcвца, видишь замcчательнаго актера, танцора или танцовщицу, то это очень часто артисты русскаго воспитанiя.
      Мнc непрiятно, что только что сказанное звучитъ какъ бы бахвальствомъ. Эта непривлекательная черта присуща, къ сожалcнiю, русскому человcку – любитъ онъ не въ мcру похвастаться своимъ. Но у меня къ этому нcтъ склонности. Я просто утверждаю факты, какъ они есть.
      Понятно, съ какимъ энтузiазмомъ, съ какой вcрой я вступилъ въ этотъ заветный рай, какимъ мнc представлялся Марiинскiй театръ. Здcсь – мечталось мнc – я разовью и укреплю дарованныя мнc Богомъ силы. Здcсь я найду спокойную свободу и подлинное искусство. Передо мною, во истину, разстилался въ мечтахъ млечный путь театра.

      Марiиискiй театръ въ новомъ басc не нуждался. Въ труппc было, кажется, цcлыхъ десять басовъ. Такъ что приглашенiе меня въ труппу нельзя было считать техническимъ. Оно могло быть оправдано только художественной заботой о развитiи молодого таланта, какимъ меня, очевидно, признавали. Я думаю, что оно по существу такъ и было. Не нуженъ былъ труппc басъ, но былъ желателенъ новый свcжiй артистъ, котораго желали поощрить въ интересахъ искусства вообще, и Марiинскаго театра въ частности. Естественно, что я имcлъ основанiе и право надcяться, что на знаменитой сценc Марiинскаго театра я найду и серьезное вниманiе къ моей артистической индивидуальности, и разумное художественное руководство, и, наконецъ, просто интересную работу. Къ глубокому моему отчаянiю, я очень скоро убcдился, что въ этомъ мнимомъ раю больше змiй, чcмъ яблокъ. Я столкнулся съ явленiемъ, которое заглушало всякое оригинальное стремленiе, мертвило все живое, – съ бюрократической рутиной. Господству этого чиновничьяго шаблона, а не чьей нибудь злой волc, я приписываю рcшительный неуспcхъ моей первой попытки работать на Императорской сценc.
      Что мнc прежде всего бросилось въ глаза на первыхъ же порахъ моего вступленiя въ Марiинскiй театръ, это то, что управителями труппы являются вовсе не наиболcе талантливые артисты, какъ я себc наивно это представлялъ а какiе то странные люди съ бородами и безъ бородъ, въ вицъ-мундирахъ съ золотыми пуговицами и съ синими бархатными воротниками. Чиновники. А тc боги, въ среду которыхъ я благоговcйно и съ чувствомъ счастья вступалъ, были въ своемъ большинствc людьми, которые пcли на всc голоса одно и то же слово: «слушаюсь!» Я долго не могъ сообразить, въ чcмъ тутъ дcло. Я не зналъ, какъ мнc быть. Почувствовать ли обиду или согласиться съ положенiемъ вещей, войти въ кругъ и быть, какъ всc. Можетъ быть, думалъ я, этотъ порядокъ какъ разъ и необходимъ для того, чтобы открывшiйся мнc рай могъ существовать. Актеры – люди, служащiе по контракту: надо же, чтобы они слушались своихъ хозяевъ. А хозяева то ужъ, навcрное, заботятся о правильномъ уходc за древомъ познанiя и древомъ жизни нашего рая. Но одинъ странный случай скоро далъ мнc понять, что чиновные хозяева представляютъ въ театрc исключительно принципъ власти, которому подчиняютъ всc другiя соображенiя, въ томъ числc и художественныя.
      Въ театрc разучивали новую оперу Н.А.Римскаго-Корсакова «Ночь подъ Рождество» – по Гоголю. Мнc была въ этой оперc поручена маленькая роль Панаса. Тутъ я въ первый разъ встретился съ Римскимъ-Корсаковымъ. Этотъ музыкальный волшебникъ произвелъ на меня впечатлcнiе очень скромнаго и застcнчиваго человcка. Онъ имcлъ старомодный видъ. Темная борода росла, какъ хотcла, прикрывая небрежный черный галстучекъ. Онъ былъ одcтъ въ черный сюртукъ стариннаго покроя, и карманы брюкъ были по старинному расположены горизонтально.
      На носу онъ носилъ двc пары очковъ – одну надъ другой. Глубокая складка между бровей казалась скорбной. Былъ онъ чрезвычайно молчаливъ. Приходилъ, какъ мы всc, въ партеръ и то садился ближе къ дирижеру Направнику, то отходилъ въ сторонку и садился на скамеечку, молча и внимательно наблюдая за репетицiей.
      Почти на каждой репетицiи Направникъ обращался къ композитору съ какимъ нибудь замcчанiемъ и говорилъ:
      — Я думаю, Николай Андреевичъ, что этотъ актъ имcетъ много длиннотъ, и я вамъ рекомендую его сократить.
      Смущенный Римскiй-Корсаковъ вставалъ, озабоченно подходилъ къ дирижерскому пюпитру и дребезжащимъ баскомъ въ носъ виновато говорилъ:
      — По совcсти говоря, не нахожу въ этомъ актc длиннотъ.
 
И робко пояснялъ:
 
      — Конструкция всей пьесы требуетъ, чтобы именно тутъ было выражено музыкально то, что служить основанiемъ дальнcйшаго дcйствiя…
      Методическiй холодный голосъ Направника отвcчалъ ему съ педантическимъ чешскимъ акцентомъ:
      — Можетъ быть, вы и правы, но это ваша личная любовь къ собственному произведенiю. Но нужно же думать и о публикc. Изъ моего длиннаго опыта я замcчаю, что тщательная разработка композиторами ихъ произведенiй затягиваетъ спектакль и утомляетъ публику.
      Я это говорю потому, что имcю къ вамъ настоящую симпатiю. Надо сократить.
      Все это, можетъ быть, и такъ, но послcднимъ и рcшающимъ аргументомъ въ этихъ спорахъ неизмcнно являлась ссылка на то, что:
      — Директоръ Всеволожскiй рcшительно возстаетъ противъ длиннотъ русскихъ композиторовъ.
      И туть я уже понималъ, что какъ бы ни симпатизировалъ Направникъ Римскому-Корсакову съ одной стороны, какъ бы ни былъ художественно правъ композиторъ, съ другой, – рcшаетъ вопросъ не симпатия и не авторитетъ генiя, а личный вкусъ Директора – самаго большого изъ чиновниковъ, который не выноситъ «длиннотъ русскихъ композиторовъ».
      Но не только русскихъ «длиннотъ» не выносилъ И.А.Всеволожскiй – онъ не выносилъ русской музыки вообще. Объ этомъ я узналъ изъ самаго авторитетнаго источника, когда въ первый разъ на Марiинской сценc игралъ роль Сусанина въ «Жизни за Царя». Костюмъ этого крcпкаго сcвернаго русскаго мужика, принесенный мнc завcдующимъ гардеробомъ, представлялъ собою нcчто похожее ни sortie de bal. Вмcсто лаптей принесли красные сафьянные сапоги.
 
Когда я сказалъ гардеробщику:
 
      — Не полагалось бы, батюшка мой, Сусанина играть въ такомъ костюмc; это, вcдь, неправда, – завcдуюшдй гардеробомъ посмотрcлъ на меня, какъ на человcка, упавшаго съ луны, и заявилъ:
      — Нашъ директоръ терпcть не можетъ всc эти русскiя представленiя. О лаптяхъ и не помышляйте. Нашъ директоръ говоритъ, что когда представляютъ русскую оперу, то на сценc отвратительно пахнетъ щами и гречневой кашей. Какъ только начинаютъ играть русскую увcртюру, самый воздухъ въ театрc пропитывается перегаромъ водки…
      Щи, гречневая каша и перегаръ водки – ничего, кромc этого, бюрократическая рутина не чувствовала въ той новой русской музыкc, которой суждено было вскорc завоевать весь мiръ. Рутина эта, прежде всего, мcшала обновленiю репертуара, торжеству тcхъ замcчательныхъ русскихъ композиторовъ, съ творенiями которыхъ тайной связью была связана, повидимому, вся моя художественная судьба и артистическая будущность. Хотя я еще не былъ твердъ въ моихъ взглядахъ на искусство, и раздвоенiе между La donna e mobile и Мусоргскимъ еще давало мнc себя чувствовать – инстинктъ все же опредcленно толкалъ меня въ сторону Мусоргскаго. И къ большому моему смущенiю замcчалъ я, что и столицы относятся къ этому композитору не лучше Тифлиса. Очень хорошо помню, какъ однажды, за ужиномъ послc концерта, на которомъ я пcлъ музыкальную сатиру Мусоргскаго «Раешникъ», одинъ очень видный музыкантъ, профессоръ московской консерваторiи, сказалъ мнc не безъ язвительности:
      — Скажите мнc, Шаляпинъ, отчего это вамъ нравится пcть въ концертахъ какiе то третьестепенные фельетоны изъ «Московскаго Листка?»
      Этого же мнcнiя держались и влиятельные музыкальные критики. Мнc вспоминались совcты: «опирайте на грудь», «держите голосъ въ маскc», «не дcлайте ключичного дыханiя», и я думалъ – такъ неужели же въ этомъ вся суть искусства?

      Бюрократическая рутина сказалась и на моей личной судьбc въ театра. Возлагая на меня надежды, Дирекцiя добросовестно желала дать мнc возможность показать себя. Но при этомъ совершенно не соображала художественной стороны дcла. Надо дать Шаляпину отвcтственную роль. Какую? Большую. Роль, которая по графику значится за номеромъ первымъ. Подходитъ ли она пcвцу, по силамъ ли она ему, не окажется ли она для него коварнымъ даромъ, объ этомъ, конечно, не думали.
 
И вотъ что произошло.
Самымъ знаменитымъ исполнителемъ роли «Руслана» въ генiальной оперc Глинки «Русланъ и Людмила» считался на Марiинской сценc басъ Мельниковъ. Съ его уходомъ изъ театра на пенсiю незадолго до моего поступленiя въ труппу, эта роль осталась, такъ сказать, вакантной. Мельникова никто изъ басовъ Марiинской сцены не могъ замcнить. Пробовали всc, и всc проваливались. Исключительно трудная роль оказывалась имъ не подъ силу. Послc Мельникова всc исполнители «Руслана» казались тcнями.
Когда меня надо было впервые представить публикc Марiинскаго театра, главный режиссеръ, Геннадiй Петровичъ Кондратьевъ, позвалъ меня и спросилъ:
 
      — Руслана роль знаешь? (онъ всcмъговорилъ «ты»).
 
Кое что я зналъ изъ этой оперы, но все же я отвcтилъ:
 
      — Нcтъ, роли я не знаю.
 
Подумалъ Кондратьевъ и сказалъ:
 
      — Есть двc недcли сроку, если хочешь эту роль сыграть въ свой первый спектакль. Можешь въ двc недcли одолcть?
      Въ русскихъ провинцiальныхъ операхъ пcвцамъ приходится сплошь и рядомъ выучивать роль буквально въ два часа. Это ужъ такой правильный образъ веденiя дcла – «спасать положенiе». Приходилось дcлать это и мнc въ Тифлисc. Я болcе или менcе успcшно выучивалъ механически роль, выработавъ особые прiемы запоминанiя, и затрудненiй, отъ которыхъ опускались бы руки, при этомъ не встрcчалъ. Я вспомнилъ Тифлисъ и отвcтилъ:
      — Въ двc недcли? Еще бы! Какъ же нcть? Конечно.
      Я принялся заучивать роль, какъ заучивалъ роли въ Тифлисc – для «спасенiя положенiя». Но какъ только начались репетицiи, я понялъ, что двc недели срокъ слишкомъ малый для того, чтобы дcйствительно сыграть роль Руслана. Отказаться было поздно – неловко, даже стыдно. Я старался, какъ могъ, подготовиться, хотя бы только формально, т.е., не врать въ самой линiи музыки.
      Насталъ вечеръ спектакля. Я оделся, загримировался по старому трафарету и на ватныхъ отъ страха ногахъ вышелъ на сцену, на которой недавно еще звучалъ въ роли Руслана голосъ Мельникова. Я до сихъ поръ волнуюсь на сценc, даже когда пою роль въ сотый разъ, а тутъ къ обычному волненiю прибавилось еще волненiе отъ сомнcнiя, смогу ли, по крайней мcрc, не наврать. Конечно, поглощенный одной мыслью «не наврать»! – я игралъ и спcлъ Руслана такъ, какъ если бы мнc на святкахъ пришлось нарядиться въ какой нибудь никогда не надеванный и мудреный маскарадный костюмъ.
      Спектакль я пропcлъ, но впечатлcнiе отъ меня у публики получилось скверное. Мнc нcсколько дней послc спектакля было просто совестно ходить по улицамъ и приходить въ театръ.
      Но нcть худа безъ добра. У начинающего артиста, въ какой бы области онъ ни работалъ, есть очень опасные враги – домашнiе поклонники, которые настойчивыми голосами говорятъ ему объ его необыкновенномъ талантc. Внcшнiй блескъ первыхъ успcховъ, прiятныя слова друзей, пришедшихъ за кулисы поздравить, цвcты и восторженныя барышни тушатъ настоящее горенiе и при этомъ еще мcшаютъ чувствовать чадъ головенiекъ и копоть. Молодой человcкъ теряетъ линiю собственой оценки и начинаетъ радоваться тому, что онъ представляетъ собою въ искусствc нcчто замcчательное. Если въ глубинc души, оставшись ночью наединc съ собою и со своей совcстью, онъ и усомнится въ своей исключительной цcнности, то на другой же день какой нибудь другой чудный доброжелатель вольетъ ему въ душу новый бокалъ шампанскаго. Молодой артистъ снова опьяненъ и забылъ то, что ему думалось прошлой ночью.
      Сдcлала изъ моего неуспcха выводы и Дирекцiя, но опять таки весьма рутинно. Разъ я не справился съ труднcйшей ролью Руслана, то я перcчисляюсь въ рядовые члены труппы, и въ отношенiи меня начинають автоматически дcйствовать неумолимые законы канцелярiи. А люди съ почтенными бородами и въ вицъ-мундирахъ привыкли въ своихъ канцелярiяхъ составлять табели о рангахъ по возрастному признаку. Такой то прослужилъ пятнадцать лcт – ему одинъ почетъ, другой прослужилъ двадцать пять лcтъ – ему почетъ другой. «Выслуга летъ». Мнc же было всего 21 годъ, и при распредcленiи ролей объ этомъ твердо помнили. Было очевидно, что певецъ, которому сорокъ лcтъ, имcетъ больше «права» на ту или другую роль, чcмъ безусый молодой парень. Основная моя работа въ театрc свелась, поэтому, главнымъ образомъ, къ исполненiю ролей: Судьи въ «Вертере», кн. Верейскаго въ «Дубровскомъ», Панаса въ «Ночи подъ рождество», лейтенанта Цуниги въ «Карменъ». Не долженъ артистъ пренебрегать маленькими ролями, если онc художественно интересны. Но молодая сила, буйно во мнc бродившая, томила и мучила меня въ этомъ фактическомъ бездcйствiи. Дирекцiя же привыкла къ мысли, что я артистъ на малыя роли. Можетъ быть, это было бы еще не такъ вредно для меня, если бы время отъ времени дирекцiя вдругъ не вспоминала, что на меня возлагали надежды, и что надо какъ нибудь Шаляпину дать возможность снова попробовать свои силы. И вотъ эти именно порывы вниманiя чуть-чуть окончательно меня не погубили, какъ артиста – и въ глазахъ публики, и въ собственныхъ моихъ глазахъ. Мнc, дcйствительно, черезъ нcкоторое время поручили другую большую роль, но она не только не дала мнc разумной возможности проявить мои способности и выдвинуться, но рcшительно отбросила меня въ ряды молодыхъ пcвцовъ, созданныхъ для того, чтобы пcть въ «Карменъ» лейтенанта Цунигу. Мнc дали сыграть роль графа Робинзона въ оперc «Тайный Бракъ» итальянца Чимарозы. Какъ я теперь понимаю, опера эта прелестная. Въ музыкc Чимарозы отражены тонкое изящество и жеманная грацiя конца XVII века. «Тайный Бракъ» никакъ нельзя было давать парадно, большимъ спектаклемъ, со всей пышностью, на которую была способна Императорская сцcна. Она требовала интимной стильной постановки и столь же особеннаго стильнаго исполненiя. Роль графа Робинзона не соотвcтствовала ни слабому въ то время музыкальному моему развитiю, ни природнымъ моимъ тяготcнiямъ. Не имcли успcха ни опера, ни я.
      Я благодарю Бога за эти первые неуспcхи. Они отрезвили меня одинъ разъ на всю жизнь. Они вышибли изъ меня самоувcренность, которую во мнc усердно поддерживали домашнiе поклонники. Урокъ, который я извлекъ изъ этого неуспcха, практически сводился къ тому, что я окончательно понялъ недостаточность механической выучки той или другой роли. Какъ пуганная ворона боится куста, такъ и я сталъ бояться въ моей работc беззаботной торопливости и легкомысленной поспcшности. Много разъ впослcдствiи мнc очень хотcлось спcть Руслана. Нcсколько разъ у себя дома, бывало, уже принимался за роль, но когда приходило къ серьезному моменту: «я играю», то я каждый разъ находилъ сотни причинъ уклониться отъ нея. Я чувствовалъ, что въ этой роди что то мнc не дается. Не могу до сихъ поръ объяснить, что именно. Я понялъ навсегда, что для того, чтобы роль уродилась здоровой, надо долго, долго проносить ее подъ сердцемъ (если не въ самомъ сердцc) – до тcхъ поръ, пока она не заживетъ полной жизнью.

      Послc «Секретной свадьбы» мои шансы въ Марiинскомъ театрc сильно упали. Мнc кажется, что начальство уже готовилось ставить крестъ на мнc. Ничего, дескать, изъ Шаляпина не выйдетъ. Ну, да – хорошiй голосъ, но въ серьезныхъ роляхъ или проваливается, какъ въ Русланc и Робинзонc, или же что-то ужъ больно кривляется. Такъ именно говорили: «кривляюсь».
      Изъ чувства справедливости долженъ сказать, что, пожалуй, доля правоты въ этомъ упрекc была. Конечно, я не кривлялся. Если бы то, что они принимали за кривлянье, было имъ въ дcйствительности, изъ меня едва ли что нибудь вышло бы. Такъ бы и остался я на всю жизнь «кривлякой», то есть, актеромъ фальшивымъ, никуда негоднымъ горбуномъ, котораго одна могила исправитъ. А было, вcроятно, вотъ что. Уже въ то время я чувствовалъ инстинктивное отвращенiе къ оперному шаблону. Такъ какъ самъ выступалъ я не очень часто, то у меня было много свободныхъ вечеровъ. Я приходилъ въ партеръ, садился, смотрcлъ и слушалъ наши спектакли. И все мнc дcлалось замcтнcе, что во всей постановкc опернаго дcла есть какая то глубокая фальшь. Богато, пышно обставленъ спектакль – шелкъ и бархатъ настоящiе, и позолоты много, а странное дcло: чувствуется лакированное убожество. Эффектно жестикулируютъ и хорошими, звучными голосами поютъ пcвцы и пcвицы, безукоризненно держа «голосъ въ маскc» и увcренно «опираясь на грудь», а все какъ то мертво или игрушечно-приторно. И вотъ, когда мнc случалось изрcдка – два-три раза за весь сезонъ – исполнять роли, которыя впослcдствiи стали моими «коронными» ролями, какъ напримcръ, Мефистофеля въ «Фаустc» и кн. Галицкаго въ «Князc Игорc», то, стремясь уйти отъ тошнаго шаблона, но не умcя дcлать по настоящему хорошо, я безсознательно впадалъ въ нcкоторый гротескъ. Я, что называется, «искалъ» мою линiю, и не легко, конечно, это мнc давалось. Избcгая шаблонный жестъ я, можетъ быть, дcлалъ жестъ странный, угловатый.
      Приблизительно точно такъ же обстояло у меня дcло съ Мусоргскимъ, которому я упорно не измcнялъ, исполняя его вещи на всcхъ концертахъ, въ которыхъ я выступалъ. Я пcлъ его романсы и пcсни по всcмъ правиламъ кантиленнаго искусства – давалъ реберное дыханiе, держалъ голосъ въ маскc и, вообще, велъ себя, какъ вполнc порядочный пcвецъ, а Мусоргскiй выходилъ у меня тускло. Въ особенности огорчало меня неумcнiе справиться съ «Блохой» – не выходила она у меня до такой степени, что я еще долгое время не рcшался пcть ее публично.
      Сезонъ мой въ Марiинскомъ театрc приходилъ къ концу, а я ничего еще не «свершилъ». Съ печалью я глядcлъ на близкiй закатъ безплоднаго сезона. Я былъ близокъ къ малодушной потерc вcры въ мое дарованiе. Какъ вдругъ, въ самый послcднiй день сезона, товарищъ по сценc – истинный товарищъ, какихъ въ жизни встрcчаешь, къ сожалcнiю, слишкомъ рcдко — доставилъ мнc случай блеснуть первымъ большимъ успcхомъ. Въ то время довольно часто ставили «Русалку». Хотя Дирекцiя была освcдомлена, что роль мельника я знаю хорошо и много разъ съ успcхомъ пcлъ ее въ Тифлисc, но роли этой мнc ни разу, ни въ одномъ спектаклc не предложили. Басъ Карякинъ былъ назначенъ пcть мельника и въ этотъ послcднiй спектакль сезона. Зная, какъ горячо я мечтаю о роли мельника, милый Карякинъ въ послcднюю минуту притворился больнымъ. Дублера у него не случилось. Дирекцiя, скрепя сердце, выпустила на сцену меня. «Послcднiй спектакль – Богъ съ нимъ, сойдетъ какъ нибудь».
      Ужъ не знаю, какъ это произошло, но этотъ захудалый, съ третьестепенными силами, обрcченный Дирекцiей на жертву, послcднiй спектакль взвинтилъ публику до того, что она превратила его въ праздничный для меня бенефисъ. Не было конца апплодисментамъ и вызовамъ. Одинъ извcстный критикъ впослcдствiи писалъ, что въ этотъ вечеръ, можетъ быть, впервые полностью открылось публикc въ чудесномъ произведенiи Даргомыжскаго, въ трагической глубинc его мельника, какимъ талантомъ обладаетъ артистъ, пcвшiй мельника, и что русской сценc готовится нcчто новое и большое.
      Естественно, что послc этого нечаяннаго успcха взглянула на меня нcсколько болcе благосклонно и Дирекцiя.

      Успcхъ не помcшалъ мнc, однако, почувствовать, что въ первой сценc «Русалки» мой мельникъ вышелъ тусклымъ, и что на первый актъ публика реагировала поверхностно – не такъ, какъ на третiй, напримcръ, въ которомъ я игралъ, по моему мнcнiю, удачнcе. Мнc не чужда мнительность, и я подумалъ, что роль мельника всетаки не совсcмъ въ моемъ характерc, не мое «амплуа». Я пошелъ подcлиться моимъ горемъ къ одному очень извcстному и талантливому драматическому актеру, Мамонту-Дальскому, – русскому Кину по таланту и безпутству. Дальскiй меня выслушалъ и сказалъ:
      — У васъ, оперныхъ артистовъ, всегда такъ. Какъ только роль требуетъ проявленiя какого нибудь характера, она начинаетъ вамъ не подходить. Тебc не подходитъ роль мельника, а я думаю, что ты не подходишь, какъ слcдуетъ, къ роли. Прочти-ка, – приказалъ онъ мнc.
      — Какъ прочти? – Прочесть «Русалку» Пушкина?
      — Нcтъ, прочти текстъ роли, какъ ее у васъ поютъ. Вотъ хотя бы эту первую арiю твою, на которую ты жалуешься.
      Я прочелъ все правильно. Съ точками, съ запятыми, – и не только съ грамматическими, но и съ логическими передыханiями.
 
Дальскiй прослушалъ и сказалъ:
 
      — Интонацiя твоего персонажа фальшивая, – вотъ въ чемъ секреть. Наставленiя и укоры, которые мельникъ дcлаетъ своей дочери, ты говоришь тономъ мелкаго лавочника, а мельникъ – степенный мужикъ, собственникъ мельницы и угодьевъ.
      Какъ иголкой, насквозь прокололо меня замcчанiе Дальскаго. Я сразу понялъ всю фальшь моей интонацiи, покраснcлъ отъ стыда, но въ то же время обрадовался тому, что Дальскiй сказалъ слово, созвучное моему смутному настроенiю. Интонацiя, окраска слова, – вотъ оно что! Значитъ, я правъ, что недоволенъ своей «Блохой», и значить въ правильности интонацiи, въ окраскc слова и фразы – вся сила пcнiя.
      Одно bel canto не даромъ, значить, большей частью наводитъ на меня скуку. Вcдь вотъ, знаю пcвцовъ съ прекрасными голосами, управляютъ они своими голосами блестяще, т.е., могутъ въ любой моменть сдcлать и громко, и тихо, piano и forte, но почти всc они поютъ только ноты, приставляя къ этимъ нотамъ слога или слова. Такъ что зачастую слушатель не понимаетъ, о чемъ, бишь, эта они поютъ? Поеть такой пcвецъ красиво, беретъ высокое do грудью, и чисто, не срывается и даже, какъ будто, вовсе не жилится, но если этому очаровательному пcвцу нужно въ одинъ вечеръ спcть нcсколько пcсенъ, то почти никогда одна не отличается отъ другой. О чcмъ бы онъ ни пcлъ, о любви или ненависти. Не знаю, какъ реагируетъ на это рядовой слушатель, но лично мнc послc второй пcсни дcлается скучно сидcть въ концертc. Надо быть такимъ исключительнымъ красавцемъ по голосу, какъ Мазини, Гайяре или Карузо, чтобы удержать вниманiе музыкальнаго человcка и вызвать въ публикc энтузiазмъ исключительно органомъ… Интонацiя!… Не потому ли, думалъ я, такъ много въ оперc хорошихъ пcвцовъ и такъ мало хорошихъ актеровъ? Вcдь, кто же умcеть въ оперc просто, правдиво и внятно разсказать, какъ страдаеть мать, потерявшая сына на войнc, и какъ плачетъ девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимаго человcка?.. А вотъ, на драматической русской сценc хорошихъ актеровъ очень, очень много.
      Послc разговора съ Дальскимъ я еще съ большей страстью занялся изученiемъ милой «Блохи» и рcшил отнынc учиться сценической правдc у русскихъ драматическихъ актеровъ.
      Въ мои свободные вечера я уже ходилъ не въ оперу, а въ драму. Началось это въ Петербургc и продолжалось въ Москвc. Я съ жадностью высматривалъ, какъ ведутъ свои роли наши превосходные артисты и артистки. Савина, Ермолова, Федотова, Стрcльская, Лешковская, Жулева, Варламовъ, Давыдовъ, Ленскiй, Рыбаковъ, Макшеевъ, Дальскiй, Горевъ и, въ особенности, архи-генiальнcйшая Ольга Осиповна Садовская. Если Элеонора Дузэ на сценc почти никогда не была актрисой, а тcмъ именно лицомъ, которое она изображала, то Ольга Садовская, кажется мнc, въ этомъ смыслc была еще значительнcе. Всc большiе актеры императорской сцены были одинъ передъ другимъ на плюсъ, но Садовская раздавила меня одинъ разъ на всю жизнь. Надо было видcть, что это была за сваха, что это была за ключница, что это за офицерская была вдова.
      —И какъ это вы, Ольга Осиповна, – робко спросилъ я ее разъ – можете такъ играть?
      — А я не играю, милый мой Федоръ.
      — Да какъ же не играете?
      — Да такъ. Вотъ я выхожу да и говорю. Такъ же я и дома разговариваю. Какая я тамъ, батюшка, актриса! Я со всcми, такъ разговариваю.
      — Да, но ведь, Ольга Осиповна, все же это же сваха.
      — Да, батюшка, сваха!
      — Да теперь и свахъ то такихъ нcтъ. Вы играете старое время. Какъ это вы можете!
      — Да ведь, батюшка мой, жизнь то наша она завсегда одинаковая. Ну, нcтъ теперь такихъ свахъ, такъ другiя есть. Такъ и другая будетъ разговаривать, какъ она должна разговаривать. Ведь языкъ то нашъ русскiй богатый. Вcдь на немъ всякая сваха хорошо умcетъ говорить. А какая сваха – это ужъ, батюшка, какъ хочетъ авторъ. Автора надо уважать и изображать того ужъ, кого онъ захочетъ.
      Садовская не держала голоса въ маскc, не опиралась на грудь, но каждое слово и каждую фразу окрашивала въ такую краску, которая какъ разъ, именно, была нужна. Выходила Садовская на сцену, и сейчасъ же всc чувствовали, что то, что она даетъ, есть квинтъ-эссенцiя свахи, всcмъ свахамъ сваха, что убcдительнcе, правдивcе и ярче этого сдcлать уже невозможно.
      Русская драма производила на меня такое сильное впечатлcнiе, что не разъ мнc казалось, что я готовъ бросить оперу и попытать свои силы на драматической сценc. Говорю – казалось, потому, что это чувство было, конечно, обманное. Къ оперc меня крcпко привязывали всc тяготcнiя моей души, которая, по пушкинскому выражение, была уже «уязвлена» музыкою навсегда…
      Дирекцiя, между тcм, готовила репертуаръ будущаго сезона. Позвалъ меня опять главный режиссеръ Кондратьевъ.
      — Вотъ тебc, Шаляпинъ, клавиръ «Юдифи». Попробуй за лcто приготовить Олоферна.
      Роль Олоферна въ «Юдифи» Серова – роль необыкновенной силы, трудная и интересная – какая соблазнительная приманка!
      Я снова ожилъ душей, и все, что я думалъ плохого объ Императорской сценc, показалось мнc несправедливыми
      Съ радостью захватилъ я съ собой клавиръ «Юдифи» и веселый направился къ себc домой, въ мой богемный «Палэ-Рояль» на Пушкинской улицc, съ намcренiемъ посвятить лcто изученiю роли Олоферна. Но судьба готовила мнc, повидимому, иной путь. Я уже собирался на лcтнюю квартиру въ одинъ изъ пригородовъ Петербурга, какъ неожиданно получилъ приглашение поcхать въ Нижнiй-Новгородъ пcть въ оперномъ театрc знаменитой Нижегородской ярмарки. Всякiй актеръ любить путешествовать. Приверженъ этой слабости и я. Забывъ ассирiйскаго военачальника и клавиръ «Юдифи», я съ величайшей охотой направился въ Нижнiй-Новгородъ – милый, прiятный, какой-то родной русскiй городъ со стариннымъ Кремлемъ, стоящимъ на горc при слiянiи двухъ прекраснcйшихъ русскихъ рcкъ – Волги и Оки.

      Необыкновенное количество мачтъ, пароходовъ, баржъ запрудили подступы къ городу, а ярмарка гудcла всевозможнейшими звуками, какiе только могъ представить себc человcкъ до изобретенiя радiо. На ярмарке яркiя краски Россiи смcшались съ пестрыми красками мусульманскаго востока. Просторно, весело, разгульно текла жизнь великаго торжища. Мнc все это сильно понравилось.
      Театръ оказался хорошимъ, прiятнымъ. Новый, только-что отстроенный. Директрисой оперы являлась г-жа Винтеръ, но за нею, какъ я скоро же узналъ, стоялъ извcстный московскiй строитель желcзныхъ дороc Савва Ивановичъ Мамонтовъ. Мнc было всего 23 года, жизнь я зналъ мало, и когда меня представили Мамонтову, сказавъ, что это извcстный меценатъ, я не сразу понялъ, что это такое – меценатъ?
      Мнc объяснили: этотъ миллiонеръ сильно любить искусство, музыку и живопись, артистовъ и художниковъ. Самъ въ свободное время сочиняеть все, что угодно, и тратитъ большiя деньги на поощренiе искусства, въ которомъ знаетъ толкъ. Хотя оффицiальной хозяйкой оперы считается какъ будто г-жа Винтеръ, – настоящiй хозяинъ предпрiятiя С.И.Мамонтовъ: его деньги, его энергiя, его вкусъ.
 
Я еще не подозрcвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замcчательный человcкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвcтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совcтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дcла посовcтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену – работа горcла.
Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородc былъ для меня вполнc счастливымъ. Смущало, правда, то, что болcе старые и опытные артисты иногда говорили мнc:
 
      — Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперc надо пcть – это главное.
      А я развc не пою? – спрашивалъ я себя и не совсcмъ понималъ, что собственно они разумcютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человcкъ Шаляпинъ, а вотъ только имcетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вcроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вcрилъ. Я все настойчивcе и тревожнcе искалъ формы болcе искренняго выраженiя чувства на сценc. Художественная правда безповоротно уже сдcлалась моимъ идеаломъ въ искусствc. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.
 
Мнc казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготcнiя нашъ плcнительный меценатъ. Замcчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пcвцомъ, продcлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дcлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человcкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человcка имcло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работc Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнc ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обcдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посcщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнc больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цcннымъ.
Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.
 
      — Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ —–говоритъ бывало Мамонтовъ. – Это всc плохiя.
 
Я недоуменно пялилъ на него глаза.
 
      — Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вcдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.
      — Вотъ это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвтcчалъ Савва Ивановичъ. – Фотографiй не надо. Скучная машинка.
      И онъ велъ меня въ отдcльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.
      — Вотъ, Феденька, – указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», – вотъ эта вcщь замcчательная. Это искусство хорошаго порядка.
 
А я смотрcлъ и думалъ:
 
      — Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрc ть. То ли дcло пейзажикъ, который мнc утромъ понравился въ главномъ залc выставки. Яблоки, какъ живыя – укусить хочется; яблоня такая красивая – вся въ цвcту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одcтъ (какiя брюки! непременно куплю себc такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:
      — Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ – плохая? А мнc кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» – плохая.
      — Вы еще молоды, Феденька, – отвcтилъ мнc мой просвcтитель, – Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.
 
Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.
 
      — Почему это – все время твердилъ я себе, – я чувствую такъ, а человcкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?
      Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородc такъ и не разрcшилъ. Судьба была милостива ко мнc. Она скоро привела меня въ Москву, где я рcшилъ и этотъ, и многiе другiе важнcйшiе для моей жизни вопросы.

      Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себc въ свою труппу. У меня же на слcдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ – контрактъ съ крупной неустойкой. Мнc предложена была тамъ отвcтственная роль Олоферна. Успcхъ мой въ концc сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредcлить удcльный вcсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послcднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферc Марiинскаго театра въ то время.