1

 
      Белужка – река плесистая, будто кто утехи ради поломал ее на замысловатые коленца, да и забыл о своем баловстве. Узкие протоки, стиснутые крутоярьями и жиденькими редколесьями, сменяются озерной ширью. На заплесках пасутся станки домашних гусей, одиноко белеют строгие, чуткие цапли, выслеживая рыбную мелкоту, да, воровато озираясь, подбирают снулых мальков пугливые вороны.
      В реколомную пору в горловинах Белужки громоздятся ледяные шалыги. А широкие плесы в солнечных пестринках отливают холодной синевой. На них сразу же после распадения начинается ловецкая страда – весенняя путина: мелководья словно паутиной опутываются сетями, в каждой заводи и заманихе вентерей натыкано столько, что рыбе и пройти-то мудрено.
      Самая большая речная россыпь – Трехбратинская (на нижнем конце ее высятся три крутоярых острова – по ним и название дано) – приспособлена под речной невод. Выше ее, за двумя плесинами, рыбозаводской поселок. Ниже, в конце однолуки, раздор – Белужка, одна из многих волжских проток, дробится на четыре рукава, те чуть ниже ветвятся несчетно, так что и определить мудрено, сколькими речушками впадает Белужка в море.
      Здешняя рыболовня, или тоня, названа Лицевой, поскольку она у самого моря, лицом к лицу с ним. И первые косяки рыбные на Лицевой берут, и безрыбье тут познают первыми.
      В недавние, уже послевоенные годы, Лицевой и в помине не было. Огромный плес помаленьку застилался разной водоростью – камышом, чилимом, ежеголовкой, пеленался темно-зеленой бархатной ряской. Промышляли тут колхозные рыбаки на бударках – прогонистых, легких на ходу лодках в два ловца.
      Филипп Чебуров в то время на рыбозаводе хозяйничал плотовым. Работенка хлопотная! За день, бывало, десятки караванов буксиры подведут, и всю рыбу надо вовремя через плот пропустить в цехи, которую – в посол, которую – в заморозку, которую – на консервы. Выливщики от кранов сутками не отходили. Резалками в путину нанимали всех поселковых баб и девок. Солильщики с ног сбивались: то чаньев не доставало, то просолившуюся воблу или леща некому на вешала выносить. Вроде бы и не плотового это печаль- – в каждом цехе свой мастер, да Филиппу от этого не легче: коль в цеху каком прорыв – значит и на плоту затор. Рыба – не дрова, ждать выливки не будет. Полдня лишнего пролежала – и уже закисла, вздулась. А протушить караван – верная тюрьма.
      Что и говорить, сумасшедшая должность – плотовой. Но Филипп исполнял положенное исправно, даже с увлечением, за сезон усыхал, темнел с лица, словно вместе с рыбой и его на вешалах вялили.
      Поворот в судьбе его получился совсем неожиданно. У Лебедкова, директора завода, совещание шло. Намечали, где новую тоню открыть. Спорили, рядили, но Лебедкова никакие предложения не устраивали. Мужик он несговорчивый, наскоком не убедишь. Глазами только зыркает, слушает и помалкивает, а глаза у Лебедкова пронзительные, будто рентгеном просвечивают. Сам худощав, лицо острое и длинное. И весь он собран, шустрый.
      Тут Филипп возьми да и скажи:
      – Зачем далеко ходить? Лучше Трехбратинской плесины где найдешь? В нее рыба, как в мешок, набивается.
      Вокруг загалдели – Трехбратинская и впрямь под боком, все ее хорошо знают:
      – Нешто чилим там заготавливать?
      – Травы – невод не протащишь.
      – Загнул, Филипп…
      – Лето ухлопаешь, пока расчистишь…
      – Сам-то небось не взялся бы.
      Лебедков долго молчал, слушал перебранку, живыми глазами озорно оглядывал спорящих и вдруг подмигнул плотовому:
      – А что, Филипп Матвеич, возьмешься, а? Стоящее ведь дело, черт возьми!
      – Почему бы и не попробовать, – неохотно согласился Филипп. Так он стал начальником Лицевой.
      С плесом вдоволь намучились, все лето ухлопали, еле-еле к осенней путине управились. Лебедков, правда, помогал как мог: два баркаса восьмидесятисильных за бригадой закрепил, косилки там, бороны для расчистки – в первую очередь им.
      С тех годов Лицевая богато снабжает завод рыбой.
 

2

 
      Нынешняя весна мало чем отлична от прошлой. Только краснуха раньше обычного пошла, в одно время с воблой – в самом начале апреля. Другие года припаздывала малость, а нынче ничего. И ребята духом воспрянули. Вчера кассир приезжала с завода: по две сотенки с лишком за пятнадцать дней – это ли не деньги? А он, Филипп, звеньевые да еще механик и того больше заработали. Если и дальше так продержится, наскребет Филипп на катерок.
      Давно в его голове угнездилась мыслишка о собственном катерке. Только все недосуг. Но теперь-то Филипп решил наверное. Летом пенсия подходит, вот и кстати очень посудину самоходную иметь в своем личном пользовании.
      Баюкающе тарахтит дизель, чуть поскрипывая, лебедка наматывает на вал урез – вытягивает невод. Филипп любит эти редкие минуты затишья. Он сидит у притонка и блаженно смотрит на тихую реку. Она будто застыла, но по тому, как ходко сплывает невод, рыбак чувствует неуемную силу вешней воды.
      Выше по реке, в конце притонка, маячит одинокая фигура пятчика. Привычно орудуя пятым колом, он сдерживает полукилометровый невод. Филипп знает, каково пятчику, – сам в молодые годы не одну путину пахал колом песчаный берег. В большую воду невод без сноровки не удержать – пятной урез струной гудит. Наискосок к яру нацелишь пятной кол в песок – так он словно канавокопатель бороздит. К летнему запрету притонок похож на вспаханный клин.
      …Трудно пятчику, надо бы в половодье напарника выделить, да некого. Рабочих и на выборке невода нехватка. Приходится и ему, Филиппу, подключаться – напяливать ловецкую робу и выстаивать вахту в звене.
      У верхней излуки плеса показался баркас. Филипп признал: рыбозаводской. И недовольно поморщился, не иначе, начальство какое али еще хуже – снимальщик из газеты. На прошлой неделе Лебедков привез одного. На нем висели два фотоаппарата, один на груди, другой у пупка. А шустряк – не приведи господи! Как окунь в вентере: шныряет по притонку – глазам больно смотреть.
      Филипп еле отделался от фотокорреспондента и, когда тот отошел, сказал Лебедкову:
      – Ты мне этих газетчиков не вози, Дмитрий Иванович. Мне рабочих надо. Вода сильная, невод вместе с руками рвет.
      – Знаю. Подошлю, – пообещал Лебедков и поправился: – Будут люди – подошлю.
      Меж тем баркас обогнул невод и приткнулся к бережку. С него сошли двое мужиков. И едва они оказались на берегу, баркас, не теряя ни секунды, отработал задним ходом и пошел себе дальше на низ, к Трехбратинскому раздору. Филипп подивился такой прыти и подумал ехидно: «Прижало, не иначе. На котел даже не клянчили».
      Что правда то правда: баркасная команда на каждой тоне, на каждой приемке запасалась рыбкой на котел. К вечеру в кормовом ларе накапливалось столько сазанов, лещей да судаков, что уварить «улов» можно было в десяти котлах, не меньше.
      Филипп брезгливо поморщился: всегда вокруг добра хапуги вьются. И эти, баркасники, небось, солят да поторговывают.
      Двое прибывших подходили уже к притону, и Филипп порадовался, что Лебедков сдержал слово, прислал подкрепление. Но тут он признал в одном Гришу, сына директора завода, прикинул, что пора студенческих каникул не наступила, и огорчился. Знать, не подмога. Да если бы и в бригаду – какое от Гриши подсобление: мальчонка-мальчонкой, худенький, росточком в отца, руки выхолены, будто у конторского служаки.
      Его напарник чуть постарше, но не поселковый, пришлый. Одет по-городскому: короткая тужурка из черной кожи глянцево отсвечивает на солнце, на голове узкополая фетровая шляпа, старательно отутюженные брюки, ладные черные туфли.
      «Руководитель», не иначе, – с неприязнью подумал Филипп, – а может, лектор, вон и портфель, опять же, в руках. В эту пору гостей навалом. В безрыбье никого не докличешься. А сейчас едут на рыбку и икорку».
      И кто только в путину не наезжает на тоню! Милиция там, связь, бытовики, лекторы и докладчики, к примеру, – этим положено бывать средь рыбаков. И, конечно же, не похлебав ухи, не уезжают. На котел тоже берут. Ладно, они службу исполняют.
      Если бы только они… Совершенно сторонний народец вдруг к Филиппу или к иным тонщикам вниманием проникается. Еще лодка к притонку не подрулила, а уж он, этот незванец, руку вверх тянет – приветствует, улыбается, как лучшему другу, обнимается, сойдя на берег, будто отец родной в гости пожаловал. Таких гостей Филипп не признает и гонит о шею.
      А одного, хоть и при службе человек был, не из случайных, Филипп так турнул, что тот и по сей день Лицевую объезжает, как пустое место. Да и можно ли было стерпеть, ежели человек обнахалился вконец. День рождения у него, видите ли, гостей созывает, а по такому случаю ему нужно два осетра. Так и сказал: два осетра, да еще икряных. И не просто сказал, и пальцем ткнул: вот этого и вон того.
      Ловцы сердито засопели и отвернулись, а Филипп не сдержался:
      – Может, белугу возьмешь? Вон она на приколе. Два центнера, не меньше. Икры пуда два, а то и больше. И гостям хватит, и себе останется. На всю зиму харч.
      Это был милиционер Шашин. Ничего не ответил он на обидные Филипповы слова. Повернулся и уехал. С тех пор и нога его на Лицевую не ступает.
      – Отучил, – смеются рыбаки, вспоминая тот случай.
      – Нянькаться, что ли, с ним… – отзывается бригадир.
      Так размышлял Филипп и присматривался к незнакомцу. И рыбаки, сидящие рядком на бревне, тоже с любопытством смотрели на приезжего. Гришу-то они знали, а вот второй, не тутошний, вызывал любопытство. Был он статен, с пышной кучерявой шевелюрой, круглое лицо его местами было тронуто рябинками.
      – Здорово, мужики! – приветствовал он рыбаков. Гриша молча кивнул и заулыбался знакомым рыбакам.
      Филипп промолчал, озабоченно роясь в кармане, а рыбаки нестройно загалдели в ответ.
      – Нам начальника бы увидеть, – сказал незнакомец.
      Филипп опять не произнес ни слова: прикуривал сигаретку. Мужики закивали в его сторону: он, мол, и есть начальник.
      Приехавший несколько подивился такому приему, но недовольства своего не выказал. Он достал из кармана куртки бумажку, не спеша развернул ее.
      – Направление. Вагин Петр да вот он, Гриша. Зачислены в вашу бригаду.
      – Ну, это мы еще посмотрим. – Филипп покосился на бумажку. – Кадровику лишь бы контингент набрать, а мне работящие нужны… У нас коллектив рабочих людей, – Филипп с ударением произнес последние слова. – Ясно, мил человек? Случайных не берем. Из каких мест будешь? Городской, что ли?
      – Не совсем.
      – Сельский, стало быть.
      – Опять не отгадал, товарищ начальник. Я из поселка городского типа.
      – К нам, на завод, как попал?
      – Слыхал, что люди нужны. Вот и решил подзаработать малость. После армии деньги не лишни…
      – Ну-ну. Ловецку работу, поди, ни хрена не знаешь, парень из поселка городского типа, – Филипп чуть приметно улыбнулся.
      – Эк, мудрена штука, – вновь оживился Вагин, – В космосе легче разве? А ничего – летают.
      – Не всем там летать, – осерчал Филипп. – Кому-то и рыбку ловить надо. – Он встревожено глянул на реку. – Невод подходит. Айда, мужики… Вот что, ребятки, – обратился он к прибывшим. – обождите-ка малость. Освобожусь, тогда…
      Что тогда – Филипп не договорил. Вместе с рыбаками пошел к неводу.
 

3

 
      Мотню – ловушку посреди невода – подвели к отмели. Рыба, оказавшись в сетчатом мешке, судорожно забилась, вздыбив фонтан брызг. Сквозь радужную заволоку Петр с изумлением смотрел на огромных рыбин. Лобастые белуги, лениво переворачиваясь, подминали под себя прогонистых севрюг и словно выточенных из серо-голубого мрамора осетров. Меж огромными телами трепетало и брызгалось серебристое месиво – вобла.
      Ловцы бродом подогнали к мотне бударку.
      Что было дальше, Петру увидеть не пришлось. На сухое выбрел начальник тони. Он, даже не взглянув на ребят, прошел мимо и запоздало позвал:
      – Пошли!
      Гриша покорно последовал за ним.
      Петр же малость помедлил, потому как все тут было для него ново и интересно. Но затем он подхватил полупустой портфель и с сожалением пошел следом.
      В приземистом здании, крытом и обшитом с боков голубоватым, в мелких складках, шифером, Филипп имел отдельную комнату. Узкая голландская печь, сложенная поперек боковушки, разделяла ее пополам. Позади, в темной половине, стояла кровать. В светлой части вплотную к окну был придвинут почти квадратный стол, заваленный какими-то бумагами, пожелтевшими брошюрами. На подоконнике молчал дешевый, в черном пластмассовом футляре, транзистор.
      – Ты чё тут не ко времени? – спросил Филипп Гришу.
      – Так вышло, – неопределенно отозвался тот.
      – Ну-ну, – расспрашивать дальше Филипп не стал, прошел за печь и полез под кровать.
      Минуту спустя оттуда полетели и тяжело плюхнулись к ногам ребят новенькие резиновые сапоги и тяжелые оранжевые свертки – робы.
      – Переодевайтесь. Асфальта у нас нет. Нечего людей смешить. На притонке прибывших встретили одобрительными возгласами.
      – Робятки-то на людей стали похожи.
      – Держись теперь… все подборы пооборвут.
      – Крепок парень, только весноватый малость, в пестринках. – Это о Петре конечно же.
      – Шершавый, да, видать, неплошавый, – отозвался другой рыбак. И Петр, как бы между прочим, ввернул словечко:
      – На вспаханном хлеб растят.
      Так перекидывались они шуточками, а Филипп отметил про себя, что Петр вроде бы ничего парень: расторопный и общительный. И силой, видать, родители не обделили его. Из Гриши, правда, помощничек не ахти какой, да ничего, в артели сойдет. Фонарщиком придется его определить. И такая должность есть на тоне.
      Тут опять невод подошел, шутки стихли. Филипп подозвал Петра и показал что делать. Все оказалось до удивления просто: нижнюю подбору с каменными грузилами-ташами тянула лебедка, а верхнюю, с пенопластовыми, почти невесомыми поплавками, стоя по колено в воде, вытягивали рыбаки. И Петр тоже.
      И так – метр за метром, метр за метром. Работа особого навыка не требует, только без привычки вода в рукава заливается, щиплет кожу. Потом звеньевой Усман отъехал на лодке к середине невода и долго что-то копошился там, низко склонившись к воде. Несколько спустя Петр понял: пока сплывает невод, мотня-ловушка скатана и привязана к верхней подборе, чтоб не путалась, не выворачивалась наизнанку. А когда невод на подходе, мотню распускают – тут уж ее сама вода расправляет самым наилучшим образом и вся рыба, обманувшись ложным ходом, оказывается в ловушке.
      Ночами у мотни лодку с красным фонарем к неводу причаливают – вроде бы передвижной бакен, чтоб ненароком катер или мотолодка невод не порвали. А на лодке-фонарке – фонарщик дежурит…
      Вначале, пока мотня шла приглубью, Петр видел, как вскидывались крупные рыбины – темные покатные спины, глянцем раздвигая желтую воду, блестели на солнце. На отмели мотня взбурунилась, зашебуршила.
      Петру кинули брезентовые рукавицы.
      – А ну, парень из поселка городского типа, разомнись-ка… Вокруг засмеялись, но Петр нисколько не обиделся. Сунул широкие ладони в рукавицы, изловчился и схватил некрупного белужонка за раздвоенную махалку. И в тот же миг его мотнуло в сторону, потом в другую. Потеряв равновесие, он отпустил рыбину и повалился было в воду, но его поддержали.
      – Ты б еще зубами за махалку. В один момент скулу своротит.
      – Под кулаки ты ее бери. Так вот. – Филипп подхватил белугу под грудные плавники. – Тут она и твоя…
 

4

 
      Вахта кончилась под вечер. К притонку уже спешили ловцы подсменного звена.
      – Петро, отнеси-ка на кухню, – Филипп вытянул из бударки саженного осетра и взвалил парню на плечо.
      – Солнце садится, у рыбак живот веселится… Айда за мной. Уха варим. – Это Усман. Он рад концу смены, предстоящему отдыху. Но Петр с опаской смотрит то на Усмана, то на Филиппа: нести осетра на кухню или шутят над ним? Наверняка шутят – кто же эдакую махину будет варить.
      – Ты чё замешкался? Или мало? – Филипп вскинул на парня округленные глаза.
      – Хе, скажешь тоже. – Петр заулыбался растерянно и зашагал следом за Усманом.
      – Повариха мал-мал болел, – говорил Усман. – Чебурок домой ее отправил.
      – Кто? – не понял Петр.
      – Филипп…
      – А Чебурок – это фамилия?
      – Ну да… Чебуров он. А чебурок-таш – это такой грузел каменный. Филипп – мужик крутой, тяжелый. Вот его и звал Чебурок… – И пожалковал: – Теперь сурпу сам варим…
      Усман разделывал осетра мастерски. Вытащив из кармана штанов складной нож с потемневшей, пропитанной рыбьим жиром деревянной ручкой, навел лезвие о край эмалированного ведра. Попробовал остроту на палец и скупым движением ножа глубоким надрезом окольцевал рыбью махалку. Пока из туши стекала кровь, похлопал шершавой заскорузлой ладонью по осетровой брюшине.
      – Икра сейчас мал-мал ашаем…
      – А как узнал, что икряная? – полюбопытствовал Петр.
      Усман озадаченно посмотрел на парня, удивляясь неуместному вопросу. Сколько он себя помнит, перед ним никогда не возникали такие пустые и ненужные вопросы. Откуда все приходило – рыбак не мог бы и объяснить. Это так же естественно и ясно, как и то, что днем светло, а ночью – тьма.
      – Зачем спрашиваешь? – осерчал Усман. – Гляди: большой брюха – икра многа, маленький брюха – мала. Когда вот тут длинный ямка – сапсем бестолковый рыб… – Довольный своим объяснением, он подцепил указательным пальцем становую жилу, белевшую в надрезе, и потянул на себя, извлекая из тушки белый упругий жгут. – Вязига ашал? Нет… Уй-бай. Вязиг солить, сушить будем, домой бери. Пироги делать будем. Баба есть?
      – Не успел. Только из армии вернулся…
      – Баба будет, – успокоил Усман. – Мать есть?
      – Никого у меня нет, – глухо отозвался Петр. – Детдомовский… Усман, не переставая работать, долгим взглядом посмотрел на Петра.
      – Выходной придет, ко мне поедем. Моя Марья хороший пирог печет. Я русский бабу взял. И тебе найдем. Дочка у меня – четыре штуки. Какой понравится – та твой… Бери, пожалста, красивый дочка: глаза большой, как у Марья, глаза… Держи… вот так держи.
      Усман полоснул белугу вдоль брюха. В открывшемся разрезе сизым отливом блеснула икра.
      – Ведро давай, – попросил рыбак. Он запустил руки в брюшину и вытащил крупный ястык икры. – Большой белуга, а дурак. Половина ведра нет… Пустой рыба, – ворчал Усман. И Петру: – Я в море ходил после войны. Икрянщиком на шаланде был. Шаланда, знаешь? Нет? Завод такой, в море плавает. Уй-бай, сколько икры Усман делал! Какой белуг резал! Икра – четыре-пять ведра. Жаксы, хорош белуг! Утром видал, какой белуг поймали? Корова! – Усман увлеченно рассказывал, а сам крошил рыбью тушу на мелкие куски, срезая их с жесткой, в острых костяных жучках, кожи. Все получалось у него ладно и споро. Петр еле успевал споласкивать крошево в воде и класть в развалистый дюралевый котел.
      Когда заварили уху, Усман снял со стены эмалированную кастрюлю и поставил перед собой. Попросил:
      – Грохотку дай-ка.
      – А что это… грохотка?
      – Уй ты, парень городской, типовой, – пошутил Усман. – Сапсем дурной голова. Вон на стенке висит – видишь.
      – Решето это.
      – Решето у бабы на кухне. У рыбака – грохотка. Икру через нее пробьем, кишка-мишка ненужный бросаем. – Он взял ястык и потер о грохотку. Икринки мелкой дробью осыпались в кастрюлю, а на капроновой мелкоглазой сетке грохотки остались ястычные пленки – «кишка-мишка». – Усман большой мастер-икрянщик был. После шаланда тут, на заводе, работал. Икра делал – мед. Кило ешь, два ешь – еще охота. Мала-мал не доглядишь – язык проглотишь… Любой фасон делал: паюсный, зернистый, жировой. Все бросал, ушел…
      – А ушел-то зачем? – поинтересовался Петр.
      – Устал, парень. Один просит: дай, другой просит: дай. Усман – человек добрый, всем давал. Потом устал мал-мала… Что, говорю, Усман – купец? Ушел… Давай вода горячий, соль давай.
      Усман развел крепкий тузлук и вылил в кастрюлю с икрой. Опустился затем на корточки и не спеша стал помешивать в кастрюле ложкой. Черные икринки слегка пожелтели, набухли просяным зерном.
      – Теперь гляди, учись. Давай руку, – зашептал Усман и положил парню на ладонь пол-ложки икры. – Вот так теперь жимай мал-мал. Тихо, ну чистый медведь. Вот, гляди. Зерно лопнул, а молока нет. Значит, готов икра. Такой вот секунд найдешь – хорошо, жаксы! Не то – пропал икра!
      Они сцедили тузлук, и поверх марлицы, расстеленной на грохотке, горкой рассыпчатого черного зерна аппетитно засветилась икра. Рыбак сунул Петру ложку и сказал:
      – Ешь. Только язык не глотай.
 

5

 
      После ухи на заходе солнца всем звеном поехали на приемку. Три бударки, всклень налитые рыбой, тяжело тащились за слабеньким буксирным баркасиком. Усман, сидя на кормушке последней лодки, блаженно улыбался и шершавой ладонью поглаживал живот.
      – Жаксы!
      – Еще бы не жаксы, осетрина – не щучина.
      – Любит дядя Мокей рыбу без костей.
      – А что, ребята, щука рыба нужная, особливо мужику в возрасте. Силу возвращает.
      – Усмана щучиной надо кормить.
      – Ничава, мой Марья на меня пока не обижается, – отшутился Усман.
      Приемный пункт, заякоренный у крутояра, открылся за первым же коленом. Водоверть прижала к берегу рыбницу с камышовым навесом и невысоким кубриком на корме и несколько вытянувшихся гуськом прорезей – садков для живья.
      – Аноха уже у весов, на вахте.
      – Жулик Аноха, – в сердцах отозвался Усман. – Сапсем не надо его рыбница сюда водить. Другой места пущай карапчит.
      – Не один хрен, – усмехнулся Филипп. – Не у нас, так у других, Проучить его надо бы.
      – В прошлый раз тебя не был, Филипп, – вспомнив что-то, оживился Усман. – Тридцать шесть носилка сдали, Аноха тридцать пять писал.
      – Уши не развешивайте, – беззлобно усмехнулся Филипп. – Одному надо завсегда у весов стоять и отвесы записывать. Аноха прикидывается только эдаким простачком-беднячком, а у самого небось на пять машин лежит на книжке. Что и говорить – продувной мужик.
      – Так-так, – закивал Усман и потянул на себя румпель – караван заворачивал к приемке. А сам подумал: как незаметно меняются люди. В войну они с Анохой пацанами были. И всегда тот, бывало, за товарища горой. Куском последним делился, А теперь поди-ка вот…
      В молодости Анисим слыл простачком и даже недоумком. Всерьез никто его не принимал. И когда неожиданно он стал приемщиком, сомневались мужики: потянет ли? Что там ни говори, рыбу надо принять и в целости-сохранности доставить на завод. И не один центнер, а сотни. Попробуй-ка летом, в сорокаградусную жарынь, не протушить ее…
      Обернулось, однако, совсем иначе. Аноха и хозяйство свое соблюдал, и пронырливым не в меру оказался – поворовывать начал, да так незаметно и красиво, что и придраться вроде бы не к чему.
      Когда начали сдавать рыбу, Филипп дозором застыл у весов рядом с Анохой и записывал каждый раз, как только носилки снимали с весов. Приемщик чувствовал недоверие рыбаков, но прикидывался, будто не замечает их подозрительности.
      На Петра приемщик произвел хорошее впечатление: открытое улыбчивое лицо, глаза внимательные, спокойные. Говорил Аноха неторопко, мало, не суетился, двигался уверенно, подчеркивая тем самым, что на рыбнице он хозяин, а среди рыбаков – свой человек. Подумалось тогда парню: может, оговаривают человека? Всем угодишь разве?
      Петр работал в паре с Усманом. Подставляли пустые носилки к бударке, груженной красной рыбой, а когда их наполняли – шли к весам, потом – к прорези. Трех белуг, не умещавшихся в носилки, к весам, а затем и к прорези тащили волоком.
      – Хорош, шайтан. Держи, Петька, – приговаривал Усман. В нем опять проснулся старый мастер-икрянщик. – Два пуд икра – как пить дать… Золотой белуг, матерый белуг…
      Петр просунул пальцы в жабры, потянул, но тут же отпустил: зазубрины белужьей щеглы-щеки больно впились в суставы – костяная щегла была чем-то повреждена.
      – Глянь-ка, Усман, как изуродована…
      Но Усман всякого насмотрелся на своем ловецком веку. Какой ему интерес рассматривать царапину или пустяшную ранку на белуге, которую они сейчас сдадут и уже более никогда не увидят.
      – Давай-давай, Петряй… Кина смотреть пришел, да?
      Петр тут же забыл и о боли в пальцах и о зарубцевавшейся ране на белужьей скуле. Вдвоем с Усманом они доволокли рыбину до края прорези и столкнули в садок.
      И, может статься, никогда бы не вспомнить Петру о той малой неприятности, если бы не скорое происшествие на тоне. Неслыханный этот случай произошел на следующий же день и до крайности возмутил рыбаков нечеловеческой жестокостью.
      А пока ловцы сдавали улов, не зная, не ведая о том, что их ожидало.
 

6

 
      Наутро Филипп вышел из своей боковушки без робы и без сапог. На нем была ватная телогрейка, брюки заправлены в шерстяные, домашней вязки, носки, на ногах потрескавшиеся, прожаренные на солнце галоши. Он после пополнения бригады не заступил со звеном на вахту, а стал тем, кем и должен быть – начальником тони, чтоб руководить всеми тремя звеньями.
      День был безветренный, ясный и уловистый. Река разгладилась от ночных волн-морщин, от нее веяло свежестью, пахло снегом, переспелым арбузом.
      Подошла мотня. Став полукругом, уловщики выбирали из воды мотню, все более сужая котел, в котором вскипала вода от рыбы.
      – А много краснухи-то, – не то сказал, не то спросил озабоченно Гриша.
      Усман с усмешкой покачал головой:
      – «Много»… Слыхал, Филипп? – Усман обернулся к берегу, где у самого заплеска, широко расставив ноги, стоял Чебуров. – Слыхал, Филипп, что балашка болтает… полета голов не наберешь. До войны мой ата невод тянул. Ты, Филипп, не забыл? Скажи, эти котята ничава не знает… Скажи, Филипп, сколько мой ата брал.
      – До тысячи голов с притонения, а точно, до штуки, не упомню. – Подумав, Чебуров добавил: – И поболе случалось.
      – Видал? А ты «многа»… Уй-бай, какой белуг был. Одну поймал – тонна весил, икра два центнер был. Так вот!
      Филипп от воспоминаний закручинился, зло сплюнул под ноги на желтый песок и побрел прочь от работавших.
      Подогнали бударку, и ловцы, подзадоривая друг дружку, подхватывали под кулаки мордастых белуг и осетров, перекидывали их через низкий борт бударки. И вроде бы уж и перекидали всех, и звеньевой отодвинул бударку с красной рыбой, чтоб поставить у мотни вторую лодку для воблы, как рыбаки приметили среди частиковой мелкоты неестественной желтизны белужью спину. Было что-то странное и непонятное в неподвижности огромного сильного тела.
      Петр с Гришей осторожно добрели до середины мотни, раздвинули мелкую рыбу и немало подивились: на дне мотни лежала огромная белуга, не меньше той, которую поймали вчера. Усман опять скажет: корова.
      Ребята потянули белугу за кулаки и, удивленные тем, что открылось им, словно сговорившись, выпустили ее из рук и немигающими, широко раскрытыми глазами смотрели на нее.
      – Чава стоишь? Кипа смотришь, да? – нетерпеливо спросил Усман, но тревога ребят уже передалась и ему. – Чава молчишь? Рот закрой – карга залетит.
      – Выпотрошенная… белуга-то… – наконец проговорил Гриша.
      – Дохлый?
      – Живая, ворочает жабрами…
      – Чава болтаешь… Кто потрошил?
      Белугу выволокли на берег. Она и впрямь была еще жива. Продольный разрез страшно зиял на ее мелко вздрагивающем теле. Ловцы окружили рыбину кольцом и, пораженные, молча смотрели на нее.
      Первым опомнился Усман.
      – Филипп! – осевшим голосом окликнул он Чебурова. – Ходи сюда! Тот стоял у вешалов, где сушили и ремонтировали запасной невод, о чем-то разговаривал со стариком-чинильщиком. Не зная, по какому случаю понадобился звеньевому, Филипп не заспешил к притонку, а присел на кортки возле старика и помог ему вырезать латку из ядра, чтоб вставить ее в поврежденное крыло невода. И лишь когда Усман во второй раз окликнул и нетерпеливо замахал рукой, Филипп неспешно поднялся и так же вернулся к пригонку.
      То, что он увидел, поразило старого рыбака не меньше, чем ребят, еще мало что познавших в жизни. На притонке лежала чуть ли не трехметровая белуга, вспоротая по всей длине брюшины. Бескровное ее тело желтело воском, побелевшие безжизненные глаза неподвижно уставились в небо и, видимо, уже ничего не различали – даже огромного и жаркого солнечного диска. По телу, когда-то сильному и быстрому, мелкой рябью пробегали предсмертные судороги. Она сдержанно дышала, вяло раздвигая щеглы, под которыми чуть приметно вздрагивали слипшиеся бледно-розовые жабры.
      Обреченная на смерть еще задолго до того, как неводом вытянули ее из реки, она, отходя, недвижно, живым укором человеческой жестокости и алчности лежала на сыром песке.
      Ловцы, с детства свычные каждодневно и каждочасно во множестве вылавливать (и тем самым обрекать на смерть) этих редкостно-могучих и совершенных в своей красоте рыбин, тут, при виде столь неоправданной жестокости, виновато молчали, словно вина неизвестного им человека, сотворившего это зло, была и их виной, а его жестокость – их жестокостью.
 

7

 
      Стояли рыбаки возле белуги и никто не знал (да никто и не думал о том), что тускнеющие ее глаза, неподвижно нацеленные в небо, видели эту бесконечную синь и желтый диск солнца давно-давно, когда никого из них, даже самого старшего, Филиппа, не было на свете. И тони, конечно же, не было, не тарахтел дизель, не стояла на берегу под ветлами одетая в шифер казарма. Да что там тоня, что казарма, что ветлы! И сама рыбистая Белужка еще не коленила здесь, и камышовые острова, что крутояро высятся вдоль реки, еще лежали в верховьях Волги, Камы и Оки – за многие сотни перст отсюда. Да и сама земля-то плотно, песчинка к песчинке спрессованная водой, и та намного поздней принесена сюда буйными вешними паводками с разных уголков необозримой волжской области – с западных предгорий Урала и клязменских водомоин, с овражистых полей Заволжья и древних муромских косогоров.
      В то далекое время здесь было море, по нему гуляли волны-беляки, бегали реюшки под серыми косыми парусами, а зимой на санных подводах съезжались сюда ловцы за белорыбицей, долбили пешнями неподатливый искристый лед, шестами щупали дно, ставили оханы-режаки, а в ожидании улова жили в ледяных буграх, греясь днем работой, ночами – в шалашах, у жарников.