— Мы неслись над Индийским океаном, — начал свой рассказ Костров. — Среди моих спутников на борту воздушного корабля я был самым младшим: цветущим, полным сил молодым человеком лет около ста. Да, да! — мои товарищи так и обращались ко мне: «молодой человек». Большинство из них было людьми среднего возраста, каким в коммунистическую эпоху стали считать возраст в 160–180 лет.
      Мы направлялись в Австралию, не в теперешнюю, а в новую, которая давно сбросила ярмо капиталистического рабства и входила во Всемирный союз народно-демократических республик. Мы, двенадцать человек, составляли делегацию на Конгресс по развитию плодоводства на землях зоны Южного полюса.
      Летели мы с поразительной быстротой и, позавтракав в Москве, рассчитывали обедать в Сиднее. Вернее, ужинать: за очень короткий промежуток времени мы совершили прыжок в другое полушарие, где была ночь. Наш воздушный корабль покрывал до четырех тысяч километров в час. Такие скорости стали возможными благодаря успехам атомной техники. Еще во второй половине истекшего, двадцатого века, когда в капиталистических странах усиленно работали над так называемой «водородной» бомбой, стремясь довести ее разрушительную способность до умопомрачительных размеров, в нашей стране не менее энергично изыскивались возможности для мирного приложения гигантских сил, скрытых внутри атомного ядра.
      Такие возможности были найдены. Группа советских ученых и инженеров сконструировала новый универсальный двигатель, работающий на термоядерном горючем. Небольшой по размерам, очень экономичный, он позволял получать немыслимые сегодня мощности и произвел переворот в промышленности и на транспорте. Именно такой двигатель, типа «Москва-17», стоял на нашем корабле.
      — Где мы находимся? — спросил я штурмана.
      — Над Арафурским морем, — ответил он, взглянув на навигационную карту. — Здесь разбросано много островков и нам придется сесть на один из них, чтобы продуть тепловые камеры двигателя. Васильев, стоп! — скомандовал он.
      Водитель повернул рукоять, и наш корабль снизился к поверхности земли и неподвижно повис в воздухе над небольшим островом.
      — Коротенькая остановка. Минут сорок, не больше. Не возражаете? — спросил штурман старшину делегации.
      — Как считаете нужным. Торопиться нет особенной нужды. Что за остров?
      — Мар-Сийен.
      — Неужели? — наш старшина — нахмурился и покивал головой. — Да, да, Мар-Сийен! Ну, что ж! Сюда, наверно, давным-давно никто не заглядывал. Любопытно будет побывать на этом клочке земли, с которым связана одна из самых тягостных страниц в истории человечества. Особенно для вас, юноша! — обратился он ко мне. — Вы, конечно, изучали новейшую историю, и вам это название говорит немало…
      Мар-Сийен! Да, я знал это название и события, связанные с ним. Такие, вещи не забываются.
      Мы приземлились.
      — Пройдемся, — сказал наш старшина, открывая металлическую дверку каюты салона.
      Мы ступили на землю острова Мар-Сийен. Залитый волшебным лунным светом, остров, тем не менее производил самое угрюмое впечатление: перед нами лежала равнина, взбугренная и изрытая так, будто по ней прошел циклопический плуг. На севере и востоке равнину ограничивали коричневые холмы, испещренные глубокими морщинами и поросшие гигантскими колючими сорняками. Это, кажется, был единственный вид растительности, который мы встретили здесь. Все в целом являло картину глубочайшего запустения.
      …И вот память перевернула страницы истории. В эпоху, непосредственно предшествовавшую той, в которой я очутился, капиталистические монополии приобрели огромную л зловещую власть на значительной части темного шара. Среди этой кучки финансовых олигархов особенно выделялись два семейства: Нэллоны, овладевшие чуть ли не половиной мировых запасов атомного сырья, и наследники Дюрана, сосредоточившие в своих руках производство напалма и новейших отравляющих веществ. Алчность монополистов не имела предела, они готовы были обречь на гибель все человечество ради своих непомерно растущих прибылей.
      Даже буржуазные экономисты не могли не видеть этого. «„Тысяча“, управляющая нашей страной, — писал один из них, — это совершенно безумные, жестокие маньяки. Монополистические объединения, как древние рептилии силлурийской эры, как чудовищные драконы, снуют вокруг гибнущей цивилизации».
      Во второй половине минувшего века все чаяния и усилия лучших, здоровых сил наций были устремлены на мирное сотрудничество народов. Но атомные милитаристы не останавливались ни перед какими крайностями, чтобы сорвать это сотрудничество, чтобы продолжать держать мир в страхе и напряжении.
      Ослепленные блеском золота, опьяненные запахом крови, эти маньяки не хотели понять, что дни их сочтены. Силы мира и демократии выбивали из-под их ног одну позицию за другой — в Европе, в Азии, на большой части одного, потом другого полушария. Тогда враги мира и жизни замыслили нанести решительный удар. Две мировые войны, в результате которых, как известно, свыше трети человечества навсегда порвало с капитализмом, не научили их ничему. Этим ударом они хотели достигнуть окончательной победы. На деле он стал похоронным ударом колокола, пробившего их последний час.
      К этому моменту военная истерия за океаном достигла своей вершины. Пропаганда всячески раздувала и поддерживала настроения человеконенавистничества и обреченности. Астрономы сулили светопреставление, точь-в-точь такое, какого ожидали тысячу лет назад. В буржуазной литературе, в искусстве господствовал культ смерти и разложения. Появились секты, официально испрашивавшие у правительства разрешения на принесение человеческих жертв. Так выглядела идеологическая подготовка грядущей бойни. А в народных массах продолжали зреть и набухать семена великого гнева.
      В этой обстановке монополисты задумали свое последнее и самое чудовищное преступление, свое последнее «Бикини» . Но теперь готовился не эксперимент. Не было и прежней рекламной шумихи, напротив, все работы окружались глубочайшей тайной. Операция, носившая условное название «Молох» , была направлена, в первую очередь, против великой коммунистической державы и стран, идущих по ее пути. Эта операция предусматривала комбинированный удар с помощью водородных межконтинентальных ракет и радиоактивного тумана.
      В качестве плацдарма был избран остров Мар-Сийен. Окружавшая его магнитная силовая завеса делала эту цитадель поджигателей войны неприступной.
      Однако в самом замысле этой сверхбандитской затеи заключался серьезный просчет. Их наука, скатываясь все ниже и ниже, оказалась в безвыходном тупике и уже неспособна была создать что-либо, кроме средств истребления. Зато в руках свободной, прогрессивной части человечества находились величайшие открытия конца двадцатого столетия: искусственный синтез белка и способ вызывать распад материи на расстоянии, два могущественных рычага управления всем существующим. Используя упомянутый способ, ученые могли даже влиять на геологические процессы, происходящие в верхних слоях земной коры.
      Прогрессивное человечество остановило топор палача, занесенный над миром. Межконтинентальные ракеты были уничтожены на полпути к цели, они распались, не взорвавшись, и обломки их поглотил океан, а радиоактивный туман был развеян искусственно вызванным циклоном. Так началась последняя, решительная схватка между силами смерти и силами жизни, мира и прогресса.
      А дальше произошло вот что: остров под ногами обитателей Мар-Сийена потрясся до самого основания. Глубокие трещины — результат сильнейших подземных толчков, избороздили площадки, с которых только что улетели в стратосферу смертоносные ракеты. С грохотом рушились многоэтажные лаборатории. Пыль и пепел грандиозным столбом поднялись к небу. Все вокруг — стены зданий, сооружения, сама почва засветились бледным розовато-зеленым сиянием. Материя теряла свои формы; бетон, стекло, сталь, зыблясь, рассыпались прахом, как будто сила, поддерживавшая в них сцепление частиц, перестала существовать…
      Грозная, неодолимая волна народных движений смела с лица земли всю остальную нечисть. В течение нескольких десятилетий вся земля от полюса до полюса была превращена в цветущий сад. Исключение составил только остров Мар-Сийен. После его падения здесь все было оставлено нетронутым, он сохранился, как обломок прошлого, свидетельствующий человечеству о переломном моменте в его истории, как музейный экспонат, призванный напоминать о том, к чему никогда не может быть возврата.
      — Пройдемте туда, за холмы, — сказал наш старшина, — время у нас есть. Там был город и кое-что, возможно, сохранилось…
      Мы переваляли через холмы и спустились в долину. Странные руины возникли перед нашими глазами. Сорняки достигали здесь необычайных размеров и опутывали остатки сооружений до самого верха. Среди массы этих бесформенных развалин каким-то чудом частично уцелели два здания. От одного остались голые стены. Во втором, имевшем круглую форму храма, сохранился зал. Пол его был выстлан цветными метлахскими плитками с повторяющимся рисунком свастики — эмблемы фашизма. Сквозь разрушенный купол проникали лунные лучи и освещали конусообразную кучу стекла посредине зала. Она состояла из множества разбитых больших ампул. Такие же ампулы — порожние, но, видимо, когда-то подготовленные к наполнению, валялись кругом.
      Густой слой пыли и занесенных ветром сухих колючек покрывал все. Какие-то высохшие кости валялись на мраморном столе, напоминавшем алтарь. Чьи это были кости? И какие «научные» опыты производились здесь?
      Мы вздрогнули, вспомнив страшное назначение этих ампул.
      — Храм Молоха! — произнес кто-то.
      — Скажите лучше: «кухня дьявола»! — ответил старшина. — Ну, пойдемте назад.
      …Дальше тянулись такие же развалины. Лунный свет не скрашивал их безобразия. Прах и тлен царили здесь, и — молчание, судорожное молчание руин, последнее и самое страшное из молчаний — молчание забвения.
      И вдруг в эту гнетущую тишину врезался вибрирующий звук. Это не был крик человека, но, вместе с тем, он не походил ни на один из голосов известных нам животных. Это был высокий, непрерывный, протяжный вой, полный неописуемой звериной тоски и бессильной злобы. Мы от неожиданности шарахнулись в сторону и в ту же секунду заметили скользнувшее среди развалин продолговатое, зеленое и, как показалось нам, чешуйчатое тело.
      — Назад! — крикнул один из нас, выдергивая, из кобуры электронный охотничий пистолет.
      — В самом деле, пойдемте-ка прочь отсюда, — сказал старшина. — Кто знает, какие гады могут водиться здесь. Да уже и время.
      Торопливо шагая назад, мы все же не могли не остановиться еще раз. Наше внимание привлекли пещеры, высверленные в склонах холмов. Держа в одной руке пистолет, а в другой карманный фонарь, я зашел в одну из этих нор. Она имела продолжение в виде зигзагообразного хода, уходящего куда-то вниз. Это не был естественный ход, так как имел подобие ступенек. Но и за дело человеческих рук трудно его было принять, слишком первобытна, груба была работа. Из этой дыры тянуло нестерпимым зловонием.
      Я, задыхаясь, поторопился выскочить на воздух. И тотчас один из товарищей, схватив меня за руку, крикнул:
      — Смотрите!
      Мы увидели существо, выползавшее из соседней норы. Дрожь омерзения пробежала по нашим спинам. Это было нечто невообразимо гнусное пресмыкающееся с длинным, вялым телом, покрытым зеленоватой скользкой кожей, с головой и глазами жабы. Величиной оно превосходило самого крупного из виданных мной аллигаторов, но было еще отвратительнее.
      Несколько секунд оно глядело на нас с непередаваемой ненавистью, затем опустило перепончатые веки и попятилось, медленно втягивая тело обратно в нору.
      Почти бегом оставили мы эти места…
      Поднимаясь по лесенке на борт корабля, мы еще раз услышали тот же хватающий за душу, злобный и тоскливый вопль: «Ууууу-аааа-ууу…»
      Теперь мы знали, кто его испускает.
      — Что же это такое? — спросил я старшину, потрясенный всем виденным.
      — Все, что осталось от них, — вполголоса, очень серьезно ответил он. — Кто знает, для чего выводили они этих тварей? Во всяком случае, не для доброго дела…
      Наш воздушный корабль несся над простором океана — беспредельным, спокойным, высеребренным луной. И, по мере того, как мы удалялись от этого клочка земли преданного проклятию и забвению, тягостное чувство оставляло меня, сменяясь ощущением свободы, полета, радостным сознанием того, что дело мира и жизни победило, что капитализм, этот дурной сон человечества, давно миновал.

      В двенадцатом часу ночи собеседники возвращались на центральную усадьбу. Кристев отказался от приглашения к ужину и, ссылаясь на недомогание, ушел к себе во флигель. Боровских незаметно сделал Алмазову знак задержаться. Они отстали от идущих впереди на несколько шагов.
      — Савва Никитич, что вы наделали? — сказал Боровских. — Вы привезли его сюда?
      — Да, Виктор Михайлович! Состояние его весьма удовлетворительное. Он так рвался сюда. Когда он пришел в себя, чуть ли не первой просьбой было — отвезти его в этот сад. Да и пребывание здесь, без сомнения, скажется на его окончательном выздоровлении самым благоприятным образом.
      — Жаль, конечно, что я не мог предупредить вас, — сказал Боровских. — Ну, что сделано, то сделано. Нужно тотчас же поставить в известность Павла Ефимовича.
      Они догнали Любушко. Алмазов, беря его под руку, шепнул:
      — Пойдем к тебе, есть неотложный, серьезный разговор…
      Когда Любушко, Алмазов и вошедший с ними Боровских оказались с глазу на глаз, академик опросил:
      — Что за таинственность? Скажи, наконец, Савва Никитич, кого же ты привез ко мне?
      — Профессора Кристева, — спокойно отвечал Алмазов.
      — Как?! — ахнул Любушко, отступая на шаг. Он перевел взгляд с Алмазова на Боровских, нервно потер руки. — А этот профессор Кристев?
      — Это — не профессор Кристев, — оказал Боровских. — Прошу, Павел Ефимович, извинить меня за небольшую, но необходимую, мистификацию. Я также не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия — не Боровских, и к мичуринской науке я имею очень отдаленное отношение. Я — майор Соболь.
      Любушко внимательно посмотрел на него.
      — Ага! Так, так. Начинаю понимать. Однако, дела: Кристев — не Кристев, Боровских — не Боровских… Может быть и профессор Алмазов — не Алмазов?
      — Нет уж, за собственную достоверность могу поручиться, — засмеялся Алмазов.
      — Но кто же все-таки тогда этот лже-профессор?
      — Первоклассный негодяй, вполне достойный своих хозяев, — отвечал Соболь. — Так сказать, сильно уменьшенная копия: те убивают оптом и наживают миллиарды, этот убивает в розницу и получает сотни.
      — Так что ж, изолировать его немедля, и дело с концом! — сказал Любушко. — Со боль покачал головой.
      — Это было бы проще всего. Но пока придется повременить. Будьте начеку. Примите меры, чтобы подлинного Кристева никто не видел…
      В этот момент на лестнице раздались тяжелые, спотыкающиеся шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался дед Савчук — без фуражки, с разорванным воротом рубахи, с разбитым в кровь лицом.
      — Сбежал! — крикнул он, задыхаясь.
      — Кто? — в один голос воскликнули Любушко и Алмазов.
      — Да цей чортов гестаповський прохвессор! — и Соболь схватил трубку телефона, подул в раковину.
      — Так и следовало ожидать, — сказал он, кладя трубку обратно. — Уходя, он порвал провода.
      …За двадцать минут, прошедшие с момента, когда мнимый Кристев покинул лужайку, разыгрались некоторые непредвиденные события. Трудно передать состояние лже-профессора, добравшегося, наконец, до отведенной ему комнаты: это было сложное сочетание растерянности и тревоги. Купить секрет было нельзя ни за какие деньги. Похитить — тоже, ибо секрета не существовало. Плод был здесь, он дразнил взгляд и воображение. Но взять его, унести, скрыть от людских взоров, лишить кого бы то ни было возможности пользоваться его чудесными свойствами было немыслимо. Это поразительное достижение науки уже составляло достояние множества людей, причастных к созданию «Рубиновой звезды». Яблоко не возвращало утраченной молодости, Любушко ясно сказал об этом. Мнимый Кристев чувствовал себя как человек, который протянул руку, чтобы схватить видимый предмет, и схватил воздух. И это рождало растерянность.
      А тревогу вселяло все: перемена в отношении к нему Любушко после обеда — еле уловимая, но все же перемена, настойчивое стремление академика втянуть гостя в обсуждение очень специальных вопросов. Лже-профессору потребовалась вся изворотливость, чтобы уклониться от этих, может быть, намеренных ловушек. Тревожило внезапное исчезновение Твердохлеба, которому председатель облисполкома поручил его сопровождать. Чутье подсказывало старому волку, что он висит на волоске.
      Нужно было действовать. Но как? Убить Любушко? Сам лже-профессор понимал всю бессмысленность такого поступка. В сознании мнимого Кристева не укладывалась мысль, что такое ценнейшее открытие может быть не засекречено. Должна же иметься какая-то технология, значит — должны быть записи, дневники, формулы, словом то, что явилось бы для него «оправдательными документами». Фрэнк не любил платить деньги даром. Эти документы и следовало взять.
      Придя к такому выводу, мнимый Кристев решил действовать не медля ни минуты. Сейчас Любушко, его сотрудники и гости, видимо, ужинают. Момент был благоприятным. Лже-профессор достал из портфеля диковинный инструмент, напоминавший тот универсальный консервный нож, которым, как уверяет прилагаемая для покупателей инструкция, можно не только открывать жестяные банки, но и заколачивать гвозди, шинковать капусту и, кажется, даже тачать сапоги. Впрочем, инструмент имел отнюдь не мирное, хозяйственное назначение: перед этим последним творением гангстерской техники не мог устоять ни один замок, даже сейф представлял не больше затруднений, чем коробка с крабами. Мнимый Кристев пощупал — хорошо ли выходит из ножен финка, скрытая под левым бортом пиджака (этим оружием снабдил его Щербань). Потом повернул выключатель и вышел из комнаты.
      В двухэтажном доме, в комнате Любушко, горел свет, и это неприятно поразило мнимого профессора. Он решил попытать счастья в лаборатории, занимавшей правое крыло нижнего этажа. «Гость» обогнул дом и увидел еще одно освещенное окно. Так как окна в первом этаже были расположены довольно высоко, он встал на выступ стены, схватился за открытую раму и подтянулся. То, что лже-профессор увидел в комнате, поразило его, как удар молнии. Видение продолжалось две-три секунды, но отпечаталось в мозгу с необычайной яркостью и рельефностью. В кресле, в профиль к окну, сидел одетый в пижаму смуглый, черноусый человек — настоящий, живой Кристев. Перед ним на столе стояла серебряная ваза с рубиновыми плодами.
      Выпустив раму, мнимый Кристев почти свалился па землю. У Безымянного (вернем ему прежнюю кличку) все спуталось в голове: «Рубиновая звезда», Любушко, дед Савчук, Кристев мертвый и Кристев живой, документы… На миг он предположил, что помешался. Даже волшебная таблетка не внесла просветления в запылавший мозг. Понятным стало одно: он разоблачен! Сейчас, сию секунду его могут взять. Безусловно, его уже подстерегают во флигеле или снаружи. Бежать! Исчезнуть!..
      Прогуливаясь после обеда по саду, Безымянный составил себе четкое представление об его топографии. Одна из дорожек вела к калитке в дальней стене сада, за стеной пролегал тракт на Чаплынку, районный центр.
      Отойдя от центральной усадьбы, Безымянный достал из кармана плоский футляр с гримировальными принадлежностями. При помощи специальной жидкости он торопливо отделил от лица усы. Ватка и жидкость из другого флакона избавили его кожу от смуглого оттенка.
      Впереди черным прямоугольником на фоне белой стены выделялась глухая дверь. Безымянный устремился к ней. Но путь не был свободен: в нише, скрестив на груди руки и, как показалось Безымянному, ехидно улыбаясь, стоял дед Савчук. Он заметил «гостя», когда тог еще возвращался во флигель, и с этой минуты неотступно следовал за ним по пятам. Он видел, как мнимый Кристев заглядывал в окно, как уничтожал сходство с подлинным Кристевым… Последние сомнения старика рассеялись. Теперь, забежав немного вперед, он успел занять позицию у калитки.
      — Куда изволите гулять… господин прохвессор? — осведомился дед Савчук.
      — Иду в райисполком по срочному делу, — ответил Безымянный, стараясь придать осанке своей и голосу максимум внушительности.
      — В райисполком? — протянул дед Савчук. — Та райисполкомовские писаря вже да-авно спят и десятый сон видют… Вертайте лучше назад, прохвессор.
      — Ну, это дело не ваше, — резко сказал Безымянный. — Пустите, я тороплюсь…
      — Не пущу, — спокойно отрезал дед.
      — Что такое?! — Безымянный повысил голос. — Да как вы смеете?..
      — Вертайте лучше назад, прохвессор, — повторил дед. — Не то зашумлю, — угрожающе добавил он.
      — Да какое вы имеете право… Почему назад?..
      — Усы поискать, бо обронили, — с нескрываемой насмешкой пояснил дед.
      Безымянный понял, что дальнейшие объяснения ни к чему не приведут. Внезапно и стремительно выбросив вперед кулак, он нанес в лицо деду удар в практике бокса именуемый «прямым справа». Савчук пошатнулся, попятился, но на ногах устоял. В следующий миг он вцепился в Безымянного.
      Завязалась борьба. Несмотря на свои девяносто лет дед Савчук был крепок, как дубовое корневище. Безымянный почувствовал, что имеет дело с нешуточным противником. Сперва старик начал даже брать верх. Ему удалось прижать Безымянного к земле лицом вниз.
      — Га, гестаповський прохвессор! — торжествующе хрипел дед Савчук, придавив врага коленом и крутя ему руки назад. — Теперь не уйдешь!
      Однако старик переоценил свои силы. Безымянному, прошедшему после войны дополнительную тренировку в школе «джи-мэнов» и притонах крупных заокеанских городов, было известно множество, запрещенных приемов рукопашной борьбы. Одним из таких приемов он и воспользовался сейчас. Дед Савчук охнул и свалился теряя сознание. Безымянный безумно торопился, и только это спасло старика от смерти. Калитка была заперта на простенький замок, крякнув, сразу уступил универсальному инструменту. Через несколько секунд Безымянный был на дороге, ведущей в Чаплынку, где его с обеда поджидали зеленая машина и Щербань.
      Деда Савчука обнаружил в траве Костров. Когда он привел старика в чувство, дед с полминуты глядел на него непонимающими глазами, потом вскочил и не говоря ни слова, кинулся на центральную усадьбу. Костров недоуменно пожал плечами и пошел вслед за ним.
      …Принесли из флигеля вещи, принадлежавшие мнимому Кристеву. В числе их был объемистый портфель с ремнями, в каких командировочные возят полотенце, смену белья, пластмассовую мыльницу и прочий дорожный инвентарь вместе с бумагами.
      И здесь Соболь обнаружил такие же предметы. Но, кроме них, в портфеле находились две коробки. В одной лежало с полдюжины тщательно закупоренных пробирок с какой-то плесенью. Открыв другую коробку, испещренную дырочками, Соболь увидел множество крохотных белых личинок. Любушко долго и внимательно рассматривал их через увеличительное стекло.
      — Какая подлость! — сказал он, поднимая, наконец, голову. — Знаете, что это такое? Страшнейший бич плодовых садов! — Любушко привел латинское название вредителя. — До сих пор эта пакость в Советском Союзе не встречалась. Зато в Южной Америке она разорила тысячи садоводов. Заведется несколько таких вот штучек на дереве, и — прощай, фруктовый сад!
      — Вот так фитопатолог! — воскликнул Костров.
      — Кто же все-таки этот субъект, скажите нам, товарищ Соболь? — снова обратился к майору Любушко.
      — Человек без родины и без имени, — ответил Соболь. — Работал для гитлеровцев в Америке, попался, и был заслан в «Третью империю» уже как американский разведчик. Потом стал «двойником» и обслуживал обе стороны. Во время оккупации Крыма подвизался в керченском гестапо.
      — Точно! — вставил дед Савчук.
      — После войны сидел в тюрьме в Бонне как военный преступник. Вызволили его оттуда новые хозяева. Сами понимаете: такой тип сущая находка для любой охранки.
      — Я не сомневался, что, кроме охоты за «Рубиновой звездой», у него есть другие, далеко идущие цели. Сейчас нужно не только обезвредить этого субъекта. Он тянет за собой нить, которая должна привести к фигуре покрупнее. А в ее распоряжении имеется кое-что посерьезнее этих «иностранцев» (Соболь постучал ногтем по коробке с дырочками), нечто такое, что угрожает уже не растениям, а людям…
      — Где же вы думаете теперь его искать? — спросил Алмазов.
      — Игра идет к концу. У него теперь может быть только один маршрут — на Ялту. Нужно сделать все возможное, чтобы перехватить его прежде, чем он достигнет Черноморского побережья.