Компаньоны, попав в столь необычные обстоятельства, держали себя по-разному.
      Хаутон находился в состоянии непрерывного раздражения. Он считал, что ему не оказывается должного уважения как ученому, как подданному великой державы. Портер помалкивал и что-то обдумывал. Бейтс не рассуждал ибо рассуждать не любил. Он панически боялся грозы, потому каждую ночь, не взирая на духоту, с головой закутывался в простыню и, сверх того, закрывал еще голову подушкой. Рамирес сквернословил и пил отличное даровое вино.
      Хаутона особенно смущало и волновало то, что члены экспедиции с момента отплытия из безымянной бухты не имели сведений о развитии событий в Гарсемале. Хаутон часами просиживал около радиоприемника в надежде вот-вот услышать вопли по поводу исчезновения экспедиции. Это могло изменить всю обстановку и отношения с островитянами. И кто знает в какую сторону?!
      Но — странная вещь! — в последних известиях о Гарсемале ничего не упоминалось. Другие новости заслонили события в маленькой банановой республике. Дикторы сообщали о наводнении в штате Миссури, о находке живого экземпляра гигантского голубя Додо, который считался давным-давно вымершим, о смерти «короля джаза» Мэррея, словом, о чем угодно, только не о Гарсемале и не о судьбе экспедиции.
      В один из ближайших дней путешественники появись на коллективном обеде островитян. За этим столом водился цвет научных работников острова. Хаутон без натяжки назвал компанию интернациональной. Сам Рао-Сагиб, глава этой маленькой «республики ученых», за столом пока не показывался. Роль тамады исполнял Зобиара, его ближайший помощник. Как убедились гости, это был универсально образованный инженер, к тому же отличный моряк. Он пользовался в коллективе большими симпатиями.
      Рядом с Зобиарой сидел француз Декобра, блестящий физик, затем чех Гловачек, талантливый электротехник. Были здесь шотландец Кильпатрик, глубокий знаток в вопросах энергетики, суданец Кфаранги, специалист по электрохимии, человек геркулесовского сложения и беспредельного добродушия, и несколько индусов, в том числе уроженец Пенджаба Рамавани, окончивший два знаменитейших европейских университета. И хотя под одной крышей собирались представители самых различных национальностей; разговор не умолкал: каждый из присутствующих свободно владел тремя-четырьмя языками.
      Гостей поражала необыкновенная спаянность этого коллектива, искренняя и непринужденная демократичность отношений. О многом говорилось за столом — об искусстве, о литературе и, конечно, больше всего и прежде всего о науке. Но напрасно искали Хаутон и Портер в застольных беседах ключ к разгадке тайны острова. Ясно было одно: островитян объединяла единая цель, они работали над решением какой-то чрезвычайно важной проблемы. Но какова именно была проблема — пришельцы понять не могли. Правда, вспыхивали порой за столом споры, но они носили такой специальный характер, что гости чувствовали себя школьниками, попавшими на заседание академии. Портер, например, впервые узнал, что существует наука, именуемая «космической электродинамикой» и изучающая электромагнитные силы Вселенной. Низенький, всегда изысканно одетый Декобра, поблескивая черными маслинами глаз и потряхивая холеной бородкой-эспаньолкой, так и сыпал научными терминами — всякими гидродинамическими волнами, протуберанцами и хромосферными вспышками.
      Портер благоразумно отмалчивался. Бейтс болтал разный вздор. Впрочем с него и спрос был не велик, он сам сразу же объявил, что не является ученым. Хаутон изредка принимал участие в разговорах, когда речь шла об общих предметах. И нужно сказать, что из этого ни чего хорошего не получалось.
      Как-то Гловачек, усмехаясь, сообщил, что из последнего издания «Британской энциклопедии» выброшено слово «прогресс».
      — Оно и понятно! — заявил Декобра. — Нет у буржуазных социологов веры в будущее капиталистической системы. Слишком большие перемены происходят в мире возможности капитализма сужаются, перспективы блек нут день ото дня.
      — А я нахожу это разумным! — вмешался Хаутон накладывая себе на тарелку рыбы. — Пора покончить с ложным культом неизбежности прогресса.
      Наступило короткое, неловкое молчание. Затем все взоры обратились на Хаутона: островитяне глядели на профессора так, будто он позволил себе какую-то непристойность.
      — Вы полагаете? — иронически спросил Гловачек.
      — Да! — подтвердил Хаутон. И он принялся витиевато доказывать, что от понятия неизбежного прогресса следует отказаться. Прогресс, мол, означает движение вперед, но кто может сказать — какие перемены ведут человек вперед, а какие назад…
      — Да-а-а! — протянул Декобра. — Не знать или делать вид, будто не знаешь, что ведет человечество вперед, что толкает его назад, это значит заблудиться в бесплодной пустыне. Чтобы утверждать подобные вещи, нужно быть завзятым реакционером…
      — Вы сказали? — побагровел Хаутон.
      — Я сказал! — подтвердил Декобра.
      — Кого вы имели в виду, милостивый государь, под «завзятым реакционером»?
      — Умный поймет! — ответил ему Декобра латинской пословицей.
      Хаутон резко поднялся.
      — Черт вас побери! — задыхаясь, выкрикнул профессор. — Надеюсь, за мной остается право иметь собственную точку зрения!
      Теперь вскочил Зобиара. Глаза его метнули пламя.
      — Наука науке, и ученый ученому — рознь! — отчеканил инженер. — Мы достаточно наслушались ваших рассуждений, господин Хаутон. Вы высказывали их, не считаясь ни с принципами, ни с самолюбием хозяев. Теперь послушайте наше мнение. Наша наука, на знамени которой написано «прогресс», нехороша для вас? Поверьте, что мы никогда не променяем ее на вашу науку, все идеи которой выкрадены у реакционеров прошлого и фашистских политиков. Мы говорим на разных языках, профессор! Для нас слишком большая честь сидеть с вами за одним столом. Я думаю, что с этого момента вам будет удобнее кушать в своих апартаментах…
      Хаутон, заносчиво подняв голову, отодвинул стул и, не удостаивая более островитян взглядом, вышел. За ним солидарности ради последовали Портер и Бейтс.
      Вернувшись к себе и фыркая, как разъяренный кот, Хаутон бросился в кресло и налил бокал содовой. Портер сел напротив.
      — Профессор! — сказал он. — Пора поговорить серьезно.
      — Что?
      — Разрешите заявить вам, что вы ведете себя невыносимо глупо! — раздельно и жестко сказал Портер.
      — Как?! А вы кто такой, чтобы читать мне нравоучения! — запальчиво воскликнул Хаутон. — Начальником экспедиции был и остаюсь я!
      Тогда Портер, этот присяжный молчальник, вынул и. кармана маленький блокнот и вечное перо. Написав на листке несколько слов, он сложил его и передал Хаутону.
      Профессор прочел. Несколько мгновений он ловил ртом воздух, словно астматик.
      — Ладно, — сказал Хаутон, отдышавшись. — Ладно Фред. Прошу извинить, я не знал, что вы облечены такими полномочиями!
      Смысл этой сцены остался непонятен Бейтсу и Рамиресу. Но они сообразили, что на шахматной доске произошла перестановка фигур и руководящая роль переходит к Портеру. Молчаливый, бесцветный соглядатаи вдруг высказал характер и волю. Внезапно он обрел дар речи, повелительность интонаций, а Хаутон даже не пытался ему прекословить.
      У Портера оказалась чрезвычайно неприятная манера говорить: не глядя в глаза собеседника, отрывисто выплевывая куски фраз и вколачивая гвоздь за каждые куском.
      — Кому нужна ваша амбиция? — отчитывал Портер профессора. — О ваших непростительных промахах я поставлю в известность кого следует — в свое время. (Хаутон поежился). Я считал вас умнее! (Хаутон проглотил и это). Нужно поправлять положение. Перед нами находится нечто затмевающее всю гарсемальскую авантюру. Понимаете ли вы это? Здесь может быть пахнет миллиардами! А вы ведете себя, как мальчишка. Не рваться отсюда следует, а подольше пробыть на острове. Но вы основательно испортили дело. Теперь придется искать другие пути…
      Хаутон только кивал головой. Сказать было нечего, Фред целиком был прав. «Гарсемальская авантюра» и все связанное с ней отходило на задний план. На первый выступали тайны острова.

      Бесшумно откинулся в потолке люк белого металла, и две фигуры в скафандрах из прозрачного пластиката спустились по узкой алюминиевой лесенке вниз. Помещение, в котором они очутились, имело форму правильного круга и было совершенно пусто. По стене с интервалами располагались дверцы, какие делают на платяных шкафах. Люди в скафандрах открыли дверцы — каждый свою — и скрылись в кабинах, чтобы через минуту появиться снова, уже в обычной своей одежде.
      Первым вышел Зобиара в белом халате, вторым — очень высокий ростом и не по годам стройный старик. Характерные и выразительные черты лица его, будто отлитого из темной бронзы, складом и цветом своим свидетельствовали, что человек этот — сын Индии. Лицо окаймляла длинная, закрывающая половину груди, борода, такие же серебряные седины ниспадали на высокий, выпуклый без морщин лоб. Одеяние его состояло из просторной куртки светло-кремового шелка, широкого пояса и таких же шаровар в бесчисленных складках, На лице старого индуса отражалось радостное возбуждение.
      — Ну вот, Виценте! — сказал он, кладя руку на плечо инженера. — Еще немного, возможно, еще одна ступень — и мы достигнем вершины…
      — Какой шаг, учитель! — отвечал Зобиара. — Я, признаюсь, не ожидал такого успеха нынешнего, эксперимента. Как близка стала цель!
      — Еще ступень, — продолжал индус, — в наших руках будет ключ к заветной кладовой природы. «Сигма-лучи»! Не напрасно я возлагал на них такие надежды. Ах, Виценте! Труд всей жизни подходит к завершению. И только сейчас я ощущаю, насколько устал…
      Он слегка пошатнулся.
      — Вам нужно отдохнуть, учитель! — сказал Зобиара. поддерживая его под локоть. — Вы не спите уже вторые сутки.
      — Разве? Эти часы пролетели, как минуты. Но могу ли я спать сейчас… Я хочу навестить Декобра, Гловачека — пусть порадуются с нами…
      Индус провел рукой по лбу, и весь облик его выразил глубочайшее утомление.
      — Вам необходимо отдохнуть! — настойчиво повторил инженер. — Берегите себя. Я соберу совет, чтобы сообщить о результатах сегодняшней работы. Кстати, нужно решить еще кое-что…
      — Что именно?
      — У меня вызывают серьезное опасение эти, янки, которых мы сняли со шхуны. Они ведут себя вызывающе.
      — Возьмите с них честное слово, Виценте, и отправьте их домой.
      — Глава экспедиции профессор Хаутон наотрез отказался дать такое слово. Да если бы он и дал его надобно еще подумать. Им трудно довериться.
      — Я прошу, Виценте, обходиться с ними мягко. Ведь это наши коллеги.
      — Вы ошибаетесь, учитель. Кто они? Этот Портер именует себя доктором зоологии. Но я не нашел его имени ни в одном из справочников и указателей. Толстяк Бейтс — только хозяйственник. Капитан — морской бродяга и проходимец. А сам профессор Хаутон представляет науку, не имеющую ничего общего с той, которой вы отдали всю свою жизнь. Я рассказывал вам об этой нашумевшей истории с Ноевым ковчегом? Подозреваю, что их экспедиция в Гарсемалу имеет какие-то другие, темные цели. Этих людей нужно опасаться, учитель. Особенно сейчас.
      — Хорошо, Виценте, — устало сказал старый индус. — Собирай совет. Я полагаюсь на тебя… Но только помни, что я противник крутых мер.

* * *

      Поутру Портер вместе с Хаутоном отправились на прогулку в сторону юго-восточных утесов. У лаборатории «С» их остановил малаец, одетый в широкую рубаху и такие же шаровары, вооруженный новехонькой скорострельной винтовкой. Ругаясь сквозь зубы, гости свернули на дорожку, ведущую к лаборатории «А». Не успели они сделать сотни шагов, как такой же страж, взяв винтовку наперевес, преградил им путь.
      Хаутон, выпятив грудь, решительно двинулся на часового: «Ну, ну, коричневая обезьяна!» — и добродушное выражение лица малайца внезапно сменилось злым и настороженным. Хаутон услышал короткое «клинг-кланг!» затвора и предостерегающий гортанный возглас.
      — Бросьте! Пойдемте назад! — скомандовал Портер.
      Они вернулись домой. Пообедав, Портер проспал до вечера. С наступлением темноты он исчез. Наделенный кошачьим зрением Портер легко ориентировался на дороге, ведущей к лаборатории «А». Часовой стоял на месте. Портер лег и пополз, не шевеля, казалось, травинки:
      Густая растительность по сторонам дорожки скрывала его. Предусмотрительно одетый в темное платье, Портер передвигался чрезвычайно медленно. Для того чтобы преодолеть сотню метров, ему потребовалось около часа. Раза два малаец проходил совсем близко, мурлыкая под нос какой-то монотонный мотив. Наконец, Портер оказался позади часового.
      Скользнув в дверь и притаившись за распределительным щитом, Портер разглядывал внутренность лаборатории «А». По объему помещение можно было сравнить с ангаром. Пол, устланный цветными плитками, пересекали дорожки из резиновой ткани. Многочисленные столы вдоль стен, количество рабочих мест, разнообразие электроизмерительных приборов — все говорило о крупном размахе производимых здесь опытов.
      Людей в зале не было. Внимание Портера приковала установка в центре зала. Все приборы здесь имели какие-то непомерные, преувеличенные размеры. Все смотревшись, Портер почувствовал себя лилипутом, попавшим в электрохозяйство великанов. Яркие блики лежали на поверхности двух громадных полированных шаров, выкованных будто из чистого золота. Шары покоились на высоких, мощных колоннах.
      И колонны, и площадка, на которой они были установлены, представляли, собой какой-то особый диэлектрик из нежно-голубой прозрачной пластмассы. Частая медная сетка окружала установку и обрывалась, не доходя полметра до пола.
      Из двери в другом конце помещения вышел лаборант и полез под сетку. Посвистывая, он поднял легкую деревянную лесенку, лежавшую у подножия колонны, и приставил ее к шару.
      Портер увидел, что поверхность шара снабжена люком. Человек скрылся внутри. Тогда Портер осмелел и подобрался к сетке. Резиновая ткань заглушала его шаги.
      Скользнуть под сетку было для Портера делом одной секунды. Он принялся рассматривать колонну. Сквозь пластмассу был отчетливо виден серебристый стержень в центре.
      …Раздался звонок. Стрелка на большом вольтметре качнулась и пошла вправо, регистрируя растущее напряжение. 2… 6… 8… наконец, 10 миллионов вольт. Все пространство внутри сетки засветилось странным сиянием, как будто сам воздух приобрел способность лучиться. Фосфоресцирующие голубые, розовые и нежно-зеленые столбы заходили, качаясь, вокруг Портера. Разведчик с любопытством наблюдал это явление, напоминающее северное сияние.
      В этот момент на пороге лаборатории появился Зобиара.
      — Опять «корона», — услышал Портер недовольный возглас инженера.
      Вслед за тем стрелка вольтметра, словно подстегнутая этим выражением досады, рванулась к цифре «12». Широкая, извилистая лента молнии связала оба шара. Нестерпимый блеск ослепил Портера, громовый удар потряс все клетки его организма. Незваный гость упал навзничь.
      Очнулся он уже за сеткой. Зобиара приподнял его за ворот одной рукой, как щенка, встряхнул и поставил на ноги.
      — Молитесь своему богу, что остались живы! — процедил инженер сквозь зубы. — Кто просил вас соваться туда, где в вас меньше всего нуждаются!?
      Он с такой силой стиснул руки Портера выше локтя, что кровь бросилась в лицо мнимого ученого, оно стало пурпурным.
      — Идите! — сказал Зобиара, не особенно вежливо подталкивая разведчика к выходу. — И помните, что в другой раз так дешево не отделаетесь, если даже уцелеете!
      Портер вылетел из лаборатории с самочувствием школяра, пойманного на проказе и жестоко высеченного.
      Чашу терпения островитян переполнил еще один некрасивый эпизод. «Героем дня» на сей раз явился Рамирес. Слуга, подавая капитану какое-то мясное блюдо, нечаянно облил соусом лацкан его белого пиджака.
      Взбешенный Рамирес вскочил. Портер не успел удержать капитана. В следующий миг слуга получил прямой удар в нижнюю челюсть, отлетел и хлопнулся об стену. Он с трудом поднялся, обтер окровавленные губы и, бросив на Рамиреса гневный взгляд, выбежал вон.
      — Позволяете себе лишнее, капитан! — недовольно зарычал Портер. — Вы не на «Амазонке»! Поймите, нам сейчас следует держаться тише воды, ниже травы.
      Перед ужином снова появился Зобиара. Он объявил путешественникам решение совета островитян:
      «Обитатели Острова Больших Молний встретили поддевших крушение гостеприимно. Однако люди, которым островитяне спасли жизнь, не проявили достаточного уважения к достоинству хозяев острова. Пришельцы нарушили запрет, наложенный на отдельные объекты, позволили себе угрожать островитянам, оскорбляли их словами и даже действием.
      Люди, не уважающие чужого достоинства, не уважают и чужих тайн. Само существование острова и производимые на нем работы являются тайной, разглашение которой до времени нежелательно. Поэтому принято решение: задержать пришельцев на острове.
      Господа Хаутон, Бейтс и Портер будут содержаться на положении пленников до тех пор, пока это будет необходимо. Что касается капитана Рамиреса, то он, если пожелает, может принять участие в работах по текущему ремонту „Ломоносова“».
      Зобиара повернулся и вышел.
      — Ну-с?! — пробормотал Бейтс. Портер молча, крупными шагами мерил комнату из угла в угол.
      — До тех пор, пока совет островитян сочтет необходимым! — фыркнул Хаутон. — А может быть Рао-Сагиб и его компания ищут «философский камень» и мы будем торчать в этой дыре до самой смерти?
      — Я предупреждал вас! — бросил Портер.
      — А вы-то сами хороши! — огрызнулся Рамирес. — Нужно вам было лезть в лабораторию…
      Но тут Портер смерил его таким взглядом, что Рамирес только съежился и зашипел, как хищник под хлыстом укротителя.
      — Нужно действовать! — сказал Портер.
      — Как и в каком направлении? — спросил Хаутон.
      — Бежать.
      — Каким образом? — простонал Бейтс.
      — Возможности есть. Смотрите, что я нашел за обедом в булочке.
      Портер бросил на стол записку.
      Четыре головы склонились над небольшим листком бумаги. Мелким угловатым почерком на клочке было выведено по-английски: «Ждите меня завтра в три час? ночи. Очень важно. Доброжелатель».

      Компаньонов перевели в небольшой, из пяти комнат, изолированный домик, уютно обставленный и совсем не похожий на тюрьму. Не так уж много изменилось в их положении; обращались с ними по-прежнему, вежливо, только теперь членам экспедиции уже не приходилось встречаться с островитянами, да прогулочная площадь была ограничена радиусом в пятьсот метров.
      О том, что они отныне зачислены в пленники, путешественникам напоминали также два вооруженных стража (обычно это были индусы или малайцы), бессменны дежурившие у дверей их обиталища. Винтовок не было, зато на поясах «телохранителей» болтались массивные пистолеты в расстегнутых кобурах, немые свидетели того, что добрым отношением пришел конец.
      Пока пленники терялись в догадках о намерениях неведомого «доброжелателя», пролетел день и наступила желанная ночь.
      — Очередная гроза! — сказал Хаутон, распахивая окно.
      Над Островом Больших Молний в эту полночь нависли тяжелые, дымно-багровые тучи. Зарницы, вспыхивающие на востоке, свидетельствовали о том, что скоро хлынет ливень и засверкают молнии.
      Нервное напряжение, охватившее пленников, усугублялось давящим предгрозовым ожиданием. Насыщенный электричеством, сгустившийся воздух, казалось, веял близкой бедой.
      Как и откуда придет «он»? Как минует часовых? Было решено не ложиться. Бейтс и Рамирес подремывали в креслах, Хаутон полулежал на диване у окна. Только Портера никакая сила не заставила бы присесть в эти томительные часы. Он метался из угла в угол.
      В половине третьего раздался первый удар грома. Затем «небесная артиллерия» начала свою работу с такой старательностью, будто намеревалась расколоть плато, гору и сам остров. В три часа Хаутон услышал звук скользящей по стеклу руки, скрип, отодвигаемой рамы и при мгновенной вспышке увидел в черном провале окна лицо европейца с падающими на лоб слипшимися прядями волос.
      Пришелец приложил палец к губам и ловким движением соскользнул на пол.
      — Тс-с-с! — шепнул он. — Узнали меня?
      Да, Хаутон узнал его. Франц Бок, белобрысый, веснушчатый, прилизанный бельгиец с птичьим лицом, по специальности инженер-портовик, был его неизменным соседом в столовой.
      — Тс-с-с! — повторил мокрый и возбужденный Бок. — В нашем распоряжении час, до смены караула. А Зобиара и все научные работники сейчас в лабораториях.
      Бейтс и Рамирес стали на дежурство у дверей. Бок схватил Хаутона и Портера за руки и увлек в соседнюю комнату, из окон которой открывался вид на плато.
      — Не спрашивайте, — сказал Бок, — что привело меня на этот остров и почему я имею причины ненавидеть Рао-Сагиба. Это мое личное дело. Скажу одно: я ваш доброжелатель и хочу предложить план совместных действий.
      — Если вы не хотите сообщить ничего о себе, — не терпеливо прервал его Хаутон, — то скажите хотя бы кто такой этот Рао-Сагиб? Мы плутаем в лесу догадок…
      — Времени немного, — ответил Бок, — но достаточно для того, чтобы пролить свет на кое-какие любопытные вещи. Дайте сигару…
      Затянувшись душистым дымом, он начал:
      — В первом десятилетии нынешнего века в одном крупнейших европейских университетов появился молодой индус Рао Чандра Синг. Подобно Майклу Фарадею, он прислуживает в университетских кабинетах, слушает геологию у Рэя Ланкастера, ботанику у Френсиса Дарвина, физику у Рэлея. Заинтересовавшись электромагнитными волнами двадцатипятилетний ученый самостоятельно ставит ряд замечательных опытов.
      Рао Чандра Сингу пророчат блестящее будущее и уговаривают остаться в Европе. Индус не соглашается и уезжает на родину, чтобы доказать, как заявил он, что «наука может твориться не только высоколобыми господами на Темзе и Шпрее, но и смуглокожими людьми на берегах Ганга».
      — И?
      — И с тех пор исчезает след человека, в котором ожидали увидеть чуть ли не нового Франклина. Теперь познакомлю вас с любопытным фактом, который был обнародован в одной из английских газет лет тридцать с лишком назад. Заголовок: «Ущелье серебристых дикобразов». Подзаголовок: «Приключения летчика в горах Ассама».
      Содержание таково: в мае 1920 года английский летчик Крауфорд поднялся с военного аэродрома в Калькутте, в Индии, и вылетел в направлении провинции Ассам. Крауфорд летел на двухместном спортивном самолете. Над горами Ассама он попал в грозовой фронт, попытался подняться выше его, но так как «потолок» его самолета не превышал трех тысяч метров, был вынужден снизиться и искать в горах более или менее сносное место для посадки.
      Пролетая мимо отрогов горы Черрапунджа, он, к великому своему удивлению, заметил в ущелье нечто напоминавшее площадку. Крауфорд пошел на посадку — и…
      Бок откинулся на спинку кресла и пососал потухшую сигару.
      — И что бы вы думали? Под ним открылся небольшой аэродром с выложенным из полотнищ посадочным знаком.
      Несмотря на то, что быстро темнело, Крауфорд сел очень чисто. Существование аэродрома в этих местах поразило его до чрезвычайности. Ведь он по роду своей службы знал все посадочные площадки Британской Индии, как свои пять пальцев. Выскочив из самолета, Крауфорд побежал к краю площадки. Параллельно ей шло гигантское ущелье. И здесь Крауфорд увидел картину, заставившую его оцепенеть. То, что увидел он, было фантастично, необычайно, необъяснимо… Впрочем, слушайте!
      Бок вытащил из кармана бумажник, а из бумажника ветхий, обсыпавшийся на сгибах, газетный листок.
      «…Из ущелья поднимались тысячи круглых существ, которые сначала показались мне висящими в воздухе серебряными дикобразами. В восходящем токе воздуха они шевелились, как живые. Это были большие, метра три в диаметре, шары, сплошь усеянные длинными блестящими иглами. Трудно представить себе странное, даже жуткое, впечатление, производимое этим лесом иглокожих, медленно поднимающихся из мрака бездонного ущелья в сумерки безлюдных гор, к черным склонам озаренным первой молнией начинающейся грозы…»
      — Ничего не понимаю, — сказал Хаутон,