- Тете Поле сообщили?
      - Н-нет... А ты думаешь, стоит? - напрягся Максим.
      - Не знаю, - честно призналась я, - А в больницу ходили? Если сморчок умер, то хочешь-не хочешь, а сообщить придется, если нет - подождем, может, само рассосется.
      - Павлик не умер. Во всяком случае пока не умер, - откликнулась Грета, - Я только что из больницы. В регистратуре сказали, что Павлик в реанимации. Завтра утром станет ясно что да как.
      Хорошо, что Павлика никто не убивал, но странно. Очень странно. Сморчок давно напрашивался.
      Однако...
      - Не могу больше - глаза слипаются, - пожаловалась я, вставая, - Пойду спать. Не возражаете?
      День выдался хуже не куда. Лялькину телеграмму о скоропостижной смерти моего единственного дяди я получила сегодня в обед. Неужели сегодня? ахнула я. Не верится. Кажется, что на прошлой неделе. Это доказывает, что время - коварная субстанция, оно то летит, то тащится, то делает мертвые петли, одна из которых, как видно, и пришлась на сегодняшний день.
      После того, как я получила телеграмму, Дашка покидала мои вещи в сумку, я отловила в курятнике упирающегося всеми четырьмя лапами Сем Семыча, прыгнула в "ниву"; и помчалась в Озерск.
      Потом пять часов за рулем. В аду, пропахшем плавящимся асфальтом и выхлопами. Но все бы ничего, если бы не шизанутые иномарки, мечтающие то ли о ближайшем столбе, то ли о первом встречном - моем, разумеется!
      - бампере. И естественно, ими управляли мужчины - агрессивные и прямолинейные до обморока. Однажды еле вывернулась, послав пару дружеских слов упертому кретину в "мерсе". Поцелуй меня в карбюратор, красавчик! И по газам от греха подольше.
      И вот, после всех пережитых ужасов неуемная судьба подкидывает происшествие с Павликом. Это чтобы жизнь не казалась липовым медом.
      Думаю, хватит с меня на сегодня. Но кто знает, не готовит ли щедрый денек очередную пакость, поэтому в срочном порядке ставлю на нем жирную точку, пока он не поставил на мне.
      - Нюся постелила тебе в угловой спальне, - крикнула в спину Грета.
      Когда я нырнула под хрустящую простыню, пахнущую ромашкой, дверь приоткрылась, тихонько скрипнув, кто-то бесшумно подкрался и засопел, устраиваясь в ногах. Сем Семыч, - подумала я, улыбаясь, и мгновенно заснула.
      ***
      Я лежала на Дашкином сеновале, широко раскинув руки и подтянув колени к животу. Я была пушистым белым облаком, которое бережно баюкает синий ветер.
      Внезапно неведомая сила навалилась на меня: закрутила, потащила в темную бездну, а потом и вовсе швырнула камнем вниз.
      Пролетев сквозь колючую толщу, пахнущую клевером и ромашкой, я пару раз кувыркнулась в воздухе и вошла солдатиком в воду, которая бесшумно разомкнулась у меня под ногами и тут же сомкнулась над головой.
      Я стала погружаться на дно.
      Я погружалась миллионы лет, а дна все не было.
      Опомнившись, я заработала руками и ногами, направляя безумно тяжелое и неуклюжее тело вверх.
      Наконец, почувствовала, что всплываю, но - увы! - слишком поздно. Над головой - все та же темная, мутная толща, и нет ей конца. Ни дна, так сказать, ни покрышки.
      Невыносимая боль тупым скальпелем вспорола пустые легкие. Захотелось одного - избавления. Любой ценой.
      Прости и прими рабу твою. Все. И...
      И я захлебнулась влажным воздухом, пахнущим тиной и гнилью. Не веря своему счастью, я забилась на поверхности и все-таки нахлебалась воды солоновато-сладкой, что-то напоминающей по вкусу. А еще вода была вязкой и, почудилось в кромешной темноте, алой. Бред, конечно, но так показалось.
      Вдалеке виднелся спасительный берег. Я погребла к нему.
      Плыть было трудно. Мокрые шорты и майка тянули вниз. Вязкая вода сковывала движения, цеплялась за меня, словно утопающей была не я, а она. Чтобы сэкономить силы, я перевернулась на спину и поплыла, ориентируясь по звездным россыпям.
      Вот и берег. Стараясь не думать о пиявках (может, в темноте они спят?), я нащупала ногами скользкое илистое дно и встала. Осталось сделать последнее движение - и я спасена.
      - А!
      Последнее движение оказалось крайне неудачным - я поскользнулась и шлепнулась в воду, подняв фонтан алых брызг. Ой, мамочки, здесь могут быть пиявки! Я быстро подскочила, отряхнула беззащитный перед злобными пиявками зад и снова попыталась выбраться на берег. И снова неудачно.
      Распугав всех мерзких кровососов в радиусе тридцати метров упражнением номер шесть (глубокое приседание) и вконец намаявшись, я догадалась опуститься на четвереньки - так устойчивее - и упрямо поползла вперед. Вскоре рука наткнулась на склизкую деревяшку. Это было бревно, один конец которого съехал в озеро. Я ухватилась за него, как за канат Ариадны, и, подтянувшись, выбралась на берег. Уф. Можно перевести дух.
      Только я хотела отпустить спасительную корягу, как она блеснула глазами, широко раскрыла пасть, высунула тонкий, раздвоенный на конце язычок и лизнула меня в ободранную щеку. Ай!
      С визгом я отбросила гадину и бросилась бежать куда глаза глядят. А глаза мои глядели, видимо, на Пушкинскую площадь, потому что в конце концов я оказалась там, на лавочке возле нашего всего, немилосердно загаженного голубями и прочими птахами.
      Не берусь рассудить, кто из нас двоих выглядел лучше.
      ***
      Я проснулась, но открыть глаза не решалась. Долго лежала, прислушиваясь к себе и к окружающему миру - солнечному, по-утренне свежему, аппетитно шкварчащему салом на большой Нюсиной сковородке.
      Мир был прекрасен. Его портил только солоновато-сладкий привкус на языке.
      Алая, вязкая, солоновато-сладкая - это, безусловно, кровь. А кровь, известное дело, снится к скорой встрече с родственниками. Но я уже у родственников. Хиромантия какая-то... Может, сон задержался в пути?
      Или я подсмотрела чужое сновидение? Натка говорит, такое случается.
      Я встала с постели, подышала у открытого окна, тренируясь в пранаиаме, которая является четвертой ступенью раджа-йоги. После упражнений, цель которых - особым образом упорядочить дыхание и очистить нервы от нежелательных примесей, осадок, оставленный дурацким сном, растворился вчистую. Я бодро спустилась на кухню, ощущая приятное покалывание во всем теле и необычайную легкость. Это благотворный прилив могущественных токов праны. Я на пути к совершенству.
      - Привет!
      - Не спится? - удивилась Нюся, - Вчера на тебе лица не было - худущая, бледнущая, - запричитала домоправительница, как уважительно называл Нюсю дядя Генрих. Она принялась выставлять на стол обильный завтрак - желтую вареную картошку, посыпанную зеленью, прожаренные до цвета кофе с молоком куски сала, яйца, фаршированные лисичками с луком, гренки с хрустящей корочкой, мед, яблочный сок и горячий кофе. Н-да, Нюсины представлении о завтраке весьма своеобразны. Весьма.
      - Хочу, пока все спят, сходить на кладбище, - объяснила я и закинула в рот половинку яйца.
      Чистая правда. Мне совсем не улыбалось тащить за собой буйное семейство, которое непременно потащилось бы, заикнись я о кладбище. А мне хотелось тишины, покоя и уединения.
      Нюся вдруг хлюпнула носом и вытерла глаза белоснежным фартуком.
      - Хозяин ждал тебя, я знаю. Кто скажет, помер и все, - не верь, - она понизила голос до шепота.
      - Нюся, - я напомнила себе, что йог воздержан в еде, и решительно отодвинула тарелку с гренками.
      Надеюсь, этот подвиг мне зачтется, когда придет срок, - О чем ты говоришь и почему шепотом?
      Она обтерла табуретку длинным подолом, присела на самый краешек и наклонилась ко мне:
      - Они все сидели в гостиной. Максим вслух читал книгу, а хозяин с хозяйкой и Гретой раскладывали казлы. (Пазлы, - перевела я.) Вдруг хозяин налился краской и упал. А я была в чулане. Слышу - Лизавета кричит: "Нюся! Нюся";. Ну, думаю, опять блажь нашла. А она: "Воду неси, капли, скорее!"; Я собрала, что она велела, вхожу в гостиную - никого. Слышу - за стеной хрип. Вошла в кабинет и вижу - хозяин помирать собрался. Я к нему, - она часто заморгала, сдерживая слезы, кончик ее остренького носа покраснел. Мне стало неловко. Нюся заботится о нас, а мы... Свиньи неблагодарные - вот кто мы. Увлеклись собственными переживаниями и не замечаем, что Нюся горюет. А мы: "Принеси то, убери это";. Будто Нюся каменная. Тьфу ты, свиньи и есть.
      Я коснулась маленькой руки, покрытой пигментными пятнами, и погладила ее. Нюся заплакала - тяжело, молча, как плачут старые люди, у которых не осталось ни одной, даже самой захудалой иллюзии. Я молчала. Что тут скажешь?
      - Я подошла к хозяину, - продолжила она через некоторое время, вытирая слезы все тем же фартуком, - А он лежит колодой. Я наливаю капли, а сама вижу: он рот открывает - хочет сказать, да видно, язык не слушает. И смотрит в бок, словно показывает. Ну я и посмотрела, куда он показывал.
      - И что? Куда он смотрел? - заинтересовалась я.
      - На бюро. Аккурат на твою собаку.
      - На ту фарфоровую фигурку, которую я ему подарила?
      - На нее, - закивала Нюся.
      Я задумалась. Мы с дядей часто ссорились, особенно в последнее время. Он стал невыносим: постоянно придирался, упрекал, угрожал, закатывал истерики с тривиальным битьем посуды и метанием бронзовой пепельницы в головы домочадцев. Слава богу, до снайпера дяде было так же далеко, как до примы кордебалета.
      Когда тяжеленная пепельница свистела мимо моего уха, я всерьез подумала о том, чтобы окончательно и бесповоротно послать дорогого дядюшку по адресу, широко известному в народных массах. А мои помыслы, надо учесть, обычно не расходятся со словами. Что и было доказано в следующую секунду... Началась такая кутерьма, что... лучше бы она не начиналась.
      Нет, скорее всего дядин взгляд случайно упал на ту статуэтку.
      - А что тетя, Макс?
      - Они ничего не заметили. Разве такие заметят? С них и взятки гладки, - беззлобно заключила старушка.
      - А что было потом, Нюся?
      - Я побежала вызывать скорую - они-то не догадались, а в кабинете, сама знаешь, телефона нет. И пока я звонила, хозяин умер. Лизавета сказала, сразу, как я ушла.
      Мы помолчали.
      - Мне, пожалуй, пора. Пойду, - сказала я после того, как Бэн прокашлял семь часов, и встала из-за стола.
      - Да что же ты, опять не поела, - огорчилась Нюся.
      - Твоими медовыми гренками, Нюсечка, выстлана самая прямая дорога в ад. Думаю, мне туда рано.
      Успею еще. А шкварочки подай к обеду. Смотри, я на них буду рассчитывать, - и, послав ей воздушный поцелуй, я вышла из кухни, но попятилась задом и бросила через плечо:
      - А как Сем Семыч?
      - Есть не хочет.
      - Не может быть. Он, часом, не заболел? - забеспокоилась я.
      - Да не заболел твой бусурман, - засмеялась домоправительница, Просто не до еды ему нынче.
      - Что так?
      - Он занят важным делом.
      - Каким таким делом?
      - А соседских курей гоняет - вот каким.
      - Серьезное занятие, - одобрила я, - Ну, до встречи.
      ***
      Большое городское кладбище расположилось на вершине холма, поближе к небу. Для того, чтобы туда попасть, надо либо отдать бренные концы (и тогда беспокоиться не о чем - мимо не провезут), либо на своих двоих выйти на окраину Озерска со стороны улицы Строителей коммунизма, которую в перестроечной спешке забыли переименовать, потом пройти по тропинке, пересекающей изумрудный луг, и подняться по довольно крутому склону холма.
      Я прошла большую часть скорбного пути и присела передохнуть на прогретый солнцем камень, стоящий у обочины. Отсюда, с высоты, виднелись крыши домов, уродливое здание городской администрации, над которым безвольной тряпкой болтался триколор, бесконечные яблоневые сады, парк Героев, разделенный надвое хиреющей речкой Тьмакой, озеро с грязно-свинцовой водой, трактор, ползущий букашкой по полю, и темная полоса дальнего леса.
      Думаю, отсюда нашим мертвым удобно наблюдать за своими живыми.
      Я прошла через кладбищенские ворота и остановилась в нерешительности. Только такая идиотка, как я, могла не спросить у Нюси, где похоронен дядя. А кругом - никого. Ни одной души - ни живой, ни, брат Чичиков, мертвой. И сторожка смотрителя закрыта на большой амбарный замок. Остается одно искать свежие могилы. Я медленно побрела по одной из утоптанных дорожек, вьющихся между сколоченными наспех, почерневшими от частых дождей крестами и солидными гранитными памятниками.
      Проблуждала я долго. Наконец, сопровождаемая невыносимо радостным щебетом птиц, вышла к вырытым, видимо, с вечера ямам. Вид пустых могил, ожидающих своих квартирантов, ужаснул меня. Дурнота подкатила к горлу, и, чтобы не упасть в крайнюю яму, я намертво вцепилась в высокий резной крест.
      Негнущимися пальцами, дрожащими и мокрыми, я нащупала в кармане пачку сигарет. Прикурила с восьмой попытки.
      Передо мной зияло раз, два, три... шесть ям. Шесть покойников разом явный перебор для городка с населением чуть больше трехсот тысяч. Неужели могильщики не смогли вовремя остановиться и копали, копали, копали, пока хватало сил и водки?..
      Я обошла все ближайшие захоронения, начав с резного креста, поддержавшего меня в трудную минуту.
      Все напрасно. Могилу дядюшки я не нашла. Тогда я расширила зону поиска. И опять результат оказался нулевым. Я присела на голубую скамеечку и задумалась. И было над чем подумать.
      Обнаружилось странное обстоятельство: озерчане мрут как мухи, и если они будут продолжать в таком же духе, то в весьма скором времени вымрут как мамонты. Я посчитала, загибая для верности пальцы. За шесть дней умерло, не считая пропавшего дяди, двадцать восемь человек. Ну и статистика, невесело присвистнула я.
      Но статистика статистикой, а дядю искать надо. Вопрос - где.
      Я знала, что другого кладбища в Озерске нет. Значит... Значит... Ексель-моксель! Прадедушкин склеп!
      Но как им удалось впихнуть туда еще и дядю?
      Ругая себя на чем свет стоит, я вернулась назад, к сторожке смотрителя, свернула налево, прошла мимо заколоченной церкви и оказалась в самой старой части кладбища.
      Белую фамильную часовенку я нашла быстро. Нагнувшись, пошарила под камнем, поросшим мхом, и нащупала полуистлевшую тряпицу, в которую был завернут обильно смазанный жиром ключ. Шагнула вперед, наступила на третью слева плиту и вставила ключ в замочную скважину. Замок охотно щелкнул, и дверь отворилась.
      Кромешная тьма, обступившая меня, удушливо пахла замурованными цветами. Значит, я не ошиблась: он здесь. Протянув руку, я нащупала керосинку и чиркнула зажигалкой. Потом спустилась по узким крутым ступенькам.
      Букеты умерших цветов стояли повсюду - на полу, на каменном парапете, на плитах с именами моих предков. Егор Привалов. Александр и Кузьма Егоровичи. Сашенька и Екатерина Ланская-Привалова.
      Прасковья Егоровна и Карл Приваловы. Рядом с дедушкиной плитой стояла штуковина, отдаленно напоминающая усеченный артиллерийский снаряд. Ее подпирал еловый венок с алой лентой, расправив которую, я прочитала: "Любимому брату и дяде от безутешных родных";.
      Запалив лампадку возле темного образа, я разобрала витиеватые строки:
      Моряк, ступивший на берег родной, Охотник, спустившийся с гор, - Я там, куда шел давно...
      По стенам метались тени, разбуженные неярким светом лампы. Но это свои тени, родные. С ними не страшно. Я могла бы поклясться, что под ногами больших теней путалась одна маленькая и самая шустрая.
      Сашенька?
      А? а? - разнесло эхо.
      Странная штука - память. Можно забыть, что было вчера, кто ты и откуда, а можно помнить о людях, которых никогда не знал.
      Одной рукой я смахнула слезу, другой - пыль с образа. Свалила завядшие розы в кучу. Потом расставила по углам полевые цветы, которые нарвала по дороге на кладбище. Получилось скромно, но со вкусом. Присела. И вдруг услышала пение. Нет, не ангелов. Если ангелы и поют, то не оперные арии.
      "Тучка со-громом сгова-ари-ва-лась..."; - старательно выводил тонкий, вибрирующий голосок, сильно приглушенный стенами часовни, - ...выйдут девицы за я-а-агодами...";
      Нет, в таких условиях скорбеть невозможно!
      "Вслед им молодцы увя-яжу-утся...";
      Поспешно задув лампадку, я вынырнула из фамильного склепа и огляделась в поисках певуньи.
      Ни-ко-го. Стояла мертвая - мертвее не бывает - тишина. Ни щебета птиц, ни шелеста листвы. Опять глюки? Я закрыла замок, спрятала ключ под камень и направилась к воротам.
      Прощайте, позже я еще зайду.
      Навстречу бежал огромный, худой, с ввалившимися боками и свалявшийся шерстью пес. Из его открытой пасти капала слюна. Пес бежал так, словно боялся опоздать. "Должно быть, это кобель,"; - сразу решила я.
      Зверь остановился в шаге от меня, вывалив из пасти длинный язык. Я присела на корточки.
      - Хороший.
      Никогда не боялась собак и не вижу достаточных оснований, чтобы начать бояться.
      - Красавец.
      Зверь повел ушами и присел на задние лапы. Я мучительно долго шарила по карманам: должно что-то быть, должно. (У меня пунктик на почве кормления бездомных животных.) Есть! Нащупала обломок печенья, достала его из кармана, сдула табачную крошку и протянула псу.
      - Прости, но больше ничего нет.
      Пес беззлобно оскалил пасть, примерился и очень осторожно вынул желтыми зубами угощение из моих пальцев. Бросив прощальный взгляд, полный печали и милости, он скрылся за надгробиями.
      Это действительно был кобель.
      ***
      - Как, ты не знала? - спросила тетя, потирая кулачками опухшие веки. Она сменила черный бархат на темно-синий шелк, искусно задрапированный на могучей груди. Ее волосы были тщательно уложены в пышный валик, а губы накрашены светлой помадой. "Хороший признак,"; - отметила я. Нюся неодобрительно шваркнула чугунной сковородкой о плиту.
      - Хозяин хотел, чтобы его кремировали.
      - Ужас, - резюмировал Макс.
      - А вот и не ужас, - вмешалась Грета, которая сидела за столом, положив ногу на ногу, и короткий голубой халатик рискованно приоткрывал верхнюю часть ее длинных загорелых конечностей. По сравнению с ней я выглядела бледной немочью. И это меня раздражало. Каюсь.
      - Кремация - это так благородно, - говорила кузина, раскачивая вышитый бисером шлепанец на кончиках напедикюренных пальцев, - Только плоть и очищающий огонь. И никакой мерзости гниения.
      - Грета, заткнись, - скорее попросил, чем потребовал позеленевший Макс.
      - А ты не хами!
      - Дети, дети, успокойтесь! - прикрикнула на них тетя Лиза, - Во всем виноваты гены, - обратилась она ко мне, - Генрих был очень похож на нашего отца, Карла Августовича, а мы, девочки, - на маму, Прасковью Егоровну. Правда, наш папа часто повторял, что он русский если не по крови, то по духу. Мне кажется, папа хотел оторваться от корней - не случайно он взял мамину фамилию, окрестился в местной церкви и даже не возражал, когда соседи называли его Карпом. А Генрих наоборот хотел вернуться к истокам, тетя тяжело вздохнула, - Дети склонны отрицать опыт своих родителей, с этим ничего не поделаешь.
      - Нехорошо это. Грех, - пробубнила Нюся, обращаясь к сковородке, на которой дожаривалась свиная шейка, - Большой грех. Увидите, добра не будет.
      - Ну, заладила, ворона! Накаркаешь чего доброго, - всплеснула широкими шелковыми рукавами тетя.
      Обед прошел в молчании. Каждый думал о своем. Тетя рассеянно ковыряла вилкой в тарелке. Все еще зеленый Макс, принебрегший луковым супом, шейкой и салатом из помидоров, налегал на кисель со взбитыми сливками. Грета сосредоточенно, как хорошо отлаженный механизм, двигала челюстями, перемалывая все подряд. Примостившаяся в углу Нюся больше не ела, а следила за тем, достаточно ли на столе хлеба и не пора ли убирать грязные тарелки.
      Луковый суп с расплавленным в нем сыром был восхитителен. Тоже самое могу сказать обо всем остальном. Мясо, кисель - м-м... пальчики до самых локотков оближешь.
      И все-таки грустно. Грустно, спасу нет! Дядя умер, и с ним ушло нечто важное, объединяющее семью и придающее ей неповторимый приваловский колорит. При дяде никто не посмел бы усесться обедать на кухне.
      ("Вы не на помойке себя нашли," - твердил он неустанно.) А без дяди кухня оказалась единственным местом в доме, куда тянуло, где было, несмотря на необычайно жаркий август, тепло и по-настоящему уютно.
      После обеда домашние неохотно разбрелись по своим комнатам. Когда мы с Нюсей остались одни, она спросила:
      - Ну как там, на кладбище?
      - Тихо и пусто. Я встретила только бездомного пса. Даже смотритель куда-то исчез. Представляешь?
      Нюся перекрестилась:
      - Это был твой дядя.
      - Что дядя? - не поняла я.
      - Пес этот... Вы не успели попрощаться, вот его душу и отпустили на время, - она смахнула рукой навернувшуюся слезу, - Это был кобель?
      - Кобель, - подтвердила я.
      - Вот видишь! - горячо зашептала Нюся, - Он приходил попрощаться.
      - Нюся!
      - Ты дала ему что-нибудь вкусное? - не обращая внимание на мой протест, спросила домработница.
      - Дала. Кусочек печенья. А что?
      - И он взял?
      - Спрашиваешь! Конечно, взял.
      - Так вот, дочка, помяни мое слово, от простил тебя. Это добрый знак.
      И она снова перекрестилась.
      ***
      Я постучалась и заглянула в комнату. На всех горизонтальных поверхностях - на столе, на единственном стуле, на полках, на шкафу и даже на полу лежали кипы журналов в ярких обложках.
      - Макс, как ты?
      Кузен приподнялся с кровати, накрытой светло-коричневым пледом.
      - Ничего, сестренка. Могло быть и лучше, конечно, но в целом ничего. А как ты? Садись, - он подвинулся.
      - Аналогично, - я присела. Легкий ветерок забавлялся с открытой оконной рамой, и та недовольно, по-стариковски поскрипывала. Край короткой занавески цвета "последний закат в джунглях"; вился над письменным столом.
      - Знаешь, я рассталась с Петренко, - выложила я свою главную новость.
      - Да что ты! - Макс нырнул вниз и достал из-под кровати, на которой мы сидели, пепельницу и сигареты. Мы закурили.
      - Я все больше думаю, что семейная жизнь не для меня... - призналась я с горечью, - Сначала Аркадий, потом Петренко... Ладно Аркадий! Он был молодым ученым, подающим большие надежды, изобретателем. И я знала, ради чего терплю его занудство и свою скуку. Ради его лучей! В этом был хоть какой-то смысл. И я продержалась целых три года. А Петренко... он просто завел бабу, - я печально вздохнула, - Знаешь, Макс, мне тут сказали, что женская мудрость состоит в том, чтобы терпеть, молчать и улыбаться, когда хочется плакать. Я спрашиваю: какой смысл в такой мудрости, зачем она? Чтобы, мучаясь, страдая, удерживать банального бабника? А зачем? Лучи - это я понимаю, это нужно для человечества, чтобы воевать и врачевать. А зачем тратить себя на бабника - нет, не понимаю. Чтобы сохранить семью? Какую? Неужели ту, из которой муж сбегает при первой возможности? Кому нужна такая семья? Или чтобы перед смертью было кому воды подать? Так, знаешь, как в том анекдоте - самое страшное, что пить не хочется... К тому же, по статистике, женщины живут дольше мужчин. Представляешь, терпишь ты изверга ради стакана воды, а он и тут обдуривает - помирает раньше тебя. И стакан воды подаешь ему ты. Опять ты и снова ты. Каково, а?.. Нет, Макс, такая мудрость не про меня. Я не извращенка какая-нибудь и не мазохистка. Так что пусть мудреют другие, если им так хочется, а я побуду глупой, бестолковой, безмозглой, легкомысленной идиоткой, - я закончила длинную тираду, которая, признаться, меня саму изрядно утомила, и примолкла.
      - Ты не идиотка, - ласково произнес Макс и погладил меня по голове, Идиот твой... ну извини... не твой Петренко. Пошли его к едрене фене и забудь. Он не стоит тебя. Ты же у нас умная, красивая, добрая и ласковая, ты самая замечательная кузиночка на свете! Просто тебе пока не повезло.
      - Пока!.. Мне за тридцать, Макс, за тридцать!
      - И что? Жизнь прошла - завяли помидоры?
      - ...Да нет, - засмеялась я, - Пока не завяли.
      - Вот видишь! Все уладиться, - он обнял меня за плечи, - У всех нас все уладится.
      Я ему поверила. Легко поверить в то, во что хочется верить.
      - Макс, что ты думаешь делать дальше? - сменила я тему.
      - Я думаю купить гараж.
      - Что? - удивилась я такому повороту.
      В дядином хозяйстве один гараж имелся. И не какая-нибудь там ракушка или мыльница, а настоящий - кирпичный, утепленный, с погребом. А в гараже простаивал новенький "пежо";. Правда, дядя и на пушечный выстрел не подпускал племянника ни к гаражу, ни к его содержимому. И сам не подходил боялся. В случае необходимости его безропотно возил на своей "девятке" Фаба. А кузену волей-неволей приходилось довольствоваться стареньким мотоциклом.
      Но то раньше, а теперь... Зачем ему второй гараж? Он что, решил их коллекционировать?
      - Если мне перепадет что-нибудь от дядиного наследства, я куплю большой гараж с ямой, чтобы там можно было ремонтировать машины, и займусь автосервисом, - пояснил кузен, заметно оживляясь, - Один надежный человек обещал мне помочь.
      - Т-ты... с-с-серьезно?
      Нет, я дождусь, что бедовые родственнички доведут-таки меня до клинического заикания.
      Ну, что прикажете делать - радоваться или трусить? С одной стороны, хорошо, что кузен начал принимать самостоятельные решения. Давно пора! С другой стороны, первый блин всегда комом. Может, Макс и подкован в автотеории, о чем свидетельствуют кипы журналов, - я посмотрела на них с тихой ненавистью, - но на практике - профан каких мало. У него нет ни деловой хватки, ни надежной крыши. Он безотказный, и этим будут пользоваться все кому не лень, а пользоваться никому не лень. Естественно! Он наивный, скажи ему про крышу - не поверит, подумает, что пошутила. Ексель-моксель! Он разорится в первый же день! И хорошо, если просто разорится, но может и по рыжему кумполу получить. Вот это и страшно, признаться, мне дорог его рыжий кумпол.
      - Де-ти, де-ти! - раздался снизу воинственный клич красноокой валькирии, прервавший мои размышления, - Дети, Фабий Моисеевич приехал. Он хочет поговорить. Слышите? Ника! Мы ждем вас в гостиной!
      - Доб'гый день, - прокартавил старик, когда мы с Максом вошли в комнату, - Ба, кого я имею честь лицез'геть! Ве'гоника Васильна, душа моя, наконец-то! Позвольте вашу `гучку, - он вышел из-за стола и галантно склонился к моей руке. Фаба был невысокого роста, полноват и лысоват, но карие глаза - все понимающие и все заранее прощающие, и манеры светского льва притягивали к нему женщин, как магнит притягивает неразумную металлическую стружку. В силу чего Фаба, органически не умеющий отказывать дамам, был женат четвертым браком и имел в общей сложности шестерых отпрысков, младшему из которых едва исполнилось четыре года, - Очень `гад, очень... Хоть и п'гиходится вст'гечаться п'ги печальных, я бы сказал, т'гагических обстоятельствах. Да, - он опустил гладко выбритый подбородок на грудь. Из кармана его пиджака, отутюженного до блеска, выглядывал черный шелковый платок - знак глубокого траура.
      Мне захотелось поговорить с Фабием Моисеевичем с глазу на глаз: если кто и знает про завещание - так это он. И я решила дождаться удобного случая, чтобы прижать любвеобильного старика к теплой стеночке и ласково-ласково, осторожно-осторожно, чтобы невзначай не просыпать труху, вытрясти из него полезную информацию.
      - Елизовета Ка'гловна, вы п'гекгасно выглядите. Этот цвет, голубушка, вам оп'геделенно к лицу.
      Оп'геделенно.
      - Ах Фаба... Если бы ты знал, как мне трудно, - заговорила тетя, заламывая руки, на которых позвякивали тонкие золотые браслеты, - У молодых короткая память и стальные нервы, а я... а я... - у нее опять покраснели глаза. Тетя полезла за платком.
      - Знаю, душечка, - он легко похлопал тетушку по руке, - Нам, ста'гикам, не хватает Ген'ги, его смелости, его п'гинципиальности и обаяния. Но ему бы не пон'гавилось, если бы он увидел нас `гыдающими. Не таков он был, наш Ген'ги. И нам надо де'гжаться изо всех сил. Да, - Фаба изъяснялся многословно и витиевато, захлебываясь рычащими звуками и гнусавя, но слушать его отчего-то было приятно.
      Нюся подала чай. Взметнув шелковым крылом, тетушка взяла тонкую фарфоровую чашку, пододвинула к себе колоду карт и принялась сбоку раскладывать пасьянс. Грета застыла над своей пиалой каменным изваянием Будды. Макс ерзал на стуле, украдкой смотрел на часы и хмурился. Я потягивала кофе - густой, со слабым чесночным ароматом, какой умела варить только Нюся. Рассыпаясь в благодарностях, Фаба отказался от чая, но сдобную булочку с корицей, еще горячую, пышущую жаром духовки, сцапал и сунул прямо в карман пиджака. Ого, да он йог! Может, и на углях станцует?
      - Я забежал буквально на пять минут. Буквально... У Машеньки опять темпе'гатуга, так что, сами понимаете, не до визитов. Но я хотел немедля сообщить вам следующее... Мой д'гуг Ген'ги был выдающимся человеком. Выдающимся, - чем больше Фаба волновался, тем чаще повторял отдельные слова, - И, что немаловажно в наше тяжелое в'гемя, состоятельным человеком. Я не сомневаюсь, что он оставил вам п'гиличный капиталец. П'гиличный. Однако, - он обвел собравшихся всепрощающим взглядом, - Вче'га я был в Москве и заходил в банк, где мы с Ген'ги а'гендовали сейф. Да-да, один на двоих - так мы дове'гяли д'гуг д'гугу и ни `газу - ни `газу! - не пожалели об этом... Но я, кажется, отвлекся, - он провел пятерней по седым волосам, - Так вот, я п'гедполагал, что в сейфе, с'геди бумаг, лежит копия завещания Ген'ги. Но, увы, я ошибся - ее там не оказалось, - Фаба развел руками.
      - А был ли мальчик? - оторвалась Грета от созерцания чашки.
      - Мне всегда казалось, что завещание - миф, - поддержала я кузину.
      - Смею заве'гить вас, ба'гышни, что завещание было... В смысле есть. Накануне своей кончины Ген'ги...
      Словом, пове'гьте, он дал понять об этом самым недвусмысленным об'газом.
      - Вот видите? Он дал вам понять. Именно так - не сообщил, а дал понять. Когда дядя не шутил, он говорил ясно и четко, без полунамеков и двусмысленных улыбок. Вы же знаете... знали... - заблудилась я во времени, - ...его, и не мне вам объяснять... Если завещание есть, то почему никто толком об этом не знает? И если дядя говорил с вами серьезно, то вы должны хотя бы приблизительно знать, что в нем написано. Вы знаете? - насела я на старика. Н-да, хотела прижать наедине и ласково, а получилось, кажется, не очень.