Николай Яковлевич Шагурин
      ТАЙНА ДЕКАБРИСТА
      ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
      Николай Яковлевич Шагурин родился в 1963 г. в г. Харькове. Первые его рассказы были опубликованы в журнале "Вокруг света" в 1930 г. Работая в прессе как очеркист и фельетонист, Н. Шагурин одновременно написал ряд книг для детей: "Серебряный моряк", "Морские сказки", "Три матроса". Но излюбленный его жанр - приключения и научная фантастика. Повести и рассказы Н.Шагурина публиковались в журналах "Красноармеец и краснофлотец", "Уральский следопыт", в различных сборниках и периодических изданиях. Читателям, интересующимся фантастикой и приключениями, Н.Шагурин известен по книгам "Рубиновая звезда" (1955 г.), "Остров больших молний" (1956 г.), "Аргус против Марса" (1967 г.) и др., изданным в Красноярске.
      Н. Шагурин - член КПСС, член Союза писателей. СССР.
      1. Происшествие в
      Крутоярском музее
      В большом старинном сибирском городе Крутоярске, который стал ныне крупным промышленным центром, на высоком берегу стоит здание необычной архитектуры. По углам его расположены четыре квадратные массивные башни со слегка покатыми стенами. Широкие ступени ведут к порталу с квадратными колоннами. Над порталом изображен солнечный диск, простерший узкие и длинные крылья - символ древнего божества, светоносного Озириса. Крутоярцам это здание давно примелькалось, но у людей приезжих оно вызывает недоуменный вопрос, при чем здесь египетский стиль?
      И правда, никак не вяжется Озирис ни с казачьими чугунными пушками XVII века, что покоятся на цоколях у входа, ни с сегодняшним индустриальным пейзажем. На фоне могучей реки и отрогов Саян в заводских дымках выглядит это здание довольно-таки причудливо... В дореволюционное время выстроил его здесь на средства одного крупного золотопромышленника архитектор-оригинал, увлекавшийся древнеегипетским зодчеством.
      По традиции и по сей день подновляются на коричневых башнях фризы, изображающие бытовые и трудовые сцены из жизни древнего Египта: жатву, погонщиков скота с их стадами, рабов, добывающих воду из колодца, охоту на львов, - плоские, профильные фигуры, памятные всякому по учебнику истории древнего мира. Снаружи - какой-то анахронизм, нечто невероятно далекое, перенесенное чьей-то прихотью с берегов Нила на берега великой сибирской реки. А внутри все тесно связано с историей здешних мест, любовно собрана и сберегается сибирская старина. В этом здании разместился краеведческий музей.
      Ночь с 19 на 20 августа в Крутоярске была ненастной, дождливой. Холодный ветер гнал по небу темные тучи, разводил волну на реке. Ночной сторож музея Кирюхин, зазябнув, укрылся в вестибюле, присел на деревянный диван и самоотверженно боролся с дремотой, покуривая из костяного мундштучка крепчайшие махорочные сигареты.
      Во втором часу ночи Кирюхин услышал крик. Он донесся изнутри, из помещения музея. Голос был женский. Сторож встрепенулся. Последовал второй крик, точнее - короткий вопль. Было в нем что-то жуткое... Кирюхин опрометью кинулся к двери, трясущимися руками отомкнул ее. Держа под мышкой свою старенькую одноствольную "ижевку", побежал через анфиладу зал, включая свет.
      В четвертом зале левого крыла здания, где помещалась экспозиция "Присоединение Сибири к Московскому государству", свет уже горел. И здесь Кирюхин увидел на полу возле окна научную сотрудницу музея Зинаиду Васильевну Ковальчук. Она лежала на спине. Правая рука была прижата к груди, а левая со связкой ключей откинута в сторону. Вокруг головы по паркету расплывалось большое багровое пятно.
      Кирюхин служил в музее двадцать с лишним лет, и за это время не было ни одного чрезвычайного происшествия. Сперва он так растерялся, что начал почему-то звонить... в пожарную команду. Спокойный голос на другом конце провода отрезвил старика. Ему сказали, куда следует обращаться, назвали даже номер. Кирюхин пришел в себя и позвонил - сначала в "Скорую помощь", затем в управление милиции.
      Через несколько минут к месту происшествия уже мчался небольшой синий автобус с красной полосой на кузове. Маленькая лампочка в потолке машины освещала сосредоточенные, серьезные лица людей: следователя старшего лейтенанта Чернобровина, оперативника Вистовского, сотрудника научно-технического отдела Субботина, судебно-медицинского эксперта Хмельницкой и проводника служебной собаки, у ног которого нервно шевелилась крупная серая овчарка Альфа.
      Кирюхин сбивчиво, через каждые два слова вставляя свое любимое "значит", рассказал о происшествии. Похвалив сторожа за распорядительность, Чернобровин с первого взгляда определил, что сотрудница музея серьезно ранена. Орудие преступления валялось тут же. Это был чекан, старинная булава с навершием в виде молотка, один конец которого изогнут и заострен наподобие клюва. Во времена Ермака это оружие являлось одновременно и знаком командирской власти. Преступник сорвал его со стены, где чекан висел меж кольчуг и боевых топоров. Удар был нанесен тупой стороной. Хмельницкая нашла положение пострадавшей тяжелым, требовалось срочное вмешательство хирурга.
      Еще через несколько минут с улицы донесся гудок второй машины, с красным крестом. Чернобровин открыл чемоданчик со следовательским инвентарем, быстро сделал несколько снимков и набросал общий план места преступления. Подоспели санитары. Они осторожно подняли пострадавшую, положили на носилки и унесли.
      Чернобровин и Субботин приступили к детальному осмотру помещения. Длинный и узкий зал в первом этаже здания освещался высокими окнами, выходившими на улицу. В одном конце зала находилась двустворчатая дверь, в другом, противоположном, - книжный шкаф. В центре, почти во всю длину зала, протянулась двускатная застекленная витрина, где были выставлены старинные предметы: походная утварь казаков, грамоты, монеты.
      Результаты осмотра и свои выводы старший лейтенант Чернобровин доложил утром своему начальнику, полковнику милиции Максимову.
      По заключению Чернобровина, преступник проник в помещение через окно. Шпингалеты могли быть открыты заранее неизвестным или его сообщником. Преступник стремился, видимо, завладеть вещами из так называемого "бурмистерского клада". Табличка в витрине рассказывала об их происхождении: они принадлежали некогда бурмистру одного из острожков (укреплений), что ставили русские люди по берегам сибирских рек по мере продвижения на восток. Предприимчивый бурмистр Распута не только присваивал себе весь ясак, собранный с тунгусов, но и грабил идущие по Ангаре караваны. Когда сведения об этих "воровских делах" дошли до енисейского воеводы, то он направил в острог отряд казаков, чтобы наказать Распуту. Прознав, что дело оборачивается скверно, бурмистр зашил награбленные ценности в оленью шкуру и закопал в тайге. Прибывшие казаки ничего не нашли, а Распута и его подручные не повинились даже под пыткой. Клад пролежал в земле три столетия, пока не началось в тех местах строительство гигантской гидроэлектростанции. Зашумела, валясь, тайга, ковш экскаватора случайно поднял сокровище...
      Преступник уже вскрыл витрину, но взять ничего не успел. Ему помешал приход Ковальчук, которая временно прошивала в здании музея.
      - Могла она услышать шаги в зале? - спросил Максимов.
      - Нет, товарищ полковник, комната ее на втором этаже Видимо, она в этот вечер засиделась допоздна за работой и спустилась в зал, чтобы взять из книжного шкафа архивные материалы. Преступник мог спрятаться за другой шкаф. Там стоят еще два стеклянных ящика с манекенами...
      - Какими манекенами?
      - Восковые фигуры в человеческий рост, в старинных костюмах. Ковальчук открыла книжный шкаф, достала нужную ей папку (мы обнаружили ее около тела) и, вероятно, в этот момент заметила постороннего. Тут она закричала в первый раз. Возможно, даже вступила в борьбу с грабителем. Тогда он сорвал со стены первое оружие, какое подвернулось под руку.
      - Отпечатки пальцев обнаружены?
      - Да. Субботин нашел их на рукояти оружия и зафиксировал.
      - Так-так, продолжайте.
      - Преступник скрылся тем же путем, каким пришел, через окно Собака оказалась бесполезной пол в зале был посыпан смесью ДДТ с нюхательным табаком. Поиски следов снаружи здания тоже ничего не дали: после нашего прибытия прошел сильный ливень.
      "Покушение на кражу со взломом и нанесением сотруднику музея телесных повреждений, опасных для жизни", - так определил состав преступления Чернобровин.
      В процессе расследования уголовного дела неизменно встают одни и те же вопросы: Что? Кто? Где? Когда? Зачем? Как? Чернобровину казалось, что он ответил на большинство из них, за исключением пока вопроса "кто?".
      ***
      - Все? - спросил Максимов.
      - Все, товарищ полковник! - не без самодовольства заключил старший лейтенант.
      - Плохо! - хладнокровно подытожил полковник.
      2. Версия старшего лейтенанта
      Чернобровина и поправки полковника Максимова
      Они сидели друг против друга полковник Максимов и старший лейтенант Чернобровин, очень светлый блондин. Высокий, полный, осанистый, он походил скорее на инженера или хозяйственника Максимов, человек отнюдь не худой и крепко сбитый, рядом с подчиненным выглядел подростком, хотя и был много старше Чернобровина. Лицо у полковника было красное, с тонкими, словно иглой намеченными, морщинами у глаз - небольших, с хитрецой.
      Максимов отложил фотографии, сделанные "по горячему следу", план места происшествия и крепко потер ладонью наголо обритое темя.
      - Плохо, Вадим Николаевич.
      - Что именно, Ефим Антонович?
      - Все, Вадим Николаевич. Признайтесь, вам думается, будто все уже совершенно ясно, вы ответили на все вопросы, кроме одного - "кто?". И остается сделать еще небольшое усилие, чтобы протянуть руку и взять этого "кто". Правда?
      "Ах, умница!" - уважительно подумал Чернобровин. Глаза с хитринкой прочитали, казалось, его мысли. Но он не отвел взгляда, а, кивнув головой, сознался:
      - Правда, Ефим Антонович. Думаю так.
      - Ну вот. А ведь следствие на первом этаже было проведено поверхностно, отсюда и тупичок. Зачем, например, Ковальчук спускалась в зал ночью?
      - За архивными документами.
      - Для чего?
      - Для своей научной работы.
      - А какие именно документы ей были нужны?
      - Те, которые находились в папке.
      - Нет, вы назовите, какие именно документы, о чем в них идет речь, к чему они относятся?
      Чернобровин еле заметно пожал плечами.
      - Мне кажется, что содержание этих бумаг, очень старинных, не имеет никакого отношения к попытке ограбить музей и ранению Ковальчук. Не явись она - все, вероятно, ограничилось бы кражей вещей из "бурмистерского клада".
      - "Кажется!", "Вероятно!" - нахмурился Максимов - А вы уверены, что грабитель ставил своей целью похитить именно эти вещи?
      - Вывод напрашивается сам собой. В зале больше не было ничего ценного - с рыночной точки зрения.
      - Эх, Вадим Николаевич, Вадим Николаевич! - покачал головой Максимов. - Судебным органам нужны не ваши мнения, не ваши предположения и даже не ваши убеждения по данному делу. Судебным органам нужны доказательства. А они могут появиться только в результате глубокого и всестороннего расследования. Вы должны взять на учет все обстоятельства, пусть даже далекие от существа дела. Они могут пролить свет на происшествие и выявить личность преступника. У вас есть версия, весьма правдоподобная и потому соблазнительная. Но увлечься ею опасно именно потому, что она сама валится в руки. Из хозяина версии вы становитесь ее рабом... Вы сами ставите себе рамки и в них затискиваете факты и детали, которые вам подходят, а что не подходит - оставляете без внимания...
      Чернобровин сидел пунцовый. А Максимов, стиснув пальцами правой руки подбородок, молча и внимательно глядел на подчиненного и думал о том, как много раз в молодости, в начале своего почетного, но трудного служебного пути, некоторые дела казались и ему вот такими же простыми. И как потом, когда пробовал копнуть поглубже, находил и взвешивал дополнительные детали, "простое", "незамысловатое" дело иной раз оказывалось большим, серьезным и запутанным.
      У Максимова с Чернобровиным сложились своеобразные отношения. Когда лейтенант встретился с полковником впервые, Максимов - всегда чисто выбритый, в безупречно отутюженном кителе, всегда ровный, сдержанно-приветливый в обращении, произвел на Чернобровина впечатление завзятого, примерного служаки, не более. Под этим первым впечатлением подумалось тогда: "Застегнут на все пуговицы - и китель, и физиономия...". Но через недолгое время увидел он в начальнике человека даровитого, начитанного, по-своему сердечного, очень требовательного, но справедливого и всегда готового поделиться опытом. За долгие годы работы - сначала в ЧК, затем в милиции - Максимов воспитал целую плеяду отличных работников следствия и розыска, о которых с похвалой говорили: "максимовская школа".
      Полковник втайне симпатизировал напористому, живому, влюбленному в свое дело Чернобровину и считал его своим учеником. Правда, старший лейтенант был порой поспешен в выводах, но это от молодости, это пройдет. И вот еще: самолюбив очень, А на помощь ему сейчас прийти надо, прийти тактично. Оценку, пусть суровую, его первым шагам в этом деле Максимов уже дал, теперь необходимы помощь и предметный урок.
      - Давайте-ка съездим в музей, - сказал полковник, вставая и снимая с крючка фуражку. - Надеюсь, там все сохранено в надлежащем виде?
      - Да, зал опечатан, - ответил Чернобровин. Максимов поднял трубку телефона:
      - Машину к подъезду!
      ***
      Максимова и Чернобровина встретила седая, представительная женщина директор музея Софья Дмитриевна Гольдман. Прежде всего она осведомилась о состоянии здоровья Ковальчук. Полковник час назад разговаривал с судебно-медицинским экспертом и мог сообщить свежие и подробные сведения. Оказалось, что рана сама по себе не так уж страшна. Хуже, что в результате травмы черепа вышли из строя важные центры мозга, ведающие слухом и речью. Сознание понемногу возвращалось к потерпевшей, но она пока ничего не слышала и не могла говорить.
      - Бедная, бедная! - Гольдман приложила к глазам платок. - Какое несчастье! Такая скромная, милая, способная женщина...
      Максимов и Чернобровин направились в зал. Старший лейтенант разрезал шпагат, соединяющий печати, и распахнул дверь. Полковник, остановившись, долгим взглядом как бы вбирал в себя общий вид зала: простенки меж окон, увешанные ратными доспехами, огромную карту на противоположной стене, где был показан путь русских казаков к Тихому океану, витрину, шкафы... Все находилось в том положении, в каком было оставлено накануне. Кровавая лужа зловеще чернела на полу. В воздухе стоял специфический запах дуста. Чернобровин подошел к окну и ахнул: на подоконнике, рядом со вчерашними грязными отпечатками галошных подошв, обозначался кровавый след, которого раньше не было. След, как и первые два, являлся отпечатком галошной подошвы, но те два были обращены носками в зал, а этот - наружу, в сторону улицы. Старший лейтенант дернул окно, оно отворилось. А ведь Чернобровин хорошо помнил, что накануне, перед уходом, сам проверил все шпингалеты!
      - Ефим Антонович! - сдавленным голосом сказал старший лейтенант, - В комнату входили после опечатания...
      Проверили печати. Так как вчера у Чернобровина не оказалось с собой сургуча, он пустил в ход пластилин. Сейчас даже невооруженному глазу было видно, что кто-то выдернул шпагат из пластилина, а затем вложил его обратно и грубо замаскировал нарушение печати.
      Вызвали Кирюхина. Сторож, бледный как полотно, уверял, что за ночь три раза проверял печати - все было цело. И в то же время не оставалось никаких сомнений: уже после отъезда следственных работников некто в галошах № 11 снова проник в зал, открыл окно и вылез на улицу. Уходя, он оступился в кровавую лужу, но второпях не заметил этого. Значит, преступник оставался в музее до конца суматохи, связанной со следствием. Но каким образом он сумел снова опечатать за собой двери с наружной стороны?
      Проверили вещи в витрине. По инвентарной описи все, до последней золотой серьги, было на месте.
      - Вот и цена вашей версии, Вадим Николаевич! - вполголоса сказал Максимов, искоса поглядывая на опешившего подчиненного. - Ларчик не так просто открывается!
      Он подошел к книжному шкафу, по бокам которого, как стражи, стояли в стеклянных ящиках два манекена: с одной стороны тунгус в меховой, расшитой бисером одежде, с луком в руках, с другой - русский землепроходец в кольчуге поверх кафтана, рослый, бородатый, с пищалью на плече. Фигура этого соратника Ермака была отлично сделана и производила впечатление живой.
      - Орел! - сказал Максимов, любуясь фигурой. - Ведь орел, а, Вадим Николаевич?
      Потом полковник снова вернулся к книжному шкафу. Верхняя половина его была застеклена, на полках ровными рядами выстроились книги по истории Сибири. Нижняя часть шкафа имела глухие дверцы. Одна из них была приоткрыта. Виднелись сложенные на полках стопами альбомы, свернутые трубкой бумаги, пухлые скоросшиватели, аккуратно перевязанные тесьмой. Максимов нагнулся и стал рассматривать замок.
      - Вадим Николаевич! - позвал он. - Дайте-ка мне лупу! С минуту он молча разглядывал замок. Потом поднялся и, отряхивая колени, спросил:
      - Как вы думаете, кто шкаф открывал?
      - Ковальчук, по-моему.
      - А по-моему - преступник. Еще до ее прихода. Видите на язычке замка царапины свежие, блестящие. А теперь посмотрим, каким образом витрину открыли. Смотрите, точно такие же царапины. Это могли сделать только одним инструментом - узкой столярной стамеской. Согласны? Витрина с ценностями была вскрыта для отвода глаз. Да, кстати, где папка?
      - Пожалуйста, Ефим Антонович, вот она! - Чернобровин вчера поднял папку и положил на стеклянный шкаф с манекеном казака.
      - Вы внимательно ее осмотрели? - Максимов открыл папку и, достав лист голубоватой бумаги, начал читать вслух:
      - "Ея императорское величество всемилостивейшая государыня, снисходя на прошение ваше во всеподданнейшем рапорте, указом повелеть соизволила..." Что это? Ага: ордер Екатерины второй именитому рыльскому гражданину и Северо-Восточной американской компании компаниону господину Шелихову22. Этим ордером она дает ему поселенцев на Курильские острова и поручает продолжать исследование американского побережья. Датировано 1794 годом. Дальше. Экстракт из журнала корабля "Юнона" о плавании из порта Ново-Архангельска в Калифорнию и обратно в 1806 году. Меморандум первого русского посланника в Японии Резанова. Подлинные документы! Письма декабриста Якушкина - шесть номеров. Два письма декабриста Репина, два Беляева. Три письма Артамона Муравьева и три - Никиты Муравьева. Портрет декабриста Завалишина, рисованный Николаем Бестужевым. Какая тонкая работа, пером сделано! Эге, а это что?!
      На внутренней стороне папки из белого плотного картона серело еле заметное пятнышко размером с двухкопеечную монету.
      - Надо проявить! - сказал Максимов. - Если это отпечаток пальца, сравните с отпечатком на ручке чекана. Если совпадут, то все становится с головы на ноги: преступник открыл шкаф, он же взял папку. За рассматриванием находящихся в ней документов и застала его Ковальчук. Но что он искал тут? Вот опись вложенного, проверим. Так, номер первый на месте. Номер два... три... Все тут... Странно! Ничего не взято...
      Максимов прохаживался вдоль зала, нахмурившись, опустив голову. Одной рукой он, по привычке, сжимал подбородок, другую заложил за спину. Все чутье, весь огромный опыт подсказывали ему, что перед ним "дело с подтекстом", одно из тех, на которых оттачивается мастерство криминалиста.
      И старший лейтенант слышал, как Максимов спрашивал себя совсем тихо:
      - Какого черта он искал в этой папке?!
      3. Кто?
      Наконец Максимов остановился перед Чернобровиным и спросил:
      - А вы как думаете, что он искал?
      - На этот вопрос, Ефим - Антонович, ответить трудно, а сейчас, сию минуту, пожалуй, даже невозможно.
      - Золотые слова, Вадим Николаевич. И я к тому же выводу пришел. Нельзя ответить сейчас. А в ответе на этот вопрос, возможно, ключ ко всему делу. Вы поднимались ночью в комнату Ковальчук?
      - Как же! Тотчас после осмотра зала.
      - Давайте осмотрим еще раз.
      В сопровождении директора музея они поднялись на второй этаж. Гольдман беспокойно косилась на папку с документами, которую полковник держал под мышкой. Заметив это, Максимов, посмеиваясь, сказал:
      - Уж не думаете ли вы, Софья Дмитриевна, что мы собираемся похитить эти документы?
      Гольдман смутилась.
      - Ах, не подумайте дурно... Но это, как вам известно, очень редкие документы, мы несем за них ответственность...
      - Не волнуйтесь, у нас-то они, во всяком случае, не пропадут.
      - Нет, я ничего, ничего...
      И, заминая неловкость, Гольдман принялась рассказывать о Ковальчук. Эта одинокая женщина была единственным человеком, жившим в здании музея. Вообще это, конечно, не положено, но что же делать? Ее осенью прошлого года направили сюда из Москвы. Оплачивать гостиницу музей не имеет возможности, пришлось пока освободить комнату, где находился разный музейный хлам. Предполагалось, что проживет здесь Ковальчук всего месяц-два. Увы, вопрос с квартирой решается до сих пор. С одной стороны - это надо признать! администрация музея не проявила должной настойчивости. С другой, сама Зинаида Васильевна не торопила: есть крыша над головой, и ладно! Ведь она была так нетребовательна. В научной работе сосредоточился, казалось, весь интерес ее жизни. После рабочего дня в музее она обычно сидела у себя до поздней ночи над своей научной работой.
      Узкая, в одно окно, комната была обставлена скромно: металлическая койка, аккуратно застеленная голубым покрывалом, с подушкой в белоснежной наволочке, в углу на проволочных плечиках платья, завешенные куском декоративной ткани, два чемодана, перед окном столик с настольной лампой, пара стульев и много книг.
      Внимание Максимова привлекла рукопись на столе. Большая стопка исписанных листов была аккуратно сложена на левой стороне, справа лежала чистая бумага.
      Полковник взял рукопись. На титуле значилось:
      Декабрист Дмитрий Иринархович Завалишин
      (1804-1892 гг.)
      Большая часть работы, видимо, диссертации, уже была перепечатана на машинке, последние несколько листов представляли карандашный черновик. Рукопись обрывалась на 137-й странице. "Есть в биографии этого декабриста, - читал Максимов последний абзац, - один эпизод, поныне облеченный таинственностью и связанный с так называемым "завещанием", которое приписывается Завалишину. Это можно было бы счесть за легенду, но факт подтверждается свидетельствами других декабристов. В ряде мемуарных источников имеются сведения, что, находясь в тюрьме при Петровском заводе, Завалишин тяжело заболел и, чувствуя приближение сме...".
      - Понятно: "смерти". Но почему же рукопись обрывается так внезапно: даже не на полуфразе, а на полуслове? - спросил себя полковник. - Неужели Ковальчук так срочно понадобились документы, что она бросила работу, не дописав даже слово?
      Он стал внимательно рассматривать очередной чистый лист.
      - Интересно, где же 138-я страница? Смотрите, Вадим Николаевич Ковальчук писала на тонкой глянцевитой бумаге, твердым, остро очинённым карандашом. На подложенном чистом листе остался оттиск. Вот, против света хорошо заметно. "138". Дальше еще почти целая страница текста. Но нет самого оригинала. Пока вы возились внизу, преступник побывал здесь и унес этот лист.
      - Не может быть, Ефим Антонович. А где же он был, когда я в комнату поднимался?
      - То-то "не может быть". В коридоре прятался! Догадка Максимова подтвердилась. В коридоре, между дверью и старыми фанерными стендами, на пыльном полу явственно были видны отпечатки галош.
      Чернобровин подавленно молчал.
      Максимов вложил "чистый" лист в папку и обратился к Гольдман:
      - Разрешите заодно и рукопись взять?
      - Пожалуйста. Вы и папку с документами возьмете?
      - Непременно. Не беспокойтесь, Софья Дмитриевна, ненадолго. Сохранность гарантируем. Мы вам и расписку по всей форме выдадим.
      - Если это необходимо для следствия, то, конечно... - сдалась Гольдман. - Но, умоляю вас, не производите с документами никаких химических экспериментов, это очень, очень...
      - Знаю. Очень ценные, уникальные документы! - понимающе подхватил полковник. - Не будем. А все же любопытно знать, какую материальную ценность они представляют? И можно ли их реализовать.
      - Это не простой вопрос, товарищ полковник. Бумаги, конечно, редкостные, для историка - сокровище. Но реализовать их почти невозможно. Похититель, предлагая эти документы научному учреждению, прежде всего должен объяснить, каким образом они попали к нему в руки...
      - А если бы похититель предложил их частному лицу?
      - Таким частным лицом может быть только специалист-историк. А каждому серьезному ученому, -занимающемуся историей Русской Америки или эпохи декабристов, эти документы и их местонахождение известны.
      - А как они попали в ваш музей?
      - О, это длинная история! Здесь, в Крутоярске, жил один библиофил, страстный любитель и собиратель книг, богатый купец Егудин. Вы, возможно, слыхали о нем. У него была богатейшая библиотека, масса старинных рукописей. То, что вы держите в руках, - крохи егудинского собрания. В 1907 году владелец продал почти всю библиотеку за границу. Себе он оставил несколько сот любимых книг и часть рукописей. Если это вас интересует, я могу дать описание библиотеки Егудина.
      - Охотно познакомлюсь... И еще один допрос, Софья Дмитриевна: увольнялся у вас за последний год кто-либо из сотрудников?
      Гольдман замялась. Видимо, Максимов затронул какое-то больное место.
      - Д-да... Один молодой человек. Собственно, мы были вынуждены его освободить... Он работал оформителем - таблички писал и тому подобное. Но с некоторого времени связался с дурной компанией... кутил... стал появляться в нетрезвом виде... Ему, видимо, понадобились деньги. Он похитил несколько антикварных книг и пытался продать их.
      - И?
      - Кража раскрылась. Ах, какая это была неприятная история!...
      - И вы не возбудили преследования, не вынесли проступок хотя бы на суд общественности?
      - Да, понимаете ли, пожалели... К тому же гражданин, которому он пытался сбыть книги, вернул их нам. Я лично тогда была в отпуске, решал мой заместитель...
      - Давно это произошло?
      - С полгода назад.
      - Его фамилия?
      - Сухорослов Василий Кузьмич.
      - А чем он сейчас занимается?
      - Право, не знаю. Не так давно он появлялся снова, трезвый, смирный, умолял взять его опять на работу. Но как я могла разговаривать с ним после той истории?
      - Понятно. Вы обещали мне описание егудинской библиотеки.
      - Пожалуйста.
      Они спустились в цокольный этаж, в кабинет директора. Гольдман достала и положила перед Максимовым тетрадь большого формата, издание из тех, что предназначены для литературных гурманов - на особой шероховатой бумаге, с нарочито небрежным, как бы рваным, обрезом.
      - Между прочим, здесь, в Крутоярске, жив еще человек, который лично знал Егудина, такой же страстный книголюб. Его фамилия Успенский. Ему и пытался Сухорослов сбыть украденные книги.
      - Вы знаете его адрес?
      - Угол Комсомольской и Затонной, номер дома не помню.
      - Отлично, Софья Дмитриевна. Нам остается только поблагодарить вас!
      Максимов сложил вместе рукопись Ковальчук, папку, описание библиотеки и бережно завернул все в газету. Когда они сели в машину, Максимов заметил:
      - Гольдман, сама того не подозревая, поставила нас на верную дорогу.
      - Вы думаете - Сухорослов? - спросил Чернобровин.
      - Не утверждаю, нет доказательств. Единственный человек, который видел его в лицо и мог бы подтвердить это, сейчас глух и нем. Во всяком случае, это был некто, знающий все ходы и выходы в музее. И удар, нанесенный несчастной Ковальчук, был преднамеренно жесток, ведь она впоследствии могла бы опознать преступника.
      - Если Сухорослов, то почему он не разыскал и не взял нужное ему раньше, когда имел легальный доступ ко всем шкафам?
      - Может, потому, что важные документы - какие именно, мы еще не знаем - тогда не были ему надобны. А когда понадобились, он уже не имел к ним доступа. Так вот, Вадим Николаевич, вам сейчас придется заняться Сухорословым. Выясните детальнейшим образом, что это за субъект и чем он теперь занимается. А этот лист из рукописи Ковальчук передайте в научно-технический отдел. Пусть там всю физику и химию мобилизуют, но текст исчезнувшей страницы необходимо восстановить!
      4. Диссертация Зинаиды Ковальчук
      Полковник Максимов с большим интересом, даже с увлечением читал диссертацию Зинаиды Ковальчук о декабристе Завалишине. Автор работы не только превосходно овладел материалом, но и сумел облечь его в живую, доходчивую форму.
      Чем дальше знакомился Максимов с рукописью, тем отчетливее, выпуклее обрисовывался перед ним на фоне эпохи декабристов облик Дмитрия Завалишина. Даже среди членов Тайного общества, каждый из которых был наделен яркой, неповторимой самобытностью, фигура его выделялась по-своему. Это была личность очень своеобразная, талантливая и вместе с тем сложная, полная противоречий.
      Дмитрий был исключительно одарен. Уже в 14 лет, будучи кадетом Морского корпуса, он преподавал своим старшим товарищам-гардемаринам астрономию, высшую математику, механику, теорию морского искусства.
      Завалишин лелеял планы коренного переустройства государственного управления "в соответствии с разумными требованиями народов". Однажды он даже отправился во дворец, чтобы добиться личного свидания с государем и изложить ему свои проекты. Встреча не состоялась, зато на обратном пути Завалишин встретился с М.П.Лазаревым (впоследствии знаменитым адмиралом) и получил от него приглашение отправиться в кругосветное плавание. На военном фрегате Завалишин посетил русские колонии на Аляске и в Калифорнии...
      Ковальчук рисовала запоминающийся портрет этого человека - на вид невзрачного, низкорослого, худощавого, но всегда пылкого, инициативного и бурно деятельного.
      Вот он в своей треугольной шляпе, красном шарфе и широком плаще осматривает с борта корабля в подзорную трубу "оскаленные берега Аляски", сражается с немирными индейцами в Ситхе, собирает и изучает карты западного побережья Северо-Американского материка, где разбросаны поселения русских промышленников. Вот спешит домой в Петербург через всю Сибирь, полный новых смелых замыслов относительно русских владений за океаном, относительно Сибири. Александр I, разумеется, нашел все его идеи и предложения "несвоевременными". Таковы пути, которые привели Завалишина на порог Тайного общества декабристов.
      В этом человеке причудливым образом уживались революционные для своего времени мысли с замашками мистификатора, пламенное воображение с непоследовательностью в поступках, патриотические устремления с непомерным самолюбием. Он считал ниже своего достоинства войти в Тайное общество рядовым участником и выдумал собственный "Орден восстановления", единственным членом и "Великим магистром" которого был он сам. К этому единоличному "ордену" Завалишин и собирался присоединить Северное общество декабристов. Он уже видел себя в мечтах главой могущественной политической организации, объединяющей цвет гвардейского офицерства.
      До сих пор так и не выяснено, был ли лейтенант 8-го флотского экипажа Дмитрий Завалишин формально принят в Тайное общество, но в истории декабристов он занимает заметное место.
      В официальной "Росписи государственным преступникам" указано, что он "умышлял на цареубийство и к истреблению императорской фамилии, возбуждая к тому словами и сочинениями". Поэтому Завалишин был отнесен в первый разряд "осуждаемых к смертной казни отсечением головы". Николай I "милостиво" даровал ему жизнь и сослал в каторгу "вечно", Завалишин попал в Сибирь, которой отводил такую большую роль в своих планах. Попал в кандалах.
      На человека, считавшегося баловнем судьбы, свалился миллион несчастий. Все ополчилось против него, его стал преследовать даже родной брат Ипполит Завалишин, ставший для Дмитрия прямо-таки злым духом. Ипполит не побрезговал ложным доносом на старшего брата, обвинив его в шпионаже в пользу иностранных государств и в получении от них огромных сумм "на произведение в России смут".
      Годы последующих тяжких испытаний во многом перековали Дмитрия Завалишина. Его содержали сначала на Нерчинских рудниках, затем перевели в Читинский острог, наконец, в Петровский завод, откуда он вышел на поселение в Читу.
      Там Завалишин и остался жить после амнистии 1856 года, принимая участие в исследованиях Сибири и Забайкалья. Он предрекал этому краю завидную, огромную будущность. Опубликовав множество статей и выступлений, Завалишин прослыл лучшим знатоком Сибири, ее администрации, ее нужд и особенностей, а его ожесточенная критика в адрес местных сатрапов привела, в конце концов, к высылке беспокойного автора из Читы. Умер Завалишин в Москве уже в конце века, глубоким стариком.
      Такова вкратце канва долгой и бурной жизни этого незаурядного человека.
      Ковальчук убедительно доказывала, что личность Завалишина и его сочинения заслуживают гораздо большего внимания, чем им уделялось до сих пор. Ведь Завалишин написал о декабристах больше, нежели кто-либо другой из участников этого движения, и Лев Толстой считал его "Записки" самыми важными из воспоминаний декабристов. Глубоко изучив эпоху и труды Завалишина, Ковальчук с большим сочувствием прослеживала все этапы ожесточенной борьбы Завалишина с царской администрацией в Сибири, с ее чиновниками, которые, по его определению, "закрывали глаза на богатства края и не использовали их, равнодушные к истинным пользам отечества и трудового народа".
      Максимов достал портрет Завалишина. Он был сделан на небольшом куске плотной, гладкой, так называемой "бристольской" бумаги. Время основательно тронуло портрет желтизной. Так вот каков он был, этот крамольник, чуть не сложивший голову на плахе, поэт, публицист, в тяжких условиях каторги и ссылки обдумывавший свои обличительные выступления! Рисунок изображал брюнета средних лет, с круглым лицом, обросшим небольшой окладистой бородкой, с открытым прямым взглядом черных глаз. На нем была простая крестьянская рубаха, завязанная у ворота тесьмой. Теперь, когда Максимов прочел работу Ковальчук, Завалишин представлялся ему живым человеком мятущимся, увлекающимся, ошибающимся, полным своеобразного обаяния и при всем том - а это было главной чертой в его характере - истинным патриотом родной страны, стонущей под тяжелой десницей "августейшего жандарма" Николая I.
      Максимов целиком соглашался с выводом Ковальчук: "Подлинное лицо Завалишина - в его горячей любви к Родине". Да разве можно было брать под сомнение искренность его слов: "... Обязанности наши прежде всего относятся к нашему отечеству. Только оставаясь в отечестве, действуя в нем, страдая с ним, жертвуя собою для него, давая делом авторитет своему слову, можно действительно принести ему пользу...".
      Максимов знал, что портрет этот рисован другим декабристом, товарищем Завалишина по каторге и ссылке, Николаем Александровичем Бестужевым, человеком широко образованным, разносторонним и отличным художником. Он писал акварелью и маслом, создал целую галерею портретов декабристов; все его работы отличались большим сходством с оригиналом и изяществом исполнения. Но этот портрет представлял прямо-таки шедевр тонкости: сделанный тушью, мельчайшим штрихом, он больше походил не на рисунок пером, а на гравюру иглой.
      Максимов посмотрел лист, перевернул его На обороте в углу стоял штамп: "Из собрания Г.В.Егудина", а низке круглая печать музея Больше ничего - ни подписей, ни пометок.
      Выло над чем задуматься: какая же таинственная нить связала этого декабриста много десятков лет спустя после его смерти со странными событиями в Крутоярском музее?
      5. Три отпечатка большого пальца
      Полковник позвонил Чернобровину, но его на месте не оказалось: старший лейтенант в это время находился в научно-техническом отделе.
      - Милости просим! - громогласно приветствовал его начальник отдела Турцевич. - Вы, конечно, насчет этой странички из рукописи?
      - Точно! - подтвердил Чернобровин. - Как? Удалось чего-нибудь добиться?
      - А вы думали? - прищурился Турцевич, огромный мужчина, обладатель густейшего баса и великолепной черной раздвоенной бороды. Это был общительный и приятный человек, если не считать пристрастия рассказывать длинные истории, в которых неизменно превозносилось могущество новейшей следственной техники. Одно время он работал в Московском уголовном розыске и очень гордился этой школой, его истории обычно начинались фразой: "Когда я работал в научно-техническом отделе МУРа...".
      - Так покажите, товарищ Турцевич, - нетерпеливо сказал Чернобровин.
      Однако уйти от Турцевича было не так просто.
      - Сейчас. Представьте себе, Лизавета Сергеевна, - забасил он, обращаясь к своей сотруднице, молодой женщине с погонами лейтенанта. Везет мне на декабристов! Когда я работал в НТО МУРа, произошел такой случай: является к нам один известный ученый и просит помочь. Наш институт, говорит, готовит к изданию сборник материалов декабристов. Имеется у нас интересная рукопись, и в конце ее - стихи, но прочесть их никак не можем. В этих стихах самого царя задевали. Когда показали их Николаю I, он в бешенство пришел и приказал уничтожить крамольные строки. Ну и похоронили стихотворение под густыми черными штрихами.
      Обратились историки в научно-исследовательскую лабораторию Центрального исторического архива. Там побились-побились, заявляют: "Прочтению не поддается!". Тут надоумил его кто-то к нам обратиться.
      - Можете? - спрашивает. Начальник на меня смотрит.
      Стал я разглядывать рукопись - оторопь взяла: темная ночь! На совесть замазано было. Однако думаю: Турцевич, не ударь в грязь лицом, на тебя советская историческая наука смотрит. Я возьми и брякни: "Можем!".
      Потом уже, когда к работе приступил, то призадумался, а как не прочту? Но отступать поздно было.
      Применяю обычные физико-химические методы - ничего не выходит. А время идет... Наши эксперты ругают меня на разные голоса: не следовало, мол, авансов давать, не осрамился бы.
      Академик звонит: "Готово?". Нет, говорю, не готово. Начальник с этакой, знаете, улыбочкой спрашивает: "Вы басни дедушки Крылова читали? Так там хорошо сказано: ""Делом не сведя конца, не надобно хвалиться"...
      Взяло меня за живое. Решил: не выйду из лаборатории, пока не прочту. Сутки сижу, другие. Товарищам жалко меня стало: брось, говорят, не мучайся.
      - Товарищ Турцевич! - изнемогая, воззвал Чернобровин.
      - Сейчас, сейчас... И вот, представьте, в это время, на мое счастье, получили мы новинку - люминоскоп. Начинаю люминесцентное исследование в синем свете, руки трясутся. Вижу, получается! Свечение текста активное, лучше желать нельзя...
      - Товарищ Турцевич!
      - У меня словно крылья выросли! Начинаю читать...
      - Что же там было? - с нескрываемым любопытством спросила Елизавета Сергеевна.
      - А вот до сих пор наизусть помню. Да как не запомнить: десять часов потратил, чтобы этот десяток строк прочитать.
      Уж как шел кузнец
      Да из кузницы.
      Слава!
      Нес кузнец Три ножа.
      Слава!
      Первый нож
      На господ, на вельмож.
      Слава!
      Второй нож
      На попов, на святош.
      Слава!
      А молитву сотворя,
      Третий нож на царя
      Слава!23
      - Здорово, а? Приехал академик. Вы, говорит, уважаемый коллега, настоящий артист в своей научной области, я, говорит, буквально...
      - Ну, всех ваших историй не переслушаешь, - с досадой сказал Чернобровин, начиная сердиться. - Давайте материал, полковник ждет.
      Последние слова произвели магическое действие. Турцевич поспешно открыл стол.
      - Так бы сразу и сказали. Вот. Текст удалось восстановить только частично.
      - Частично?! - разочарованно протянул Чернобровин. - А еще хвалитесь...
      - Скажите и за это спасибо! Сделал почти невозможное, - обиженно насупился Турцевич. - Держите!
      Турцевич вручил старшему лейтенанту подлинник и фотоснимок.
      ... Теперь в руках Максимова и Чернобровина оказался еще один ключ к делу, хотя и не совсем полноценный.
      - Итак, - сказал полковник, - 137-я страница обрывается на фразе: "Завалишин, чувствуя приближение сме...".
      Он взял снимок.
      - Посмотрим, что скажет нам фотография. "Чувствуя приближение смерти, он продиктовал якобы Н.А.Бестужеву свое завещание. Декабрист П.А.Муханов упоминает о нем как о "весьма любопытном и оригинальном документе". "Признаюсь, - пишет он, - я впервые встретил выражение последней воли, изложенное в столь... Если те, кому адресовано это..." Черт возьми, тут пропуск! "прочесть... чрезвычайно ценные... на Аляске, а в Сибири...". Опять пропуск! И дальше: "Есть все основания полагать, что документ этот оказался в числе бумаг декабристов, приобретенных впоследствии известным сибирским библиофилом Егу...". Ясно: Егудиным. Дальше: "Как известно, свое собрание Егудин продал за границу, но часть рукописей уцелела. Следовательно, так называемое "Завещание" должно находиться...".
      На этом восстановленный текст обрывался.
      - Все! - воскликнул Максимов, в сердцах щелкая по фотографии. - В подлиннике следует еще несколько строк, но если уж Турцевич не смог ничего здесь сделать, то все святые угодники не сделают. Чего бы я ни дал, чтобы прочесть последние строки! Это необходимо! Речь идет о документе, имеющем не только исторический интерес. Тут мы имеем дело с документом, сохранившим, может быть, и по сей день большую ценность для Родины. Ручаюсь, что именно за ним и идет охота. Наш долг - найти и изъять его, прежде чем он попадет в чужие руки.
      - Но, может быть, преступник уже нашел и унес его?
      - Нет. Такого документа, как помните, и по описи не значится. Да и зачем тогда похититель стал бы подниматься в комнату Ковальчук и что-то искать там? Зачем он взял лист рукописи с указанием места, где находится документ?
      - Чтобы замести следы документа...
      - М-да... Конечно, если он завладел все-таки завещанием, то это худшее, что может быть. Но мы не вправе опускать руки. Что с Ковальчук?
      - Врачи категорически запрещают допускать к ней кого бы то ни было.
      - Нужно связаться с историками в наших вузах и попробовать восстановить хотя бы те слова декабриста Муханова о завещании, которые цитирует Ковальчук. Большинство материалов и писем декабристов опубликованы, историки должны знать.
      - Будет сделано, Ефим Антонович.
      - Вы исследовали пятно на папке?
      - Да. Его удалось проявить парами йода. Это отпечаток большого пальца. И он тождествен с отпечатками пальцев на рукоятке чекана.
      - Так. Что у вас имеется о Сухорослове?
      - По полученным данным, ночью 20 августа он явился домой очень поздно. На скорую руку собрал чемоданчик и сказал соседям, что уезжает погостить к родным в Красноставский район.
      - Они действительно есть у него, эти родственники?
      - Для соседей, во всяком случае, это было новостью...
      - Что вы выяснили о нем самом?
      - В последнее время Сухорослов нигде не работал. Занимался разными темными делами. Имел два привода за спекуляцию на рынке. Вы полагаете, Ефим Антонович, он?
      - Зачем полагать, когда мы теперь можем установить точно. Выписывайте постановление на обыск и действуйте.
      ***
      Сухорослов жил на втором этаже старого деревянного дома, каких немало еще сохранилось в Крутоярске. Квартира была небольшая. Из темной прихожей одна дверь, налево, вела в комнату старейшей обитательницы этой квартиры Прасковьи Степановны Таракановой. Она жила вместе с дочерью, работницей хлебозавода.
      Другую комнату, прямо, занимала чета глухонемых. На дверях третьей висел замок. Это и была комната Сухорослова - маленькая, тесная, настоящее холостяцкое логово. Хозяин в последнее время, очевидно, только ночевал здесь, да и то не каждую ночь. Койка со сбитым байковым одеялом и грязной подушкой не перестилалась, видимо, давно. На полу окурки, обгоревшие спички. На столе пара тарелок и граненый стакан (немытый, как с удовлетворением отметил Чернобровин), на подоконнике - горшочки с остатками красок и кистями. Все это было покрыто слоем пыли. На вешалке в углу висело старое зимнее пальто с цигейковым воротником.
      Тараканова, приглашенная в понятые, принадлежала к числу тех особ, которые отличаются бойкостью языка и безграничным любопытством. Прислонясь к притолоке и подперев сморщенным кулачком щеку, она изливала свои обиды на жильца:
      - Такой молодой парень, а поглядите, как жилую площадь запакостил! Когда работал, поскромнее себя держал, а теперь все пьянствует, все пьянствует..
      Последнюю подробность Тараканова могла бы и не сообщать: груда пустых бутылок под койкой достаточно наглядно показывала, как Сухорослов проводил время
      - Ходють к нему тут разные-всякие, - ворчливо продолжала старуха, - а чего ходють, чего ходють, спрашивается? Пьют, в карты играют, не поделятся - драка. Как-то ему же, Ваське, ножом подбородок располосовали...
      - И сильно?
      - В больнице зашивали Месяц завязанный ходил. Когда не ночует - слава богу, а то явится среди ночи и стучит, и стучит... Глухонемым, тем и горюшка мало, им хоть из пушек пали... Дочь в ночной смене, кому открывать? Мне. И открывать боязно, а попробуй не открыть.
      - Что же вы терпите, в милицию надо было обратиться... Старуха замахала руками:
      - Что вы? Ведь он какой, Васька? Убьет. Я раз заикнулась, так он меня сгреб вот этак; ты, говорит, сякая-разэтакая, княжна Тараканова, я из тебя, говорит, мозги вытряхну, пикни только.
      Старуху, видимо, особенно уязвил княжеский титул.
      - Княжна Тараканова, подумайте! Я тут сорок лет живу, каково мне этакое слышать.
      Старший лейтенант внимательно осматривал порожние бутылки, стакан на столе, поднося их к свету осторожно, словно тончайший хрусталь. Потом наложил на стакан сверху и снизу полоски картона, обвернул бумагой так, чтобы она не касалась стекла, обвязал шпагатом и, уходя, захватил с собой.
      Тараканова, провожая Чернобровина, все бубнила свое:
      - Так вы, товарищ сотрудник, будьте так добреньки, примите меры... Все стучит, все стучит... Нельзя ли выселить его отсюдова?
      На глазах старухи появились слезы. Крепко, видимо, терроризировал жильцов Сухорослов.
      ***
      На стакане были отфиксированы отпечатки пальцев, в том числе третий отпечаток большого пальца, целиком совпадавший с первыми двумя. Круг замкнулся. Сомнений не оставалось: ночным грабителем был Сухорослов. Чернобровин тотчас сообщил об этом Максимову.
      - Хорошо, - сказал полковник (это слово в его устах значило многое!). - А теперь, Вадим Николаевич, давайте наведаемся еще к одному человеку.
      6. Глубокие корни
      Стремление отыскать хоть какой-нибудь след завещания привело полковника и старшего лейтенанта Чернобровина к крутоярскому старожилу Якову Кирилловичу Успенскому, бывшему букинисту.
      На стук из-за двери отозвался тихий голос:
      - Кто там? Входите, не заперто...
      Комнатка Успенского была обставлена скромно: диван, миниатюрный буфет, тумбочка - вот и вся мебель. И все-таки здесь было страшно тесно, - почти каждую пядь свободной площади занимали книги. Они сверху донизу заполняли высокие открытые полки, лежали на полу связками и пачками.
      Комната слабо освещалась откуда-то сбоку, но ни источника света, ни хозяина не было видно.
      Максимов откашлялся.
      - Тут я! - повторил голос.
      Оказалось, что комната имеет ответвление вправо, закоулок, также уставленный книгами. Здесь-то за столом в мягком кресле сидел старик с огромными кустистыми седыми бровями.
      Маленькая настольная лампа - "грибок" - освещала снизу широкие скулы и морщинистый лоб хозяина Перед ним лежали две раскрытые книги, которые он, по-видимому, ухитрялся читать одновременно.
      "Ух ты! Прямо доктор Фауст!" - подумал ошеломленный и восхищенный Чернобровин.
      Гости представились. Старик не выразил никакого удивления, только спросил: "Не насчет ли Сухорослова"? - и предложил сесть.
      - Угадали, Яков Кириллович, - сказал, усаживаясь, Максимов. - Насчет его. Думаю, что вы сумеете сообщить нам кое-какие сведения, и тем самым окажете услугу в деле государственной важности. Начнем с главного. Вы, кажется, хорошо знали библиофила Егудина?
      Старик сразу оживился, закивал головой:
      - Геннадия Васильевича покойного? Как же, как же... Оказалось, что Яков Кириллович когда-то служил у него приказчиком. Когда Егудин выиграл по займу 200 тысяч рублей, выстроил винокуренный завод и, быстро богатея, получил возможность удовлетворить свою страсть к собиранию книг, он обратил внимание на молодого, любознательного, грамотного приказчика. И стал Яша у него чем-то вроде агента по скупке книг. Сперва Егудин брал его с собой в деловые поездки, потом Успенский начал разъезжать по сибирским городам самостоятельно, скупая для своего патрона старые книги. Покупал он и отдельные редкие экземпляры, но больше по-купечески размашисто крупными партиями - "штабелями", шкафами и целыми частными библиотеками. За двадцать лет такой деятельности Успенский сам пристрастился к книгам и стал заправским библиофилом. После смерти Егудина Яков Кириллович держал свою книжную лавочку, а в советское время работал в книготорговых организациях как специалист по антикварным изданиям,
      Книги заменили ему жену, детей, семью. Личная библиотека Успенского представляла весьма обширное собрание литературы.
      ... К этому человеку и явился и свое время продавать книги Сухорослов. У старика руки затряслись, когда он взял первую: "Рассуждение о метании бомбов и стрелянии из пушек", редчайшее издание петровской эпохи. Были здесь и другие книги в том же роде, ценимые антикварами на вес золота. Но старик сразу догадался о происхождении предлагаемого ему "товара".
      - Где взяли? - сурово спросил он.
      Сухорослов залепетал что-то о сундуке, оставшемся от покойного деда. Но обмануть Якова Кирилловича было невозможно, он сразу признал экземпляры из остатков егудинского книгохранилища. Подобно многим другим букинистам, старик обладал феноменальной памятью на книги. Как же: это самое "Рассуждение" он когда-то приобрел для Егудина в Томске и заплатил сумму, на которую в те времена можно было купить домик. Тот самый экземпляр: вот и уголок титульного диета оторван.
      - Ну как, возьмете?
      - А что хотите?
      Цену Сухорослов назвал небольшую, сравнительно с подлинной стоимостью книг.
      - Хорошо, возьму, - сказал Успенский. - Оставьте, у меня не пропадут. За деньгами завтра пожалуйте, в обед, сейчас не имею столько.
      По уходе Сухорослова старик долго перебирал томики, радовался им, как старым друзьям, гладил свиную кожу и сафьян переплетов, листал шершавые, желтые страницы, любовался старинным шрифтом. А в душе его ожесточенно боролись два чувства - доходящая до фанатизма страсть к редкой старинной книге и врожденная честность.
      С одной стороны, он мог за бесценок стать обладателем уникальных изданий. С другой стороны, эти книги являлись теперь народным достоянием, и, приобщив их к своему собранию, он стал бы соучастником вора, сам стал бы вором, укравшим их у советского народа.
      В момент этой мучительной борьбы на чашу весов упала такая деталь: перелистывая "Рассуждение", Яков Кириллович увидел подчистки - следы удаленных печатей и штампов, а одна страница была грубо вырвана. Старик даже застонал, словно от нестерпимой физической боли. С этого мгновения он люто возненавидел Сухорослова как личного врага.
      Утром Успенский бережно завернул книги в кусок полотна и отнес в музей. Остальное известно.
      - Расскажите нам, пожалуйста, Яков Кириллович, о библиотеке Егудина, попросил Максимов.
      Огонек загорелся в глазах старика, он словоохотливо пустился в воспоминания:
      - Какое собрание было! Геннадий Васильевич тридцать пять лет его собирал... Вторая библиотека в Сибири считалась после Томской университетской, да-с! Восемьдесят тысяч томов, рукописей почти полмиллиона - экое богатство, боже мой, боже мой!
      Сгорбившись и полузакрыв глаза, старик повествовал о делах, которым минуло полвека. Но картины прошлого вставали перед ним зримо, рельефно, будто произошли только вчера. Вот двухэтажный дом, построенный Егудиным специально под библиотеку, вот залы его, уставленные десятками шкафов. Но книги не умещались в шкафах и, как воды, прорвавшие плотину, затопляли все - лежали на столах, на стульях, на полу. И среди этих сокровищ расхаживал сам просвещенный хозяин, в накинутом на плечи пледе, благообразный, с длинной редкой седой бородой и умными глазами.
      - Из Америки приезжали знакомиться с библиотекой, да! - говорил Успенский. - Господин Грабин Алексей Владимирович, библиотекарь конгресса, даже описание ее издал...
      Он рассказывал о том, как росла библиотека. Но время шло, Егудин старел и все чаще стал задумываться над дальнейшей судьбой своего собрания. Революционные события 1905 года в Крутоярске напугали купца. Хотелось ему, чтобы библиотека стала после его смерти достоянием родного города или какого-либо большого университета и носила имя ее собирателя. Но при всей своей начитанности Егудин продолжал оставаться, прежде всего, коммерсантом, дельцом: мыслимо ли даром отдать то, во что вложены огромные деньги? К тому же и материальные дела его пошатнулись.
      После долгих раздумий Егудин решил предложить свою библиотеку правительству. Запросил он много ниже ее действительной стоимости. Директор Публичной библиотеки в Петербурге доложил царю и в ответ получил "высочайшую" резолюцию Николая II: "Из-за недостатка средств отклонить".
      Егудин поместил в газетах объявление о продаже библиотеки. Охотников долго не находилось, потом прибыл представитель одного московского мецената, что-то прикидывал, рассчитывал и, наконец, не моргнув глазом, предложил очень скромную сумму. Егудин колебался. Чуяло его сердце, с какой целью хотели приобрести библиотеку: пустив ее с молотка в розницу, "меценат" мог выручить втрое.
      Вот тогда и прикатил снова из-за океана господин Грабин, на сей раз в качестве официального лица - заведующего "славянским залом" библиотеки конгресса США - и принялся улещивать Егудина.
      Геннадия Васильевича знали как человека в торговых делах прижимистого, оборотистого, но далеко ему было до этого высокообразованного хищника американской выучки! Грабин быстро раскусил мотивы и побуждения, двигавшие Егудиным, его слабые струны и искусно играл на них. Он то проливал бальзам на уязвленное купеческое самолюбие, с пафосом именуя его труды "титаническим культурным делом", то заставлял еще и еще раз переживать страх за судьбу своей библиотеки.
      И это было далеко не все; у Грабина имелся в запасе еще один крупный козырь.
      - Вы знаете, Геннадий Васильевич, что при крупных политических потрясениях (Грабив избегал прямого употребления слова "революция") в первую очередь бывают обречены на гибель культурные ценности? Но это - в худшем случае, В лучшем - вы рискуете лишиться своего собрания, не получив взамен ничего...
      Знал, куда бил, ловкий провокатор! При этом доводе Егудин даже в лице изменился.
      - Заверяю вас, Геннадий Васильевич, что в библиотеке конгресса ваше собрание ни в коем случае не будет разрознено, - завершил свою длинную речь Грабин. - Оно войдет в нее как единое, неделимое целое и составит украшение "славянского зала". На какой бы сумме мы с вами ни сошлись, все равно оно будет рассматриваться, как ваш личный дар американской нации. Можете быть уверены, что западное просвещение оценит его по достоинству...
      И уговорил!
      Заколоченное в ящики собрание Егудина погрузили в семь товарных вагонов, и покатилось оно без малейшей задержки через всю Сибирь, Европейскую Россию и Германию на причал в Антверпене. Там книги перегрузили на пароход... Егудин оставил себе часть рукописей да несколько сот книг, которыми особенно дорожил.
      - И много американцы ему заплатили?
      - Какое! - махнул рукой старик. - Задарма продал, вовсе задарма пятьдесят тысяч долларов. Ведь самому-то ему библиотека больше полмиллиона рублей стоила.
      - А не помните ли вы, - спросил Максимов, - были в оставшихся рукописях бумаги декабристов?
      - Были. На них Геннадий Васильевич совсем случайно наткнулся. Стал как-то разбирать ящик с книжным хламом, что я в Чите купил, потом кличет меня: "Гляди-ка, Яков, вот так находка!".
      - Скажите, не было ли среди этих бумаг завещания декабриста Завалишина?
      - Как? Завалишина? - старик, морщясь, напряженно пытался освежить что-то в памяти. Потом вздохнул: - Нет, не упомню.
      - Подумайте, мы вас не торопим.
      Однако воспоминания расстроили старого книжника, он горестно качал головой и все повторял:
      - Извиняйте, не могу припомнить. Стар стал. Да разве все упомнишь... Может, в музее знают.
      Максимов и Чернобровин, поблагодарив старика, уехали. А Успенский, погасив свет, долго ворочался на своем диване, кряхтел. Как открывшаяся старая рана, мучило его сожаление об утраченной книжной Голконде24.
      ***
      ... А в это время полковник в своем кабинете досказывал старшему лейтенанту Чернобровину то, о чем не догадывался старый букинист и что являлось истинной подоплекой этой беспрецедентной сделки.
      - Есть еще кое-какие материалы о судьбе егудинской библиотеки. Вот описание егудинского собрания на английском и русском языках, составленное господином Грабиным, - полковник положил на стол монографию, полученную от Гольдман. - Обратите внимание: место издания - Вашингтон, год 1905. Она выпущена еще до покупки библиотеки. Значит, там давно уже целились на это собрание. Зачем оно понадобилось им?
      - Культурная ценность? - высказал предположение Чернобровин.
      - Как бы не так! Сама по себе такая библиотека, продаваемая за бесценок, являлась, конечно, лакомым куском. Но все-таки не в этом соль. Грабин сам проговорился об этом в своей монографии: "Библиотека г. Егудина весьма богата книгами по Сибири - путешествиями, сочинениями по истории, археологии и геологии Сибири". Среди рукописей имелись уникальные описания Сибири и омывающих ее морей, там содержались указания на местонахождение природных сокровищ, дислокационные документы. Вот что интересовало американскую разведку.
      Налицо диверсия, проведенная открыто и безнаказанно. Не было никакой романтики - ни масок, ни потайных ходов, ни револьверов, ни отмычек. Из-за невежества царя и тупости его чиновников, буквально на глазах, среди бела дня "увели" за границу библиотеку, за которой утвердилась слава "сибирской литературной Третьяковки", собрание, представившее национальную ценность. Вот вырезка из журнала "Сибирские вопросы". Видите, что писали тогда здравомыслящие люди: "В Америку увезена знаменитая библиотека г. Егудина. Все тяжелые последствия этого станут еще более ясны будущему поколению... Оно оценит этот факт и горьким словом помянет своих отцов".
      - Как в воду глядели!
      - Еще бы! Да, теперь стало куда "более ясно". Грабин сдержал свое слово. Егудинское собрание, попав в одно из крупнейших книгохранилищ мира, где насчитывается 35 миллионов различных печатных изданий, не растворилось в этом океане книг. Вся литература и рукописи, касающиеся Сибири, были тщательно отсортированы, а затем поступили в распоряжение известного рода "специалистов" и "экспертов", чтобы служить самым темным и низким замыслам против нашей Родины. Именно в этом тяжкая сторона совершенного преступления. Вольно или невольно Егудин стал пособником тех, кто точит зубы на богатства сибирской земли. Да что с Егудина спросить, когда само царское правительство за гроши разбазаривало русские территории. Вспомните хотя бы историю с продажей Аляски25.
      - Все понятно, Ефим Антонович. Теперь и дело получает новое освещение.
      - Безусловно. И Сухорослов становится на свое место. Казалось бы, зачем ему завещание? Он только пешка, действующая по чужой указке. По своим моральным данным Сухорослов - находка для врага. А кому нужно завещание догадаться нетрудно, ведь в нем содержатся какие-то ценные данные о Сибири и бывших русских владениях на Аляске.
      - Что же они хватились искать завещание только теперь, через полсотни лет?
      - На это может быть один ответ: только недавно в егудинских материалах там, за рубежом, были обнаружены сведения о существовании такого завещания и его содержании. Данные, надо полагать, не утратили значения до сих пор. Игра стоит свеч, средствами решили не стесняться. Дело, как видите, далеко перерастает рамки простой уголовщины и принимает политический характер. Но тут уже не наше поле деятельности и надобно информировать органы безопасности. Я сегодня доложу генералу. Но вы ни в коем случае не демобилизуйтесь, продолжайте свое, время терять нельзя. Съездите еще раз в музей, разузнайте возможно подробнее о завещании.
      7. Первое свидание
      В музее никто ничего не знал о завещании; такой документ ни по каким инвентарным книгам не значился. Однако к помощи историков прибегать не пришлось. Чернобровину позвонили из клиники и сообщили, что Ковальчук окончательно пришла в себя и к ней может быть допущен следователь, но только на очень короткое время. Захватив снимок последнего листа рукописи, Чернобровин помчался в больницу.
      Зинаида Васильевна лежала в отдельной маленькой палате. Теперь, когда лицо Ковальчук не было залито кровью, она была очень привлекательна, даже в рамке бинтов. На нежные щеки уже возвращался румянец, особенно хороши были глаза - большие, серые, с длинными ресницами.
      "Хороша, как божий день!" - подумал Чернобровин.
      Ковальчук, заметив под халатом форменный китель, спросила тихо:
      - Вы из органов?
      Голос был грудной, мягкий.
      - Да, - сказал старший лейтенант, садясь к изголовью.
      - Вас, вероятно, прежде всего, интересует, кто был ночным посетителем музея?
      - Мы уже знаем это, - ответил старший лейтенант.
      Она удивленно подняла брови:
      - Он задержан?
      - Пока нет. А что вы могли бы оказать о нем? Ковальчук на миг задумалась.
      - Мне мало приходилось сталкиваться с ним по работе.
      - Что он представлял собой как человек? Как художник?
      - Ну, какой же он художник. Это чересчур громко. Так, кое-каких верхов нахватался, вообще - малокультурный тип. Зато с замашками стиляги и с какими-то комичными претензиями на оригинальность.
      - Вам не приходилось встречать его после увольнения из музея?
      - Как-то в выходной день случайно увидела его на рынке. Он продавал стенные коврики собственного изделия, знаете, такие - с красавицами, розовыми лошадьми и лебедями...
      - Да-а-а, - задумчиво протянул Чернобровин. - "Оригинальная" личность. Докатился...
      Ковальчук вздрогнула:
      - Право, мне не только говорить, но и вспоминать о нем не хотелось бы...
      - Извините, Зинаида Васильевна. Оставим Сухорослова, сейчас важно другое. Прошу не обижаться, но нам пришлось побывать в вашей комнате и познакомиться с вашей рукописью, этого требовал ход следствия. Вы в ту ночь сидели над своей работой, потом спустились в зал, оставив недописанную страницу. Так?
      - Да.
      - Меня интересует текст этой страницы. У нас очень мало времени, Зинаида Васильевна, и объяснять подробно некогда. Скажу кратко: эта страница исчезла. Вы хорошо помните, что писали?
      - Примерно.
      - Не напрягайте память! У меня есть неполный текст, я буду читать его вам, а вы подсказывайте недостающие слова. Речь идет о завещании Завалишина. Вы цитируете высказывание декабриста Муханова: "Признаюсь, я впервые встретил выражение воли, изложенное в столь...".
      - Необычной форме...
      Полностью восстановленный текст выглядел так: "Признаюсь, я впервые встретил выражение последней воли, изложенное в столь необычной форме. Если те, кому адресовано это завещание, сумеют прочесть его, то получат чрезвычайно ценные сведения о месторождениях золота и нефти на Аляске, а в Сибири - драгоценных минералов".
      - Кажется, все? - спросила Ковальчук.
      - Почти. Вот еще в конце. Вы указываете, что часть архива Егудина не ушла за границу. "Следовательно, завещание должно было бы находиться..." Где?
      - Среди писем декабристов Якушкина, Беляева, Репина и других рукописей, национализированных в 1920 году и вместе с остатками библиотеки Егудина переданных Крутоярскому музею. К сожалению, этот интереснейший документ не удалось обнаружить до сих пор.
      Чернобровин вскочил:
      - Как?! Не удалось обнаружить?!
      - Ну да. Что вас так удивляет?
      - Значит, завещание не найдено?
      - Нет.
      - И вы не знаете, где оно? - спросил Чернобровин с явным сожалением.
      - Мне знаком в этом фонде каждый листок, относящийся к декабристам, там нет ничего похожего. Не исключена возможность, что оно было сожжено...
      - Кем?
      - Это, видите ли, темная история, - сказала Ковальчук. - В 1918 году в Москве, в квартире дочери Завалишина - Еропкиной, было уничтожено больше двухсот писем декабристов, адресованных Завалишину. Там были письма Николая и Михаила Бестужевых, Кюхельбекера, Оболенского, Трубецкого... Обстоятельства, при которых погибли эти документы, точно не выяснены. Среди них могло находиться и завещание. Это, впрочем, только догадка. А как хотелось бы знать его содержание! Этот документ, несомненно, позволил бы добавить яркие штрихи к характеристике Завалишина. Но я, кажется, разочаровала вас?
      - Что вы, Зинаида Васильевна! Безмерно вам благодарен. Еще один вопрос: зачем вы спустились в зал?
      - Я вспомнила, что давно собиралась взять портрет Завалишина (он, кстати, долгое время тоже считался утраченным). Утром должен был зайти фотограф и сделать с него для меня репродукцию. Взяла ключи и спустилась, зажгла свет, подошла к шкафу... Тут я увидела Сухорослова, присевшего за витриной. Я, кажется, закричала, стала вырывать у него папку...
      В палату вошел врач, поглядывая на ручные часы:
      - Хватит, хватит, товарищ старший лейтенант. Вы, надеюсь, выяснили все, что вам требовалось?
      - Да, почти. Еще раз спасибо, Зинаида Васильевна.
      - Пожалуйста.
      Она высвободила из-под одеяла руку и протянула старшему лейтенанту.
      - До свидания.
      Чернобровин не сразу выпустил из своей руки маленькую теплую кисть.
      - Вы разрешите мне еще раз навестить вас? - неожиданно спросил он.
      - Приходите, - сказала она.
      С этого дня в личном бюджете старшего лейтенанта Чернобровина появилась еще одна статья расхода: цветы.
      8. "Голубой Дунай"
      Полковник Максимов подробно изложил генералу все обстоятельства дела. Выслушав, тот долго поглаживал ежик волос, курил, раздумывал.
      - Так, так... Ясно. Конечно, данные по Сибири - лакомая штука для тех, кто издавна рвался на русский Север. Однако близок локоть, да не укусишь! Для них сейчас важно... что важно, товарищ полковник?
      - Нефть, товарищ генерал.
      - Точно, аляскинская нефть. Ее до сих пор на Аляске не добывают, а только ведут весьма активную разведку нефтяных залежей. И занимается этим военно-морское ведомство США. Так ради этого они не то что архивные документы, а дедов родных из гроба поднимут...
      - Безусловно, товарищ генерал. Отсюда и поиски ключей... в чужом кармане.
      - Ну, что ж. Вами, товарищ Максимов, и вашими сотрудниками сделано много и сделано хорошо. Выло бы нецелесообразно на данном этапе следствия выключать вас из дела. Нам надобно действовать параллельно, произведя некоторое, так сказать, разделение труда. За вами оставляется честь довести до конца уголовную линию с Сухорословым. Я целиком и полностью согласен с вами: если он еще не завладел документом - этого, видимо, пока не произошло, - то должен оставаться в Крутоярске. Продолжайте поиск...
      Генерал привалился грузноватым телом к столу, повторил:
      - Итак, Сухорослов - за вами. Нужно найти его во что бы то ни стало. Но брать пока не следует. За спиной Сухорослова стоит некто, вдохновляющий и направляющий его. Необходимо установить их связи. Должны ведь они сноситься каким-то образом?! Вот этого "некто", будем называть его условно "Наставник", мы возьмем на себя. Мы придадим Чернобровину нашего работника, который и будет заниматься Наставником. Чернобровин не должен показывать вида, что знает своего напарника, и вмешиваться в его действия без особых на то указаний. Словом, все должно выглядеть так, будто вы продолжаете расследовать обычное уголовное дело. Пусть никто не подозревает, что теперь параллельно с вами работают органы безопасности. Вы установите наблюдение за квартирой Сухорослова и за музеем. Уже сделано? Отлично.
      ***
      ... Найти Сухорослова?! Легко сказать! В Крутоярске насчитывается больше пятисот тысяч жителей, и преступник, даже если он и оставался в городе, имел все возможности бесследно кануть в людском море.
      И вот Чернобровин в штатском костюме, изменив внешность, появлялся всюду, где мог случайно встретить Сухорослова: на рынках, на железнодорожном и речном вокзалах, заглядывал в рестораны, пивные, чайные... Он знал, что ему всюду сопутствует напарник, но никогда не ощущал его присутствия.
      На третьи сутки поиска Чернобровин обследовал район железнодорожного вокзала. К концу дня он наведался в еще один пивной павильон. Фасад этого заведения был выкрашен в ярко-голубой цвет, поэтому местные любители пива окрестили павильон "Голубым Дунаем".
      Как и в любое время дня, здесь было людно и шумно. У столиков толклась разноликая публика. В углу кто-то пиликал на губной гармошке. Чернобровин в форме железнодорожника, с железным сундучком в руках, ни дать ни взять член паровозной бригады, идущий домой со смены, взял кружку пива и устроился за высоким столиком неподалеку от входа. Отсюда можно было обозревать помещение, посетителей за другими столиками и очередь жаждущих у прилавка, гудящую, как растревоженный пчелиный рой.
      Стену над прилавком украшала большая копия со знаменитых репинских "Запорожцев", чрезвычайно примечательная по исполнению. У копииста, вероятно, не оказалось под рукой киновари и кармина, а потому веселые сечевики выглядели словно вываленные в муке и походили больше на пекарей. Завсегдатаи павильона привыкли к этому курьезу и не обращали на него внимания, Чернобровин же не мог удержаться от улыбки. "Уж не Сухорослова ли изделие?" - пришло ему в голову. Он усмехнулся и стал оглядывать зал.
      Прямо против него, у соседнего столика, стоял Сухорослов. Длинные черные волосы, усики ниточкой над толстыми губами, бугристый низкий лоб все точно отвечало описанию его наружности, а узенький, едва заметный шрам на подбородке рассеивал последние сомнения. Сухорослов был одет с полуцыганским, полублатным шиком: серый каракулевый картуз с кожаной отделкой, замшевая куртка, брюки из дорогого синего материала с "молниями" на карманах, желтые сапожки. Явно нетрезвый, он клевал носом над своей кружкой.
      Чернобровин достал из кармана коротенькую черную трубочку и закурил: этим условным знаком он давал знать напарнику, что Сухорослов находится здесь.
      "Ах вы сени, мои сени!" - запиликала губная гармошка. Это означало: "Понял, вижу!".
      ... Менялись за столиком Сухорослова посетители, и каждый раз Чернобровин спрашивал себя: "Не этот ли вот черненький, низенький и есть Наставник? Или, может быть, вот этот солидный дядя?". Но ни тот ни другой ни движением, ни словом не пытались войти с Сухорословым в явный или замаскированный контакт. Они пили свое пиво и уходили. Сухорослов также не обращал ни на кого внимания, только время от времени апатично потягивал из кружки.
      Вот к столику Сухорослова протиснулся некто в летнем коломянковом пиджаке и светлой фетровой шляпе, под мышкой - портфель и газета. Какой-нибудь командировочный из тех, что ежедневно десятками прибывают в Крутоярск и убывают из него. Вежливо осведомившись: "Тут свободно?" - занял место, одул пену и, отхлебнув из кружки, поставил ее на столик. На полочку под крышкой столика положил портфель и газету, достал платок и, не торопясь, обтер светлые, коротко подстриженные усы я потное лицо.
      Если бы пивная была освещена получше и старший лейтенант стоял поближе, он заметил бы, возможно, что посетитель в фетровой шляпе бросил искоса быстрый взгляд на Сухорослова и в его глазах сверкнул недобрый огонек. Но огонек тотчас погас, и Чернобровин ничего не заметил, не услышал в гомоне пивной, как, поднося кружку к губам, неизвестный прошипел сквозь зубы: "Нализался, идиот!".
      Посетитель допил пиво, взял портфель и проследовал к выходу. Газета, свернутая в узкую полосу, осталась лежать на полочке. Чернобровин ожидал, что ему крикнут вслед: "Гражданин, газетку забыли!". Нет, никто не крикнул...
      За ним покинул павильон "музыкальный посетитель" с губной гармошкой. Он еще относительно твердо держался на ногах.
      Сухорослов остался за своим столиком один. Покатав глазами направо-налево, он опустил руку под крышку столика и потянул газету к себе. Быстро сложив ее, сунул в карман.
      "Значит, это был "он!" - ликующе подумал Чернобровин. - Вот удача! Ну, за того можно не беспокоиться, след взят. Посмотрим, куда направит стопы мой подопечный".
      Сухорослов побрел в сумрак привокзальных переулков. По дороге зашел в продовольственный магазин и взял еще поллитра водки. Чернобровин, наконец, установил новый адрес Сухорослова: он нашел временный приют у своей давней приятельницы по спекулятивным делам.
      ***
      ... Напарник, однако, оказался не так удачлив, как Чернобровин. Он, правда, сумел сфотографировать гражданина в фетровой шляпе, но потом тот внезапно остановил такси и укатил. Это вышло так неожиданно и быстро, что напарник ничего не мог предпринять, только заметил номер машины (шофер такси потом сообщил, что седок в фетровой шляпе слез на Центральном проспекте, сунул деньги и ушел).
      Еще сутки прошли в напряженных, но безуспешных попытках восстановить след человека в фетровой шляпе.
      Квартира Сухорослова находилась под неослабным наблюдением. Но и отсюда сообщения были неутешительные: Сухорослов залег, как барсук в норе, и не показывался.
      Генерал с Максимовым, посовещавшись, пришли к выводу: Сухорослова надо брать. Когда он снова выйдет на явку, неизвестно. Если же Наставник учуял слежку, то времени терять нельзя. Оставалась надежда через Сухорослова восстановить потерянный след.
      - Товарищ полковник! - взмолился Чернобровин, узнав об этом решении. Подождите еще немного. Сухорослов должен непременно второй раз вернуться в музей! В первый раз он ничего не взял, ручаюсь. Он даже не успел как следует просмотреть папку, ему помешала Ковальчук. Он искал документ в комнате Зинаиды Васильевны. Лист из диссертации он захватил как оправдательный документ перед Наставником. "Вот, дескать, я был в музее!" И, прежде всего, как свидетельство того, что тайна завещания еще не стала достоянием советских людей. Потом, когда все уехали, он снова вернулся в зал и попытался продолжить поиски...
      Чернобровин остановился.
      - Продолжайте, - сказал полковник.
      - Сухорослов, конечно, страшно торопился и нервничал, ведь он все время ходил по острию бритвы. Понимал, как сильно рискует. Ищет папку нету; если помните, я накануне поднял ее и положил на стеклянный шкаф. Сухорослову стоило только поднять голову, чтобы увидеть эту папку... Но он не сделал этого. Вот эта "психическая слепота" говорит о том, в каком состоянии находился преступник. А тут Кирюхин то и дело подходит к двери и проверяет печати... И Сухорослов решил больше не испытывать судьбу...
      - Но почему же все-таки следует ожидать нового визита Сухорослова?
      - Наставник выждал, пока немного уляжется суматоха, связанная с первыми днями следствия. На явке Сухорослов получил от него директиву довести дело до конца, то есть вторично проникнуть в музей. Эта директива была передана через газету, в какой форме - трудно сказать. Газету Сухорослов, надо полагать, уничтожил.
      - Очень логично и интересно, прямо художественную картину нарисовали, - сказал полковник, улыбаясь. - Но, Вадим Николаевич, это опять-таки гипотезы. А где доказательства, что Сухорослов явится снова?
      - Поступили сведения, что приятельница Сухорослова была у Косого и получила от него набор отмычек.
      - А! Это уже не журавль в небе, а синица в руках. Что же вы предлагаете? Засаду?
      - Я предлагаю нечто лучшее. Сухорослова мы, конечно, возьмем. Но нужно обставить операцию так, чтобы он еще до момента задержания сам показал нам, где находится завещание.
      - Как же вы это сделаете?
      - Вот как. Папку нужно положить на место...
      И Чернобровый выложил свою идею. Предложенный план получил полное одобрение.
      9. Восковая персона
      Давно уже стемнело, время подходило к двенадцати. Музей чернел на берегу геометрической своей громадой, в нем не светилось ни одного окна. Кирюхин сидел на скамеечке у ворот, поставив "ижевку" меж колен. После ЧП он проявлял особую бдительность и на дежурство являлся даже раньше положенного. Вот и сейчас, завидев темную фигуру, возникшую из-за угла, он заерзал, насторожился...
      Однако прохожий шел спокойно, не проявляя никаких агрессивных намерений. У старика отлегло от сердца: было в этой фигуре что-то знакомое, привычное взгляду. Фигура приблизилась, и сторож узнал Сухорослова.
      - А! Василий Кузьмич! - дружелюбно приветствовал его старик. Кого-кого, а этого человека он никак не заподозрил бы в посягательстве на музейные ценности. За что уволили бывшего "реставратора", Кирюхин толком не знал, ибо история с кражей книг не вышла за стены директорского кабинета, а тем более не имел представления о павших теперь на Сухорослова тяжких подозрениях. Для Кирюхина он оставался по-прежнему недавним сослуживцем, "рубахой-парнем", не дураком выпить.
      - Давно к нам не заглядывали. Прогуливаетесь, значит. Присядьте, отдохните! - И старик подвинулся, всем своим видом показывая живейшую готовность покалякать.
      - Здравствуй, товарищ Кирюхин, из кино иду, - сказал Сухорослов, садясь. - А ты все оберегаешь этот допотопный мавзолей? Пауки в ружье еще не завелись? - пошутил он. - Ну, что новенького? Да, впрочем, что я спрашиваю, ведь у вас тут сплошная древняя история...
      - Не говорите, Василий Кузьмич! - запротестовал старик, становясь серьезным. - Ох и дела! Такие дела!..
      - Что, Гольдман со своим заместителем поругалась? Или выходной день с четверга на понедельник перенесли?
      - Грех шутить, - угрюмо сказал старик. - Дела, прямо оказать, уголовные.
      - Ну?!
      - Зинаиду Васильевну без малого не убили! В больнице лежит, говорят, па-ра-ли-зо-ва-на...
      Кирюхин принялся рассказывать о происшествии в музее.
      - Грабителя-то нашли? - перебил Сухорослов.
      - Какое! - Старик махнул рукой. - Видать, бросили это дело. Никто теперь из милиции и не показывается.
      Сухорослов поежился, словно от ночной прохлады.
      - Закурим, что ли?
      Он достал "Беломор" и так ловко щелкнул в донышко пачки, что папироса выскочила прямо в руки старику.
      - Вот, Василий Кузьмич, какие неприятности случаются, - продолжал старик, глубоко затягиваясь. - Разве найдут? Держи карман шире...
      Дальше разговор как-то перестал клеиться. Кирюхин начал зевать, речь его становилась все менее и менее связной. Наконец, он клюнул носом и опустил голову на грудь.
      Папироса с наркотиком сделала свое дело Сухорослов выждал пару минут и потряс Кирюхина. Убедившись, что теперь никакое ЧП не в силах пробудить старика, оглянулся, прошел во двор и достал связку отмычек...
      В зале стояла особенная, пустынная, стылая тишина, свойственная нежилым помещениям. Бледный круг света, брошенный электрическим фонариком, заскользил по полу... по витрине... по манекенам, которые в причудливых костюмах стояли безмолвные, как мумии, по бокам книжного шкафа.
      По улице, огибая здание музея, неслись автомашины. Она торопились спуститься к понтонному мосту, который соединял левобережную часть города с промышленной правой: в полночь мост разводили для пропуска судов.
      Сухорослов приблизился к шкафу, держа в одной руке снятые ботинки, в другой фонарик. Обувь поставил на пол и, присев, звякнул отмычками. Руки его слегка дрожали. Скрипнула отодвигаемая дверка. Сухорослов осветил полки: "Тут!". Папка лежала на прежнем месте. Оставалось взять ее, закрыть шкаф... Как будто все. Через несколько минут он будет за воротами музея, а дальше - солидная пачка "красненьких" и новый паспорт, обещанный ему шефом, привольная жизнь где-нибудь в другом городе, пока хватит денег...
      Внезапно ему показалось, что сзади кто-то дышит. Сухорослов так и застыл на корточках, прислушиваясь. Нет, показалось, это он сам дышит. Ночной гость перевел дух и поднялся.
      И в этот миг кто-то крепко взял его сзади за руку пониже плеча. Сухорослов, холодея, медленно повернул голову: сзади стоял... казак из стеклянного шкафа, большой, темный, бородатый, в железном шишаке. Но это не была мертвая "восковая персона", как в шутку именовали ее в музее. От страшного бородача веяло теплом жизни, а из-под шишака грозно глядели живые глаза. Левой рукой он держал Сухорослова, а правой опирался на пищаль.
      Преступник оцепенел. Ощущение было такое, будто ему внезапно заморозили всю нижнюю половину туловища. Перехватило дыхание.
      - Все, Сухорослов! - сказал казак голосом Чернобровина, прислоняя пищаль к витрине. - Папочку-то сюда дайте. - Он взял ее из рук вора. Пойдемте!
      Сухорослов пошел, с трудом переставляя ватные ноги. Он силился что-то сказать, но язык отказывался повиноваться - потрясение было слишком сильно.
      Медленно прошли они через двор музея к воротам, за которыми продолжал крепчайше спать Кирюхин, и очутились на улице. Чернобровин негромко свистнул: из-за ларька напротив вышли два оперативника.
      - Вы что, идти не можете, что ли? - спросил Чернобровин, слегка встряхивая пленника. - Нервы подгуляли? Сейчас машина подойдет.
      Сухорослов молчал, делая вид, что ему дурно. На самом же деле несколько глотков свежего воздуха привели его в себя. Нервный шок проходил. Теперь он напряженно вглядывался в сторону реки, где в темноте по воздуху двигались красные и зеленые огоньки. Глухой металлический грохот доносился оттуда: рабочие кувалдами выбивали болты соединений понтонов, а огоньки горели на судах, ожидающих пропуска.
      Здесь, и только здесь могло еще быть спасение! Помощники Чернобровина были совсем близко. Сухорослов набрал в легкие воздуха и, решившись, вдруг сильно толкнул Чернобровина в грудь. Старший лейтенант, не ожидавший от задержанного такой прыти, отлетел в сторону.
      И тогда редкие парочки, прогуливавшиеся в этот поздний час по набережной, стали свидетелями необычной сцены: по асфальтированному спуску, ведущему от музея к понтонному мосту, неслась карьером цепочка людей. Луна вышла из облаков и светила ярко, процессию можно было разглядеть во всех подробностях.
      В том факте, что бегут люди, не было, собственно, ничего особенного. Жители правобережья, опаздывающие к разводке моста, поневоле занимались подобной "физкультурой", если не хотели остаться на левом берегу до четырех часов утра. За бегом следовали прыжки, и победителем в этом своеобразном кроссе оказывался тот, кто успевал в последний момент перескочить через образовавшуюся расщелину, если, конечно, она не оказывалась чересчур велика.
      Таким образом, люди, бегущие в первом часу ночи во весь опор к понтонному мосту, никак не могли смутить или удивить крутоярцев и рабочих-понтонников. Удивление вызвало другое: в десятке метров за "лидером" (это был Сухорослов) неслась фигура в чрезвычайно оригинальном одеянии, бородатая, в богатырском шлеме. Поверх красного кафтана она была облачена в бахтерец, кольчужный доспех с металлическими планками зерцалами, тускло поблескивающими в лунном свете. Так и казалось, что ожил и вновь вернулся сюда, на берег Енисея, какой-нибудь отважный спутник Ермака Тимофеевича. Со всей его исторической внешностью не вязалась одна деталь: в левой руке казак держал белую канцелярскую папку и размахивал ею на бегу.
      За казаком бежали с небольшими интервалами еще два человека.
      Ноги Сухорослова затопали по деревянному настилу моста. Беглец уже порядочно опередил преследователей. Вслед за ним мимо контрольной будочки пронесся Чернобровин.
      - Наддай, артист, еще успеешь! - крикнула вслед дежурная.
      Старший лейтенант понимал, на что рассчитывает преступник впереди уже зияла расщелина пролета Если Сухорослов успеет перескочить через нее, го может ускользнуть, бросив за собой, как в сказке, полотенце - реку.
      Чернобровин молниеносно прикинул ширину пролета, которая неуклонно увеличивалась, дистанцию между собой и Сухорословым. Нет, не догнать!
      Он с размаху остановился и выдернул из-под кольчуги пистолет:
      - Стой!
      Сухорослов был уже на краю пролета. Выдохшийся, он собрал для последнего броска все силы. Полтора метра, еще можно перескочить.
      - Стой, говорят, сумасшедший! - крикнул рабочий-понтонник.
      Чернобровин дал выстрел вверх. Как подстегнутый ударом хлыста, метнулся вперед Сухорослов. Тело перенеслось через пролет, носок правой ноги стал на закраину настила, левая повисла в воздухе. Сухорослов отчаянно размахивал руками - вперед! Во что бы то ни стало, хоть чуть-чуть вперед! Но тело неудержимо изгибалось назад... И, еще раз взмахнув руками, беглец полетел вниз, туда, где шумела вода. Мелькнул в пенных струях и исчез.
      Чернобровин кинулся на спасательную станцию. Вышли на полуглиссере, долго метались в лучах прожектора, спускались далеко ниже моста. Бесполезно! Суровая река редко отдавала свои жертвы.
      10. "Голубой Дунай" (окончание)
      Труп Сухорослова был найден через два дня. Течение нанесло его на бакен в перекате, километрах в 15 ниже Крутоярска. Не живой, так мертвый, а дал все-таки преступник нить, которая должна была снова привести к Наставнику: в кармане утопленника обнаружили номер "Крутоярского рабочего", датированный 27 августа, днем последней встречи Сухорослова со своим шефом.
      При тщательном изучении оказалось, что против некоторых слов и цифр в газете сделаны проколы булавкой. Установить это было нелегко, так как намокшая бумага разбухла и некоторые отверстия затянулись. Газету просушили, и мельчайшие дырочки стали вновь видны на свет.
      В передовой была выделена целая фраза "С дальнейшей затяжкой работ мириться невозможно", - и ниже два слова "крайние сроки". В заголовке заметки под передовой помечено слово "вручение". В другом заголовке наколото слово "результатов". Дальше были помечены следующие цифры и слова "1", "сентября", "7" и "там же". Таким образом Наставник давал Сухорослову четыре дня как последний срок завершения задания.
      "Вручение результатов" должно было состояться в первый день сентября "там же", то есть в "Голубом Дунае" в 7 (последняя цифра означала час выхода на явку, понятно - вечерний, так как павильон открывался в 11 часов утра).
      Генерал лично инструктировал капитана Луковца, которому поручалось возглавить операцию:
      - Когда Наставник убедится, что Сухорослов не явился, он, конечно, заподозрит провал, и мы можем его больше не увидеть. Брать нужно быстро и внезапно. Конечно, не на людях (генерал помнил случай, когда диверсант при попытке задержания на вокзале начал стрелять из кармана. Это стоило жизни двум ни в чем неповинным гражданам).
      - Будет сделано, товарищ генерал.
      - Это хорошо, что вы уверены в себе. Но считаю необходимым еще раз напомнить вам, с кем будете иметь дело. Субъект отчаянный, терять ему нечего. Он способен подорвать себя вместе с вами и всей этой забегаловкой. Ясно? Ступайте. Желаю успеха.
      ***
      С утра в этот день город жил в радостном, праздничном оживлении: начались занятия в школах. Улицы, словно маками, расцветились красными пионерскими галстуками, всюду мелькали форменные рубашки мальчиков и коричневые с белыми фартучками платья девочек.
      При таком приподнятом, именинном настроении ни сияющим мамашам и папашам, ни тем более школьникам и не думалось о том, что где-то, может быть рядом, орудуют "дяди", ставящие целью обездолить молодое поколение.
      Зато об этом отлично помнила советская разведка. Ей равно были дороги интересы и безопасность как старейшего педагога, начавшего сегодня сороковой учебный год, так и какого-нибудь карапуза, будущего, может быть, Павлова или Мичурина, который пока что не умел читать и гениальнейшим изобретением человеческого ума считал мороженое.
      ... Человек в серой фетровой шляпе, он же Наставник, появился в "Голубом Дунае" в 7 без тринадцати минут. Пиво пил медленно, после каждого глотка ставя кружку на столик и поглядывая на часы. 6.50, 6.55. Придет или не придет? Ровно 7; 7.05. Ждать или не ждать? Уж не завалился ли? И зачем он только связался с этим уголовником-дилетантом, который и в шкаф залезть как следует не умеет? Не лучше ли было воспользоваться великолепно сфабрикованным удостоверением сотрудника Института истории Академии наук СССР и войти в музей легально, в качестве почетного гостя?
      Понося Сухорослова последними словами, Наставник кривил душой перед самим собой. Работа под маркой "сотрудника академии" была чревата неожиданностями и случайностями, могущими поставить под удар его самого. А Наставника учили работать так, чтобы самому оставаться в тени и самое опасное выполнять чужими руками. Какими-то путями разузнав о существовании Сухорослова, Наставник стал искать встречи с ним. И нашел довольно легко: в ресторане "Ангара". Немного денег, потом немного шантажа - и они столковались.
      7 часов 10 минут. "Ждать или не ждать?" Шестое чувство профессионального шпиона - чувство опасности - толкало уйти, воля приказывала: "Подожди".
      Наставник решил подождать еще пять минут.
      Чей-то нестерпимый фальцет за его спиной запел:
      Побывал бы теперь дома,
      Поглядел бы на котят,
      Уезжал - слепые были,
      А теперь, поди глядят,
      Последние слова подвыпивший певец выкрикнул так пронзительно, что у окружающих зазвенело в ушах. Наставник невольно обернулся и с неудовольствием спросил:
      - Полегче нельзя ли?
      - Чего хулиганишь? - поддержал гражданин с пышными черными усами. Хочешь петь, иди на улицу. Тебе что тут, филармония?
      - Не понравилось? - захохотал обладатель фальцета.
      Но взрыв веселости тотчас сменился приступом агрессивности. Наставник слышал, как уязвленный фальцет брюзжал и куражился за его спиной:
      - Не нравится. Ему Шаляпина нужно. Сам в шляпе, в ему Шаляпина подавай...
      Увидев, что Наставник не обращает на него внимания, фальцет стал задирать усача. Вмешались соседи. Одни урезонивали забияку: "Брось, парень! Ведь не трогает тебя человек!". Другие подзадоривали. Запахло дракой.
      Наставник решил уходить. Он допил пиво, застегнул пиджак и не торопясь направился к двери. Но перед ним вывалились на улицу фальцет с усачом и другие "заинтересованные лица". Они толкались на тротуаре, загораживая выход. То и дело раздавались азартные возгласы:
      - Не трожь! Не трожь, говорю!
      - Не имеешь права...
      - Ты меня не учи!
      Наставник легонько, очень вежливо отстранил фальцета:
      - Разрешите пройти!
      Фальцет, обрадовавшись новой добыче, вцепился в него:
      - И ты туда же? Я тебе покажу Ш-шаляпина! Я т-тебе... Наставник пытался оторвать его руки от своего пиджака, но от пьянчужки не так легко было отделаться. "Тип" впился, словно клещ. Мелькнула тревожная мысль: "А если?... Нет, вряд ли. Пьяный как пьяный... Нужно только поскорее оторваться от этой компании!".
      Буквально волоча на себе фальцета, Наставник сделал десяток шагов и свернул за угол в пустынный переулок. Остальные за ними не последовали. Оглянувшись, Наставник понял причину этого: рядом, будто из-под земли, вырос дюжий милиционер.
      - Ты что, пятнадцать суток заработать хочешь? - напустился он на фальцета. - А ну пойдем. И вас, гражданин, попрошу... Только протокол подпишете, будет знать в другой раз. Тут недалеко, на следующем квартале.
      - Никуда я не пойду! - раздраженно крикнул Наставник. - Я в театр опаздываю!
      А фальцет грубо и бестолково, с упорством маньяка все наваливался на него. И вдруг Наставник ощутил, как левая рука пьяного скользнула по его карману и ощупала там пистолет. Словно яркая вспышка света, озарила шпиона мгновенная, страшная догадка: от "пьяного" вином и не пахло! Попался!
      Капитан Луковец, виртуозно игравший роль фальцета, ощутил, как вздрогнуло и напряглось тело Наставника. Он мгновенно сообразил, что допустил какую-то, по актерскому выражению, "накладку" и разгадан. В следующий миг Наставник ударил его с левой руки, целя в переносицу, а правую сунул в карман. Но Луковец откачнулся в сторону, и кулан поразил воздух, а подножка, подставленная милиционером (это был Чернобровин в форме милиционера), заставила шпиона растянуться плашмя. Наставник так ударился о тротуар, что у него перехватило дух, и несколько секунд он ничего не соображал. Луковец выхватил у Наставника из кармана оружие, а Чернобровин и подоспевший усач завернули ему руки назад.
      11. Завещание декабриста
      Итак, дело о чрезвычайном происшествии в музее, казалось, формально было закончено. Наставник оказался крупной птицей. Но Чернобровин не испытывал чувства удовлетворения, которое давали прежние, полностью раскрытые дела. Ведь завещание Завалишина так и не было найдено.
      В папке не прибавилось и не убавилось ни одного документа. Ее содержание оставалось таким же, каким было известно с самого начала расследования. Наставник на допросах показывал, что не имеет представления о том, как именно выглядит документ. Он будто бы велел Сухорослову добыть всю папку с письмами декабристов, чтобы потом самому разобраться в ней.
      Новые дела по службе, новые чувства и переживания, связанные с визитами к выздоравливающей Ковальчук, не заслонили, однако, от старшего лейтенанта нерешенной задачи. Тайна завещания продолжала волновать и тревожить его, не давала покоя.
      Папку давно следовало бы отдать в музей, но Чернобровин под разными предлогами задерживал ее у себя. В тысячный раз перебирая голубые и желтые листы, он спрашивал себя: да полно, существовало ли оно, это завещание? Ведь Завалишин был склонен к мистификациям. Но кто же станет разыгрывать окружающих перед лицом смерти? Потом Завалишин выздоровел, но никогда, нигде, до самой смерти не сделал больше ни одного намека, устного или письменного, на тайну завещания Может быть, он попросту уничтожил его? Нет, имелись позднейшие свидетельства его современников, слыхавших (правда, из третьих уст), что такой документ существует.
      Чернобровин прочитал несколько серьезных работ о декабристах, их социально-политические и философские сочинения. Эпоха увлекла его, и тут видную роль сыграла Зинаида Васильевна Ковальчук.
      Вот и в этот сухой и солнечный осенний день Чернобровин шел в клинику на очередное свидание с букетом и коробкой конфет. Мысли его снова сосредоточились на завещании.
      "Допустим: Сухорослов не знал "особых примет" документа. Наставник поручил ему взять всю папку, - размышлял старший лейтенант. - Значит, оно в папке".
      Это первое звено обычно открывало цепь логических заключений Чернобровина. Но от бессчетного повторения положение не становилось убедительнее. Старший лейтенант делал следующий шаг и вспоминал слова декабриста Муханова: "Документ необычен по форме". "Что же он стихами изложен, что ли? Завещаний в стихах не бывает. Нет, бывают, но только как условный поэтический прием. Завалишин тоже писал стихи
      Я песни страшные слагаю,
      И песней тех не петь рабам...
      Нет, ерунда, я, кажется, совсем не туда заехал: "Тот, кто сумеет прочесть завещание"... Что означает "сумеет"? Написанное пером сумеет прочесть каждый грамотный человек. Бестужев писал под диктовку Завалишина, конечно, не для неграмотных. Следовательно, оно написано так, что не каждый, даже грамотный человек, сможет прочесть его. Может быть, на французском, английском, немецком языках? Но в папке все тексты на русском. Нужно суметь, следовательно..."
      "Следовательно... - И вдруг он даже засмеялся от возбуждения. - Как я не догадался до сих пор! Завещание зашифровано! Да, за-шиф-ро-ва-но! Но где? В виде какого-нибудь письма? Там нет писем Николая Бестужева или Завалишина. Остальные бумаги относятся к екатерининской эпохе".
      Чернобровин невидяще глядел на витрину, подле которой его застигла догадка. Среди книг здесь был выставлен портрет Чехова.
      "Портрет! Ковальчук тоже спускалась за портретом. Портрет Завалишина! Все! Завещание написано на чистой оборотной стороне портрета невидимыми, симпатическими чернилами!..."
      Дежурный по управлению с удивлением увидел Чернобровина, который уходя сказал, что сегодня больше не вернется. Из сейфа были извлечены папка, портрет Завалишина. К счастью, Турцевич еще был в отделе. Чернобровин уговорил его задержаться.
      - Опять декабристы? - ворчал начальник НТО, разводя в кювете какие-то химикалии - Сколько можно! Мы, кажется, бросим все, и будем заниматься только декабристами!
      В конце концов Турцевич увлекся сам. Провозились до поздней ночи. Уверенность старшего лейтенанта в правильности своей догадки была очень велика. Не менее велико оказалось и разочарование. Ни химическая, ни температурная обработка не дали никаких результатов.
      - Могу выдать вам официальную справку, что тут никогда ничего не было написано, - заявил Турцевич, моя руки. - Сами посудите: какие там, на каторге, могли быть у них химикалии? Да и техника тайнописи тогда была примитивная, скажем, насыщенный раствор поваренной соли, яичный белок. Допустим даже, что им удалось раздобыть хлористый кобальт26. Но вы же видите, что я использовал все возможные методы...
      Чернобровин вернулся в свой кабинет подавленный и грустный. Радостный подъем развеялся, как дым. Сейчас старший лейтенант чувствовал только усталость. Букет, оставленный на столе, увял. Чернобровин поглядел на него и, махнув рукой, пошел домой.
      На следующий день он все же заставил себя пойти на свидание. Зинаида Васильевна не спросила его., почему он не приходил вчера, только поглядела укоризненно. Чернобровин сам рассказал ей о причине.
      - Что ж, ваша догадка имеет под собой основание, - задумчиво сказала Ковальчук. - Завещание могло быть зашифровано. Только не в переписке, ведь третье отделение зорко следило за всем, что выходило из-под пера декабристов. Ума не приложу, где бы это могло быть сделано. Других документов, относящихся к Николаю Бестужеву и Завалишину, у нас нет. Ну, не глядите таким букой! Хотите получить хороший совет? Перестаньте на время думать о завещании, как говорят, "выключитесь", дайте голове отдохнуть. А я, кстати, вам занятие дам. Портрет еще у вас? Так вот: если вы еще не испортили его окончательно своими химическими экспериментами...
      - Зинаида Васильевна!
      - Ну-ну, я шучу. Правда, Вадим Николаевич, у вас там прекрасная фотолаборатория. Хочу попросить вас: сделайте для меня с портрета репродукцию. Я после защиты хочу издать диссертацию книжкой. Нужно будет, конечно, портрет Завалишина приложить. Сделаете? Только покрупнее.
      На другой день Чернобровин переснял портрет на пленку, проявил, просушил в спирте негатив и приступил к увеличению. Не задаваясь никакими особыми целями, он захотел посмотреть, как будет выглядеть ювелирная работа художника при очень сильном увеличении.
      Внимание его привлекла странная особенность рисунка: он был выполнен под гравюру, но в особой манере - одними только горизонтальными штрихами. Они утончались или вовсе обрывались на светлых местах рисунка, становились толще там, где требовалась тень, но были неизменно расположены строго параллельно. Совсем иными стали при увеличении характер, фактура штрихов это не были сплошные линии, а скорее тончайшие спиральные нити. Только на негативе они, понятно, были не черными на белом фоне, а наоборот.
      Еще раз подивился Чернобровин удивительному искусству художника.
      Чернобровин взял портрет и направился к аппарату, который представлял плод рационализаторской деятельности Турцевича. Это был проекционный фонарь, точнее - эпидиаскоп, переконструированный и приспособленный для нужд криминалистики. Он позволял проецировать на большой экран всевозможные непрозрачные изображения и предметы. Мухе можно было придать размеры воробья; подчищенное на банковском чеке место представлялось во всей неприглядности; пуля, извлеченная из тела убитого, ясно выказывала следы ствольных нарезов.
      Старший лейтенант вставил рисунок в аппарат, включил свет и стал наводить на резкость. Наконец, у него вырвалось громкое, ликующее:
      - Есть!!!
      Штрихи были не что иное, как строчки. Строчки, составленные из мельчайших, микроскопических букв. Просто не верилось, чтобы такую работу могла выполнить рука человека.
      - "Всегда полагая цель жизни своей в служении народу и отечеству..." прочитал Чернобровин.
      Он выскочил в соседнюю комнату и схватил трубку телефона:
      - Ефим Антонович? Прошу вас спуститься в лабораторию, очень прошу...
      - Что случилось?
      - Случилось... Фотография, понимаете ли!.. То есть завещание!... В общем, увидите сами...
      Через несколько минут полковник Максимов читал текст завещания. Документ был написан старинным, цветистым слогом. Автор говорил о том, что не хочет и не может унести в могилу сведения, до сих пор составлявшие его тайну. Роковые обстоятельства не позволили ему осуществить заветные замыслы, в которых видел он "самовластие и тиранство изничтоженными, власть народной, людей свободными и равными перед законом". Автор завещания с горечью признавал, что ему уже не увидеть этого, и выражал уверенность, что увидят потомки. Людям будущего, нового и справедливого общества, завещал он свою тайну, чтобы служила она их счастью. "А дабы не достался дар мой разбойникам в мундирах и при шпаге, дабы не стал он источником обогащения бессовестных чиновников, коим неизвестно и самое понятие об истинных нуждах населения, то попросил я записать изложенное секретным образом и ключ к сему отдаю в надежные руки".
      В конце лета 1830 года группу "государственных преступников", человек семьдесят, перегоняли пешим порядком из Читинского острога в новое место заключения - Петровский завод. Переход продолжался полтора месяца, путь пролегал по глухим, но чрезвычайно живописным местам. Как-то стали на дневку в распадке, на берегу безымянной речки, у подножия утесов дикой красоты. И вот здесь-то, поднявшись на скалу, автор завещания обнаружил в жильных породах множество крупных зеленовато-желтых шестигранных кристаллов. Будучи во время кругосветного вояжа в Бразилии, он видел подобные камни и без труда установил, на какой минерал напал. Это был драгоценный берилл - брат изумруда и аквамарина.
      По словам завещателя, "число бериллов там несметно". Обманув бдительность конвойных, он, довольно хорошо зная навигационную астрономию, простейшим способом определился...
      Дальше приводились координаты месторождения и природные приметы: утес о двух зубцах, один из которых походит на согнутый большой палец.
      "Хочу верить, что голос мой дойдет до потомков, - заключал завещатель, - не зная этого племени молодого, я уже горжусь им. Дано же будет ему видеть землю русскую во всей красе и мощи! Провижу славную будущность Сибири, которая из края слез и кандалов станет житницей России и источником благосостояния для народов, ее населяющих. Богатства этой земли неисчислимы. За умный глаз и любовные руки заплатит она труженику в тысячу крат".
      Завещание не было подписано. Об аляскинской нефти в нем не говорилось ни слова. Весьма вероятно, что автор завещания знал о ней, даже рассказывал товарищам по каторге и ссылке. А потом легенда о завещании, передаваясь из уст я уста, обросла подробностями, которых в документе не было. Полковник дочитал этот действительно необычайный документ. Максимов, как говорится, видывал виды, и удивить его было трудно. Но сейчас он глядел на Чернобровина с таким восхищением, будто не завещатель, а сам старший лейтенант открыл месторождение бериллов.
      - Нашел-таки, а?! Все вокруг да около ходили, а рукавицы за поясом были! Орел, голова, что и говорить!
      - Одного, Ефим Антонович, понять не могу, - сказал Чернобровин, - как все-таки художник сделал это?
      - А что? Я вот недавно читал в "Огоньке", как один тульский умелец на булавочной головке целую картину выгравировал.
      - Так у этого умельца современная оптика была!
      - А у Левши ее не было. Помните у Лескова: царь стальную блоху в мелкоскоп посмотрел, узнал, что на каждой подковке имя русского мастера выставлено, и спрашивает Левшу: "А твое имя тут есть?". А Левша ему: "Никак нет, моя работа гораздо секретнее, мельче подковок была. Я гвоздики выковал, которыми подковки забиты".
      "Где ж ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?" допытывался царь. А Левша отвечает: "Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас и так глаз пристрелявши".
      ***
      Полковник уехал, и вернувшись к вечеру, вызвал к себе Чернобровина.
      - Поздравляю, Вадим Николаевич!
      И на удивленный взгляд старшего лейтенанта пояснил:
      - Был я у генерала, пригласили на консультацию геологов. Есть, заявили они, сведения о таком месторождении. Открыли его в середине прошлого века. Но там, видимо, был технический берилл, для ювелирного сырья непригодный. Потому и разрабатывать месторождения не стали, а позже след к нему утеряли.
      Целую лекцию прочитали нам о берилле. Оказывается, сейчас для нас технический берилл куда ценнее того, что на ювелирные побрякушки идет. Теперь ему найдено новое применение: получают из него металлический бериллий для легких, прочных, жаростойких сплавов с алюминием и магнием.
      О смеси с радиоактивными элементами бериллий служит источником нейтронов. Дошло, Вадим Николаевич, завещание по адресу! До настоящих наследников дошло - хозяев мирного атома, первопроходцев Космоса!
      Вместо эпилога
      - Вот теперь дело закончено, - скажет вместе с Чернобровиным читатель.
      Дело закончено, а повести еще нет. Не потому, что автору шаль расставаться с героями своей, во многом не вымышленной повести, а потому, что нельзя оставить за бортом некоторые немаловажные детали. Остается досказать совсем немного.
      ***
      - Что-то вы в последние дни сияете, как новый полтинник, - такими словами встретила Чернобровина Зинаида Васильевна Ковальчук.
      Она сидела на постели в пестром халатике, повязки были уже сняты и их заменила белая шапочка, под которую были подобраны ее рыжевато-золотистые кудри.
      - С подарком сегодня, Зинаида Васильевна!
      - Можно узнать - с каким?
      - Условие: в обморок не падать. Завещание найдено!
      - Не может быть!!! Когда?
      - Три дня назад.
      - Рассказывайте же!
      Чернобровин принялся подробно рассказывать историю своих мучений и успехов.
      - Теперь вы сможете добавить в свою диссертацию пару интересных страниц! - заключил старший лейтенант.
      - Да, это вполне в стиле Завалишина. Он бросил свое завещание в будущее, как мореплаватель бросает в бушующее море запечатанную бутылку с вестью о себе, надеясь, что она доплывет до мира живых. И она доплыла... А Николай Бестужев - какой искусник! Ведь это действительно был замечательный художник. Но что же вы молчали три дня, бессовестный!
      - Прошу извинить, Зинаида Васильевна! Нужно было кое-что уточнить. Оказалось, что бериллы являются ценнейшим сырьем для атомной техники, для постройки космических кораблей. Позавчера из Читы вылетели на вертолете разведывать месторождение. Я ждал результатов.
      - Нашли?
      - Нашли. Ничего не тронуто, там такая глухомань...
      - Потом Чернобровин полушутя сказал
      - А знаете, Зинаида Васильевна, пословицу "Нет худа без добра". Не было бы этой истории и лежало бы сокровище под спудом еще, кто знает сколько лет. И не сидели бы мы с вами сейчас рядом...
      - Нет уж, оставьте! Так знаете до всего можно договориться: если бы не пробили мне голову...
      Перестала смеяться и, посерьезнев, сказала тихо:
      - Какой вы все-таки молодец! И какая у вас интересная, сложная и благородная работа...
      И подарила взглядом, который Чернобровин не променял бы на все бериллы и изумруды в мире.
      ***
      Прошло две недели. Полковник Максимов после очередного доклада Чернобровина - теперь уже капитана - вспомнил о музейном деле и, хитро прищурившись, сказал:
      - Эх, Вадим Николаевич, вот вам кажется, что вы знаете все об этом деле. А ведь не все...
      - Например, товарищ полковник?
      - Каким образом дверь за Сухоруковым оказалась снова опечатанной?
      - Верно, товарищ полковник. Сознаюсь, так и осталась для меня эта деталь загадочной. Факиры в Крутоярске не водятся, а помощника у Сухорослова не было. А вам известно, каким образом?
      - Известно.
      - Окажите, Ефим Антонович.
      - Скажу. Только чур: разгадку за разгадку. Вы мне тоже на один вопрос ответите.
      - Согласен.
      - Ее запечатал снова... Кирюхин. Он мне сам признался. Увидел, что шпагат болтается, и ужаснулся. Как же: дважды в одну ночь проштрафился. Проглядел, как в музей залезли, - раз, и допустил, что печать сорванной оказалась, - два. Больше всего ответственности за последнее боялся печать, да еще милицейская. Приладил снова веревочку да еще большим пальцем прижал. А вы упустили эту деталь. А то бы новый великолепный отпечаток имели - с кирюхинского большого пальца. То-то было бы хлопот: ведь Кирюхин ни в каких картотеках не значится...
      И еще интересная новость: Наставник сознался, что знает секрет завещания. Долго упирался, путал, потом видит - дело дрянь, сдался. Нашли они, действительно, там ключ к этому документу. Когда Наставник от Сухорослова узнал о содержимом папки, то приказал всю папку унести, чтобы ни одна душа не догадалась, что он именно портрет ищет. И вот предлагает самоуверенно, нагловато этак: "Могу открыть секрет. Не даром, конечно, а в обмен на смягчение моей участи. Сами не трудитесь искать, все равно не найдете!". Бизнесмен! Можете себе представить, какую физиономию он скорчил, когда генерал ответил ему: "Не надобно! Опоздали!".
      Максимов ухмыльнулся, представив, вероятно, физиономию Наставника. После паузы спросил:
      - А теперь вы, товарищ капитан, раскройте мне один секрет. Куда это вы все с цветами путешествуете? Подчеркиваю - вопрос неофициальный.
      - Никакого секрета, Ефим Антонович. Ковальчук навещаю.
      - Она еще в больнице?
      - Завтра выписывается.
      - Но дело-то кончено? Что же вы ее допросами донимаете? - Максимов сделал удивленное лицо, но в морщинках у рта дрожал смех.
      - Мы с ней теперь на другие темы беседуем.
      - Поди, все о декабристах?
      - И о декабристах тоже, Ефим Антонович...
      - Ну, как говорится, дай бог.
      - Спасибо! - поблагодарил Чернобровин, перед которым неотступно, не тускнея, теплился ласковый взгляд больших серых глаз.
      22 Шелихов Г.И. (1747-1795) - исследователь Русской Америки. Им, в частности, были заложены первые русские поселения на Аляске. На основе созданной Шелиховым купеческой компании позже была организована Российско-Американская компания.
      23 Эта агитационная песня была написана декабристами К.Ф.Рылеевым и А.А.Бестужевым-Марлинским.
      24 Местность в Индии, где в старину обрабатывали алмазы, некогда столица могущественного Деканского царства. В переносном смысле сокровищница.
      25 В 1867 г. русские владения в Северной Америке - Аляска и Алеутские острова были проданы США за смехотворно низкую цену в 7.200 тысяч долларов, т.е. по 5 центов за гектар.
      26 Невидимый текст, написанный бесцветным раствором хлористого кобальта, при нагревании приобретает синий цвет. Когда бумага остынет, текст опять исчезает.