современной России. Обсуждали мы наши дела на улице, потому что Солженицын был уверен, что дома спрятана подслушивающая аппаратура. Едва мы вернулись в дом, раздался звонок. Александр Исаевич вышел в прихожую, и по его возбужденным вскрикам я понял, что это пришли за ним. Быстренько я спрятал все рукописи в свой портфель, но это была излишняя предосторожность: пришедших, а их было человек восемь, интересовал только сам писатель. К аресту он был готов давно, поэтому собирался недолго: взял приготовленную загодя котомку с самыми необходимыми вещами, перекрестил жену и вышел. На следующий день его выслали в ФРГ. Было это в феврале 1974 года. А портфель тот у меня сохранился, думаю, со временем он займет свое место в музее Солженицына.       - Одно из самых сакраментальных слов в нашей новейшей истории, имею в виду последние четыре года, это "покаяние". Оно, в самом деле, очень многое отразило и определило. Но ведь идею необходимости покаяния для советского общества одним из первых, если не первым, высказал все тот же Александр Солженицын.       - Да, но здесь необходимо уточнение. "Покаяние" - религиозное и очень интимное понятие. Солженицын предпочитал говорить "раскаяние". Это понятие, действительно, было основной, глубинной, составляющей его идеологии, было фундаментом его мировоззрения, которое он вынес еще из лагеря. Он часто возвращался к нему в своих размышлениях, осмысливая его и как свое личное раскаяние, и как раскаяние национальное.       - Все-таки горько сознавать, что людей, которые были совестью нации, совестью народа, имею в виду Солженицына, Сахарова, Пастернака, этот самый народ несколько лет назад топтал, клеймил, гнал в ссылку, выдворял вон. И опять же - на первых ролях в том гадком спектакле каждый раз была интеллигенция.       - Мне кажется, здесь были несколько различные ситуации. Солженицын и Сахаров действительно нанесли болезненные удары тогдашним "застойным" властям: Сахаров, например, убеждал Запад, что своей политикой "разрядки" Брежнев его дурачит, развертывая все большие вооружения. Кампания против них была по тем временам неизбежна. Но "Доктор Живаго" никаких "основ" не подрывал. Хрущев писал в мемуарах, что он тогда романа не читал, ему было "доложено", а когда пенсионером прочел, то увидел, что не из-за чего было и огород городить. Видимо, это "дело" в основном создали писатели. Недавно я говорил с писателем, хорошо помнившим это время. Он меня убеждал, что в то время в среде литераторов было явное озлобление против автора "Доктора Живаго".       - Тому виной - зависть?       - Нет, тут другое. У нас во времена Хрущева, мол, все стало налаживаться, и отношение партийных верхов к писателям стало мягче, а он-де торпедировал этот процесс и своим нетерпением с публикацией романа в Италии подорвал доверие наших властей к интеллигенции вообще. Думаю, что Пастернак воспринимался его коллегами как штрейхбрехер: он нарушил правила игры, правила честной конкуренции, так сказать. Основная масса кривит душой, насилует свою совесть, но пока все молчат, это еще можно вынести и даже постепенно настолько войти в роль, что и забыть можно о том, что ты кривишь душой. Зато мы имеем возможность продолжать "святое дело литературы". Но вот появляется некто, игнорирующий такой жизненный принцип, и тогда все прочие оказываются в сомнительном положении - выходит дело, что все это время они кривили душой.       - Да, это обидно и оскорбительно.       - И оскорбительно, и трагично. Представьте себе пожилого человека, который в один прекрасный день узнает, что вся его жизнь перечеркивается, что она была фальшива... Пастернак был тихий человек, никого не трогал, не попрекал, а Солженицын мог быть и язвительным, умел перцем раны посыпать, и, конечно, это тоже вызывало к нему раздражение. Поэтому, вернее - еще и поэтому так много нашлось желающих клеймить его и клеветать на него. Но все же справедливости ради надо сказать, что вся клевета, опубликованная у нас по его адресу, была малой долей той грязи, которую вылила на его голову новейшая эмиграция: там был даже опубликован большой роман-пасквиль на Солженицына. Тут уж причины были какие-то другие.       - Вы хорошо знаете и Андрея Дмитриевича Сахарова, человека, который в свое время тоже вдоволь настрадался: ссылка, лишение наград, потоки клеветы. Всего этого, вероятно, можно было избежать, если бы люди культуры, прекрасно знавшие цену правдивым словам Сахарова, не проявили бы столько малодушия. К вам лично, Игорь Ростиславович, этот упрек не относится. Вы были одним из очень немногих, кто решился открыто выступить в защиту опального академика, когда в 1973 году началась его массированная травля в газетах. В своем открытом письме, ставшем широко известным за границей, вы назвали его одним из самых светлых людей в современном человечестве.       - Андрей Дмитриевич принадлежит к тому редкому типу людей, значение которых заключается прежде всего в их личности. Я долгое время опасался, что тот пресс, под каким столько лет находился наш народ, привел к деградации, к вырождению смелой, героической в прошлом нации, и у нас просто не осталось сильных личностей. Таких, как протопоп Аввакум, готовый за истину, за веру пойти на костер. И для меня было колоссальным облегчением узнать, что я ошибаюсь и что такие люди у нас есть. Это дало точку опоры для дальнейшего существования. Но кроме выдающихся личностей, были ведь и менее известные люди, например, генерал Григоренко Петр Григорьевич. До поры до времени он жил как все, тихо, но однажды, в 1964 году, взял и на районной партийной конференции объявил, что мы отошли от ленинских норм партийной жизни, и предложил вернуться к партмаксимуму, сменяемости руководителей и так далее. И это - генерал, заведующий кафедрой военной академии! Он мне говорил, что это был переломный момент в его судьбе и что если бы он не выступил тогда, то потом бы уже никогда не решился. Он даже не стал жене сообщать о своем предстоящем поступке, потому что боялся, что она его сможет отговорить.       - Последовали, конечно, оргвыводы.       - Да, Хрущев распорядился: "Убрать любым способом". Григоренко выгнали с работы, а потом и вовсе объявили сумасшедшим и упрятали в "психушку". Но ему, можно сказать, повезло: Хрущев был вскоре снят, и поскольку с ним именно по распоряжению Хрущева так обошлись, то его тут же выпустили. Но Петр Григорьевич уже не мог остановиться. Он был человек болящего сердца, глубоко чувствующий любую несправедливость. Случайно он оказался связан с судьбой крымских татар, насильно выселенных, как известно, из Крыма Сталиным. Григоренко поддерживал их, как мог. Однажды он стал свидетелем насильственного выдворения татар из Симферополя после их попытки самовольно вернуться в родные края. Он поклялся себе, что он это так не оставит, стал снова писать письма, участвовал в демонстрациях. Его опять упрятали в сумасшедший дом, где он сидел года четыре, причем в одной палате с убийцей своей жены, одержимым бредом ревности. Каждые полгода Григоренко предлагали признать, что он излечился и понимает, что его прежние идеи были бредом. Каждый раз он отвечал, что не меняет убеждений, как перчатки.       Вот такие люди, их мужество, их стойкость давали больше уверенности в нашем будущем.       - С Сахаровым у вас разные профессиональные интересы, как вы с ним сошлись?       - Когда я узнал, что у нас за убеждения людей сажают в сумасшедшие дома, меня это потрясло, и я на собрании академии подошел к Сахарову и спросил, не видит ли он какую-либо форму борьбы с этим ужасом, и если да, то я готов принять в ней активное участие.       - Тогда он уже опубликовал крамольные свои "Размышления...", где призывал ликвидировать идеологическую цензуру, амнистировать политзаключенных, довести до конца разоблачение сталинизма?       - Да, и тучи над его головой уже весьма сгустились, он был отстранен от работы в атомной промышленности и работал только в Физическом институте. Андрей Дмитриевич входил в Комитет защиты прав человека, вскоре туда вступил и я. Я написал для Комитета доклад о нашем церковном законодательстве, которое само по себе красноречиво говорит, что у нас и не могут не нарушаться права верующих, пока это законодательство действует А оно, по-моему, чудовищно! Например, причаститься человек может только в церкви, а если он тяжело болен и лежит в больнице? В этом случае закон устанавливает такие поразительные условия: только если для этого есть специальное изолированное помещение, чтобы не дай Бог кто-нибудь увидел. Почему такой фанатический страх перед простым обрядом? И подобным духом пронизано все законодательство. Доклад мой был напечатан за границей, вышел в Самиздате, верующим он оказался полезным и разошелся довольно широко.       Потом Комитет несколько раз обращался к международным съездам психиатров и выражал свой протест против заключения у нас в стране здоровых людей в дома для умалишенных. Но надо сказать, что мы не первые здесь были, пробил брешь молчания об этом страшном явлении Владимир Буковский, следует отдать должное этому человеку, осужденному за свою смелость на долгий срок. Имела ли результат наша деятельность? Нам часто говорили: "Вы только бьетесь головой об стенку! Ведь люди продолжают попадать в "психушки"!" Но никто не знает, насколько эта тенденция распространилась бы, если бы о ней все молчали. Позже наша деятельность возымела неожиданное действие: советские психиатры вынуждены были выйти из Международного психиатрического союза под угрозой исключения их оттуда.       - У вас лично, Игорь Ростиславович, неприятности сразу начались?       - Ну, мелкие, да, были, но со мной ничего особенно страшного не произошло, лишь одно существенное изменение - я перестал преподавать в университете, где читал лекции с 1943 года. Это привело к тому, что у меня не стало новых учеников. Математическая жизнь так у нас сложилась, что ученики черпаются почти исключительно из университета - для этого надо вести там семинары, читать лекции. Так что последние годы уже никто из непосредственных моих учеников не защищал кандидатских диссертаций, а докторские - из самых молодых учеников - еще защищают.       - Тот протест, с которым выступали и Солженицын, и Сахаров, и ваш Комитет, был направлен против явлений, с какими сегодня борются самые передовые люди страны. По сути, тогда это была очередная попытка перестройки. Почему она не удалась?       - Да, почти все наши пожелания и требования того времени сегодня удовлетворены. А почему тогда наши усилия пошли насмарку - это очень трудный вопрос. Было несколько причин, я скажу об одной. Чтобы сдвинуть такую колоссальную глыбу, как противостоявший нам бюрократический аппарат (Солженицын часто использовал образ Дракона), нужно противопоставить ему очень большую силу. Или силу ненависти, или силу любви. К счастью, апелляции к ненависти тогда совсем не было: ни призывов к насилию, ни разжигания зависти бедных к богатым. Но постепенно все это общественное движение изменилось так, что идеологией его оказались очень формальные, абстрактные принципы: права человека, право на эмиграцию... Если и были другие течения, то они оттеснились на периферию. А ведь любить можно лишь нечто, имеющее индивидуальность. Права же человека или юридические нормы объектом любви быть не могут. В результате оказалось, что в этом течении не было того, что заражает или заряжает. Оно не нашло поддержки даже в среде чисто интеллигентской, не говоря о более широких кругах.       Играли роль, конечно, и репрессии. Но не они, как мне кажется, были главной причиной. Ведь сначала, как говорила Анна Ахматова, "каждый арестованный вел себя на пять с плюсом". А потом начались "тройки" и "двойки", раскаяния, показания на других.       - Ну, это уже стало почти традицией русской интеллигенции. Недавно я читал редкий сборник документов, рассказывающий о том, как вели себя на следствии декабристы. Надо признать, что выглядят они совсем не такими благородными и мужественными, какими их мы привыкли помнить.       - Но разве это традиция только русская? А "покаяние" Томаса Мюнцера? А французские революционеры после термидора? Человек, оказавшийся без какой-либо защиты перед лицом силы, у которой нет никаких пределов, может устоять, лишь опираясь на сильнейший духовный порыв. Так было, например, с Аввакумом или боярыней Морозовой.       - Но еще - и это, может быть, главное - их поддерживала вера. Знаете, когда у Достоевского читаешь такие слова о его символе веры: "Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и современнее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть", - когда читаешь такое, то с прискорбием думаешь, что люди, которые так верили, были намного счастливее нас. Эта вера была основой их счастья, а что есть у нас взамен?       - Наша интеллигенция к религиозной вере относилась весьма иронически с давних пор, еще со времен дореволюционных. Солженицын вспоминал такой эпизод начала века: в церковь зашла группа интеллигентов, и один из них на поднос для пожертвований, с которым служка обходил молящихся, бросил окурок, и этот жест не только не встретил никакого осуждения его товарищей, наоборот, они весело посмеялись.       Не будет преувеличением сказать, что XX век - это век невиданного торжества безбожия. Припоминаю случай из своего детства. Я иду мимо церкви, и в это время происходит вынос плащаницы. В церемонии участвуют несколько старушек, а вокруг - похохатывающая толпа, от которой вдруг отделяются трое комсомольцев и, изображая пьяных, пытаются толкать священника. Толпа продолжает одобрительно посмеиваться.       Не однажды во время пасхального богослужения вокруг церкви ездила кавалькада мотоциклистов, чтобы шумом перекрыть голос священника. И ведь каждый из моего поколения, а из старшего тем более, с чем-то таким сталкивался, это проникало в душу и оставляло глубокий след.       - Но во время войны отношение к вере, к религии, к церкви изменилось.       - Да, конечно, люди всегда вспоминают про Бога в минуты отчаянной беды. Многие стали ходить молиться за ушедших на фронт. И внутри церкви и вокруг нее стояла напряженная тишина. Изменению отношения власти к церкви способствовало и то, что Гитлер на оккупированных территориях разрешил восстановить церковную жизнь. В инструкции, распространяемой среди фашистов, говорилось, что суеверие в покоренном народе надо всячески укреплять. Народ не пришлось уговаривать; взрослые, если не были крещены в детстве, стали креститься, активизировалась жизнь монастырей. И Сталин испугался, что сила народного чувства обернется против него, тогда он и облегчил положение верующих, было открыто около двадцати тысяч храмов и церквей.       И теперешние перемены к лучшему в церковной жизни тоже произошли не по волшебству. Им предшествовали многочисленные, мужественные, жертвенные выступления в защиту церкви - и богослужителей и мирян. Во времена хрущевских гонений, когда было закрыто более половины всех церквей, против этого выступила маленькая группа верующих из Кирова во главе с Талантовым. Его стали травить в местных газетах, наконец посадили. Жена не выдержала, умерла от инфаркта. Через полгода после ареста умер в лагере и он. О таких людях мы узнаем, как правило, случайно, и я уверен, что их было несравненно больше. Никогда не забуду двух бабушек из Свердловска, которые заходили ко мне (обо мне они узнали, прочитав мое "Законодательство о религии в СССР"). Они добивались возвращения насильственно переведенного от них священника, грозили в Комитете по делам религий, что обратятся в ООН (хотя, кажется, не очень твердо знали, что это такое). И вот, оказывается, многолетними хлопотами добились - любимого батюшку им вернули! Необычайную стойкость (и, в отличие от православных, - организованность, сплоченность) проявили баптисты "инициативники". Все это примеры того, что "любовь побеждает страх".       - Если проблема свободы совести у нас как-то решается в последнее время, то вопрос отношений между нациями остается по-прежнему самым острым, если не сказать - все больше обостряется. Как вы считаете, что привело к такому положению?       - Ну как что? Прежде всего радикальная наша революционность. "Отречемся от старого мира..." Были ведь поначалу попытки уничтожить все прежние институты, и семью в том числе. Брак сочли пережитком прошлого. Но эти попытки у нас глубоко не пошли и довольно скоро кончились. А вот уничтожение такого элемента "старого мира", как национальная индивидуальность, продолжалось еще долго, да и сейчас не закончено. Так и накопились проблемы. Национальность, мне кажется, это то же самое, что и человеческая индивидуальность, если брать в общеземном масштабе. Народ состоит из индивидуальностей, а человечество - из наций-индивидуальностей. Не может человек один действовать в рамках человечества, он может осуществлять свою волю посредством своего народа. Поэтому чем духовно сильнее его нация, тем сильнее и сам человек. То давление, которому подвергались в течение десятилетий все нации нашей страны, до предела обострило национальные отношения, сейчас жизнь демонстрирует это уже и человеческими жертвами. Я уже давно писал об этом.       Национальный вопрос нельзя решить, не отказавшись от укоренившихся штампов, от "коротеньких мыслей", как говорил Достоевский. Его нельзя решить на почве взаимных попреков.       Сотрудничество разных народов порождает культуру качественно более высокую, чем мог бы создать один из них. Культура и самого крупного из народов приобретает при этом новое измерение. А гении, принадлежащие небольшим народам, достигают общечеловеческого значения, какое они вряд ли имели бы, не будь причастны более мощной культуре, - как, скажем, шотландец Вальтер Скотт общеанглийской. Но еще более яркий пример дает именно наша культура, имею в виду Гоголя. Его гений грандиозен, но он не смог бы раскрыться в такой глубине, достичь вершины человеческих возможностей, если бы не был обогащен русской культурой.       - Хочу снова вернуться к судьбе вашего поколения, самого, может быть, сложного и трагического за всю нашу историю. Игорь Ростиславович, скажите, кто из художников, по-вашему, наиболее ярко и точно отразил духовное состояние, духовную жизнь вашего поколения?       - По-моему, Шостакович. Я считаю, что мы перед ним в неоплатном долгу. Если бы не он, не его музыка, то, можно сказать, мы жили бы в духовной пустыне. Единственным голосом, которым мы говорили и который помогал нам осознать себя, был Шостакович, ибо никакого другого органа самоосознания не было. Музыка - это не слова, изобличить ее в несогласии с линией партии не так просто, и музыка по этой причине играла тогда приблизительно ту же роль, что Самиздат в последующие десятилетия. Мне кажется, что наше поколение все свои духовные силы вложило в Шостаковича, а с другой стороны - им и держалась.       Та драматическая эпоха отразилась совершенно адекватно в его музыке, которая может служить духовным путеводителем того времени. Через многие произведения Шостаковича проходит образ Зла, в нем видят изображение германского фашизма или мрачной жизни дореволюционной России. Но я думаю, что в его музыке затрагивается глубинная проблема сосуществования Зла и Человека в мире, одно из проявлений которой можно наблюдать в нашей стране.       - Тогда становится объяснима феноменальная популярность произведений Шостаковича и за пределами нашей страны.       - Я думаю, что есть и еще одна важнейшая тому причина. О ней я тоже имел случай говорить несколько лет назад. Тысячелетиями основной руководящей силой для человечества была религия. Греческую культуру мы знаем по храмам, статуям богов или трагедиям на мифологические сюжеты. Позже европейская культура стояла на христианстве. Но последние столетия влияние религии на жизнь человечества непрерывно падает. Поразительно здесь то, что не выдвигается никакой альтернативы - религия просто отбрасывается без попытки заменить ее чем-то высшим. Мне кажется, что именно из-за этого происходит грандиозное духовное опустошение человечества, которое может привести к его духовной, а вероятно, и физической гибели. Встает вопрос является ли этот процесс временной болезнью или он необратим? Вопрос этот находит отражение во многих областях культуры, в том числе и в музыке. И здесь творчество Шостаковича является, по-моему, прекрасным индикатором. Я уверен, что его музыка имеет религиозно-мистическую основу, которую сам композитор, возможно, ощущал лишь бессознательно. Но она не могла не проявиться в его творениях. Так я объясняю для себя их мировую славу. И если я прав, то это является доказательством, что в душе современного человека не исчезли мощные пласты религиозного чувства, которые ощущаются им пока бессознательно, но они способны стать основой для возрождения глубинного понимания мира.       - За четыре года мы узнали о себе, о своей истории столько правды, сколько не говорилось и за сорок лет. Но вся ли правда сказана? Не утаиваем ли мы и сегодня друг от друга какую-то важную часть истины, сокрытие которой может обернуться для нас роковой трагедией? По крайней мере, судя по опыту предыдущих столетий, вся правда о данном поколении открывается лишь после его отхода в мир иной.       - Мне не кажется, что существует какая-то тайна, которая нам не известна, а потом вдруг откроется. Но я думаю, что нам (и нашим потомкам) придется много раз отказываться от въевшихся в сознание штампов, может быть, кардинально изменить весь ток сознания. Это связано прежде всего с грандиозным экологическим кризисом, который переживает все человечество. Причины его не чисто технические, а заложены глубоко в общечеловеческом сознании. Они связаны с выделением человека из Природы, противопоставлением его ей, восприятием ее как чего-то враждебного, как неподатливого материала для все более интенсивного построения искусственной, технической "природы". Отказ от этой психологии - необходимое условие выживания Природы и ее части - человека. Но он потребует коренного изменения сознания человечества. Например, как заметил один автор, сейчас неожиданный смысл приобретает классическое положение: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю".       Агрессивное и потребительское отношение к земле ведет человечество к гибели. Придется нам, думаю, преодолеть представление о грядущем счастье в виде материального изобилия и услужливой техники: дай Бог, если удастся выжить в самых суровых, простых условиях. Надо, вероятно, отказаться от удобной веры в то, что на Западе найдена идеальная форма хозяйства, а проблема только в том, как бы ее к нам пересадить: ведь именно на Западе и начался экологический кризис. Да и странно думать, что жизнь так примитивно устроена и существует единый, подходящий для всех народов экономический уклад. В конце концов, это паразитический подход, отказ от исторического творчества.       Посмотрите, в какой страшный момент мы живем. Вы, может быть, видели жуткий фильм Ролана Быкова о жизни после атомной войны. Там оставшиеся в живых люди скрываются под землей и выходят на поверхность только в противогазах. А в большом районе, окружающем химический комбинат в Астрахани, люди уже носят при себе противогазы, детей учат в детских садах ими пользоваться. Без грохота ракет, без взрывов атомных бомб мы уже одной ногой в том мире, который показан в фильме. А на это накладываются еще все обостряющиеся межнациональные отношения, да еще полуразрушенное умение трудиться. Казалось бы, тут может быть только один выход: забыть о всех противоречиях, и национальных и политических, и сосредоточить все силы на одной задаче - выживании, чтобы и дети и внуки наши остались жить на этой земле. Есть римская пословица: "Благо народа - высший закон". Теперь она оказывается особенно верной: все пути и методы должны быть подчинены этой цели.       - Сейчас много говорят, что нам необходимо перенять опыт западных демократий, что нам нужна многопартийная система. Сейчас, когда наше Отечество переживает самый, быть может, важный, самый критический момент за весь этот век, такая поспешность выводов может оказаться роковой.       - Момент, вы правы, фатальный, решающий. Перестройка, если отвлечься от политического ее смысла, как любая перестройка организма, делает его неустойчивым. Старые структуры, пусть и отжившие свой век, все же худо-бедно поддерживали равновесие. Когда сложатся новые силы, они будут поддерживать своим динамизмом. Но в переходный момент организм становится беззащитным и особенно легко разрушаемым. Поэтому мне кажутся очень опасными настроения "скачков", вроде аргумента, что "пропасть нельзя перепрыгнуть в два скачка". Наш великий сосед уже испытал на себе "великий скачок". Политическим вариантом такого скачка является требование введения многопартийной системы. Каким-то убожеством веет от такого схематизма: в Западной Европе и США долгой работой был выработан некоторый политический механизм, а его мечтают пересадить к нам, хотя история у нас совершенно другая и момент мы переживаем совершенно ни на что не похожий.       Конечно, наша политическая система должна меняться в сторону более автономного, свободного развития жизни - но неужели здесь нет иного пути кроме слепого копирования?       В каком-то смысле такая точка зрения - это предательство всех жертв нашей трагической истории. Это признание того, что опыт пережитых трагедий ничего не значит и жертвы были просто бессмысленны. Наоборот, хотелось бы верить, что катастрофы, через которые мы прошли, были не бессмысленны, что они снабдили нас опытом, который поможет нам выбраться из-под глыб. Впервые опубликовано в журнале "Наше наследие", 1989, No 4. Беседу вел С. Власов.
       
      Беседа с корреспондентом "Нью-Йорк Таймс"  ^ 
       
            Вопрос. Какова роль русской национальной традиции в новейшей истории России?       Ответ. Вопрос этот очень емкий, он имеет несколько аспектов.       1. В ту эпоху русской истории, кульминационным моментом которой были февральская и логически из нее вытекавшая Октябрьская революция, основной силой, властвовавшей над умами, было учение социализма - а началось это еще с революционных кружков, убивших царя Александра II, который освободил крестьян. Но социализм - это было совершенно чуждое России учение, в отличие от Западной Европы он не имел здесь никаких исторических корней. В то время, как социалистические учения были широко распространены в Западной Европе в век просвещения и еще раньше, вплоть до Крестьянской войны в Германии, в России до второй половины XIX в. нельзя найти никаких признаков их влияния. Занимаясь несколько лет историей социализма, я не переставал удивляться, насколько различны были в этом отношении пути России и Западной Европы. Две основные фигуры, с которых началось распространение социализма в России, Бакунин и Герцен, должны были сначала эмигрировать на Запад, чтобы там познакомиться с этим учением, а уже оттуда импортировать его к нам.       Таким образом, здесь было внезапное вторжение совершенно новой для нашей страны идеологии. Одной из причин успеха социализма в России была именно эта внезапность, которая не дала времени критически осмыслить новое учение.       2. В частности, создатели марксизма проявляли всегда особенную ненависть к России и русским. Маркс и Энгельс называли ненависть к России даже "первой революционной страстью" немцев. В биографии Маркса есть трогательная черта - он прилежно изучал русский язык, казалось бы, полюбив русскую культуру и желая узнать ее лучше. Но в письме Энгельсу он дает другое объяснение: чтобы знать лучше своего врага. Эту традицию от них усвоили многие марксисты. Троцкий, например, писал, что одной из основных черт русского народа является "стадность" - и это будучи одним из глав страны, где большинство составляют русские!       3. Те либералы, которые оказались на правительственных постах после февральской революции, смотрели с презрением на традиционные формы русской жизни и государственности, стыдились их и лишь торопились скорее их переделать по образцам, взятым с Запада. Более же крайние группировки революционного движения, например большевики, призывали бороться за поражение своего правительства в войне. И для тех, и для других слово "патриот" было оскорблением. Одну из своих речей Троцкий закончил возгласом "Будь проклят патриотизм!"       Можно себе представить, к каким последствиям привело воплощение в жизнь таких взглядов. Сносились памятники, церкви и старые здания, напоминавшие о русской истории, а поэты призывали расстреливать дворцы как белогвардейцев. Улицы переименовывались, чтобы названия никак не связывали их с нашим прошлым. Дети воспитывались на таком изложении русской истории, где все ее деятели изображались жадными грабителями, идиотами или сифилитиками. Элементарная логика приносилась в жертву этой концепции; так, два, казалось бы, взаимоисключающих положения особенно часто повторялись:       "История России заключалась в том, что ее всегда били" и "Россия была жандармом Европы".       Целое поколение было воспитано в этой атмосфере, которая прививала комплекс вины за русскую историю. Только поняв это, можно оценить тот жесточайший кризис, который пережило тогда русское национальное самосознание: речь шла вовсе не о чувстве ущемленной национальной гордости, - само право народа на существование (если не физическое, то духовное) было поставлено под сомнение.       4. Когда, после смерти Сталина, стали пробиваться на поверхность первые побеги независимой мысли, наметилось два течения в оценке русской истории и русского будущего. Одно из них объединяет людей, отказавшихся от сталинизма, иногда даже от марксизма, но как бы нечувствительных к национальному аспекту жизни (точнее, к русскому национальному аспекту; проблемы других народов, как правило, встречают очень сочувственное отношение). Обычно этот взгляд совпадает с тем, что современные проблемы нашей страны воспринимаются вне связи с ее тысячелетней историей, статически. Несомненно, на этом пути можно сделать (и было сделано) много полезного. Однако мне кажется, он чреват некоторыми искажениями, когда на первый план выдвигаются вопросы, важные лишь для сравнительно узких слоев, - как, например, проблема эмиграции, которая ведь подавляющей части народа вообще не затрагивает.       С другой стороны, совершенно стихийно, не в трактатах или программах, а как чисто эмоциональный порыв, широко распространилось тяготение к воссоединению с утраченными национальными корнями: влечение к русской культуре, поездки групп молодежи в старые монастыри, коллекционирование репродукций икон, интерес к русской религиозной философии XIX и начала XX в. Отсюда вытекали попытки защитить от разрушения старые здания или спасти для потомства рукопись умершего священника, стремление по-новому понять свою историю в свете современного опыта и найти ключ к проблемам современности в более чем тысячелетней истории.