ГЛАВА XIV

Помолвка невольницы

В те времена год уже считали в 12 мес. вместо прежних 10-ти, но, тем не менее, время календарное не совпадало с временем климатическим, – с видимым ходом солнца.

Февраль, в том году приходившийся, когда следовало быть декабрю, стоял ужасно холодный. Римская область походила на свою северную соседку Этрурию тем, что по ночам в ней выпадал снег, и только в полдень могучее итальянское солнце пригревало поселян настолько, что они не зябли в работе.

Зато вечера доводили их до отчаяния отвратительною погодой с вихрем и мокрою вьюгой, какая дико разыгралась и к вечеру того дня, когда в усадьбе Турна назначена была свадьба дочери управляющего.

Семья готовила ужин для гостей, которых, иззябших на похоронах и отогревшихся на заупокойной тризе, естественно, ожидали не совсем трезвыми.

В просторной комнате, составлявшей «атриум» семьи, с чисто выбеленными без штукатурки каменными стенами, было, на взгляд людей более культурных стран, довольно голо, бедно, неуютно для обстановки житья, хоть и рабов, все-таки высшей степени службы у богатых вельмож, но тогда и в Риме и в других городах, составлявших латинский союз, благородные богачи еще по принципу не терпели у себя никакой роскоши, – картины, драпри, гирлянды искусственных цветов из раскрашенного дерева или металла, вазы с цветами живыми – все подобное, до пристрастия любимое греками, египтянами и др. народами, в римской области не допускалось, строго осуждаемое людьми старого закала, к числу которых принадлежал и Турн Гердоний.

Грецин, грек родом из Сибариса, римских мнений не держался, но не смел завести у себя что-либо новое, даже самого простого сорта, зная, что господин строго накажет за это, а также и потому, что жена его, уроженка этого поместья, и дети были по духу истые латины, не терпевшие никакой иноземщины.

Их квартира освещалась днем только сквозь входную наружную дверь, которую затворяли редко, от дурной погоды, и окошечко круглой формы; другое такое же они заделали лубком от сквозняка, и оно образовало печурку, куда ставили разные разности вроде посуды и лубочных коробков.

В атриуме стоял большой, старый, колченогий стол, который скрипел и накренялся при малейшем прикосновении к нему.

Натура грека в старом управляющем взяла верх над всеми опасениями господского гнева. «Благородный сибарит» убирал стол, хоть на один этот вечер, гирляндами миртовой и лавровой зелени с несколькими сортами зимних цветов.

Около стола помещались широкие скамьи, покрытые соломенными тюфяками с подушками для возлежания за трапезой по-гречески, что допускалось в квартире рабов по той причине, что на этих же скамьях спали двое сыновей Грецина. Их покрывала и наволочки были чисты, но грубы, домашнего тканья.

У этого же стола, при свете глиняной лампы, сидела Тертулла, старая, болезненная жена Грецина, теребя прялку с тихим, гнусавым напеванием одной и той же песни без конца и начала, где упоминалась какая-то красавица, утопившаяся от горя по любимому человеку, – быть может, греческая Альциона, искаженная на римский лад.

Тертулла временами прерывала свою песню ворчаньем на затеи мужа. Болезненной, нервозной старухе все казалось в черном цвете: и дочерний жених не нравился, и пированье казалось лишним, и особенно убранство стола на греческий лад претило этой истой латинянке.

– К чему это?.. Все полавочники обзеленишь... в пятнах будут... а мы с Амальтеей их недавно выстирали.

Грецин плел и вешал гирлянды, не отвечая на ворчанье жены.

Амальтея, закутанная из-за дурной погоды в толстую дерюгу, под которой было упрятано все ее хорошее платье, вернулась из деревни с небольшим узлом в руках.

Ее курчавые черные волосы, выбившиеся из-под дерюги, накинутой в виде капюшона на голову, свисли по лбу ниже глаз, мешая девушке смотреть под ноги, вследствие чего она несколько раз упала дорогой; о том говорила грязь ее верхней мокрой ветошки.

Она была в сердитом настроении, взволнованная до последнего градуса, сама не сознавая чем, так как рабское сожитие ее с Веранием было делом решенным и по своему спокойному темпераменту Амальтея относилась к этому равнодушно.

Она ходила в гости к знакомым поселянкам, чтобы пригласить их на свою свадьбу ужинать, но там проговорила все время совсем не об этом, едва упоминая о Верании. Среди наплыва разных, странных, доселе не изведанных ею чувств, у Амальтеи преобладала дикая мысль о возможности для нее разведать тайны соседской катастрофы гибели сторожа гораздо легче, нежели Виргинию.

Ему это не по силам, потому что никто не скажет правды патрицию, человеку чужому у поселян, из иного сословия, и притом внуку фламина, к которому здесь многие относились враждебно по симпатии к Гердонию и Скавру.

Амальтею преследовало желание помочь Виргинию в его разведках.

Напрасно твердила она себе мысленно, что сегодня для этого дела не время, что ей надо думать о своем женихе, а не о соседском внуке, да и вообще ей совсем не следует вмешиваться в чужую кутерьму, грозящую всякими неприятностями, начиная с опасений мести от убийцы, открытого ею, и отцовских брюзжаний до господского гнева включительно: за помощь ненавидимому соседу Амальтею велят высечь.

Упрямая мысль брала верх над всеми доводами рассудка, и наконец даже назойливо стала утверждать, что пострадать ради Виргиния будет не тяжко. Он так грустен, так измучен, устал; он, очевидно, страдает... не такой ли он раб перед своим дедом, как она перед господами? Не одинакова ли их участь? Руф тоже имеет право убить своего внука, властью старшего в роде, как и Турн – ее.

Амальтея, пожертвовав собою, как бы разделит муки Виргиния... и это почему-то так сладко... сладко... желаннее всех ласк, какими ей надоедает нахальный Вераний, приятнее всех подарков, какие он сулил привезти после свадьбы.

Она наступила на что-то твердое, круглое и поскользнулась; это была пуговица, какой не могло оказаться ни у кого из ее ближних, – большая, золотая пуговица с патрицианской сорочки или тоги, украшенная эмалью.

Амальтея подняла ее и с удивлением рассматривала при тусклых сумерках последнего света кончившегося дня. Чье это? Господа давно не были в деревне... Сунув пуговицу в узел, который несла, она стиснула руки до того крепко, что пальцы захрустели, в порыве поднявшейся в ней злости и едкой скорби.

Виргиний, как живой, предстал ее памяти; вся сцена в беседке повторилась пред нею; Амальтея бегом подбежала к калитке, на этот раз незапертой в виду ожидания гостей, и, только очутившись в теплой комнате, сознала, до какой степени она измокла и иззябла, пробродив по деревне, невзирая на ужасную погоду, до самой темноты.

ГЛАВА XV

В ожидании жениха

Амальтея долго дышала себе на руки: махала ими, топталась на одном месте, отогревая застывшие ноги, с бормотаньем бессвязных фраз о погоде.

– Этаких ужасов с самой моей молодости не запомню!.. – говорила Тертулла, перенося свое ворчанье с мужа на дочь. – Как будто все водяные и лешие разыгрались по болоту... вой... свист... град так и хлещет... точно осколки битой посуды об стены дребезжат...

Она помолчала и указала на узел, который дочь продолжала, не замечая того, держать под мышкой.

Старуха знала, что там могло заключаться: при таких визитах невест к соседкам с приглашением на пир тогдашние полудикие люди обыкновенно разменивались подарками, хвастаясь рукодельем, стряпнёю, растительными продуктами сельского хозяйства, – но все-таки задала вопрос:

– Чего принесла?

Амальтея не ответила, принявшись растирать замерзшие ноги.

– Пальцы свело... ох!.. ломит!..

Она уселась на лавку к столу, причем задела и оборвала одну только что прибитую отцом гирлянду.

Грецин с невозмутимым хладнокровием толстого флегматика взялся поправлять беду, и жена снова накинулась на него:

– Старый выдумщик!.. насорил по всей комнате, – она указала на разбросанные по полу листья и негодные голые хворостины, – сам насорил, сам и подметай!.. Никто из нас не дотронется... Пусть гости об эту дрянь спотыкаются!..

– Нельзя, матрона моя, нельзя, – отозвался старик с пыхтением над своею работой, – дуб – символ крепости, здоровья... Мирта знаменует всякое благополучие, согласие, мир семейный... Лавр – успех во всем...

– Ну тебя с твоей сибаритской символикой!..

– Нельзя... надо... будет пир, свадьба нашей единственной дочери...

– Да еще будет ли?.. Увидим!.. Жених-то нас сколько раз обманывал!.. А уж теперь и подавно есть у него предлог: куда он тут в этакую темень проедет? Куда сунется через нашу топь? В болото его сдует.

– Ну вот... не пророчь недоброго!..

– Ничего я не пророчу, а только правду говорю. И надо было девке таскаться по подругам, еще ничего не видя, когда, может статься, не будет у нас ни обряда, ни праздника!.. Гостей, вишь, скликать... если сойдутся эти гости, а жених-то, ждать – пождать, не приедет? – лучше тогда будет?.. Обдеру я все эти хворостины, свяжу в метлу, да и отваляю ими тебя, архонт сибаритский!.. Слышишь, как дочь-то охает? – еще сляжет, пожалуй... этого недоставало!.. Умничал ты, умничал с твоим Сибарисом-то, да и сглупил на старости лет хуже всякого дурака!..

Тертулла начала всхлипывать с причитаньем о дочери, посланной отцом «на убой» в такую погоду.

Глаза Амальтеи вспыхнули ярким пламенем, выдавая возникшую моментально мысль притвориться больною, если это понадобится для ее целей. Она порывисто обняла Тертуллу.

– О, матушка!.. Мама!.. О, если бы он не приехал!..

– Кто, глупая?

– Вераний... я захвораю... я чувствую, что захвораю... не до гостей, не до него мне!..

Амальтея застонала гораздо жалобнее, чем требовало состояние ее тела, а мать бесцеремонно вынула из-под ее руки принесенное ею.

Из развязанного узла вывалился сладкий пирог, связка мелких кореньев, редька, несколько лепешек и пестро раскрашенная металлическая пуговица, найденная девушкой вблизи усадьбы и оттого сочтенная за несомненную собственность Виргиния, оторванную им второпях у калитки.

Эта пуговица теперь была «святыней сердца» Амальтеи – роковым, дивным предлогом к новому свиданию со внуком фламина, мотивированным пред собственной совестью неотложною надобностью, как бы вопросом чести, отнести оторванную пуговицу владельцу ее.

Занявшись растиранием озябших ног, Амальтея с минуту не обращала внимания на дело матери, но затем внезапно, как ястреб на добычу, кинулась, сгребла со стола все принесенное в беспорядочную кучу, причем лепешки с пирогом изломались, редька втиснулась в начинку из яблок с медом.

– Что же это такое, мама?! Мне подарили, а ты с братьями съедите.

– Когда же это было, чтобы мы льстились на деревенскую дрянь! – обидчиво и удивленно отозвалась старуха, – чего ты горланишь, словно маленькая!.. Лепешки отнимем! – невидаль какая!.. Своих-то нынче целую гору напекли.

Старуха встала с лавки, забросила прялку на шкаф так сердито, что та перелетела через него и свалилась на пол; отшвырнув ее ногою в угол, она поплелась к печи, где доваривалось кушанье для ужина, продолжая ворчать на странное поведение дочери.

– Мне ничего и не нужно, дочка... не возьму... прежде, бывало, хорошие гостинцы от господ нам отдавала, а ныне редьки ей жаль.

Амальтея растерянно смотрела на скомканную кучу теста и кореньев, забыв озябшие ноги; ей вместе хотелось и обнять мать, просить у нее прощенья, и ругаться с нею; раздвоив свои желания, она предпочла не делать ни того, ни другого и молчала, точно остолбенев в неподвижной позе.

Неизвестно, чем могла завершиться выходка молодой особы, если б этой сцены не нарушило появление других членов семьи.

Дверь снаружи дома отворилась, причем буря бешено распахнула обе ее створки, так что пришедшие с трудом могли притянуть их за собою; в комнату влилась пронзительная струя холодного вихря, а с нею вместе, точно с размаха вкинутые ее порывом, вбежали двое мужчин, ухватившись за руки, чтобы не упасть, если поскользнутся на гладко утрамбованном земляном полу жилища управляющего.

Одним из этих пришедших был свинопас Балвентий – дряхлый старик, умом глупый от природы, а от однообразной жизни при господской свинарне почти впавший в детство, ставший едва ли выше свиней, какими заведовал; он был одет в лохмотья; таких невольников низшего разряда у римлян не снабжали ничем хорошим.

С ним был младший сын Грецина Ультим, весельчак, юноша; оба они принесли что-то, чего при плохом освещении еще было не видно; вода лилась с них ручьями; они долго отряхивались, причем Ультим ругался на погоду, главным образом за то, что за воем вихря он, привратник усадьбы, не услышит, когда приглашенные в гости сельчане застучат в калитку, и оттого оставил ее отпертою, что господином строго запрещено.

– А как вдруг кто-нибудь из господ вздумает наведаться да увидит, что там не заперто, – пропаду я, засекут, задерут, в болоте утопят, – но не сидеть же мне у калитки на дожде!.. Я и так измок, покуда в свинарню за мясом бегал; не близко туда.

Балвентий, напротив, детски хохотал, часто повторяя один и те же слова, слегка гнусавя и с пришепетываньем.

– Вишь, град-то, град-то... так и бьет, так и бьет; думалось, вихрь сдует, думалось, забор-то самый повалит. Уж я сюда-то бежал, бежал, ковылял, ковылял... и колбасу-то, колбасу-то чуть не разронял всю по лужам: бегом ведь бежал сюда-то за этим зубоскалом Ультимом; не поспею никак за ним; убежит он от меня, боюсь, и фонарь-то, фонарь-то с собой унесет... останусь впотьмах на болоте... что тогда?!

Между тем Амальтея, выхватив из крошева переломанных лепешек таинственную пуговицу с предполагаемой патрицианской тоги, намеревалась скрыться со своим сокровищем в темную каморку, служившую ей спальней.

Балвентий, которого она случайно задела локтем, вцепился в ее платье, говоря:

– Девка!.. чего от меня бежишь?.. не съем ведь, не съем тебя.

ГЛАВА XVI

Шалость молодежи

Амальтея сердито вырвала платье из костлявой пятерни дряхлого свинопаса и при этом выронила свою «святыню»; пестрая пуговица со звоном покатилась прямо под ноги Ультима; тот не замедлил поднять ее, удивленно спрашивая сестру:

– Как это попало к тебе?

– Оставь!.. Отдай!.. Это пуговица фламинова внука; ее надо возвратить; я завтра же снесу ее старой Стерилле.

– С чего ты взяла?! Это мое.

– Твое?! Откуда такая дорогая вещь?

– Мне Вераний подарил.

– Вераний... а я...

– Стянул, говорит, у царевича... много там, вишь, таких побрякушек, – что гороху у нас.

Амальтея прыгнула козою в дверку своей каморки и оттуда глухо донеслись ее рыданья с постели, на которую она бросилась с размаха и уткнулась лицом в подушку, разочарованная в своей «святыне».

Ультим растерянно поглядел на дверь каморки, перебрасывая пуговицу из одной руки в другую, как виноватый, потом тихо пошел, заглянул с порога в потемки спальни и конфузливо заговорил врастяжку:

– Амальтея!.. А, Амальтея!.. Да что же я такое сделал-то? С чего ты ревешь?

– Сама не знаю, с чего, – ответила девушка, – убирайся!.. Уйди!..

– Амальтея!.. Я, пожалуй, отдам тебе эту пуговицу... на кой прах мне она? – пришить к платью нельзя, – всяк станет спрашивать, откуда она... такая золотая, пестрая.

– Господа называют это «эмаль».

– На, возьми!..

– Не надо!.. Убирайся!..

Амальтея вырвала пуговицу и бросила ее брату в лицо. Настроение духа ее изменилось; ей стало отчего-то безотчетно смешно на самое себя. Она улыбалась, валяясь на постели.

– Моя девка, думается, умом повредилась, – недовольным тоном с кислою миной заметила Тертулла; продолжая возиться у печки с варящеюся похлебкой, – испугалась, что мы ее гостинцы съедим и, назло, взяла да и переломала их, – ни вам, мол, ни себе.

Ультим отошел от двери каморки и усмехнулся, взглянув мельком на изломанные лепешки, а Балвентий продолжал шамкать бессмысленные повторения фраз:

– Повредилась, вот ведь повредилась умом девка-то... беда-то, беда-то какая!.. А все от погоды; вихрь это ей, буря надула... Брел я, брел сюда от свинарни-то, как меня вдруг с размаха хлестнет распреогромной веткой прямо по лицу!.. Думал, глаза выскочили, а ветер-то, ветер все ревет... поскользнулся я, да и шлепнулся, – думал, в трясину попаду. – Ультим, кричу, погоди убегать-то!– А он не слышит... колбасу-то, колбасу-то всю никак не подберу... насилу вылез и догнал его, весь в грязи.

Прихрамывая на не сгибающихся от ревматизма ногах, свинопас подошел к столу, причем яркий свет от лампы заставил его прикрыть рукою гноящиеся, простуженные глаза. Он положил на стол принесенный им сверток в выпачканной грязью холстине, сам похожий на пугало от падения в лужу, сипло переводя дыхание от непомерной усталости после бега за юношей через болотную топь; он закашлялся и потирал мокрые руки.

– Что принес, старый дед? – обратилась к нему Тертулла.

– Что принес, – повторил свинопас, бессмысленно глядя на лампу, – хороший окорок копченый и связку колбас... да... колбас связку вам... сосиски...

– Сосиски давай сюда; я брошу в похлебку.

– А я тебе, дед, задумала невесту посватать, – весело закричала Амальтея, выбежав из своей каморки.

Только что рыдавшая на постели, уткнувшись в подушки, девушка теперь смеялась, не давая себе отчета в такой внезапной перемене настроения.

– Кого? – спросил Ультим, обернувшись к сестре.

– Овдовевшую соседскую экономку Стериллу.

– Ха, ха, ха!.. под пару... ей чуть не 80 лет.

– Да и Балвентию близко к тому.

– Ай да жених!.. дед, что скажешь на это?

– Что скажешь, – повторил свинопас, – вам смеяться-то... смеяться-то можно, молодежь... можно, как хотите; вам что стар, что мал, все едино; в покое не оставите; не оставите в покое, говорю.

Амальтея принялась дразнить его шамкающим, гнусавым говором с повторением слов, указывая на принесенный окорок.

– Жирная свинка... жирная свинка... уж больше, больше хрюкать не станет; скоро, скоро толстый Грецин упрячет ее в свою по-по-кла-кладистую утробу; да-да, весь окорок, весь окорок за одним ужином съест.

Это был когда-то давно подслушанный ею его отзыв про управляющего.

– Девка!.. – вскричал свинопас, начиная сердиться, – неугомонная!.. Берегись!..

– Чего мне беречься-то?

Девушка смеялась.

– Я те палкой!..

– Ну, не дури, дед!.. – вмешался Ультим, опуская своею рукою его поднятую дубинку.

Амальтея схватилась за ее нижний конец, силясь вырвать эту суковатую трость, но старик не давал, стиснув ее загнутый крючком верх. Придвинув свои ноги к его ногам, девушка заставила свинопаса кружиться с нею, покуда он не шлепнулся, выпустив палку.

Все предметы в его глазах смешались и летели куда-то вместе с потолком, полом и людьми вверх ногами. Он сидел, разиня рот, повторяя:

– Вот, вот, говорю, зубоскалы... девка!.. палкой тебя, палкой!..

– Палкой тебя, дед, палкой!.. – передразнила Амальтея, стуча дубинкой об пол.

Ультим запел одну из давно сложенных здесь импровизаций:

– Я те палкой! – вскричал старик, вскакивая с пола и обратился к Амальтее уже плаксиво, – девка, отдай мою палку, отдай!..

Он с трудом стоял на разбитых ногах, перевешиваясь корпусом и держась за стол.

Тертулла, при всей ее обыкновенной болезненной угрюмости, смеялась на бессильную злость свинопаса, а Грецин, ухватившись за бока, покатывался у стола, забыв про испорченную гирлянду, оглашая комнату гулко раздававшимся басистым хохотом.

Развеселившиеся люди не замечали, как шло время, не замечали и того, что приглашенные на свадьбу сельчане, ожидаемый жених и старший сын Грецина, Прим, надзиравший за пилкой леса, проданного на топливо деревенским, находившийся там с несколькими рабочими невольниками усадьбы, что-то запоздали, не идут к ужину, – не замечали и того, что буря с минуты на минуту все усиливается.

Ужасные порывы вихря с бешенством налетали на стены прочного дома, ударяясь, как таран осаждающего неприятеля.

Балвентий гонялся за Амальтеей, которая дразнила его, не отдавая отнятую палку, а Ультим дудел, хрюкал, лаял на него, стараясь надеть на его лысую голову колпак, свернутый им из выпачканной грязью тряпки, в которой он пронес свинину, причем два угла были связаны в подобие свиных ушей.

Выживший из ума свинопас давно был предметом потехи всего округа.

ГЛАВА XVII

Филемон и Бавкида

Никто не заметил, как проник в усадьбу без стука у калитки, как вошел в комнату и стоял в дверях черноволосый юноша, в котором никто из римлян не узнал бы рыжего Марка Вулкация, изменявшего свою наружность при помощи хитрой Диркеи, дочери умершего Антилла, которую он давно обольстил, развратил и научил способам выполнения всяких козней.

Узнал бы его теперь Виргиний, – в усадьбе Руфа Вулкаций нередко гостил, – но ему дела не было до затей его двоюродного брата, о котором старая Стерилла преравнодушно отзывалась:

– Ходит так по чужим дворам девок сманивает... ходит, ходит и доходится до беды!.. пусть!.. не все ведь такие как моя дочь.

Узнал бы его также и Тит-лодочник, с которым Вулкаций давно сошелся до дружественной фамильярности.

Но Виргиний, Тит, Стерилла и ее дочь не имели никакой цели выдавать перекрашенного аристократа и не понимали, для чего он это делает, предполагая единственным намерением обольщение красивых поселянок.

Войдя незамеченным в квартиру Грецина, «оруженосец Вераний» с лукавою усмешкой любовался игрою девушки, дразнившей старого свинопаса.

Вераний, под псевдонимом которого крылся Марк Вулкаций, был в таких летах, когда усы едва начали опушать ему губы, но в его глазах уже мелькал огонек, выдававший развитие понятий более широкое, чем бывает у человека такого возраста, и люди, складом ума проницательнее и внимательнее толстого Грецина с его семьею, могли бы открыть в этом прощелыге человека образованного под личиной неуча и аристократа в платье раба.

В семье управляющего даже был такой человек, старший сын его Прим подозрительно косился на Верания, но никто не внимал его остережениям и указаниям, лишь одна мать соглашалась с ним без всяких оснований, в силу лишь того, что Вераний просто не нравился ей, как не нравился и никто в мире по ее болезненной раздражительности.

Его худощавое и бледное, что называется, «испитое» лицо было вовсе некрасиво, хоть и имело тонкие, правильные черты; хитрость проныры портила его общее выражение.

Вераний незаметно подкрался и поймал Амальтею в свои объятия, восклицая:

– Вот это я люблю!.. Люблю тебя такою игривою, бойкою. Долой угрюмость!.. Терпеть не могу твоего нытья!.. Будь всегда веселою, когда я прихожу, Амальтея!.. Ты смеешься перед нашею свадьбой; ты счастлива, рада быть моею; вижу, вижу, что нравлюсь тебе... это хорошо!..

Амальтея выскользнула из его рук, уклонившись от поцелуя, и с хохотом ответила:

– Я ждала тебя, Вераний, сегодня так долго, что терпенье лопнуло, и я задумала справить свадьбу старого Балвентия с соседскою экономкой Стериллой, хоть ее и нет здесь.

– Ха, ха, ха... но так как я, кажется, еще не опоздал, то...

– То сначала попируй у них... благо, Стерилла овдовела. Она с Балвентием были бы сущие Филемон и Бавкида.

– Ха, ха, ха!.. именно Филемон и Бавкида.

– А я спою им величанье, – вмешался Ультим и затянул деревенскую песню умышленно гнусавым, старческим фальцетом:

– Зубоскалы!.. – огрызнулся свинопас, замахиваясь палкой на Ультима.

Молодой весельчак, как прежде его сестра, поймал нижний конец дубинки и заставил старика вертеться с ним, приговаривая «мели, мели, мельница!», пока у того не закружилась голова.

Балвентий, как в первый раз, бросил палку и шлепнулся на пол, но теперь он зажал себе глаза, чтоб не видеть вертящейся комнаты, летящей со всею мебелью и людьми в пропасть, и еще сердитее повторял:

– Зубоскалы!.. зубоскалы!..

Ультим надел ему на голову, чего старик даже не заметил, свернутый раньше колпак со свиными ушами; Грецин у стола, уставленного для ожидаемых гостей яствами и напитками, тоже для самого себя незаметно, принялся от безделья тянуть вино маленькими глотками, покатываясь от смеха, и вторил пению сына. Вераний, тоже отхлебнув за здоровье «столетнего жениха», составил импровизированную эпиталаму:

И все, кроме Тертуллы и глупо на все глядевшего Балвентия, запели:

– Соединен!.. соединен!..

– Да с кем же? – спросила Тертулла от печки, укладывая на блюдо последнее готовое кушанье, великолепного жареного гуся, окруженного мелкими птичками; она смеялась, забыв свою болезненность, увлеченная заразительностью общей шутки, но не будучи ни пьяною, как ее муж и Вераний, ни глупою, как свинопас, ни наивною, как ее дети, старуха ясно сознавала все происходящее в тех его сторонах, какие ускользали от молодежи.

Тертулла видела, что наружный ставень превращенного в печурку окна снят и в него глядит вернувшийся Прим с работниками и несколькими поселянами, пришедшими на свадьбу.

– Да с кем же, с кем? – добивалась она узнать, – с кем обручаете Балвентия?

– С овдовевшей Стериллой, матушка, – ответил ей хохочущий Ультим.

Он быстро набрал букет из валявшихся по полу цветов, посыпал его взятым со стола перцем и поднес Балвентию, все еще сидевшему на полу в сердитом настроении от своего бессилия против общих насмешек.

Тертулла впилась в него взглядом хищной совы; руки ее дрожали до такой степени, что она с трудом донесла гуся от печки на стол и подошла к свинопасу. Она поняла, чем грозит закончиться эта шутка.

– Подари это своей невесте, дед, – говорил Ультим, – понюхай прежде сам, хорошо ли пахнет.