Итак, Фрике обеспечил помощь несчастному в доме самого Лефевра. Надо же нам знать, что за человек этот Лефевр и каковы были его отношения к нашему герою.
      Лефевр был когда-то военным доктором. Выйдя в отставку еще в годах нестарых, Лефевр занялся торговыми делами. Он не был медиком по призванию, на дорогу эту его поставили родные; он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему переменить род занятий.
      Лефевр завел вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. В десять лет он нажил хорошие деньги и приобрел в свое владение землю и постройки, в которых процветало его заведение. Заведение это он скоро перепродал другому, а сам купил себе дом и землю в Кламаре, где и поселился. Тут вспомнил он опять свои медицинские познания и сделался врачом для бедных.
      В настоящее время ему под шестьдесят лет, но он еще совершенно здоров и крепок, так как вел всегда самый регулярный образ жизни. У него была одна печаль: судьба не дала ему сына.
      После нескольких лет супружества жена подарила ему дочь, ту самую мадемуазель Мари, двадцатитрехлетнюю девушку, с которой мы встретились, когда раненый был привезен в дом ее отца.
      Но мосье Лефевр страстно желал иметь сына. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный или, вернее, счастливый день ему пришлось встретить у конторы для найма кормилиц незнакомую женщину с годовалым ребенком на руках. Ребенка этого она взяла на воспитание за хорошую плату; но так как родители его уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы возвратить им ребенка, однако, несмотря на все старания, она не могла их разыскать.
      Ребенок походил на толстый, безобразный и притом грязный кусок мяса и был к тому же еще страшнейший плакса, но все же это был мальчик.
      Мосье Лефевр уплатил кормилице за все неуплаченные месяцы, дал ей свой адрес на случай розысков со стороны родителей и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище.
      Ребенок был не крещен. Мосье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал его, как крестный отец, и своему воспитаннику.
      Ребенок подрос. Нрав у него был невыносимый, но все ему прощалось, так как он был мальчик.
      Мосье Лефевр хотел было сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу.
      Он любил только бегать по улицам да по полям, прыгал и веселился, как воробей, поэтому и получил свое прозвище, которое так и осталось за ним навсегда.
      Мосье Лефевр, человек либеральный, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал все скучные рассуждения своего приемного отца только для того, чтобы забыть их сей же час.
      В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой.
      В пятнадцать – совершенным негодяем.
      А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, мосье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать своего приемного сына на улицу, так как уже потерял всякую надежду на его исправление.
      И несмотря на все это, добрый старик не имел духа выгнать его опять, когда тот явился снова в Климар со своею странною находкой.
      Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то удалось привести его в чувство, но тут у несчастного открылся горячечный бред.
      Напрасно постукивали в дверь Фрике и мадемуазель Мари – старик не допустил никого к своему пациенту.
      Только уже вечером, дав больному успокоительные капли, Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой.
      Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видавший его таким, ощутил даже что-то вроде страха.
      – Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя честным человеком и не могу считать себя виновным в том, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которые я всегда старался внушить тебе.
      – Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, мосье Лефевр.
      – Желал бы, чтобы на самом деле было так. Но выслушай меня до конца. Еще недавно вынужден был я удалить тебя из своего дома, так как окончательно убедился в том, что с тобой, действительно, нет никакого сладу. Все хорошее, все доброе в тебе заглохло.
      – Вы слишком строги, мосье Лефевр, но я, вероятно, не имею права обижаться, так как я вам совсем чужой. Вы, конечно, не можете глядеть снисходительнее на мои дурачества и шалости, вы – не родной отец!
      – Дай Бог, чтобы у тебя на душе не было какого-нибудь более тяжкого греха, дай Бог! До сих пор я знал тебя за повесу, лгуна, лентяя, обжору…
      – Проверьте, все ли мои недостатки перечислили вы, мосье Лефевр? – улыбнулся Фрике.
      – Я не шучу, Состен, и прошу не перебивать меня. Повторяю, я знал твои мелкие недостатки, но никогда не мог я даже предположить, что ты падешь так низко и сделаешься преступником!
      – Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.
      – Пожалуйста, не притворяйся удивленным! Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.
      – Не было.
      – А теперь у тебя есть деньги. Ты же нигде не работал, откуда же мог ты достать? Мне передано, что ты менял золотую монету в кабаке.
      Фрике был в большом затруднении, это было по всему заметно.
      – Тем, кто передавал мне это, я должен был сказать, что деньги эти ты получил от меня, иначе тебя обвинили бы в воровстве.
      – Мосье Лефевр, – начал Состен, вдруг покраснев до корней волос, – я не воровал этих денег, я взял их в долг…
      – Не лги, Состен! Скажи откровенно, откуда у тебя эти деньги?
      – Я нашел их сегодня утром близ того места, где лежал раненый.
      – Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.
      – То есть как это? В чем сомнение? – недоумевающе глядел на него гамен.
      – В том, что человек этот не сам наложил на себя руки, его просто хотели убить.
      Фрике только было собрался рассказать, что он видел, но приемный отец остановил его.
      – Молчи! Ты все равно будешь лгать! – сказал он в сердцах. – Самое расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке этой не может быть никакой веры. Строки написаны твердой, уверенной рукой, мог ли так писать человек, решившийся на такое ужасное дело? Если бы у него нашелся в кармане хоть какой-нибудь обрывок записки, я заранее уверен, что почерк ее не подошел бы к почерку бумажки, всунутой в руку несчастного.
      Фрике восхищался логикой мосье Лефевра.
      – Да и к тому же тот, кто писал эту записку, сделал большую ошибку. Причиной самоубийства он выставляет бедность, не подумав о том, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.
      Фрике почти с благоговением слушал своего приемного отца.
      – Я уже успел обдумать все это и обсудить и, согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда взялись у тебя деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и… главным виновником или, по меньшей мере, соучастником его был ты сам!
      – Я?! – свалился со стула Фрике.
      Он более не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.
      – Вы рассуждаете, конечно, от чистого сердца, мосье Лефевр, но попрошу вас теперь выслушать и меня, – проговорил он, чуть не плача.
      И Состен рассказал вкратце все, что видел, рассказал о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.
      – Рассказ твой придуман очень ловко, но, согласись, что трудно поверить такой басне, – сказал Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы иметь возможность брать из него золотой по мере твоих потребностей. Ты уже, вероятно, и почал свою подземную кассу?
      – Если бы я сделал это, то, конечно, не стал бы вам рассказывать о том, мосье Лефевр. Значит, вы обвиняете меня в таком ужасном преступлении?
      – Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя сами факты, сами обстоятельства дела. К сожалению, не говорит в твою пользу и твое прошлое.
      Бедный Фрике был окончательно уничтожен. Он был невинен, а между тем не смел утверждать свою невинность, не имея ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.
      – Я имею доказательство! – радостно вскричал он.
      – Какое?
      – Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.
      – Ну и что же из этого?
      – Бумага эта служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать противника этого несчастного молодого человека.
      – Что же там написано?
      – Окончания каких-то двух слов:…ен и…ер.
      – Шутишь ты, что ли, со мною?
      – Нисколько.
      – Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумеваешь ты под этими загадочными буквами?
      – Я и сам еще ничего не понимаю, – отвечал Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Да, тут конечно, кроется преступление… Конечно! Я почти уверен… Но только совершил его не я, потому что убийца – это тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу. Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление.
      В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной правдивости, что убеждение старика Лефевра невольно пошатнулось.
      – Я должен был бы отдать тебя сейчас же в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там уже сумеют разобрать, прав ты или виновен; но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невинности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка, а потом видеть его падение, его гибель!..
      – Говорите, что хотите, мосье Лефевр; как человек, заменивший мне отца, вы имеете на то полное право… Но поверьте мне, я невинен!
      – Докажи мне свою невинность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для твоего успокоения: я оставлю у себя этого бедного молодого человека до его выздоровления, а может, вернее, смерти… Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на попечение, никто, конечно, не удивится этому. Если ты действительно невинен, то можешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен, – иди, куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… Ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, предать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то, что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.
      – Мосье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку. О! Не бойтесь…
      – Тише! Сюда идет Мари…
      Несколько минут спустя Фрике был уже опять в лесу, на том самом месте, где лежал раненый, и отыскивал бумажку с таинственными окончаниями слов. Найдя этот важный документ, он направился в Париж.
      – Клянусь! Я найду, найду этого человека… Как? Я и сам не знаю. Но уже из одного чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. У меня будет теперь хоть какая-нибудь цель в жизни. На что был бы я годен, если бы не старался принести хоть какую-нибудь пользу ближнему? А ведь этот добрый мосье Лефевр серьезно считает меня убийцей; он, кажется, готов был предать меня проклятию! Чудак!
      Фрике-Состен был, значит, не особенно огорчен и опечален, если мог подшучивать. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз переворачивал он в руках загадочный лоскуток бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов:…ен…ер.
      – Нет! Надо сходить к Николю и поговорить с ним об этом, – решил наконец Фрике.

      Николь, к которому Фрике-Состен имел такое большое доверие, тип довольно любопытный. Это был тридцатипятилетний философ, изучавший философию на практике, а не в теории. Мизантроп, полный когда-то иллюзий и мечтаний, но растерявший их одну за другой на тернистом жизненном пути, Николь мог быть причислен к разряду «смирившихся».
      Изгнанный из отчего дома за неуважение к мачехе, Николь сказал себе:
      – Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею делать, но уже ни за что не вернусь к этому старому зверю, который называется моим отцом!
      И вот он выкинут на мостовую, он не имеет ни крова, ни пристанища, а между тем надо и пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николю, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим работы несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным, наконец, вздумал испробовать свои силы на театральных подмостках. Имя Николя красовалось на афишах театра Монпарнас, в котором он разыгрывал Меленгов и Дюмэнов.
      В это самое время Николь и познакомился с нашим Фрике, бывшим одним из горячих его поклонников. Восхищенный его длинными, высокопарными тирадами, Состен счел бы за величайшее счастье поцеловать хоть край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы хотя одним глазом взглянуть на него вблизи.
      Наивное восхищение это, конечно, льстило самолюбию Николя, и в нем тоже зародилось чувство симпатии к молодому человеку. Привязанность эта скоро окрепла и перешла в более серьезное чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике было главной причиной скорого сближения приятелей.
      На счастье Николя, мачеха его не была долгожительницей. Через три месяца после смерти жены умер и отец его, не успев лишить непокорного сына наследства. Из нищего Николь превратился вдруг в достаточно богатого человека.
      Отец его был часовых дел мастером, и магазин достался теперь Николю. Обратив весь товар в наличные деньги, Николь принялся проживать их. Но скоро разгульная жизнь прискучила ему. И сил, и денег было потрачено много, а в результате – одно пресыщение. Подведя итог, Николь увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных им от отца, у него едва оставалось сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и преждевременную седину на висках. В метрике его стояло уже двадцать девять лет. Пора было немножко опомниться. Он это и сделал.
      По некотором размышлении Николь отправился со своими сорока тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, стал получать 1719 франков ежегодного доходу.
      По возвращении от банкира он уложил свои вещи в дорожный сундук, а ненужные бумаги, записки и всякий хлам предал сожжению. Далее он уплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель будет взята обойщиком, и наказал говорить всем, кто только будет его спрашивать:
      – Мосье Николь уехал в Чандернагор.
      Затем из улицы Ришелье он отправился в Люксембургский квартал, нанял себе маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда только самое необходимое из роскошной обстановки прежнего своего дома на улице Рашель – и заснул с чистой, покойной совестью в своем новом жилище. Проснувшись на следующее утро, Николь спросил себя:
      – Что же буду я теперь делать?
      И после долгих, трехдневных обсуждений этого важного вопроса он ответил просто:
      – Ничего.
      В одну из прогулок по Люксембургскому кварталу он встретил опять своего приятеля Фрике, которого потерял было из виду, пока проматывал состояние своего папаши.
      Николь был еще молод, энергичен, но ему нужен был толчок в жизни, нужна была какая-нибудь цель, к которой бы он стремился.
      В дружбу он не верил с тех пор, как у него не было денег; в женщин – с тех пор, как ему приходилось оплачивать их ласки; в богатство – с тех пор, как он расточил его; в бедность – с тех пор, как он забыл ее. Он теперь ни во что не имел веры. Но ему еще хотелось во что-нибудь верить.
      Однажды вечером ему пришла счастливая мысль сделаться писателем. Он имел много жизненного опыта, и стоило только дать поработать воображению. Он был раньше актером; почему же теперь не сделаться ему драматургом?
      Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот, как говорится, бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.
      – Ни-че-го! То есть решительно ничего не выходит! Все как-то похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль.
      Приход Фрике оживил его.
      Фрике, захлебываясь словами, рассказал о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, о бедном, ни в чем не повинном Фрике.
      Рассказ беспрестанно прерывался восклицаниями Николя, который, видимо, интересовался повествованием своего друга. Дослушав до конца, он сказал, потирая руки:
      – Но это только один пролог.
      – Какой пролог? – не понял Фрике.
      – Пролог моей драмы! – отвечал Николь.
      – Какой это драмы? – опять не понял Фрике.
      – Ты поймешь это позже, – успокоил его приятель. – В настоящий же момент необходимо как можно скорее разыскать противника… Это необходимо для первого акта.
      – Но это еще более необходимо для меня.
      – Знаешь ты имена этих господ?
      – Откуда?
      – Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?
      – Журналиста?.. Действительно, он назвал свое имя, но я, черт меня дери, забыл его совсем.
      – Ты бы узнал этого человека?
      – Без сомнения! Так же, как и того, который опустошил бумажник.
      – Отлично!
      – Рожу того противного черномазого я тоже запомнил хорошо, никогда не забуду.
      – Ну, а других признаков, других указаний ты не имеешь?
      – Как же! Как же! Вот обрывок конверта.
      – А-а!
      – Видите, бумажка эта служила пыжом для одного из пистолетов… Дал ее черномазому противник молодого незнакомца.
      – Но тут можно разобрать только окончание каких-то двух слов.
      – ен… ер… О! Я уже хорошо заучил эти проклятые окончания, так как двадцать раз поворачивал эту бумажонку и так, и сяк…
      – Какое же заключение выводишь ты из этих иероглифов?
      – Я решил, что…ен – окончание имени, как, например: Мартен, Рабурден, Фалампен…
      – Прекрасно!
      – …ер – окончание названия какой-нибудь улицы, например: Пуассоньер…
      – Хорошо! Хорошо. Дело идет на лад.
      – Но того, куда было отправлено письмо, мы не знаем. Николь жадным, вопросительным взглядом рассматривал бумажку, как бы сожалея, что она сама не может заговорить. И вдруг радостно воскликнул:
      – Письмо было адресовано в Париж!
      – Вы полагаете?
      – И притом не по почте.
      – Откуда вы это узнали?
      – Видишь эту поперечную черту?
      – Вижу.
      – Чертой этой было подчеркнуто, вероятно, какое-нибудь наскоро написанное слово – имя адресата или номер его квартиры. Небрежность эта указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, к кому писали, а во-вторых, свидетельствует о том, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо писать слов: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл конверт этот, нам, во всяком случае, полезно разыскать личность, к которой он был адресован.
      – Я и сам так думал, – поддакнул Фрике. – Но один-то что я могу поделать?
      – Можешь и один сделать очень много, дружок Фрике, – возразил Николь.
      – О согласитесь, мосье Николь, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, одних драм сколько переиграли, вам нетрудно открыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николь.
      – Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку, – тогда как в этой я решительно ничего не могу угадать.
      – Надо искать, мосье Николь.
      – Ясно только то, что у них был расчет отделаться от этого молодого путешественника. Думаю, что преступление подготовлено несколькими лицами. Негодяй тот, однако, хотел ловко скрыть свое преступление запиской о самоубийстве жертвы.
      – Вот вы уже и начинаете распутывать узел, мосье Николь! – обрадовался Фрике.
      – Главное затруднение будет в удостоверении личности раненого, или убитого, так как бумаги его украдены его противником.
      – А может быть, нам и удастся справиться с этим затруднением, Фрике.
      – Можно, конечно, попытать счастья… Дело заманчивое. Можешь, можешь рассчитывать на мое содействие, дружок Фрике, – протянул Николь ему руку.
      – Наконец-то!
      – Но приступим к делу по порядку. Во-первых, надо основательно заняться таинственным конвертом – в нем пока вся сила.
      – Но ведь невозможно же созвать посыльных со всего Парижа и расспрашивать, который из них отнес письмо в улицу на…ер, господину на…ен.
      Приятели расхохотались.
      – Постой, – сказал Николь, развертывая план Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на ер. Вот: улица Гласьер, Гранд-Шомьер, Шартьер, де ла Сурдьер, Гранд Бательер, пассаж Лаферьер, улица Мишодьер, Мольер, Траверсьер, де ла Пениньер, де ла Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.
      – Готово! – сказал записывавший с его слов Фрике. – Теперь приступим к разделению труда.
      – Будете искать на первый раз Маршена.
      – Ударение надо сделать только на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтоб привратник мог расслышать одно ен; и если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он, конечно, укажет нам его квартиру.
      – Это займет немало времени, ну да уж нечего делать. Однако дальше-то что же будет?
      – А вот что я придумал, мосье Николь. Вы дадите мне несколько форменных писем, в которых такой-то ходатай по делам приглашает мосье (я уже сам выставляю его имя) в свой служебный кабинет по важному делу.
      – Молодец, Фрике! Право, молодец!
      – Еще бы! Ведь недаром же я буду выдавать себя за вашего поверенного, мосье Николь, – захохотал Фрике. – Не посрамлю же я своего патрона. А заманив господина ен в нашу контору, мы уже сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

      Покидали улицу Вавен Фрике и Николь в отличнейшем расположении духа. Отыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Весело обошли приятели ближайшие улицы на Бер-Гласьер, Шартьер и Гранд-Шомьер.
      – Господин Маршен?.. – спросил Фрике у болтливого привратника.
      – А чем он занимается? – поинтересовался тот.
      – Не знаю. Мне надо передать ему письмо.
      – Маршен… Погодите!.. Во втором живет Бернар… Вам, может быть, нужен Бернар?
      – Нет-нет!
      – Тогда спросите рядом.
      В соседнем доме их приняли за воров, дальше – за нищих, в следующем – за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гранд-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра Клюни и хвалебную песнь весне.
      На всякий случай студенту оставлено было письмо следующего содержания:
      «Париж, 20 сентября 1868 г.
      Милостивый государь!
      Покорнейше прошу Вас пожаловать завтра от 2 до 3 часов в мою контору по весьма важному делу, лично Вас касающемуся.
      Николь.
      Поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам. Улица Вавен, 110.»
      – Едва ли только Геден этот окажется тем, кого нам надо, – заметил Фрике.
      – В шахматной игре необходимы пешки! – пожал плечами его приятель.
      – А я не умею играть в шахматы, – пожаловался Фрике.
      – Начало, по крайней мере, пока довольно удачно, – похвалился Николь. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.
      – Я останусь в этом квартале, – заявил Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.
      – Едва ли ты найдешь там что-нибудь.
      – Почему вы так полагаете?
      – Потому, что, судя по твоему рассказу, лица эти не могут жить в таком бедном квартале.
      – Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.
      – Конечно, конечно… Орудуй, милый Фрике, орудуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, повороти через Пасси на улицу Круа-Буасьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом я уж сам займусь.
      – Слушаюсь. Желаю вам успеха, мосье Николь!
      И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился к кварталу Гласьер, который населен почти исключительно бедными рабочими. Тощие, испитые физиономии, бледные, болезненные лица молодых девушек попадаются там на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербуют своих покорных рекрутов главным образом в этой части Парижа.
      Проходя мимо бедной, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.
      – Эй! Фрике! – окликнул его знакомый гортанный голос.
      – А-а! Это ты, Флампен.
      – Чего ты тут болтаешься?
      – Да так… Просто гуляю.
      – Небось старый-то твой хрыч опять тебе намылил голову?
      – Мосье Лефевр?.. Да.
      – Ты вырос, Фрике, преобразился в настоящего мужчину.
      – Еще бы! Мне ведь уже восемнадцать… А ты вот нисколько не изменился, все тот же…
      – Портильар, – подсказал гамен и захохотал во все горло.
      Личность эта была, действительно, не из симпатичных, и с первого же взгляда напоминала злополучного гамена Эжена Сю, с тою только разницей, что этому гамену было уже двадцать лет.
      Флампен был безобразен и гадок. Безобразие его – не из обыкновенных, на нем лежала какая-то особая печать самых низких животных страстей и пороков. Его громадный и слюнявый рот, с толстыми, бледными губами, с кривыми, желтыми зубами, изрыгал одну площадную брань и грязные, неприличные остроты. Его нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал поживу и легкую добычу. Его глубоко ушедшие в орбиты глаза – не то серого, не то зеленовато-коричневого цвета – еще издали зорко намечали свою жертву.
      Прежде Флампен пренебрегал своим туалетом, а теперь на нем были чистая рубашка из полосатого перкаля и франтовской галстук сольферинового цвета. Его гладко и ровно расчесанные волосы напомажены и слегка взбиты на висках. Надетая набекрень черная шелковая фуражка и блуза с широко откинутым назад воротником как нельзя более гармонировали между собой. Ходил он самой что ни на есть разгильдяйской походкой, заложив руки в карманы своих узких панталон.
      Я уверен, что вы непременно где-нибудь видели тип человека, подобного Флампену, и при встрече с ним не могли удержаться от невольной гримасы омерзения и отвращения, тогда как рука ваша благоразумно опускалась в карман, чтобы убедиться в целости и неприкосновенности кошелька или бумажника.
      Фрике недолюбливал Флампена и потому не обрадовался этой встрече.
      – Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его, только бы что-нибудь сказать.
      – Я? Я живу теперь с Виржини.
      – Какая это Виржини?
      – Ба! Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?
      – Не знаю и не понимаю. Чем ты занимаешься?
      – Да говорю тебе, что занимаюсь этой маленькой девчонкой! – топнул ногою гамен, глядя удивленными глазами на своего прежнего товарища.
      – А-а! Ну, это, конечно, другое дело…
      – Легка на помине! – крикнул Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой выходило тщедушное худенькое существо.
      – Это твоя жена? – удивился Фрике.
      – Ну, да!
      – Но она еще ребенок.
      – Кто это? Этиоле-то ребенок? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.
      В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика танцклассов дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился вновь пришедшей.
      – А ведь приятель твой гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд Фрике за его маленькое внимание. Она не была избалована вежливостью своих кавалеров.
      – Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.
      – Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь всякой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…