Это было в 1868 году.
      Первый этаж дома Вашетт очень оживлен с двух часов дня. Здесь ужинают, любят и шутят на всех языках.
      Это одно из мест, где собирается разношерстная, своевольная молодежь. Один приходит сюда от безделья, в надежде как-нибудь убить время, другой является в качестве спокойного наблюдателя.
      Неизвестный, только что вошедший в залу и присевший к одному из пустых столов, принадлежал, по-видимому, к этой последней категории.
      Это был молодой человек, или, скажем вернее, человек нестарый. Среднего роста, наружности привлекательной, с темными волосами и очень смуглым цветом лица. Походка, манеры, что-то неуловимое в улыбке и в открытом взгляде обличали в нем европейца.
      И не только европейца, но даже парижанина, так как он глядел на окружавшее его шумное веселье без глупой ухмылки новичка, а как человек, попавший в свою сферу. Если путешественник этот, – судя по костюму и обветренному, загорелому лицу это должен был быть путешественник, – и улыбался иногда не всегда острым, а иногда даже довольно плоским шуткам, сыпавшимся справа и слева, то улыбался доброй улыбкой старого завсегдатая, который наконец опять попал к прежним знакомым.
      Один из самых шумных его соседей был хорошо известен и посетителям, и прислуге заведения. В зале не было человека, который не окликнул бы его по имени.
      – Медерик! Эй, Медерик! – кричал один. – Я читал твою статью о дивах открытых сцен. Восхитительно!
      – Послушай, Медерик, – говорил другой, – твои рассуждения о современных баррикадах никуда не годны!
      Этот Медерик – журналист, будучи сам известен здесь каждому, он знает всех посетителей веселой таверны наперечет.
      Вот он присаживается к столу, за которым сидит шумная компания молодежи. Всем четверым он дружески пожимает руки.
      Стол этот помещается недалеко от того, за которым сидит смуглый путешественник.
      – Здорово, Марсьяк! – говорит он крайнему. – О! Вся банда в сборе: Карлеваль, Викарио, Буа-Репон!
      – Здравствуй, Медерик! – отвечают ему хором.
      – Вы, господа, конечно, от Сусанны?
      – Нет, она была утомлена и потому не могла принять нас. Я уже взялся предупредить о том приятелей.
      – Меня тоже очень удивило, что баккара уже кончено, – добавил Медерик. – Если только оно совсем не начиналось, то тогда, конечно, удивляться нечему.
      И не обращая более внимания на прибывавшую толпу, Поль Медерик старательно занялся упрямым, не поддававшимся ножу цыпленком.
      Об этих четырех посетителях необходимо сказать несколько слов.
      Первый из них – Марсьяк, человек приблизительно тех же лет, как и описанный нами незнакомец; ему лет тридцать пять, тридцать шесть, а может быть, и немного больше. У него такой же смуглый цвет лица, такая же темная шевелюра, но по оттенку этой шевелюры, по особому складу губ угадывался в нем итальянец, но итальянец-плебей.
      Викарио Пильвейра, если верить его собственным рассказам, – политический эмигрант. По его словам, он сделался жертвой pronunciamento, что случается нередко в благословенной Испании.
      Все, конечно, возможно; но истинный испанец по его выговору сейчас же признал бы в нем жителя Пиренеев или северной Каталонии, но никак не благородного кастильянца. Человек более опытный мог бы даже прямо назвать его бесшабашным гулякой, продажным бродягой, согласным на всякое темное дело за хорошую плату.
      Третий, Карлеваль, бывший компаньон разорившегося мелкого откупщика, но живет пока на свой кредит, так как катастрофа еще не всем известна. Ежедневно, около двух часов дня, его непременно можно встретить на бирже, а несколько позже – за баккара у Сусанны Мулен, любовницы Марсьяка.
      О четвертом, Буа-Репон, скажем только, что он студент, не кончивший курса. Уже давно стал бы он морским хирургом, не будь у него сильных врагов. Но откровенно говоря, самый могущественный враг его – собственная лень, страсть к картам и мотовство. Он так же предан Марсьяку, как и его приятели.
      Таков портрет четырех личностей, вошедших к Бребану между тремя и четырьмя часами дня.
      Веселая компания пробыла в ресторане всего несколько минут, обратила внимание на одинокого незнакомца, сидевшего рядом с нею. Он очень скоро сделался предметом ее плоских шуток. Незнакомец сносил все колкости терпеливо и отвечал на насмешки снисходительной улыбкой.
      Дорожный костюм путешественника, его манеры и даже упорное нежелание его вступать в разговор возбуждало у членов компании смех. До этой минуты шутки их еще не перешли границы дозволенного.
      Но скоро Марсьяк, старавшийся превзойти своих товарищей в колкости и едкости замечаний по адресу незнакомца, дошел, наконец, до полнейшего неприличия.
      Будь тут посторонний, незаинтересованный наблюдатель, он, конечно, заметил бы на лице Марсьяка довольную улыбку, как бы торжество победителя над уничтоженным врагом.
      Незнакомец, должно быть, отличался примерным терпением, потому что на все колкости и двусмысленности только улыбался и пожимал плечами; но и его неистощимый запас терпения наконец лопнул.
      – Господа, прошу вас прекратить ваши дерзкие шутки, – сказал он серьезно.
      – Наконец-то заговорил! – захохотал Марсьяк.
      – А вы говорили, господа, что это манекен! – выкрикнул Викарио.
      – Говорит тоже по-французски! – прибавил Карлеваль.
      Но плоские шутки эти остались без ответа со стороны незнакомца.
      Шумное общество Бребана, занятое собственными разговорами и развлечениями, и не замечало назревающей ссоры, тем более, что Марсьяк притворялся подгулявшим.
      Наскучив всем этим, незнакомец потребовал счет. Когда гарсон подавал ему счет, Марсьяк нашел возможным вырвать эту любопытную бумажку у него из рук.
      – Хе-хе! Мы не из тароватых, не разоримся на угощение! – захохотал он, проглядев цифры.
      Как ни велико было терпение незнакомца, как ни серьезны и важны причины, заставлявшие его выносить все эти глупейшие выходки, он не в состоянии был выдержать последней дерзости, и у него тоже сорвалось с языка несколько резких слов.
      Задиристый нахал ответил новой грубостью, слово за слово, и вспыхнула уже настоящая ссора.
      Все кинулись в их сторону, переполох произошел страшнейший, один из гарсонов крикнул даже слово «полиция».
      На лице незнакомца отразилось заметное волнение. Он понизил голос и настолько смягчил интонации, что зрители посчитали ссору прекращенной.
      Но такая развязка не входила в расчеты Марсьяка, затеявшего ссору. Решив довести жертву до желаемого конца, он нанес ей последний, жестокий удар, разом рассеявший колебания и нерешительность.
      – Охота вам, господа, обращать внимание на человека, который не намерен дать удовлетворение за нанесенное им оскорбление! – пожал плечами Марсьяк.
      – Оскорбление?.. Я оскорбил кого-нибудь?.. Вы поддаетесь крайне странному недоразумению, милостивый государь.
      – Довольно, господа! Стоит ли говорить с подлым трусом! С багровым лицом, сверкающим взглядом вскочил незнакомец со своего места.
      – Вы грубо оскорбляете человека, вам совершенно неизвестного! – задыхаясь, проговорил он.
      – В таком случае, вот вам моя визитная карточка, – нахально и презрительно отвечал Марсьяк. – Мое имя – Марсьяк. Позвольте узнать ваше?
      – Не считаю нужным сообщать его вам.
      – Почему так?
      – Да просто потому, что слишком уважаю свою фамилию, чтобы сообщать ее всякому встречному.
      – Видите, я был совершенно прав, когда сказал, что вы не пойдете дальше.
      – Ошибаетесь, я не остановлюсь, пока не исправлю вас, сударь.
      От этих слов, как от удара хлыста, Марсьяк вскочил с места.
      – Хорошо-с! Экипажи наши у подъезда, а Медонский лес под боком, если только вам угодно будет избрать эту местность, – проговорил Марсьяк, меняя тон манеры отчаянного гуляки на тон светского человека.
      – Место для меня совершенно безразлично, но я хотел бы покончить с этим как можно скорее, потому что спешу… И притом я здесь никого не знаю.
      – Укажите, мы отыщем кого-нибудь из ваших приятелей.
      – В Париже у меня нет ни друзей, ни знакомых, – заметил тот. – Только сегодня ночью приехал я сюда, а завтра утром должен опять уехать.
      – Да вот, мои приятели могут оказать вам эту пустяковую услугу. Викарио, друг мой, согласны вы быть секундантом этого господина?
      – Как! Совершенно не зная даже, что он за личность? – изумился Викарио.
      – Прошу вас сделать это для меня, – настойчиво продолжал Марсьяк.
      – Пожалуй, я согласен, но ведь нужен еще другой, – проговорил герой контрабанды.
      – Возьмите Медерика.
      – Очень благодарен вам, сударь, за оказанную вами услугу, – проговорил незнакомец.
      – А вы, Карлеваль и Буа-Репон, идете со мною, не так ли? – обратился Марсьяк к двум другим своим приятелям.
      Те, конечно, изъявили полнейшее согласие.
      Викарио, хлопнув по плечу горячо рассуждавшего о чем-то в стороне, сильно подвыпившего Медерика, сказал ему на ухо:
      – Ты знаешь, что Марсьяк должен драться через час?
      – Что за припадок храбрости! А с кем дерется он? – спросил Медерик.
      – С субъектом, которого он совершенно не знает. Господина этого мы видим в первый раз, но ты должен быть его секундантом.
      – Почему бы нет? А кто он такой?
      – Кажется, американец, только из южных.
      – Француз должен всегда оказывать поддержку американцу, особенно если он его совсем не знает, – изрек Медерик.
      Спокойно, без шума вышли все шестеро из зала.
      Спускаясь по лестнице, Марсьяк шепнул что-то Викарио на плохом испанском языке.
      Через пять минут, заехав за оружием к Карлевалю, противники уже катили по дороге к Медону.
      – Я напишу преинтересную хронику, – бормотал заплетающимся языком Медерик.

      Хорош летом восход солнца в лесу. Веселое чириканье только что проснувшейся птицы. Горячие ласки солнечных лучей, обливающих ярким, ослепительным светом и скромную, стыдливую фиалку, и душистый ландыш, и ароматную листву зеленого леса. Все вокруг ликует и веселится, и этот праздник природы праздником же откликался и в душе человека.
      Бедняк, растянувшийся на зеленой мураве Медонского леса, испытывал, вероятно, такое же чувство. Сладко потягиваясь и позевывая, он философствовал, нисколько не тяготясь тем, что у него не было квартиры:
      – Да будь у меня моя прежняя комната в Сен-Дени, я бы не смог наслаждаться этим чудным зрелищем!
      Подымаясь с сырой земли и расправляя свои онемевшие члены, он прибавил:
      – Прочь, ревматизмы! Будет еще и ваше время, только попозже… А то, пожалуй, слишком дорого обойдется мне созерцание красот природы. А ведь и хорош же этот Медонский лес!
      Затем, печально склонив голову, он прибавил:
      – Хорош-то он хорош, но не для человека, который не ел целые сутки, да и сейчас не знает, будет ли ему хоть что-нибудь перекусить. От воздуха свежего, что ли, так есть хочется? Желудок мой пуст и настойчиво требует немедленного подкрепления. Вот мука! Признайся, мой бедный Фрике, что человек – существо, далеко не совершенное! Увы! Он не может питаться тем, что природа дает ему в сыром виде.
      Говоря так, Фрике – мы уже знаем его имя – глядел завистливым взглядом на беспечных воробьев, без умолку чирикавших и весело перепрыгивавших с ветки на ветку.
      – Эти воробьи счастливые, сытые, а я – беден, – худое лицо бедняги вытянулось, печальный и пристыженный глядел он на роскошный праздник природы.
      Фрике – это, собственно говоря, было не имя, а прозвище. Фрике (горный воробей) завидовал в эту минуту своим маленьким собратьям, которые прыгали и порхали перед ним весело и беззаботно. Позже мы узнаем, почему было дано ему это прозвище – Фрике.
      Он был очень худ, этот несчастный, желавший даже превратиться в травоядное, худ и плохо одет. На нем была блуза, когда-то синяя, но теперь цвета неопределенного, дырявые панталоны, стоптанные башмаки и мятая фуражка.
      Но, несмотря на скромный наряд – попросту лохмотья, этот лесной бродяга имел очень приятную, симпатичную наружность. Этому Фрике было едва ли восемнадцать лет, и потому он относился беззаботно ко всем бедам и невзгодам своей неприглядной жизни; но голод брал свое, поправив обтрепанный пояс, парижский гамен проговорил со вздохом:
      – Сам виноват. Надо было держаться мосье Лефевра. Там тебе было хорошо… Там обедают, и обедают сытно каждый день.
      Заложив руки в карманы, насвистывая веселую шансонетку, Фрике собрался было отправиться на поиски кусочка насущного хлеба. Но только он сделал шаг, как неожиданно раздался выстрел.
      – Ого! – прошептал оборвыш, чутко напрягая слух. – Я не один прогуливаюсь тут, есть и другие охотники до природы, надо взглянуть.
      И, осторожно ступая по сухим сучьям и раздвигая густые ветви, Фрике стал подкрадываться к тому месту, откуда раздался выстрел. В широкой просеке он скоро увидел незнакомых людей. Их было шестеро.
      Мы узнали бы в них веселую компанию, ужинавшую у Бребана.
      – Однако! Я воображал встретить одного, а тут их собралось полдюжины! – изумился оборванный фланер. – А-а! Это дуэль! Странное времяпрепровождение, нечего сказать! Ну, да нет худа без добра. Это все-таки немного развлечет меня, и я забуду хоть на время свой неотвязный голод.
      Говоря так, Фрике выбирал себе укромное местечко в густой чаще, чтобы в спокойствии насладиться предстоящим зрелищем.
      Хотя личности эти были ему совершенно незнакомы, Фрике сразу отличил противников от секундантов: лица первых были более серьезны и озабоченны, тогда как последние с самым веселым, беспечным видом занимались необходимыми приготовлениями; люди эти приехали, казалось, на веселую прогулку.
      Молчаливый незнакомец, выведенный из себя дерзкой привязчивостью Марсьяка, сидел на стволе срубленного дерева как раз против притаившегося за кустом оборвыша. Лицо его было серьезно, но спокойно.
      О чем думал он в настоящую минуту?
      Наш гамен – мы называем его так, только сообразуясь с отличительными свойствами его натуры, но никак не возраста, потому что в восемнадцать лет парижанин уже не ребенок, – наш гамен задавал себе этот же вопрос. Не отдавая себе отчета – почему, он интересовался судьбой этого человека, он уже симпатизировал ему.
      – Славный малый этот долговязый, – рассуждал про себя Фрике, не привыкший критически относиться к своим чувствам. – Мне его будет очень жаль, если с ним приключится беда. Он совсем не похож на тех двоих: вот так рожи! Особенно у этого черномазого.
      Он говорил о Карлевале и о смуглом Викарио, заряжавших оружие.
      – Послушайте, Марсьяк, дайте же мне что-нибудь, из чего бы я мог устроить пыж, – сказал испанец.
      Марсьяк, пошарив в кармане, вынул какую-то ненужную бумажку, обрывок журнала или простой оберточной бумаги, и подал его черномазому Викарио.
      – А ведь они зарядили только один пистолет, – сказал себе оборванец, зорко следивший из своей обсерватории за всеми их действиями. – В большом свете, может быть, всегда так делается, но все же это очень странная манера драться.
      Медерик, теперь уже окончательно протрезвившийся, рассуждал между тем с Марсьяком и Буа-Репоном, несколько в стороне от просеки.
      – Вы, однако, заставляете нас черт знает что выделывать, любезнейший Марсьяк! – говорил он.
      – Удивляюсь, что умный, благородный человек находит странным, что я хочу наказать негодяя за его дерзость, – пожал плечами Марсьяк.
      – Я не требую, чтобы вы разыгрывали из себя труса; но, конечно только между нами, любезнейший Марсьяк, сознайтесь, что не он вызвал вас на ссору и что вы выказали уже такую совсем не свойственную вашей натуре щекотливость, что…
      – Но зачем же вы согласились быть секундантом этого мосье, когда не признаете оскорбление достаточно серьезным?
      – Однако, вы неподражаемы, Марсьяк! Да сознавал ли я, что делаю, когда Викарио повез меня сюда?.. Дуэль эта в ту минуту представлялась мне только экстравагантной, но теперь я нахожу ее нелепой.
      – Ну, это уже слишком сильно, любезный Медерик.
      – Слова мои искренни, друг мой. Двухчасовая прогулка в экипаже заметно освежает голову, и я теперь прекрасно понимаю, что, приехав сюда, я сделал непростительную глупость.
      – Но, может быть, уже немного поздно сознаваться в этой глупости? – возразил со смехом Марсьяк.
      – Противник ваш принадлежит, по-видимому, к хорошему обществу; а благовоспитанные люди легко прощают друг другу нечаянно сорвавшееся, необдуманное слово, к тому же еще приправленное винными парами.
      – Довольно об этом! – резко оборвал его Марсьяк. – Если я дерусь с противником, даже не зная его имени, значит, считаю его достойным себя, и если сам позаботился о том, чтоб достать ему секундантов, значит, уверен в том, что он не посрамит их.
      – Факты сложились не в пользу вашего противника, и потому ему, действительно, нельзя не сочувствовать.
      – В таком случае, почему же вы не идете посюсюкать с этим симпатичным человеком, – ему же скучно одному.
      Медерик подошел к незнакомцу, который, устремив рассеянный взгляд в пустое пространство, был углублен в какие-то думы, далекие от причины такой ранней прогулки в Медонском лесу.
      – Милостивый государь, прошу извинить меня, может быть, не вовремя прерываю ваши думы, но я один из ваших секундантов, и так как нахожу поединок, имеющий произойти, более чем странным, то считаю себя, обязанным обратиться к вам за некоторыми необходимыми разъяснениями, – проговорил он, раскланиваясь с ним.
      – Разъяснений, к сожалению, не могу дать никаких, сударь… Могу только выразить вам живейшую признательность за то, во-первых, что вы не отказались быть секундантом человека, совершенно вам неизвестного, а во-вторых, и за то, что вы избавляете этого человека от необходимости прибегать ко лжи, называя вам имя, которое не было бы его именем.
      – Если вам угодно непременно сохранить инкогнито – мы не препятствуем вам, сударь. Что же касается лично меня, то я, и не зная имени вашего, заранее уверен, что имею дело с человеком не только хорошего общества, но и благороднейших правил и убеждений.
      – Не могу не поблагодарить за такое лестное о себе мнение, и поверьте, что сам умею ценить людей и всегда стараюсь оправдать их доверие.
      – Но чем разобидели вы так Марсьяка?
      – Я? – изумился незнакомец. – Думаю, напротив, что я выказал излишнее терпение. Но, знаете, есть случаи и положения, которых человек, уважающий себя, не может, не должен допустить.
      – В таком случае, он-то почему добивается этой дуэли?
      – Это мне неизвестно. Знаю только, что я был вызван на этот поединок с непонятной, невероятной настойчивостью со стороны моего противника. И потому мне, конечно, тем более приятно и лестно, что даже при таких неправильных условиях я нашел честных, благородных секундантов.
      – Как честный человек говорю вам, что вы мне очень нравитесь, сударь. Если нам придется еще когда-нибудь встретиться с вами, прошу помнить, что журналист Медерик всегда готов служить вам, чем и как только может. Но если вы хоть сколько-нибудь доверяете моим словам, не считайте порядочным, честным человеком вашего второго секунданта.
      Незнакомец только улыбнулся.
      – Странная дуэль! – прибавил про себя Медерик, пожав плечами. – И дернула меня нелегкая впутаться в это темное дело.
      Приготовления между тем были окончены. Викарио подал пистолет незнакомцу, а Карлеваль – Марсьяку.
      – Черномазый-то дал молодому господину тот пистолет, который у них не заряжен! – сказал себе Фрике, от зоркого глаза которого ничто не ускользнуло.
      Отсчитали пятнадцать шагов – условленное расстояние, – потом кинули жребий, кому первому стрелять.
      Судьба благоприятствовала таинственному незнакомцу.
      Когда дым рассеялся и он увидел перед собою целого и невредимого Марсьяка, он поглядел искоса на своего второго секунданта и сказал сквозь зубы:
      – Это странно, непостижимо, что он мог остаться на ногах!
      Журналист уже радовался в душе, что дуэль, затеянная из-за пустяков, пустяками и окончится. Он подумал, что Викарио и Карлеваль дали обоим противникам незаряженные пистолеты.
      Марсьяк, подымая руку, в которой держал оружие, и целясь в грудь противника, повернулся к Медерику со словами:
      – Хочу доказать вам, насколько я миролюбив и незлобив.
      – Вы имеете еще время извиниться, – обратился он затем к незнакомцу.
      Но тот, окинув его гордым, презрительным взглядом, бросил ему резко:
      – Человеку, жизнь которого держат под дулом пистолета, не выказывают презрения, сударь!
      – Вы сами видите, что я вынужден поступить так, как поступаю, – обернулся опять к Медерику Марсьяк.
      – Вижу, вижу… что Марсьяк хотел этого, – проворчал сквозь зубы журналист.
      Марсьяк прицелился. Раздался выстрел. Противник его упал, обливаясь кровью, успев только вскрикнуть:
      – Мать! Бедная моя мать!
      Пуля раздробила ему правое плечо и засела в позвонках.

      Несчастный исход дуэли, по-видимому, очень встревожил и опечалил Марсьяка.
      – Что я наделал! Что я наделал! – вскричал он в отчаянии. – Из-за пустяшной ссоры убил человека!
      Раненый хрипел, жизнь, казалось, уже готова была оставить его.
      Свидетели тревожно переглядывались и многозначительно покачивали головой.
      – Ну, Буа-Репон, показывайте живее свои познания в медицине, говорите нам, что делать!
      – Ему необходима немедленная помощь, а нам…
      – Да говорите же скорее! – нетерпеливо топнул ногою Медерик.
      – Нам нужно уйти отсюда и молчать – вот и все.
      – Ах, господа! – суетился Марсьяк, казалось, окончательно потерявший голову. – Все дальнейшие заботы лягут уже на меня одного; вина моя, и я должен хоть чем-нибудь ее загладить.
      – Уезжайте, ради Бога, уезжайте скорее! Экипажи наши стоят у пруда. Не теряйте времени, спешите в Париж.
      – Ну, а человек этот? – указал Медерик на убитого.
      – Я сбегаю к опушке, на житницу Дам-Роз, приведу людей и велю его перенести в свой маленький домик в Вилль д'Авре.
      – Мы, значит, вам более не нужны? – спросил Карлеваль.
      – Нет, нет! Я даже, напротив, желал бы, чтобы вы уезжали скорее, чтобы вы не навлекли на себя подозрений.
      Викарио, Карлеваль и Буа-Репон предпочитали оставить в ответе одного Марсьяка, но Поль Медерик все еще не решался уйти, не прояснив для себя этого темного дела.
      – Что за роковая случайность! – вздыхал он. – Из-за пустяков, из-за простого дурачества…
      – Не теряйте же драгоценного времени! – поторапливал журналиста Викарио, увлекая его за собой.
      – К каретам, господа! Живее! – торопили остальные.
      – До вечера, друзья мои! Я принесу вам, вы увидите, хорошие вести, – сказал Марсьяк, торопливо пожимая руки уходившим.
      В эту же минуту он озабоченным, торопливым шагом направился в ту сторону, где находилась житница Дам-Роз.
      Приятели же его повернули к пруду де Серсо.
      Еще минуту или две удалявшиеся голоса их ловил чутким ухом сидевший в засаде оборвыш. Но вот и голоса, и шаги их, наконец, совсем затихли. Фрике осторожно, едва переводя дух, приподнялся на своем месте и намеревался уже перешагнуть через плетень, отделявший его от просеки, но, к счастью, успел вовремя остановиться и опять присесть за куст.
      Ему послышались чьи-то осторожные шаги, кто-то крался к месту дуэли. Скоро из-за деревьев показалась фигура Марсьяка, который осторожными шагами возвращался к месту поединка.
      Он пугливо оглядывался по сторонам и долго прислушивался; убедившись, наконец, что шумят только верхушки деревьев, что вокруг никого подозрительного нет, – заметить притаившегося в густой чаще оборванца он не мог, – Марсьяк приблизился к раненому или, вернее, к умирающему, ибо губы его несчастной жертвы уже посинели.
      Злорадным, торжествующим взглядом уставился он на отвратительно зиявшее глубокое отверстие, из которого лилась кровь его побежденного противника, и, казалось, считал оставшиеся ему минуты жизни.
      – У него, однако, свои, совсем особые приемы для оказания помощи умирающим! – сказал себе Фрике, увидев, что Марсьяк расстегивает сюртук раненого и осторожно вытаскивает у него из кармана большой бумажник.
      С жадностью открыл Марсьяк этот бумажник и принялся медленно и внимательно разглядывать его содержимое. Обстоятельство это очень поразило оборвыша.
      – Отлично одет – и вор! – ужаснулся он. – Нет, я ошибся, он кладет бумажник на прежнее место… Но ведь бумажник уже пуст, этот негодяй вынул из него все, что там было, и переложил в свой.
      Удвоив внимание, Фрике пожирал глазами странное зрелище. Он видел, как Марсьяк вырвал из своей записной книжки лист, написал на нем несколько слов и затем осторожно вложил его в левую руку умирающего, а в правую он всунул пистолет, который валялся у его ног.
      Отступив на шаг, Марсьяк еще раз внимательно оглядел свою жертву, после некоторого размышления он наклонился, взял у него портмоне и открыл его.
      – Я говорил, что это вор! – сказал себе Фрике.
      Но Марсьяк, вместо того чтобы взять деньги себе, отошел в сторону, вырыл под развесистым дубом небольшую, но глубокую ямку и старательно зарыл в нее это портмоне.
      – Воображает он, что ли, что из кошелька что-нибудь покрупней вырастет? – подивился оборвыш, уже решительно ничего не понимавший, сбитый с толку окончательно.
      И действительно, было над чем поломать голову, так как если это был вор, то вор все-таки совсем особенный: он бросал золото и брал какие-то ненужные бумаги.
      Окинув, наконец, всю местность последним, удовлетворенным взглядом, Марсьяк удалился, на этот раз направляясь уже не к житнице, а к парку Шале.
      Победитель спокойно возвращался в Париж, предоставляя самой судьбе заботиться о спасении побежденного, рассчитывая в душе на его почти верную смерть.
      Тут только решился Фрике выйти из своей засады. Подбежав к несчастному, почти без всяких признаков жизни распростертому на земле, он вынул у него из рук только что вложенную Марсьяком бумажку и прочел следующее:
      «Не вините никого в моей смерти… Я покончил с собою, потому что не мог бороться с нищетой».
      Записка была без подписи.
      – Ловкий господин, нечего сказать! Но к чему же зарыл он это портмоне? – недоумевал неопытный оборванец.
      Бедняк чувствовал в эту минуту страшнейший голод, и голод нашептывал ему нехорошие мысли. Ноги у него подкашивались, голова кружилась. Его тянуло к дубу-соблазнителю, под которым был зарыт кошелек с золотом. Он не мог оторвать хищного взгляда от места, где покоились эти блестящие луидоры…
      Но вдруг ему показалось, что мутные, стекленеющие глаза умирающего глядят на него… Ему стало страшно, и он как бы очнулся, как бы пришел в себя.
      – О-о, Фрике, друг мой! Подохни лучше с голоду, но не делайся вором-грабителем, как… как тот.
      Словно гора свалилась у него с плеч – демон-искуситель отлетел от голодного человека.
      Как бы в награду за свое воздержание, за благородный порыв, Фрике приметил в эту самую минуту что-то блестящее в траве.
      Это была двадцатифранковая монета, выпавшая из портмоне в ту самую минуту, когда Марсьяк открывал его.
      Новая мысль пришла в голову бедняку. Он голоден, а на эти деньги можно прожить целую неделю… Зачем ему воровать, если он может занять их у умирающего; он может уплатить ему этот долг, да еще с процентами, он уже знает, как с ним рассчитаться.
      В нем проснулся опять развязный бродяга-мальчишка, и он уже с веселой улыбкой обратился к тому, кто за минуту перед тем внушал ему непреодолимый суеверный страх.
      – Вы одолжили мне, бедняку Фрике, двадцать франков, вы не дали мне умереть с голоду, и я постараюсь доказать вам, что умею быть благодарным, – сказал он человеку, без движенья лежавшему перед ним, нисколько не заботясь о том, мог ли тот его слышать.
      И голодный оборвыш принялся, как умел, за дело. Прежде всего надо было, конечно, остановить кровь, бежавшую ручьем из раны. Взяв носовой платок раненого, Фрике комком приложил его к ране, как корпию, и крепко перевязал галстуком. Сделав эту перевязку, оборвыш хотел уже встать, как вдруг заметил под ногами предмет, на первый взгляд ненужный, но на самом деле имевший большую цену. Предмет этот был тот самый клочок бумаги, который служил пыжом для одного из противников. Клочок был измят, разорван, края его были обожжены и истрепаны, но в нем все же можно было узнать обрывок конверта.
      Подстрекаемый весьма понятным любопытством, Фрике принялся старательно разбирать, что на нем написано. Но прочесть можно было только:
      …ен.
      …ьер.
      Это были, конечно, имя и адрес; но начало обеих строк было сожжено.
      Так как бумага эта была ни на что не пригодна, Фрике бросил этот грязный лоскуток и пустился бегом по направлению к Кламару. Он скоро добежал до большой дороги, но тут только принялся обсуждать свой поступок и пошел скорым, но уже более спокойным шагом.
      – Ну, не дурак ли я? – рассуждал оборвыш. – Я бегу заявить о том, что случилось, а не подумал о том, что меня же, бездомного бродягу, заберут, арестуют и самого же обвинят в убийстве. Я им буду говорить, что видел, а они будут говорить свое… Ну, чем докажу я этим людям свою невинность? Арестуют и будут таскать по допросам, а там когда еще разыщут настоящего преступника, да и разыщут ли… Вот и попался ты, дружок Фрике, попался! Хотел спасти этого несчастного, да сам себя чуть-чуть не захлопнул в западню! А ведь человек этот, сам того не зная, оказал тебе громадную услугу и, брошенный на произвол судьбы, может умереть… Но сам-то я что же могу для него сделать? – спросил себя оборвыш. – Ну, будь что будет, а я обязан выполнить свой долг.
      Как видите, Фрике имел доброе сердце, он не был эгоистом, и личные свои интересы готов был, при случае, принести в жертву интересам ближнего.
      Едва пришел он к своему решению, как заметил вдали мосье Лефевра, совершавшего свою утреннюю прогулку.
      Фрике сейчас же сообразил, что встреча эта может быть полезна и раненому, и ему самому: умирающему будет оказана необходимая помощь, которая, конечно, вернет его к жизни, если есть какая-нибудь надежда на спасение, а его, Фрике, встреча эта обезопасит от всякого подозрения и нарекания.
      – Чего лучше! – подбадривал себя оборвыш. – У него дом в Кламаре, он бывший доктор… Конечно, он еще не так давно выгнал меня из своего дома, но причина, заставившая меня обратиться теперь к нему, слишком серьезна, он должен меня выслушать.
      И Фрике принялся кричать, что было сил:
      – Эй! Мосье Лефевр! Мосье Лефевр! Пожалуйте сюда!
      – Что ты болтаешься тут спозаранку, негодный мальчишка? – сердито спросил Лефевр.
      – Об этом я расскажу после, а таперь надо спешить, – взмолился гамен, уцепившись за пальто мосье Лефевра и увлекая за собой человека, посланного самим Провидением.
      – Куда ты меня тащишь? – спросил с удивлением Лефевр, едва переводя дух.
      – Исполнить долг человеколюбия… Вы сами всегда говорили мне о любви к ближнему, об обязанностях христианина.
      – Конечно, но…
      – Притом ваши познания в медицине могут спасти человека.
      Они уже подходили к просеке.
      – Смотрите! Вот что нашел я здесь в лесу.
      – Что это! – вскричал Лефевр. – Убитый?
      Фрике хотел что-то сказать, но доктор заметил в руке несчастного бумажку, подтверждавшую самоубийство.
      Через четверть часа раненый был бережно перенесен в Кламар. Он все еще не пришел в себя и вообще подавал мало надежды на спасение.
      Дочь Лефевра, мадемуазель Мари, которой Фрике сообщил в коротких словах о происшедшем, тревожно расспрашивала отца о положении несчастного.
      – Немедленная помощь… хороший уход – или я ни за что не отвечаю…
      – Ему будет оказана медицинская помощь! Это, я полагаю, стоит двадцати франков? – с торжествующим видом спросил себя Фрике.
      Но Лефевр прибавил:
      – Если он останется жив, это будет, действительно, достойно удивления; но в том, что человек этот не сам хотел покончить с собою, я уверен.

      Итак, Фрике обеспечил помощь несчастному в доме самого Лефевра. Надо же нам знать, что за человек этот Лефевр и каковы были его отношения к нашему герою.
      Лефевр был когда-то военным доктором. Выйдя в отставку еще в годах нестарых, Лефевр занялся торговыми делами. Он не был медиком по призванию, на дорогу эту его поставили родные; он уступил их желанию, но тридцать лет мечтал только о том, как бы ему переменить род занятий.
      Лефевр завел вязально-чулочную мастерскую на улице Сен-Дени. В десять лет он нажил хорошие деньги и приобрел в свое владение землю и постройки, в которых процветало его заведение. Заведение это он скоро перепродал другому, а сам купил себе дом и землю в Кламаре, где и поселился. Тут вспомнил он опять свои медицинские познания и сделался врачом для бедных.
      В настоящее время ему под шестьдесят лет, но он еще совершенно здоров и крепок, так как вел всегда самый регулярный образ жизни. У него была одна печаль: судьба не дала ему сына.
      После нескольких лет супружества жена подарила ему дочь, ту самую мадемуазель Мари, двадцатитрехлетнюю девушку, с которой мы встретились, когда раненый был привезен в дом ее отца.
      Но мосье Лефевр страстно желал иметь сына. Он был уже в отставке, когда в один прекрасный или, вернее, счастливый день ему пришлось встретить у конторы для найма кормилиц незнакомую женщину с годовалым ребенком на руках. Ребенка этого она взяла на воспитание за хорошую плату; но так как родители его уже несколько месяцев не высылали денег, кормилица явилась в Париж, чтобы возвратить им ребенка, однако, несмотря на все старания, она не могла их разыскать.
      Ребенок походил на толстый, безобразный и притом грязный кусок мяса и был к тому же еще страшнейший плакса, но все же это был мальчик.
      Мосье Лефевр уплатил кормилице за все неуплаченные месяцы, дал ей свой адрес на случай розысков со стороны родителей и с триумфом понес домой вновь приобретенное сокровище.
      Ребенок был не крещен. Мосье Лефевр, получивший при крещении имя Состена, передал его, как крестный отец, и своему воспитаннику.
      Ребенок подрос. Нрав у него был невыносимый, но все ему прощалось, так как он был мальчик.
      Мосье Лефевр хотел было сделать его чулочником, но Состен не выказал ни коммерческих талантов, ни способностей к какому бы то ни было ремеслу.
      Он любил только бегать по улицам да по полям, прыгал и веселился, как воробей, поэтому и получил свое прозвище, которое так и осталось за ним навсегда.
      Мосье Лефевр, человек либеральный, старался привить свои взгляды и идеи приемышу, но Фрике выслушивал все скучные рассуждения своего приемного отца только для того, чтобы забыть их сей же час.
      В десять лет Фрике был настоящим уличным мальчишкой.
      В пятнадцать – совершенным негодяем.
      А в восемнадцать, незадолго до начала нашего рассказа, мосье Лефевр, несмотря на свой мягкий, снисходительный характер, был вынужден выгнать своего приемного сына на улицу, так как уже потерял всякую надежду на его исправление.
      И несмотря на все это, добрый старик не имел духа выгнать его опять, когда тот явился снова в Климар со своею странною находкой.
      Почти весь день провел добряк Лефевр в комнате раненого. Наконец-то удалось привести его в чувство, но тут у несчастного открылся горячечный бред.
      Напрасно постукивали в дверь Фрике и мадемуазель Мари – старик не допустил никого к своему пациенту.
      Только уже вечером, дав больному успокоительные капли, Лефевр велел позвать к себе Фрике и посадил его перед собой.
      Старик был серьезен и важен, как следственный пристав. Фрике, еще никогда не видавший его таким, ощутил даже что-то вроде страха.
      – Состен, – начал взволнованным голосом Лефевр, – я воспитывал тебя честным человеком и не могу считать себя виновным в том, что твои дурные инстинкты взяли верх над чувством долга и чести, которые я всегда старался внушить тебе.
      – Я не забыл ваших добрых советов и наставлений, мосье Лефевр.
      – Желал бы, чтобы на самом деле было так. Но выслушай меня до конца. Еще недавно вынужден был я удалить тебя из своего дома, так как окончательно убедился в том, что с тобой, действительно, нет никакого сладу. Все хорошее, все доброе в тебе заглохло.
      – Вы слишком строги, мосье Лефевр, но я, вероятно, не имею права обижаться, так как я вам совсем чужой. Вы, конечно, не можете глядеть снисходительнее на мои дурачества и шалости, вы – не родной отец!
      – Дай Бог, чтобы у тебя на душе не было какого-нибудь более тяжкого греха, дай Бог! До сих пор я знал тебя за повесу, лгуна, лентяя, обжору…
      – Проверьте, все ли мои недостатки перечислили вы, мосье Лефевр? – улыбнулся Фрике.
      – Я не шучу, Состен, и прошу не перебивать меня. Повторяю, я знал твои мелкие недостатки, но никогда не мог я даже предположить, что ты падешь так низко и сделаешься преступником!
      – Я – преступником?! – вытаращил глаза бедный приемыш.
      – Пожалуйста, не притворяйся удивленным! Когда я тебя прогнал, у тебя не было денег.
      – Не было.
      – А теперь у тебя есть деньги. Ты же нигде не работал, откуда же мог ты достать? Мне передано, что ты менял золотую монету в кабаке.
      Фрике был в большом затруднении, это было по всему заметно.
      – Тем, кто передавал мне это, я должен был сказать, что деньги эти ты получил от меня, иначе тебя обвинили бы в воровстве.
      – Мосье Лефевр, – начал Состен, вдруг покраснев до корней волос, – я не воровал этих денег, я взял их в долг…
      – Не лги, Состен! Скажи откровенно, откуда у тебя эти деньги?
      – Я нашел их сегодня утром близ того места, где лежал раненый.
      – Увы! Может ли еще быть какое-нибудь сомнение… – печально покачал головой старый Лефевр.
      – То есть как это? В чем сомнение? – недоумевающе глядел на него гамен.
      – В том, что человек этот не сам наложил на себя руки, его просто хотели убить.
      Фрике только было собрался рассказать, что он видел, но приемный отец остановил его.
      – Молчи! Ты все равно будешь лгать! – сказал он в сердцах. – Самое расположение раны таково, что не допускает даже мысли о самоубийстве. А записке этой не может быть никакой веры. Строки написаны твердой, уверенной рукой, мог ли так писать человек, решившийся на такое ужасное дело? Если бы у него нашелся в кармане хоть какой-нибудь обрывок записки, я заранее уверен, что почерк ее не подошел бы к почерку бумажки, всунутой в руку несчастного.
      Фрике восхищался логикой мосье Лефевра.
      – Да и к тому же тот, кто писал эту записку, сделал большую ошибку. Причиной самоубийства он выставляет бедность, не подумав о том, что бедняки не одеваются так, как одета его жертва.
      Фрике почти с благоговением слушал своего приемного отца.
      – Я уже успел обдумать все это и обсудить и, согласись, что твоя столь ранняя прогулка в лесу, твое более чем странное объяснение насчет того, откуда взялись у тебя деньги, невольно заставляют меня прийти к такому заключению: в Медонском лесу было совершено гнусное преступление, и… главным виновником или, по меньшей мере, соучастником его был ты сам!
      – Я?! – свалился со стула Фрике.
      Он более не восхищался логикой и прозорливостью своего благодетеля.
      – Вы рассуждаете, конечно, от чистого сердца, мосье Лефевр, но попрошу вас теперь выслушать и меня, – проговорил он, чуть не плача.
      И Состен рассказал вкратце все, что видел, рассказал о дуэли, о человеке, вытащившем бумажник умирающего, о зарытом в землю портмоне с деньгами.
      – Рассказ твой придуман очень ловко, но, согласись, что трудно поверить такой басне, – сказал Лефевр. – Что касается зарытого в землю портмоне, то этому я верю по той причине, что ты сам мог его зарыть, чтобы иметь возможность брать из него золотой по мере твоих потребностей. Ты уже, вероятно, и почал свою подземную кассу?
      – Если бы я сделал это, то, конечно, не стал бы вам рассказывать о том, мосье Лефевр. Значит, вы обвиняете меня в таком ужасном преступлении?
      – Пойми, что не я обвиняю тебя в этом, обвиняют тебя сами факты, сами обстоятельства дела. К сожалению, не говорит в твою пользу и твое прошлое.
      Бедный Фрике был окончательно уничтожен. Он был невинен, а между тем не смел утверждать свою невинность, не имея ни средств, ни сил доказать свою правоту. Вдруг его озарила счастливая мысль.
      – Я имею доказательство! – радостно вскричал он.
      – Какое?
      – Я видел на земле, возле умирающего, обрывок конверта.
      – Ну и что же из этого?
      – Бумага эта служила пыжом для одного из пистолетов. То, что на ней написано, поможет мне разыскать противника этого несчастного молодого человека.
      – Что же там написано?
      – Окончания каких-то двух слов:…ен и…ер.
      – Шутишь ты, что ли, со мною?
      – Нисколько.
      – Так вот оно, твое доказательство! Что же подразумеваешь ты под этими загадочными буквами?
      – Я и сам еще ничего не понимаю, – отвечал Фрике, – но рано или поздно я должен это узнать. Да, тут конечно, кроется преступление… Конечно! Я почти уверен… Но только совершил его не я, потому что убийца – это тот человек, который ограбил свою жертву, который хотел выдать своего противника за самоубийцу. Но я найду, найду этого негодяя, потому что не хочу пострадать за чужое преступление.
      В словах Фрике было столько энергии, столько неподдельной правдивости, что убеждение старика Лефевра невольно пошатнулось.
      – Я должен был бы отдать тебя сейчас же в руки правосудия, – сказал он своему приемному сыну, – там уже сумеют разобрать, прав ты или виновен; но я не хочу губить тебя, хотя и сам не уверен в твоей невинности. Ты не можешь понять, что значит вырастить, воспитать ребенка, а потом видеть его падение, его гибель!..
      – Говорите, что хотите, мосье Лефевр; как человек, заменивший мне отца, вы имеете на то полное право… Но поверьте мне, я невинен!
      – Докажи мне свою невинность, и я буду очень, очень счастлив. Вот что я сделаю для твоего успокоения: я оставлю у себя этого бедного молодого человека до его выздоровления, а может, вернее, смерти… Так как это будет уже не первый больной, которого я взял на попечение, никто, конечно, не удивится этому. Если ты действительно невинен, то можешь, когда он будет на ногах, с его помощью скорее разыскать преступника. Если же ты виновен, – иди, куда хочешь, вешайся на первом попавшемся дереве, забудь меня, старика… Ты мне тогда чужой, чужой до гроба. Но выдать тебя, предать в руки правосудия я не в силах. Несмотря на то, что ты гадкий, негодный мальчишка, я привык считать тебя своим сыном, я не могу побороть в себе чувства привязанности и жалости к тебе.
      – Мосье Лефевр, пожелайте мне успеха, дайте мне вашу руку. О! Не бойтесь…
      – Тише! Сюда идет Мари…
      Несколько минут спустя Фрике был уже опять в лесу, на том самом месте, где лежал раненый, и отыскивал бумажку с таинственными окончаниями слов. Найдя этот важный документ, он направился в Париж.
      – Клянусь! Я найду, найду этого человека… Как? Я и сам не знаю. Но уже из одного чувства симпатии и сострадания к этому несчастному я постараюсь разыскать его убийцу. У меня будет теперь хоть какая-нибудь цель в жизни. На что был бы я годен, если бы не старался принести хоть какую-нибудь пользу ближнему? А ведь этот добрый мосье Лефевр серьезно считает меня убийцей; он, кажется, готов был предать меня проклятию! Чудак!
      Фрике-Состен был, значит, не особенно огорчен и опечален, если мог подшучивать. Но ведь ему было только восемнадцать лет! Двадцать раз переворачивал он в руках загадочный лоскуток бумаги, стараясь разгадать таинственный смысл слогов:…ен…ер.
      – Нет! Надо сходить к Николю и поговорить с ним об этом, – решил наконец Фрике.

      Николь, к которому Фрике-Состен имел такое большое доверие, тип довольно любопытный. Это был тридцатипятилетний философ, изучавший философию на практике, а не в теории. Мизантроп, полный когда-то иллюзий и мечтаний, но растерявший их одну за другой на тернистом жизненном пути, Николь мог быть причислен к разряду «смирившихся».
      Изгнанный из отчего дома за неуважение к мачехе, Николь сказал себе:
      – Мне пятнадцать лет, и я ничего не знаю, ничего не умею делать, но уже ни за что не вернусь к этому старому зверю, который называется моим отцом!
      И вот он выкинут на мостовую, он не имеет ни крова, ни пристанища, а между тем надо и пить и есть каждый день. Через что пришлось пройти бедному Николю, могут понять только те, кого судьба наградила хорошим желудком, требующим работы несколько раз в день, и кошельком столь же пустым, как и их голодный желудок. Он был ремесленником, привратником, рассыльным, наконец, вздумал испробовать свои силы на театральных подмостках. Имя Николя красовалось на афишах театра Монпарнас, в котором он разыгрывал Меленгов и Дюмэнов.
      В это самое время Николь и познакомился с нашим Фрике, бывшим одним из горячих его поклонников. Восхищенный его длинными, высокопарными тирадами, Состен счел бы за величайшее счастье поцеловать хоть край его одежды. После представления он бегал за своим любимцем, чтобы хотя одним глазом взглянуть на него вблизи.
      Наивное восхищение это, конечно, льстило самолюбию Николя, и в нем тоже зародилось чувство симпатии к молодому человеку. Привязанность эта скоро окрепла и перешла в более серьезное чувство. Некоторое сходство между прошлым артиста и настоящим нашего Фрике было главной причиной скорого сближения приятелей.
      На счастье Николя, мачеха его не была долгожительницей. Через три месяца после смерти жены умер и отец его, не успев лишить непокорного сына наследства. Из нищего Николь превратился вдруг в достаточно богатого человека.
      Отец его был часовых дел мастером, и магазин достался теперь Николю. Обратив весь товар в наличные деньги, Николь принялся проживать их. Но скоро разгульная жизнь прискучила ему. И сил, и денег было потрачено много, а в результате – одно пресыщение. Подведя итог, Николь увидел, что из ста тридцати тысяч франков, полученных им от отца, у него едва оставалось сорок три тысячи. Взглянув на себя в зеркало, он заметил морщинки на лбу и преждевременную седину на висках. В метрике его стояло уже двадцать девять лет. Пора было немножко опомниться. Он это и сделал.
      По некотором размышлении Николь отправился со своими сорока тысячами к надежному банкиру и, поместив их в верные руки, стал получать 1719 франков ежегодного доходу.
      По возвращении от банкира он уложил свои вещи в дорожный сундук, а ненужные бумаги, записки и всякий хлам предал сожжению. Далее он уплатил за квартиру, дал привратнику двадцать франков, сказав ему, что на следующий день мебель будет взята обойщиком, и наказал говорить всем, кто только будет его спрашивать:
      – Мосье Николь уехал в Чандернагор.
      Затем из улицы Ришелье он отправился в Люксембургский квартал, нанял себе маленькую квартирку на улице Вавен, перевез туда только самое необходимое из роскошной обстановки прежнего своего дома на улице Рашель – и заснул с чистой, покойной совестью в своем новом жилище. Проснувшись на следующее утро, Николь спросил себя:
      – Что же буду я теперь делать?
      И после долгих, трехдневных обсуждений этого важного вопроса он ответил просто:
      – Ничего.
      В одну из прогулок по Люксембургскому кварталу он встретил опять своего приятеля Фрике, которого потерял было из виду, пока проматывал состояние своего папаши.
      Николь был еще молод, энергичен, но ему нужен был толчок в жизни, нужна была какая-нибудь цель, к которой бы он стремился.
      В дружбу он не верил с тех пор, как у него не было денег; в женщин – с тех пор, как ему приходилось оплачивать их ласки; в богатство – с тех пор, как он расточил его; в бедность – с тех пор, как он забыл ее. Он теперь ни во что не имел веры. Но ему еще хотелось во что-нибудь верить.
      Однажды вечером ему пришла счастливая мысль сделаться писателем. Он имел много жизненного опыта, и стоило только дать поработать воображению. Он был раньше актером; почему же теперь не сделаться ему драматургом?
      Когда Фрике прибежал к своему приятелю, тот, как говорится, бился головой об стену, придумывая сюжет для драмы.
      – Ни-че-го! То есть решительно ничего не выходит! Все как-то похоже на давно уже прочитанный роман, на сыгранную когда-то роль.
      Приход Фрике оживил его.
      Фрике, захлебываясь словами, рассказал о дуэли, о вмешательстве Лефевра, о подозрении, которое тяготеет теперь над ним, о бедном, ни в чем не повинном Фрике.
      Рассказ беспрестанно прерывался восклицаниями Николя, который, видимо, интересовался повествованием своего друга. Дослушав до конца, он сказал, потирая руки:
      – Но это только один пролог.
      – Какой пролог? – не понял Фрике.
      – Пролог моей драмы! – отвечал Николь.
      – Какой это драмы? – опять не понял Фрике.
      – Ты поймешь это позже, – успокоил его приятель. – В настоящий же момент необходимо как можно скорее разыскать противника… Это необходимо для первого акта.
      – Но это еще более необходимо для меня.
      – Знаешь ты имена этих господ?
      – Откуда?
      – Ну, а имя того секунданта, который так благосклонно отнесся к твоему незнакомцу?
      – Журналиста?.. Действительно, он назвал свое имя, но я, черт меня дери, забыл его совсем.
      – Ты бы узнал этого человека?
      – Без сомнения! Так же, как и того, который опустошил бумажник.
      – Отлично!
      – Рожу того противного черномазого я тоже запомнил хорошо, никогда не забуду.
      – Ну, а других признаков, других указаний ты не имеешь?
      – Как же! Как же! Вот обрывок конверта.
      – А-а!
      – Видите, бумажка эта служила пыжом для одного из пистолетов… Дал ее черномазому противник молодого незнакомца.
      – Но тут можно разобрать только окончание каких-то двух слов.
      – ен… ер… О! Я уже хорошо заучил эти проклятые окончания, так как двадцать раз поворачивал эту бумажонку и так, и сяк…
      – Какое же заключение выводишь ты из этих иероглифов?
      – Я решил, что…ен – окончание имени, как, например: Мартен, Рабурден, Фалампен…
      – Прекрасно!
      – …ер – окончание названия какой-нибудь улицы, например: Пуассоньер…
      – Хорошо! Хорошо. Дело идет на лад.
      – Но того, куда было отправлено письмо, мы не знаем. Николь жадным, вопросительным взглядом рассматривал бумажку, как бы сожалея, что она сама не может заговорить. И вдруг радостно воскликнул:
      – Письмо было адресовано в Париж!
      – Вы полагаете?
      – И притом не по почте.
      – Откуда вы это узнали?
      – Видишь эту поперечную черту?
      – Вижу.
      – Чертой этой было подчеркнуто, вероятно, какое-нибудь наскоро написанное слово – имя адресата или номер его квартиры. Небрежность эта указывает, во-первых, на близкие отношения между тем, кто писал, и тем, к кому писали, а во-вторых, свидетельствует о том, что писавший торопился. Отправляя письмо с посыльным или со слугой, но не по почте, не надо писать слов: «Париж», «городская почта». Но каковы бы ни были отношения между этими людьми, какую бы роль ни играл конверт этот, нам, во всяком случае, полезно разыскать личность, к которой он был адресован.
      – Я и сам так думал, – поддакнул Фрике. – Но один-то что я могу поделать?
      – Можешь и один сделать очень много, дружок Фрике, – возразил Николь.
      – О согласитесь, мосье Николь, что вдвоем можно сделать гораздо больше. Вы человек опытный, одних драм сколько переиграли, вам нетрудно открыть злодея и в этой драме. Помогите мне, Николь.
      – Глупый мой мальчик, в драмах, в которых мне приходилось играть, с первой же сцены можно было угадать развязку, – тогда как в этой я решительно ничего не могу угадать.
      – Надо искать, мосье Николь.
      – Ясно только то, что у них был расчет отделаться от этого молодого путешественника. Думаю, что преступление подготовлено несколькими лицами. Негодяй тот, однако, хотел ловко скрыть свое преступление запиской о самоубийстве жертвы.
      – Вот вы уже и начинаете распутывать узел, мосье Николь! – обрадовался Фрике.
      – Главное затруднение будет в удостоверении личности раненого, или убитого, так как бумаги его украдены его противником.
      – А может быть, нам и удастся справиться с этим затруднением, Фрике.
      – Можно, конечно, попытать счастья… Дело заманчивое. Можешь, можешь рассчитывать на мое содействие, дружок Фрике, – протянул Николь ему руку.
      – Наконец-то!
      – Но приступим к делу по порядку. Во-первых, надо основательно заняться таинственным конвертом – в нем пока вся сила.
      – Но ведь невозможно же созвать посыльных со всего Парижа и расспрашивать, который из них отнес письмо в улицу на…ер, господину на…ен.
      Приятели расхохотались.
      – Постой, – сказал Николь, развертывая план Парижа, – надо проглядеть названия всех улиц на ер. Вот: улица Гласьер, Гранд-Шомьер, Шартьер, де ла Сурдьер, Гранд Бательер, пассаж Лаферьер, улица Мишодьер, Мольер, Траверсьер, де ла Пениньер, де ла Врильер, Круа-Буассьер, бульвар и предместье Пуассоньер.
      – Готово! – сказал записывавший с его слов Фрике. – Теперь приступим к разделению труда.
      – Будете искать на первый раз Маршена.
      – Ударение надо сделать только на последнем слоге, говорить как можно невнятнее, чтоб привратник мог расслышать одно ен; и если у него найдется жилец, носящий фамилию с таким окончанием, он, конечно, укажет нам его квартиру.
      – Это займет немало времени, ну да уж нечего делать. Однако дальше-то что же будет?
      – А вот что я придумал, мосье Николь. Вы дадите мне несколько форменных писем, в которых такой-то ходатай по делам приглашает мосье (я уже сам выставляю его имя) в свой служебный кабинет по важному делу.
      – Молодец, Фрике! Право, молодец!
      – Еще бы! Ведь недаром же я буду выдавать себя за вашего поверенного, мосье Николь, – захохотал Фрике. – Не посрамлю же я своего патрона. А заманив господина ен в нашу контору, мы уже сумеем выпытать у него все, что нам нужно.

      Покидали улицу Вавен Фрике и Николь в отличнейшем расположении духа. Отыскивать по всему Парижу человека, ни имя, ни местожительство которого не известны, действительно забавно и оригинально. Весело обошли приятели ближайшие улицы на Бер-Гласьер, Шартьер и Гранд-Шомьер.
      – Господин Маршен?.. – спросил Фрике у болтливого привратника.
      – А чем он занимается? – поинтересовался тот.
      – Не знаю. Мне надо передать ему письмо.
      – Маршен… Погодите!.. Во втором живет Бернар… Вам, может быть, нужен Бернар?
      – Нет-нет!
      – Тогда спросите рядом.
      В соседнем доме их приняли за воров, дальше – за нищих, в следующем – за агентов тайной полиции. Обойдя всю улицу Гранд-Шомьер, они нашли только одно подходящее имя – Альфонс Геден, бывший студент, написавший водевиль для театра Клюни и хвалебную песнь весне.
      На всякий случай студенту оставлено было письмо следующего содержания:
      «Париж, 20 сентября 1868 г.
      Милостивый государь!
      Покорнейше прошу Вас пожаловать завтра от 2 до 3 часов в мою контору по весьма важному делу, лично Вас касающемуся.
      Николь.
      Поверенный и ходатай по судебным и тяжебным делам. Улица Вавен, 110.»
      – Едва ли только Геден этот окажется тем, кого нам надо, – заметил Фрике.
      – В шахматной игре необходимы пешки! – пожал плечами его приятель.
      – А я не умею играть в шахматы, – пожаловался Фрике.
      – Начало, по крайней мере, пока довольно удачно, – похвалился Николь. – Теперь нам придется расстаться, – добавил он.
      – Я останусь в этом квартале, – заявил Фрике. – Надо обойти улицу Гласьер.
      – Едва ли ты найдешь там что-нибудь.
      – Почему вы так полагаете?
      – Потому, что, судя по твоему рассказу, лица эти не могут жить в таком бедном квартале.
      – Да вы сами же говорите, что нельзя ничем пренебрегать.
      – Конечно, конечно… Орудуй, милый Фрике, орудуй здесь, а я отправлюсь на правый берег. Когда покончишь с улицей Гласьер, повороти через Пасси на улицу Круа-Буасьер, затем отправляйся на улицу Пениньер, а центральным кварталом я уж сам займусь.
      – Слушаюсь. Желаю вам успеха, мосье Николь!
      И приятели разошлись в разные стороны. Фрике направился к кварталу Гласьер, который населен почти исключительно бедными рабочими. Тощие, испитые физиономии, бледные, болезненные лица молодых девушек попадаются там на каждом шагу. Порок и разврат нашли себе здесь обильную пищу и вербуют своих покорных рекрутов главным образом в этой части Парижа.
      Проходя мимо бедной, грязной гостиницы, Фрике услышал свое имя.
      – Эй! Фрике! – окликнул его знакомый гортанный голос.
      – А-а! Это ты, Флампен.
      – Чего ты тут болтаешься?
      – Да так… Просто гуляю.
      – Небось старый-то твой хрыч опять тебе намылил голову?
      – Мосье Лефевр?.. Да.
      – Ты вырос, Фрике, преобразился в настоящего мужчину.
      – Еще бы! Мне ведь уже восемнадцать… А ты вот нисколько не изменился, все тот же…
      – Портильар, – подсказал гамен и захохотал во все горло.
      Личность эта была, действительно, не из симпатичных, и с первого же взгляда напоминала злополучного гамена Эжена Сю, с тою только разницей, что этому гамену было уже двадцать лет.
      Флампен был безобразен и гадок. Безобразие его – не из обыкновенных, на нем лежала какая-то особая печать самых низких животных страстей и пороков. Его громадный и слюнявый рот, с толстыми, бледными губами, с кривыми, желтыми зубами, изрыгал одну площадную брань и грязные, неприличные остроты. Его нахально вздернутый нос, казалось, каким-то собачьим чутьем выискивал поживу и легкую добычу. Его глубоко ушедшие в орбиты глаза – не то серого, не то зеленовато-коричневого цвета – еще издали зорко намечали свою жертву.
      Прежде Флампен пренебрегал своим туалетом, а теперь на нем были чистая рубашка из полосатого перкаля и франтовской галстук сольферинового цвета. Его гладко и ровно расчесанные волосы напомажены и слегка взбиты на висках. Надетая набекрень черная шелковая фуражка и блуза с широко откинутым назад воротником как нельзя более гармонировали между собой. Ходил он самой что ни на есть разгильдяйской походкой, заложив руки в карманы своих узких панталон.
      Я уверен, что вы непременно где-нибудь видели тип человека, подобного Флампену, и при встрече с ним не могли удержаться от невольной гримасы омерзения и отвращения, тогда как рука ваша благоразумно опускалась в карман, чтобы убедиться в целости и неприкосновенности кошелька или бумажника.
      Фрике недолюбливал Флампена и потому не обрадовался этой встрече.
      – Что поделываешь, как поживаешь, Флампен? – спросил он его, только бы что-нибудь сказать.
      – Я? Я живу теперь с Виржини.
      – Какая это Виржини?
      – Ба! Да разве ты не знаешь маленькую Этиоле?
      – Не знаю и не понимаю. Чем ты занимаешься?
      – Да говорю тебе, что занимаюсь этой маленькой девчонкой! – топнул ногою гамен, глядя удивленными глазами на своего прежнего товарища.
      – А-а! Ну, это, конечно, другое дело…
      – Легка на помине! – крикнул Флампен, указывая на дверь грязной харчевни, из которой выходило тщедушное худенькое существо.
      – Это твоя жена? – удивился Фрике.
      – Ну, да!
      – Но она еще ребенок.
      – Кто это? Этиоле-то ребенок? Ей уже шестнадцать лет, мой милый.
      В сердце Фрике невольно шевельнулась жалость к этому маленькому, хрупкому созданию, которому веселая публика танцклассов дала странное прозвище Этиоле. По привычке он приподнял фуражку и поклонился вновь пришедшей.
      – А ведь приятель твой гораздо благовоспитаннее тебя, Флампен, – сказала она, бросив благодарный взгляд Фрике за его маленькое внимание. Она не была избалована вежливостью своих кавалеров.
      – Он кланяется тебе только потому, что не знает тебя, – заметил Флампен, пожав плечами.
      – Неправда, – прервал его Фрике, – я кланяюсь всякой женщине, потому что она женщина, а такой хорошенькой девушке, как мадемуазель Этиоле…
      Флампен не слушал. Подскочив к Виржини, он ударил ее по лицу и сказал грубо:
      – Эй ты, недомерок, поворачивай пятки куда следует.
      Но и маленькая Этиоле не осталась в долгу: градом пощечин и пинков отвечала она своему обидчику. Слабое создание работало и руками, и ногами.
      – Как смеешь ты ее бить! – крикнул Фрике.
      – Но ведь она моя жена! – едва мог проговорить Флампен, отбиваясь от сыпавшихся на него ударов.
      Он твердо стоял на своем праве власти над телом бедной Виржини и присоединял к нему еще право бить и тиранить ее, когда ему вздумается.
      На месте происшествия собралась между тем любопытная толпа. Флампена не любили, и потому сейчас же кто-то сочинил, что Фрике отодрал дерзкого гамена. Тем не менее причина ссоры оставалась для всех непонятной.
      – Велика штука, что он ударил эту потаскушку! Стоило из-за таких пустяков подымать историю! – слышалось со всех сторон.
      В квартале этом все привыкли к тому, что самцы бьют самок. Фрике поспешил удалиться, Флампен провожал его угрозами.
      То, что произошло с Состеном, доказывает нам, что память – одна из самых странных способностей человека воспринимать окружающее. Она слишком своевольна и не всегда подчиняется воле человека.
      Фрике, отправившийся в квартал этот с целью разыскать всех жителей с фамилией на и с твердым намерением вручить каждому из них письмо Николя, совершенно упустил из виду то важное обстоятельство, что старый товарищ его Флампен и живет на улице Гласьер. Он думал теперь не о Флампене, а об этих прелестных голубых глазах, он создавал в своих мечтах чистый, кроткий лик мадонны, которым судьбе угодно было украсить головку любовницы Флампена…
      – Как мог этот ребенок пасть так низко? – спрашивал он себя, направляясь на улицу Пепиньер и разыскивая какого-то Ревершена, обойщика и продавца мебели, который тотчас же решил, что его вызывает к господину Николю какой-нибудь старый должник, возымевший желание оплатить давнишний счет. Счастливая мечта! Тебе суждено исчезнуть, и исчезнуть уже на веки вечные, через двадцать четыре часа.
      Прогулка Николя завершалась между тем без особых приключений и неожиданностей. Он не встретил ни старых приятелей, ни очаровательных голубых глаз; но зато на улице Мишодьер он нашел настоящего Мартена, который решительно не мог понять, какое дело может иметь до него какой-то стряпчий, какой-то сутяга Николь.
      Другая находка: по улице Гранж-Бательер, 23, Солиман Нурреден – еврейский банкир, армянин или уроженец Туниса, точно того никто не мог сказать. Прочитав поданное ему письмо, Нурреден сказал:
      – Хорошо, я пошлю туда одного из своих коммивояжеров.
      – Но там желают видеть лично вас.
      – Если будет время, я зайду…
      Но нечто выходящее из ряда вон ожидало Николя по улице Сурдьер. В доме под № 35 он предложил привратнику условный вопрос:
      – Здесь живет мосье Маршен?
      – Мосье Баратен! – поспешно поправил его привратник. – В четвертом подъезде, дверь направо. Позвоните два раза и ступайте скорее, потому что мосье Баратен уже давно ожидает вас.
      – Вы так думаете?
      – Я так говорю, потому что мосье Баратен приказал мне сейчас же пропустить вас, не теряя ни минуты и не задерживая вас пустой болтовней. Мосье Баратен желает принять сегодня только вас, для всех других его нет дома.
      – Даже так? – удивился Николь.
      – Точно так, сударь.
      – Что за притча? – думал Николь, взбираясь на площадку четвертого этажа. – Тут какое-то недоразумение. Ну, да уж куда ни шло, пойду посмотрю, что это значит.
      Николь позвонил два раза. Старческий дребезжащий голос ответил:
      – Наконец-то! Я уже устал ждать вас, мой юный друг. Шутка сказать – пятнадцать лет!..
      Дверь отворилась.
      – Шутка-то, должно быть, забавная! – сказал себе Николь, переступая порог загадочной квартиры.

      Когда друзья встретились вечером, чтобы поделиться друг с другом результатами своих розысков, у каждого была тайна, которую один старался скрыть от другого.
      Фрике промолчал о встрече с Этиоле.
      Николь скрыл от него интересный эпизод, случившийся в доме по улице Сурдьер.
      Ни тот, ни другой и не предполагал, что случайные обстоятельства эти могли содействовать достижению их общей цели.
      Фрике весь вечер был задумчив, а Николь – очень озабочен. И что могло произойти у этого Баратена? Может быть, мы узнаем это позже. В настоящий же момент воздадим должное уважение скрытности Николя. Не без некоторого страха ожидал он следующего дня.
      От двух до трех он должен был принять четырех посетителей: студента Гедена, обойщика Ревершена, капитана Мартена и банкира Нурредена.
      – Какими же сказками отделаемся мы от этих господ? – спросил Фрике.
      – А, право, я еще и сам не знаю, – вздохнул Николь.
      – Во всяком случае, важное преимущество на нашей стороне, – продолжал Фрике.
      – Какое? – оживился его приятель.
      – Да то, что мы-то, по крайней мере, знаем, чего добиваемся, а им и это не известно.
      – Верно… Ну, ладно, утро вечера мудренее. Пора спать.
      Рано поднялся Николь на следующее утро, ему надо было все устроить и приготовить. Требовалось преобразить комнату в деловой кабинет… И вот на столах, и под столами, и на стульях, и на диванах появились кипы якобы деловых бумаг.
      В какой-нибудь час цель была достигнута, и жилище Николя совершенно преобразилось. На самом видном месте возвышалось старинное бюро со всеми необходимыми принадлежностями, а рядом с ним был поставлен письменный стол, долженствовавший служить секретарю Николя.
      Фрике облекся в старое пальто своего приятеля и с самым сосредоточенным видом уткнул нос в кипы наваленных на столе бумаг.
      Николь поспешил воспользоваться своими знаниями и опытностью актера и искусно загримировался ловкой, привычной рукой. Он взбил себе хохол а-ля Луи-Филипп и налепил баки, придававшие его физиономии серьезный, весьма внушительный вид. В каждой морщине лба, в каждой складке платья виден был строгий законник. Легкий слой пудры придавал шевелюре стряпчего серебристый оттенок только что проявляющейся седины, большие очки и высокий белый галстук довершали искусно придуманный туалет.
      – Надо нам с тобой условиться, милый Фрике, – сказал Николь своему воображаемому клерку. – Если в одном из четырех посетителей ты узнаешь кого-нибудь из участников дуэли в Медонском лесу, то сейчас же углубись в письмо.
      – Прекрасно… Если личности эти окажутся совершенно незнакомыми, я имею право вмешаться в вашу деловую беседу, мосье Николь?
      – Можешь.
      – Знаете, мне пришла в голову отличнейшая штука! – радостно вскричал Фрике, разрывая кипы бумаг и журналов.
      – Что ты хочешь сделать?
      – Глядите!
      Фрике схватил спичку и принялся поджигать бумаги.
      – Безумец! Ты сожжешь весь дом! – перепугался Николь.
      – Не беспокойтесь!
      – Какие же ты сжег бумаги?
      – Да просто никуда не годный хлам.
      – А наш драгоценный обрывок конверта?
      – Он у меня в кармане. Насчет этого обрывка можете быть совершенно спокойны.
      – Да объяснишь ли ты мне, наконец, к чему ты бумаги сжег! – нетерпеливо топнул ногою Николь.
      Фрике уже было разинул рот, чтобы дать требуемое объяснение, как у входной двери звякнул звонок.
      – Ах, черт возьми! – засуетился он и кинулся отворять дверь.
      – Господин Николь? – резко спросил вошедший.
      – К вашим услугам, – ответил Николь.
      – Я капитан Мартен.
      – А-а! Хорошо-с… Сейчас…
      – Вы известили меня письмом о каком-то важном деле. Николь и Фрике тревожно переглянулись, но так как гамен не принимался за письмо, Николь смекнул, что капитан не участвовал в дуэли.
      – Вы господин Мартен? Капитан зуавов?
      – Капитан гвардейских егерей, – поправил тот.
      – Да-да… – с озабоченным видом проговорил Николь, пересматривая бумаги. – Где же переписка по тяжбе Мартена? – нетерпеливо прикрикнул он на клерка.
      – Какая тяжба? У меня нет никакой тяжбы! – сердито возразил капитан.
      – Прошу извинить! Но по делу…
      – У меня нет никаких дел! Что за глупая мистификация!
      – Мне крайне прискорбно… Но я уверен, что секретарь мой задевал куда-нибудь эти важные бумаги и теперь…
      – Я их не брал! – качал головой Фрике, готовый прыснуть от смеха.
      – И к тому же, говоря откровенно, я не уверен, сударь, вас ли именно касается это дело… Мы разыскиваем некоего Мартена…
      – Но Мартенов в Париже целые сотни, черт возьми! – горячился капитан.
      – В том-то и дело! – вздохнул Николь.
      – Но в полку гвардейских егерей нет другого капитана Мартена, – продолжал тот.
      – Гвардейских егерей… – глубокомысленно протянул ходатай по делам. – А тот Мартен, которого мы ищем, служит в гражданском ведомстве.
      – Милостивый государь, как должен я понимать эту глупейшую шутку?
      – Могу вас уверить, что тут нет никакой шутки, – обиделся почтенный стряпчий.
      – Как смели вы беспокоить гвардейского офицера по каким-то пустым, ни на чем не основанным догадкам?
      – Тут вышло маленькое недоразумение.
      – Недоразумение! Ошибка! Что за чертовская контора! – пожал плечами капитан и вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.
      Фрике дал волю душившему его смеху. Николь поднялся с места и начал беспокойно шагать по комнате.
      – Что за непростительный промах! – проговорил он.
      – Да ведь сразу-то не сообразишь, что именно следует сказать! – хохотал Фрике.
      – Этот проклятый офицеришка просто не давал мне дух перевести, – отдувался стряпчий.
      – Фамилий-то подходящих немало по Парижу, так что нечего удивляться первой неудаче, мосье Николь, – утешал Фрике.
      – Ты вместо того, чтобы помочь, только хохочешь, – укоризненно поглядел на него приятель.
      – Но ведь стоит только взглянуть на вас! – покатился опять со смеху Фрике.
      Новый звонок, новый посетитель… В комнату вошел обойщик Ревершен.
      – Вы вызывали меня, господин Николь? – подошел он к бюро.
      – А-а! Мосье Ревершен… – начал фразу Николь, собираясь с мыслями.
      – Да, Ревершен.
      – О! Вы, конечно, уже догадались, по какому делу я пригласил вас сюда?
      – Далек, признаюсь, далек от всяких догадок на этот счет.
      – Ну, как не догадались? Должников-то, я думаю, у вас немало!
      – Как не быть! – вздохнул обойщик.
      – Есть, вероятно, и такие, на которых вы уже давно махнули рукой, – продолжал Николь. – Ну-с, так я должен вам сообщить, что мне поручено свести с вами счеты по одной довольно крупной расписке, которая была вам выдана уже много лет тому назад мосье… мосье… погодите, я сейчас скажу вам фамилию этого человека.
      – Но что же затрудняет вас? – спросил Ревершен. Николь не мог ему ответить, что его затрудняет самое имя, что его-то именно он и не знает.
      – На случай я захватил с собой кое-какие счета, – продолжал обойщик. – Так как я на них уже не рассчитывал, то могу получить по двадцати за сто.
      – Но по двадцати же будет для вас обидно, – заметил Николь.
      – Буду и тем доволен.
      – Получением этих денег вы, конечно, обязаны единственно мне. Благодаря моему содействию, вам придется получить хоть что-нибудь. Итак, согласны вы, сударь, удовольствоваться двумя третями следуемой вам суммы, предоставив остальную треть в мою пользу?
      Фрике недоумевал, но тем не менее с восторгом следил за каждым словом Николя.
      Отставной комедиант попал в свою сферу и был, действительно, неподражаем.
      Ревершен подумал и отвечал:
      – Хорошо! Я дам вам тридцать три процента. Сейчас я вам вручу все эти полуистлевшие расписки и обязательства.
      Николь был в восторге.
      – Что за милый, догадливый субъект! – подумал он.
      – А-а! Так вот что ему нужно, – догадался, наконец, Фрике. – Ему нужны имена клиентов этого Ревершена! Надо, однако, помочь Николю.
      Прельщенный заманчивой перспективой выгодной получки коммерсант, действительно, предупреждал желания Николя.
      – Теперь поговорим обстоятельно… – продолжал делец. – Секретарь мой даст вам сейчас подробные сведения…
      Но Фрике уже подносил платок к глазам и потихоньку всхлипывал.
      – Что с тобой? – повернулся к нему с озабоченным видом патрон.
      – Не лишите меня последнего куска хлеба! Не прогоните меня, мосье Николь!.. – бормотал гамен, заливаясь притворными слезами.
      – Но что такое? В чем дело? – удивлялся стряпчий.
      – Да… бумаги этого мосье…
      – Ну?
      – Вам же известно, какое несчастье настигло нас сегодня утром, мосье Николь…
      – Да, да! Огонь… Угрожавший пожаром, – вспомнил Николь.
      – Бумаги эти сгорели…
      – А банковые билеты?
      – Их постигла та же участь.
      – Ах ты, презренный негодяй! – привскочил на своем стуле бывший актер.
      Дело принимало такой оборот, что ходатай по судебным делам, казалось, готов был уже отколотить своего коллегу, но сердобольный Ревершен явился посредником.
      Сцена эта была разыграна так искусно, что и более опытный и проницательный человек мог попасть в ловушку, а простачок Ревершен попался, конечно, с руками и ногами.
      Расходившийся не на шутку патрон уступил наконец настоятельным просьбам пострадавшего клиента и несколько успокоился.
      – Но вы, надеюсь, сохранили, по крайней мере, запомнили имя должника? – строго кинул он пристыженному клерку.
      – К сожалению – нет! – вздохнул Фрике. – Когда я входил в кабинет, все бумаги были уже в огне, и мне не удалось спасти ни одного листочка. Я успел вытащить только клочок конверта с адресом господина Ревершена. Вот он, мосье Николь: «Улица Пепиньер, мосье Ревершен». – Лица обоих дельцов сияли каким-то победным блеском, но, углубленный в рассматривание поданного ему клочка бумаги, обойщик ничего не заметил.
      – Мне крайне прискорбно, что вам приходится терпеть убытки из-за небрежности и нерадения к делу моих служащих, – принялся извиняться Николь. – Но если вам угодно, сударь, мы можем сейчас же сделать приблизительный расчет.
      – Нет! Нет! – замахал руками сговорчивый клиент. – Это еще успеется, надо же вам собрать необходимые справки, привести все в порядок – тогда и сочтемся. А почерк этот мне знаком, очень знаком, – прибавил он, внимательно разглядывая обожженный обрывок конверта. – Надо сравнить дома…
      – Секретарь мой может пойти с вами, сударь. Сравнив почерк, вам, может быть, и удастся найти хоть одного кредитора.
      Полчаса спустя Фрике, утешенный и успокоенный Ревершеном, возвратился к Николю со следующим драгоценным свидетельством, написанным рукою самого обойщика:
      «Сравнив почерк обрывка конверта с почерком неуплаченной расписки некоего Викарио Пильвейра, улица Тревиз, нахожу между ними большое сходство».
      – А ведь мы, кажется, напали, наконец, на след, дружок Фрике! – торжественно воскликнул Николь. – Однако нельзя терять ни минуты. Пока ты был у этого обойщика, сюда приходил конторщик Нурредена. Я сказал ему, что ты отправился к его патрону, и что вы, вероятно, разошлись в дороге.
      – Что же надо мне сказать тем, с улицы Гранж-Бательер?
      – Скажи им, что мы просим сведений насчет состоятельности и благонадежности некоего Викарио Пильвейра, вексель которого предлагается нам в уплату.
      Вот ответ, данный кассиром банкирской конторы Солимана Нурредена в виде справки: «Подпись Викарио Пильвейра не имеет никакого значения. Это третий поручитель по векселям Карлеваля, выданным на имя Буа-Репона. Наша контора имеет этих векселей на двенадцать тысяч франков, и все они не оплачены. Карлеваль объявлен на бирже не состоятельным. Местожительство Викарио неизвестно».
      – Ну, что ты скажешь насчет всего этого, дружок Фрике? – победоносным тоном спросил Николь.
      – Конечно, сведения эти могут пригодиться, но все же этого еще слишком мало, мосье Николь.
      – Фрике! Мы с тобой разыграли сцену с обойщиком не хуже актеров «Комеди Франсез».
      – Чудак этот Ревершен. Да! А что же наш студент, мосье Николь?
      – Альфонс Геден?.. Пока еще не приходил.
      – У этого голыша, конечно, куча кредиторов, его и не заманишь к поверенному по судебным тяжебным делам!
      – Постой, постой!.. Он, кажется, публикуется в какой-то газете!
      – Да, он пишет в «Нувель де Пари».
      – А ведь мы можем извлечь из этого немалую пользу, дружок Фрике.
      – Какую?
      – А вот поживешь – узнаешь. Теперь нам необходимо прежде всего разыскать этого Викарио Пильвейра… Собирайся-ка опять на охоту!
      – Ну, теперь, по крайней мере, знаю, где не надо искать этого гуся, – сказал гамен.
      – Где же это? – полюбопытствовал Николь.
      – Понятно, между порядочными и честными людьми ему не место.
      С большим аппетитом пообедали в этот день наши приятели.

      Поль Медерик просматривал за завтраком утренние газеты. Перелистывая «Фигаро», он остановился на следующих строках, помещенных в отделе разных известий.
      «Париж – город удивительный. В нем ежедневно совершаются драмы, перед которыми бледнеют произведения современных романистов. Недаром сказал Бальзак: „Каждая улица Парижа имеет свой роман“. Но теперь романы с улиц перемещаются в лес. Весь город говорит о смерти заезжего американца, который прямо с пароходной пристани отправился в Медонский лес и там застрелился. Все свое состояние он оставил молодому студенту, который не знал даже, что самоубийца его родственник. Узнал же он это от одного стряпчего, которому покойный поручил исполнить свою последнюю волю».
      – Это еще что такое? – сказал себе Медерик. – Человек, умерший в Медонском лесу… Мне сдается, что это противник Марсьяка.
      Он отправился к Викарио, который жил в гостинице по улице Лафайетт, а придя, положил перед ним газету. Испанец пожал плечами и улыбнулся.
      – Напрасная тревога, – сказал он Медерику. – Известие это принадлежит, конечно, к разряду тех, которые вы называете…
      – Вы думаете, что это ловко пущенная утка?
      – Конечно.
      – Однако, любезнейший Викарио, нам с вами хорошо известно, что в информации есть значительная доля правды.
      – Появление этих строк в столбцах «Фигаро» служит тому доказательством. Только, переходя из уст в уста, истина была искажена и изукрашена небывалыми подробностями. Да и к тому же вам давно известно, что противник Марсьяка оправился от полученной раны и уехал из Парижа. Я вам говорил об этом, по крайней мере, десять раз, а вы все рисуете какие-то беды и опасности.
      – Вам сообщил все эти подробности Марсьяк, не так ли?
      – Да, он писал мне из Лондона.
      – Из Лондона?
      – Да. Вот подлинные слова его последнего письма: «Извещаю вас, друг мой, что человек этот не умер. Спасенный от смерти моими стараниями, он выехал из Парижа через три дня после дуэли. Но, несмотря на это, я, опасаясь полиции, решил прокатиться в Лондон, взглянуть, так ли густы туманы его, как прежде. Я увожу с собой Сусанну. Примите уверение и проч.». Удивляюсь только, для чего заставляете вы меня повторять вам одно и то же двадцать раз! – пожал он плечами.
      – Да-а, любезный Викарио, скажу вам только одно: больше никогда в жизни не вмешивайте меня в свои ссоры и не зовите секундантом, – ответил Медерик.
      – Не сердитесь на нас и не мучьте себя понапрасну, – засмеялся испанец.
      Но Медерик не успокоился, он отправился в редакцию «Фигаро», где его приняли как старого приятеля, так как прежде он был ее сотрудником.
      – Я пришел просить у вас маленькой услуги… – начал он. – Меня очень интересует известие о самоубийстве в Медонском лесу, и я желал бы узнать, из какого источника почерпнули вы его? Можете вы сообщить мне это?
      – С удовольствием. Если факт этот вымышленный, редакция, конечно, не скроет этого от вас; если же он действительно верен, вам придется справиться о нем в полицейской префектуре. Все известия подобного рода доставляются нам полицией.
      Медерик зашел и в префектуру. Там ему сообщили, «что в Медонском лесу, в течение уже трех месяцев, не было ни убийства, ни самоубийства и что известие, помещенное в „Фигаро“, не имеет никакого серьезного основания».
      – Из этого следует только то, что и самому префекту доставлены неверные сведения. Я сам знаю больше него.
      Но вечером Медерик получил записку от одного из редакторов «Фигаро», в которой тот сообщал ему, что известие о самоубийстве в Медонском лесу заимствовано из газеты «Нувель де Пари».
      – Из той газеты, с которой я сотрудничаю… – удивлялся журналист. – Ну, уж это слишком невероятно.
      В редакции «Нувель де Пари» Медерик узнал, что известие это доставлено одним из новых сотрудников издания Альфонсом Геденом.
      – Тем самым, который напечатал недавно «Оду» в честь весны?
      – Тем самым.
      – Что это за личность?
      – Это еще очень молодой человек, приятной наружности, развитой, начитанный.
      – А известен вам его адрес?
      К величайшей досаде Медерика оказалось, что адрес Гедена никому не известен.
      – Но он должен зайти к нам сегодня вечером. Два дня тому назад он был здесь, такой довольный, веселый.
      Половина дня для Медерика была уже потеряна, а ключ к разгадке все еще не найден.
      – Посмотрим, что принесет вечер! – сказал себе журналист.
      Настал этот, столь нетерпеливо ожидаемый Медериком, вечер. Геден, действительно, пришел в редакцию. Знакомство завязалось очень скоро, так как журналисты знакомятся без лишних церемоний. Да и тому же юноша был, что называется, в ударе, готов был пуститься в откровенность с каждым встречным.
      – Пожалуйста, расскажите мне все это подробнее, – попросил Медерик. – Это роман, настоящий роман… Любопытно послушать, как свалилась вам с неба такая благодать.
      – Да все это случилось очень просто, – сказал Геден. – Несколько дней тому назад получил я письмо, которым меня пригласили в контору, точнее, в какой-то справочный кабинет по важному делу, лично меня касающемуся. Ладно! «Не надуете, подлецы! – подумал я. – Это ловкие проделки одного из моих кредиторов!» А надо вам сказать, что у меня их немало, – улыбнулся рассказчик. – Я был настолько уверен в предположении этом, что, конечно, не побеспокоил себя неприятной прогулкой и ответил на приглашение коротко и ясно: «Напрасный труд. Денег у меня нет». Но этим дело не кончилось. На следующее утро получаю новое послание от упомянутого юриста. Да вот, не желаете ли прочесть сами это интересное письмецо?
      Медерик прочел:
      «Милостивый Государь,
      Крайне сожалею о том, что вы не сочли нужным воспользоваться нашим приглашением. Дело идет не об уплате денег, а, напротив, о получении. Отказываюсь дать вам необходимые разъяснения письменно, могу передать их только словесно».
      – Что сделали бы вы на моем месте? – спросил юноша.
      – Конечно, пошел бы сейчас же к этому добродетельному человеку.
      – Так и я сделал.
      – Какие же дал он вам разъяснения?
      – Мне было сообщено, что какой-то заезжий американец, богач, застрелился в Медонском лесу в день своего приезда в Париж и перед смертью завещал мне все свое огромное состояние. Последнюю волю свою чудак этот выразил в письме; но письмо это, по какой-то непонятной и уже совершенно не известной мне причине, сгорело, сохранился только отрывок конверта, адресованного, действительно, на мое имя.
      – Все это очень странно, – сказал Медерик.
      – Да, сам содержатель конторы говорил мне то же самое. «Об этом событии, можете быть уверены, прокричат все газеты», – сказал он. Не желая уступить удовольствие это другому репортеру, я поспешил пропечатать весь этот курьез в нашей газете.
      – И вы полагаете, что этого клочка бумаги достаточно для того, чтобы вас признали наследником умершего американца?
      – Мосье Николь, по крайней мере, говорил мне, что обрывок этот обозначает полный успех дела. Он даже выдал мне авансом сто франков. Всякий, конечно, согласится с тем, что ловкий, опытный сутяга не станет попусту сорить деньгами. Он уверен в том, что получит их обратно.
      – Вы говорите мосье Николь? Это его имя?
      – Да, это юрист, живущий по улице Вавен, 110.
      – Странно!
      – Что же тут странного?
      – Вчера вечером один мой знакомый, офицер, рассказывал со смехом в ресторане, что был приглашен на днях в это самое бюро, но зачем и для чего – это осталось покрыто мраком неизвестности.
      – Неужели?
      – Могу вас уверить, что это правда. Юрист этот разыскивает какого-то… Мартена.
      – Мартена?.. Но моя фамилия Геден… Мартена этого он, вероятно, разыскивает по какому-нибудь другому делу. Впрочем, на обрывке конверта, который он мне показывал, стоит только окончание фамилии, а ведь обе они имеют одно и то же окончание. Действительно, странно… Что бы это могло значить?
      – А только то, что дело тут нечисто.
      – Подшутил он, что ли, надо мной? Да, нет, не может быть! Говорю же вам, что он дал уже мне и деньги… Вот чертовщина. Решительно не могу ничего понять!
      – Бросьте! – сказал Медерик. – Вы не в убытке. Стоит ли ломать голову понапрасну?
      И разговор перешел на другую тему.
      Но все эти сведения не могли, конечно, удовлетворить Медерика. На следующее же утро отправился он в контору Николя, улица Вавен, 110. Он застал там самого хозяина.
      – Милостивый государь, – начал Медерик, – совершенно случайно я узнал, что вы разыскиваете некоего Мартена, чиновника, служащего в комиссии похоронных процессий.
      – Вы уверены?
      – Я повторяю только то, что вы сами сказали одному моему хорошему знакомому, офицеру Мартену, которого вы вызывали к себе по ошибке. Чиновник Мартен – это я, но я пришел сюда, чтобы узнать, какое вы имеете до меня дело.
      Застигнутый врасплох, Николь совершенно не знал, что ответить.
      – Мартен… постойте…
      – Проглядите хорошенько бумаги, поищите… – сказал журналист. – Дело идет, может быть, о каком-нибудь наследстве… Может быть, у меня окажется какой-нибудь родственник, застрелившийся в Медонском лесу.
      Николь привстал со стула и пристально поглядел на Медерика. Не страх, не удивление работали в эту минуту в душе Николя, его просто заинтересовал этот с неба свалившийся клиент, этот новый Мартен.
      – Вот так сцена! – сказал он себе. – И что за любопытный субъект.
      Но, сейчас же овладев собою, Николь проговорил совершенно хладнокровно:
      – К сожалению, никак не могу припомнить дела, по которому вы были вызваны в мое бюро; но если вам угодно подождать немного… Секретарь мой должен сейчас вернуться, он, конечно, найдет это дело в своих бумагах.
      – По всему видно, что толку будет мало, – пробормотал себе под нос недовольный Медерик.
      – Кто бы это мог быть? – спрашивал себя между тем Николь.
      Появление Фрике разрешило загадку.
      – Господин Николь, – начал гамен, входя в комнату и не замечая Медерика, – в воскресенье на бегах…
      Но Николь жестом указал ему на нового посетителя. Взглянув на Медерика, Фрике даже припрыгнул и, нисколько не скрывая своего восторга, радостно вскричал:
      – Наконец-то хоть один явился! Это добрый…
      – Журналист? – спросил Николь.
      – Он! Он самый.
      Удивляться на этот раз была очередь Медерика.
      – Вы меня знаете? – спросил он.
      – Я не знаю вас, – ответил Николь, – но был уверен, что вы придете. Я предвидел это. Ваше посещение вызвано заметкой Гедена. Фрике знает вас, сударь, спросите у него, прав ли я.
      Медерик терялся в догадках, он ничего не мог понять. Было только ясно: история американца – искусная ловушка, и люди эти знали, что слова «Медонский лес… умерший» должны беспокоить его, Медерика. Следовательно, людям этим что-нибудь известно.
      – Я не знаю, кто и что вы такое, – ответил он. – Тут есть какая-то непонятная для меня тайна; а скрыть стараются всегда что-нибудь недоброе. Потому я сочту за лучшее оставить без внимания все ваши хитросплетения и ловкие подходы. Вы говорите, что этот молодой человек меня знает; очень может быть, что это и правда, но я не имею с ним ничего общего.
      – Ах, сударь! – с горечью вскричал Фрике. – А я считал вас таким добрым, великодушным… Я воображал, что вы не откажете нам в помощи, в содействии… Хорошо! Я скажу вам всю правду. Знайте же, что неделю тому назад я был в лесу во время известной вам дуэли. Я все знаю, я все видел. Приемный отец мой приютил раненого у себя и обвиняет меня в убийстве. Можете понять, что мне очень желательно доказать свою невинность.
      – А я? Я ищу сюжет для драмы… – сказал себе Николь.
      Искренность, звучавшая в словах юноши, поколебала недоверчивость журналиста.
      – Вы все еще сомневаетесь, не верите… – продолжал Фрике. – Поедемте со мной в Кламар, и вы убедитесь, что я не лгу, что говорю истинную правду. Вам там покажут раненого.
      Медерик уступил. По дороге Фрике рассказал ему все, что они сделали с Николем. Им оставалось только узнать имя противника раненого незнакомца; но Медерик не счел нужным назвать это имя. Чувство самосохранения подсказывало ему быть осторожным и не вмешиваться в это дело. В Кламар он ехал единственно из желания узнать поскорее судьбу человека, раненного Марсьяком, чтобы раз и навсегда покончить с этим беспокоившим его вопросом.
      Приезжают они к Лефевру. Старик сидит у окна. Сияющий, радостный Фрике еще издали кричит своему благодетелю:
      – Вы требовали доказательства, мосье Лефевр, оно у меня в руках!
      – Убирайся к черту со всеми твоими доказательствами! – с досадой махнул рукой Лефевр.
      – Но, сударь… Где же ваш раненый? – осторожно осведомляется Медерик.
      – Раненый! Он умер и уже схоронен.
      – А имя его? – умоляюще спросил Фрике. – Знаете вы его имя?
      – Разве мертвые говорят свое имя? – ответил Лефевр и решительно откланялся непрошеным гостям.
      Те, обменявшись растерянными взглядами, отправились обратно в Париж.
      – Умер!.. – повторил про себя Медерик. – А Викарио, не далее как вчера, уверял меня, что он поправился и уехал отсюда…
      – Что же теперь делать? – размышлял Фрике.
      – Умер! – повторял Медерик. – А префект ничего не знает – хороша полиция!

      С того времени, как развилась в обществе страсть к лошадям, развилась и страсть к безобразным, чудовищным пари. Все, от мала до велика, волнуются и спорят на бегах и скачках, и потому нет ничего оживленнее, оригинальнее скачек и конского бега. Публика, посещающая бега, делилась по сословиям.
      Поршефонтен, ла Марш, Фонтенебло посещались преимущественно высшим классом. В Шантильи толпа не так многочисленна, как в Лонгшане, но зато в ней господствует избранная публика, а буржуазия отсутствует.
      В Венсене толпится разношерстная публика. Там можно встретить и настоящего джентльмена, ярого любителя лошадей, и простого работника, мастерового, который на последний заработанный франк выставляет литр вина на ту или другую лошадь. Тут и мы можем встретить много знакомых лиц.
      У самого барьера ипподрома стоит Буа-Репон, нетерпеливо ожидающий возвращения Викарио.
      Испанец отважился перешагнуть заветную преграду, чтобы обстоятельно расспросить жокея о шансах на успех своего фаворита.
      Медерик расхаживал в толпе, раскланиваясь направо и налево, встречая на каждом шагу знакомых, расточая любезные улыбки дамам, пожимая руки приятелям и помечая что-то в своей записной книжке для фельетона.
      Карлеваль стоял возле одного из разрисованных вензелями экипажей, представляющих загадочные иероглифы для непосвященных и служащих источником дохода для посвященных. Отставной биржевик Карлеваль заманивал нового клиента. Агентство, к которому он принадлежит, еще недавно испечено, еще не пользуется известностью; надо, чтобы публика видела, что богатые олухи вкладывают в него свои деньги, тогда и средний слой сделает то же самое.
      Топтался тут и шалопай Флампен с ящиком редкостных сигар своей собственной фабрикации.
      – Сигары! Сигары! – выкрикивал он гортанным голосом.
      На противоположном конце ипподрома миниатюрная молоденькая девушка, с дерзким взглядом красивых голубых глаз, пробиралась между плотно сдвинутыми рядами зрителей, предлагая желающим пышные розы и душистые фиалки. Это была уже знакомая нам Этиоле.
      После драки на улице Гласьер, Виржини разошлась со своим любовником, и этот ощутимый ущерб окончательно разъярил Флампена, уже и без того точившего зубы на Фрике. Ему мила и дорога была не сама Этиоле, он легко может обзавестись другой, но ему дорог ежедневный доход, который она ему доставляла. Теперь он, Флампен, не привыкший ни к какому труду, должен был зарабатывать себе кусок насущного хлеба.
      Но в толпе не видно ни Марсьяка, ни Фрике, ни Николя.
      Марсьяк, мы знаем, писал Викарио из Лондона. Он, вероятно, в Лондоне. Фрике с Николем тоже, может быть, пустились за ним в погоню, к берегам туманного Альбиона; а может быть, они просто захотели отдохнуть и остались дома. Во всяком случае, тут их или нет, или трудно обнаружить в этой шумной, пестрой толпе.
      Наконец, раздается звонок, приветствуемый радостными выкриками нетерпеливых зрителей. Послышались ржание и топот лошадей.
      Все притаили дыхание… Бег начался.
      Несколько минут тревожного ожидания.
      Как ураган пронеслась первая группа…
      Победителем объявляют коня по кличке Мазепа.
      – Вот чертовское несчастье! – восклицает Викарио. – А я стоял за Феблова, англичанина…
      – Увял длинноногий англичанин! Провалился, – прокричал Флампен. – Кто желает французских сигар и химических спичек, тоже чисто французского производства?
      – Вы много потеряли? – спросил у Викарио вполголоса Буа-Репон.
      – Да, проиграл два луидора, – также тихо ответил тот. – Это не совсем приятно.
      – Особенно в настоящую минуту. А что делает Карлеваль?
      – Да ничего.
      В этот самый момент раздался голос Карлеваля, кричавшего изо всей силы:
      – Кто хочет за Тамерлана семь? Даю за Тамерлана семь.
      Все его старания могли принести ему не более двадцати франков за рекламу Тамерлана.
      – Цветочков! Цветочков, не угодно ли? – приятно ласкал слух голосок молоденькой продавщицы.
      – А-а! Милашка Этиоле! Плохую же выбрала ты минуту. Фонды наши совсем упали, – посмеялся Буа-Репон.
      – Купите фиалок! Они принесут вам счастье, – проговорила маленькая Этиоле.
      – Ты думаешь? Ну, так давай, давай нам своих счастливых цветочков!
      – А где приятель ваш, красивый брюнет, который всегда давал мне луидор за каждую розу?
      – Как! У нас есть такой щедрый приятель? – удивился Буа-Репон.
      – Ах, Бог мой! – нетерпеливо дернул плечом Викарио Пильвейра. – Разве же вы не знаете? Марсьяк! Он обожает эту красотку, находит в ней поразительное сходство с кем-то из прежних своих подруг или знакомых… Господин этот теперь в Лондоне, дитя мое, – ответил он цветочнице.
      – Как жаль, что его не будет! – вздохнула она и, пожелав им успеха, пошла дальше.
      Если бы Викарио и Буа-Репон были менее поглощены своими финансовыми проблемами, они несомненно заметили бы, что все время разговора с ними молоденькая продавщица вертелась во все стороны, как бы отыскивая кого-то в многолюдной толпе.
      Между тем вывели новых скакунов.
      – Ах! Будь у меня деньги, я непременно предложил бы крупное пари за Феллаха, – воскликнул Пильвейра.
      – Видите, сударь, насколько мнения бывают различны, – замечает ему с улыбкой молодой человек, стоящий позади него. – А я верю в успех Тамерлана.
      На бегах и на скачках, конечно, не редкость, что и совершенно незнакомые люди высказывают друг другу свои взгляды и впечатления.
      – Полагаю, что вы ошибаетесь, милостивый государь, – ответил Викарио. – Смотрите, на первом же повороте ваш Тамерлан остался позади.
      – Это еще ничего не доказывает! Он дает опередить себя, чтобы вернее одержать за собой победу, – уверенным тоном продолжал сосед.
      Испанец улыбнулся. Улыбка эта еще более подзадорила незнакомца, и он загорячился.
      – Даю десять луидоров за Тамерлана! – крикнул упрямый безумец, тогда как лошадь его отставала все больше и больше.
      Буа-Репон подтолкнул локтем своего нерешительного друга.
      – А если я проиграю? – шепотом спросил его испанец.
      – Что за беда!
      – Идет десять луидоров за Феллаха! – обратился наконец Викарио к своему неопытному соседу.
      И Феллах пришел первым.
      Неудача эта, однако, не обескуражила проигравшего.
      – Не всегда же счастье будет на вашей стороне, – сказал он своему счастливому сопернику. – Вы, конечно, дадите мне реванш и позволите поставить еще десять луидоров за Чате-Блач?
      – С удовольствием. Я стою за Ток-Тока.
      – Да что он, сумашедший, что ли? – спросил вполголоса Буа-Репон. – Эта кривоногая Чате-Блач никогда еще не брала ни одного приза.