21 декабря 1852 года, на первом этаже дома, находящегося в одном из уединенных кварталов Лондона, происходила небольшая немая сцена, которая была бы безынтересной для нас, если бы лица, сидевшие вокруг стола, не должны были играть важную роль в этой истории.
      Этот дом был построен из кирпича и походил на все английские жилища: внутри белые занавески, чисто вымытый кафельный пол, медный дверной молоток блестит, как золотой, входные ступеньки могут потягаться чистотой с мрамором камина, справа, поверх молотка, табличка, на которой написано: «Доктор Ивенс».
      В салоне находились четыре человека: вероятно, они были чрезвычайно озабочены, так как чай, без сомнения разлитый уже давно по чашкам, перестал дымиться.
      Тот, кто хоть сколько-нибудь знаком с привычками наших северных соседей, знает, что только важные обстоятельства могут сделать англичан безразличными к аромату чая. Доктор Ивенс оперся локтем о стол и смотрел на горевшую лампу. Это был мужчина в возрасте между сорока и сорока пятью годами; его волосы, некогда имевшие мягкую светлую окраску, начинала серебрить седина; его бакенбарды были слегка рыжеватого оттенка, но из-за румяных щек это не было очень заметно; его лоб, матовый и благородный, прибавлял выразительности ясным голубым глазам, в которых сверкали ум и энергия. Он был невысокого роста и в меру упитан.
      Напротив него сидела женщина его возраста; высокая, темноволосая, худощавая, с добрыми темными глазами. Должно быть, она была когда-то красива, но теперь красота ее совершенно поблекла и вновь ожила в двух дочерях, сидевших по обе стороны от нее. Миссис Ивенс устремила пристальный взгляд на картинку в «Иллюстрасьон», но она ее не видела, хоть и не сводила с нее глаз, так как была, подобно своему мужу, погружена в глубокую задумчивость.
      Мелида, младшая из девушек, вертела в руках маленькую эмалированную коробочку, чтобы, по меньшей мере, придать себе солидности; эту коробку ей нужно было открыть, поскольку она ее еще не разбила. В восемнадцать лет серьезная мысль не в силах заставить нас быть неподвижными. Мелида была блондинкой. Ее волосы, вившиеся вокруг головы, придавали ей полудетский вид, которому не противоречила нежность и тонкость черт ее лица. Она была невысокого роста, великолепно сложена. Бывают капризы природы, из-за которых на красивое лицо чрезвычайно походит лицо дурное, но при виде рядом с нею доктора невозможно было не сказать: эта красивая девушка – его дочь! Ее красота, хотя более утонченная, напоминала красоту отца.
      Эмерод, ее сестре, было двадцать два года. Пышные черные волосы, собранные на затылке лентой и свободно падавшие на плечи, походили на вороново крыло. Большие глаза ее могли выражать согласно ее воле нежность или строгость. В этот момент она рассматривала висевшую на стене картину, изображающую происшествие в море. На первом плане пассажиры спасались в лодках, а судно, перед тем, как затонуть, выбрасывало языки пламени, которые пытались взвиться чуть не до самого неба. Эти страшные факелы освещали потерпевших кораблекрушение, боровшихся за жизнь в лодках, слишком маленьких, чтобы вместить всех. Те, кто уже считали себя спасенными, были сброшены в море. Одна женщина протягивала с мольбой руки, а мужчина замахнулся веслом, чтобы ударить ее и не дать взобраться в лодку.
      Эмерод смотрела на эту картину, и ее мысль деятельно работала, так как она испытывала какое-то нервное потрясение.
      Доктор первым нарушил молчание.
      – Ах! – сказал он, откидываясь на спинку стула, – нужно принять важное решение; если бы я был один, то не колебался бы, но из-за вас это невозможно. Как предложить женщинам путешествие в пять тысяч миль?
      Сестры переглянулись. Каждая хотела ответить, но все же они подождали, чтобы заговорила мать.
      – Мой друг, – ответила миссис Ивенс, – когда нужно, мы больше не женщины, мы во всем уподобимся вам; где вы пройдете, там пройдем и мы, где будете вы, там будем и мы. Только одно может устрашить нас – быть разделенными с вами. Вы – глава семьи, Все, что бы вы ни делали, вы делаете хорошо. Наши дочери только могут восхищаться вами за вашу храбрость, так как в вашем возрасте родину охотно не покидают. Я прожила уже две трети своей жизни и предпочла бы кончить свои дни там, где я родилась. Но мы на грани разорения, а вы хотите, чтобы они стали богатыми; и в самом деле, что станется с ними, если Господь призовет вас к себе?
      Миссис Ивенс замолкла. Голос изменил ей, а глаза наполнились слезами.
      – Когда с нами случится такое большое несчастье, ничто не сможет нас утешить, – вмешалась Эмерод. – Милая мама, никогда не думайте об этом. Поговорим лучше о планах моего отца. Для нас подобное путешествие будет отчасти развлечением, но из-за вас, из-за тягот и забот путешествия, от которых вам придется страдать, надо продумать все хорошенько. Вы дали нам хорошее воспитание, таланты, с которыми мы сможем зарабатывать на жизнь: мы используем их, когда вы нам позволите.
      Доктор покачал головой и сказал после размышления:
      – Теперь слишком поздно: вы чрезмерно будете страдать из-за высокомерия других. Человеческий род по своему образу жизни – деспот, я хорошо знаю мир и видел только хозяев и рабов. Бедный притесняет свою собаку. Богатый притесняет бедного. Пахарь вызывает меньше жалости, чем учитель; чтобы вы были счастливы с теми, у кого будете зарабатывать на хлеб, вам надо было бы видеть их через длительные промежутки времени – иначе ваш труд станет вам в тягость. Я знал многих учительниц, гувернанток. Почти все они были несчастны. Невежды, – те, которые ведут беспечную жизнь или воспитанные поверхностно, будут вам завидовать и презирать за таланты, которыми вы обладаете и за которые они вам платят деньги. Они захотят унизить вас. Их превосходство – это деньги. Деньги! Самое дерзкое из всех превосходств. У вас будет жестокий заработок. Что станется с вами, бедными детьми, избалованными нашей любовью, когда вами будут дерзко помыкать маленькие деспоты? Если это с вами произойдет, ведь ты, с твоим характером, Эмерод, способна броситься в Темзу.
      – Какие мысли у вас о жизни, отец! – грустно сказала Мелида. – К счастью, бывают и исключения.
      – Да, но они очень редки. Когда занимаешься врачебной практикой двадцать пять лет и успел повидать всякие телесные раны, начинаешь различать также и душевные пороки. Те, кто страдает, открывают свое сердце, не заботясь о сокрытии своего настоящего характера. Недостатки, которые обычно скрыты за воспитанием, появляются, словно ужи, преследуемые пожаром в траве. После исцеления снова надевается достойная маска, но нас, врачей, она не может обмануть. Сколько раз я слышал, как говорят о скверной женщине: «Какой хороший человек!» Я улыбался или пожимал плечами так как я" один знаю, какого мнения мне держаться.
      Вас считают красивыми, в ваших добродетелях не сомневаются, вы молоды и талантливы. Я имею репутацию человека честного, но бедного. Что же происходит? Я видел среди своей клиентуры двух тощих, уродливых девиц, которые говорили по-английски как немцы, когда те ссорятся. И у них было сразу по двадцать поклонников, они были богаты. Как они разбогатели? Они даже не задают себе такого вопроса.
      – Милый батюшка, из-за нас вы враждебно относитесь ко всему свету, – сказала Мелида. – Мы не жалуемся. Мне сделали всего одно предложение и я приняла его, хотя Вильям Нельсон так же беден, как мы, и не хочет войти в нашу семью, пока ему не улыбнется удача.
      Что касается моей сестры, то вряд ли она страдает от зависти, ведь она сама отказала нескольким претендентам.
      – И я ей делаю за это комплимент, – сказал, смеясь, доктор. Капитан был старше меня, курил трубку и посылал клятвы с утра до вечера! А французский негоциант был со смешными усами и курил на улице. Что касается третьего, то о нем нечего сказать. Это был добрый англичанин, но на три года моложе ее. Она так же благородна, как он мелок, и настолько разумна, что могла бы быть его матерью. Кроме того, юна сама его отвергла. Конечно, я не хочу предлагать ей мужа, однако когда она отказывает тому, кто мне не нравится, я счастлив.
      – Если бы я знала, что вы не против, отец мой, я не отказывала бы, – сказала Эмерод.
      – Я уверен в этом, – сказал доктор, – и принял свое решение прежде всего из-за ваших достоинств. Почему я колеблюсь? Открытие золота в Австралии заставляет уезжать туда тысячи мужчин и женщин. Газеты каждый день рассказывают чудеса о богатствах этой страны. Врачей там не хватает и говорят, что те, кто отважились поехать туда, быстро добились процветания. Я доверчиво отношусь к людям, способным желать и надеяться. «Марко Поло» отплывает через десять дней. Я договорился о месте судового доктора для себя на время путешествия, но если хотите, я еще могу отказаться. Однако подумайте хорошенько о том, что за двадцать пять лет, работая днем и ночью, я не смог обеспечить здесь вас, чтобы вы жили хотя бы со скромным комфортом. Я проработаю еще пять-десять лет, но потом буду нуждаться в отдыхе. В эти десять лет, даже если я употреблю все свои силы и мужество, мне не удастся достичь большего, оставшись в Лондоне, так как я часто забочусь о бедняках, давая им бесплатно медикаменты, а это увеличивает число жаждущих помощи и крадет много времени и средств.
      – Вы правы, – сказали вместе три женщины, – через десять дней мы закончим свои сборы.
      Каждый вновь погрузился в свои размышления.
      Доктор уже видел, как ему улыбается фортуна. Миссис Ивенс с ужасом думала о том, как она будет страдать во время плавания, которое продлится три или четыре месяца, от морской болезни. Мелида думала о Вильяме, которого она должна была покинуть в Лондоне. Конечно, он ее дождется или приедет и разыщет в Австралии. Она хотела бы стать богатой, чтобы разделить с ним и его удачу. Но надо было ждать и она предчувствовала, что разлука окажется долгой. Эмерод была грустна. Она смотрела на картину, о которой мы говорили в начале рассказа, и не могла отделаться от печального предчувствия. Десятью днями позже дом опустел, и все четверо находились уже в Ливерпуле в Дорожных костюмах и в сопровождении носильщиков, несших их саквояжи и чемоданы со всевозможными предметами, которые были необходимы добровольно отправлявшимся в изгнание.
      «Марко Поло», на который сел с женой и дочерьми доктор Ивенс, был кораблем водоизмещением около трех тысяч тонн и служил для перевозки эмигрантов.
      Этих последних находилось на борту пятьсот пятьдесят человек. Присутствие такого количества людей много прибавляло к необычному и всегда волнующему зрелищу – отплытию судна в далекое плавание. Мелида и Эмерод смотрели во все глаза на совершенно новые для них сцены, о которых уединенная жизнь в Лондоне (а они вели такую жизнь) не могла дать им представления.
      Погода была так хороша, море было столь спокойным, что миссис Ивенс не ощущала ни малейшего недомогания. Все чувствовали только смутное волнение, очень естественное для путешественников, покидающих свою родину – волнение, смешанное с радостью и грустью, с опасением и надеждой.
      Для англичан путешествие – это жизнь, это движение, это поэзия. Когда они поднимаются на борт своих судов, они думают о том, что во всех уголках земного шара их ожидают колонии, где они вновь обретут английское знамя и, – что заботило их не меньше – нравы и обычаи матери-отчизны. Даже женщины имели такой характер. Эти и другие подобные мысли занимали семью Ивенс до того момента, пока берега Англии исчезли с горизонта.
      Когда не было больше видно ничего, кроме неба и воды, миссис Ивенс и ее дочери подумали о том, что надо устроиться в каюте, которая должна была служить им комнатой; комната эта представляла собой тесное помещение с трехъярусной кроватью и походила на комод с тремя отделениями.
      Разместившись, они поднялись на палубу. Увидев всю эту массу эмигрантов, они ужаснулись, подумав, что доктор, заботам которого это толпа была вверена, не будет знать ни минуты покоя.
      Первый день все путники занимались своим размещением. Еще можно было питать иллюзии на счет характера и привычек уезжавших. Но через несколько дней правда открылась во всей наготе.
      Чтобы подчинить порядку такое количество мужчин и женщин с разными характерами и наклонностями, нужна была железная рука, а ее-то и не было.
      Никакой дисциплины не существовало на борту. Семья доктора не могла больше гулять на палубе, ставшей местом сборища пьяных женщин и мужчин, дравшихся по десять раз на день. Миссис Ивенс должна была принять решение оставаться в своей каюте.
      К этой неприятности добавилась более серьезная причина для беспокойства.
      Бедный доктор не имел времени поесть. Часто его звали из-за пустяков. Он не жаловался, но его щеки поблекли.
      Что касается обеих молодых девушек, то это окружение казалось им таким пугающим, что они принялись сожалеть о Лондоне, видя, как тускнеют золотые мечты, которые всегда зарождает в молодых сердцах мысль о долгом путешествии.
      Пока плавание проходило в средних широтах и было прохладно, дело не доходило до крайностей. Но когда корабль пересек экватор и жара стала изнурительной, беспорядок принял более серьезный характер. Некоторые женщины гуляли едва одетые, мужчины тоже стали вести себя безобразнее, и положение сделалось совершенно нестерпимым.
      Доктор, который несколько раз жаловался своим соседям по каюте и на которого мало обращали внимания, решил предпринять решительную попытку в беседе с капитаном.
      Капитан был человеком грубым, плохо образованным и достойным во всех отношениях пассажиров, которых он перевозил. Ему нужен был доктор только для того, чтобы тот занял место лица, которому он покровительствовал и которого он не мог поставить на эту должность.
      Мистер Ивенс объявил капитану, что он не станет больше выполнять функции судового врача, если к его семье не будут питать хоть какое-то уважение.
      Капитан, который не уважал сам себя, не уважал никого и послал его прогуляться.
      – Вы думаете, что необходимы, – сказал он ему, но вы ошибаетесь. Знайте же, что мы можем совершенно обойтись без вас. Вы не хотите работать – не надо; у меня есть кое-кто под рукой и он станет выполнять ваши обязанности так же хорошо, как вы, и, может быть, даже лучше вас.
      На борту «Марко Поло» было некоторое подобие шарлатана – наполовину медик, наполовину дантист, который причинял много хлопот и пьянствовал с самыми гнусными из пассажиров.
      Эту достойную личность капитан уже давно назначил в преемники доктора Ивенса на тот случай, когда, доведенный до крайности, тот подаст в отставку.
      В одну минуту новость облетела корабль.
      Доктор очень заботился о больных. Но все также знали, какие усилия он проявлял, чтобы поддерживать хоть какой-то порядок на палубе. А это было непростительной виной в глазах деклассированной толпы на судне.
      Все стали на сторону капитана. Доктора считали недругом даже те, о ком он заботился, за исключением одной женщины, которая постоянно находилась на его попечении.
      Эта пассажирка, очевидно, была вынуждена срочно уехать из Англии, поскольку решилась сесть на корабль в подобном положении – через месяц после отплытия она произвела на свет маленькую девочку, такую хрупкую, что доктор Ивенс опасался, как бы бортовая качка не убила ее.
      Отказавшись от службы, он жалел только эту больную. Но она помещалась в третьем классе на носу судна.
      Чтобы навестить ее, он должен был пересечь все залы, подвергаться насмешкам и даже оскорблениям людей, способных на все. Кроме того, он видел своего преемника, который бегал повсюду, предлагая свои услуги, и не сомневался, что тот проявит заботу к «маленькой маме», как ее называли, потому что она была совсем юной.
      Добрый доктор Ивенс с наивностью чистой совести не мог представить себе, чтобы человек совершенно незнакомый с медициной, мог принять на себя ответственность при таких обстоятельствах.
      Он замкнулся в кругу своей семьи, перенеся свои счастливые надежды на желанный момент, когда он ступит на землю Австралии.
      Жара стала нестерпимой. Этот зной изменил положение вещей. На борту появились больные лихорадкой и оспой. Молодая мать первая стала жаловаться на боли в голове. Дантист предписал ей купание. Она вышла из воды в столь плохом состоянии, что все заметили, что она близка к смерти.
      Это возбудило общее сочувствие. Под влиянием страха среди людей за несколько минут произошел полный переворот. Шарлатан не скрывал более своего замешательства; он начал дрожать, поняв, что возложил на себя большую ответственность. Естественной реакцией было то, что мысли каждого устремились к доктору Ивенсу, который появился как спаситель среди взволнованной толпы.
      Две женщины, повинуясь общему чувству, бросились умолять доктора, чтобы тот пришел к больной.
      Он явился сразу. Все в молчании проводили его, но было слишком поздно.
      Когда доктор вошел в каморку, где лежала больная, то не узнал ее: на ее лице были заметны все симптомы смерти.
      Он обернулся к тем, кто его сопровождал, и против воли суровое выражение его лица как бы сказало им:
      – Видите, это ваша вина.
      Они поняли его и переглянулись с испугом.
      Бедная женщина отбивалась от мистера Ивенса в предсмертной агонии; жизнь готова была покинуть ее. Она потеряла сознание, но ее рука, скорченная смертельной судорогой, искала ребенка.
      Доктор Ивенс понял это последнее движение, он взял девчушку, завернутую в пеленки, и, подняв ее на вытянутых руках, показал толпе живую, которую надо было жалеть в тысячу раз больше, чем ту, что умерла.
      Он посмотрел вокруг себя: кому же можно доверить это маленькое существо? Никто не протягивал руки. Потом, поразмыслив, он сказал себе, что ни у одного из этих людей не хватит мужества взять на себя заботы о восьмидневном младенце. Он спросил, кто была умершая женщина – никто этого не знал. Она была занесена в книгу пассажиров под фальшивым именем. Сначала она говорила, что разыскивает мужа, но потом сказала, что ищет отца своего ребенка, который обещал на ней жениться.
      Доктор порылся в ее вещах. Там нашлось несколько писем, адресованных в Лондон, до востребования, но они не могли дать никаких сведений. Лицо, которому писали, казалось, было окутано тайной.
      – Ну, пойдем, – сказал доктор, беря вещи ребенка. – Бедная малышка, видно, ты предназначена была попасть ко мне. Какой юной ты начинаешь нести заботы этого мира!
      Он пошел к жене и дочерям, те, кто последовали за ним в молчании, слышали, как он сказал, приблизившись к миссис Ивенс, с которой были Мелида и Эмерод:
      – Смотрите, дети мои, я вам принес игрушку, которая вам задаст хлопот. Вот посмотрите, как она барахтается! Она хочет жить, а матери у нее больше нет. Шесть рук протянулись сразу, чтобы взять ребенка. Но миссис Ивенс захватила его, пользуясь правом опыта.
      У всех людей различные характеры, но бедняки в несчастье почти всегда добры.
      За три дня малютка плакала только один раз.
      С большим трудом удалось удержать нескольких пассажиров, которые хотели выбросить шарлатана в море. Капитан принес доктору извинения и объявил, что вводит строгие правила для всех, кто вел себя неприлично. Но в данный момент эта предосторожность была излишней. В каждом под влиянием происшедшей драмы проснулись лучшие чувства. С этого момента жизнь, которую вели миссис Ивенс и две ее дочери, совершенно изменилась. Больше не было неприятностей и помех. Маленькая девочка, которую Мелида и Эмерод назвали Бижу, была предметом самых неусыпных забот. Каждый день три женщины поднимались на палубу. Все с уважением приветствовали их, даже падшие девушки следили за собой в присутствии этих благородных созданий, которых ни одна из них не хотела обидеть.
      Добыть вещи для Бижу было весьма легко – стоило лишь указать на скудость ее гардероба. Все пассажиры порылись в своих вещах, каждый из них нашел какую-нибудь вещицу. Восемь дней спустя Бижу утопала в кружевах и лентах, как маленькая принцесса.
      Доктор доказал свои знания и опыт. Запретив злоупотребление всевозможными спиртными напитками, он принял меры по поддержанию на судне чистоты. Если и не полностью, то все же намного снизил количество заболеваний на борту.
      Таким образом, влияние мистера Ивенса было безгранично. Его полюбили больше, чем некогда ненавидели. Утром, когда он покидал свою каюту, пассажиры подкарауливали его выход, чтобы пожать руку. Он встречал всех приветливо и говорил про себя: «Какая странная вещь! С простыми людьми все кажется легким и в розовом свете, но это заблуждение быстро сменяется разочарованием, первая встреча с грубостью и невоспитанностью производит пугающее впечатление и, однако, посреди порока здесь всегда можно открыть добрые чувства».
      Итак, конец путешествия был для семьи Ивенсов более счастливым, чем начало. Молодые девушки были без ума от Бижу. Как и предвидел доктор, сирота была игрушкой, с которой носились, словно с церковной ракой.
      Мелида вышила ей подушечку из двойного розового шелка, затем из куска тика соорудили гамачок и повесили его в каюте, где жили три женщины.
      Однажды ночью ребенок заболел, его покровительницы впали в лихорадочное беспокойство и изнурили бы девочку своими заботами, если бы доктор не прибег к своему авторитету.
      Малютке исполнилось два месяца, каждая из трех женщин добивалась ее предпочтения. Бижу так привыкла к нежной музыке их голосов, что когда одна из них говорила, ребенок поворачивал головку. Его неуверенный, неопределенный взгляд, казалось, хотел остановиться на ком-нибудь из них с выражением нежности, какую обычно должна вызывать мать и которая составляет одну из прелестей детства.
      Конец путешествия близился. Доктор был почти огорчен. Принужденный надеяться на счастье – не для себя, а для своих дочерей, – он не отличал мечты от действительности. Он жил иллюзиями. Он знал, что, сойдя на землю, снова столкнется с трудностями жизни и опасался, что мечта его развеется.
      Наступил знаменательный день. Они приближались к порту; можно было видеть издалека, как блестит, словно луч солнца, свет маяка на берегу. Каждый приготовился покинуть судно с радостью, непонятной для тех, кто не совершал длительного путешествия.
      На борт поднялся лоцман. Берега Австралии четко вырисовывались, зеленые, как надежда. Все глаза были обращены в ту сторону. Горести и неприятности были забыты. Доктор поддался чувству общего удовлетворения. Он с жаром обнял жену и детей и, когда он спустился в лодку, которая должна была отвезти людей в город, на сердце у него было легко, как у человека, достигнувшего желанной цели.
      Чтобы не затруднять жену и детей блужданием по городу и наведением справок, он решил оставить семью на борту, а сам отправился знакомиться с Мельбурном.

      Вход в Порт-Филипп был великолепен. Перед главами развернулся величественный вид, который обещал больше, чем мог дать, так как город Мельбурн был плохо расположен.
      Когда лодка коснулась земли, толпа носильщиков устремилась к пассажирам, чтобы насильно помочь им перенести багаж, который у них был.
      Доктор не захватил с собой ничего, кроме сумки с необходимыми вещами на тот случай, если ему придется заночевать в городе.
      Когда он подошел к двери гостиницы, то спросил молодого парня, который нес его сумку, сколько он ему должен.
      – Фунт, – ответил нахально носильщик, как человек, уверенный в своем праве.
      Бедный Ивенс был сражен. Для богатого туриста подобное требование не было бы неприятностью, но для эмигранта, которым был доктор, это были весьма пугающие симптомы. Не значит ли это, что он явился в мир, где для него нет места и где скромные денежные средства тают за короткий срок.
      Он философски взял свою сумку, решив впредь нести ее самому.
      Не осмеливаясь войти в гостиницу, к двери которой его привели, ибо она имела пышный вид, он отправился на поиски скромного трактира.
      Проходя по улицам, он читал почти на всех дверях: «доктор», «хирург», «дантист», «ветеринар», «ночной доктор»…
      – Вот как! – подумал он, останавливаясь, – должно быть, здесь больше врачей, чем больных. Я хотел бы посмотреть дипломы всех этих людей.
      После того, как он несколько раз прошел по городу, позыв в желудке побудил его искать ресторан. Доктор увидел лавку, которая издали имела вид кабинета Истории естественных наук – почти всю витрину занимали существа, походившие на обезьян. На двери большими буквами было написано: «СУП ИЗ КЕНГУРУ».
      – Ну, – сказал себе доктор, – по-видимому, это местная кухня. Она должна быть менее дорогой.
      Ему пришлось съесть отвратительный суп. Затем, чтобы забыть его вкус и дополнить свой обед, он попросил подать омлет.
      – Как вы предпочитаете: омлет по-благородному или с пивом? – спросил гарсон.
      – Что вы называете омлетом по-благородному?
      – Это очень простое блюдо, сэр. Мы берем полбутылки водки, шкалик воды и подсыпаем сахар. Это прекрасно согревает желудок.
      – Премного обязан, для моей головы это будет чересчур горячо. Подайте лучше пива.
      Жизнь путешественников имеет странную особенность: несмотря на скромную еду, доктор почувствовал себя бодрым. Он попросил счет.
      – Счет, сэр? У нас его нет. Бумага очень дорога. С вас следует 37 шиллингов.
      Ивенс посмотрел на него ошеломленными глазами.
      – Тридцать семь шиллингов! – повторил он.
      – Да, сэр: суп из кенгуру, пиво, хлеб – тридцать семь, не считая чаевых.
      Доктор молча расплатился.
      Выйдя из харчевни, он вновь начал бродить по улицам в поисках жилья. Все в Мельбурне действовало ему на нервы, как вещи, так и люди. В ту пору Мельбурн представлял собой не столько город, сколько склад. Повсюду магазины, решетки, ничего располагающего, ничего интимного. Здесь все производило впечатление натянутости, резкости, словно в первом толчке рождающегося общества. На каждом шагу соседствовали богатство и нищета.
      Напрасно доктор искал доску объявлений. В это время был такой наплыв, что не было незанятых домов. Он встретил во всем городе только две конторы, сдающие внаем. Конторами назывались маленькие кабинеты, которые служили для заключения сделок. В тесном помещении едва помещались стол и два стула.
      Он спросил о цене скорее из любопытства, чем в надежде устроить свою семью.
      – Пятнадцать фунтов в неделю, сэр, – ответила ему женщина, сдающая внаем. – Это очень дешево, мы сдаем квартиры и за 25 фунтов.
      – Боже мой! А сколько же надо платить за целый дом?
      – Мы сдаем его за 400 фунтов в месяц.
      Дело оборачивалось трагедией. Напускная веселость, которая поддерживала доктора, через несколько минут начала уступать место настоящему страху – он уже видел своих жену и дочерей в нищете и отчаянии. Впрочем, англичане плохо умеют бороться с денежными затруднениями, а Ивенс, скромность и честность которого всегда являлись препятствиями в жизни, был вследствие этого большим англичанином, чем многие его соотечественники.
      Он вышел, пятясь, оставив даму, с которой разговаривал, в совершенном изумлении от его внезапного ухода.
      Ивенс нуждался в том, чтобы отыскать на улице какое-нибудь место, за которое, по крайней мере, не нужно было платить золотом и поразмыслить над своим положением, которое становилось все более критическим. С какой горечью он сокрушался о пагубном решении уехать, чтобы искать свое счастье так далеко.
      Это одиночество среди незнакомого города пугало его. Все же он вспомнил, что у него есть рекомендательное письмо к человеку, много лет уже прожившему в Мельбурне.
      Доктор постучал к нему в дверь. Соотечественник принял его весьма сердечно.
      Бедный доктор был возбужден. Он рассказывал о своем положении, о своих затруднениях, впав в откровенность, на которую при другом случае был бы неспособен.
      – Сэр, – сказал австралиец, – вы не первый, кого постигает подобное разочарование. Это участь всех эмигрантов. Я вам скажу, что когда я приехал сюда, то жил в палатке, которую мне приходилось снимать за двадцать пять фунтов в неделю. Откажитесь от мысли устроиться в Мельбурне. Вокруг города гнездятся с десяток селений, где вы устроитесь более удобно и где вы снимите целый домик за цену, за которую вам предлагали каморку в бюро. Подождите-ка, я вчера смотрел один дом для своего приятеля, но он его не устроил. Я думаю, что он вам подойдет. Он находится в Сент-Килде, в шести милях отсюда. И вот адрес.
      Он протянул листок Ивенсу.
      Последний почувствовал себя менее угнетенно.
      – Но, любезный соотечественник, судя по цене этих домов, до них долго придется добираться, а я, признаюсь, слишком устал, чтобы дойти до Сент-Килды пешком, да еще с дорожной сумкой.
      Его собеседник рассмеялся.
      – Полно, не преувеличивайте, мы цивилизованные люди, у нас есть омнибусы! И вы имеете шанс сесть в один из них, – сказал он, – приближаясь к окну. – Я слышу шум экипажа – это то, что надо. Как раз омнибус, идущий до Сент-Килды, сворачивает сюда на улицу. Вы доберетесь до селения за десять шиллингов. Не теряйте времени!
      Доктор быстро последовал его совету.
      Он начинал привыкать к австралийским нравам. Десять шиллингов за шесть миль! Он пытался убедить себя, что это дешево.
      Если в Мельбурне проезд в экипаже стоил дорого, то и езда была быстрой. В омнибусе были запряжены четыре лошади, которые неслись во весь опор и через двадцать минут после того, как мистер Ивенс сел в экипаж, он уже очутился в Сент-Килде у дверей указанного дома.
      Сент-Килда была выстроена близ моря. Тогда это был малонаселенный пункт, но стоило доктору бросить быстрый взгляд вокруг, как он проникся убеждением, что это селение, ввиду своего удачного расположения, скоро станет значительным.
      Дом подошел ему во всех отношениях. Правда, за него запросили такую цену, которая на родине заставила бы его подскочить от изумления, но он поспешил согласиться, боясь, что удобный случай может ускользнуть от него. Заключив эту важную сделку, он поспешил к своей семье. Все его блуждания заняли большую часть дня, и темнота уже начала окутывать бухту, когда доктор возвратился на борт «Марко Поло».
      Жена и дочери ожидали его с нетерпением. Они видели по его усталому лицу, сколько волнений он испытал. Доктор подробно рассказал обо всем, что ему пришлось увидеть и пережить, однако скрыл опасения, которые он питал насчет будущего.
      – Поскольку я не могу сейчас стать городским врачом, мне придется быть сельским доктором. Мы уже знаем о колонии, что здесь все очень дорого, и поэтому наши расходы здесь будут больше, чем мы предполагали. Это оборотная сторона медали. Но, вероятно, наша выручка превзойдет самые смелые надежды.
      Доктор говорил, не слишком веря в это, но он хотел, чтобы жена и дочери крепко спали ночью. Это была последняя ночь на корабле. Они покинули его, пообещав себе, что поднимутся вновь на его борт, в более счастливые времена. Целый день прошел в переезде и размышлении о Сент-Килде.
      Естественно, доктор попросил оставить ему Бижу. Этого он добился без всякого труда. Бедная малютка была ничьей и по праву принадлежала тем, кто о ней так заботился. Капитан выдал Ивенсу бумагу, в которую этот последний сам вписал день рождения ребенка.
      Когда семья собралась вечером в гостиной домика в Сент-Килде, доктор подсчитал свои финансы и с ужасом увидел, что четверть суммы, которую он привез с собой из Англии, уже поглотили расходы. Но так как он все еще строил иллюзии, то сказал себе, что в новых странах жизнь дорогая, особенно дорога она в отелях, а также средства передвижения, и что устроившись здесь, он сможет соблюдать экономию. Впрочем, клиентура не замедлит появиться. Доктор повторно высчитал, что доход от его работы должен перекрыть домашние расходы. Ему так хотелось верить в эту мечту, что он не допускал ни малейшего сомнения, и каждый из этих четырех человек обманывал себя для того, чтобы ввести в заблуждение других и отдалить тот миг, когда грозным призраком явится реальность.
      В свое время доктору пришла счастливая мысль привезти в Австралию кое-какую обстановку и среди прочего пианино своих дочерей, которые были хорошими музыкантами. Это являлось для бедных девушек драгоценным развлечением, так как страна производила унылое впечатление. Общий вид Австралии ничем не напоминал Европу. Никакого общества, никакого гуляния. Климат здесь оказался очень отличным от английского. Три месяца в году местность была великолепной и зеленой, в остальное время она становилась выжженной лучами солнца или же заливалась потоками дождя. Вокруг Сент-Килды росла бедная растительность. Не находилось такого дерева или травы, которые не имели бы чахлого вида. Город Мельбурн был выстроен на этом берегу по мере того, как росло население из-за обнаруженного поблизости золота, но как мы уже сказали, его местоположение было неудачным.
      Доктор отважно принялся за свою работу. Больных было с избытком. Они шли толпой, но это были бедняки, которые не могли заплатить за лечение. Изредка обращались к доктору и более состоятельные люди, но выгодная клиентура прибывала медленно, а деньги таяли быстро. Самые необходимые вещи стоили здесь очень дорого. Он часто упрекал себя за необходимость, как за излишество. Каждый день уменьшал надежду, рассеивал иллюзию. Невозможно выразить тревогу, испытываемую доктором Ивенсом. Со стоической покорностью судьбе, которая сопутствует тяжелым испытаниям, он не поверял своих мыслей жене. Но вся семья видела, что скоро наступит страшный момент, когда истощатся все ресурсы. Как-то миссис Ивенс закрылась в своей спальне, она почувствовала накануне нехватку денег. Открыв маленькую коробочку, она вынула из нее великолепное кольцо. Долго смотрела на него, целуя со слезами и повторяя:
      – Мой милый изумруд, мой прекрасный изумруд, мне придется расстаться с тобой!
      У миссис Ивенс не было ни одной драгоценности, кроме этого кольца и она тайком решила продать его, но прежде, чем это сделать, погрузилась в радостные воспоминания своей юности. Миссис Ивенс имела тогда всего одну фантазию, один каприз: в один из первых месяцев своего замужества она постоянно останавливалась перед выставкой драгоценностей и смотрела на это кольцо, которое ей нравилось до такой степени, что она мечтала о нем по ночам. Она не осмеливалась сказать мужу, что желала бы обладать такой роскошью, но каждый день приходила взглянуть, по-прежнему ли кольцо с изумрудом находится там. Один раз искушение было настолько сильным, что она вошла в магазин и поторговалась, чтобы доставить себе удовольствие, но вышла с тяжелым вздохом и сказала: «Это слишком дорого». На другой день она снова пошла взглянуть на драгоценности, но кольца с изумрудом там не оказалось. «Его продали, – сказала она себе со вздохом. – Как счастливы те, кто смог его купить!» И она почувствовала почти ненависть к неизвестному владельцу.
      На другой день ей должно было исполниться девятнадцать лет. Англичане не празднуют дни святых, но они отмечают дни рождения. В тот момент, когда они садились за стол обедать, муж сказал ей: «У тебя грустный вид, а ведь сегодня праздник. Возьми, это мой маленький подарок тебе». И он протянул ей коробочку. Она так любила мужа, что с радостью приняла бы все, что исходило от него. Она поспешно открыла коробочку. Никогда ее изумление не было столь большим, никогда радость не заставляла ее одновременно смеяться и плакать. Миссис Ивенс не грезила – муж подарил ей то самое кольцо с изумрудом в ореоле маленьких алмазов. Она несколько раз спросила его, как он догадался. Помучив несколько минут ее любопытство, он признался, что проходил мимо ювелирного магазина как раз тогда, когда она туда вошла. Заинтересованный, он заглянул в магазин после ее ухода и спросил, что она купила. «Ничего, – ответил ювелир, – ей очень хотелось кольцо с изумрудом, но у нее не хватило денег». Тогда доктор и приобрел это кольцо. Миссис Ивенс поблагодарила мужа взглядом, который был красноречивее всяких фраз. Затем она сказала, слегка покраснев: «Если ребенок, которого я произведу на свет, окажется девочкой, то назову ее Эмерод в память об этом кольце, с которым я не расстанусь никогда». Вот почему миссис Ивенс, вынужденная продать свое украшение, не сдержала слез, и вот почему ее старшую дочь звали Эмерод.
      Кто-то постучал во входную дверь. Миссис Ивенс прошептала, пряча драгоценность:
      – Сегодня уже поздно, я сделаю это завтра. Глаза ее быстро высохли. Все же это был выигранный день.
      Оказывается, пришли звать доктора к одному из самых богатых людей колонии. Человек, спрашивавший врача, был в поту, он пришел издалека, и в тот момент, когда появилась миссис Ивенс, он сказал Мелиде, приглашавшей его сесть:
      – Благодарю, мисс, но я не могу ждать. Вы меня не узнаете? Я один из пассажиров «Марко Поло», проделал путешествие вместе с вами. Сейчас я поступил на службу к мистеру Фультону. Я мог бы отыскать врача поближе, но я хотел быть любезным по отношению к доктору Ивенсу и дать ему возможность хорошо заработать. Вероятно, он придет нескоро, и я вынужден удалиться. Передайте мистеру Ивенсу поклон от меня.
      Он сделал несколько шагов к двери, но тут же остановился:
      – Как поживает маленькая Бижу?
      – О, хорошо, – сказала Мелида, толкнув дверь в комнату, где находилась колыбелька девочки, игравшей погремушкой из слоновой кости.
      – До чего же она мила! – воскликнул слуга мистера Фультона.
      Войдя, не спросив разрешения, в комнату молодых девушек, он принялся целовать ребенка. Малышка отталкивала его ручонками.
      – О, это потому, что она вас не знает! – проговорила Мелида, смеясь.
      В этот момент появился доктор.
      – Идемте скорее, – сказал посланец, – не теряйте ни минуты. Дело касается падения с коня. Если 5ы не этот ребенок, я бы уже уехал.
      – Это для меня счастливая случайность, – сказал доктор. – Идем, идем, мы наверстаем упущенное время. И они бросились из дома почти бегом.
      Надо было пересечь всю Сент-Килду, затем сделать около мили лесом по краю моря; они достигли песчаной горы, где проваливались до колен на каждом шагу. За этой горой находился ров, обсаженный зелеными деревьями, далее виднелся красивый каменный дом, который в той местности можно было счесть настоящим замком.
      По дороге Том, таково было имя проводника доктора, рассказал ему, что его хозяин купил это имение, что он очень богат и щедр. Доктор не ожидал найти в столь пустынном месте великолепное поместье. Его удивление возросло, когда он увидел прекрасный сад, полный цветов.
      Дом был выстроен на склоне холма, который спускался к берегу моря, отсюда был виден рейд Порт-Филипп.
      – Подождите, доктор, – сказал Том, – я предупрежу своего хозяина и попрошу позволения провести вас к нему.
      Около мистера Фультона уже находились два врача. Том не добился ответа от своего хозяина, бывшего без сознания.
      Том не зря потребовал мистера Ивенса.
      – Их там двое, – сказал он, – и они смотрят на больного, как слабоумные, не знают, что делать и беседуют между собой о своих делах. Когда я вошел, один говорил другому: «Я видел одного из ваших больных, который меня позвал к себе, вы довели его до такого состояния, что он умер три дня спустя». – И знаете, что ему ответил другой? – Это вы убили его, раз он умер».
      Доктор Ивенс не мог не улыбнуться.
      Том открыл дверь и объявил о докторе Ивенсе.

      Двое медиков переглянулись. Доктор подошел прямо к кровати. Больной, по-видимому, сильно страдал, он храпел, изо рта, носа и ушей текла кровь, но не сильно. Ивенс внимательно осмотрел мистера Фультона. Затем, подумав, поколебавшись, принял решение. Не посоветовавшись со своими коллегами, он сказал слуге:
      – Дай мне таз и белую материю.
      Врачи поняли, что речь идет о кровопускании. Оба они испустили испуганный крик и хотели помешать этому средству, которое никогда не употребляли в английской медицине.
      – Я не сомневаюсь в вашей осмотрительности, – ответил доктор, туго перевязывая руку больного, – такие специалисты, конечно, должны использовать эффективные лекарства – предоставляю вам право найти достаточно сильнодействующую микстуру, чтобы не дать ему задохнуться через два часа.
      – А я утверждаю, что, если вы пустите кровь ему, он через полчаса скончается, – заявил один из врачей.
      – И я того же мнения, – прибавил второй.
      Они оба встали перед кроватью больного, намереваясь не допустить кровопускания.
      Доктор Ивенс отступил и с достоинством произнес:
      – Подумайте, господа, я не хочу вступать в борьбу в комнате больного. Но, по-моему, кровопускание – это единственное средство облегчить его страдания и помешать умереть. Вы мне противодействуете, и я ухожу.
      – Ну, нет! – сказал Том, загораживая ему дорогу, – я дорожу своим хозяином.
      Затем, приблизившись к постели, он сказал больному:
      – Мистер, доверьтесь доктору Ивенсу, он был врачом на корабле «Марко Поло», и я видел, как он исцелял безнадежных больных. Главное, чтобы он вас вылечил, а уж как – неважно.
      На мгновение пришедший в себя мистер Фультон колебался. Противники доктора думали, что он откажется. Они приняли, соответственно, дерзкий вид, когда больной, протянув руку, сказал вполголоса:
      – Торопитесь! Я задыхаюсь… Я могу умереть. Оба медика удалились с выражением комической торжественности на лице.
      Доктор закатил больному рукав и ловко надрезал ему иену, из которой потекла темная, как чернила, кровь. Он стал осматривать руку, на которой сделал кровопускание, и заметил не без удивления, что она целиком покрыта вытатуированными рисунками красного и синего цвета. Здесь были цифры, имена, кинжал… Рисунки бледнели по мере того, как больной терял кровь. Его дыхание стало более свободным, но глаза были мутны, он терял сознание. Том обрызгал его уксусом, а доктор остановил кровь. Мистер Фультон сделал слабый знак удовлетворения и через несколько секунд заснул. Доктор Ивенс сказал себе: кровопускание весьма эффективное средство, но не будучи привычным, оно внушает некоторые опасения.
      Теперь, когда больной уснул, он не хотел оставлять его, пока тот не проснется.
      – Лучше я останусь здесь, чем буду возвращаться сюда через некоторое время, – сказал он Тому. – Отсюда так далеко до моего дома!
      Доктор на цыпочках вышел из комнаты пациента. Том составил ему компанию в соседней комнате. Они поговорили о городе, о делах. Затем заговорили о больном. Доктор спросил, кто этот человек. Никто о нем ничего не знал, и Том также. Но это казалось естественным в стране, куда стекались люди со всех концов света. Никто не задавал никому вопросов, так как каждый волен ответить на них то, что ему вздумается. Мало кто рассказывал о своей прошлой жизни, да и зачем? Им все равно не верили.
      Предполагали, что мистер Фультон был американцем. Он был богат и жил весьма уединенно. Он всегда имел беспокойный и озабоченный вид, вероятно, из-за своих деловых интересов. С того времени, как он купил этот красивый дом, доктор первым нанес визит в поместье.
      – Это мне понятно, – сказал Ивенс, – здесь не хотят видеться со всеми подряд. Уверяют, что когда открыли золото, беспорядок был так велик, что все сосланные в Сидней за воровство и убийство, смогли убежать и расселились по стране, где они уверены в безнаказанности, ибо полиция не в состоянии заниматься ими. Поэтому, хотя мы, англичане, привыкли здороваться с первым встречным, я часто испытываю содрогание при мысли, что могу пожать руку человеку, чьим меньшим преступлением, возможно, было убийство родного отца.
      – Я думаю, что из-за такого опасения мой хозяин и не хочет никого видеть, – сказал Том. – Я служу у него совсем недавно, но уже успел крепко привязаться к нему – он добр со всеми, кто его окружает.
      В этот момент легкий шум послышался из комнаты больного.
      – Он проснулся, – радостно сказал доктор, вставая. – Вы пойдете со мной?
      – Нет, – ответил Том, – я останусь здесь. Вы меня позовете в случае надобности, но, возможно, он захочет поговорить с вами.
      Доктор пошел один. Он бросил быстрый взгляд на обстановку, окружавшую больного.
      Комната была большая, обставленная массивной мебелью красного дерева. Ее стены были обиты шелком, перемежающимся с серым фетром. Серые узоры смешивались с красными, красиво оттеняя друг друга. На всем лежала печать простоты и богатства. Ивенс привык угадывать рост людей, которых он видел лежавшими. Он смерил больного взглядом – приблизительно в нем было пять футов шесть дюймов, его широкая грудь, изящные, но мускулистые руки указывали на большую силу. При первом взгляде его лицо, хотя и красивое, поражало мрачным и зловещим выражением, его запавшие голубые глаза были в кровавых прожилках, словно яшма, посреди зрачков образовались красные пятнышки. Черты лица являлись правильными, лоб не очень высок, но волосы – густые, тонкие, как шелк, поражали великолепием. Черные бакенбарды усиливали его бледность.
      Доктор отвел глаза от лица больного и взял его горячую руку. Впрочем, он не хотел строить никаких предположений относительно незнакомца. Если он это сделает, то в другой раз они, возможно, изменятся, ибо в том состоянии, в котором находился мистер Фультон, бледность, налитые кровью глаза – все было естественным.
      – Я чувствую себя лучше, благодарю вас, – сказал больной, слегка повернув к нему голову, – мне легче дышится и я заснул, как только вы ушли.
      – Я не уходил, – промолвил доктор, – до моего дома далеко и возвращаться туда было бы слишком долго, хоть я хороший ходок.
      – О! Тогда живите у меня.
      – Это невозможно, – ответил доктор, улыбаясь. – Я вернусь этим же вечером и принесу микстуру, которая вам понадобиться ночью. А пока я вас оставлю. Мужайтесь! Все это не столь опасно.
      Когда Том проводил доктора, то вошел в комнату хозяина.
      – Действительно, какой замечательный человек, этот мистер Ивенс! И, видимо, по этой причине он небогат. Если вы согласны, чтобы он вас лечил, позвольте мне привозить его в вашей коляске, так как даже я, будучи моложе его, устаю, проделав такой путь. Вашим лошадям это ничего не стоит, я буду брать то одну, то другую…
      – Бери все, что нужно; я хочу, чтобы он приезжал четыре раза в день, чтобы он не оставлял меня. О! Я разбит усталостью, мне все-таки плохо. Я боюсь умереть.
      – Гоните прочь такие мысли, сэр, это просто усталость. Через восемь дней вы и думать об этом забудете. Доктор будет навещать вас по возможности часто, но вы же понимаете – у него есть другие больные.
      – Неважно, – сказал Фультон тоном, который показывал, что он не мирится с препятствиями. – Если его клиенты платят ему два фунта за визит, то я заплачу четыре… шесть. Но я хочу, чтобы он заботился обо мне. Я себя плохо чувствую, мне кажется, что я снова задыхаюсь, поезжайте, привезите его.
      – Я только запрягу лошадь – и мигом.
      Том торопился еще больше, чем утром, он спешил принести добрую весть семье, к которой проникся дружеским расположением.
      – Ему хуже? – спросил доктор с беспокойством, видя Тома, подъехавшего к дому почти одновременно с ним.
      – Нет, но он так думает, – сказал тот, привязывая коня, – я же вижу, что ему лучше. Он говорит: «Я хочу, чтобы доктор приехал, тогда больше не будет опасности для меня».
      Он рассказал о своей беседе с хозяином. Доктор не выказал к ней большого доверия – он привык к тому, что больные обещают ему золотые горы, и платят как можно меньше, когда выздоравливают.
      Том угадал это и сказал:
      – Не судите о нем так, как о других. Мистер Фультон всегда дает больше, чем обещает.
      Дочери доктора, сидевшие возле него, пожали друг другу руки, а миссис Ивенс посмотрела на них с улыбкой, которой хотела сказать: «Наконец-то!».
      – Ну, поедем, – велел доктор, – надвигается ночь, темнота застигнет нас в пути.
      – Не беспокойтесь, – отозвался Том, – я знаю дорогу. И вы не тревожьтесь, леди, если доктор долго не будет возвращаться. Мы, может быть, запоздаем.
      Когда они добрались до поместья и вошли в комнату больного, тот спал, но при шуме открывающейся двери проснулся, приподнялся на кровати со спутанными волосами и блуждающим взглядом и закричал:
      – Не подходите! Первый, кто ко мне приблизится, будет убит!
      Затем, протянув руку, он схватил один из пистолетов, которые лежали у него на полке над кроватью, и прицелился в доктора, но Том быстро оттащил Ивенса назад и захлопнул дверь.
      – Послушайте, он безумен?! Он принял нас за воров!
      – Это от лихорадки, – тихо объяснил доктор. – Прислушайтесь: он разговаривает, спорит с собою…
      В ту же минуту раздался выстрел, и Ивенс кинулся к дверям со словами:
      – Боже мой! Не застрелил ли себя несчастный?
      – Не входите! – закричал Том, пытаясь его удержать. – У него несколько пистолетов.
      Но доктор уже стоял возле больного, который потерял сознание, борясь с ним. Кровотечение вновь открылось.
      Том унес оружие, которое находилось на полке. Доктор снова перевязал руку мистеру Фультону. Этот последний был жертвой нервного возбуждения, которое более подействовало на него морально, чем физически; лихорадка не была настолько сильной, чтобы привести его в такое состояние. Ивенс решил провести всю ночь возле него, опасаясь новых происшествий.
      В полночь с мистером Фультоном случился другой припадок: он вскочил с кровати и побежал к окну, крича, что он хочет спастись. Затем он приблизился к доктору и сказал ему тихонько: «Не выдавайте меня, я отдам вам все, что у меня есть».
      Наконец, усталость вновь заставила его лечь.
      На другой день мистер Фультон был более спокоен, но смотрел на доктора с недоверием, словно хотел спросить: «Что я вам наговорил?»
      Тот понял его и стал успокаивать.
      – У вас был приступ лихорадки, вы отбивались, кричали, но ничего не говорили.
      Молния радости вспыхнула в глазах больного. Он протянул руку доктору, собиравшемуся уйти.
      – Возвращайтесь поскорее.
      – Через три часа или чуть позже я буду у вас.
      Уходя, Ивенс взглянул на дом. Все ему казалось странным и хотя не в характере англичан строить предположения, однако он не мог преодолеть предубеждения, против воли охватившего его. Вокруг этого человека какая-то тайна, и ночные кошмары имели сходство с реальным страхом.
      Когда мистер Фультон остался один, он позвонил.
      Появился Том.
      Фультон поколебался, затем, сделав над собой усилие, спросил:
      – Ты меня охранял с доктором ночью?
      – Да. Он не мог справиться с вами один: вы сопротивлялись, а вы сильны.
      – Ты думаешь? – спросил больной с улыбкой. – По-видимому, ему крепко досталось…
      – И мне тоже, сэр, вы со мной дрались… Вы меня приняли за полисмена.
      Фультон стал еще бледнее и сел в кровати.
      – Кто тебе это сказал?
      – Вы, – ответил Том, – или, вернее, демон, терзавший ваш мозг.
      Больной провел рукой по лбу, затем спросил безразличным тоном:
      – А что я говорил тебе и доктору в бреду?
      – Бессвязные вещи, но такие страшные иногда, что вы меня вогнали в дрожь.
      – Право, хотел бы я себя послушать, – сказал Фультон. – И что же сделал доктор, чтобы меня успокоить?
      – Он меня отослал, – сказал Том, – потому что мой вид вас раздражал, а затем он дал вам микстуру, которая заставила вас заснуть.
      – Хорошо, ступай, я снова буду спать. Оставшись один, Фультон запустил пальцы в свою шевелюру, затем пробормотал сквозь стиснутые от бешенства зубы:
      – Проклятая кобыла! Моей первой заботой будет пойти и размозжить тебе голову, как только я смогу подняться с постели! У доктора есть какие-то подозрения, поскольку он мне солгал утром. Ну, надо сделать ему признание…
      В этот момент вошел доктор. На несколько минут он замешкался. Эти два человека чувствовали как бы тайну, пролегающую между ними.
      Они смотрели друг на друга, будто волки перед схваткой. Фультон протянул руку Ивенсу. Две руки встретились в рукопожатии, но они были холодны, как лед.
      – Я счастлив вас видеть, – сказал Фультон, опуская помимо своей воли уклончивый взгляд под твердым взглядом доктора. – Мне лучше, лихорадка прошла… Я вам обязан жизнью.
      Ивенс ничего не ответил.
      – Я хочу с вами поговорить, – продолжал Фультон. – Садитесь здесь, возле моей кровати.
      Доктор поколебался, затем взял стул и поместился у изголовья больного таким образом, чтобы видеть его лицо и хорошо слышать. Этот немой допрос, казалось, привел Фультона в замешательство, но он не мог от него уклониться.
      Он начал:
      – Должен вам сказать, милый доктор, что кроме признательности, которую я к вам питаю и которую другой на моем месте постарался бы выразить деньгами, вы внушили мне большое доверие. Я чувствую к вам сильную привязанность. У меня нет в этой стране ни родственников, ни друзей. Только благодаря случаю незнакомец мог прийти ко мне. И, вероятно, вы будете единственным исключением. Я поговорю с вами начистоту, поскольку не умею лгать и надеюсь, что мы сохраним дружеские отношения. Не хочу, чтобы вы оставались в неведении относительно моего положения. Не прошу я и о том, чтобы вы хранили в тайне мой секрет, так как я понимаю, что имею дело с порядочным человеком.
      Я родился в Америке. Родители мои были англичане, и я – их единственный сын. Я желал стать моряком. Наконец, отец разрешил мне уехать и поступить сообразно моему желанию. Но было уже поздно начинать карьеру на флоте. Мне было девятнадцать лет, когда я впервые вышел в море. Поскольку я должен был обучаться всему с самого начала, то в двадцать пять я дослужился лишь до чина унтер-офицера. За время плавания, которое мы совершали в Батавию, я успел проникнуться сильной неприязнью к капитану. Это был грубый, толстый, почти всегда пьяный человек. Он колотил своих матросов как попало. Я часто сдерживал свой гнев, чтобы не отомстить за бедняг, чье малодушие делало его сильным. Однажды, когда он избивал моего товарища канатом, я попросил его остановиться, если он не хочет убить несчастного. Его гнев обратился против меня, он меня ударил несколько раз. Я обезумел от стыда и гнева. Схватив его за горло, я повалил его на землю и давил коленом на грудь до тех пор, пока он не попросил пощады. Экипаж и пальцем не пошевельнул, чтобы защитить его – все люди его ненавидели.
      Два часа спустя он велел заковать меня в кандалы, и если б не мои товарищи, которые сунули мне тайком несколько сухарей, я бы умер от голода.
      Когда мы стали на якорь, он объявил, что засадит меня в тюрьму. Едва отплыл он в своей лодке, как матросы поспешили меня освободить. Мне удалось ускользнуть вслед за одним пассажиром, – я выдал себя за его лакея.
      У меня не было средств к существованию, и я не мог оставаться в Батавии, где капитану ничего не стоило отомстить мне.
      Я отправился наугад пешком по берегу, предпочитая быть захваченным чернокожими, чем попасть в тюрьму. Не могу вам описать всех лишений, которые я испытал и всего, что я предпринял для того, чтобы скрыться и выжить.
      Наконец, я очутился в Австралии. Я был старателем на золотых приисках. Я сторонился людей, жил, как дикарь, копаясь в земле. Сначала я ничего не находил, но я копал, рыл и в один прекрасный день наткнулся на мощную золотую жилу. Став обладателем огромного богатства, я уединился здесь, скрываясь от всех глаз и страшась всех, кто меня окружает, так как я дезертир, обвиненный в том, что хотел убить своего капитана, который за время моего отсутствия не постеснялся придумать какую-нибудь лживую историю.
      – Я понимаю вас, – ответил доктор Ивенс, испуская вздох, как человек, испытывающий облегчение.
      Он взял руку больного и пожал ее с дружеской сердечностью. Фультон поблагодарил его взглядом.
      «Право, – сказал сам себе доктор, – я не домогался узнать его секрет, но я весьма доволен тем, что он мне рассказал, так как этой ночью своими выкриками об убитом человеке, золоте, полиции он внушил мне отвращение.
      Вернувшись к себе, доктор под впечатлением рассказа, услышанного им, говорил о своем больном весь вечер. Он рассказал историю мистера Фультона. Вместо того, чтобы осудить поведение этого человека, он восхищался отвагой, с которой тот защищал своего товарища, и молодые девушки представили его себе как героя романа.
      – Я вас приведу к нему как-нибудь днем, – предложил доктор Ивенс, – это ему доставит удовольствие, так как жить одному должно быть грустно.
      Бижу сидела посреди стола, она играла со своими подружками, которые дали ей собранные на берегу океана ракушки.
      Миссис Ивенс бросила взгляд на усталое лицо мужа и сказала себе:
      «Я все-таки не могу ему признаться, что мы задолжали всему свету и что завтра, может быть, если у меня не будет денег, мне не продадут хлеба на завтрак. Я должна продать свое кольцо. Полно! Не стоит больше колебаться. Я продам его завтра.
      И бедная женщина вытерла слезинки.
      – Что с тобой, мама? – спросила Мелида.
      – Ничего, – ответила миссис Ивенс, устыдившись того, что ее застали врасплох, – ничего. – Что тебя поразило?
      Эмерод грустно покачала головой. Она догадывалась, что мать хочет отвлечь их. Но в этот момент молоток трижды стукнул в дверь, три женщины переглянулись, тогда как доктор пошел открывать.
      – Это вы, Том? – послышался голос доктора. – Вы меня пугаете. Не стало ли вашему хозяину хуже?
      – Ах, – ответил Том, смеясь, – вы первый доктор, которого я знаю, интересующийся не только кошельком своих больных. Мистер Фультон чувствует себя хорошо. Я пришел с вами повидаться ради собственного удовольствия.
      – Входите, мой мальчик, – пригласил его доктор, отворяя дверь в маленький салон.
      – Добрый вечер, леди, – поздоровался Том, отвечая на приветливые улыбки молодых девушек.
      Он присел возле стола, говоря малютке:
      – Дай мне твою ручку, Бижу.
      Ребенок пристально посмотрел на него своими большими черными глазами, затем при повторной просьбе протянул к нему ручонки.
      – Что это у тебя? – спросил Том важно. – Ракушки? Нет, это не слишком тебе подходит.
      Он вынул из кармана горсть фунтов стерлингов и стал бросать монеты одну за другой в передничек Бижу. Девочка смотрела на них и слушала звон золота, замерев, будто восковая кукла.
      Доктор спрашивал себя, что это может означать, так как Том отсчитал уже сорок фунтов. Том развлекался всеобщим изумлением и, желая увеличить его, достал из кармана другую пригоршню золота.
      – Вы не боитесь ходить по ночам, имея при себе столько золота? – спросил доктор.
      – Я мог бы принести или передать вам деньги завтра, – ответил Том, – но я полагал, что для радости не существует позднего времени.
      – Принести мне? – переспросил доктор с плохо скрытым оживлением. – Я не понимаю вас! И он окинул быстрым взглядом жену, дочерей и золото.
      – Конечно, – ответил Том, вынимая Остаток из кармана. – Сто фунтов стерлингов вам посылает мой хозяин за ваши заботы.
      – Но это сумма, которой хватило бы заплатить четырем врачам!
      Они наклонились над Бижу, стали смотреть на золото, в которое едва могли поверить, тогда как девочка оправилась от своего изумления и, как будто эта музыка развлекала ее, – звенела золотыми монетами.
      – Это не сон? – спросила миссис Ивенс. – Почему ваш хозяин решил столько заплатить?
      – Все очень просто, – ответил Том. – Когда мой хозяин остался один, я пришел с ним поговорить. Мы беседовали о вас, доктор. Я рассказал, как вы удочерили Бижу. Когда он узнал, что у вас есть жена и две дочери и ваш достаток целиком зависит от врачебной практики, он сказал мне: «Возьми сто фунтов и отдай ему завтра утром, как только он приедет. Я не хочу говорить с ним о деньгах, так как опасаюсь задеть его». Затем он отправил меня спать, а я пришел сюда.
      Мистер Ивенс протянул руку Тому – это было все, что волнение позволило ему сделать.
      Миссис Ивенс, домашний казначей, собрала гинеи. Вечером, перед тем, как лечь спать, она сделала свои подсчеты и положила золото в коробочку рядом со своим любимым кольцом.
      Доктор чувствовал себя, как ребенок, получивший новогодние подарки.

      Когда на другой день доктор пришел к больному, он был в некотором затруднении, подыскивая слова благодарности. Фультон понял его и спросил, не виновна ли в его скованности вчерашняя исповедь.
      – Нет, – ответил доктор, пожимая ему руку, – но я сконфужен вашей щедростью.
      – Все это пустяки! – засмеялся больной. – Вы это знаете лучше кого бы то ни было. Что стало бы с моими богатствами, если бы вы позволили мне умереть? Вы видели мой сад, цветы, – ну так вот: все это в вашем распоряжении. Сады – редкость в этой местности. В воскресенье приходите с семьей, погуляйте здесь, пусть ваши дочери наберут себе букеты. Дети любят цветы, особенно, когда сами их срывают. Как только я поправлюсь, я навещу вас, но сейчас, вы знаете, я должен быть осторожен.
      – Да, – ответил доктор, – и вы можете рассчитывать на нашу скромность.
      В следующее воскресенье, в то время, как доктор навещал больного, миссис Ивенс, Эмерод и Мелида, сопровождаемые Томом, прогуливались по саду. Украдкой они посматривали на дом. Кто знает, только ли из любопытства они с такой готовностью согласились пойти с доктором, и не надеялись ли все трое увидеть господина Фультона?
      Он со своей стороны хотел посмотреть на них. Встав с кровати, он подошел к окну, опираясь на руку доктора.
      В этот момент Мелида уселась под развесистым деревом. Она сняла свою соломенную шляпку, чтобы положить в нее цветы. Ветер трепал ее светлые кудри, но она была занята букетом и не думала о беспорядке прически. Бижу, лежавшая рядом с ней, не давала ей поднести руку ко лбу и откинуть назад волосы. Девчушка твердо хотела завладеть шляпой и ощипать украшавшие ее розы.
      Эмерод с улыбкой смотрела на эту картину.
      – Ну возьми же eel – сказала Мелида с нетерпением. – Ты же видишь, что она не хочет оставить меня в покое.
      – Отдай ей свои цветы, – ответила Эмерод, – ведь она видит их в первый раз и так естественно ей их любить!
      – Вовсе нет, вовсе нет, отдай ей свои.
      Миссис Ивенс сорвала ветку акации, всю усыпанную цветами, и помирила их, отвлекая внимание Бижу на себя.
      – Красивые девушки! – сказал Фультон, обернувшись к доктору. – Блондинка особенно редкой красоты.
      – Не знаю, так ли уж они красивы, – ответил скромно доктор, – но знаю, что люблю их больше жизни, и они добры, как ангелы.
      Фультон следил глазами за каждым движением Мелиды. Он даже высунулся из окна, чтобы лучше ее видеть. Эмерод заметила это, но она опустила голову, не осмеливаясь ни смотреть на него, ни предупредить сестру.
      Когда семья возвращалась домой, она сказала отцу:
      – Я видела вашего больного. Он мне показался очень бледным.
      – Да, – ответил отец, – у него было сильное сотрясение.
      – Ты его видела? – вмешалась Мелида. – Почему же ты мне его не показала? Каков он?
      – Насколько я могла рассмотреть с расстояния, у него очень красивые черные волосы, живые глаза и белые зубы, – сказала Эмерод.
      – Какая жалость, что я его не видела!
      – Утешься, – утешил ее доктор. – Его первый визит будет к нам.
      В самом деле, восемь дней спустя Том объявил, что завтра явится его хозяин.
      Все в доме перевернули вверх дном. Каждая из женщин нашла вдруг, что у нее чего-либо не хватает. Были куплены белые занавески и кресло, в котором можно было удобно устроиться. Бижу нарядили как на праздник: ее одели в красивое белое платьице с широким поясом. Эмерод облачилась в свое любимое черное платье, а Мелида выбрала наряд белый с голубым – эти цвета чудесно шли ей. Все три женщины заранее собрались в салоне и застыли в ожидании, словно актеры, которые должны были выйти на сцену.
      Скоро перед домиком остановился экипаж. Все сделали движение, но никто не встал, за исключением доктора, который побежал поддержать своего больного.
      – Благодарю, дорогой доктор, сказал мистер Фультон, легонько отводя его руку, – я пришел повидаться с вами и не хочу вспоминать ни о болезни, ни о враче.
      – Как вам угодно, – ответил Ивенс и представил ему своих дочерей и жену.
      – Сударыни, – сказал Фультон, поклонившись, – я взял на себя смелость принести вам цветы, поскольку вы не приходите больше их срывать.
      В самом деле вслед за ним в дверях появился Том с огромным букетом в руках.
      – Как вас благодарить за такую любезность? – воскликнула Эмерод.
      – Если они вам приятны – это самая большая радость для меня, – сказал Фультон, глядя на Мелиду.
      – Мы обожаем цветы, – ответила Мелида, – но долгое время были их лишены. Ведь в Австралии цветы очень дороги. Ваши – первые, которые мы сорвали.
      – Я до сегодняшнего дня не понимал, какое это удовольствие, – говорил Фультон, рассматривая ее.
      Заговорили о том, о сем. Скоро беседа коснулась прогулок, которые можно было совершать в окрестностях.
      – Не надо судить об этой стране по виду Мельбурна и Сент-Килде, – сказал Фультон. – В нескольких километрах отсюда находятся красивые леса, любопытные ландшафты, удивительные пейзажи, которых еще не коснулась цивилизация. Вы ездите верхом, сударыни?
      – Мы ездили иногда в Англии, – засмеялась Мелида, – но здесь… Впрочем, моя сестра хорошая наездница.
      – У меня есть лошади, – произнес Фультон, – и я надеюсь, что вы захотите ими воспользоваться. Этим утром я избавился от той, которая меня сбросила.
      – Вы ее продали? – спросил доктор.
      – Нет, я убил ее, – хладнокровно ответил Фультон. Мелида сделала жест изумления, но ничего не сказала.
      «Какая жестокость!» – подумала Эмерод.
      Невольно она снова посмотрела на него – черты его лица казались ей все такими же красивыми и правильными, но омраченными выражением злобы.
      Фультон не затягивал долго этот первый визит, но попросил разрешения навестить их еще и, разумеется, оно было дано.
      Мало-помалу его визиты становились все более дружескими и продолжительными.
      Скоро он стал приходить каждый день.
      Настойчивость в достижении того, чего он хотел, казалась отличительной чертой его характера. Подняв вопрос о верховых прогулках, он закончил тем, что добился согласия мистера и миссис Ивенс. Он стал совершать с Мелидой и Эмерод длинные экскурсии в леса и на берег моря.
      Во Франции не понимают такой свободы – там кричали бы о неосторожности и скандале, но в Австралии, где утрируются американские и английские нравы, молодые девушки более независимы, чем замужние женщины.
      Так прошло несколько месяцев.
      Щедрость Фультона восстановила достаток семьи. Одна радость часто предшествует другой – стала прибывать выгодная клиентура. Миссис Ивенс была бы счастлива, если бы не заметила, что здоровье мужа пошатнулось из-за переутомления и резко меняющейся погоды.
      Эмерод была озабочена чем-то, часто задумывалась.
      Она одна догадалась, что Фультон влюблен в ее сестру и начинала страшиться слишком тесной дружбы, возникшей между ними. Женский инстинкт и разум молодой девушки говорили ей, что любовь Фультона обернется большим несчастьем, которое может обрушиться на всю их семью.
      Мелида же Фультона не любила. Она не смогла бы его полюбить. Каждый день она говорила о Вильяме Нельсене в выражениях, которые не оставляли сомнения насчет ее чувств. Она даже не замечала, что Фультон ее любит, только, когда он останавливал свой взгляд на ней, она ощущала, как холод пробегает по ее венам. Делая усилия над собой, она смотрела ему в лицо, но вместо того, чтобы встретить твердый и решительный взгляд, какой был у него всегда, она видела, что его голубые глаза подергиваются дымкой. Его дыхание, казалось, прерывалось, он замирал в экстазе. Чего он ждал? О чем думал? Мелида не знала, но храбрость покидала ее, она становилась молчаливой, и когда объявляли о приходе Фультона, она чувствовала, что ее охватывает нервная дрожь.
      Со своей стороны, Фультон никогда не выдал себя ни одним словом. Он оставался все тем же человеком – деятельным, бледным, беспокойным, недоверчивым ко всему свету, вздрагивающим при каждом ударе молотка в дверь доктора, его речи были не менее странными, чем его манеры. Он обращался по очереди то к мрачным, то к самым легкомысленным сюжетам, часто с безразличным видом заговаривал о смерти, но легко можно было понять, что это притворство, и что на самом деле он страшится ее. Фультон с огнем говорил о людских судьбах, но чувствовалось, что он неискренен и людей не любит. Эмерод догадывалась, что он ненавидит ее, потому что она стала как бы тенью Мелиды. В его глазах, когда он смотрел на нее, часто сверкали молнии. Но и Эмерод не отличалась слабостью девичьего характера – она обладала железной волей. С того дня, как она стала предвидеть опасность для своей сестры, она, словно невозмутимая бронзовая статуя, неизменно вклинивалась между нею и им.
      Мелида инстинктивно чувствовала себя под защитой, благодаря присутствию сестры и с доверием, которые все слабые существа питают к волевым натурам, не могла предполагать никакой беды, поскольку Эмерод была подле нее.
      Фультон, угадывавший сильное противодействие сестер в отношении своих желаний и планов, старался всеми способами заслужить расположение мистера и миссис Ивенс. Услышав от доктора, что тот начинает уставать от долгих хождений пешком, он предоставил в его распоряжение маленькую кобылу, которая не стоила больших денег, но была необычайно смелой и резвой. Ей дали прозвище Обмани Смерть. Передавая ее мистеру Ивенсу, Фультон рассказал ее историю, которую он услышал от того, у кого ее купил.
      Вот эта история.
      Читатель, может быть, найдет странным, что мы прервали повествование для того, чтобы изложить биографию лошади.
      Мы просим читателя подождать с оценками до конца нашего отступления. Тогда он признает, что у нас были серьезные причины это сделать.
      Кеттли – такова была кличка, данная лошади Фультона, действительно являлась необыкновенным животным.
      В цивилизованной жизни нам тоже служат животные, но мы плохо знаем их. В жизни среди дикой природы их больше видят возле себя и лучше оценивают их ум и сообразительность.
      Один старатель купил эту лошадь, чтобы доехать от Мельбурна до Балларэта. Как это часто бывает, когда «диггеры» достигают золотоносного источника, он решил ее продать, но, не найдя для нее охотников, отпустил в лес, чтобы лошадь сама искала себе пищу и шла туда, куда ей захочется. Но умное животное не убежало за 15–20 лье прочь, как делали другие лошади. Она пощипала травы и напилась воды из ручья. К ночи лошадь возвратилась, ища среди десяти тысяч палаток ту, которая принадлежала ее хозяину. Найдя ее, она просунула внутрь сначала голову, потом шею и. наконец, вошла в нее так тихо и бесшумно, словно молодая девушка, ступающая на цыпочках. Она приблизилась к постели своего хозяина и потерлась своим холодным носом о его лицо. Он проснулся и, чувствуя ее горячее дыхание, подумал, что к нему пробрались волки или шакалы. Он выхватил из-под подушки нож и стал бить ее, не разбирая, куда попало. Бедная лошадь, получившая три раны, издала ржание и повалилась. Старатель, окончательно пришедший в себя, спросил: «Уж не ты ли это, Кеттли?» Кобыла ответила, конечно, на своем языке, пока хозяин бросился зажигать огонь. Он стал ее упрекать, что она так нарушила его сон, но виновница замолчала, у нее больше не было сил ржать. Он слышал только бульканье, похожее на то, когда масло выливается из бутылки… Перестав ворчать, старатель поднес к лошади лампу. Бедная Кеттли плавала вся в крови и, если бы можно было сказать, что животные бледнеют, то Кеттли стала очень бледной. Она получила три удара ножом: один попал по носу, второй пришелся возле уха, третий пронзил грудь. И именно из этой раны с бульканьем лилась кровь.
      Старатель, привыкший к суровой жизни, не был склонен к чувствительности. Тем не менее он был на грани того, чтобы заплакать, разорвал все белье, которое у него было, чтобы перевязать ее раны. Остановив кровь, он сел возле ее головы, повторяя, что просит у нее прощения. Кеттли скосила на него мутные глаза. Благородное животное, казалось, благодарило его и хотело сказать: «Я на тебя не сержусь».
      Настал день, соседи помогли старателю перенести Кеттли, которая не могла двигаться. Ее положили снаружи, и она три дня оставалась без движения.
      – Прикончите ее. – Говорили все.
      – Это будет, вероятно, милосердием, – отвечал хозяин. – Я добью ее завтра.
      Но пока он работал в своей яме далеко от палатки, ребятишки возились с лошадью: один совал ей пригоршни овса в рот, другой носил воду в кружке и поил ее. Третий стянул бутылку водки у своего отца и, поднеся к губам Кеттли, вылил содержимое ей в рот, к большому веселью всех детей. Кеттли открыла глаза, высунула язык и, сделав пару усилий, села на землю, как собака. Она поводила во все стороны изумленными глазами и, когда хозяин вернулся, решив прикончить ее по совету других, то был поражен, увидев свою кобылу сидящей возле палатки неподвижной, словно вывеска.
      Пятнадцать дней спустя Кеттли прогуливалась уже с тремя-четырьмя детьми на спине. Поскольку говорят, что благодеяние никогда не остается безвозмездным, сорванцы злоупотребляли добротой Кеттли. Когда ее спина была полностью покрыта, одни волоклись за ней прицепившись за хвост, а другие держались за веревку, обмотав ее вокруг ноги лошадки. Тот, кто предложил ей водку, считал, что у него самые большие права на нее. Посреди своих деспотов-сорванцов Кеттли становилась мягкой и проворной, как олень. Никогда она не отказывалась взять препятствие, каким бы оно не было. Ни одна лошадь не могла тягаться с ней в скорости. Итак, ее кормили и холили все. Наконец, ее хозяину улыбнулось счастье. Когда его сумка была ту-то набита деньгами, он простился со своим товарищами, купил новое седло и, вскочив на Кеттли, отправился в путь, когда уже надвигалась ночь. В миле от постоялого двора, где он собирался заночевать, на него напал человек, который, прячась в лесу, поджидал его. Все американцы, англичане и вообще люди, работающие в золотых копях, имеют при себе шестизарядный револьвер, но и этих пуль иногда не хватает, чтобы прикончить бандита. Золотоискатель выстрелил в того, кто держал его коня за повод. В грабителя он не попал, но задел ухо Кеттли. Боль и страх заставили ее сделать усилие. Она яростно встала на дыбы, принудив бандита, державшего ее повод одной рукой и целившегося в ее хозяина из револьвера, который он выхватил другой, отпустить ее. Толчок вызвал выстрел, револьверные вспышки следовали одна за другой, шесть раз щелкнул курок. Кеттли сделала гигантский прыжок и помчалась между деревьями, перепрыгивая ямы со скоростью и легкостью крылатого коня; ее хозяин был хорошим наездником, он распластался на ней, пригнувшись к ее шее. Но вдруг она остановилась, ее ноги подогнулись…
      – Ну что же ты? – спросил золотоискатель, тронув шпорами ее бока. Кеттли не двигалась.
      – Фу! – сказал он, спрыгивая на землю и говоря сам с собой, – Я-то не ранен, но ее, как видно, задело.
      Бедное животное словно и ждало, пока ее хозяин сойдет на землю и упало в овраг, который промыли на краю тропы дожди. Старатель наклонился над ней.
      – Ну, – сказал он, – должно быть, ты плохо кончишь. Я обязан тебе жизнью и спасением богатства. Прощай, бедная Кеттли, я не могу оставаться возле тебя. – Он вылез из оврага и пустился бегом по дороге до тех пор, пока не добрался до одного из постоялых дворов, которые находятся поблизости от золотых копей.
      На другой день он понял свою неосторожность и доверил свое золото курьеру, который перевозил срочные депеши и отправлялся в путь всегда в сопровождении полисмена. Это носит название эскорта.
      Он признал в грабителе, напавшем на него, человека, искавшего золото на руднике в соседней с ним яме, но имя ему было неизвестно. Старатель был счастлив, что отделался только страхом. Два месяца спустя, накануне того дня, когда он должен был отплыть на корабле, он увидел Кеттли посреди табуна лошадей, которых вели продавать на базар. Он стал торговать ее и, поскольку она хромала, она досталась ему почти за бесценок. На груди у лошади было два шрама. Как она выбралась из леса, где ее лечили? Торговец не знал этого, он сказал только, что купил ее у золотоискателя, который утверждал, что потерял свои документы. Все это было довольно подозрительным. В английских колониях путники передвигались свободно, но там очень строго относятся к законности приобретения лошадей. Если бы у хозяина Кеттли было лишнее время, он имел бы право задержать торговца лошадьми и тот был бы приговорен к большому штрафу. Но он только заплатил за нее деньги и раздумывал, как бы найти хорошего хозяина для этой кобылы – подруги его жизни, полной опасностей, которая, встав на дыбы, приняла на себя пули, предназначенные ему. Он предложил ее мистеру Фультону, которого знал по копям, рассказав историю лошади. На другой день он уехал, а лошадь осталась в конюшне Фультона до тех пор пока не была отдана доктору.
      Расставаясь с ней, бывший ее хозяин сказал: «Прощай, моя бедная Обмани Смерть»! И это имя так и осталось за ней. Хотя у кобылы бывали капризы, она любила доктора и его дочерей, но не желала, чтобы мистер Фультон садился на нее или даже подходил к ней. Может быть, он избил ее или никогда не был ласков с нею?..
      Кеттли – оставим ей прежнее имя – жила позади дома доктора. Ее конюшней был тент, она могла гулять по двору. Когда окно столовой было раскрыто, она просовывала в него голову и следила за всеми движениями сидящих за столом. Если о ней забывали, она тянулась дальше. Она любила хлеб, картофель, сахар и удалялась только после того, как получала свою долю завтрака или обеда. Если же окно было закрыто, она прижималась мордой к стеклу и нужно было открыть его из боязни, что животное разобьет его и поранится.
      Для доктора кобыла была большим облегчением, так как ему надо было навещать больных, живущих довольно далеко. Он и его жена смотрели на Фультона, как на провидение, посланное им Богом. Что же касается молодых девушек, то они испытывали какие-то сомнения явившиеся, отчасти, следствием впечатлений, произведенных на них этим человеком.
      Однажды вечером Эмерод приняла решение серьезно поговорить с сестрой. Когда мистер Фультон, который являлся к ним в гости, не пропуская ни одного дня, уехал, а доктор с женой разошлись по своим комнатам, Эмерод сделала сестре знак остаться, затем села подле нее и тихо заговорила, взяв ее за руки.
      – Послушай, сестричка, не надо на меня обижаться, если я сделаю тебе упрек и обращусь с вопросами, которые, может быть, вправе задать тебе лишь наша мать. Боже сохрани, чтобы я осуждала ее, но мне кажется, что она не слишком озабочена тем, что тебя интересует, и боюсь, милая Мелида, ее доверчивость может толкнуть тебя на путь, с которого уже трудно будет сойти. Мистер Фультон знает, что у тебя есть жених в Англии, и тем не менее мне кажется, что он ведет себя так, будто ты должна стать его женой. Я думаю, наконец, что Фультон тебя любит, атак ли это, ты должна знать.
      – Да, я полагаю, – прошептала она.
      – Он с тобой говорил об этом? – спросила Эмерод, которая не хотела довольствоваться одними догадками.
      – И да, и нет, – ответила Мелида. – Как-то раз, когда я сходила с лошади, мои ноги запутались в платье, и я упала на него, а он так сжал меня руками, словно хотел задушить. Я чувствовала это и слышала, как бьется его сердце. В другой раз, здороваясь со мной, он с такой силой сдавил мою руку, что я побледнела от боли. Он попросил у меня прощения за неловкость. Однажды, когда я заговорила о Вильяме, он стиснул кулаки и зубы и с такой яростью спросил, люблю ли я мистера Нельсона, что я не осмелилась ответить. Часто он с жаром говорил о богатстве, которым будет окружена его жена. Если я говорила, что надеюсь вернуться в Лондон, он становился мрачным и, нахмурившись, заявлял мне: «Вы будете рады расстаться со мной, не так ли? Вы знаете, что я не могу последовать за вами, но если вы уедете, я умру. Но вы не уедете!» Его улыбка причиняет мне боль, он неотрывно смотрит на меня, как это делал Вильям. Но настойчивая мысль о том, кто сделает меня счастливой в Лондоне, удручает меня здесь… Я начинаю бояться.
      – Я это предполагала, – ответила Эмерод с улыбкой, – и вот тут-то я вправе упрекать тебя. Ты была кокетливой, любезной, даже вольной в обращении, и этот человек вообразил, что может тебя любить. До настоящего времени ему не на что было жаловаться. А поскольку различия в ваших судьбах не препятствие, он ждет, что ты разделишь его любовь, чтобы просить затем твоей руки.
      Мелида подскочила на стуле.
      – Но я никогда его не полюблю! Он десять раз предлагал мне богатство, от которого я отказываюсь. Я люблю Вильяма.
      Эмерод приложила палец к губам.
      – Не так громко, – сказала она, – подумай о нашем отце. Подумай, что этот человек его единственная опора и что до сих пор он вел себя как человек, обладающий честным и великодушным сердцем. Плохо обойтись с ним было бы подлостью. Мы не можем вменить ему в преступление то, что он тебя любит. Разве ты не красива? Будь же доброй. Надо излечить болезнь, которую ты сама невольно вызвала. Надо, чтобы он стал приходить менее часто, чтобы он не видел тебя больше. – Что же делать? – спросила Мелида, которая, казалось, искала удачную идею.
      – Я еще не знаю, – сказала Эмерод, но до того, как мы отыщем средство, тебе надо сказаться нездоровой, и закрываться в своей комнате, когда он придет.
      Мелида сделала недовольную гримаску – это было грустным для нее, так как когда Фультон приходил, то оставался надолго.
      – Так надо, – сказала серьезно Эмерод, – и это будет наказанием за вашу неосторожность, мадемуазель. Незачем давать ему возможность сделать тебе предложение, которое ты решила отвергнуть. Он вообразит мистификацию, будет вправе нас презирать, ненавидеть… Это огорчит нашего отца. Дочери и так причиняют ему массу огорчений, чтобы к ним добавлять еще одно. Полно, – продолжала Эмерод, обнимая сестру, – подумай ночью и завтра ты поймешь, что ты должна делать. Спокойной ночи! На другой день, за завтраком, Мелида сказала, глядя на сестру:
      – У меня тяжесть в голове, должно быть, мигрень.
      Эмерод все поняла и поблагодарила ее взглядом.
      Незадолго до того часа, когда должен был приехать господин Фультон, Мелида отправилась в свою комнату, взяла книгу и легла на кровать.
      Фультон в отсутствие Мелиды не был самим собой. Его озабоченность была явной, он едва отвечал на то, что ему говорили. Так продолжалось несколько дней. Затем его подозрительный характер проникся сомнениями. Один раз он пришел раньше обычного, заглянул снаружи в дом и увидел Мелиду, смеявшуюся со своей сестрой и Бижу.
      Он возвратился часом позже и доктор Ивенс, которого дочери тоже ввели в заблуждение, сказал с огорченным видом, что его дочери не лучше и что он начинает беспокоиться из-за ее недомогания, симптомы которого напоминают истощение сил.
      – Она не вставала сегодня? – спросил с живостью Фультон.
      Доктор и его жена отсутствовали полдня. Они посмотрели на Эмерод, которая ответила «нет» с апломбом, заставившим подскочить Фультона.
      – Вы принимаете меня за дурака? Что означает эта странная комедия, которую вы все здесь разыгрываете? – закричал он. – Почему вы так старательно прячете ее от меня? Потому что я ее люблю и вы это знаете. Я хочу увидеть ее такой, какой видел час назад – веселой и свежей.
      Он сделал движение, чтобы приблизиться к двери, за которой, дрожа, слушала разговор Мелида. Она так испугалась, что, отпрянув, упала на стул, а доктор и Эмерод встали между Фультоном и этой дверью.
      – Что вы хотите сказать? – произнес мистер Ивенс с твердым достоинством, которое мгновенно заставило Фультона прийти в себя.
      – Я ни с кем не разыгрывал комедии. Если кто-то ее и играет, то это, очевидно, вы, потому что, поскольку вы любите мою дочь, то должны сначала сказать об этом мне, а не ей.
      – О! Я обезумел! – воскликнул Фультон. – Но клянусь, я ей ничего не говорил.
      – Это правда, – сказала Эмерод, опуская голову, но мы все догадывались.
      – Что я мог сказать? – продолжал Фультон. Я не отважился ей предложить стать женой изгнанника, не надеялся, что она меня полюбит.
      – Вы говорите, женой изгнанника? – возразил доктор. – Мне одному надлежит судить, достойны ли вы войти в мою семью. Ваши колебания напрасны. А что касается любви к вам… Моя дочь свободна в своем выборе. Вы не знаете, что она уже была обещана. Но я не буду неволить ее. Мое согласие целиком зависит от ее выбора и моего желания видеть ее счастливой. Она сама должна решить свою судьбу. Ну, мой друг, вы поддались движению чувства. Я не упрекаю вас и прощаю вам, что вы меня подозревали.
      Мистер Фультон поклонился и вышел, ничего не ответив. Вернувшись к себе, он стал метаться по саду, как человек, укушенный змеей. Затем он вышел на берег моря, бросился на песок, и, обхватив голову руками, сильно сдавил ее, словно пытаясь вытеснить оттуда какую-то мучительную мысль.
      – О! – сказал он, наконец. – Это слишком тяжело. Как! Я, привыкший, к тому, что люди дрожат передо мной, я, полагавший, что на свете для меня существует одна страсть – золото, – я бледнею перед женщиной, я страдаю, не видя ее. И не только это. Я отдал бы ей все мое золото, пролил бы потоки крови… Мысль, что она потеряна для меня, делает меня безумным! – Он разразился взрывом страшного смеха.
      – Жениться на ней! Разве я могу это сделать?.. Нет, это невозможно, это значит – самому выдать себя. Значит, надо добиться, чтобы она меня полюбила, если она меня полюбит, то повсюду последует за мной. Ах, Мелида! Мелида! – крикнул он, простирая руки к морю, которое перекатывалось у его ног.
      Затем он подождал немного, настороженный, неподвижный, словно надеясь, что молодая девушка спустится к нему с небес или выйдет из воды.
      Некоторое время он оставался как бы в экстазе. Когда же он вышел из него, то сильно вздрогнул, – как говорится, упал с облаков на землю.
      – Что можешь ты сделать, беспомощный ребенок, насекомое! – продолжал он разговор с самим собой. – Зачем тебе столько золота, если ты не в силах сделать магическое кольцо? Мелида! Тайное предчувствие мне говорит, что эта любовь принесет мне несчастье. Но женой или любовницей – ты будешь моей. Я задушу тебя своими поцелуями…

      После отъезда Фультона Мелида вышла из комнаты и бросилась в объятия отца.
      Мистер Ивенс стал упрекать дочерей:
      – Вы сделали ошибку, не предупредив меня. Впрочем, я полагаю, что вы все преувеличили. Господин Фультон не прибегал в отношении вас ни к какому недостойному поступку, и я могу только похвалить его деликатность. Прежде чем мне ответить, дорогая Мелида, выслушай меня хорошенько. Я приехал сюда из-за вас. Я надеялся… Но что толку говорить о надеждах, которые были не реальностью, а химерой. Теперь я не надеюсь больше на себя и без этого великодушного друга не знаю, что было бы с нами. Вы никогда не слышали от меня жалоб, – продолжал он, – но сейчас обстоятельства настолько серьезны, что я должен вам сказать, что я испытываю. Так вот: я страдаю почти все дни, мои силы слабеют, ибо я пал духом. Сделайте для себя то, что я хотел сделать для вас. Этот человек любит тебя, Мелида, поэтому у вас может быть счастливое будущее. Он так великодушен, что не проявит себя недобрым и когда-нибудь ты полюбишь его из признательности, Мелида. Я уверен, что могу дать тебе этот совет, не пренебрегая своим долгом, ибо я сказал Вильяму, когда он заговорил о свадьбе: да, она выйдет за тебя, когда у нее будет небольшое состояние! И я приехал сюда, чтобы приблизить этот момент. Я встретился здесь с бедностью, и мы писали ему, что наши скверные дела с каждым днем становятся все хуже, не было никакой возможности продержаться, и я уверен, что он нас простит. Все то, что говорит мне рассудок, подсказано и сердцем. Я не хочу жертв с твоей стороны. Ты вольна в своем выборе, соглашайся или откажи – по своему усмотрению. Но над этим стоит хорошенько поразмыслить. Только не спеши. У бедного Фультона был такой грустный вид, что эта грусть заставила меня сочувствовать ему. Ах, почему он не полюбил вместо тебя Эмерод?
      Доктор вышел, оставив трех женщин в смущении.
      Мелида не произнесла ни слова. Она подняла голову. Крупные слезы катились по ее щекам.
      – Если бы он полюбил тебя, ты вышла бы за него? – спросила она, наконец, сестру.
      – Да, – ответила Эмерод глухим голосом.
      – Я предвижу большое несчастье, – сказала миссис Ивенс, сердце которой переполняли различные эмоции. – Ведь он просит твоей руки, а не руки Эмерод, и если ты откажешь, Мелида, мы все будем жалеть об этом, так как я уже давно догадываюсь о состоянии отца. Если он умрет, я скоро последую за ним. Что тогда станет с вами?
      Она остановилась, чтобы наплакаться. Мелида обвила руками шею матери, говоря ей:
      – Не плачьте так, дорогая мамочка, отбросьте грустные мысли. Ведь я не сказала, что хочу отказать.
      – Благодарю, моя милая девочка, – ответила миссис Ивенс, беря в свои руки светлую головку дочери, благодарю! Мысль, что вы останетесь одни на этой земле, меня убивает. Когда у вас будет поддержка, защитник, мы отправимся на небо спокойными.
      – Не говорите этого, мама! – воскликнула Мелида, – не говорите! Вы раздираете мне душу. Скажите мне, напротив, что вы будете счастливы, что вы никогда не покинете нас, иначе у меня не хватит мужества…
      Она замолкла. Слезы мешали ей говорить.
      – Ты права, – сказала миссис Ивенс, покрывая ее лицо поцелуями, – я постараюсь быть сильной.
      Миссис Ивенс удалилась в свою комнату. Она была Совершенно разбита.
      I Мелида бросилась в объятия сестры и спрятала лицо у нее на груди, чтобы заглушить рыдания.
      – Полно, – сказала Эмерод, – мужайся, дитя. Я знаю и понимаю, как ты страдаешь, и если горести других могут утешить, я тебе расскажу о своих. К несчастью, мое горе никому не принесло пользы, ты же будешь иметь утешение, жертвуя собой ради близких. Вытри свои слезы, дитя, падая, они жгут сердце, но они быстро исцеляют. Взгляни на меня, – продолжала она тихонько, – я тоже любила и я почти забыла об этом.
      Мелида изумленно взглянула на нее: ей показалась, что она ослышалась.
      – Сегодня вечером иди отдыхай, – сказала Эмерод, – а позже ты узнаешь все.
      Мелида была слишком измучена, чтобы настаивать на объяснении с сестрой. Все погрузилось в молчание, но после вечерних волнений, никто, вероятно, долго не мог сомкнуть глаз в маленьком доме в Сент-Килде.
      Однако к утру усталость сломила доктора.
      Миссис Ивенс ждала пробуждения своего мужа, чтобы рассказать ему о состоянии, в котором она оставила Мелиду.
      Согласно мнению, которое доктор составил о характере младшей дочери, он полагал, что раз Мелида не сказала «нет» с самого начала, значит она кончит тем, что поддастся влиянию своих близких. Союз с мистером Фультоном представлял для его дочерей выгоды, которыми не следовало пренебрегать в его положении. Женившись на Мелиде, Фультон станет оказывать поддержку и Эмерод. У него манеры джентльмена. Если его прошлое и окружено какой-то тайной, то объяснения, данные им, кажутся весьма естественными и убедительными. Его теперешняя жизнь одинока и безупречна.
      Когда Мелида подошла обнять отца, она была бледной, ее глаза покраснели, но губы улыбались.
      Доктор не стал больше торопить ее с ответом. Он рассчитывал на время.
      Он оседлал Кеттли и вскочил на нее. Он решил, сделав больным визиты, заехать к Фультону.
      Он нашел его в саду.
      – Ну, – сказал доктор, приветствовав его с сердечностью, – я говорил вчера с Мелидой. Мы можем быть почти уверенными в ее согласии.
      Фультон оставался задумчивым.
      – Я полагал, что принес вам добрую весть, а вы приняли ее так холодно.
      – Извините меня и не сомневайтесь в радости, которую вы мне доставили. Однако я страдаю от беспокойства и ревности. Возможно, Мелида согласится стать моей женой, но она меня не любит.
      – Полно, мой друг, вы слишком требовательны. Разве вы не знаете сдержанности молодых англичанок?
      – Без сомнения, но мне известно также и могущество воспоминаний, и я хочу предоставить ей время для того, чтобы они изгладились из ее памяти. Я не из тех, кто полагает, будто на отсутствующих ложится какая-то вина. С сегодняшнего дня у меня есть ваше слово. Не торопите ее и предоставьте мне своими неустанными заботами заслужить ее нежность.
      Доктор в точности передал дома эти слова Фультона.
      – Какое благородное сердце! – воскликнула миссис Ивенс.
      Мелида тихо поблагодарила за то, что ей дают время выплакаться.
      Когда Фультон явился вновь, он не говорил ни о чем, что могло бы напомнить Мелиде, что она станет в будущем его женой.
      Это, конечно, произвело наилучший эффект. Мелида не любила его, но она меньше колебалась.
      Девушка не забыла слов Эмерод. Ее нежная душа была не настолько погружена в собственные заботы, чтобы она могла остаться безразличной к полупризнанию, которое сделала ей сестра.
      | – Как же ты сумела скрывать от меня твой секрет? – спросила она в первый же раз, когда снова очутилась наедине с ней.
      – Я заперла его в моем сердце, как в гробнице. Ты опасаешься, что будешь вынуждена забыть того, кого ты любишь. Мною же пренебрег тот, кого я полюбила. О, поверь мне, это горе ни с чем не сравнить. Все же я не умерла и имею право тебе сказать: мужайся, все пройдет со временем. Ты помнишь, как около четырех лет назад наш отец лечил леди Грэнвилль, которая уже была приговорена всеми докторами? Отцу посчастливилось ее спасти и она преисполнилась к нему великой признательностью. Когда ее сын Эдуард, который путешествовал по Франции, вернулся, она представила ему нашего отца как своего спасителя. Она хотела нас видеть, относилась к нам с теплотой и дружелюбием, просила нас оставаться возле нее. Вспомни еще балы и вечера, которые она давала и где все толпились возле нас. Сэр Эдуард был моим самым прилежным кавалером, он, казалось, оспаривал у других право танцевать со мной, подвести меня к пианино, на котором меня просили помузицировать. Он перенял французские привычки. Без сомнения, он говорил каждой молодой девушке: «Вы красавица!», но я-то не знала об этой привычке. Я думала, что когда говорят тихо женщине, пожимая ей руку или талию в танце: «Вы прелестны», то этим хотят сказать: «Я люблю вас». Мое бедное сердце плавилось в блеске слабых надежд, так как я полюбила его.
      Мелида сделала жест изумления.
      – Да, – продолжала Эмерод, – я полюбила его. В моей жизни была теперь только одна мечта – он! Когда я прочла это в своей душе, то начала смотреть на него со страхом. Моя мысль следовала за ним, как тень. Когда он смеялся, танцуя с другой, мое сердце испытывало невероятные муки. Он не знал о них и не щадил меня. Мне казалось, что он любит музыку. Вы не замечали, но за шесть месяцев я сделала большие успехи. Часто по ночам я сидела одна перед пианино и разучивала мелодии, которые нравились ему. Если он меня благодарил, я была более счастливой и гордой, чем королева, если он меня не слушал, солнце казалось мне бледнее луны. Так продолжалось около года. Я не просила большего, я ревновала его, но я любила свои страдания, потому что получала их из-за него. Кроме того, он так спешил меня развлечь, когда видел грустной! О! Могла ли я предполагать, что его сердце не понимает моего? Леди Грэнвилль уехала вместе с сыном. В их отсутствие я чувствовала себя разбитой и лишенной всякого мужества. Когда леди вернулась и велела передать, что она нас ждет, я думала, что потеряю от радости рассудок.
      – Я помню это, – отозвалась Мелида, – и помню также, что когда мы пришли к ней, она нам представила свою племянницу.
      – Да, – продолжала Эмерод с горькой улыбкой, – она нам представила ее, сказав: «Вот моя племянница и в скором будущем моя дочь, так как она выйдет замуж за Эдуарда».
      – Бедная сестра, – вздохнула Мелида, пожимая руку Эмерод.
      – О да, бедная сестра, бедная девушка, бедная безумица, которая незаслуженно была сброшена с небес на землю! – сказала Эмерод. – Ты была тогда еще ребенком, и я не могла рассказать тебе, как я страдаю, ты не поняла бы меня. Было мучительно терять того, которого я любила… Все мои мечты обернулись печальной явью. Он по-прежнему был подле меня. Его слова, его взгляды раздирали мне душу. Я не осмеливалась отказаться сопровождать отца к леди Грэнвилль, но предпочла бы скорее умереть, чем открыть свою тайну.
      Сесиль оказалась нежной и доброй, она меня полюбила и поверяла мне все свои мысли и тайны! Страшно сказать, что часто я желала задушить ее, когда она меня обнимала. Не думаю, что можно подобрать достаточно выразительные слова, чтобы описать то, что я испытывала до того дня, когда была вынуждена присутствовать на свадебном завтраке. Потом они сели в экипаж и уехали. Нет, ярость моря была слабее, чем бурление моего сердца. Удар грома показался бы мне пением птицы по сравнению с шумом, который произвел уезжающий экипаж. Голодные волки не так терзали бы меня, как посланный им в знак прощания последний поцелуй. От этих ран остались глубокие рубцы, несмотря на то, что ко мне вернулось мужество и воля.
      – Но ты снова увидела его, когда он вернулся?
      – Да, – ответила Эмерод, – его мать обо всем догадалась, она ускорила свадьбу на год. В награду за заботу отца она разбила сердце его дочери. Разве я не была всего лишь дочерью небогатого доктора? Позднее она все рассказала своему сыну, и он счел, что должен попросить у меня прощения. «Я не понимаю вас, – сказала я ему, – я всегда любила вас только как друга, как брата – не больше». «Тем лучше», – отвечал он с грустью, – я очень жалел вас». После этого я больше не видела сэра Эдуарда. Я пролила столько слез, что у меня их больше не осталось. И теперь я никого не люблю, кроме тебя, папы и мамы.
      В этот момент Бижу, словно почувствовав, что о ней забыли, принялась плакать.
      – И моей дочери, – сказала Эмерод, подбегая к постели малышки.
      У ребенка были крупные слезы на щеках. Он протянул ручонки к Эмерод и засмеялся, видя ее. Скоро девочка заснула с улыбкой.
      Доктор вновь обрел мужество с того дня, как наметилась возможность брака Мелиды с Фультоном.
      Обычно говорят, что за одной удачей следует другая. Население Сент-Килды быстро увеличивалось, появилось больше больных. Вместе с мужеством к доктору Ивенсу вернулось здоровье, хотя он не отдыхал ни минуты. Он не хотел, чтобы мистер Фультон думал, что он рассчитывает на него и чтобы дочери решили, будто он посоветовал Мелиде выйти за Фультона ради своих личных интересов. Его встречали в течение целого дня и, видя Кеттли, привязанную к двери какого-нибудь дома, люди говорили: «Мистер Ивенс там».
      Как-то утром, когда Кеттли – «вывеска» доктора – стояла на привязи перед домом, прибежал запыхавшийся человек, и увидев коня, вошел в дом.
      – Мистер Ивенс, пойдемте скорее в гостиницу «Принца Альберта». Вот уже два дня, как к нам прибыл новый постоялец. Его внезапно свалила болезнь, он в опасности – не ест, не пьет, не разговаривает…
      Доктор последовал за рассыльным гостиницы, который провел его в комнату больного.
      Тот слегка кивнул головой и, обнажив грудь, указал доктору место, заставлявшее его страдать.
      – О! – сказал Ивенс, заметив широкий, длинный рубец, – вы получили скверную рапу.
      – Да, – отвечал больной с усилием, – и вот уже три года она часто меня мучает. Я должен умереть и думаю, что этот момент приближается. Слава Богу!
      – Нет, – ответил доктор, осмотрев рану, – вы не умрете. Я сделаю вам небольшую операцию, которая вас излечит.
      Он вынул из набора инструментов хирургический нож.
      Молодой человек предоставил ему резать себя, не сказав ни слова и не выказав волнения, столь естественного для тех, кто готовится страдать.
      «Он храбр, – подумал Ивенс. – я не предполагал этого, настолько он изящен, бледен… как женщина».
      – Вот и конец, – произнес через несколько минут доктор, вытирая инструмент. Он смотрел на черную и густую кровь, которая текла из сделанного им разреза.
      – Когда вы получили эту рану, вам плохо ее залечили.
      – Я получил ее в море и почти не заботился о ней.
      – Ну, так поблагодарите Бога, ибо у вас было 99 шансов из 100, чтобы умереть. Я навещу вас завтра, – сказал доктор, беря шляпу. – Теперь вы уже вне опасности.
      Молодой человек грустно покачал головой.
      Уходя, доктор Ивенс дал кое-какие указания коридорному. Эта предосторожность была не лишней, так как отдыхать в австралийских гостиницах неприятно даже совершенно здоровым людям, не говоря уже о больных.
      Гостиница или отель принца Альберта была одной из самых лучших в Сент-Килде. Над входом ее висела вывеска, имевшая претензию представлять мужа королевы, но напоминающая скорее О'Барду в роли доктора Шьендена. Внешний вид отеля обещал много, но внутреннее убранство не соответствовало ему. Скверные железные кровати, соломенные матрасы… Столы и стулья находились лишь в самых лучших номерах, и в них были еще кое-какие удобства. Отель был забит толпой разношерстных постояльцев.
      Ивенс сказал, чтобы молодому больному отнесли попить. Парень, который им интересовался, принес чай, который обычно подают в Австралии. Полфунта чая кипятят несколько часов в литре воды, от этого образуется темная жидкость такой концентрации, что ею вполне можно писать.
      Молодой иностранец испытывал сильную жажду, он попытался выпить это питье, но с отвращением отодвинул. Откинув голову назад, он закрыл глаза, желая если не спать, то хотя бы забыться или помечтать.
      Он произвел на мистера Ивенса большое впечатление. Его голубые глаза были полны грусти и меланхолии. Было нетрудно догадаться, что независимо от физических страданий он испытывает сильные нравственные страдания, и что у него было, как метко говорят англичане, «разбитое сердце».
      Доктора поразило мужество, с которым молодой человек перенес мучительную операцию.
      «В добрый час, – сказал он себе, возвращаясь домой, – мне достался больной, у которого хватает твердости и который не нуждается в утешении».
      Кроме того, поскольку бывают странные предчувствия, доктор, может быть, смутно предвидел, что этот иностранец окажется замешанным в важнейшие события его жизни.
      Мы просим позволения у читателей оставить на несколько минут семью Ивенсов в том состоянии покоя, в котором она находится, чтобы познакомиться с человеком, возбудившим интерес доктора Ивенса.
      Этот рассказ предоставит нам случай вывести на сцену новых персонажей, которые должны теперь появиться в нашем повествовании.
      Те люди, что ведут драматическую жизнь в таких недавно открытых странах, как Австралия, и принадлежат к разным слоям общества. Нигде не встретишь более разительно отличающихся друг от друга нравов и характеров.
      Молодого незнакомца звали Жоанн и он был бельгийцем по национальности. Родился он в Остенде, детство его протекало среди богатства, так как его отец содержал великолепный отель, служивший местом встречи съезжающихся из разных мест в сезон купания отдыхающих, все его постояльцы были из хорошего общества. Хозяева таких отелей ведут такой же образ жизни, что и останавливающиеся у них богатые господа. Они имеют по двадцать слуг, полных предупредительности, у них есть лошади, экипажи, красивая обстановка, они наряжаются в строгие черные костюмы с белыми галстуками.
      У Жоанна было счастливое детство, хотя он потерял мать, когда был еще совсем маленьким, и довольно слабого здоровья, о нем заботились, как о девочке. До двадцати лет он вел беззаботную жизнь. Его единственным развлечением было насмехаться над скромными купальщиками и уплывать на их глазах далеко в море. Он никогда не ездил верхом, не держал в руках шпаги, щелканье пистолетного курка заставляло его вздрагивать. Он любил только море и в силу своих упражнений стал замечательным пловцом. Он спорил в скорости с барками и всегда выигрывал. Этим он заслужил репутацию знаменитости: женщины и дети указывали на него пальцами. Впрочем, он устраивал такие состязания не из самолюбия, а из-за любви к плаванию.
      Его отец был стар и часто вовлекал его в свои дела, которыми, может быть, скоро придется управлять сыну.
      – Это гораздо лучше, чем каждый день рисковать жизнью, – говорил отец Жоанну.
      Жоанн любил отца, и, чтобы не спорить, прятался от него.
      Как-то днем вновь было заключено пари. Это был самый интересный момент в жизни курорта: отель наполнялся отдыхающими, ведь все хотели взглянуть на борьбу. Жоанн, как всегда, выиграл. Вечером за общим столом ему делали привычные комплименты. Почти напротив него сидела красивая брюнетка, похожая на испанку. Несколько раз молодой человек замечал, что большие глаза иностранка останавливаются на нем и при этом он чувствовал себя, будто охваченным пламенем. Через несколько минут он узнал, что ей двадцать два года, что она вдова и путешествует со старой родственницей. Оказалось, что она американка и живет в Лиме. Поскольку он влюбился в нее почти мгновенно, то осмеливался лишь украдкой смотреть на нее. Но она жила у них в отеле, и Жоанн был счастлив. Однако счастье длилось недолго. Когда она объявила о своем отъезде, он почувствовал, как дрожь пробежала по его членам. Но он ничего ей не сказал. Она уехала, оставив его в отчаянии, исполненном воспоминаний. Жоанн мог пенять только на себя. Он стал грустным и нелюдимым.
      Его отец умер несколько месяцев спустя. Жоанн заставил всех поразиться своим причудам: он принял решение продать отель и отправиться в путешествие.
      Когда его дела были закончены, он выбрал Лиму. Зная название города, он полагал, что это довольно для того, чтобы разыскать ту, мысль о которой не оставляла его за восемнадцать месяцев ни на минуту. После распродажи имущества у него осталось небольшое состояние. Сложив деньги в бумажник, он отправился в Южную Америку почти радостный, убежденный в том, что, прибыв туда, найдет ту, которую он полюбил на побережье Северного моря.
      Лима была огромным городом, где великолепие достигло крайней точки. Очутившись на многолюдных улицах, Жоанн почувствовал себя ошеломленным. Он ходил на прогулки, в театры, на концерты, порою посещал в день несколько мест. Так в бесплодных поисках прошло несколько месяцев. Наконец, обескураженный, подавленный, обеспокоенный, он решил оставить этот город, где истратил очень много денег.
      Было открыто золото в Калифорнии. Золотые рудники, по мнению Жоанна, должны были представлять любопытное зрелище. Он отплыл на корабле в Сан-Франциско. Там он действительно увидел много удивительного, но не настолько, чтобы надолго задержаться. Очень скоро он сказал себе, что не может жить в этой стране, где шансы разбогатеть были минимальны. Он познакомился с молодым человеком своего возраста по имени Макс, который сильно поразил его воображение.
      Насколько натура Жоанна была спокойной и мягкой, настолько же Макс был воплощением пылкости и энергии.
      Макс обладал красотой, умом, уверенностью в себе. Он говорил живо и задушевно, если он задавался какой-то целью, то мог внушить, что белое – это черное. Макс был американцем, приехавшим попытать счастья в Калифорнии. Но найдя, что тут слишком много народа для того, чтобы преуспеть, он намеревался уехать в Новую Голландию. Австралия казалась ему землей обетованной.
      Максу не нужно было прилагать больших усилий, чтобы уговорить Жоанна ехать с ним.
      Они сняли вместе каюту на борту судна «Чемпион морей». Казалось, что они больше не разлучатся за время путешествия, а в их возрасте обычно не спрашивают друг у друга документов для более тщательного знакомства…
      Жоанн сообщил своему другу, что в чемодане он везет небольшую сумму денег, которую хочет удвоить, поскольку растратил уже две трети отцовского наследства.
      – Сколько у вас осталось? – спросил Макс.
      – Две тысячи флоринов.
      Макс посмотрел на него и сказал:
      – Если вы мне доверитесь, мы заработаем с ними миллион.
      – Лучшего я и не прошу, мы будем искать золото, как другие, но я не хочу больше рисковать ни форинтом из своего состояния.
      Макс нахмурил брови. У него был решительный характер, малейшее сопротивление приводило его в ярость. Видя Жоанна таким мягким, он считал его слабым, и теперь убедился с досадой, что ошибся.
      В пути он несколько раз возвращался к тому же разговору, но находил своего друга непреклонным.
      Он переменил тон и сделал последнюю попытку.
      – Хотите, по крайней мере, предоставить мне тысячу форинтов, чтобы привести в исполнение мои планы?
      – Нет, – ответил Жоанн без колебания.
      Макс закусил губы, но промолчал и воздержался от того, чтобы вести себя с ним холоднее.
      Плавание близилось к концу. Через восемь дней они должны были прибыть в Сидней, куда и стремились.
      Макс становился все любезнее. Жоанн не хотел отставать от него.
      Однажды ночью Жоанн услышал какую-то возню в каюте. Ему показалось, что кто-то пытается вставить в замок ключ. Наполовину проснувшись, он хотел спросить: «Кто здесь?», но он мог ошибиться и зря потревожить Макса. Однако шум продолжался. Насторожившись, он молчал, желая узнать, в чем дело. Два оборота ключа, сделанные осторожно, заставили скрипнуть пружину маленького замка. Затем был отстегнут ремень.
      «Я не ошибся, – подумал Жоанн, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте, – кто-то открывает один из наших чемоданов».
      Он сдерживал дыхание. Вдруг послышался шелест бумаг. Протянув руку во тьму, он крикнул Максу:
      – Ты что, не слышишь? Кто-то проник в нашу каюту!
      Никто не ответил. Человек на четвереньках достиг двери и скрылся в темноте. Жоанн спрыгнул с кровати. Чемодан, в котором находились его деньги, был открыт.
      Он ощупал кровать Макса – она оказалась пуста.
      – Что это может значить? – воскликнул он, выбираясь на палубу.
      Сияла луна, освещая даже тонкие снасти парусов.
      Макс находился на палубе. У него была всклокоченная прическа, искаженное лицо. Со страшным видом он озирался кругом.
      – Это он, – сказал Жоанн, направляясь к нему. Макс увидел его, молниеносным движением выхватил из-за пазухи бумажник и бросил его в море.
      Это было единственное достояние Жоанна.
      – Негодяй! – закричал он, хватая Макса за горло. Макс высвободился и, в свою очередь, устремился на него:
      – Замолчи, замолчи или я убью тебя!
      – Нет, – отвечал Жоанн, отбиваясь и зовя на помощь, – нет, твой проступок слишком подл и у меня нет жалости к тебе.
      И тут началась страшная борьба. Макс выхватил нож и два раза ударил Жоанна, но так легко, что несчастный юноша не потерял силы и мужества.
      – Тебя повесят, – сказал он Максу.
      – Молчи! – повторял грабитель сдавленным голосом.
      Шум моря и ветер покрывали их голоса.
      Максу послышалось, что кто-то идет. Он снова бросился на свою жертву, ударил ее последний раз и, схватив на руки, будто ребенка, подбежал к борту и швырнул Жоанна в море, прибавив с жестоким смехом:
      – Ну вот, поскольку ты так цепляешься за свои деньги, иди их поищи!
      Жоанн был оглушен, но он не потерял сознания. Он поплыл с быстротой человека, который борется за свою жизнь. Мы знаем, что он был великолепным пловцом. К счастью, вахтенный матрос, находившийся на корме, заметил его и закричал:
      – Человек за бортом!
      Макс, бывший на носу, не слышал этого крика, поглощенный движением своей плывущей жертвы.
      В одну минуту экипаж был поднят по тревоге. Жоанн обвязался брошенным ему с судна канатом и его стали подтягивать на борт, так как он обессилел от волнения и потери крови.
      Макс начал перерезать канат ножом, но матросы, заметившие это, схватили его, тогда как остальные вытащили несчастного Жоанна, который без сознания упал на палубу.
      Максу надели наручники.
      Через пять дней раны Жоанна закрылись, но та, которая была в боку, заставляла его сильно страдать. Что теперь он будет делать? Больной, без средств, он был настолько подавлен, что если бы мог, вернул свободу своему врагу. У него не было желания мстить.
      Что же касается Макса, то у него было сердце тигра и он нисколько не раскаивался. Только одна мысль занимала его – как спастись, когда он очутился на земле. Но в тот день, когда судно стало на якорь, были извещены власти и четверо полицейских с карабинами в руках приехали за пленником на лодке. Макс был в наручниках, и если бы попытался бежать, его тут же бы застрелили.
      Жоанн стоял на палубе. Он был более бледен, чем преступник.
      – Мы еще увидимся! – крикнул Макс.
      – Не скоро! – откликнулись несколько пассажиров, возмущенных его наглостью.

      Жоанну не из чего было выбирать. Лишившись средств к существованию, спустя два дня после приезда он отправился на золотые копи в Балларэт, про которые ему говорили как про самые богатые в колонии.
      Шесть месяцев добывал он богатство из земли и однако достиг очень немногого, хотя и выкопал такую глубокую дыру, что в нее едва проникал свет. Из газет он узнал, что Макс был приговорен к пожизненным каторжным работам благодаря показаниям капитана «Чемпиона морей». Жоанн вздохнул.
      «Несчастный! Что я ему сделал?» – подумал он.
      Газета превозносила ловкость, с которой Макс держался на суде, защищая себя. Он энергично отвергал обвинения в попытке кражи, уверял, что дрался, чтобы защититься, утверждая с лицемерным видом, что поскольку у него больше не было сил, ему пришла в голову фатальная мысль воспользоваться своим ножом. Красивое лицо возбуждало некоторую симпатию к нему. Максу было двадцать пять лет, он был высок, очень строен, всем своим видом выражал раскаяние. Без отягощающего доказательства его второго преступления, когда он пытался перерезать веревку, вина его была бы меньшей.
      Его спросили, в какой стране он родился и кто были его родители. Он заколебался, потом, опустив голову, ответил:
      – Я родился в Америке, своей семьи я не знаю.
      Судьи подумали, что, если он говорит правду, то бесполезно задавать другие вопросы, а если он лжет, чтобы спасти честь своих близких, надо с уважением отнестись к его молчанию. Впрочем, вошедшая в поговорку ненависть обитателей Сиднея к ссыльным, прибывающим из Англии, не распространялась на преступников, которых они судили сами.
      Вынеся с сожалением приговор Максу, судьи внушили ему надежду, что если он будет примерно вести себя, ему сократят наказание, которое он должен был отбывать на сиднейской каторге.
      Сидней, о котором узнали в Европе лишь несколько лет назад, представлял в начале своего существования довольно странный вид. Жители здесь делились на два класса: чиновников и осужденных. Большое количество этих последних, отбыв свой срок, занимались сельским хозяйством, разведением животных и выручали на этом много денег. Скоро среди них появилась своя так называемая аристократия, а место их изгнания стало великолепным городом. Выходцы из низов, составившие состояние, рассказывали о себе многим людям, и мало-помалу в Австралию началась эмиграция. Новоприбывшие старались лишить освобожденных каторжников преимуществ, которыми те пользовались. Была объявлена настоящая война, но бывшие каторжники держались стойко, они были богаты, никто не мог помешать им разъезжать по улицам в экипажах, запряженных великолепными лошадьми. Значит, надо было поразить их морально. Чтобы их проучить, эмигранты стали давать празднества, вход на которые им был закрыт. Человек, бывший сыном или внуком каторжника, исключался из общества. Предрассудки становились настолько сильными, разделение было таким решительным и жестким, что жизнь каждого тщательно изучалась. Люди следили друг за другом, как инквизиторы.
      Постепенно образовался промежуточный класс, который состоял из осужденных за небольшую вину. Они имели право, отбыв положенный срок, вернуться в Англию. Однако они не пользовались этим разрешением, предпочитая остаться в Австралии и добиться удачи. Таких людей называли эмансипированными. Они обольщались тем, что с течением времени начнется слияние между ними и колонистами. Но дело обстояло иначе. Их презирали, подвергали оскорблениям, лишали гражданских должностей.
      Но их число росло с каждым днем, они обладали большими богатствами, многие из них жили на самый безупречный манер. Губернатор, человек большого ума и сердца, которому грустно было видеть такое разделение в колонии, несколько раз пытался сдвинуть обе стороны, но все было бесполезно – жители-эмигранты продолжали отделяться от бывших ссыльных. После положение вещей несколько изменилось, но так, как никто не предполагал. Ни мира, ни перемирия не существовало между двумя соперничающими кланами. Они только еще более сплотились в обособленные группы, воры становились убийцами, потому что таковыми их делали честные люди. В настоящее время эти три класса из тщеславия совершили чудеса. Город стал великолепным, а у многих его жителей были в окрестностях виллы, окруженные большими парками. Используя полукруг побережья, владельцы вилл отводили небольшими рукавами морскую воду в свои сады, где они собирали, затрачивая большие средства, самые любопытные цветы, редкие фрукты и растения разных стран.
      Залив был также красив, как залив Рио де Жанейро. На рейде всегда стояло от восьмидесяти до ста судов. Не хватало еще дока для ремонта кораблей. Место, где находилась огромная скала, казалось наиболее подходящим. За дело принялись тысячи каторжников, которые стали долбить камень и скоро в защищенных от ветра и дождя выемках, над которыми нависала каменная природная крыша, был сооружен док, где могли ремонтироваться два судна одновременно.
      В конце января 1854 года десять человек, одетых в одежду из серого полотна, на которой стояло черное клеймо из букв и цифр, вышли из Сиднейской тюрьмы. Одни из них были скованы попарно, другие шли в наручниках – их вели на работу в порт Джексон. Никто не казался печальным, на них едва глядели, привыкнув к такому спектаклю. Грабители здесь не были редкостью и, может быть, люди, ставшие теперь свободными, вспоминали, что они тоже носили кандалы, прежде чем завести свои экипажи.
      Макс принимал участие в этом безотрадном шествии. Он был скован с коренастым уродливым человеком, чьи взъерошенные волосы и борода имели огненно-рыжий цвет.
      Когда он говорил, его рот растягивался до ушей и там виднелись три или четыре зуба, похожие на клыки. Встретив подобное существо днем, можно было испугаться, тогда как ночью, при встрече с ним, его вид способен был напугать до смерти. Товарищи, – а у него было много знакомых в стране – называли его Резакой. Поскольку Макс показался ему грустным, он сильно толкнул его локтем в бок, сказав:
      – Если у тебя такой унылый вид на прогулке, представляю, каким веселым ты будешь на работе. Предупреждаю, что я не люблю серьезных людей, и если ты не станешь разговаривать, я тебя так двину, что ты закричишь.
      – Я не останусь у вас в долгу, – ответил Макс, глядя поверх улиц и домов, – потому что я плачу за все, что мне дают.
      – Ага! – сказала Резака, расхохотавшись, – ты платишь за все, что тебе дают и берешь то, что тебе не дают!
      Макс ничего не ответил.
      – Знаешь, – продолжал Резака, – ты кажешься мне довольно смелым для новичка. Черт возьми, ты хочешь противиться мне, но тебе не известно, что у меня репутация первоклассного боксера.
      – Может быть, – отвечал Макс с безразличием, ранившим гордость его напарника, – но если судить по вашим выбитым зубам, вы несколько раз натыкались на людей, половчее вас. Так вот, если вы дорожите остальными зубами, будем жить в добром согласии. Довольно того, что цепь стесняет движения, я хочу, по крайней мере, думать спокойно, поэтому не приставайте, когда я не хочу разговаривать с вами.
      – Я с удовольствием бы согласился, чтобы дьявол унес того, кто дал мне в напарники этого барина, мыслителя, – пробормотал Резака. Затем он стал рассуждать сам с собой:
      – Неважно, какого цвета перья. Птицы, посаженные в клетку, хотят летать на воле. Со временем я найду удобный способ побеседовать с ним. Впрочем, его характер мне довольно нравится, может быть, я даже сделаю что-нибудь для него.
      Месяц прошел с тех пор, как Макс попал на каторгу. Он работал и, казалось, уделял мало внимания тому, что происходило вокруг него. Все же он каждому рассказывал в деталях свою историю. Резака восхищался им в числе других. Он был стоек, веселость не покидала его никогда и в своем роде он был малый хоть куда.
      Как-то вечером после работы Макс вынужден был в двадцатый раз выслушивать рассказ Резаки. Тот всегда начинал так:
      – Я вам уже говорил, что мой отец был ювелиром и что принужденный смотреть на блеск драгоценностей, я проникся завистью к их владельцам. Когда мне исполнилось двенадцать лет, я, вместо того, чтобы отнести изделие моего отца к заказчику, разбил безделушку на куски и весь день продавал ее части лондонским торговцам.
      – В двенадцать лет! – хором сказали его поклонники.
      – Вы видите, что я много обещал, – с гордостью произнес Резака, – но мою выдумку плохо оплатили. Я смог выручить только десять фунтов стерлингов. Однако по своей наивности я полагал, что этого хватит, чтобы мне прожить до конца дней своих и оставить еще детям, если они у меня будут. Я даже подумывал жениться – такой был еще несмышленыш. Но пока я строил различные планы, у меня через восемь дней не осталось ни су, а заказчик велел арестовать моего отца, так как тот меня не выдал. Поскольку долгое время он был честным человеком, патрон похлопотал, чтобы его выпустили на свободу после письма, которое папаша ему написал. Я сильно сомневался, что мне теперь будет хорошо под отцовской крышей и принял решение никогда туда не возвращаться. Я с несколькими дружками занялся мелким бизнесом, который заключался в том, чтобы тащить все, что плохо лежит. Но честолюбие губит человека. Вырастая, я хотел расширить маши операции. Мне недостаточно было проникать через открытые двери – я хотел отмыкать ночью двери запертые. Этот ночной визит не нанес ущерба домовладельцу, но меня схватили. Я страдал, – сказал он, смеясь своим зычным смехом, – подумали, что вид моря будет мне полезен. Я не боялся работы и когда сделал то, что мне задали, взял отпуск у своих сторожей. Прекрасно сказано, что свобода – первейшая нужда человека, но когда пробираешься через леса, надо поесть. Я явился к некоему фермеру, у которого было более десяти тысяч баранов, он мне не дал даже одного и тогда я нашел малоделикатный способ, чтобы научить его милосердию. Я подстерег, когда его не было дома и, взломав шкаф, завладел тем, что в нем лежало. К счастью, во всех странах деньги круглые. Моим монетам не понадобилось много времени, чтобы раскатиться всем до одной.
      Тогда я сдружился с одним парнем, у которого были отличные идеи. Его дерзость все росла, потому что его ни разу не поймали. Я предоставлял ему орудовать. Однажды вечером он грабил торговца быками, я опаздывал на дело и спешил, чтобы принять в нем участие. Нападение уже совершилось, торговец защищался, и мой товарищ вынужден был применить сильные средства. Торговец едва был жив, однако продолжал кричать, а напарник мой скрылся вместе с товаром. Увидев меня, ограбленный стал рассказывать о своих бедах и просил помочь ему. Он грозил донести на моего компаньона – согласитесь, я не мог подвергать приятеля такой опасности. Между нами – я его прикончил. Для этого не потребовалось больших усилий. Затем я обрушился с упреками на моего товарища, требуя в другой раз отрезать голову – без этого никогда нет уверенности, что человек не станет болтать. Каждый раз, отправляясь на дело, я ему говорил: «Режь, если нужно». Из-за этого меня и прозвали Резакой. Неосторожность моего дружка привела к тому, что я попался. На этот раз я полагал, что достиг самой высокой ступени, которой может достигнуть человек. Я дрожал, уже чувствуя себя повешенным. Но у судей не хватило доказательств, и меня только присудили к десяти годам, которые я вовсе не рассчитываю отсидеть.
      Только эти слова привлекли внимание Макса. Когда они остались вдвоем, он спросил, надеется ли его напарник найти способ бежать.
      – Послушайте-ка! – ответил Резака, – вы думаете, я остаюсь здесь ради развлечения? Из двадцати средств я сделаю сто, и все они могут иметь успех, а вы хотите, чтобы я открыл вам часть того, что принесет удачу такой попытке?
      Макс не ответил. Его глаза вспыхнули, как горящие угли.
      – Приму вас в напарники на том условии, что мы будем продолжать работать вместе. Я знаю способ многого достигнуть без труда. Вы будете повиноваться мне, потому что я опытнее.
      – Да-да, – отозвался Макс с живостью.
      – Хорошо, – согласился Резака, – я готовлю кое-что через пяток дней, будьте наготове, но молчите.
      – Вы хорошо знаете, что я не болтун, – сказал Макс с улыбкой.
      – Это верно. Но все равно: будьте готовы ко всякому событию. Я вам доверю свой план на днях, когда мы снова останемся одни.
      Жоанн все еще находился на рудниках в Балларэте. Это был новый спектакль для него. Тысячи палаток, в которых жили люди различных национальностей, огромные ямы, из которых они выбирались, пьяные от радости или горя, люди, одетые в красные шерстяные рубашки, грязные, с всклокоченными волосами и бородами, рывшие землю с лихорадочностью, обличавшей жажду золота. Тут и там валялись останки быков и лошадей, гниющие в земле; все походило па огромное кладбище, где каждый рыл себе могилу. Больные кричали от страданий, на каждом шагу попадались пьяные, едва державшиеся на ногах. Многие находили свою смерть в ямах или от рук злоумышленников, рыскавших вокруг днем и ночью. Каждый вечер в лагере слышались выстрелы, чтобы темным личностям было известно о наличии оружия у золотоискателей, и каждую ночь совершались преступления, кражи или пожар, который пожирал мили девственных лесов. Вот что беспрерывно приходилось видеть бедному Жоанну.
      «Если б я только был здоров, – говорил он себе, – но я страдаю и скоро умру».
      Он думал об отце, о своей родине, его глаза наполнялись слезами и, бессильно опершись на кирку, он просил у Бога избавления от мук.
      Но тут в его жизни произошла маленькая перемена. По соседству с ним жил ирландец с женой, и эта женщина сказала ему:
      – Хотите питаться с нами? Мне все равно – готовить на двоих или на троих, никакого труда мне это не составляет. А вам будет лучше и вы меньше истратите.
      Жоанн с благодарностью согласился. Теперь он меньше находился один и несколько приободрился.
      Вечером, сидя вокруг ящика, служившего им столом, они беседовали о том и о сем. А поводов для бесед было много, всяческие отбросы общества каждый день прибывали на рудники. Воры и дезертиры находились здесь в безопасности от полиции. Более ста тысяч эмигрантов скопилось на приисках. Ни одно судно не прибывало в порт Филипп, не растеряв часть своей команды. Невозможно было сыскать слугу, даже женщины устремились на прииски. У значительного числа темных личностей, находящихся здесь, не было другого ремесла, кроме как красть золото, которое найдут другие.
      Посреди этого хаоса были все же приняты необходимые меры предосторожности: экипажи, похожие на те, что находятся во Франции на службе банков, сопровождаемые восемью конными, вооруженными до зубов, совершали рейсы из Мельбурна на рудники и обратно. Каждый старатель мог поручить перевезти свое золото этому эскорту. Ему давали расписку, с которой потом он мог получить свой капитал в банке.
      Многие принимали такую предосторожность, другие больше полагались на самих себя и значительное число людей поплатилось жизнью за свое неверие в опасность.
      Через некоторое время молодой, довольно образованный англичанин поставил свою палатку неподалеку от палатки Жоанна, иначе говоря, в ста шагах. Окончив работу, он приходил к нему, чтобы поговорить и покурить вместе. Он рассказывал ему о своих заботах и надеждах. Ему было двадцать два года, его родители были бедны и не имели даже маленького достатка. Он полюбил молодую девушку, которая не желала ничего лучшего, чем стать его женой, если он сможет поправить свои денежные дела. Тогда он приехал в Австралию, не сомневаясь ни на минуту в успехе своей попытки. Это был жизнерадостный юноша, которого не сломили разочарования.
      – Вот увидите, дорогой Жоанн, – говорил он, смеясь, – я кончу тем, что наткнусь на гору золота. В этот день я вас позову, и мы станем долбить ее вместе.
      Жоанн, как все старатели, вырыл яму, диаметр отверстия которой достигал шести-восьми футов и спускался в нее, как в колодец на глубину в шестьдесят или восемьдесят футов. Добравшись до дна ямы, он начинал рыть туннель в ту сторону, где, как он предполагал, должна была пролегать золотая жила. Работа велась небрежно, часто происходили обвалы, которые заваливали людей, но ничто не могло остановить искателей золота.
      Альберт – таково было имя нового товарища Жоанна, ища в земле золотоносную жилу, достиг своей цели. Менее чем за час он набрал золота на значительную сумму, он вылез наверх, обезумевший от радости, делясь своим счастьем со всеми.
      – Отошлите ваше золото с эскортом, – посоветовал ему Жоанн.
      – Нет, – ответил Альберт, – я лучше буду носить его прицепленным к поясу, – и, сказав это, он хлопнул по сумке для денег, ремень которой он обернул вокруг тела и завязал. – Здесь оно будет в большей безопасности, чем посреди эскорта. Будьте спокойны, милый Жоанн, никто его не тронет.
      Жоанн покачал головой, но промолчал. Альберт был так счастлив, что чувствовал потребность гульнуть на радостях. Он направился в таверну, где все стоило очень дорого. Там он выкурил десять сигар стоимостью по два шиллинга каждая, сыграл несколько партий в бильярд, но никто не обратил на него внимания. Наивный человек полагал, что он так же значителен, как король, он жаждал поговорить. Он увидел за одним из столиков двух беседующих людей и подошел к ним, чтобы попросить огня для своей потухшей сигары и, несмотря на нежелание двух собеседников, принудил их заняться им. Лед был сразу сломан. Альберт платил за своих новых знакомых. Выпив несколько стаканов пива, он стал таким экспансивным, что захотел отвести их к своей яме. Неизвестные переглянулись. Было уже поздно. Они стали подстрекать его выпить еще и потом, взявшись под руки, все трое вышли из таверны. Альберт, донимаемый вопросами, признался, что он хранит в яме свое золото, которое слишком тяжело носить. Прогулка длилась долго. Он показал им свою яму.
      – Вот здесь, – сказал он. – Жила идет вправо и благодаря ей я скоро буду в Европе.
      Человек поменьше ростом засмеялся, но высокий как-то странно посмотрел на него, и тот умолк. Затем он обратился к Альберту:
      – Ну, мой юный друг, нам всем нужно завтра работать, давайте расстанемся и пойдем отдыхать.
      Альберт не испытывал желания спать, но довод был разумным. Он с сожалением простился со своими друзьями.
      Когда он был далеко, тот из двух его новых знакомых, что был поменьше ростом, остановился, скрестил руки на груди и сказал тоном упрека:
      – Эй, ты что, обезумел, предоставив ему уйти? Нам нужно следовать за ним хоть на край света.
      – Послушайте, – ответил высокий, – когда вы меня вытащили оттуда, я обещал слушаться ваших советов. Но сегодня, когда я свободен, предупреждаю, что командовать буду я. Надо все хорошо продумать и быть осторожным, ведь нас видели выходящими вместе с ним, мы могли бы скомпрометировать себя. И, кроме того, не зовите меня Максом, ведь я не называю вас Резакой.
      – Как же мы будем друг друга называть? – спросил этот последний.
      – Я еще не знаю, мы решим это завтра, а пока вернемся к яме нашего молодого друга.
      – Ты хочешь искать золото в земле? – спросил Резака.
      – Нет, – ответил Макс, – но мы должны отнять у него пояс в яме.
      – В этой же яме? – переспросил Резака изумленно.
      – Да. Он нам сказал, что золотая жила идет вправо. Другие рыли с ним рядом, но потом отказались, сочтя труд бесплодным. Однако после них должны остаться ямы. Вот мы и поищем прорытые ими туннели.
      Через несколько минут Макс остановился и указал пальцем на землю.
      – Вот этот туннель подходит прямо к его яме, сюда надо забраться до рассвета и ждать. Несколько ударов киркой – и мы будем возле него. Понимаете?
      – Почти. Но ты уверен, что соседняя яма заброшена?
      – Да.
      И они заговорили еще тише.

      Альберт встал поздно утром, пошел повидаться с Жоанном и рассказал ему, не без стыда, о своих вечерних безумствах.
      – Это счастье, что вы повстречали честных людей, я заклинаю вас не возобновлять больше таких попыток, – настаивал Жоанн.
      – Обещаю вам, – заверил Альберт, и, расставшись с Жоанном, отправился, напевая, к своей яме.
      Он спустился в нее по ступенькам, выдолбленным в земле, и через несколько минут услышал глухие удары.
      – Отлично, – сказал он себе, – у меня появился новый сосед.
      Действительно, яма, находившаяся рядом с его, пустовала несколько дней. Альберт приостановил работу, чтобы послушать приближающийся шум.
      – Ого! Да их, кажется, двое, – сказал он. – Это прямо нашествие!
      В самом деле, звук ударов все приближался.
      – Внимание! – прошептал Макс своему сообщнику, – каждая минута драгоценна, ты это сам понимаешь. И без крови, если возможно.
      Последний пласт земли, разделявший их, упал. Альберт сделал движение изумления, увидев своих вчерашних приятелей. Он хотел улыбнуться им и сказать: «Как видно, я вас соблазнил», но Макс не дал ему раскрыть рта, повалил на землю, схватил за горло.
      – Свяжи ему руки, – скомандовал он своему сообщнику.
      Резака завел руки Альберта за спину и с такой силой стянул веревкой запястья, что ногти на руках потемнели.
      – Хорошо! – сказал Макс, нажимая коленом на грудь молодого человека. – Теперь обверни ему вокруг шеи вот это.
      И он вынул из кармана галстук. Резака повиновался.
      Альберт пытался отбиваться, но, видя, что его розовые надежды вот-вот оборвет смерть, стал умолять и плакать, как дитя.
      Макс остался равнодушным к его мольбам.
      – Где твое золото? – спросил он.
      – Здесь, возле моей куртки, – ответил молодой человек, указывая глазами, – возьмите его. Все, что я добуду, я отдам вам, только оставьте мне жизнь. У меня есть мать, отец, которые меня обожают, меня ждет любимая… Вы убьете сразу четырех человек.
      Его голос пресекся. Макс так яростно сдавил его горло, что вены на лбу Альберта вздулись.
      – Тяни на себя другой конец галстука, – велел Макс Резаке, который, казалось, колебался. Тот безмолвно повиновался. Даже при слабом свете, который проникал в яму, было видно, как исказилось лицо Альберта. Макс наклонился над ним, не сводя глаз со своей жертвы. Когда он убедился, что грудь его больше не колеблется от дыхания, он выпустил конец галстука из рук. Резака сделал то же самое.
      Затем Макс показал пальцем на то место, где была свежевырытая земля.
      – Перенесем его туда, – произнес, он.
      Когда труп был перетащен на указанное место, Макс взял лопату и засыпал тело землей.
      – Бери пояс с сумкой и пошли. Если его найдут, то подумают, что его завалило обвалом.
      Резака с восхищением посмотрел на него.
      На приисках время драгоценно, и никто не интересуется своими соседями. Они вышли, как и вошли, никем не замеченные.
      – Ты сильнее и умнее меня, – сказал Резака, опуская голову, как человек, склоняющийся перед превосходством другого, – ты больше достоин быть моим руководителем. Что мы сделаем с добытым золотом?
      – Продадим, – ответил Макс.
      – А деньги? – спросил Резака.
      – Мы отдадим их эскорту, чтобы их доставили в банк, – засмеялся Макс. – Никогда не знаешь, что может случиться.
      – А на какое имя мы их поместим? – робко поинтересовался Резака.
      – На имя, которое не будет ни вашим, ни моим: оно явится нашим общим псевдонимом.
      – Ладно, – согласился Резака, питавший большое доверие к своему сообщнику.
      Вечером Жоанн удивился, не видя Альберта. После скромного ужина он поделился своим беспокойством с четой ирландцев.
      – Счастье меняет людей, – ответил мужчина, – он пойдет ужинать в таверну и будет развлекаться.
      – Может быть, – сказал Жоанн со вздохом.
      Когда он лег спать, ему приснились странные явления. В них Альберт мелькал несколько раз. Жоанн не был суеверен, и все же он проснулся более беспокойным, чем был накануне.
      – Пойдемте со мной, – попросил он ирландца, – мы должны заглянуть в палатку Альберта.
      Бросив взгляд внутрь, ирландец весело расхохотался:
      – Он еще не возвращался! Ну, да это часто случается в молодости.
      – Не знаю, почему, но у меня нет желания смеяться. Взгляните, его инструментов нет.
      – Он просто оставил их в яме, – сказал сосед Жоанна.
      – Это меня удивляет, потому что ему известно, что их могут украсть. Идемте на его участок.
      Они называли участками клочки земли, полученные золотоискателями по концессии.
      Ирландец, не отвечая, набил свою трубку и двинулся следом за Жоанном. Несколько раз они звали Альберта около ямы, сложив руки рупором.
      – Его нет здесь, – сказал ирландец, – нечего терять зря время, лучше пойдемте работать.
      – Это странно, – прошептал Жоанн, сделав несколько шагов, чтобы уйти. Затем он вдруг остановился и сказал:
      – Спустимся в его яму.
      – Ну, нет, – ответил ирландец, – я уж лучше спущусь в свою.
      – Ваша яма дает только немного золотой пыли, тогда как эта дает золота на большие суммы, – заметил Жоанн, чтобы заставить его решиться.
      – Это верно, – сказал ирландец, поскребывая лоб, – пойдем посмотрим.
      И он спустился первым, как человек, решивший не тратить времени впустую. Он искал в земле признаки золота, тогда как Жоанн искал следы Альберта.
      Вдруг он остановился.
      – Вот его инструменты и куртка, – крикнул он.
      – Да, – ответил ирландец, который все разглядывал землю, – и вот даже его башмаки.
      Он указал пальцем на концы ступней Альберта, которые высовывались из-под засыпавшей его земли.
      Жоанн приблизился, наклонился к указанному предмету, затем вздрогнул и отскочил назад, издав пронзительный крик.
      – Что с вами? – спросил его товарищ.
      – Там, там… мертвый человек! – воскликнул Жоанн, протянув руку, – может быть, бедный Альберт.
      – Невозможно, – ответил сперва ирландец. Потом он взял лопату, оставшуюся возле кучи земли и отрыл труп молодого человека.
      При виде этого к Жоанну вернулась храбрость. Он стал на колени возле тела и принялся его осматривать.
      – На него обвалилась земля, – сказал ирландец со вздохом.
      – Нет, – отозвался Жоанн, положив руку на сердце Альберта. – Нет, это похоже на преступление. Впрочем, посмотрите, его пояса нет, у него украли золото.
      – У него есть раны? – спросил ирландец.
      – Нет, – ответил Жоанн, продолжая свой осмотр. Он потрогал галстук, оставшийся на шее молодого человека и воскликнул:
      – Его задушили!
      Ирландец испустил громкое проклятье, две слезы скатились с ресниц Жоанна. Потом он встал с колен и принялся осматривать повсюду.
      – Вот каким путем они проникли сюда, – сказал Жоанн, указывая на недавно сделанный лаз.
      – Бедный паренек! – вздохнул ирландец, проводя рукой по глазам, – он был такой славный, такой добрый! Разве мы оставим его здесь?
      – Нет, конечно. Мы его вынесем отсюда и похороним. Наш долг найти виновников преступления.
      – У нас нет никаких доказательств, – возразил ирландец, покачав головой. – Вы зря потеряете время.
      – Кто знает? Всегда можно выяснить, кто работал в яме, которая соседствует с ямой Альберта.
      – Она сейчас заброшена, – заметил ирландец. —
      Те, кто совершает подобные преступления, почти всегда могут быть уверены в безнаказанности. В этот час они более спокойны, чем вы или я. Здесь в горах и лесах находится более ста тысяч эмигрантов, а это почти все бродяги, дезертиры, воры и убийцы. Им предоставлено свободное поле деятельности, а вам говорят: принимайте меры предосторожности. Поверьте мне, не ищите слишком рьяно. Если вы обнаружите убийцу, то будете принуждены вершить правосудие сами и можете дорого поплатиться за то, что вы узнали.
      Жоанн вздохнул, ничего не ответив. Он понимал, что его товарищ прав.
      Эта часть Австралии была самостоятельной, сила являлась здесь подобием права.
      Несколько дней Жоанном овладела мрачная грусть. Но привычка к жизненным лишениям мало-помалу начала стирать это тяжелое воспоминание. Впрочем, человек, который ведет дикую жизнь, полную опасностей и лишений, не слишком чувствителен как к чужим, так и к своим собственным страданиям. Жоанна мучила рана, полученная во время плавания, он не мог выздороветь, его силы не восстанавливались.
      В то утро ему сделалось так плохо, что он трижды падал обратно на свое убогое ложе, бормоча с отчаянием:
      – Это конец, я умру.
      Так он оставался весь день, сжигаемый лихорадкой без стакана воды, который немного успокоил бы жар, не произнеся ни единой жалобы. Он ждал конца, надеясь на смерть с покорностью святого мученика.
      Сосед, придя повидаться с ним вечером, был испуган переменой, происшедшей с Жоанном и таким прогрессом его болезни.
      – Он умирает, – сказал ирландец своей жене, возвратившись.
      – Только бы он перед смертью расплатился бы со мной, – ответила она.
      Жоанн должен был ей деньги за недельное питание.
      Они остерегались звать доктора, потому что за визиты врачам надо было платить заранее и дорого. У одного молодого человека за несколько дней до этого произошел перелом ноги, он был беден, а медик, которого ему разыскали, не посочувствовал его страданиям и безжалостно отказал в помощи. Тогда каждый решил прийти ему на помощь и была собрана кругленькая сумма, но требовалось подождать, пока она станет еще круглее, чтобы доктор согласился лечить его.
      Жоанн провел ужасную ночь. Утром, когда соседка принесла ему чашку чая, она нашла его распростертым у входа в палатку. Эта женщина помогала мужу рыться в земле и была сильной. Подняв больного, она вновь положила его на убогое ложе.
      В то время, когда Жоанн приехал на золотые прииски в Балларэт, тысячи людей устремились туда, как и он, преодолевая огромные трудности. Горя надеждой на удачу, женщины, дети, старики – все прибывали на прииски, привлеченные золотой приманкой. Наивные бедняги, они ожидали найти здесь реки золота, полагали увидеть землю, испаряющую этот чудесный металл, потому что в городах золото блестит чуть не на каждом шагу. Они не подозревали, что золото было в Австралии добыто двумястами тысячами человек и что из пота этих двухсот тысяч жертв золотого безумия могла бы образоваться река. Нет! Они надеялись на успех, не думая о борьбе, опасностях, изнурительном труде.
      Итак, люди все прибывали и прибывали на прииски. Среди путников, усеявших дорогу, у которых на спине находился сверток с необходимым инструментом, одеялом и башмаками, шла молодая девушка.
      Она была одна и, казалось, избегала людей, которые иногда подходили к ней, чтобы побеседовать или помочь ей, потому что у нее был очень усталый вид.
      Юность всегда сохраняет свои розы, несмотря на страдание и усталость. Она шла с трудом, часто останавливаясь на краю рвов, прорытых в Австралии дождями, которые в дождливое время года струились потоками.
      Время от времени, остановившись под деревом, она смотрела на небо и, казалось, обращалась к нему с немой мольбой. Проезжающие мимо возчики предлагали ей место рядом с товарами, которые они везли. Девушка всегда отказывалась и, забыв свою усталость, убегала в лес, как испуганный зверек. Затем она возвращалась на дорогу, испещренную отпечатками колес и, посмотрев во все стороны, чтобы не быть схваченной врасплох, садилась на облюбованное место. Тут она доставала из корзинки сухари и изюм и принималась за еду.
      Как-то днем женщина сорока лет остановилась близ нее и стала непринужденно рассматривать ее, так как девушка ее не видела.
      – Какой счастливый у нее возраст! – пробормотала подошедшая. – Она ест с таким аппетитом, что я испытываю желание тоже приняться за еду.
      Она посмотрела вокруг, и, не увидя никого, задала себе вопрос: действительно ли такая молодая девушка странствует одна? Несмотря на то, что она была крепкой для своего возраста, заметно было, что она едва вышла из отрочества, черты ее лица не были изящны или правильны, но ее большие голубые глаза, которые окружали маленькие фиолетовые круги, вызванные усталостью, блестели живым огнем, ее рот был немного великоват, но когда она открывала его, то можно было видеть два ряда ровных и белых зубов. Ее светлые волосы оказались настолько густыми, что сбивали назад маленькую соломенную шляпку.
      Ни одна из этих деталей не ускользнула от осмотра подошедшей женщины.
      – Она очень мила, эта малышка, – сказала та себе. Если говорят о каком-то человеке, что он мил, это значит, что он приятен, а когда женщина так выразилась о другой женщине, это значит одно – «мы с ней поговорим».
      Итак, незнакомка поднялась по склону рва и уселась рядом с молодой девушкой, которая, совершенно изумившись, с бисквитом в одной руке и изюмом в другой, спрашивала себя, откуда вдруг появилась эта некрасивая женщина со следами оспы на лице, со спутанными поседевшими волосами, с фигурой толстой и низенькой, но с живыми и добрыми глазами, взгляд которых свидетельствовал о ее расположении к ней.
      – Что вы здесь делаете? – спросила она молодую девушку.
      – Вы же видите – я ем и отдыхаю, – ответила та.
      – Вы далеко идете, дитя мое?
      – Нет, мадам, я почти пришла. Я добираюсь из Мельбурна до Балларэта.
      – И я тоже, – отозвалась толстая женщина, которая хотела сделать попутчицу более разговорчивой, открыв ей свое имя и семейное положение. – Меня зовут мадам Жозеф, я француженка. Мой муж хороший человек, хоть у него нет никакого звания. Он храбр и честен. Сейчас он работает на приисках, а я иду туда, чтобы быть с ним. Тот, кто трудится там, должен хорошо питаться, чтобы восстанавливать свои силы. Я могла бы подработать, готовя пищу за плату для других старателей, но мне больше по душе кормить моего бедного мужа. Я уверена, что найду его очень изменившимся, похудевшим… У вас находятся на приисках родители?
      – Нет, – ответила юная собеседница, качая головой и вздыхая, – мои родители остались в Англии.
      – Как? – воскликнула мадам Жозеф, подскочив от изумления. – Кого же вы разыскиваете?
      – Никого, – ответила молодая девушка, нагнувшись, чтобы взять из рва свои башмаки. Она пыталась надеть их, но распухшие ноги не могли в них влезть.
      – Вот, – сказала она с грустью, говоря сама с собой. – Увидите, что я буду вынуждена заканчивать путь босая.
      – Почему же? – поинтересовалась мадам Жозеф. – Ну-ка, моя малышка, вы меня заинтересовали. Расскажите мне, что вы идете делать на прииски и откуда вы приехали. И отчего вы хотите идти босая, когда у вас новые башмаки?
      Юная путница, казалось, была не слишком расположена беседовать и рассказывать о себе первой встречной, но женщина спрашивала с таким добрым и искренним видом, что она не заставила ее ждать.
      – Мадам, меня зовут Луиза Дэвис, мне семнадцать лет, родители мои живут в Лондоне. Я приплыла в Австралию на судне, которое вместе со мной перевозило семьсот эмигрантов.
      Мадам Жозеф сначала удивилась, затем нахмурила брови и сморщила кончик носа, будто ей в голову пришла какая-то скверная мысль.
      Луиза, возможно, догадалась об этом, так как продолжала более серьезно:
      – Мои родители бедны, мадам, так бедны, что мой отец, чтобы забыть свою нищету… – Она понизила голос и, краснея, опустила голову. – Да, чтобы забыть о своей нищете, мой отец пристрастился к выпивке, опьянение часто увлекало его в драки, весьма жестокие и бурные, а потом он старался выместить на матери все удары, которые он получил. Он избивал всех нас. Я и моя сестра терпели это, но мама, такая робкая и слабая, приходила в отчаяние. Она умоляла нас искать средство заработать себе па жизнь. «Идите просить милостыню на улицу, – говорила она мне, – отец, обезумев от злости, когда-нибудь совсем прибьет вас. Господь, зная нашу бедность, простит вас. Идите, идите, мои бедные дети».
      Моей сестре исполнилось тринадцать лет, мне было шестнадцать. Мы были еще слишком молоды, чтобы устроиться на какое-нибудь Место. Кроме того, – продолжала она еще тише, – моего отца все опасались. Нас не брали на работу, но лишь только мы являлись домой, он гнал нас прочь. Если он видел у нас в руках хлеб, то отнимал его, чтобы продать и купить себе вино или водку. Зато он в избытке потчевал нас ударами. Слезы матери и крики сестры приводили его в еще большую ярость. Тогда я отправилась к одной доброй даме и заклинала ее Господом Богом взять к себе мою сестру в полуслужанки-полукомпаньонки. Та согласилась. Что касается меня, то, поскольку я уже не была ребенком, я отважилась на смелое решение. Одна знакомая работница написала мне, что в Мельбурне женщины зарабатывают по фунту стерлингов в день и, если я отважусь на путешествие, то смогу ее отыскать довольно легко. Мать согласилась на мой отъезд, так как она думала, что я всюду буду менее несчастной, чем в родном доме. Отец также был доволен – я обещала ему высылать деньги. Он мне ссудил необходимую для путешествия сумму, и я верну ее ему, когда смогу. Во время плавания я не испытывала ни малейшего страха и была бы очень счастлива, если бы рядом со мной находились моя мать и младшая сестра.
      Когда я прибыла в Мельбурн, то первым делом справилась о местопребывании прачки, написавшей мне письмо. Оказалось, что ее уже не было в городе – она отправилась на прииски, чтобы открыть там прачечную. Мне дали ее адрес и теперь я иду к ней.
      – Бедная девочка! – пробормотала мадам Жозеф.
      – Сейчас я присела здесь, потому что проголодалась и устала, – сказала Луиза, смеясь, – а, поскольку у меня мало денег и я не могу покупать мясо и хлеб, то довольствуюсь сухарями с изюмом – моя корзина к вашим услугам, если желаете. Что же касается моих башмаков, то это самая грустная часть моей истории. Представьте себе, что дама, у которой устроилась моя сестра, дала мне две пары башмаков незадолго до моего отъезда. Я износила одну пару, а другую берегла. Но за время путешествия я, как видно, выросла, это особенно стало заметно по ногам, а, может быть, они еще распухают от усталости. Теперь этим башмаки причиняют мне такую боль, что я вынуждена часто останавливаться. Раньше я их снимала на время, потом снова надевала, но в этот раз я уже не смогла их натянуть.
      Она сделала усилие, но больно придавила палец, который пыталась всунуть в узкие башмаки.
      – О, Боже мой, Боже мой! – вздохнула она, поднимая голову с безнадежным видом, – какая же я несчастная! Мне придется идти босиком. Видите, они еще совсем новые…
      И бедная девушка протянула башмак своей соседке.
      Правда, Луиза не обладала ножкой Золушки, но ее новые башмачки были красивой формы, и мадам Жозеф сказала с видом искренней грусти:
      – О, это печально, очень печально! – Но вдруг она тихонько ойкнула и засмеялась: – В моей дорожной сумке есть башмаки моего мужа. Он оставил их мне для починки. Эти башмаки довольно легкие. Правда, они вам велики, но для ходьбы лучше слишком просторная обувь, чем тесная.
      Луиза стала смеяться, но от предложения не отказалась.
      – Ну, дайте мне руку, – сказала мадам Жозеф, – я вам помогу приладить башмаки моего мужа, а поскольку мы идем в одно место, мы можем разговаривать по дороге.
      Луиза пожала руку своей новой приятельнице, и две женщины, довольные друг другом, весело двинулись в путь.
      – Если вы не отыщите вашу прачку, то останетесь с нами, – предложила мадам Жозеф, – там, где есть место для двоих, может жить и третий. Видите ли, у нас была дочка, похожая на вас, мы лишились ее, когда ей исполнилось восемь лет. Мой муж обожает детей.
      – Но я уже не ребенок! – возразила Луиза, которая была выше своей спутницы на целую голову.
      – Это не имеет значения, – ответила мадам Жозеф, пожимая ей руку. Остаток пути показался им коротким. Мадам Жозеф встретилась со своим мужем, это был невысокий человек с открытым честным лицом.
      Первые слова его жены были:
      – Смотри-ка! А ты не очень похудел!
      Эти добрые люди отвели маленький уголок своей палатки для молодой девушки, которую они, едва зная, полюбили уже, как родную. В Луизе было непреодолимое очарование, которое пленяло всех. Некоторые создания невозможно не любить. Глаза девушки являлись отражением ее чистой души. На борту судна, привезшего ее в Австралию, жена капитана прониклась к ней симпатией и держала почти всегда подле себя, чтобы девушка не вступала в контакт с разношерстными пассажирами. Луиза была доброй, веселой, всегда готовой оказать кому-нибудь услугу. Мадам Жозеф, которая не могла уже обходиться без полюбившейся ей девушки, повторяла по двадцать раз на день:
      – Боже мой, как, наверное, грустит о ней мать! Луиза нашла на приисках ту, которую искала, а именно, прачку, мисс Никсон.
      Мисс Никсон сказала Луизе, что времена изменились, и вместо фунта в день она ей станет платить три фунта в неделю. Но все равно, это было триста франков в месяц. Луиза высчитывала, сколько она сможет заработать за два года и работала с пылом, опасным для своего здоровья.
      Мисс Никсон была корыстолюбива, но тем не менее она привязалась к Луизе и старалась предохранить ее от самой трудной работы. Девушка должна была приводить в порядок белье и относить его к владельцам два раза в неделю, иногда с другой женщиной, если корзина была уже очень тяжелой.
      Итак, в тот день, когда Жоанн заболел, Луиза совершала свой обход, входя в каждую палатку, чтобы взять грязное белье или оставить чистое.
      Вместе со своей напарницей она положила сверток одному старателю, которого не было. Молодость смешлива, они стали забавляться, считая имущество палатки, которое состояло из пары башмаков, одеяла, подсвечника, сделанного из горлышка бутылки, как вдруг между двумя взрывами смеха до них донесся едва различимый стон, затем другой, более громкий.
      – Кто же это так страдает? – спросила она у своей напарницы.
      – Не знаю, – ответила толстушка.
      Луиза вышла и приподняла полу нескольких палаток, другая девушка следовала за ней.
      – Это не здесь… не здесь, – говорили они, переходя от одной палатки к другой.
      В эту минуту раздался новый стон.
      – Это тут, – догадалась Луиза, подбегая к палатке Жоанна. Она устремилась прямо к постели молодого человека, который еще не видел ее. Должно быть, он очень страдал, так как корчился, и крупные слезы бежали по его лицу.
      – Несчастный! – сердце ее сжалось от сострадания. – Вам нужно что-нибудь?
      – Воды, воды! – крикнул больной.
      Луиза взяла кружку с водой и поднесла к его губам. Жоанн был молод, красив, его болезнь вызвала в ней жалость, а ничто не связывает две души в изгнании быстрее, чем это. Жоанн смотрел на нее, ничего не понимая, но он почувствовал некоторое облегчение и, когда она ушла, он искал ее, сам не зная, чего хочет. Бедняки чужды церемоний, они не видят ничего дурного в интересе, который может испытывать к мужчине молодая девушка.
      В числе клиентов Луизы был один из докторов Балларэта, мистер Стевенсон. Как раз в этот же день она отнесла ему готовое белье.
      – Знаете, неподалеку от вас находится человек, который очень болен, – сказала она ему.
      – Нет, я этого не знаю, – ответил доктор, – меня не звали к нему.
      – Бедняга, у него, наверное, нет денег, поэтому он не осмеливается вас позвать. Он думает, что вы такой же, как другие доктора.
      – Где он? – спросил мистер Стевенсон, польщенный мнением Луизы о своей особе.
      – Я вас провожу к нему, обрадовалась она. – У него вид честного человека и я уверена, что когда он сможет работать, то отдаст вам причитающуюся плату.
      Они направились к больному. Мистер Стевенсон вошел, а Луиза осталась на пороге, усевшись на свою пустую корзину. Выйдя из палатки, врач разъяснил ей, что молодой человек страдает от ран, которые ему плохо залечили, и что он один не может сейчас о себе позаботиться. Значит, ему нужен посторонний уход.
      – Ах, скажите мне, что надо делать, – попросила Луиза. – Я буду подходить сюда… и мадам Жозеф тоже.
      – Доброе, маленькое сердечко! – пробормотал доктор себе под нос. – Она сделает так, как сказала.
      В самом деле, получив предписание врача, девушка пошла к своей старшей подруге, почти заменившей ей мать. У мадам Жозеф были лекарственные средства, к которым не всегда относятся с презрением и которые она достала у одной доброй женщины. Луиза и мадам Жозеф принялись ухаживать за больным. Для некоторых натур одиночество, заброшенность еще более опасны, чем сама болезнь. Жоанн почувствовал себя счастливым, видя этих двух женщин, интересующихся им, и облегчение наступило для его тела и души. Когда Луиза приходила к нему вечером, когда она спрашивала своим нежным голоском: «Мне можно войти, господин Жоанн?» – молодой человек испытывал тихую радость, которая действовала лучше всех предписаний врача.
      Жоанн стал поправляться и однажды днем сказал мадам Жозеф:
      – Не знаю, как вам выразить свою признательность – ведь я обязан вам жизнью.
      – Вы ничем мне не обязаны, – ответила достойная женщина, – это Луиза о вас заботилась, как родная сестра. Бедная девушка! Она отказывала себе во всем из-за вас. Когда вы сможете работать, верните ей деньги, которые она истратила, ухаживая за вами, так как она небогата, и ее мать сильно нуждается.
      – О! – воскликнул Жоанн, одновременно сконфуженный и радостный, – я ничего не знал. Она не говорила со мной об этом, я не принял бы ее жертв.
      – Не думайте, что она вам это скажет, но я, я-то ведь могу признаться? Эта девушка великодушна, как знатная дама. Видите ли, мой мальчик, настоящая ценность заключается в сердце человека, а сердце Луизы драгоценнее всех сокровищ мира.
      Уходя, мадам Жозеф добавила еще несколько слов, которые Жоанн не расслышал. Он стал ходить из угла в угол по палатке, погруженный в свои мысли. Затем, остановившись, он произнес вслух:
      – Я уже достаточно окреп. Завтра, да, завтра я начну рыть землю и попрошу Бога помочь мне. Дорогая Луиза!

      Ужас воцарился на приисках после убийства Альберта.
      Посоветовавшись, Макс и его сообщник решили, что надо взяться за лопаты, чтобы под видимостью порядочных людей они могли заниматься своим страшным ремеслом.
      – Таким образом, мы не будем подозрительными лицами для старателей, – рассуждал Резака. – Мы станем притворяться, что работаем днем, тогда как настоящая работа начинается у нас ночью.
      Их замысел имел полнейший успех. Они узнавали, кому из старателей посчастливилось, и действовали только наверняка.
      Золотоискатели взволновались. Каждый со страхом говорил о банде злодеев, дерзость которых равнялась их жестокости. Были приняты меры предосторожности. На караульных возлагались большие надежды, но у преступников нашлись подражатели, и зло размножалось. Как это часто бывает, меры по охране порядка поручалось предпринимать людям, которые сами были заинтересованы в том, чтобы сделать их ничтожными.
      А Макс был ненасытен. Чтобы взять унцию золота, он мог рыться в вещах мертвеца. Как-то ночью он пробрался в палатку к одному золотоискателю, но этот человек не спал, как предполагал Макс. Он не только не отдал грабителю свое золото, но еще стал защищаться: Макс бросился на него, как пантера, обхватил поперек туловища и хотел повалить. Однако старатель держался молодцом, силы и храбрость были равны. Ни тот, ни другой не были вооружены, разряженные пистолеты валялись в темноте. Макс раздирал своего противника ногтями и зубами, несчастный отвечал ему тем же. И в этой ожесточенной борьбе не было слышно ни одной жалобы. Странное сражение неизвестно чем кончилось бы, если бы не появился Резака.
      – Избавь меня от этого бешеного, – крикнул Макс, – но поостерегись меня задеть. Он меня душит, и мы с ним так тесно сплелись, что кажемся одним целым.
      Резака вынул огниво из кармана, и свет блеснул на лезвии его ножа.
      Несчастный понял, что погиб и сдавил Макса из последних сил. Когда он почувствовал, что нож вонзается в его тело, он не издал ни звука, зато застонал Макс.
      – Тише! – прошептал Резака, нагибаясь.
      – Посмотри, – ответил Макс с диким взглядом, – отодвинь его голову от моего плеча, он меня грызет.
      – Больше он не станет этого делать, – отозвался вполголоса Резака, пытаясь разжать челюсти несчастного, сведенные предсмертной судорогой.
      Макс сделал усилие, вырвал свое кровоточащее плечо и стал ощупывать его. Боль, которую он почувствовал, разъярила его, в бешенстве он ударил труп ногой, затем, встав на колени, погрузил в его сердце кинжал по самую рукоять. Похожий на вампира, он смотрел со злобной радостью на глубокую рану. Мертвец уже не чувствовал ничего.
      Резака взял золотой песок несчастного, который находился в двух кожаных мешочках.
      – Пойдем же! – позвал он, тронув Макса за плечо. – Что ты все пялишься на него, будто хочешь написать его портрет?
      – Идем, – откликнулся Макс. – Я хотел бы, чтобы он оставался еще живым, чтобы самому прикончить его.
      – А все произошло по твоей вине, – обвинил его Резака, – ты хочешь думать только своей головой. У тебя слишком много горячности, всегда надо выжидать удобный момент, в делах требуется терпение. Ты сильно страдаешь?
      – Разве ты не видишь, как он меня искусал.
      – Это пустяки. Я сделаю компрессы, которые тебя быстро вылечат, – отозвался Резака. И отдал Максу золотой песок.
      Взвесив маленькие мешочки на руке, Макс сказал:
      – Ради этого не стоило бы рисковать жизнью. Если ты положишься на меня, мы провернем крупное дельце.
      Я совсем не против, но от послезавтрашнего дела тоже не откажусь. Две тысячи фунтов – это стоит труда.
      Речь шла о том, чтобы подкараулить послезавтра на дороге человека с большой суммой денег.
      Макс был болен. Резака один занялся делом, развязку которого наши читатели уже знают, ибо человек, на которого он напал, был ни кем иным, как владельцем Кеттли. Нам известно, каким образом кобыла спасла своему хозяину жизнь и деньги, которые он вез с собой. Первое дело, которое Резака предпринял один впервые с тех пор как он действовал в паре с Максом, у него сорвалось.
      Униженный своей неудачей, забыв всяческую осторожность, Резака бросился бежать по лесу. Но мы помним, что до того, как свалиться, Кеттли неслась так, словно обрела крылья. Ее хозяин был уже далеко, когда бандит наткнулся на Кеттли, лежавшую в овраге.
      – Черт возьми! – выругался он. – Поскольку всадника я упустил, то хоть лошадь останется у меня.
      Он осмотрел раны Кеттли и, убедившись, что они неопасные, тщательно промыл их. Затем, скорее волоча ее, чем она шла сама, он укрыл ее в глухой чаще леса и там оставил, напоив и нарвав ей травы. Было очевидно, что с ней ничего не случится до его возвращения.
      Он со стыдом рассказал Максу о провале операции. Макс с жалостью пожал плечами.
      – Ни к чему неспособный человек, – возмутился он, – какая великолепная идея вдруг к вам пришла – лечить этого коня! И зачем? Чтобы лучше нас скомпрометировать, без сомнения.
      – Мы оставим его там, где он есть, – отвечал робко Резака, который чувствовал себя в зависимости от своего напарника.
      Пока «достойные» сообщники организовывали вместе новые злодеяния, Жоанн мало-помалу поправлялся.
      Он работал с утра до вечера, напевая. Когда Луиза разносила белье, она всегда старалась пойти в ту сторону, где работал Жоанн. Она окликала его, и он поднимался наверх и беседовал с нею несколько минут, это делало его счастливым на весь день. В тот день, который последовал за ночью, когда Макс был сильно искусан своей жертвой, Луиза пришла со своей напарницей и большой корзиной, полной белья. Она позвала своего друга, но ее голос был грустным. Он поднялся и в глазах ее увидел искреннее горе.
      – Я вас покидаю, господин Жоанн, – вздохнула она, – моя хозяйка заработала много денег и снова возвращается в город.
      Жоанн побледнел. Ему в голову не приходила мысль, что молодая девушка может уехать. После короткого размышления он сказал женщине, сопровождавшей Луизу:
      – Не будете ли вы добры разыскать мадам Жозеф? Мне срочно надо с ней поговорить.
      Та молча ушла.
      Луиза смотрела в землю. У нее не было сил произнести хотя бы слово, она думала только о том, как сдержать слезы. Жоанн смотрел на нее, он читал в ее сердце то, что давно прочел в своем, но он не находил утешения, ведь он никогда не говорил ей: «Луиза, я люблю вас».
      Они хранили молчание до прихода мадам Жозеф.
      – Что случилось? – спросила она, запыхавшись.
      – То, добрый мой друг, что Луиза хочет нас покинуть, – ответил Жоанн.
      – Полно! – воскликнула достойная женщина, – кто это сказал? Разве с того времени, как ты находишься здесь, Луиза, я не заменила тебе мать и не полюбила всем сердцем? И разве мой муж не предупреждает бродяг, стекающихся сюда, что тот, кто проявит неуважение к тебе, будет иметь дело с ним? Бедняга исхудает от тоски, если ты уедешь, и, думаю, что найдутся другие, которых это огорчит.
      Ей не было нужды смотреть на Жоанна, чтобы говорить так.
      – Но моя хозяйка покидает прииски, – ответила печально Луиза.
      – Ну и пусть покидает, – рассмеялась мадам Жозеф, – счастливого ей пути! Ты будешь жить со мной и, надеюсь, будешь лучше накормлена и больше заработаешь, а мой муж труда не боится, он станет работать за двоих!
      Лицо Луизы озарилось внезапной радостью, она ждала ответа Жоанна. Тот пылко пожал руку мадам Жозеф.
      – Вы очень добры и верно меня поняли, – поблагодарил он, – спасибо!
      Затем он повернулся к девушке:
      – Теперь, милая Луиза, позвольте мне сказать в присутствии нашего доброго друга, что ваш отъезд приведет меня в отчаяние, потому что я люблю вас.
      Луиза не могла совладать с волнением – радость переполняла ее сердце.
      – Я вас люблю уже давно, и я расстанусь с жизнью, которую вы мне буквально возвратили, если буду вынужден потерять вас. Не случись сегодня это обстоятельство, я скрывал бы еще свое состояние, потому что уважаю вас, потому что я вас люблю, как должен человек любить ту, которую он хочет взять в спутницы на всю жизнь.
      Луиза почувствовала, что близка к обмороку и оперлась на руку мадам Жозеф, которая сказала ей:
      – Почему это тебя так поразило? Я прекрасно знала, что он тебя любит, и предоставила всему идти своим чередом, так как уверена, что у него могут быть только хорошие намерения.
      Луиза опустила глаза, тогда как Жоанн продолжал:
      – Но я не такой эгоист, чтобы думать о своем счастье, не беспокоясь о существовании, которое разделит со мной жена. У меня плохое здоровье и я не хочу подвергать вас опасности трудиться ради меня день и ночь, Луиза. Вы добрый ангел, которого мне послал Бог. Все мне удается с тех пор, как я познакомился с вами. Я начинаю находить золото, у меня есть сила, храбрость и надежда. Молите Бога помочь мне, Луиза, если вы согласны стать моей женой.
      Луиза сжала его руку.
      – Черт побери! Не стоит даже спрашивать ее, согласна ли она, – не выдержала мадам Жозеф, – я думаю, что даже бедность с вами не внушает ей страха. Но я вас одобряю. Луиза молода, в ее возрасте не знают сомнений, вы должны быть разумны за двоих. Для счастья нужно не так уж много, но этого немногого необходимо еще достигнуть. Только ты пойми, моя девочка, что если ты уедешь, то увезешь с собой все его мужество.
      – О, я не очень-то хочу уехать, – ответила поспешно Луиза, – я могу заработать деньги и здесь.
      Жоанн поблагодарил ее взглядом.
      – Ну, – сказала мадам Жозеф, показывая на корзину с бельем, – за дело, дети мои!
      Глаза Жоанна, следившего за движениями Луизы, устремились на корзину. Вдруг он изумился и побледнел, как смерть. Ему показалось, что он заметил сумку из кожи, очень похожую на ту, что принадлежала Альберту.
      – Кто вам дал это? – воскликнул он.
      – Я нечаянно захватила этот кошель для денег вместе с бельем старателя, которого зовут господин Макс, – объяснила Луиза. – По счастью, он пуст. Мы возвратим его, когда будем проходить мимо.
      – Макс, Макс! – повторял Жоанн, беря пояс с кошелем, – это странно. – Он воскликнул: – Это он! Действительно, он! Альберт! Вот имя, написанное его рукой.
      Он замолчал, лицо его исказилось.
      – Что с вами? – испуганно спросила Луиза.
      – Ничего, – Жоанн пришел в себя и не хотел мучить Луизу. Он постарался выказать столь же явное безразличие, сколь явное волнение выказывал перед этим. – Я думал, что узнал этот пояс и кошель. Но нет… Я ошибся. Скажите мне, где находится палатка человека, которому принадлежит этот пояс?
      Луиза подробно объяснила ему, как туда пройти.
      – Оставьте пояс мне. Я сам отнесу его владельцу, я его знаю.
      Луиза ушла счастливой, она уже воображала себя женой Жоанна.
      Однако этот случай с кошелем немного обеспокоил ее. Мадам Жозеф успокаивала девушку.
      Когда они скрылись с глаз, Жоанн принялся взволнованно ходить взад-вперед, разговаривая сам с собой:
      – Великий Боже! Возможно ли это?! Макс… Как, этот человек, который меня разорил, находится здесь?! Ужасно! Я не в силах поверить этому. Возможно, это только совпадение имен. Во всяком случае, моя совесть будет чиста.
      Он решился. Собрав свои инструменты, направился твердым шагом к указанному Луизой месту. Оно находилось довольно далеко. Во время пути он спрашивал себя, как взглянуть на этого человека, не будучи самому увиденным. До последнего момента он колебался. Тайное чувство говорило ему: это он, и Жоанн испытывал дрожь при мысли очутиться лицом к лицу с этим человеком.
      Макс, удерживаемый своими ранами, не выходил несколько дней. Его правая рука распухла до такой степени, что он едва мог согнуть ее, чтобы держать на перевязи. Как всех, у кого нечиста совесть, шелест упавшего листа заставлял его вздрагивать. Он услышал шаги. Это Жоанн дважды обошел вокруг палатки, не осмеливаясь войти. Макс выскочил сам со взволнованным и диким видом человека, который полагает, что его преследуют, и хочет защититься.
      Он резко остановился, пораженный пристальным и угрожающим взглядом Жоанна. Его лицо стало мертвенно-бледным – мгновение он озирался вокруг безумными глазами. Он хотел бы выпить по капле кровь своего врага, но он был ранен. Жоанн не казался испуганным, должно быть, бельгиец был вооружен, приготовился защищаться. Что делать? Змея собрала свой яд, оставив мысль о том, чтобы действовать силой. Макс не терял надежду обмануть лицемерием эту добрую и честную натуру.
      – Жоанн, – сказал он мягким голосом, – я понимаю, вы хотите меня погубить, выдать меня. Для вас это не составит большого труда, так как я сейчас не в состоянии защищаться. Я причинил вам слишком много зла, чтобы надеяться на вашу снисходительность.
      – Я хочу вас задержать не из-за случая со мной, негодяй, а из-за другого преступления, более гнусного.
      – Я не совершал никакого преступления, кроме того, которое касается только вас.
      – Тогда объясни мне, почему этим утром работница нашла этот пояс с кошелем в твоих вещах?
      И Жоанн показал ему пояс Альберта.
      Макс закусил губы, но это движение было почти неприметным. Он был не из тех людей, которых можно смутить дважды в течение короткого времени.
      – В моих вещах? – переспросил он. – Не думаю. В палатке – это возможно. Нас здесь живет несколько человек, я не знаю своих товарищей, я приплелся сюда, умирая от голода, не ведая, к кому мне обратиться. Я мог странствовать только ночами и пробирался через леса, как дикий зверь. Здесь я работал до того дня, пока не занемог. У меня нет ни шиллинга и без моих товарищей, которые меня кормят, я бы уже умер.
      Жоанн нисколько не чувствовал себя растроганным. Однако Макс мог сказать правду. Перед таким хладнокровием Жоанн осознал свою беспомощность. Попытаться одному арестовать Макса было бы безумием. Приоткрытый полог палатки позволял видеть целый арсенал оружия.
      «Я действовал, как дитя», – сказал Жоанн самому себе. – Нетерпение найти поскорее убийцу Альберта меня подвело. Я могу сделать теперь только одно: пойти известить полицию. Дай Бог, чтобы она прибыла вовремя».
      Едва он ушел, как Макс помчался разыскивать Резаку.
      – Живо! Живо! – приказал Макс сообщнику. – Бежим, не теряя ни минуты. Пояс с именем убитого нас выдал. Я видел его у того, из-за которого очутился «там». Уже через час, возможно, нас будут преследовать. Твоя лошадь может бежать?
      – О! – сказал Резака с удовлетворенной улыбкой, – значит, я совершил не такую уж большую ошибку, выходив эту кобылу!
      – Без разговоров, плут! Бери свои пистолеты. Пять минут спустя два сообщника углубились в лес.
      Макс осмотрел едва зажившие рубцы Кеттли.
      – Это ничего, – сказал он. – И, кроме того, если они откроются вновь, я пойду пешком. А ты отправишься сейчас другой дорогой и постарайся найти себе коня. Надо, чтобы я очутился по возможности дальше отсюда. Этот парень тебя не видел и не знает, тебе нечего опасаться за себя. Мы встретимся в Бендиго.
      Согласно своему обыкновению Резака опустил молча голову в знак согласия.
      Между тем Жоанн обратился в полицию. Но к несчастью, главных чиновников он не застал – они отправились объезжать дозором окрестности. Он сделал свое заявление, но преследование могло начаться лишь после возвращения начальников. Макс получил большое преимущество перед правосудием и успел скрыться.
      Жоанн почти не был удивлен, когда узнал вечером, что полицейские, явившиеся арестовать Макса, нашли палатку заброшенной.
      Сознание Жоанна тяготили мрачные предчувствия. Он не переставал упрекать себя.
      – Этот человек виновен, – думал он, – я должен был схватить его за горло, привязать к себе и притащить в полицейский участок. Теперь, когда он знает, что мне известно его новое преступление, его ненависть будет преследовать меня повсюду. Кто знает, не попытается ли он даже отомстить Луизе, которая навела меня на его след? Его сообщники, если они у него есть, остались здесь. У меня все основания опасаться этих мерзавцев.
      Жоанн не мог переносить эту мысль. Он согласен был сам подвергнуться опасности, но не хотел, чтобы ее разделяла с ним Луиза. Поэтому он решил под каким-нибудь предлогом удалить ее и на другой день явился с этой целью к мадам Жозеф.
      – Я должен скоро уехать в Мельбурн, – сказал он ей, – но я думаю, что Луиза должна меня опередить, выехав туда на несколько дней раньше. Здесь знают, что я ее люблю. Мы не можем удержаться от того, чтобы часто не видеться. Я опасаюсь злых людей и не хочу, чтобы они пачкали дурными подозрениями репутацию этого чистого создания.
      Мадам Жозеф понимала, что это справедливо и ничего не стала возражать.
      Труднее всего было убедить Луизу. Инстинкт любящего сердца подсказывал ей, что здесь кроется какая-то тайна, которую не хочет открыть ей Жоанн.
      Она плакала и умоляла. Жоанн был непреклонен. Единственное, чего она смогла добиться, это отсрочки на три дня.
      Итак, Луиза принуждена была уступить. Она уехала с переполненным грустью сердцем, обещая писать каждый день и увозя от Жоанна такое же обещание.
      Жоанн почувствовал некоторое облегчение. Однако его взволнованному воображению чудились только несчастья и по ночам в смутных сновидениях он видел у своего изголовья угрожающую тень Макса с ножом в руке.
      Макс, со своей стороны, ехал день и ночь, почти не останавливаясь. Опасаясь преследования, он каждую минуту оборачивался назад, прислушивался, так как ему чудился конский топот.
      Напрасно бедная Кеттли пыталась перевести дух. Ей едва было позволено щипнуть несколько стеблей травы за долгую дорогу. Она была совершенно изнурена, когда Макс сошел на землю. Доброе животное ожидало, что он немного приласкает его. Макс закинул поводья на шею лошади, легонько шлепнул ее и пустил погулять, вознаградив ее таким образом за длительный бег.
      Сам он прилег у подножья дерева, чтобы поспать несколько часов. Опередив по меньшей мере на сутки тех, кто мог его преследовать, он чувствовал себя совершенно спокойным. Он знал, что полиция не имела ни возможности, ни желания совершать долгие экспедиции.
      Все же он не замедлил вновь сесть на лошадь, но продолжал свой путь более размеренным аллюром, щадя Кеттли, чтобы она довезла его до конечной цели.
      К вечеру третьего дня он достиг места, где должен был встретиться с Резакой.
      Того еще не было.
      – Это странно, – удивился Макс. – Ведь я ехал окружным путем. Ему уже следовало бы быть здесь.
      Он двинулся вперед по дороге, которой должен был следовать Резака, чтобы присоединиться к нему. Сидя в седле, он погрузился в глубокие размышления об исполнении плана, который целиком захватил его.
      Макс остановился перед одной из самых глубоких впадин на дороге, бывшей, кроме того, довольно широкой, и сказал со странной улыбкой, осмотревшись кругом:
      – В другом месте проезд невозможен. Еще восемь дождливых дней – и нам надо напасть именно здесь. Лошадь и коляска, завязнув, сыграют нам на руку.
      В этот момент тележка, груженая мукою, которую перевозили на прииски, показалась на дороге. Человек, правивший лошадьми, был высоким и крепким, несмотря на одежду, соответствующую обстоятельствам, и высокие сапоги, покрытые грязью, он имел чрезвычайно благородный вид. Кем был этот человек? Без сомнения, одним из тех бедных людей, отцов семейства, которых столько можно увидеть в Австралии – они прибывают сюда, увлекаемые надеждами и, чтобы заработать на жизнь, делаются возчиками или камнеломами.
      Повозка приближалась. Макса, казалось, больше занимала она, чем кучер. Его глаза неотступно следили за колесами, которые все глубже и глубже погружались в землю, размытую дождями. Кучер остановил лошадей и соскочил вниз, чтобы прозондировать почву рукояткой кнута. Но он сам погрузился в грязь почти до колен, и это было только в начале впадины. Возчик провел рукой по лбу, как бы в отчаянии. Он поколебался, затем решил, без сомнения, что не сможет заночевать в этом неуютном месте и вернулся к лошадям. Он погладил шею своего коренника и подал команду. Три лошади приложили все свои силы и повозка медленно двинулась. Макс скрестил руки на груди и, прислонившись к дереву, стоявшему на краю леса, окаймлявшего эту дорогу, проложенную как попало, следил за продвижением повозки с таким беспокойством, будто от этого зависела его судьба.
      Возчик кричал на лошадей, щелкая в воздухе кнутом. Благородные животные с разбега ринулись в тину. Но тут же повозка встала посреди впадины и все их усилия сделались бесполезными – колеса до верха были в грязи, они не поворачивались, груз мешал дальнейшему продвижению вперед. Макс казался восхищенным.
      – Я думал, что впадина менее глубока, – пробормотал он. Возчик не стал стегать лошадей, чтобы заставить их выбраться из низины. Он знал, что они не могут тронуться с места. Он скинул свой редингот и, посмотрев туда, где стоял Макс, попросил его помочь.
      – Охотно, – отозвался тот, – но что вы хотите сделать?
      – То, что я был вынужден делать раз двадцать со времени своего выезда из Мельбурна, – ответил возчик, – а именно: сгрузить свой товар и попытаться вытащить повозку.
      Макс приблизился:
      – Вы выбрали себе тяжелое ремесло.
      – Я не выбирал его, – отозвался мужчина, – на приисках мне платят пятьдесят фунтов стерлингов за тонну муки, которую я привожу для пропитания старателей. Меня удивляло, когда другие отказывались от этой работы. Но теперь я их понимаю, так как часто был вынужден бросать свой товар, чтобы не потерять телегу и лошадей.
      – А как же золотой эскорт? – поинтересовался Макс с безразличным видом. – Говорят, что он проходит весь путь за три дня.
      – Так говорят, – усмехнулся мужчина, – но не следует верить этому, будто словам Евангелия. Хотя их коляска сконструирована специально для скверных дорог, хотя она меньше нагружена и ее везут семь или восемь лошадей – это не мешает золотому эскорту часто опаздывать на день или два.
      – Вы, кажется, не всегда делали то, чем вынуждены заниматься сегодня?
      – Нет, – ответил незнакомец. – Мой отец – один из богатейших лондонских банкиров.
      Более часа Макс помогал молодому мужчине разгружать его повозку. Когда она была пуста, лошади вытащили ее из грязи, но лишь после долгих усилий.
      – Эта низина, наверное, самое скверное место из всех, что вам попадались на пути? – спросил Макс, помогая ему вновь нагрузить повозку.
      – Нет, в полумиле отсюда есть другое местечко, из которого я смог выбраться лишь добавив к своим лошадям лошадей другой коляски.
      – Благодарю, – сказал Макс.
      – Помилуйте, за что? Это я вам обязан, – удивился незнакомец, дружески прощаясь с Максом.
      Повозка продолжала свой путь.
      Макс поехал взглянуть на место, о котором ему сказал сын банкира.
      Жадным взглядом он измерил глубину препятствия, затем сказал самому себе:
      – Хорошо, очень хорошо! Это место самое подходящее, дорога здесь узкая, лес вокруг гуще.
      Лицо его озарилось вспышкой адской радости. Он повернул лошадь и возвратился той же дорогой в Бендиго. Резака ожидал его в условленном месте.
      Макс поспешил к нему, взял за локоть и потащил в уединенное место.
      – Теперь настало время открыть тебе часть моего плана. Надо делать дела на широкую ногу и наносить удар только туда, где есть миллионы.
      Резака молча смотрел на него.
      – Мы были бы повешены высоко и быстро, если бы продолжали нападать на старателей, – продолжал Макс, – они цепляются за золото, как за свою жизнь – надо было убивать их, чтобы его украсть и часто это причиняло много хлопот, как, например, в последний раз.
      Резака сделал одобрительный жест.
      – Я решил, – говорил Макс, – украсть золото эскорта.
      На этот раз Резака отскочил назад.
      – Напасть на эскорт?! Значит, ты нашел дружков, которые окажут нам поддержку?
      – Нет, – ответил Макс, – достаточно будет нас двоих. Нам поможет место.
      Резака остановился. Казалось, он хотел отказаться идти дальше. Макс резко дернул его.
      – Ну, иди же, трус, ведь это произойдет не сегодня. Я тебе объясню мой план.
      Резака сделал движение, словно хотел сказать:
      – Вы потеряете ваше время и красноречие, никогда вы меня не убедите, что два человека могут напасть на десять хорошо вооруженных и готовых к нападению людей.
      Макса мало интересовало мнение товарища, для него это был инструмент, который он должен был заставить служить себе. Все дело заключалось в том, чтобы подготовить его.
      – На некотором расстоянии отсюда дорога настолько изрыта и труднопроходима из-за дождей, что экипажи застревают там на полдня. Это нам очень кстати. Люди эскорта везут чужое золото. Они станут защищаться по-солдатски, а мы нападем на них внезапно, что удвоит наши силы. Если нападение не удастся, а нам будет трудно, (с каждой стороны дорогу там обступает густой лес) мы скроемся в чаще. Они берегут золото и не станут нас преследовать.
      – Ну, а если коляска не завязнет в грязи?
      – Что же, – сказал Макс, – тогда мы не нападем. Вы думаете, что я дурак и менее дорожу своей шкурой, чем вы? – Он покачал головой. – Я должен дорожить ею больше, потому что я на пятнадцать лет моложе вас. Раз и навсегда хотите выслушать то, что я вам скажу и не делать никаких замечаний, которые ни к чему не послужат? Я вас предупреждаю, что я честолюбив и не хочу жить, как дикое животное, все время прячась в лесах. Я желаю настоящей фортуны, а не той ускользающей кокетки, которая дается в руки лишь наполовину. Я хочу набирать золото пригоршнями, мотать его направо и налево. Золото, золото, – воодушевлялся он все больше и больше, – из него можно сделать ключ к воротам рая! Никто не может получить золото искусственным путем, но зато все можно получить за золото и со своей стороны я буду чувствовать себя куда более спокойно за стеной алмазов, чем в самой надежной крепости.
      Резака выслушал эту тираду с отвратительной усмешкой, которую мы знаем.
      Макс незаметно пожал плечами.
      – Животное, – пробормотал он тихонько. Затем сказал громко с иронической улыбкой, которая доказывала его ненависть ко всему свету:
      – Ты очень некрасив, мой бедный Резака, так вот, любая красавица тебя полюбит и найдет привлекательным, если ты заставишь потечь золотую реку к ее ногам.
      Резака не колебался больше. Все ему казалось возможным и он спросил с нетерпением:
      – Когда же мы приступим?
      – Завтра, – ответил Макс. – Мы устроим засаду.
      Надо быть наготове и выждать случай. Нам понадобятся несколько пар хороших пистолетов. Ты же понимаешь, что мы не можем драться с охраной врукопашную. Убивай всадников, убивай лошадей. Слушай внимательно, что я тебе говорю: побольше раненых и убитых, побольше храбрости, хладнокровия, присутствия духа – и я ручаюсь за удачу.
      Беседуя таким образом, они подошли к двери постоялого двора, где Макс решил устроить свою штаб-квартиру.

      Вечером после чая они остались в общем зале.
      Нет ничего любопытнее этих постоялых дворов. Для людей, которых разыскивает полиция, это лучшее прибежище в любой части света. Здесь все были неважно одеты, но лохмотьев, в которых бродят нищие во Франции, не было ни на ком. Большинство носили плотные рубашки из красной или синей шерсти, серые шляпы с широкими полями… Многие отпустили бороды и напивались до потери сознания по десять раз на день. Честный человек, который случайно попадал сюда, спал полностью одетый, кладя под голову часы и кошелек.
      Бесконечной темой для разговоров здесь было золото, золото, золото… В этот вечер как раз беседа зашла о попытках нападения на эскорт, а таких было предпринято несколько.
      – Сколько раз на него нападали! – рассказывал один из собутыльников. – Однако охрана доблестно защищается. Какие удальцы эти люди! Как метко они стреляют! И не удивительно: у них точные и дальнобойные карабины, они попадают из них в яйцо за две сотни шагов.
      – Дело не в этом, – возразил другой собутыльник. – Эскорт составляют из молодых людей, принадлежащих к почтенным семьям, нужны весомые рекомендации для того, чтобы попасть в золотой эскорт. Видишь ли, люди хорошего происхождения дерутся особенно храбро. Конечно, отвага может быть у любого человека, только соответствующее воспитание больше не развивает. Я знаю, как кончилось последнее дело. Они остались трое против десяти нападавших, но защищались, как львы, и спасли золото. Потом они не любопытствовали, что стало с пленниками, – впрочем, все очень просто: те, которые не умерли он ран, были повешены. Лицо Макса омрачилось, дрожь объяла Резаку.
      – Правда, что они хорошо стреляют, – согласился первый собеседник, – но они обязаны своим спасением фургону, который везли быки. Приближаясь, он испугал грабителей.
      – Все равно, – вступил в разговор третий, – двадцать человек не внушили охране страха, и я не хотел бы очутиться в подобной переделке.
      Резака отправился спать, твердо решив не ввязываться в дело.
      На другой день Макс разбудил его поздно утром.
      – Поехали, – велел он.
      – Езжайте сами, – отвечал, зевая, Резака. Я не такой уж идиот, чтобы рисковать своей жизнью ради славы совершить дерзкий поступок. Мне все равно, что обо мне станут говорить после того, как я буду повешен. Лучше вести собачью жизнь, чем стать мертвецом…
      – Как хочешь, – ухмыльнулся Макс, – я буду один или найду другого товарища.
      Резака никогда в своей жизни не был в подобном затруднении: страх смерти, жажда золота, опасение показаться предателем – все смешалось в его грузном черепе.
      – Ну, Макс, ты же хорошо знаешь, что я тебя не оставлю и пойду с тобой даже в пасть дьявола, только откажись от своего безумного проекта.
      – Отказаться от проекта, который может дать мне в руки миллион? Вы сами безумны!
      Мысль о миллионе произвела свой эффект. Примитивный здравый смысл грабителя исчез, его манила золотая лихорадка.
      Одевшись, он с хмурым лицом последовал за Максом.
      – Ты никак трусишь? – поинтересовался Макс, когда они добрались до облюбованного местечка. – Никто ведь не заставляет нас нападать сегодня.
      Макс намеренно оставлял Резаку в сомнении, но сам твердо решил отсрочить операцию на несколько дней. Он находил землю еще недостаточно размокшей и хотел изучить все неровности почвы. Кроме того, Резака казался ему недостаточно подготовленным. Макс поступал как те генералы, которые за несколько дней до сражения показывают противника своим солдатам. Таким образом прошло несколько дней.
      – Я полагаю, что нам следует приняться за дело завтра, – сказал, наконец, Макс, когда они ложились спать.
      Ночь делала это время года еще мрачнее.
      Действительно, на рассвете сообщники находились уже в лесу, подстерегая приближение эскорта.
      Уже месяц шли дожди, они сделали дороги непроходимыми. Рудники были обеспечены провизией, дороги опустели. Только золотой эскорт и почта продолжали курсировать с большим трудом, часто опаздывая на 3–4 дня.
      – Прислушайся! – сказал Макс, вытягивая шею. – Ты ничего не слышишь?
      – Напротив, слышу, что приближается гроза, – ответил Резака, и эта гроза не пощадит наших костей, я уже заранее мерзну.
      – Это правда, – согласился Макс, глядя на небо, – но какая важность, что мы намокнем, если наше оружие будет сухим?
      – Я думаю, что оно заржавеет до того, как нам понадобится, – проворчал Резака.
      – Может быть, – отозвался Макс, снова прислушиваясь.
      – Вот, уже начал падать, – Резака забился под деревья, – через час эта дорога станет походить на реку.
      Действительно, через несколько минут хлынул проливной дождь. Европеец не может представить себе подобных ливней, если не жил в Австралии. Это настоящая лавина, которая увлекает за собой деревья и камни, превращает равнины в озера и оставляет рвы в пятнадцать-двадцать футов глубиной. Казалось, в небе опрокинулась река и изливает свои воды на землю.
      Резака встал на древесный ствол, мысленно упрекая себя за то, что поддался этому молодому безумцу и пообещал себе расстаться с ним при первой же возможности.
      Макс с непокрытой головой, подставив лицо ветру, предоставлял дождю поливать себя с неподвижностью каменной статуи.
      – Я ломаю над этим голову и все равно ничего не понимаю, – бормотал Резака. – Что ты будешь делать, когда охраны вокруг коляски не останется? Ведь ее не положишь в карман, как часы.
      Макс пожал плечами, не отвечая. Вдруг он сделал прыжок вперед.
      – Слушай, – сказал он, – слушай! Наступило молчание. Глаза Макса заблестели, как раскаленные угли. Он достал из древесного дупла, куда они сложили свои припасы, бутылку водки и, выпив половину одним глотком, протянул остальное Резаке.
      – На, хлебни для храбрости. Резака выпил:
      – Отличная водка! – прищелкнул он языком. – Как она согревает!
      – Послушай, сказал Макс вполголоса, – вот эскорт, который продвигается с трудом. Перед нами проедут несколько миллионов. Дадим ли мы им ускользнуть, как последние дураки, которым ничего не надо?
      – Нет! – ответил Резака, который, опьянев, стал решительнее.
      – Если конвой увязнет в грязи, это будет лучший момент для нападения. Я влезу на это дерево и тебе обещаю сбить шестерых прежде, чем меня увидят.
      Макс одобрил его план и сделал знак молчать. В самом деле, приближался конвой в сопровождении шести конных всадников и кондуктора. Несмотря на непромокаемые плащи, которые развевались по ветру, люди, составлявшие эскорт, насквозь промокли.
      – К дьяволу такое путешествие! – проворчал кондуктор, увидев лужу, в которую ему приходилось направлять лошадей, тогда как всадники ехали справа и слева от коляски, держась между нею и лесом, с двух сторон обступившим дорогу.
      Коляска с золотом еще не ступила на самое глубокое место, как вдруг раздался выстрел.
      Макс подскочил, словно задетый стрелой олень.
      – Слишком рано! – крикнул он сдавленным голосом.
      Один из конвойных, пораженный в лоб, упал с коня. Кондуктор, правивший экипажем, повернулся, чтобы посмотреть на происходящее, и получил заряд прямо в грудь. Он выпустил поводья, взывая о помощи.
      Пять всадников подъехали к коляске и, отбросив плащи назад, приготовились к защите. Один из них направил свой карабин в ту сторону, откуда, как ему показалось, блеснула вспышка второго выстрела. Дерево было густым, он прицелился в середину и выстрелил, но пуля прошла мимо, тогда как сам он был ранен в руку ответным выстрелом Резаки.
      – Стегайте лошадей! – закричали конвойные кондуктору. – Вперед, вперед! Спасайте золото! Мы будем защищаться!
      Кондуктор не шевелился.
      Лошади, зашедшие в воду, не прилагали никаких усилий, чтобы выбраться из впадины.
      Макс и его сообщник, скрываемые дождем и листвой деревьев, могли спокойно целиться из своего укрытия, тогда как всадники не осмеливались бросить коляску, чтобы искать злоумышленников, которые, как они полагали, желали их разъединить или заманить в лес. Огонь убийц был таким частым и регулярным, что охранники предположили, будто их двадцать. Выстрелы гремели один за другим.
      Была все же предпринята попытка защититься. Двое оставшихся всадников разделились и укрылись за своими лошадьми.
      – Теперь их уже немного! – крикнул Макс, – вперед!
      Резака спрыгнул на землю, как шакал. Оба бросились к лошадям. Вот тут-то и началась страшная битва: один старался поразить своего противника в упор, а другой заходил сзади. Лошади и люди топтались в грязи.
      Макс выпрямился.
      – Ты ранен? – спросил он своего сообщника.
      – Да, в плечо, – ответил Резака, – но ничего.
      – Отомсти за себя! – крикнул Макс. – Прикончи их ножом. Пусть они сообщат наши приметы только в ином мире, а никак не в этом.
      Затем, наклонившись над каждым, он внимательно оглядел все жертвы. Тем из них, что еще подавали признаки жизни, он вонзил в грудь нож. Покончив с этим жестоким делом, Макс устремился к головным лошадям. Стоя по пояс в воде, он держал одной рукой поводья, а другой хлестал их кнутом. Лошади поднатужились и вывезли коляску из выбоин.
      – Ты страдаешь? – спросил Макс Резаку, который был очень бледным. – Скоро у тебя будет время отдохнуть. Помоги мне завернуть экипаж направо – там есть ложная дорога. Как только мы выедем на твердый грунт, то опустошим кассу, зароем золото и пустим на волю лошадей, которые затеряются в лесах.
      Коляска, которой правил Макс, скоро достигла места, где можно было спрятать находившееся в ней золото. Резака был не только ранен, но и испуган до такой степени, что не мог говорить. Капли дождя, барабанившие по листьям, заставляли его вздрагивать. Макс, напротив, казалось, не страшился ни Бога, ни людей. Он принялся рыть землю с лихорадочной энергией, изумлявшей его компаньона.
      – Не знаю, почему, но меня охватывает страх, – бормотал Резака, – я боюсь его.
      Макс взломал крышки сундуков. Он брался за мешки с золотым песком и слитками с радостью и спокойствием честного человека, который подсчитывает свое богатство. Яма, вырытая им, была глубокой, как ров, и этот ров до краев заполнился золотом.
      – Засыпь это землей, – приказал Макс Резаке, – а я наберу ветвей и листьев, чтобы скрыть все следы.
      Резака стал заваливать сокровища землей.
      – Итак, вот лежит то, что имеет такое влияние на меня, – говорил он сам себе, – я всем пожертвовал ради этого: своим отцом, жизнью моих близких, вечным блаженством! Здесь золота достаточно, чтобы насытить тысячу честолюбцев, и если бы можно было начать сначала…
      В этот момент Резака почувствовал прикосновение какого-то холодного предмета к своему затылку. Он хотел обернуться, но Макс не дал ему времени, раскроив череп со словами:
      – Я больше не нуждаюсь в тебе, ступай отдыхать. Резака упал ничком и больше не шевелился. Макс перевернул его ногой.
      – Это отличная смерть, он не страдал. Взяв труп, он бросил его в коляску:
      – Дождь смоет кровь.
      Однако пора было уходить. Макс бросил последний взгляд вокруг и неохотно оставил свое спрятанное сокровище.
      Это событие наделало много шума. Было обещано крупное вознаграждение тем, кто откроет виновных.
      Говорили, что их было двадцать, потом сорок, и в конце концов стали уверять, что сто. Затем, как и обо всех нашумевших событиях, говорить об этом нападении перестали. Эскорт был удвоен, вот и все.
      Мы оставили Жоанна в тот момент, когда он решил расстаться с Луизой. Беспокойство, которое вызвало это внезапное решение, мало-помалу улеглось. Видя, что его страхи напрасны, он стал доверчивым, как и прежде. Только одно чувство переполняло его сердце – грусть от разлуки со своей невестой. Никогда еще не ощущал он всей глубины своего чувства, как теперь, когда ее не было на приисках. Он трудился с ожесточением. Впрочем, ему выпал благоприятный шанс, он нашел под землей жилу, приносившую отличные результаты. Теперь Жоанн за несколько дней находил больше золота, чем за все время своего пребывания на приисках. Когда он не был занят работой, то писал письма Луизе. Он ожидал от нее ответа с лихорадочным нетерпением. Когда же горячее желанное письмо приходило, он бежал в свою палатку и пожирал его глазами, как скупец, озирающий свое богатство.
      «Дорогой Жоанн, – писала Луиза, – я не могу больше сопротивляться желанию излить вам свое сердце. Может быть, неудобно молодой девушке высказывать все, что она думает, но надо меня извинить, я не привыкла к светским формальностям, для меня правда – это долг, и я руководствуюсь своей совестью. С тех пор, как вы жестоко удалили меня от себя, я испытываю только грусть и беспокойство, и однако никто меня не обидел, ничто не изменилось в моей жизни, но вас нет со мной, и дни тянутся бесконечно. Я считала себя очень крепкой, теперь я чувствую себя слабой. Я полагала себя беспечной, теперь я всегда встревожена. Не предчувствие ли это? Не больны ли вы? Не произошло ли какого-нибудь несчастья? Мне кажется, у вас есть какая-то тайна, которую вы не хотите мне открыть. Я не могу заснуть и если забудусь, сломленная усталостью, то страшные сны окутывают мое сознание. Я слышу голос, который твердит, что я вас больше не увижу никогда. Я просыпаюсь испуганная и обещаю себе больше не смыкать глаз. Чтобы утешиться и обмануть свое нетерпение, я цепляюсь за любые мысли, которые приходят мне на ум, чтобы выйти из дома. Я гуляю, хожу по магазинам, присматриваю себе белую шляпку, которую надену в день свадьбы, платье, фату; мысленно я облачаюсь во все это и возвращаюсь к себе гордая и счастливая. Мне кажется, будто я прикоснулась к вашей руке. Мне слышится, как меня называют уже вашей фамилией, и мое сердце пьянеет от радости. Но, когда я закрываю глаза, все мечты о счастье рассеиваются, мой свадебный венец превращается в терновый, моя кровать становится могилой, а мои губы делаются мраморными. Я ощущаю ваш первый поцелуй и не могу вам его вернуть.
      Если бы я была больна, думала бы, что умираю, но к счастью, я здорова, чувствую себя хорошо и могла бы говорить вам не о своих сумасбродствах, а о том, чтобы вы были уверены в одном – все мои мысли о вас.
      Приезжайте скорее, не будьте честолюбивы. Я молода, у меня крепкие руки, храбрость и сердце, которое всегда будет любить вас. Богатство – это еще не все счастье. Жоанн, не откладывайте того, что послал нам Господь. Я боюсь, как бы Он вновь не забрал это. Я написала моей бедной маме – она так обрадуется за меня. Как она добра! Вы ее полюбите, когда увидите. Как поживает наша милая мадам Жозеф? Мне ее очень не хватает. Обнимите ее за меня. Надо, чтобы она присутствовала в день нашей свадьбы».
      Дойдя до этого места, Луиза, по-видимому, запнулась. Жоанн понимал, что она должна была сделать усилие для двух следующих строк, которые отличались от предыдущих менее твердым почерком.
      «Вы мне писали, что нашли золото. Приезжайте, и мы вместе вернемся на рудники».
      Жоанн осыпал поцелуями письмо своей дорогой Луизы, он читал и перечитывал его мадам Жозеф, которая пояснила:
      – Она права, поезжайте за ней и возвращайтесь вместе.
      – Нет, – ответил Жоанн, – я не хочу, чтобы она была здесь снова. Я слишком люблю ее, чтобы уступить.
      Он сел за маленький столик мадам Жозеф и написал Луизе, чтобы призвать ее быть терпеливой. Три раза он начинал сначала письмо, не находя его достаточно нежным и в то же время достаточно убедительным.
      «Луиза, моя дорогая жена, – писал он, – позвольте вас так называть этим именем, которое только одна моя смерть может отнять у вас. Я не в силах найти подходящее выражение, чтобы выразить, как я вас люблю и насколько ваше письмо делает меня счастливым. Я на коленях благодарю вас за то, что, отбрасывая светские условности, как вы их называете, вы открываете мне все свои мысли.
      Разве может ваше нетерпение сравниться с моим? Ваше сердце – сердце наивного ребенка. Мое же при одной мысли о вас грозит выскочить из груди. Часы для меня стали веками, во время которых я борюсь со всей моей энергией с тем, чтобы тут же не помчаться к вам. Не лишайте меня своим призывом отваги, которая стоила мне стольких усилий. Мне улыбнулась фортуна, предоставьте мне следовать за ней. Вы сами пишете, что не надо отталкивать счастье, которое посылает нам Провидение. Если я покину свое место на приисках сегодня, другой займет его завтра, и если бы даже я вернулся сюда, что мне кажется уже невозможным, удачи, наверное, мне уже не видать. Если вы еще раз позовете меня к себе, я покину прииски, но самый счастливый день моей жизни будет омрачен беспокойством о вашем будущем.
      Я всегда буду упрекать себя за то, что поддался вашей просьбе. Еще месяц терпения! Что бы ни произошло, не стоит дальше подвергать мою твердость испытанию. Не надо просить у человека больше того, что он может сделать.
      Спите, спите мирно, моя любимая. Если бы ваше счастье зависело только от меня, никогда не было бы более счастливой женщины. У меня нет ни родителей, ни друзей, я люблю одну вас в целом мире. Вы для меня прошлое, настоящее и будущее. Через месяц вы увидите меня с нашей верной подругой, которая намеревается покинуть прииски и найти работу в городе.
      Если удача меня не покинет, то у меня будет достаточно средств, чтобы возвратиться в Европу, где мы станем скромно жить. Если же мне не удастся увеличить то, что я уже имею, мы устроимся в Мельбурне, но я не хочу, чтобы моя жена работала на других. Заботы о нашем домашнем хозяйстве уже явятся для вас тяжелой ношей.
      До скорого свидания! Я могу только повторить вам одну вещь: я вас люблю. В вашей любви вся моя радость, моя жизнь. До свидания, пишите мне каждый день. Я вас люблю. Жоанн.
      Мадам Жозеф вас целует».
      – Держу пари, что вы обо мне забыли, – сказала мадам Жозеф в тот момент, когда Жозеф запечатывал свое письмо. – Влюбленные думают только о себе.
      – Вы ошибаетесь, – и Жоанн показал ей приписку.
      Прошло несколько дней. Жоанну, старательно продолжавшему искать золото, выпала необыкновенная удача. Он стал находить от трех до четырех унций золота сразу.
      – Дорогая Луиза, – думал он, яростно орудуя киркой, – мы будем богаты. Еще две недели и я соединюсь с тобой.
      Он не получал больше писем, им начинало овладевать беспокойство. Каждый день он находил новый предлог, чтобы умерить свое нетерпение. «Она меня ждет со дня на день… Письмо могло затеряться. Я получу его завтра…»
      Наставал новый день и опять не было никаких вестей.
      В конце недели этого существования, где надежда была обманута каждый день, Жоанн не выдержал. Он пошел к друзьям.
      – Я решил уехать, – объявил он им. – Милый Жозеф, уступаю вам свое место и желаю, чтобы оно приносило вам такую же удачу, как и мне. Что касается вашей жены, то она обещала Луизе присутствовать на нашей свадьбе, и я увожу ее с собой.
      – Ваша Луиза хитрее вас, – сказала мадам Жозеф. – Она поняла, что лучший способ заставить вас приехать – это перестать вам слать нежные записки.
      – Если бы я думал так, то не уехал бы, – возразил Жоанн. И он схватился за чемодан с радостью школьника, едущего на каникулы.
      – Все это очень хорошо, – сказала мадам Жозеф, – но сейчас отвратительная погода, и мы застрянем в дороге.
      – Мне все равно. Я готов даже продвигаться вперед с дерева на дерево, как обезьяна.
      – Ну нет, мой мальчик, я не могу следовать за вами таким способом. Я предпочитаю ехать на телеге.
      Мадам Жозеф захватила для свадьбы свои лучшие наряды. Особенно она дорожила платьем из зеленого шелка, которое надела всего один раз за три года, прожитых в колонии. Они отправились в путь с ломовым извозчиком, который возвращался в город. Однако почти все время им приходилось брести пешком и Жоанну еще повезло, что не всегда приходилось подталкивать застревавшую в грязи телегу сзади. Он мог бы опередить телегу, если бы не нуждался в компании. Поэтому он должен был набраться терпения. Через три дня, которые Жоанну показались тремя веками, они добрались до Мельбурна.

      Жоанн сердечно взял за руку мадам Жозеф со словами:
      – Мы поедем позже, не правда ли? Пойдемте сначала к ней. О, Боже мой, как же я глуп от природы. Я совсем близко к счастью, но чувствую себя грустным, сердце у меня сжимается. День так мрачен, что я опасаюсь, не скверное ли это предзнаменование для меня.
      Его голос дрогнул, и в глазах блеснули слезы. Мадам Жозеф тоже было не до веселья. Она устала и проголодалась.
      – Как нетерпелива юность! – воскликнула она. – По правде говоря, и я была такой. Уверена, что со своей стороны она не сомкнула глаз все эти восемь дней.
      – Вы думаете? – оживился Жоанн, выдавливая улыбку, которая скоро погасла. – Если она так меня любит, что могло помешать ей написать?
      – Успокойтесь, – отозвалась мадам Жозеф, останавливаясь передохнуть, – вероятно, до приисков уже дошли два или три письма. Чем эта бедная девочка может ускорить работу почты? Вы уже начинаете делать ей упреки? Стоит женщине оставить вас на несколько часов и вы уже думаете, что ее мысли изменились, как меняет направление флюгер на ветру! Конечно, встречаются женщины, чья сущность – медь. Обе блестят почти одинаково, только медь скоро чернеет, золото же не чернеет никогда. Луиза как раз из породы тех, чьи сердца – золото. Она вас любит, говорю вам, ее сердце не изменилось.
      Жоанн горячо обнял мадам Жозеф и, чтобы ей стало полегче, пошел немного медленнее.
      – Я спешу так же, как и вы, – сказала добрая женщина, отдуваясь, – и я шла бы еще быстрее, если бы могла.
      Приближаясь к дому, где жила Луиза, он совсем замедлил шаги.
      – Что с вами? – спросила мадам Жозеф.
      – Со мной? – Жоанн провел рукой по лбу. – Не знаю. Но я не осмелюсь войти первым.
      Жоанн и его спутница свернули на нужную им улицу и увидели перед домом мисс Никсон телегу, нагруженную мебелью. Жоанн остановился, ничего не понимая в происходящем, когда прачка, у которой работала Луиза, вышла к извозчику.
      – Вы переезжаете? – спросила мадам Жозеф, даже не поздоровавшись с ней. Она боялась ей не удастся немного передохнуть.
      – Как! Мадам Жозеф! – воскликнула мисс Никсон. – Что вы здесь делаете? Вы вернулись в город? У вашего мужа хорошо идут дела? Вы же должны были взять на обслуживание мою клиентуру на приисках – получили бы много денег.
      – Вы переезжаете? – повторила мадам Жозеф, между тем, как Жоанн пристально смотрел на дом, словно мог что-то увидеть сквозь стены.
      – Да, – ответила прачка с огорченным видом. – Одна из моих работниц умерла. Я боюсь оставаться в доме, где был мертвец.
      При этом ответе дыхание Жоанна пресеклось, Он не осмелился ни о чем спросить, тогда как прачка добавила:
      – О! Но вы же ее хорошо знаете, ведь вы вместе с ней шли до приисков. Бедная Луиза! Мне так ее жаль! Она умерла совсем молодой.
      Жоанн почувствовал, что у него подкашиваются ноги, он больше не видел и не слышал ничего. Кровь прихлынула к его груди, он задыхался. Мадам Жозеф посмотрела на него, подошла ближе и взяла за руку.
      – Мое дитя! – повторила она. – Мое бедное дитя! Затем она повернулась и бросилась в дом, крича:
      – Вы сошли с ума! Этого не может быть!
      – Уверяю вас, что это правда, – сказала прачка, следуя за ней. – Видите, дом пуст. Луизу похоронили позавчера.
      Жоанн в отчаянии стукнулся лбом в стену, словно желая пробить ее.
      – Как она умерла? – спросила тихо мадам Жозеф, выходя из дома.
      – Она проболела только десять дней, – ответила мисс Никсон. – Восемь дней она совсем не жаловалась, у нее была лихорадка и боли в голове. Когда позвали врача, было уже поздно. Эта болезнь погубила в этой стране много детей и молодых людей.
      – Бедная девочка! – вздохнула мадам Жозеф, заплакав. – Если бы я находилась возле нее. И она вам ничего не говорила о своем будущем? Ничего не сказала о женихе?
      – Нет, – удивилась мисс Никсон. – Вы же знаете, она никогда не говорила о своих делах. Она мне только вручила письмо за час до своей смерти, которое я уже переслала бы на прииски, если бы не хлопоты с переездом.
      – Дайте его, – сказала мадам Жозеф с нетерпением. – Оно для него. Молодой человек уже сходит с ума.
      Мисс Никсон порылась в вещах и нашла коробку, в которой находилось письмо Луизы. Мадам Жозеф схватила его и устремилась к Жоанну. Взяв его за руку, она привлекла его к себе.
      – Смотрите! Вот ее последний привет. Мужайтесь, Жоанн, отвага больше нужна для того, чтобы жить, а не для того, чтобы умереть.
      Жоанн хотел распечатать письмо, но он ничего не видел, глаза его застилали слезы. Мадам Жозеф пошла в гостиницу и сняла комнату. Едва они разместились там, как она села возле него:
      – Поплачем, мой бедный друг, поплачем вместе. Слезы успокаивают душу. Этого хотел Бог, он может разрушить то, что создал. Все мы ему подвластны.
      – О! Пусть Он забудет также и меня, – прошептал Жоанн. – Я не могу жить без нее. Господи! Господи! Поимей жалость ко мне. Я хочу умереть.
      Мадам Жозеф даже не пыталась остановить первый взрыв отчаяния Жоанна. Она предоставила ему лить слезы, убежденная, что выплакавшись, он успокоится. Но скоро ужасающее спокойствие сменило это безумное отчаяние. Жоанн погрузился в состояние какого-то оцепенения. Мадам Жозеф воспользовалась моментом, когда он, казалось, пришел в себя, чтобы протянуть ему письмо Луизы.
      Молодой человек попытался прочесть его, но тут же закрыл лицо руками.
      – Нет, я никогда не смогу. Читайте. Мадам Жозеф взяла письмо и начала чтение, часто прерывая его слезами и рыданиями.
      «Милый Жоанн! Я вам написала вчера и сегодня начала новое письмо, которое намерена послать вам, когда мне станет лучше, так как не хочу беспокоить вас ни жалобами, ни рассказами о страданиях, которые вас могут огорчить или убедить в том, что у меня меньше мужества, чем у вас, и что я вас обманываю, чтобы заставить вас приехать. Мое сердце слишком любит вас, ибо не может не понимать все величие вашего. Этой ночью в два часа я проснулась от болей в боку. Я подумала сначала, что меня ударили кинжалом и закричала. Женщины, спавшие в одной комнате со мною, подскочили испуганные. Конечно, никакого кинжала не было. Никто ко мне не прикасался. И все же я не заснула. Казалось, железный обруч сжал мою голову и не отпускал ее, а мало-помалу стискивал все больше. Что можно было предпринять против неизвестной болезни? Призвать все свое мужество и смириться, что я и сделала, думая о вас. Когда настал день, я немного успокоилась. Наверное, у меня была очень сильная лихорадка. Моей голове стало лучше. Да будет славен Бог! Я надеюсь послать вам письмо завтра. Сегодня десятое июня, значит, вы приедете через 10 дней. О, мой милый Жоанн, если я еще буду больна, ваше присутствие меня излечит».
      «11 июня. Не могу отправить свое письмо, я провела ужасную ночь. Восемь часов я мучилась и кричала, а когда забылась тяжелым сном, стала жертвой кошмаров. Я думала о каких-то странных вещах, о которых мне никогда не говорили, и мне страшно. Если бы вы, по крайней мере, появлялись в моих снах, это меня утешило бы. Сегодня утром меня спрашивали, не послать ли за доктором, но я отказалась и работала с большой выдержкой. Разве вы не будете здесь через девять дней? Мне всегда холодно. Я жмусь к огню, пью по нескольку чашек горячего чая, ноне перестаю дрожать. Все работают и мало обращают на меня внимания, но я совсем не избалована и не жалуюсь, так как скоро буду вознаграждена за все, У меня не осталось сил для работы, я сижу у камина, слушаю потрескиванье дров, смотрю на пламя и думаю о вас.
      12 июня. Я провела эту ночь также, как и другие. Очень странно. Мне кажется, что я находилась в какой-то длинной и глубокой дыре, куда не достигал свет. Земля сырая и мне холодно. Этим утром я получила письмо от вас, я спрятала его на груди, у сердца, оно меня согревает. Мне лучше, но я испытываю общую слабость. У меня немеют конечности, и я весь день провела в постели. Что я делала? Перечитывала ваше письмо, пока глаза не устали, а потом думала о вас. О! Если бы моя бедная мама могла очутиться здесь через восемь дней! Как она была бы счастлива назвать вас своим сыном! Мы возвратимся в Европу, не правда ли? Когда я повидаюсь с матерью и сестрой, мы поедем к вам на родину в Остенде и будем жить на берегу моря. Вы можете иногда плавать, только не слишком далеко, а то я буду умирать от беспокойства. Я ловкая, могу делать все, любую работу. О, если бы я осмелилась, я отослала бы вам мое письмо и написала бы: «Приезжайте скорее!» Но ждать вас уже совсем немного, я каждый день отсчитываю по календарю. Надо мною все посмеиваются. И, кроме того, я могу вас напугать. До завтра, больше писать не могу.
      13 июня, утро – Такая же ужасная ночь, такая же лихорадка, те же боли. Я мешаю спать моим товаркам. Хозяйка хочет переставить их кровати в другую комнату, чтобы я осталась одна. Приходил доктор, он прописал мне две гадкие микстуры и питье из воды и водки. Все это поставили возле меня, а потом работницы принялись за стирку. У меня нет сил встать, и я вынуждена пить эту смесь, которая ударяет мне в голову, не утоляя жажды.
      Жоанн, Жоанн! Я боюсь. Что, если я умру? Почему вы вдали от меня? Почему не приезжаете? Неужели вы не чувствуете никакого волнения из-за болезни, которая меня мучает? Когда вы болели, я ощущала ваши муки. О, как это будет ужасно! После жизни, полной лишений, предвидеть счастье и умереть. И что могу я вам оставить для того, чтобы память обо мне не умерла вместе со мной? О, вы меня забудете! Подождите, моя голова кружится, я становлюсь почти безумной. Я хочу выйти из дома, попросить нарисовать для вас мой портрет.
      Семь часов вечера. Я была слишком возбуждена лихорадкой, чтобы отказаться от исполнения своего замысла, даже если бы мне грозила по дороге смерть. Я направилась к человеку, который рисует портреты на Коллин-стрит. Поднялась к нему буквально ползком.
      Думаю, что я его напугала. Он усадил меня в кресло, и я осталась недвижимой, как изваяние. Он три раза начинал заново и отдал мой портрет, который ему показался лучшим. Затем он проводил меня до дома. Это очень хороший человек, мы вместе поблагодарим его, когда мне станет лучше. После такого напряжения сил я пять часов лежала без движения. Придя в себя, я посмотрела на портрет, предназначенный вам. Он меня испугал, и я его уничтожила. Я там совсем не такая, какой вы меня знаете. Вы полюбили меня, когда я была совсем другой и я боюсь вам не понравиться. Выходит, я совершила неосторожность. Я чувствую себя еще хуже. О, как долго тянется время!..»
      Мадам Жозеф остановилась, чтобы вытереть глаза. Она взглянула на Жоанна. Он не двигался, его дыхание было едва заметным. Казалось, он не принадлежал больше к миру живых. Он все еще прислушивался. Мадам Жозеф продолжала.
      «14, утро». Я едва могу писать, глаза мои затуманиваются, я ничего не слышу и ощущаю только свое сердце. Вы приедете слишком поздно, я поняла, что мне надо готовиться к смерти. Доктор ничего не говорит, все меня сторонятся, чтобы не присутствовать при последних грустных моментах перехода живого существа из этого мира в небытие. Прощайте, страдания, я буду умирать среди этих стен, которые заглушают мои мольбы и плач – ведь мой голос так слаб. Господи, может быть, ты призываешь меня, чтобы дать мне еще большее счастье? Не считай меня недостаточно смиренной, прости меня за то, что я разделяю мою последнюю мысль между Тобой и Жоанном – ведь Ты сам вложил в мое сердце эту любовь. Я прошу у тебя с мольбой о жизни, я так молода, я не готова умирать, мне страшно… Господи, Господи! Пощади меня!
      Десять часов вечера. Я спала. Я стала более спокойной, но у меня упадок сил, мое дыхание стало частым, мне требуется сверхчеловеческое усилие, чтобы взяться за перо. Я многое хочу вам сказать, но я чувствую, что мне не хватит времени. Бедный Жоанн! Мои глаза просто исходят слезами – столько я плачу о вас, остающемся одиноким. Живите, я так хочу. А если вы будете недостаточно покорны судьбе, Бог вас накажет и удалит нас друг от друга в вечности. Когда я была совсем маленькой, я видела, как умирала старая дам?
      – католичка. Священник молился с ней в ее последний час. Эта религия прекрасна. Во всех уголках мира вы найдете друга, который поможет вам совершить страшный переход в вечное пристанище душ, который посмотрит, как отлетела ваша душа и помолится о ней.
      О, мне недостает храбрости, Жоанн! Свадебное платье станет моим саваном. Смените ваши слова любви на молитвы, ваши улыбки – на слезы, покиньте эту страну, но не забывайте меня. Пойдите к человеку, который делал мои портреты – у него должны были остаться другие. Увы, они очень похожи. Это я, я превратилась лишь в тень самой себя. Если они сохранились оба, отдайте один портрет моей матери. О, Боже мой! Пальцы сводит судорогой, я пишу, не видя. Жоанн, никогда не убивайте птиц, кружащихся над вами – если бы я смогла вложить свою душу в тело одной из них, я бы всегда летела в вашу сторону. Ледяная рука сжала мое сердце, какая-то пелена окутывает меня… Вам посвящается моя последняя мысль, последняя жалоба, первый поцелуй любви!»
      – После этой фразы больше ничего не написано, – простонала мадам Жозеф, выпуская письмо из рук.
      Жоанн поднял его, пробежал опустошенным взглядом и поцеловал. Затем, положив руку на сердце, он вздохнул, как человек, испытывающий острую боль.
      Мадам Жозеф хотела дать ему выплакаться, но все обернулось по-другому – немое отчаяние Жоанна испугало ее. Понимая всем своим добрым сердцем, что слова утешения будут бесполезны, она решила отвлечь его от горя.
      – Не хотите ли пойти за ее портретом и узнать, где она похоронена? – сказала она.
      Молодой человек позволил руководить собою, как ребенок.
      У художника в самом деле сохранились оба первых наброска, которые он делал с Луизы. Сходство было большое, но пугающее – она должна была совсем немного измениться после смерти.
      Жоанн залился слезами.
      Ради него бедная девушка сделала такое героическое усилие, притащив за собой уже вцепившуюся в нее смерть к художнику. Тому было понятно отчаяние Жоанна, он сам проникся состраданием к несчастной Луизе, ведь и он любил в своей жизни. Художник проводил молодого человека на ее могилу.
      Жоанн опустился на колени и, казалось, хотел разрыть ногтями землю. Постепенно оседая, он упал ничком, прижавшись лицом к земле, будто желая пронзить ее глубину поцелуем.
      Когда мадам Жозеф и художник подняли его, он был без сознания. Ничто не могло вывести несчастного из состояния унылого оцепенения.
      – Вы снова заболеете, – сказала добрая женщина. На все уговоры, на все утешения он отвечал:
      – Я хочу умереть.
      Большое горе всегда приводит к одиночеству. Но немного раньше или немного позже все возвращаются на свою жизненную стезю. Вы остаетесь одни с памятью о тех, кого вы оплакиваете.
      Мадам Жозеф очень привязалась к Жоанну. Она жалела его, но не могла забросить свое хозяйство, чтобы оставаться подле больного, который не хотел выздоравливать и не принимал утешения.
      Она написала своему мужу о смерти Луизы и предупредила, что останется на несколько дней подле Жоанна. Но ее отсутствие не могло длиться бесконечно. Однажды утром она объявила Жоанну, что вынуждена покинуть его и возвратиться на прииски. Он не сделал ни одного движения, не сказал ни слова, его бесчувственность могла показаться неблагодарностью.
      – Жоанн, – обратилась к нему мадам Жозеф, обняв на прощание. – Вам не надо оставаться в Австралии, вы должны вернуться в Европу. У вас есть более ста тысяч франков – это богатство. Надейтесь на время, будьте мужественны – вы еще можете стать счастливым.
      – Нет, – отвечал он, – здесь умерла она, и я хочу тоже умереть здесь.
      Предоставленный сам себе, он выходил из комнаты только на кладбище. Все более погружаясь в свое горе, он становился больным. Жоанн испытывал такое нервное потрясение, что не мог выносить общения с окружающим миром.
      Это породило разнообразные слухи в доме, где он жил. На него начали смотреть с любопытством. Тогда он уехал в Сент-Килду, снял номер в гостинице и там ему стало совсем плохо. Тогда-то посыльный и побежал за доктором Ивенсом.
      Пока Жоанн мог ходить, он не соглашался, чтобы ему оказывали помощь. Теперь, когда у него не было сил двигаться, он горячо желал выздороветь, чтобы возвратиться к могиле Луизы. Он жил только там, на недавно насыпанном холмике, покрывавшем останки его дорогой Луизы, а также когда по ночам видел ее в своих снах, когда говорил с нею, воображая, что она слышит его и отвечает. Он по-прежнему хотел умереть, но умереть подле нее.
      Мы уже говорили, что доктор Ивенс проникся живейшей симпатией к Жоанну и навещал его каждый день. Эти визиты становились все более долгими. Душа Жоанна оттаяла от такой доброжелательности. Он рассказал о своей жизни и горестях мистеру Ивенсу. Тот слушал его с интересом, предоставляя больному возобновлять по двадцать раз об одном и том же рассказы, так как он великолепно понимал, что настоящая болезнь Жоанна кроется в его отчаянии и что лучшее средство вернуть ему здоровье – возвратить ему мужество.
      Жоанн не поднимался с постели целый месяц. Потом доктор нашел, что больному стало гораздо лучше, и побудил его делать несколько шагов по комнате. Жоанн согласился. Он встал и приблизился к окну, опираясь на руку мистера Ивенса.
      Оба сели. Если бы кто-нибудь увидел их рядом друг с другом, – а доктор еще взял за руку своего пациента, – то принял бы за старых друзей.
      – Дорогой доктор, – вздохнул Жоанн, – если бы я познакомился с вами раньше, она не умерла бы. – Затем, опершись локтем о подоконник открытого окна, он склонил голову на руки и замолк, глядя в небо, тогда как Ивенс с удовлетворением думал, наблюдая за ним: «Горе его становится более спокойным, я теперь не сомневаюсь в том, что мне удастся его вылечить».
      В это время по улице проходил мужчина. Его походка была медленной, будто он считал каждую крупицу песка, скрипевшего под его ногами. Оказавшись перед гостиницей «Принц Альберт», он машинально поднял голову, но, заметив Жоанна и доктора, остановился и несколько мгновений был неподвижен, как если бы перед ним вдруг разверзлась пропасть. Затем, сделав прыжок назад, он прижался к ограде, не сводя глаз с обоих мужчин, которые, казалось, загипнотизировали его.
      – Он! – сказал он глухим голосом. – Он с доктором! Если они увидят меня – я пропал!
      Но его движение, сделанное для того, чтобы укрыться, было недостаточно быстрым. В тот момент, когда его глаза устремились на Жоанна, последний, блуждая вокруг рассеянным взглядом, увидел его. И тут Жоанна словно молния поразила. Он откинулся назад и дважды крикнул:
      – Макс! Макс!
      Доктор поспешил оказать ему помощь. Жоанн бессильно повис у него на руках.
      – Вы видели его? – спросил Жоанн, выходя из забытья?
      – Кого?
      – Макса!
      – Я никого не заметил.
      – Боже мой, Боже мой! – твердил Жоанн, ломая в отчаянии руки. – Он был там, я видел этого негодяя, который убил Альберта, который был причиной смерти Луизы – и у меня не было сил бежать за ним! Мне стало дурно, как женщине. Проклятая слабость. Я не могу даже отомстить. Дайте мне руку, доктор. Я хочу выйти, отыскать его, предать в руки правосудия.
      Жоанн пытался встать, но упал бессильно на постель. Доктор успокоил его и принудил улечься.
      – Начинайте накапливать силы, – сказал он больному. – Они вам понадобятся для того, чтобы отомстить. – Жоанн повиновался, как дитя, сознавая свою слабость. Доктор некоторое время оставался рядом, опасаясь покинуть его в том состоянии нервного возбуждения, в котором находился молодой человек.
      Часто важнейшие события в жизни вытекают из пустяков, Если бы доктор в тот момент, когда он был с Жоанном у окна, взглянул в ту же сторону, то убедился бы, что человек, который втерся в его семью под именем Фультона, не кто иной, как Макс-грабитель, Макс-убийца!
      К несчастью для мистера Ивенса это было ему до сих пор неизвестно.
      Макс поспешно скрылся. Убежденный в том, что его узнали, он, пригибаясь, прокрался вдоль ограды. Затем добравшись до угла, он ускорил шаги. Больше всего его мучило не опасение, что не сможет спастись, а мысль о том, что он вынужден отказаться завладеть Мелидой.
      «Лучше смерть, – подумал он. – Мелида, Мелида! Я не хочу уезжать без тебя!»
      Страшная мысль зародилась в его мозгу.
      «Так и будет, – подумал он, оттачивая мысленно детали своего плана, захватившего его. – Она последует за мной до коляски и тогда…»
      Макс направился к дому доктора.

      Мелида сидела в салоне возле открытого окна.
      – Мелида, – окликнул ее Макс дрожащим голосом.
      – Господин Фультон! – отозвалась молодая девушка, которая, как всегда, не могла избавиться от тягостного чувства при виде его.
      – Тише, – пробормотал Макс взволнованным голосом. – Произошло несчастье. Я хочу сообщить об этом только вам.
      Мелида с испугом смотрела на него. Он был так бледен, что она приблизилась, дрожа.
      – Ваш отец упал с лошади, он ранен, – сообщил Фультон.
      – Боже мой! – воскликнула она, бледнея в свою очередь.
      – Не так громко. К чему пугать вашу мать и сестру? Поедемте со мной, мы перевезем его в коляске.
      Мелида с предосторожностью вышла. Дьявольская улыбка скользнула по губам Макса.
      – Сюда, – сказал он ей, указывая направление, по которому должен вроде бы возвратиться доктор, но на самом деле – противоположное. – Я оставил коляску у шорника, чтобы заменить порванную постромку. Я велел Тому ехать мне навстречу, а мы, в свою очередь, тоже двинемся навстречу с ними, чтобы не терять времени.
      Том как раз поднимался на козлы, чтобы ехать, когда увидел приближающегося хозяина и Мелиду. Добрый малый не понял, отчего волнуется хозяин и бледна молодая девушка, которая с беспокойством смотрела вокруг.
      Будучи от природы прост и накоротке с хозяином, Том хотел задать вопрос, но хозяин не дал ему сделать это.
      – Том, дружище, – обратился он к слуге нежным голосом, который не был у него в обыкновении, – беги в Мельбурн и приведи мне лучшего хирурга.
      Том не спешил с ответом. До Мельбурна было два лье, в дороге его застигнет ночь. Мелида прочла эту мысль в его глазах, так как попросила с умоляющим видом:
      – Это для моего отца – он упал с лошади, и мы едем за ним.
      Том поспешил в дорогу.
      – Ну, поехали, – Макс помог Мелиде взобраться в коляску.
      В такую коляску, называемую «докарт», могли сесть четыре человека: двое на переднем сиденье и двое на заднем. Так как Макс всегда ездил один со своим лакеем, предохранительные цепочки у коляски были сняты. Мелида села рядом с Максом. Ночь начинала набрасывать свой покров на землю. Лошадь взяла галопом, так что у Мелиды не было времени расспросить Макса. Ее светлые волосы трепетали на ветру, обеими руками она вцепилась в борт коляски, которая, казалось, норовила развалиться от быстрой езды.
      – Куда мы едем? – спросила, наконец, Мелида.
      – Ко мне, – отвечал Макс, понукая лошадь, хотя бедное животное делало героические усилия, чтобы везти коляску, утопавшую на два фута в песке.
      Тогда Мелида погрузилась в размышления, как всегда бывает после важного события. Она взглянула на профиль Макса, вырисовывавшийся на темной синеве неба – он глядел вперед перед собой и, казалось, пожирал расстояние горящим взглядом. Дрожь охватила Мелиду, холодный ветер с моря леденил ее. Она сделала усилие, чтобы задать ему несколько вопросов. Макс молчал, словно прислушиваясь к быстрому галопу лошади.
      – Вы думаете, что мой отец в большой опасности? – спросила Мелида. – Почему вы мне не отвечаете? Вы сомневались в моей храбрости и предпочитаете, чтобы я умирала от беспокойства.
      Тогда Макс повернулся к ней. Она увидела его улыбку, сверкающие глаза, он попытался поцеловать ее. Нервная дрожь пробежала по ее членам. Она всем корпусом откинулась назад, и если бы Макс в это мгновение не обхватил ее талию рукой, вывалилась бы из коляски.
      – Что с вами? – спросил Макс, прижимая ее к своему сердцу, – разве вы не должны стать моей женой, моей на всю жизнь?
      – Сэр, – ответила она, пытаясь высвободиться из его объятий, – момент плохо выбран, для того, чтобы говорить мне о вашей нежности. Если любишь, надо относиться с уважением к той, кого хочешь взять в спутницы жизни.
      – Я так и поступал с того дня, как увидел вас, когда еще сдерживал себя, – но вы не оценили моего поведения, ничем не отблагодарили меня. Сердце устало ждать нежного взгляда, поцелуя… Он добавил со смешком: – надо самому взять то, что тебе не дают.
      – Вы меня пугаете, сэр! – воскликнула Мелида, отбиваясь. – Где мой отец? Я не поеду дальше, остановите, остановите!
      – Мы уже приехали, – ответил Макс, принимая почтительный вид, но не отпуская ее.
      В самом деле, его большой дом виднелся из-за деревьев. Мелида не обладала энергичным характером: дрожать, плакать – это были единственные средства ее защиты. Она попыталась приободриться, говоря себе: «Вот мы и приехали, через некоторое время явится Том с хирургом. Мой отец должен быть там…»
      Миновав ограду, коляска покатила к дому по полукруглой аллее. Макс остановил ее перед задним ходом и помог спуститься Мелиде, которая всматривалась в окна, ища какое-нибудь доказательство присутствия ее отца здесь. Они вошли в одну из комнат первого этажа. Макс зажег свечу.
      – Где мой отец? – спросила Мелида.
      Макс стал на колени перед столом, открыл ящичек и, взяв коробочку из черного дерева, ответил:
      – Я прошу вас немного подождать – здесь медикаменты, которые я отнесу вашему отцу, а потом мы поднимемся вместе.
      Он запер дверь на ключ так, что Мелида даже не насторожилась. Ей совершенно не пришла в голову мысль о спасении, так как она считала ловушку наполовину открытой.
      – Боже мой, Боже мой! – восклицала она, озираясь кругом и ничего не видя, – Что же произошло? Что я хотела увидеть или узнать? О, если бы мама была здесь, она бы уже сошла с ума!
      Покинув Мелиду, Макс устремился туда, где он оставил коляску. Он открыл бумажник докарта и засунул туда принесенную коробочку. Затем взял лошадь за поводья и направился в конюшню, которая находилась далеко от дома. Он позвал лакея по имени Джек.
      – Впряги другую лошадь в докарт и поезжай в лесок, который растет на берегу моря. Жди меня напротив скалы Корсара. Получишь сто фунтов стерлингов, если никто тебя не увидит и не узнает, по какой дороге ты поехал. Я похищаю замужнюю женщину, ты понял?
      Лошадь уже запрягли, и Джек тронулся в путь, когда Макс возвратился в дом.
      – Вы заставляете меня умирать от любопытства и беспокойства, – бросилась ему навстречу Мелида. – Увижу ли я наконец своего бедного отца?
      – Не слишком скоро, – ответил Макс с видом человека, которому больше нечего лгать.
      Мелида сделала шаг назад.
      – Как! Я не понимаю вас. Я не сделала вам ничего плохого, не шутите же так со мной.
      – Нет, вы, конечно, не сделали мне ничего плохого, – ответил Макс, беря какие-то бумаги и кладя их в карман, если не считать того, что вы питаете безразличие к тем, кто вас любит; холодность, я могу даже сказать отвращение. Но не будем больше говорить об этом. Теперь всему конец. Если вас беспокоит состояние отца, то будьте уверены, он чувствует себя хорошо. Ваша сестра и мать утешат его после вашего отъезда, так как вы поедете со мной.
      – Я?! – воскликнула Мелида, испуганно отступая.
      – Может быть, я сплю или вы сошли с ума?
      – Я не сошел с ума, как и вы не спите, – ответил Макс, беря свои револьверы, чтобы проверить, заряжены ли они. – Я одолел мужчин, победил фортуну и теперь хочу покорить женщину.
      Мелида провела рукой по лбу, словно хотела избавиться от дурной мысли.
      – Простите, сэр, но я не могу понять: разве вы не добились моей руки у родителей и разве я не согласилась? Разве далеко момент нашего союза? Чего еще вы хотите?
      – Я хочу обладать тобой немедленно, – ответил Макс, приближаясь к ней. – Ты должна понять, что я не могу на тебе жениться, поскольку над моей головой висит приговор. Но я жажду твоей любви. Если ты меня любишь, то последуешь за мной по доброй воле, если же нет, я увезу тебя силой. Выбирай между моей любовью и смертью!
      И он подошел, чтобы схватить ее.
      – Господи, Господи! – закричала девушка, – сжальтесь надо мной! – и упала на колени.
      – Так-то ты меня любишь! – со сдавленным смешком сказал Макс. – Если бы я был честным глупцом и женился на тебе, мне платили бы за мое богатство и имя лицемерной нежностью, поцелуями, смешанными с презрением.
      – Сэр, сэр, – твердила Мелида, подползая к нему на коленях, – придите в себя. Я беззащитна, не оскорбляйте меня. Убейте или возвратите меня отцу – он умрет от горя.
      – Твой отец продал тебя мне, – «успокоил» ее Макс, пожав плечами. – Он хорошо знает, что ты не любишь меня и пожалеет только о моем богатстве.
      – О! Это уж слишком! – взорвалась Мелида, выпрямляясь и глядя на Макса со всей своей гордостью. – Я только унижаю себя, обращаясь с мольбами к такому негодяю, как вы. Да, я вас ненавижу, и мое презрение к вам сильнее страха. Если я умру сегодня, то буду в тысячу раз счастливее, чем став вашей женой.
      – Замолчи! – не выдержал Макс, побледнев, – замолчи!
      Он стиснул ее запястья.
      – Вы можете совсем сломать мне руки, – застонала Мелида. – У меня нет сил защищаться, бороться с вашей грубостью. Но пока вы меня не убили, пока мои губы движутся, вы внушаете мне ужас, я вас ненавижу и презираю!
      Максом овладело бешенство, смешанное с отчаянием. Все же любовь преобладала над его волей. Он страдал.
      – Ну так пусть же ты не достанешься ни мне, ни другому, – он зарядил револьвер… – Мы умрем вместе.
      – Вы страшитесь смерти больше, чем я, – ответила Мелида. – Когда мы будем мертвы, Бог окажет мне милость и разделит наши души.
      Мелида была прекрасна в своей отваге. Никогда Макс не любил так сильно. Время шло, и он забыл о бегстве.
      Тем временем Том, которого он послал за ненужным хирургом, устал идти пешком по берегу моря и, кроме того, честный малый торопился оказать помощь доктору. Свернув на дорогу, он отправился в окрестности Сент-Килды, чтобы сесть в омнибус. Том проходил как раз мимо дома доктора. Эмерод стояла у окна и выглядывала то вправо, то влево, словно высматривая кого-то.
      – Добрый вечер, мисс, – поздоровался Том. – Не мучайте себя понапрасну. Я спешу за хирургом.
      – Зачем он вам? – удивилась Эмерод, делая ему знак остановиться и выходя на порог дома, чтобы поговорить.
      – Как зачем? – удивился бедный малый, думая, что сболтнул лишнее. – Разве вы не знаете, что ваш отец разбился, упав с лошади?
      – Мой отец? – изумилась Эмерод и улыбнулась. – Он здесь, спит в кресле, как всегда после утомительного дня. Он же очень устает. – И она показала Тому внутрь салона.
      Том просунул голову в окно.
      – Каково! – поразился Том, – он вправду спит, я даже слышу, как он немножко храпит. Ну а что же тогда говорили мой хозяин и мисс Мелида.
      – Как раз сестру я и жду сейчас, – ответила Эмерод с живостью. – Она ушла, не сказав ни слова и не взяла даже шляпки или шаль.
      – Она была в таком смятении, когда я ее видел, – ответил Том. И он рассказал, что смог.
      Эмерод нахмурилась. Ее губы побелели. Она заставила Тома несколько раз повторить свой рассказ. Мрачные предчувствия овладели ею. Она размышляла, что это может означать. Наконец, будто ее звал голос сердца, молодая девушка сказала Тому.
      – Я хочу поехать навстречу ей. Окажите мне услугу – пройдите на задний двор и оседлайте Кеттли. Я вернусь до того, как проснется мой отец и придет от соседей матушка.
      Пять минут спустя Том и Эмерод были в пути. Она хотела, чтобы кобыла шла шагом, но умное животное словно понимало нетерпение хозяйки и сбивалось на рысь.
      – Я поеду вперед, сказала, наконец Эмерод бедному Тому, которому приходилось бежать за ней.
      Едва запыхавшийся Том ответил согласием, как она умчалась бешеным галопом. По мере того, как она ехала все дальше и дальше, она твердила себе, не замедляя бега лошади, что Том ошибся, что ему говорили не об отце. Но к кому еще Мелида могла проявить такой интерес?
      – Я уверена, что это какая-то ошибка, она должна вернуться домой, – прошептала Эмерод.
      Кстати, словно чувствуя нетерпение своей хозяйки, Кеттли уже не бежала, а прямо-таки летела. Когда Эмерод подъехала к решетке парка, то вместо того, чтобы двинуться по дорожке, огибавшей дом сзади, она направилась по посыпанной песком аллее, подходившей к главному входу дома. Эмерод ехала шагом. Она хотела, прежде чем звать или стучать, увидеть какое-нибудь доказательство пребывания здесь своей сестры.
      – А вдруг Том ошибся и Мелиды вовсе нет здесь? Прилично ли, что я приехала сюда искать ее?
      Хотя она старалась не шуметь, большая собака с острова Кенгуру, привязанная во дворе, начала лаять. Эта собака, бывшая всегда на цепи, признавала только Тома. Никогда Макс не подходил к ней, другие слуги ею не занимались. При приближении всадницы она загремела цепью и взвыла, а потом залилась лаем. Этот лай был бы услышан Максом, если бы он не был всецело поглощен похищенной девушкой.
      – Все тихо здесь, нигде нет света, – прошептала Эмерод, – уверена, что их нет в доме и что мне нужно ехать искать безумицу в другом месте. Надо возвращаться, пока меня не увидели, но проезжать мимо собаки я больше не хочу.
      Тогда, чтобы не возвращаться тем же путем, она обогнула дом и очутилась прямо перед освещенным окном комнаты, где находились Макс и Мелида. Всадница остановилась, девушка и лошадь замерли на месте, сдерживая дыхание. Увидев в руках Макса пистолет, Эмерод догадалась о его намерении, спрыгнула с лошади и, легкая, как птица, бросилась к открытому окну, вскрикнув от ужаса. Схватившись за раму, она дважды окликнула сестру.
      – Эмерод! О, сестра! – воскликнула та, устремившись к ней и уже считая себя спасенной.
      Но Макс удержал ее и, резко оттолкнув, направил револьвер в сторону Эмерод. Выстрел прозвучал прежде, чем она успела отскочить от окна.
      – На помощь! Убивают! – закричала она, но ее голос тут же замер и послышалось только падение тела на землю.
      Тотчас последовал душераздирающий крик и можно было подумать, что издавшая его Мелида умерла, так как она тоже упала на пол и осталась неподвижной.
      Макс перепугался: волосы встали у него на голове дыбом – он решил, что убил и Мелиду. Став рядом на колени, он взял ее голову в свои руки, отвел с лица густые светлые волосы.
      – Обморок! Это лишь обморок! – воскликнул он. – Тем лучше. Погасив свет, он поднял ее, будто спящего ребенка, и вышел. Не останавливаясь, взглянул на тело Эмерод, распростертое на земле, и пошел напрямик, чтобы поскорее достичь берега моря.
      Хотя ноша была легкой для него, песок, в котором до половины увязали ноги, очень затруднял путь. Мгновение он раздумывал, затем свернул налево.
      – Сюда. Так я дойду скорее.
      Пока он направлялся в ту сторону, к воротам парка подошел Том, которому довелось испытать те же трудности, что и его хозяину. Он очень устал.
      – Чтоб этот песок провалился, – бурчал он. В этот момент Том услышал ржание. Он остановился, прислушиваясь.
      – Кажется, это там, – пробормотал он и направился к задней стене дома.
      Великолепная луна освещала все вокруг. Том явственно различал Кеттли, которая тыкалась носом в землю, а потом подняла голову и заржала.
      – Бедная Кеттли, – пожалел ее Том, приближаясь, чтобы взять лошадь за поводья. – Ты хочешь в конюшню? Пойдем в твою прежнюю.
      Кеттли позволила взять себя за повод, но не трогалась с места. Тогда Том увидел на земле нечто, находящееся в тени и, которое, по-видимому, она не хотела оставлять.
      – Боже мой! – воскликнул Том, выпуская поводья из рук и шлепнув ее по носу. – Ступай, скверная, ты сбросила молодую барышню в приступе озорства. Иди же или я тебя накажу.
      Кеттли не двинулась с места. Том нагнулся, чтобы поднять Эмерод, но, видно, сделал это не очень ловко, так как она издала такой болезненный стон, что он вновь положил ее на землю.
      – Мисс! Мисс! – позвал он ее несколько раз. Затем, видя, что девушка не отвечает, постучал в дверь дома и вернулся к ней. Осторожно взяв ее на руки, он перенес ее на освещенное лунным светом место. Эмерод пошевельнулась и открыла глаза.
      – О, вы пришли слишком поздно, Том. Как мне больно… Но не занимайтесь мною, я могу несколько часов оставаться здесь, мне не угрожает смерть. А ее, ее он убьет.
      – Убьет? Кто? – не понял Том, решив, что она бредит.
      – Не перебивайте меня, – продолжала Эмерод слабым голосом. – Слушайте и поклянитесь ради Бога сделать то, что я вам скажу.
      Том кивнул и, чтобы лучше слышать, стал на колени возле нее.
      – Фультон похитил мою сестру, он стрелял в меня… Бегите за ним, он не мог уйти далеко. Вырвите из рук негодяя Мелиду или завтра она будет мертва. Идите! Идите и да благословит вас Бог. У меня, должно быть, раздроблено плечо, но я могу подождать. Возвращайтесь ко мне только тогда, когда она будет спасена, если же этого не случится, предоставьте мне умереть.
      – Да-да, мисс, – отвечал бедный Том со слезами на глазах, – я верну вам ее. Но я не хочу оставить вас здесь и отнесу в дом.
      – Берегите себя, – попросила Эмерод, превозмогая боль.
      – Я лучше отнесу вас к садовнику, – предложил Том. – В доме, очевидно, никого нет. Он взял раненую на руки и понес.
      У Эмерод больше не было сил говорить. Она опять потеряла сознание.
      – Эй, Кеттли, иди сюда, ты мне нужна, – подозвал удалявшийся Том умное животное. Оно последовало за бывшим хозяином.
      Павильон, который занимал садовник, находился довольно далеко от дома. Садовник был дюжим добрячком-ирландцем, который говорил на малопонятном для англичанина наречии. Но Том и не старался с ним беседовать. Он опустил Эмерод на кровать и велел садовнику:
      – Идите за доктором Ивенсом. Вы получите десять фунтов стерлингов, если приведете его сюда как можно скорее. Пусть пока девушка лежит здесь спокойно – она ранена.
      У садовника округлились от удивления глаза. Он выпустил огромные клубы дыма из своей трубки. Он вышел вслед за Томом из павильона и, закрыв дверь, направился в Сент-Килду твердым и размеренным шагом.
      Том вскочил на Кеттли.
      – В какую сторону мне ехать? – размышлял он. Поколебавшись, ударил себя по лбу и сказал:
      – Правда, у меня нет оружия, но есть собака. – Он направился ко двору, отвязал собаку и стал науськивать ее как ищейку, пытаясь разыскать следы беглецов.
      – Ищи, Актеон, ищи, дружок, – приговаривал негромко хозяин, в то время, как собака, радуясь свободе, бросалась то в одну сторону, то в другую, водя носом по земле. То ли случайно, то ли благодаря инстинкту, Актеон понесся, как стрела, в том направлении, куда ушел Макс.
      Том вскочил на лошадь и последовал за собакой. На берегу моря, где песок омывался водой, Том я Актеон остановились.
      – Ты больше не чувствуешь запаха? – спросил Том, словно животное могло ему ответить. – Но, может быть, вода не совсем смыла следы и я смогу их разглядеть?
      Он сошел с лошади и стал внимательно всматриваться в песок.
      – Они прошли здесь, – сказал он, отводя в сторону Кеттли, чтобы помешать ей затоптать плохо различимые следы.
      Вдруг, свернув за скалу, он увидел две человеческие фигуры, которые шли по краю берега.
      – Они! Я их вижу! – воскликнул Том, вновь вскакивая на Кеттли и бросаясь вперед.
      Прохладный морской воздух вывел Мелиду из забытья. Когда она очнулась, то обнаружила, что лежит на песке, а рядом с ней растянулся Макс, изнемогавший от усталости. Он наклонился над ней и она почувствовала на лице его дыхание.
      Вскочив, она бросилась бежать, но Макс настиг ее. Именно тогда и заметил их Том.
      – Негодяй, бандит, – нервничала девушка. – Вы не боитесь правосудия! Но если вы и избегнете людского суда, вам не миновать Божьего!
      Они услышали конский топот.
      – Держитесь! – она протянула руку в ту сторону, откуда приближался всадник. – Провидение посылает мне защитника.
      Макс стал на одно колено и, вооружившись револьвером, бесстрашно ждал.
      – Еще одно преступление! – простонала с горечью Мелида. – Но вы не уничтожите целый свет. Мой голос услышат, если вы меня не убьете. И, повернувшись к подъезжавшему, она крикнула:
      – Будьте осторожны! Если у вас есть оружие, защитите себя и спасите меня!
      Макс хотел зажать ей рот и утащить в кусты. Но надежда придала ей силу. Она отбивалась и до крови прокусила руку, которой Макс пытался зажать ей рот Боль и бешенство заставили его обезуметь. Он убил бы ее, если бы в эту минуту к ним не подбежал Том.
      – Что вам нужно? – спросил Макс, прицеливаясь в него.
      Том уловил движение хозяина и приготовился защищаться.
      – Как что мне нужно? – ответил он. – Я ищу вас и молодую мисс. Ее отец нагрянул к вам с полицией.
      – С полицией? – ужаснулся Макс. – Разве полиция уже извещена?
      – Да, – ответил Том, – я думаю, они сейчас недалеко отсюда и могут услышать звук выстрела.
      Макс опустил вниз дуло револьвера.
      – Том! – воскликнула Мелида. – Кричите со мной, зовите на помощь. Этот человек – убийца, он застрелил мою сестру.
      – Она безумна, – отозвался Макс. – Помоги мне заглушить ее крики и унести отсюда. Я дам тебе тысячу, две тысячи фунтов стерлингов.
      – Две тысячи фунтов, – повторил Том, притворяясь, что соблазняется. – Ну хорошо! Чтобы помешать ей кричать, надо завязать платком ей рот. Поскольку вы женитесь на ней, вы вправе ее похитить.
      – Монстры! – прошептала сломленная Мелида, – я погибла!
      – Живей, живей! – подгонял Макс с улыбкой победителя.
      Положив револьвер в карман, он достал платок, чтобы заткнуть ей рот. Потом велел протянуть ей руки и собирался связать их. Несчастная Мелида повиновалась без сопротивления. Том отступил назад, поглаживая собаку. В тот момент, когда Макс собирался тронуться в путь, Том наклонил голову, и, бросившись на него, с такой силой ударил головой в живот, что Макс отлетел шагов на двадцать в море.
      – Ну, Актеон, моя хорошая собачка! крикнул Том. – Принеси-ка мне его. Да смотри, хватай его за шею и держи крепко. Вперед! Вперед!
      Пес устремился к Максу.
      – Том, мой храбрый Том! – обрадовалась Мелида, выведенная из заблуждения, – он убьет нас обоих!
      – Не бойтесь за меня, мисс, Актеон заставит его побарахтаться в воде, а когда он выберется на берег, его пистолеты будут мокрыми – он не сможет выстрелить. Безоружный человек мне не страшен, поскольку у меня крепкие кулаки. – Затем он прибавил: – Садитесь в седло, мисс Мелида и так быстро, как только может Кеттли, поезжайте к Фультону – ваш отец и сестра должны находиться там. Мисс Эмерод жива, пусть вас не беспокоят дурные мысли.
      Мелида была уже на лошади. Она услышала последние слова, уже удаляясь.
      – Да хранит вас Бог! – сказала она и, не найдя слов для благодарности, послала ему воздушный поцелуй.
      Когда она была достаточно далеко, чтобы Макс уже не смог настичь ее, Том перевел взгляд на море, где боролись Макс и Актеон. Макс, встав на ноги, спешил на сушу по пологому дну, преследуемый собакой, которая старалась вцепиться ему в горло.
      Том свистнул, и Актеон подбежал к нему.
      – Довольно, – приказал Том, приласкав пса.
      Макс, избавленный от животного, в ярости выбрался на берег и устремился на своего противника. Том, стоявший в боксерской стойке и выставив кулаки вперед, сказал:
      – К вашим услугам, хозяин. В настоящее время, когда у вас намок порох, я снова ваш слуга. Избавьте меня от недостатка уважения к вам, но предупреждаю, что я очень силен.
      Макс, кипевший от бешенства, надеялся отомстить за себя, но он напал на достойного противника. Каждый его удар был парирован и спокойно возвращен. Кулаки Тома часто достигали цели. Это был странный спектакль. У ног их колыхалось море, в голубом небе повисла луна. Актеон рычал, но не трогался с места без сигнала. Наконец, обессилевший, избитый Макс покатился на песок. Актеон рванулся к нему, думая, что настал его черед.
      – Сюда! – крикнул Том, оттаскивая его. – Порядочный англичанин не бьет лежачего. – Он наклонился над Максом и толкнул его ногой.
      Тот не шевельнулся.
      – Идем, – сказал Том псу, – он не двигается, с него достаточно.
      Вернемся теперь к Мелиде. Едва она села на лошадь, как склонившись к шее Кеттли, сказала ей вполголоса, будто доверяя секрет:
      – Скорее, Кеттли, скорее, я боюсь.
      Словно поняв этот ласковый призыв, желавшая вернуться в конюшню лошадь увеличила скорость.
      Мелида только раз осмелилась обернуться назад. Подъехав к дому Фультона, она остерегалась входить, сердечко ее сжалось. Ей казалось, что она вновь очутится лицом к лицу с ним. Дрожь пробежала по ее телу, но она вспомнила об Эмерод. В два прыжка Кеттли очутилась у ограды. Доктор, пришедший с садовником, стоял возле постели, на которой лежала его дочь. Он побледнел, в глазах его сверкали слезы. В сердце мистера Ивенса происходила борьба между отцом и врачом. Он плакал, потому что вынужден был причинять боль своему ребенку.
      Левая рука Эмерод была пробита пулей около самого плеча. Двадцать раз докотор приближался к ней, двадцать раз отец отступал, проговорив:
      – Нет, не могу. Я весь дрожу, я боюсь. Надо поискать другого врача.
      – Бегите лучше за моей сестрой, – простонала Эмерод. – Я еще могу ждать.
      В этот момент в павильон садовника вошла Мелида.
      Эмерод испустила радостный крик. Она слегка приподнялась и вновь упала на кровать. Боль и волнение заставили ее лишиться чувств.
      – О! – воскликнул Ивенс, раскрывая дочери объятия. – Я винил Господа Бога, но как я был неправ! Милая моя! Дети мои! – Он прижал Мелиду к сердцу, затем наклонился над Эмерод.
      – Ну-ка мужайся теперь и помогай мне. Мелида разрезала платье сестры, а доктор стал готовить повязки. Хирургические инструменты понадобились лишь на несколько минут. Доктор Ивенс ощупывал кости, зондировал рану, тогда как отец Ивенс чувствовал себя обессилевшим и холодный пот струился по его лбу.
      Мелида, видя, что ее сестра приходит в себя, прижала ее голову к своей груди, словно хотела сказать: крепись.
      Эмерод не испытывала недостатка в мужестве. Когда ее рана была перевязана, она повернула голову к отцу и поблагодарила его взглядом.
      Он грустно покачал головой, так как первый раз в жизни сомневался в таланте.
      Мелида приблизилась к окну и тихонько стала рассказывать о том, что произошло.
      – Какой ужас! Какая подлость! – воскликнул отец. – Я еще не так стар, чтобы не отомстить за вас. Но прежде всего уйдем из этого проклятого места. Как это сделать? – добавил он, обращаясь к Эмерод. – Ты же не можешь идти.
      – Я поползу, но мы должны уйти отсюда, – ответила она.
      – Что, если мы посадим сестру на Кеттли? – предложила Мелида.
      – Нет, – сказал доктор, от тряски ей сделается совсем плохо.
      Садовник, остававшийся неподвижным и молчаливым в течение всей этой сцены, вышел из своего угла и предложил тюфяки и тележку, на которой можно было ехать шагом. Его предложение все с радостью приняли.
      Пока садовник готовил телегу, явился Том, запыхавшийся, с окровавленным лицом.
      – Будьте спокойны, – выдохнул он, – Фультон не вернется. Если он не умер, то ему надо хорошенько подлечиться. Но я не хочу больше оставаться здесь. Дайте приют мне и моей собаке – нам достаточно уголка в конюшне.
      Доктор пожал ему руку.
      В молчании все двинулись в обратный путь. Эмерод страдала от раны, Мелида, опустив голову, казалось, сгибались от тяжести воспоминаний.

      Миссис Ивенс, оставшаяся одна в доме, ничего не понимала в таинственном отсутствии дочерей и беспокойно расхаживала перед дверью.
      Когда она увидела тележку с лежавшей Эмерод, то издала отчаянный крик.
      – Успокойся, – сказал ей доктор, – ничего особенно серьезного, но она нуждается в отдыхе. Заклинаю тебя, не разговаривай с ней – у нее жар, я опасаюсь даже бреда.
      В самом деле, лицо Эмерод исказилось, в глазах появилось какое-то дикое выражение.
      – Боже мой! – прошептала бедная мать, складывая с ужасом руки, – не сошла ли она с ума? Что с ней случилось?
      – Ужасные вещи, – ответила Мелида, – если б вы знали, что мы пережили!
      Миссис Ивенс жаждала услышать подробный рассказ, но, будучи по натуре тихой и ласковой, видя, что все молчат, углубившись в свои мысли, она не стала настаивать.
      Плача, она последовала за своим мужем, который с помощью Тома перенес Эмерод на кровать.
      Как и предположил доктор, Эмерод стала жертвой лихорадки и бреда. Доктор посоветовал обеим женщинам не оставлять ее одну.
      Затем он поманил Тома и вышел с ним из дома.
      – Вы пойдете со мной? – спросил доктор честного малого.
      – Куда?
      – На поиски этого негодяя.
      – Не стоит. Разве вы не слышали, что я сказал? Мы дрались на берегу моря. Я оставил его недвижимым на песке, и если он не умер, его залило приливом. Бог взял на себя труд отомстить за вас.
      – Я хочу удостовериться в этом сам, – нетерпеливо сказал доктор, делая движение, чтобы идти. Вы можете ошибиться.
      – О чем вы думаете? Разве вы можете оставить мисс Эмерод в том состоянии, в котором она находится. Я сам пойду.
      – Я не хочу, чтобы вы шли один, вы и так уже подвергались опасности ради нас.
      – Так я же вам говорю, что он утонул, когда поднялся прилив. И, кроме того, я не боюсь его ни мертвого, ни живого.
      Том, преданность которого не имела границ, удалился большими шагами, хотя и был убежден, что проделает долгий путь напрасно.
      Доктор пошел к дочери.
      Когда Том возвратился на рассвете, Ивенс, бодрствовавший всю ночь, устремился ему навстречу.
      – Ну, что нового, Том?
      – Все, как я вам говорил, – и Том упал на стул от усталости. – Я ничего не нашел. Приливом, вероятно, его тело заброшено на какой-нибудь участок берега. Море поднялось более чем на милю выше того места, где мы дрались.
      В течение десяти дней Эмерод находилась между жизнью и смертью. По истечении этого времени молодость победила болезнь, и доктор мог больше не опасаться за нее. Все эти десять дней мистер Ивенс почти не оставлял изголовья своей дочери. Лишь одна забота, казалось, была достаточно сильной, чтобы его отвлечь от отцовской тревоги: он желал убедиться в смерти Фультона.
      По его просьбе Том на другой же день наведался в дом Фультона. Тот не появлялся.
      Большинство полученных сведений, каждый день обсуждавшихся доктором и Томом, как будто подтверждали правоту последнего.
      Все же мистер Ивенс сохранил какую-то заднюю мысль – надо сказать, что среди сведений, принесенных Томом, были и такие, что внушали некоторое сомнение.
      Слуга, исчезнувший вместе с Фультоном, не появлялся больше, как и его хозяин. В лесу нашли коляску и выпряженную лошадь – без сомнения, слуга должен был сам вернуть ее в конюшню.
      – Теперь вы видите, что Фультон мог спастись, – сказал доктор.
      – Напротив, – ответил Том, непоколебимый в своем мнении. – Фультон не так глуп, чтобы уезжать, не прихватив с собой свое богатство. Он оставил бумажник в коляске, а этот мошенник Джек удрал вместе с сокровищем.
      Эти доводы окончательно убедили доктора. Мало-помалу память о страшном событии сглаживалась, и г-н Ивенс вспоминал теперь о Фультоне только как о чем-то скверном.
      Но из-за всех этих волнений здоровье его было подорвано, а веселость совсем пропала.
      Он, как и прежде, делал визиты к больным, но настолько переменился, что теперь больные интересовались его здоровьем и побуждали заботиться о себе.
      Три месяца прошло с того рокового вечера. Эмерод выздоравливала. Мелида была все так же подавлена. Казалось, что неизлечимая болезнь подтачивает ее.
      К Жоанну понемногу возвращались силы, и он объявил доктору, что как только сможет выходить, то первым делом навестит его и сходит на кладбище – ибо о ком мог думать молодой человек, как не о любимой, которой больше не было.
      Вечером, когда вся семья доктора собралась дома, Жоанн постучал в дверь. Ему открыл Том. Жоанн, знавший о его преданности доктору, с дружеской улыбкой приветствовал его.
      Мистер Ивенс представил Жоанна своей жене и детям. Миссис Ивенс протянула ему руку.
      – Добро пожаловать, сэр, мы с вами познакомились еще до того, как увиделись: мой муж часто рассказывал о вас!
      – Ваш муж был чрезвычайно добр ко мне, – отвечал Жоанн. – Не будь его, меня бы уже не существовало на этом свете.
      Доктор пододвинул ему кресло.
      – Присаживайтесь, дорогой Жоанн и расскажите, как вы себя чувствуете.
      – Телу лучше, благодаря вам. Но визит, который я сделал на могилу Луизы, вновь открыл раны моей души. У вас, по крайней мере, доктор, есть утешение, что друг отомстил за вас. А я – я испытываю бесконечное сожаление о том, что дал ускользнуть Максу. Ведь в тот день, когда я впервые сел с вами у окна, я увидел его проходящим по улице. Я должен был броситься на него из окна, чтобы задушить при падении.
      – Макс! Вы говорите – Макс? – вмешался в разговор Том. – Но так же зовут и Фультона. Я видел его имя на конвертах приходивших к нему писем. Не нанес ли я двойной удар? Какая удача, если мне удалось отомстить сразу за двоих? Ну-ка, набросайте мне портрет вашего Макса.
      – Макс высокого роста, у него черные волосы и светлые глаза.
      – Сходится!
      – Тонкие губы, уклончивый взгляд…
      – Снова похоже. У него нет каких-нибудь особенных примет?
      – Приметы… Есть. На одной руке у него татуировка, доходящая до запястья.
      – Это один и тот же человек! – прервал доктор. – Я заметил татуировку, когда делал кровопускание Фультону. Помните, Том? Вы тогда первый раз пришли звать меня к нему.
      – Ах, мисс, вы счастливо отделались! – обратился Том к Мелиде. – Что, если бы вы вышли замуж за такого мерзавца? Мы с Актеоном оказали вам большую услугу.
      Мелида вскрикнула, поднесла руку к сердцу и сползла со стула – она потеряла сознание.
      Доктор подбежал к ней, несколько секунд ее осматривал, потом пробормотал:
      – Я не могу сомневаться… Господи! Не довольно ли… испытаний? Неужели ты поразишь нас таким несчастьем.
      Он поник головой, затем, подойдя совсем близко к Эмерод, шепнул ей что-то на ухо.
      Эмерод посмотрела ему в глаза и отшатнулась.
      – Да, – повторил доктор, – расспроси сестру, пусть она скажет тебе правду, или, вернее, пусть бедный ребенок припомнит, как все было, ведь через шесть месяцев Мелида станет матерью. Придай ей мужества. Она в нем нуждается больше нас.
      Эмерод обняла отца, в смирении которого было нечто величественное. Она попросила перенести Мелиду в ее комнату, где окружила ее необходимыми заботами. Едва девушка открыла глаза, как залилась слезами.
      – Не плачь, дитя, – сказала Эмерод, осыпая ее поцелуями, – не плачь, твои слезы раздирают мне сердце.
      – Дай мне поплакать, – отвечала Мелида. Волосы ее были растрепаны, взгляд неподвижен, грудь вздымалась. – Я оплакиваю всю мою жизнь. Ты ничего не знаешь. Ах, когда ты узнаешь, ты будешь плакать вместе со мной.
      – Я знаю, как ты несчастна, – сказала Эмерод, беря ее за руку, – тебе не нужно признаваться мне в своей тайне. Я знаю также, что только силой этот негодяй мог овладеть тобой. И я знаю, наконец, потому, что отец сказал мне об этом, – добавила Эмерод шепотом, – что ты носишь в себе плод преступления, к которому ты не причастна, которое свершилось против твоей воли.
      – Отец тебе сказал? – вскрикнула Мелида, выпрямляясь во весь рост. – О, Боже мой, Боже мой!
      Она выгнулась назад движением, полным такого ужаса, который могла вызвать у женщины обвившаяся вокруг нее змея.
      – Эмерод, убей меня или я сама умру от горя и стыда.
      Эмерод обняла ее и принудила сесть.
      – Успокойся, сестра, успокойся, разве мы все не с тобой? Отец хочет, чтобы ты набралась мужества. Скажи мне все, Мелида, отец ждет.
      – Что я должна тебе сказать? – отозвалась она с гневом и отчаянием. – Если бы я сама знала, как это произошло! – Затем, смягчив голос и глядя на Эмерод, она продолжала:
      – Отчетливо я помню только одно: когда ты пришла в ту ужасную ночь и этот негодяй выстрелил в тебя, я потеряла сознание. Но мне кажется, я приходила в себя, – всхлипнула она, закрывая лицо руками, – губы, жгучие, как раскаленное железо, прижимались к моему рту и мешали мне дышать. Я отбивалась. У меня уже не было сил бороться, когда, как ты знаешь, Том спас меня. Почему этот человек не убил меня? Эмерод, я хочу умереть. Я не могу жить, не могу носить в себе дитя убийцы. Эмерод, я хочу умереть…
      – Замолчи, замолчи! Бедные родители, что, если они услышат. Ты их убьешь. Надо быть мужественной ради них. И, кроме того, не имеешь ты права умирать, твое дитя невинно, и каким бы ни был его отец, ты должна дать ему жизнь и любовь. Мужайся, сестра! Разве может упрекнуть тебя маленькое существо, вроде Бижу, если ты будешь плохой матерью? Ты станешь более виновна, чем тот негодяй. При твоей доброте, сестра, можно мстить за себя, только делая хорошие поступки. Надо снести горе, которое послала нам судьба.
      Мелида ничего не ответила. Она поникла головой на грудь и, казалось, смирилась. Эмерод, глядя на нее, думала о ее юности, о прошлом, о будущем.
      «Что такого мы совершили, чтобы страдать теперь всю жизнь?» – с горечью спрашивала она себя.
      Когда все разошлись, доктор позвал Эмерод. Он выслушал ее рассказ как человек, уже принявший решение.
      – Через месяц мы покинем этот дом и переселимся в Мельбурн, – сказал он. – Там нас не знают, а это место нам будет напоминать о постигшем нас горе.
      Мистер Ивенс немедленно принялся подыскивать дом в городе. Он нашел один, подходящий во всех отношениях. Это был маленький домик с очень узким фасадом. На первом этаже находились две большие комнаты – одна выходила окнами на улицу, другая – на внутренний двор. На втором этаже комнаты были поменьше и имели такое же расположение. Доктор опасался только одного – как бы цена не оказалась слишком высокой. К его большому удивлению дом сдавался за весьма умеренную цену. Возможно, относительно скромная цена объяснялась тем, что из дома открывался вид на площадь, где находилось здание Верховного суда.
      Верховный суд Мельбурна был построен наспех наполовину из камня, наполовину из дерева и являлся одновременно судом и тюрьмой. Внутренний двор, окруженный высоким забором, занимал левую часть строения, имевшего мрачный вид.
      В том состоянии духа, в котором находился мистер Ивенс, подобное обстоятельство было безразлично для доктора. Он сейчас же договорился с владельцем дома и просил его немного подождать с оплатой лишь в связи с переездом и размещением на новом месте.
      Он считал, что этот переезд окажет целительное воздействие на душу Мелиды. Но его ожидание было обмануто. Мелида так и не приходила в себя. Бледная, похудевшая, унылая, она не пыталась больше бороться с отчаянием, убивавшим ее. По нескольку раз на день ее ободряли и утешали, но это не достигало цели. Настал миг, когда Мелида уже не сомневалась в своей скорой смерти. С этого момента она стала не то чтобы менее грустной, но менее подавленной. День за днем она, казалось, все более клонилась к могиле, вся семья плакала тайком, глядя на нее. Одна она с какой-то меланхолической радостью видела прогресс своей нервной болезни. Ее душа, отрываясь от земли, стремилась к небу, далекому от земной грязи и светских условностей. Ей казалось, что она сама должна написать Вильяму Нельсону. Однажды возникнув, эта идея захватила всю ее целиком. С лихорадочной страстью она начала приводить ее в исполнение. Мелида была так слаба, что для написания письма ей понадобилось несколько дней. Она могла писать лишь три-четыре строчки за раз.
      Ее письмо, орошенное на каждой странице горючими слезами, являлось чем-то вроде дневника ее жизни, начиная с того момента, когда мистер Фультон появился в их доме, чтобы принести им горе и стыд. Рассказав о событиях, уже известных читателю, она дошла до того вечера, когда была установлена идентичность Макса и Фультона и закончила так:
      «С этого времени я испытываю лихорадку и дрожь… Что-то странное происходит со мной. Мне кажется, у меня грызут сердце, я чувствую, как содрогается моя грудь, глаза вопреки моей воле закрываются, я думаю, что умру.
      Увы! Почему со мной был только обморок? Когда я пришла в себя, то начались ужасные муки, в которых я вам признаюсь, поскольку все равно мне предстоит умереть. Я полна страшных мыслей, которые Бог мне простит, понимая мои мучения.
      Ночью, размышляя, я вспоминаю: да, это ужасная правда. Я лежала на песке. Луна безразлично освещала мое распростертое тело, горячее дыхание коснулось моих губ – это был поцелуй того демона, который хотел меня привести в чувство. Я отбивалась, но две железные руки обвили мое тело. Почему он не был вампиром? Он высосал бы всю кровь, что течет в моих жилах, и я умерла бы с улыбкой. А вместо этого – плачьте, плачьте глаза – я должна стать матерью. То, что является счастьем для каждой женщины, повергает меня в ужас. Ведь у меня должен родиться не ребенок, а рептилия, сын дьявола, и я хотела бы задушить его в своем чреве. Тысячу раз я собиралась от него избавиться, но Бог по милости своей удерживает меня от детоубийства. С какой горечью я ношу в себе это бремя! Мое сердце разрывается. О, если б я не была уверена, что увижу вас в ином мире, я сомневалась бы в Боге. Я хочу умереть, дав жизнь этому существу. Если же я останусь в живых, то убью себя – моя миссия будет выполнена. О, Вильям, вы знаете, была ли я раньше жестокой, и если теперь мне знакома ненависть, то какие страдания должны были сделать меня такой! Когда в моем возрасте покидают жизнь, то жалеют о ней. Я мечтала о небе, а попаду в ад. Я считаю каждый час, каждую минуту. Я выплакала все слезы и покорна судьбе. Мать, которая не любит своего ребенка, должна умереть. В этом мире я могу любить только вас. Прощайте, Вильям, думайте иногда обо мне, молитесь за покой моей души. Я боюсь, как бы она не была проклята».
      Мелида подписала письмо и запечатала его. Она решилась довериться Жоанну, чтобы тот отнес его на почту.
      С того дня, как Жоанн стал вхож в семью доктора, ни один посторонний, за исключением Тома, не нарушал ее уединенного существования.
      Мелида познакомилась с Жоанном совсем недавно, но общность переживаний быстро порождает симпатию между людьми, и молодая девушка, не колеблясь, решила попросить его об этой услуге.
      Вечером, когда она осталась с ним после ужина на несколько минут, она протянула ему исхудавшую руку и сказала, посмотрев в зеркало:
      – Думаю, что приближается момент моей смерти, г-н Жоанн.
      Тот взглянул на нее, открыл было рот, чтобы возразить, но храбрость изменила ему.
      – Я не боюсь, – сказала Мелида с меланхолической улыбкой, – не пытайтесь меня утешать или успокаивать – я призываю смерть. Говорю я с вами так потому, что хочу просить вас об услуге. Я написала письмо в Англию… Я не хочу, чтобы он меня подозревал.
      Румянец озарил ее бледные щеки, она опустила голову и из-под век выкатились две крупные слезы. За вспышкой этого волнения последовала мертвенная бледность.
      Никто не говорил Жоанну о тайне, придавившей эту семью, но он отчасти угадал ее в тот день, когда Мелида в его присутствии упала в обморок.
      Мелида продолжала:
      – Несколько дней назад я сказала отцу, что хочу написать письмо Вильяму. Он пытался меня отговорить, повторяя, что с нас и так достаточно страданий. Отец, может быть, и прав, но я знаю, что Вильям меня ждет и хочу вернуть ему его слово. Я… я не хотела бы, чтобы он меня презирал, когда я умру.
      Жоанн сделал движение. Молодая девушка приложила палец к губам.
      – Не надо отвлекать меня от этой иллюзии, она моя единственная надежда. Мои близкие уже не плачут, они понимают, что я рада умереть. Я написала Вильяму длинное прощальное письмо. Обещайте, что сами отнесете его на почту и никому не скажете. Эта первая ложь, которую я вынуждена сделать отцу, будет и последней. Увидите, Жоанн, никто лучше меня не расскажет Вильяму, как я страдаю. Я хочу, чтобы узнав все от меня, он пожалел свою бедную невесту и оплакал.
      Жоанн был настолько взволнован, что едва мог говорить. Но, чувствуя, что более долгое молчание расценят, как отказ, он сделал над собой усилие и обещал Мелиде исполнить то, что она просит.
      В этот момент с небольшим промежутком послышались два пушечных выстрела.
      – На рейд входит судно, – сказал Жоанн. – Завтра те, кто не простился подобно нам с мечтой о счастье, получат известия от тех, кого они любят.
      – Завтра вы отнесете мое письмо на почту, – попросила Мелида.
      Жоанн взял письмо.
      Мелида простилась с ним, затем, цепляясь за мебель, дошла до двери и, опираясь на стены, возвратилась в свою комнату, где она закрылась, чтобы поплакать без помех.

      Как и предвидел Том, морской прилив не замедлил достичь Макса, который был распростерт на песке. Однако он только находился в обмороке. Холодная вода привела его в чувство. Извиваясь, как змея, он боролся с нахлынувшими потоками, грозившими затопить его. Наконец, опираясь на руки и сделав отчаянное усилие, он поднялся. Инстинкт самосохранения быстро вернул ему память. Бросив вокруг смятенный взгляд, он убедился, что берег был пустынным.
      – Ну, я не стану дожидаться, как дурак, чтобы пришли меня арестовать, – пробормотал Макс. – Пойду к коляске – там находится мое состояние.
      Он выпрямился, бледный, как призрак, покинул берег моря и поплелся в кустарник. Ветер, шевелящий листву деревьев, заставлял его вздрагивать, он испуганно озирался. Лакей ждал его с коляской на условленном месте.
      Макс дал ему крупную сумму денег, взяв с него слово, что тот не появится больше в этой местности.
      Преступник спешил остаться один. Захватив саквояж со своим состоянием и кое-какими вещами, он углубился в лес, который опоясывает всю эту часть Австралии.
      Первым его намерением было удалиться как можно дальше отсюда, чтобы никогда не возвращаться в селение, где все грозило ему опасностью. Однако невидимая рука судьбы, которая руководит человеком и зачастую противодействует его воле, удержала Макса. Страсть к Мелиде, желание остаться близ места, где она живет, ослепили его и заставили забыть об осторожности. Он тешил себя различными иллюзиями и приводил всевозможные доводы, чтобы оправдать перед самим собой сердечную слабость. Этот несгибаемый человек вел себя, как ребенок.
      – Что я должен делать? Куда мне направиться? – бормотал он. – Разве самые многолюдные места не будут самыми надежными? Если я немного замаскируюсь, то окажусь в большей безопасности в Мельбурне, чем где-либо еще.
      Какой-то голос нашептывал ему: «Берегись следовать этой мысли, она тебя погубит!» Но им владела страсть более сильная, чем разум.
      Весь день он провел в лесу, а когда настал вечер, направился в Мельбурн, куда вошел через Ричмонд.
      Макс снял маленькую комнатку в скромном доме, сбрил бороду, изменил прическу и облачился в простой костюм рабочего. Он поклялся выходить на улицу как можно реже.
      Несколько дней он провел в своем новом пристанище, залечивая ушибы, скрываясь от всех глаз и избегая контактов с людьми. Один, наедине со своими мыслями, он стал жертвой всяческих ужасов и тревог. Страшные терзания начались для него, он впал в глубочайшее уныние, он стремился увидеть Мелиду, чтобы вновь завладеть ею и убить. Часто воспоминание об унижении, которому он подвергся, потерпев поражение в борьбе с Томом, грызло его сердце. Он хотел убить Мелиду и отомстить Тому, отнявшему у него его жертву.
      Скоро одиночество стало непереносимым для него. Немного успокоенный тишиной, царившей вокруг него, и тем, что прошло некоторое время, он осмелился выйти поздно вечером и дошел даже до Сент-Килды.
      Теперь часто по вечерам, скрываясь в темноте за углом соседнего дома, он проводил целые часы, глядя в окно Мелиды.
      Однажды вечером он не увидел больше света в окнах. Домик был пуст. Семья доктора переехала.
      Макс в отчаянии вернулся к себе.
      Если бы он посмел, то пустился бы на поиски, собирал бы сведения о семье Ивенсов, но его удерживал страх. Однажды, возвращаясь вечером на свою квартиру, он почувствовал, что за ним следует какая-то тень. На другой день, когда он смотрел на улицу, прячась за занавесками, он вообразил, что полисмен на углу поглядывает в его сторону с особенным вниманием. Он был вынужден приговорить себя к полному секвестру.
      Лишенный единственного средства, могущего отвлечь его от тягостных мыслей, Макс ослабил железные пружины души. В нем как бы произошел переворот. Впервые за всю свою жизнь он завидовал счастью честных людей. Следя глазами за двумя детьми, игравшими на улице, он с удивлением почувствовал, что растрогался. Он стал думать о своем детстве и ощутил как бы освежающее дыхание воспоминаний, долгое время не всплывавших в его памяти.
      Макс родился в Лиме.
      Он не знал своих родителей, но, углубляясь все дальше в поток лет, он вновь представил себе образ женщины, взявшей на себя заботы о его детстве. Ее звали Мартой. Макс отплатил неблагодарностью за ее доброту, и все же она была единственным человеком, когда-либо ласкавшим его. Иногда он спрашивал себя, не голос ли крови вкладывал в сердце этой женщины такие нежные слова к нему и такое милосердие. Память об этой женщине теперь с непреодолимой силой овладела душой Макса.
      Один, опасаясь, смерти, будучи измучен страстями, пресытившись преступлениями, он невольно дошел до мысли, что надо приготовиться к смерти. Взявшись за перо, он написал своей благодетельнице, будто повинуясь зову свыше, как если бы она еще могла дать ему какую-то надежду на счастье.
      «Простите меня, – писал он ей, – простите меня. Вы подобрали меня в лохмотьях, завернули в свою шелковую накидку, отогрели на груди… Вы не покидали меня до того самого дня, когда я черной неблагодарностью отплатил вам за все ваши заботы. Вспоминаю: в тот день, когда ваш муж выгнал меня, у вас в глазах стояли слезы. Почему мои родители вместо того, чтобы положить меня у вашей двери, не размозжили мне голову?
      Без сомнения, я незаконный ребенок. И я шел прямо к пропасти, куда меня толкал рок. Если бы я вам поведал о моей скитальческой, одинокой жизни, полной ужасов, я бы вас возмутил. Боже, чего только я не натворил! Я богат, у меня более миллиона, но мне грозит кара. Я люблю женщину, которая предала бы меня палачу, если бы могла. Судите же сами, как я должен страдать!
      Долгими бессонными ночами я думаю о вас. Память о детстве освежает мой разгоряченный мозг. Я вспоминаю то время, когда, сидя рядом со мной, вы говорили о будущем, когда вы говорили вашей дочери: «Бланш, дитя мое, обними его, люби его, как брата – у него нет никого, кроме нас, в целом свете». И маленькая девочка с нежностью обнимала меня. Как она была прелестна! Розовые пальчики, золотистые волосы. Она была постарше и отличалась добротой.
      Если бы вы знали о мыслях, которые приходят мне иногда на ум. Но нет, эти мечты безумны. Я могу теперь только умереть. Если я избегну кары ополчившихся на меня людей, мне придется самому покончить со своим жалким существованием. Но я не хочу умереть, не простившись с вами, с вами – единственной доброй памятью в моей жизни. Мне кажется, что я умру в меньшем отчаянии, если смогу унести в могилу ваше прощение».
      Чтобы узнать, какой эффект произвело это письмо, мы вынуждены сделать читателей свидетелями сцены, которая через некоторое время произошла в одном из самых роскошных домов Лимы.
      Мужчина лет пятидесяти, высокий, худой, загорелый, с твердыми чертами лица взволнованно расхаживал по салону и хотел было дернуть за шнурок звонка, когда женщина, сидевшая за столом тонкой работы, вскочила и подбежала к нему. Она была прекрасна, хоть и не молода и казалась больной или испуганной.
      – Во имя неба, друг мой, – сказала она дрожащим голосом, – не унижайте меня, допрашивая передо мною ваших слуг.
      – Правда? – на его губах мелькнула ироническая улыбка. – Мне кажется, дорогая Марта, что когда вы оказывали им доверие, то были менее гордой. Ваша горничная открывала дверь кое-кому, тогда как другие слуги подстерегали мой отъезд.
      – Опять! – тихо воскликнула Марта. – Раймонд, в вас нет милосердия – вы обещали все забыть.
      – И я забыл бы, – ответил Раймонд уже с меньшим гневом, – если бы вы постоянно не заставляли меня вспоминать. Но нет, можно предположить, что вам доставляет удовольствие растравлять кровоточащую рану моего сердца. Я вам запретил переписываться с ним. Вы и так столько сделали для этого неблагодарного негодяя! В один прекрасный день он может узнать, что вы его мать и явится требовать у вас денег и, кроме того, какой-нибудь скандальной выходкой помешает свадьбе моей дочери.
      Раймонд дернул шнурок звонка с такой силой, что оторвал его. Появился лакей.
      – Дайте мне письмо, которое вам сейчас вручила госпожа, – строго сказал Раймонд.
      Лакей колебался.
      Раймонд сделал повелительный жест. Лакей поклонился и сбежал вниз.
      Марта прижала к глазам платок.
      – Полно, – не вытерпел муж, – не хватало только, чтобы вы изображали жертву и показывали красные глаза детям.
      – Боже мой, сударь, поимейте же ко мне жалость. Я так долго не писала ему! А если не простит мать, то кто простит его?
      – В последний раз, Марта, прошу избавить меня от упреков. Они несправедливы, я это уже доказывал вам. Когда я женился на вас, у вас ничего не было, но я вас любил. Никто не принуждал вас принять мое предложение. Известно ли было вашему отцу, что вы питали любовь к негодяю, бандиту, который не мог дать вам свое имя, поскольку был женат? Отец не заставлял вас насильно выходить за меня, если вы меня не любили. Я был вынужден потом предпринять долгое путешествие – вы знали, чего мне стоило покинуть вас. Я зам посвятил свою жизнь, свое сердце…
      Раймонд возбужденно ходил из угла в угол, черты его лица исказились, он испытал сильнейшую душевную боль.
      – Я сделал даже больше, – продолжал он, остановившись, перед женщиной, которая, сложив руки, опустив голову и закрыв глаза, будто молила о милости. – Я вам доверил свою честь. Честь, ради которой принес в жертву любовь и счастье. А что же сделали вы?
      Голова несчастной женщины совсем поникла, корпус ее начал клониться вниз. Она едва держалась на стуле. Раймонд выпрямил ее почти грубым движением.
      – Смотрите на меня и слушайте хорошенько в последний раз. Уезжая, я постарался окружить вас всеми заботами и доказательствами нежности, так что имел по крайней мере право хотя бы на признательность! – продолжал он, стискивая зубы в презрительной усмешке, – какие могут быть права в глазах женщин? Едва пушка возвестила об отплытии судна, увозившего меня, как ваш любовник пробрался в мой дом и упал перед вами на колени.
      Он остановился. Марта сделала движение, возможно собираясь ответить, но муж сказал с горькой улыбкой:
      – Я прекрасно знаю, вы хотите мне сказать, что не ждали его, что сопротивлялись… Сопротивлялись едва ли десять минут!..
      – Но вы должны понять, что я вела борьбу со своим сердцем, – ответила Марта, разражаясь слезами.
      – Несчастная! – закричал Раймонд в пароксизме гнева. – Разве я силой забрал твое сердце? Почему ты вышла за меня? Потому, что я богат и потому, что ты знала, что твой морской разбойник женат. Это была подлость – приносить в жертву меня!
      – Раймонд, вы никогда не были таким жестоким, сжальтесь надо мной, я совершила слабость, но без всякого расчета. А вы обвиняете меня в подлости!
      – Слабость! – повторил саркастически Раймонд. – Значит, это слабость, когда женщина спускает из окна по ночам веревочную лестницу любовнику и ставит на часах двух лакеев, как бы брат мужа не проведал о свиданиях. Вы называете это слабостью, но тогда надо простить вора, имевшего слабость стащить ваши деньги.
      – Ах, если бы вы были здесь, Раймонд, этого не случилось бы, но я тринадцать месяцев оставалась одна, осаждаемая этим человеком, которого я теперь так же презираю, как люблю вас. Почему вы меня так терзаете, если простили?
      – Если я смалодушничал и не наказал вас, как вы того заслуживаете, то лишь потому, что ваше отчаяние внушило мне страх, потому, что вы сделали мне лишь полупризнание и потому, что ваш любовник умер. Но восемнадцать лет спустя, когда я убедился, что молодой сирота, которому вы покровительствовали и которого поместили ко мне в качестве служащего – ваш сын, дитя адюльтера, принятое под супружеский кров, с которым обращаются почти как с законным ребенком, я думал, что сойду с ума и хотел вас убить. Несмотря на все ваши страдания, скрыть его пороки вы не смогли, и я сумел вам доказать, что он раз двадцать обокрал нас. Все же, считаясь с вашими просьбами и слезами, я выпроводил его, не поднимая шума, без скандала. Я удовлетворился тем, что пригрозил преследовать его, если он не покинет этот город. Я ему дал солидную сумму, чтобы он уехал, и заставил вас поклясться, что вы никогда не будете пытаться его увидеть и не станете отвечать ему, если он напишет. Вы обещали, но…
      В этот момент вошел лакей, держа в руке письмо. Он отдал его хозяину и удалился.
      – Вот письмо, которое мне кажется очень длинным, – сказал Раймонд, поворачиваясь к жене, которая упала на колени, – и оно адресовано «Г-ну Максу, до востребования, Мельбурн, Австралия».
      Раймонд облегчил свое сердце. Пока он говорил, гнев его прошел. Он посмотрел на бледную, дрожащую жену, затем приблизился к камину, взял спичку и поджег письмо. Подойдя к Марте, он поднял ее и сказал с нежностью:
      – Ну, бедная моя подруга, осушите свои слезы. Разве я делаю все это не ради вас? Неужели под моими упреками ты не разглядела мольбы? Я боюсь, как бы ты не скомпрометировала себя в глазах дочери. Марта, я хочу, чтобы тебя уважали! И, поскольку я страдал и страдаю, то имею право говорить: «Будь мужественной, наше испытание близится к концу. Думаю, что мы умрем молодыми, потому что наши сердца уже состарились.
      Марта не ответила. Ее глаза были устремлены на огонь, сжигавший письмо.
      – Ты прав, – пробормотала она, сжав голову руками, – я ему высказала в письме все, но может ли женщина остаться немой к просьбе сына, который заклинает ее, как свою мать?
      – Марта, – отозвался растроганный Раймонд, – всегда можно ответить ему, что его мать умерла.
      – Возьмите, прочтите его письмо, – сказала Марта, вынимая бумагу из ящика.
      Раймонд вздрогнул, но взял письмо и пробежал его глазами.
      – Ну, так кто же причинил ему все беды, на которые он жалуется? – вопросил он, возвратив письмо жене. – Если бы он порядочно себя вел, то и сейчас был бы здесь. Может ли любая мать сделать больше, чем вы сделали для него, Марта? Поверьте мне, у него дурные наклонности. Нельзя давать волю жалости, которая вас погубила бы, не спасая его. Судя по тому, что он пишет о себе сам, кто знает, в чем он виновен? Я не хочу вас больше расстраивать, – продолжал Раймонд больше с грустью, чем со злобой, – но должен сказать, что этот человек еще в детстве имел скверную натуру, и ничто, никакое его преступление меня не удивит. Ради вас самой умоляю, не отвечайте ему.
      – Я не отвечу, – обещала Марта, падая на стул. Раймонд ушел. Встретив дочь, он поцеловал ее и послал к матери.
      Марта, увидев ее, ужаснулась, словно Бланш могла догадаться о содержании письма, которое она конвульсивно сжимала в руке, и бросила бумагу в огонь.
      Раймонд, спустившись, приказал слугам отдавать только ему письма, приходящие издалека.
      Почтовое учреждение Мельбурна находилось в большом здании, отделанном сталью. Оно было одноэтажным. В те дни, когда приходило судно, перевозящее депеши и письма, почтамт буквально осаждали. Так как ни один эмигрант не знал точно, уедет он из Мельбурна или останется, все письма носили пометку «до востребования». Улица перед зданием была запружена народом. Шум и толчея здесь не поддавались никакому описанию.
      Перед дверью почтамта и в коридорах дежурят много полицейских с целью поддержания порядка. Но, несмотря на их усилия и на то, что из предосторожности был установлен железный турникет, люди устремились на почтамт, толкая и давя друг друга. Каждый спешил попасть туда побыстрее.
      Никогда Жоанн не видел столько народа перед почтой, как в тот день, когда он принес туда письмо Мелиды. Он пропустил вперед самых нетерпеливых. Блуждая рассеянным взглядом по толпе, он заметил человека, чья походка показалась ему знакомой. Но этот проблеск внимания был мимолетным, и на нем не задержалась его мысль. В ту же минуту его взгляд обратился на молодую пару. Юная женщина еще носила белый капор, украшенный цветами – признак, по которому в этой стране узнают новобрачную.
      Она опиралась на руку мужа с нежной непринужденностью. Оба они читали письмо, а лица их сблизились, словно для поцелуя.
      Жоанн с завистью смотрел на них. Ему вспомнилось его погибшее счастье. Он подумал о бедной Луизе, которая была одного возраста с этой новобрачной. «Мы могли быть также счастливы», – сказал он себе. Кровь прихлынула к его сердцу. Он поник головой, а когда вышел из своей задумчивости, молодожены уже скрылись.
      «Полно! – подумал он, продвигаясь вперед. – Так судил Бог. – Затем, проведя по лицу рукой, прошептал с бешенством: „Нет, это не Бог заставил меня так страдать, это…“
      Жоанн очутился перед ящиком для писем. Он машинально опустил послание Мелиды. Но тут же он отскочил назад, пожирая взглядом группу людей, собравшуюся возле окошечка. Один из этих людей нагнулся, чтобы поговорить со служащим почты. Жоанн не мог рассмотреть его так, как ему хотелось бы. Он подошел и стал прислушиваться, сдерживая дыхание. Голос, который он скорее угадывал, чем расслышал, говорил очень тихо, так как служащий заставил его повторить.
      – Я спрашиваю, – произнес мужчина громче, – есть ли у вас письма на имя господина Макса.
      Крик, похожий на вой шакала, вырвался из груди Жоанна. Он пробился сквозь толпу с помощью локтей и очутился прямо перед Максом, который поднял голову.
      – Наконец-то я тебя нашел! – крикнул Жоанн с мрачным смехом.
      Макс, бросая вокруг растерянные взгляды, конвульсивно вздрагивал, он оперся о стену.
      – Ну, – сказал презрительно Жоанн, – ты, кажется, собираешься в обморок упасть и этим славным людям придется унести тебя? – он указал пальцем на двух приближавшихся полицейских.
      Эти слова напомнили Максу, какой опасности он подвергается.
      – Будьте осторожны, Жоанн, – пробормотал он тихо, – если вы скажете еще хоть слово, то это будет моим смертным приговором.
      – Я это прекрасно понимаю, – ответил Жоанн, – принудив меня страдать, вы ожесточили мое сердце, я не побледнев, буду смотреть, как вас повесят. – На помощь, полисмен! – закричал он, указывая на Макса. – Держите этого человека! Он убийца, каторжанин, бежавший из Сиднея!
      Один из полицейских коснулся плеча Макса своей палкой. Тот был арестован.
      На мгновение любовь к свободе кольнула его сердце, и лицо приняло выражение особенной жестокости, которое иногда было ему свойственно. Если бы он мог пробить себе дорогу даже ценою горы трупов, он не колебался бы. Пять или шесть полисменов приблизились к нему, словно ведомые инстинктом и заключили его в круг, прорываться сквозь него было бы безумием.
      Обвиняемый и обвинитель рядом дошли до двери тюрьмы, сопровождаемые толпой любопытных.
      Ничто не бывает неистовее гнева, который в конце концов вспыхивает после долготерпения в обычно кротких натурах.
      Жоанн походил на тигра, который, захотев сожрать человека, наткнулся зубами на стальной панцирь.
      – Я должен был убить тебя сам, – сказал он Максу, – так я лучше отомстил бы за себя.
      – Должно быть, вы побоялись, что я буду защищаться, – ответил Макс, к которому вернулась вся его гордость. – Вы нашли средство более надежное и менее опасное. Вы осторожный малый, Жоанн, а осторожность у некоторых людей переходит в трусость.
      – Негодяй! – закричал Жоанн, обезумев от гнева. – Я отдал бы половину крови, которая во мне еще осталась, чтобы доказать тебе обратное.
      – Поберегите свое хладнокровие, вы в нем будете нуждаться для того, чтобы просить вознаграждения у судей. Вы знаете, без сомнения, что за мою голову назначена награда.
      – Не разрешайте ему оскорблять меня, – заявил Жоанн в порыве ярости, – или я свершу правосудие сам.
      – Я хорошо посмеюсь, если ты сделаешь это, – ответил Макс с ужасным цинизмом. – Если ты убьешь меня только наполовину, тебя повесят вместе со мной.
      Жоанн был изнурен. У него не хватило сил бороться со страшной энергией этого человека.
      – Как! – воскликнул он после минутного молчания, – в вашей душе нет ни тени раскаяния и вы готовы умереть, не испрося прощения у Бога! Там, напротив тюрьмы, в этом домике находится умирающая Мелида. И, зная, что она сойдет в могилу… одна или с вашим ребенком, неужели вы удержитесь от слез и сожалений?
      Они должны были ступить за дверь тюрьмы, когда Жоанн произнес последние слова. Макс остановился, пристально глядя в направлении, указанном Жоанном.
      – Там! Там! – повторял он, словно пораженный в самое сердце! – Она там!
      В этот момент, как бы в ответ на его восклицание, на балконе появилась Бижу. Макс испустил крик и протянул руки, шепча имя Мелиды. Затем, овладев собой, он позволил себя увести.
      – Следуйте за нами, сэр, – повернулся полицейский к Жоанну. – Вы должны повторить свое заявление перед судьей.

      Жоанна на несколько минут оставили одного. Гнев его остыл. Ради интересов своих друзей он даже сожалел о том, что сделал. Он подумал о последствиях, которые процесс Макса мог иметь для чести Мелиды и сказал себе: «Преследуя свою месть, я действовал, как эгоист».
      Его позвали на очную ставку с Максом.
      Обвиняемый вошел, пошатываясь, будто пьяный. Он был бледен и по лицу его струился пот. Он с глубоким уважением склонился перед судьями, затем, повернувшись к Жоанну, сказал:
      – Я вас избавлю от труда меня разоблачать, я не пытаюсь спасти жизнь, ставшую для меня невыносимой. Все кончено для меня на этой земле. Не упрекайте себя за то, что вы меня выдали, Жоанн. Рано или поздно – я заплатил бы свой страшный счет правосудию. Если б я употребил свою энергию и ум на добро, я стал бы выдающимся человеком! Я один совершал вещи, почти невероятные. Только вдвоем я предпринял нападение на золотой эскорт, которое приписывали большой группе. Правда, что я сам убил своего сообщника, желая забрать все и опасаясь, что он меня выдаст.
      При этом откровенном признании о грабеже эскорта, что было настоящим событием в колонии, судья сделал движения изумления и почти удовлетворения. Безнаказанность этого нападения вызывала горечь у всего судебного магистрата.
      Макс продолжал, не подавая вида, что заметил произведенное впечатление.
      – Я знаю, что не заслуживаю никакого сожаления. Мой ум и полученное воспитание должны были бы препятствовать моим дурным наклонностям, я же не пытался с ними бороться. Жалость была мне неведома. Я совершал преступления без нужды. Должно быть, мое сердце устроено иначе, чем у других людей. Я обокрал своих благодетелей, мог убить незнакомца… Жоанн знает только часть преступлений, в которых я повинен. Я расскажу вам все сам, так как если вам будет рассказывать кто-то другой, вы не поверите. Шайка грабителей золота, которая появилась на приисках Балларэта, состояла из меня и моего сообщника Резаки, убежавшего, как и я, с сиднейской каторги. Он был замечательным человеком в своем роде.
      Тогда Макс начал перечислять длинный перечень краж и убийств, несколько раз слушатели этой исповеди содрогались от ужаса.
      Макс остановился на минуту, вытер лоб и продолжал свой рассказ.
      Дойдя до того момента, когда он познакомился с доктором и его дочерьми, он посмотрел на Жоанна, который столь же бледный, как и он, приложил палец к губам, словно умоляя его замолчать.
      – Это все… – сказал Макс, опустив голову.
      – Уведите арестованного, – распорядился судья. Макса отвели в его камеру: кровать, матрас из кукурузных листьев, серое одеяло составляли всю ее обстановку. Он бросился на убогое ложе и, сжав руками голову, предался мрачному отчаянию человека, который, оставшись наедине со своей совестью после того, как вел жизнь, запятнанную преступлениями, ждет в предсмертном бодрствовании, что совершится людское правосудие.
      Жоанн вышел из суда, измученный волнениями. Он одновременно и желал, и боялся навестить сейчас семью доктора.
      Он пересек площадь. Перед тем, как войти, он поколебался, а затем постучал в дверь, с ужасом глядя на тюрьму.
      – Боже мой, Боже мой! – пробормотал он, – как скрыть от них? Лишь бы только они ничего не узнали…
      – Что с вами, Жоанн? – спросил доктор Ивенс, открывая дверь. – Вы, по-видимому, страдаете?
      – Нет, доктор, уверяю, я чувствую себя очень хорошо.
      Подойдя к стулу, он сел.
      – А я вам говорю, что вы мучаетесь.
      – Пустяки, может быть, немного устал.
      Через несколько минут Жоанн поднялся со стула и подошел к окну.
      «Отсюда невидно ничего, – подумал он, – но из комнат верхнего этажа должен быть виден двор тюрьмы.
      – Вам нужно оставить этот дом, доктор. Здесь придется наблюдать очень грустное зрелище…
      – Я не гляжу в окно, – ответил доктор Ивенс. – Думаю, что мои дочери тоже.
      – Увы! – пробормотал Жоанн, – можно увидеть и не желая.
      – Впрочем, вы же знаете, что мы скоро уедем, – сказал мистер Ивенс, не понимавший настойчивости Жоанна, – вид Австралии пагубно сказывается на нас и, поразмыслив, я решил, что лучше быть бедным на родине, чем богачом на чужбине. Поезжайте с нами, Жоанн, мы не образуем веселого кортежа, зато вместе вернемся в Англию.
      Жоанн не отвечал.
      Он не мог отвести глаз от тюрьмы. Он представлял себе уже виселицу, высившуюся посреди двора. Он считал размеренные шаги часовых в красной форме, прохаживавшихся у подножия стены, и думал о том, что этой площади суждено стать местом кровавой развязки драмы, в которой семья Ивенсов и он сам являлись главными действующими лицами.
      В этот момент вошли обе молодые девушки. Мелида опиралась на руку Эмерод, ее головка склонилась ей на плечо.
      – Как вы себя чувствуете? – спросил Жоанн, подойдя к ней.
      – Лучше, много лучше, – отвечала Мелида, которая видела грустный взгляд отца. – Я чувствую себя совсем хорошо.
      Эти слова странно контрастировали с синими кругами, возникшими возле ее глаз и тусклой белизной щек и лба.
      – Мужайся, – сказала Эмерод, обнимая ее, – мы вскоре уедем.
      – Да, – отозвалась Мелида с улыбкой, исполненной ужасной грусти, – да, я скоро уеду.
      – Нехорошая, – осудила ее Эмерод вполголоса, указывая ей глазами на отца.
      – Нет, никогда у меня не достанет храбрости предупредить их, – сказал себе Жоанн, волнуясь все больше и больше. Как сказать бедной женщине: «Завтра, может быть, будут вешать отца вашего ребенка!»
      Как сказать отцу: «Негодяй, обесчестивший вашу дочь, умрет на ваших глазах. Радуйтесь!»
      Он подумал, что доктор почти не выходит из дома, а миссис Ивенс и Эмерод погружены в заботы, которые нужны Мелиде и Бижу.
      Есть шансы, что фатальное известие их не достигнет. Бог, без сомнения, убережет их от этого последнего горя!
      Судебные формальности в английских колониях гораздо менее затянуты, чем во Франции. Впрочем, признания Макса были из ряда вон выходящими и побуждали к немедленной развязке.
      Два дня спустя после своего ареста Макс вновь предстал перед судьями.
      Зал был переполнен любопытными.
      Присутствие духа ни на мгновение не изменило подсудимому. Он отвечал с легкостью и непринужденностью, которые поразили судей. Он подробно рассказал о своих преступлениях со спокойствием, заледенившим присутствующих ужасом.
      Затем Макс с невероятным хладнокровием выслушал свой приговор.
      Заметили даже, что когда в тишине прозвучало слово «смерть», Макс поклонился и пробормотал: «Наконец-то!»
      Казнь должна была состояться на следующий день. Его отвели в камеру смертников.
      Едва Макса заперли, как он увидел, что дневной свет в камеру проникает через отверстие, пробитое в восьми или десяти футах от пола и выходящее на площадь. С этих пор у него была только одна мысль, одно желание – взглянуть на дом, где жила Мелида. Подпрыгнув до маленького оконца, он уцепился за железные прутья, перегораживавшие его. Глаза Макса горели… Часовой, заметивший его, велел ему слезть вниз. Он разжал руки и упал мешком на пол. Однако он успел заметить Жоанна, который пересек площадь и постучал в дверь дома доктора.
      «Он идет им сказать, что я нахожусь здесь, – подумал Макс. – Не жалость они будут испытывать, а омерзение. Я хочу, чтобы она увидела мою смерть, это придаст мне мужества».
      И Макс снова повис на прутьях.
      Ему опять приказали слезть. Один из стражей, предупрежденных часовым, пригрозил перевести его в подземный карцер, если он не прекратит виснуть на окне. Он обещал повиноваться, но, как только тот ушел, он тут же попытался устроить из своей широкой кровати возвышение, которое позволило бы ему смотреть наружу, не берясь за прутья окна руками и не прижимаясь к ним лицом. Он долго оставался на своем импровизированном возвышении, следя за тем, что делалось у доктора, надеясь, что оттуда будут смотреть в его сторону. Он не увидел ничего, и, если бы даже они взглянули на тюрьму, как они смогли бы отличить его окошечко от сотни других в стене.
      На другой день с пяти часов утра толпы мужчин и женщин заполнили все улицы, прилегающие к площади. Серый туман поднимался над землей. Все шли без шума и говорили тихо. Эта толпа собиралась на казнь, будто на спектакль, но какими бы бесчувственными люди ни были, или сколько ни казались бы такими, все же приготовления к смертной казни обязывают к некоторой торжественности. Шум, сначала неясный, становился все более различимым. Исходя из середины людской массы, он напоминал рокот прибоя.
      – В котором часу казнь? – спросила одна женщина другую, когда они приближались к тюрьме.
      – Говорят, в восемь, – отвечала та хриплым голосом, – по я знаю, что надо приходить на час пораньше.
      – Ты уже видела, как вешают? – снова спросила первая. – Я иду смотреть впервые.
      – Уже давно никого не вешали. А я видела, как шестерых повесили одного за другим. Но никто из них не заслуживал смерти так, как этот.
      – Он стар? – вмешалась третья кумушка.
      – Нет, он молодой.
      – Красивый?
      – Говорят, что да. Ну, мы посмотрим.
      – Ой, я к счастью, почувствовала себя плохо и лучше не пойду, – сказала первая женщина, остановившись.
      – Мокрая курица! – проворчала другая. – Тогда ты ничего не увидишь.
      Они подошли ко двору, огороженному досками.
      – Мы увидим, как его выводят?
      – Нет, нам будет видно только тогда, когда он взойдет на эшафот и его вздернут.
      Десятки групп переговаривались так в ожидании осужденного.
      Двое мужчин, прислонившись спиной к воротам ограды, курили устрашающие черные трубки и тихо беседовали:
      – Экая досада! Несправедливо! Прежде чем повесить, надо было дать ему время воспитать учеников. Вот это парень! И суждено же ему было так попасться! Каждый раз, когда я вижу повешение, я обещаю себе бросить свое занятие.
      Мы уже говорили, что лицо Макса было красивым, несмотря на проскальзывавшее иногда выражение жестокости. Когда он появился на возвышении между двумя палачами, ропот восхищения и огорчения пробежал в толпе, собравшейся посмотреть на его казнь.
      – Какое несчастье! – неслось со всех сторон. – Такое злое сердце и столь красивое лицо! Кто ожидал это увидеть?
      Едва дверь коридора, по которому обвиняемых подводили к возвышению, была открыта, как Макс поискал глазами дом мистера Ивенса.
      «Они еще спят, – подумал он, – а я, я должен сейчас умереть!»
      Его лицо затуманила грусть, не походившая на страх. Он размеренным шагом поднялся по ступенькам, ведущим на возвышение. Тогда-то толпа и увидела его к своему удовольствию.
      Рубашка Макса была до половины расстегнута, оставляя шею обнаженной, его черные волосы были зачесаны назад, глаза имели самый чистый и нежный голубой цвет. Он был очень бледен и в нем чувствовался какой-то аристократизм, что редко встречается в людях подобного сорта.
      – Боже мой, какая жалость! – воскликнула одна женщина, тронутая его видом.
      – Ты замолчишь? – проворчал толстый мужчина, дав ей толчок, скорее напоминавший удар кулаком. – Ты находишь его слишком красивым для виселицы? Может быть, ты хочешь повиснуть у него на шее вместо веревки, которую ему сейчас наденут? Увидишь, каким он станет красавцем, когда заболтается в воздухе!
      Макс водил глазами по этой колыхавшейся толпе, но не видел ее.
      – Станьте сюда, – приказал ему палач, показывая на место у подножия виселицы. Макс подошел, не отводя взора от дома доктора.
      – О! Если бы мое желание осуществилось! – прошептал он с оттенком безумия. – Мелида, Мелида! Я хочу тебя увидеть!
      Едва он проговорил это, как окно на первом этаже отворилось. Вслед за этим, одетая только в белый пеньюар, Мелида появилась на балконе, как портрет во весь рост. Она смотрела на толпу, ничего не понимая. Затем, поискав глазами то, на что все глядели, она различила трех человек под виселицей. Мелида хотела уже отвернуться, как вдруг ей показалось, что один из этих людей делает ей знаки.
      Макс, увидев ее, приблизился к краю возвышения и, показав на сопровождавших его людей, сделал знак, что он должен сейчас умереть. Потом он сложил вместе ладони, как бы прося у нее прощения. В заключение этой драматической пантомимы он прижал одну руку к сердцу, а другой послал ей воздушный поцелуй.
      Страшный крик прорезал воздух. Толпа зашевелилась, люди поворачивали головы в том направлении, в котором осужденный делал знаки, но ничего не увидели. Макс посмотрел на палачей с решительным видом, словно говорившим: «Чего вы ждете?»
      Он сам надел петлю себе на шею.
      – Вы готовы? – спросил он. – Закончим же. Я вас прошу только об одном: закройте мне потом лицо.
      Молодой помощник палача, стоявший слева, кивнул в знак согласия. Он поднялся на лесенку, находившуюся позади виселицы. Все взоры были прикованы к нему. Когда он оказался на самой верхней ступеньке, палач и его помощник выбили лестницу у него из-под ног, и преступник повис в воздухе.
      Жоанн в этот миг и явился на площади. Он хотел успеть к доктору до начала казни.
      – Великий Боже! – воскликнул он. – Казнь перенесли на более раннее время. Я пришел слишком поздно! Это окно открыто… Хоть бы они ничего не увидели!
      По странной случайности помощник палача, который должен был набросить платок на лицо осужденного, отошел в тот момент, когда предсмертные конвульсии повешенного стали особенно сильными. Платок упал, открыв лицо Макса, которое уже посинело.
      Жоанн с ужасом отвернулся. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был собрать все свое мужество, чтобы перейти площадь.
      В тот момент, когда он хотел постучать в дверь, она внезапно отворилась и мимо него пробежала наспех одетая служанка, крикнув ему на ходу:
      – Я побежала за акушером.
      Жоанн вошел. На первом этаже никого не было. Он услышал рыдания и поспешил на второй этаж. Картина, которая предстала перед его глазами, заставила его замереть на пороге.
      Мелида в эту ночь спала еще более беспокойно и лихорадочно, чем обычно. Шум, который на рассвете начался на улице, мешал ей. Она встала и машинально открыла окно. Когда она узнала в осужденном Макса, то испустила душераздирающий крик и опрокинулась навзничь.
      Доктор и Эмерод прибежали, услышав этот крик. Они увидели толпу и повешенного, но не узнали его. Однако они не сомневались, что вид ужасного зрелища явился причиной обморока Мелиды.
      Эмерод бросилась к сестре. Доктор опустился на одно колено и положил на другое головку дочери.
      – Боже мой! – воскликнул он, залившись слезами. Она умерла!
      – Невозможно, отец, вы ошибаетесь, – ответила Эмерод дрожа.
      При слове «умерла» рыдания вырвались из груди бедной матери, которая немая и неподвижная, ожидала, что скажет муж, и, опираясь на стену, пыталась прочесть молитву, которую от волнения забыла.
      – Я не могу прощупать пульс – сказал доктор, – я слишком взволнован, у меня немеют конечности. Врача! Приведите врача, акушера! Скорее! Я чувствую, что мне изменяет рассудок…
      – Отец! Милый отец! – возопила Эмерод умоляющим голосом. – Придите в себя, пожалейте нас!
      Жоанн вошел в комнату.
      – Ах, это вы! – воскликнула Эмерод. – Подойдите сюда, взгляните, ваши глаза не залиты слезами, как мои, – правда, что она не умерла? Я уже ничего не вижу.
      Жоанн нагнулся и спросил Эмерод:
      – Значит, она узнала?
      – Кого? – удивилась девушка.
      – Это правда, что она не успела вам ничего сказать? – Там висит ОН, – прошептал молодой человек, протянув руку в направлении виселицы.
      – Он?! – с ужасом вопросила Эмерод, глядя на казненного из окна. – Боже милостивый! Этот человек должен был кончить так, но она!..
      В это время доктор закричал, радуясь, как ребенок:
      – Ее сердце бьется! Я чувствую ее сердце! – Затем вдруг помрачнев, он продолжал, качая головой: – Но она еще не спасена. Помогите мне, Жоанн, мы перенесем ее в комнату матери.
      Эмерод закрыла окно, выходившее на площадь, и прошептала:
      – Боже! Не дай родиться ребенку у той, чья душа скоро отлетит на небо.
      Мелида пришла в себя. Она громко кричала, хотя не помнила происшедшего.
      – Идите, идите скорее! – сказал доктор врачу, которого привела служанка, – у нее начались схватки. Я не могу вам помогать. О, сэр, я отец и вручаю вам свое дитя. Она так слаба, так страдает! Необходима большая предосторожность.
      – Положитесь на меня, – сказал врач, пожимая ему руку. – У меня тоже есть дети, и я вас понимаю.
      Он прошел к роженице. Семья собралась за дверью комнаты, бледнея при каждом крике Мелиды.
      За что это бедное, обессилевшее, лишившееся рассудка создание было обречено страдать несколько часов, ведает один Бог.
      Это было странное зрелище: четверо человек неподвижно стояли, стараясь сдерживать даже дыхание и отвечали стонами на крики несчастной. Но вот наступила тишина. Доктор, думая, что его дочь умерла, открыл дверь и все четверо устремились в комнату. Мелида лежала на кровати бледная, изнуренная, недвижимая. Все же по колыханию груди было видно, что она жива.
      Никто не осмеливался расспрашивать врача.
      – Я сделал все, что мог для спасения ребенка, по у матери было падение, видимо, она упала неудачно. Ребенок умер за два часа до появления на свет, – объяснил он.
      – Это неважно, поскольку моя дочь спасена! – воскликнул доктор, может быть, чересчур поспешно.
      Эмерод и Жоанн украдкой переглянулись…

      Прошел месяц, но прилежные заботы доктора, миссис Ивенс и Эмерод не могли восторжествовать над лихорадкой, которая совершенно лишила Мелиду рассудка.
      Так прошли еще два месяца.
      На другой день после того, как мистер Ивенс заметил беременность Мелиды, узнал всю глубину несчастья, свалившегося на семью, он, не сказав никому, написал обо всем Вильяму Нельсону, чтобы возвратить ему свободу от слова, данного Мелиде.
      Получив ответ Вильяма, мистер Ивенс бережно сохранил его. Он больше рассчитывал на это письмо, чтобы произвести переворот в душе Мелиды, чем на все доводы разума.
      Однажды ночью, когда Эмерод дежурила возле больной, та проснулась и долгим взглядом посмотрела вокруг себя. Затем, обратившись твердым голосом к сестре, вдруг спросила, будто вспомнила сон: – Эмерод, где мой ребенок?
      Эмерод изумилась – она еще не осмеливалась поверить в пробуждение разума своей сестры.
      Но та привстала на постели и повторила, все так же глядя на нее:
      – Я тебя спрашиваю, где мой ребенок?
      Эмерод с радостью бросилась к кровати. Она хотела обнять Мелиду, но молодая женщина отталкивала ее, требуя ответа на свой вопрос.
      – Он умер, – тихо сказала Эмерод, – но речь идет о тебе: ты всех нас очень напугала.
      Мелида уронила голову на подушку, и крупные слезы потекли по ее щекам.
      «Она бы его любила!» – решила про себя Эмерод.
      Затем она спустилась, разбудила отца и объявила, что сестра пришла в себя.
      Мистер Ивенс наспех оделся и, захватив письмо Вильяма, поднялся к младшей дочери, которую он осыпал ласками и вопросами.
      – Слушай, дорогое мое дитя, и читай вместе со мной, если хочешь. Это твое и наше счастье. – И он показал ей письмо.
      – Взгляни! Оно подписано Вильямом Нельсоном. Это имя заставило вздрогнуть больную. Она смотрела на отца и внимательно слушала.
      Доктор читал:
      «Дорогой отец, – позвольте называть вас так, как и прежде до этого столь несчастного для всех нас вашего путешествия в Австралию, – я получил ваше письмо, из которого узнал весьма грустные новости: моя бедная Мелида была похищена, обесчещена и скоро станет матерью».
      Мелида вздохнула и откинулась назад.
      – Довольно, отец, – попросила Эмерод с беспокойством.
      – Нет, дитя, – ответил он, – радость не убивает. И он продолжал читать:
      «Все это ужасно и я думал, что сойду с ума от горя. Все-таки, отец, мои слезы высохли бы быстрее, если б я смог жениться на другой».
      Мелида сделала движение и прижалась к груди отца.
      «О, как я хотел бы быть возле нее, чтобы защитить или отомстить за нее. Вот что сделало бы меня счастливым по-настоящему сейчас, когда я считал себя самым счастливым из людей: негоциант, у которого я служу, сделал меня своим наследником. Теперь я обладаю рядом преимуществ, которые сулят мне богатство. И вот, когда у меня сердце было переполнено радостью, я получил ваше письмо. Вы пишете, что возвращаете мне свободу. Ах, отец мой, отец! Как вы могли сомневаться во мне? Возвращайтесь, возвращайтесь скорее, привезите мою жену и ребенка, которого я приму, как своего. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, когда я пишу эти строки, – я ни в коем случае не стану переносить на невинных тяжесть вины преступника. Скажите Мелиде, что я окружу ее такими заботами, что она забудет эти два проклятых года. Во всем виноват я: если бы у меня были деньги, она не уехала бы. Попросите от моего имени прощения у нее за мою бедность. Я не хочу, чтобы она говорила со мной о прошлом, которое будоражит мне кровь; то, что было, умерло».
      – Умерло! – повторила Мелида, словно пытаясь что-то припомнить.
      – Ну, дитя мое, разве это письмо не сделало тебя счастливой? Разве Вильям не самый благородный из людей? Ты не хочешь ему написать?
      – Нет, – отозвалась Мелида с какой-то рассеянностью, удивившей доктора.
      Казалось, она делала усилия, стремясь воскресить в своей памяти нечто из прошлого…
      – Я уже давно заболела, – сказала она. – Не произошло ли до моей болезни какого-либо странного случая?
      – Нет, – ответили одновременно доктор и Эмерод. – Но у тебя была лихорадка – в бреду столько мерещится.
      – Может быть, – ответила Мелида с недоверчивым видом.
      На другой день она обратилась с тем же вопросом к матери и Жоанну, которые дали ей тот же ответ. По мере того, как к ней возвращались ясность мыслей и чувств, она проникалась все больше одним желанием – покинуть Австралию и вернуться в Англию. Но доктор находил ее слишком слабой, чтобы она могла пуститься в столь долгое путешествие. Однако она настаивала на этом с таким упорством, что мистер Ивенс счел более опасным противоречить ей, чем уступить.
      Он обещал ей заняться приготовлениями к отъезду.
      Начиная с этого времени, Мелида почувствовала себя лучше. Она была в состоянии вставать и ходить.
      Несколько дней спустя двое мужчин, взяв один другого под руку, возвращались из порта в город. Начался декабрь и стояла удушающая жара. Эти два человека были мистер Ивенс и Жоанн, которые направлялись в дом доктора, забронировав места на «Морской звезде» – прекрасном трехмачтовом судне, которое через восемь дней должно было отплыть в Европу.
      – Я приду завтра позднее, – сказал Жоанн миссис Ивенс и ее дочерям, – мне нужно попрощаться с могилой Луизы.
      – Вы не пойдете один, мы тоже отправимся с вами, – ответила Эмерод.
      – Это будет моим первым выходом из дома, – сказала Мелида, протягивая ему руку. – Я обязана оказать вам этот знак дружбы.
      Том распрощался с семьей доктора. Он завел маленькое дело и нашел себе жену, которую привлекло его доброе лицо и веселый характер.
      – Ты счастлив, парень, тем лучше, – порадовался за него доктор, – потому что никто этого не заслуживает лучше тебя. Я хочу тебе оставить память о нас, но я не богат, и, если Кеттли не будет тебе помехой, я отдам ее тебе. Бедное животное, такое умное и ласковое! Я не желал бы продать ее кому-то, кто может плохо обращаться с ней.
      – Ах! – воскликнул Том, подпрыгнув от радости, – какая удачная мысль пришла вам в голову. Мне нужна лошадь, чтобы ездить по делам, и будьте спокойны, эти поездки явятся для Кеттли удовольствием. Когда она станет подниматься в гору, я буду подталкивать повозку, а если она начнет спускаться, я придержу ее. Она не испытает недостатка в корме, вот увидите!
      – Нет, я не увижу, – ответил доктор, улыбаясь, – но я верю тебе на слово.
      – Посмотрите на Актеона, – продолжал Том, гладя собаку, – он куда жирнее меня.
      В самом деле, Актеон являлся непререкаемым свидетелем заботы Тома о животных, находящихся на его попечении. Он завилял хвостом, казалось, желая сказать: «Это правда».
      Оставалось только передать Тому Кеттли, трогательно попрощавшись с нею при этом. Уже долгое время кобыла являлась как бы узницей. Во время болезни Мелиды никто не ездил на ней. Она обезумела от радости и дважды сбросила с себя нового владельца, не причинив ему никакого вреда. Том обратился к ней с упреками, на которые она ответила коротким ржанием и взбрыкиванием. Он решил увести ее на поводу.
      Во время пути он раз двадцать оборачивался, чтобы погладить нос кобылы. Доктор нашел средство сделать обоих счастливыми.
      Все было готово. И вот наступил день отъезда. Все пешком дошли до настила на пристани. Доктор подал руку Мелиде, Жоанн предложил свою помощь Эмерод. Потом настала очередь миссис Ивенс и Бижу, которая, как все дети, радовалась отъезду и была более шаловливой и непослушной, чем всегда.
      – Опирайся на мою руку, детка, волнуясь, говорил доктор Мелиде. – Смотри, какое чистое небо – это доброе предзнаменование. Осторожнее, ты еще так слаба. Я должен был бы отложить наш отъезд и не уступать твоим настояниям.
      Мелида пожала отцу руку. Она хотела ободрить его и пыталась улыбнуться, но эта улыбка вышла такой грустной, что мистер Ивенс едва сдержал слезы.
      – Полно, дитя мое, – сказал он тоном ласкового упрека, – не иди, опустив лицо вниз. Подними головку и посмотри на горизонт. Ты хорошо знаешь, что там тебя ожидает счастье – через три месяца ты увидишь Вильяма и Англию.
      Мелида покачала головой с сомневающимся видом. Отец не пытался более развлечь ее и оставил погруженной в размышления.
      «Морская звезда» находилась на большом рейде, иначе говоря, она была примерно на расстоянии мили от пристани. Путники разместились в барке, которая должна была отвезти их на борт судна. День был великолепный, дул свежий ветерок. Барка тихо скользила по воде, слышались лишь удары весел по воде, хлопанье птичьих крыльев в воздухе над водной гладью, напоминавшей зеркало, – птицы всегда сопровождают эти суденышки.
      Бижу была восхищена. Она погружала в воду свои пухлые ручонки и брызгала то туда, то сюда. Она со смехом ждала, что ее приласкают или станут бранить, но никто не высказывал раздражения – каждый погрузился в свои горькие мысли.
      По мере того, как они приближались к судну, все громче слышались веселые крики и песни. На борту царили шум и беспорядок, который трудно было себе представить. Это был взрыв общей радости. Несмотря на свое пристрастие к путешествию, англичане всегда жаждут вернуться в свою страну и повторяют в разных концах света: «Родина, милая Родина, ничто не заменит тебя!»
      Представьте столпившихся на палубе четыреста эмигрантов, для которых кончилось изгнание, и тогда вам станут понятны веселые крики «ура», под которые семья Ивенсов поднялась на борт. Казалось, все были охвачены каким-то сладостным бредом.
      Веселье всегда мучительно для тех, кто не может его разделить. Доктор поспешил с женой и дочерьми укрыться в предназначенных им каютах.
      Все же мистер Ивенс полагал, что это путешествие пройдет спокойнее, чем первое. Он не был теперь судовым врачом, а только пассажиром, и теперь мог посвятить все заботы своей семье.
      Внезапно шум прекратился, точно по волшебству: капитан дал команду к отплытию.
      Раздались три или четыре свистка, и матросы стали поднимать якорь с той горловой, ритмичной песней, которая помогает тащить канат всем вместе, напрягая силы в нужный момент и действуя слаженно, как один человек.
      Два пушечных выстрела прогремели в воздухе, как прощальный привет путников жителям города.
      В этот момент, удаляясь от места своих страданий, Жоанн и Мелида оглянулись назад.
      Жоанн искал глазами могилу Луизы и упрекал себя за то, что покидает ее.
      Мелида, казалось, хотела различить в серых очертаниях города, который начинал исчезать на горизонте, какое-то место. Призрак прошлого продолжал преследовать ее.
      Наступила ночь. Огонь берегового маяка давно уже скрылся вдали, а она все еще что-то пыталась увидеть во тьме.
      Наконец, покинув место у борта, где она стояла почти все время неподвижно, Мелида взяла за руку сестру и отвела ее в сторону, чтобы никто не слышал их разговора.
      – Ну, скажи мне, – она взглянула в лицо Эмерод, – что стало с тем человеком?
      Она не осмеливалась произнести имя Макса.
      Эмерод так мало ожидала этого вопроса, что смешалась и пробормотала:
      – Я не знаю.
      – Ты колеблешься, ты не знаешь, что солгать, – упрекнула Мелида. – Прошу тебя, Эмерод, открой мне правду. Его повесили, не так ли? О, я вспомнила. После этого у меня начался жар, но перед тем, как лишиться сознания, я видела все. Его последний взгляд обжег меня, как первый поцелуй… Какое ужасное зрелище! Оно всегда будет стоять у меня перед глазами. О, сестра, сестра! Этот призрак будет преследовать меня до могилы. – Мелида закрыла лицо руками.
      – Ты неблагоразумна, – возразила Эмерод, обнимая ее, – ты вся дрожишь, сама осложняешь свою болезнь. Подумай о родителях – ведь они так любят тебя. Постарайся все забыть.
      Мелида подняла голову. Ее лицо было спокойным, только сердце билось учащенно.
      – Забыть! – повторила она. – Разве такое забывается? Я и умирая не забуду это ни на минуту.
      Никогда, казалось, путешествие не протекало так счастливо. Погода стояла великолепная, дул попутный ветерок. Семья Ивенсов одна представляла горестный контраст с окружающим великолепием и всеобщей радостью.
      Мелида с каждым днем все больше бледнела и слабела.
      Миссис Ивенс и Эмерод еще пытались тешить себя иллюзиями. Но доктор Ивенс находился в страшном беспокойстве и не осмеливался анализировать ее состояние, как врач-специалист, предчувствуя самое дурное.
      Каждый день после полудня семья Ивенсов собиралась на палубе.
      Печаль этой маленькой группы вызывала любопытство у всех.
      Чувствовалось, что они очень несчастны, и это заставляло попутчиков быть по возможности предупредительными по отношению к ним.
      Один из пассажиров особенно искал любой случай сблизиться с ними и всегда выказывал им большую симпатию.
      Это был молодой человек лет тридцати, не питавший, по-видимому, никакой склонности к развлечениям, при помощи которых пассажиры старались убить время на борту и не проводил, как другие, целые дни за игрой в карты. Его взгляд был открытым и чистосердечным. Голову он держал высоко как человек, уверенный в себе и имеющий незапятнанную совесть. Черты его лица были правильны и очень красивы. Он был вдовцом. Черный строгий костюм, который он носил, и меланхолическая грусть, разлитая по его лицу, придавали особую серьезность его манере держаться.
      Как очень воспитанный человек, он держался просто и любезно с дамами семейства Ивенс, но самому доктору неоднократно предлагал свою дружбу, к чему тот относился сдержанно.
      Ивенс стал теперь недоверчив. Удар, нанесенный Максом, поразил его до глубины души. Он больше не был тем приветливым, открытым человеком, готовым раскрыть свое сердце перед всеми, кто приходил к нему. Разве не велико преступление тех, кто обманывает доверие? Они лишают иллюзий, а для легко ранимых людей жить без иллюзий все равно, что не жить.
      Отвергнутый одной стороной, незнакомец решил завоевать Бижу. Ребенок отблагодарил его щедро за заботу доставить ему удовольствие: малышка столь сильно привязалась к нему, что Эмерод начала немножко ревновать. Но скоро она упрекнула себя за это чувство: было что-то подкупающее в манерах незнакомца. Он вел себя так приветливо и почтительно, что было невозможно не проникнуться к нему симпатией.
      Жоанну поручили собрать о нем у капитана кое-какие сведения. В результате все только утвердились в хорошем мнении, которым прониклись с первого взгляда на него.
      Его звали сэр Эдуард. Смерть отца призвала его в Англию, где молодого человека ждало громкое имя и большое наследство.
      Однажды днем миссис Ивенс отправилась искать Бижу, которая играла на палубе со своим новым другом.
      – Сударыня, – смеялся Эдуард, – я кончу тем, что украду у вас вашу дочь.
      – Это не моя дочь, – ответила миссис Ивенс, – но будь она ею, я не могла бы любить ее больше, чем люблю.
      Молодой человек задумался на минуту. Он знал, что дочери доктора не замужем и опасался задать нескромный вопрос. Но все же он не вытерпел:
      – Значит, это девочка кого-то из ваших близких?
      – Нет, – ответила миссис Ивенс, – это сирота, которую мы удочерили.
      – О! – сказал молодой человек, целуя Бижу, – она вас так любит!
      И он посадил девочку на руки миссис Ивенс. Бижу слабо сопротивлялась, не желая покидать своего друга.
      – Смотрите-ка, вот неблагодарная! – возмутилась миссис Ивенс, почти рассердившись. Затем она удалилась с нею, осыпая ласковыми упреками, которые Бижу слушала не понимая, широко раскрыв глаза.
      Месяц прошел со времени отплытия из Мельбурна. Все благоприятствовало плаванию. Ничто не предвещало неопытным глазам, что прекрасная погода может измениться.
      Миссис Ивенс сидела на палубе рядом с Мелидой.
      В нескольких шагах от них Эмерод, держа за руку отца, смотрела на волны, бившиеся о борт судна.
      Ее глаза, когда она их поднимала, устремлялись на Мелиду. Она была так напугана ее худобой и апатичностью, что повернулась с отчаянием к отцу, как бы спрашивая у него ответа.
      Отец понял ее немой вопрос.
      – У меня еще есть надежда, дитя мое, – сказал он ей тихо. – Твоей сестре может помочь вид родной земли и встреча с Вильямом. Любовь явится для нее лучшим врачом. Нам осталось ждать не больше двух месяцев.
      – Два месяца! – пробормотала Эмерод с горечью. – Это почти два века, когда страдаешь.
      – Это правда, – согласился доктор, – но погода стоит отличная, море спокойное. Мы можем плыть вперед быстрее.
      – Зато завтра мы будем нестись слишком быстро, – включился в разговор капитан, проходивший мимо них в этот момент. Он протянул руку к северо-западу. – Мы уберем паруса и, несмотря на это, нас помчит со скоростью пятнадцать узлов в час.
      – Тем лучше, – обрадовался доктор. – Мы скорее приедем.
      Миссис Ивенс побледнела.

      Капитан не ошибся. Посреди ночи послышался сильный треск.
      Через несколько минут яростно налетел ураган. Все сразу проснулись. Нет ничего более пугающего, чем пробудиться от сна из-за неистовства бури.
      Услышать ночью, как ветер свистит и завывает, почувствовать колебания и толчки судна, которое то взлетает на гребень волны, то скользит в бездну, страдать, не зная, когда прекратится эта страшная качка, которая пугает вас и грозит переломать кости, – эти впечатления незабываемы для тех, кто плавал в южных морях, где порывы ветра столь внезапны и ужасны.
      За несколько часов до этого мистер Ивенс призывал бурю как средство приплыть быстрее в Англию. Но его желание было слишком хорошо исполнено, и он стал теперь сомневаться в той опасной помощи, которую ураган нес его милой больной.
      Как и у всех англичан, у Ивенса была привычка к морю. В юности он плавал на кораблях, но никогда он не испытывал ничего подобного.
      Он наскоро оделся и вышел на палубу, чтобы самому убедиться в серьезной опасности.
      Море бушевало. Волны вздымались, как огромные горы, и обрушивались то на палубу, то на борт судна, словно хотели его разбить.
      Доктор схватился за снасть и смотрел на ураган.
      Несмотря на свою озабоченность, он не мог не испытывать чувства восхищения и ужаса, следя взглядом за матросами, взбиравшимися на рею, как птицы на ветви ивы. Он видел, как они балансируют в воздухе, пытаясь схватить обрывки парусов, разорванных ветром.
      В нескольких шагах от себя доктор заметил Эдуарда, наблюдавшего это волнующее зрелище.
      Вдруг на трапе появилась Эмерод.
      – Дайте мне вашу руку, отец, – попросила она. Эдуард поспешил к ней.
      – Что ты здесь делаешь, дитя мое? – поразился доктор.
      – Я ищу вас, отец. Мелида в ужасном состоянии!
      – Вы очень храбры, мисс, – проговорил Эдуард, с восхищением глядя на нее.
      – Любовь к сестре придает мне силы, – отозвалась девушка, стараясь приноровиться к качке и изгибая свой тонкий, как тростинка, стан.
      Сами моряки едва могли сохранять равновесие.
      В эту странную ночь было попеременно то мрачно, то светло в зависимости от ветра, который гнал по небу большие облака то закрывавшие, то вновь открывавшие луну.
      Попадая из тени в лучи лунного света, Эмерод приобрела вид фантастического видения. Она не говорила больше, но Эдуард полагал, что еще слышит ее голос. Она уже спустилась в каюту, а он все еще смотрел на то место, где она стояла.
      – Как я мучаюсь, отец! – воскликнула Мелида, увидев входившего в каюту доктора. – О, Боже мой, Боже мой! Это слишком!..
      И она поднесла руку к своему сердцу с горестным выражением.
      В первый раз жалоба, смешанная с печалью, вылетела из ее уст.
      Доктор взял обеими руками голову дочери и горячо поцеловал ее в лоб.
      – Подойди ко мне, сестра, чтобы отец мог прижать нас обеих к сердцу. Бедный отец! Скоро у него останешься только ты…
      Миссис Ивенс было так плохо от качки, что она не могла оказать ни малейшей помощи. Они провели ужасную ночь.
      Утром ураган немного стих. Мелида заснула, положив голову на плечо отца. Ее дыхание было прерывистым, лоб горел.
      Эмерод пристально глядела на нее, сложив ладони. Ее губы едва шевелились, произнося молитву.
      – Я долго спала? – спросила Мелида, проснувшись, таким слабым голосом, что едва можно было расслышать.
      – Нет, дитя мое, – ответил доктор, гладя правой рукой светлые волосы дочери, а левой прижимая ее к сердцу. – Ты проспала только час. Как ты себя чувствуешь?
      – Мне лучше, – отвечала та. – А вы, матушка, как себя чувствуете? – Мелида поискала глазами мать, которая лежала напротив нее.
      – Я страдаю, моя милая девочка, не имея сил дотащиться до твоей постели, – простонала та.
      – Бедная мамочка, ноги и сердце у вас совсем неподходящие для моряка, – попыталась улыбнуться Мелида.
      Тонкий, мелкий, частый, как туман, дождик боролся с ветром. День стоял пасмурный и унылый, но все же Мелида пожелала встать.
      Эмерод приготовила все для ее туалета и помогла подняться с постели.
      Молодая девушка надела пеньюар, принялась расчесывать свои длинные волосы, но вдруг с отчаянием сказала Эмерод:
      – Я не могу больше стоять, ноги не держат меня. Эмерод поддержал ее в тот момент, когда она готова была упасть.
      – Зачем же ты хотела встать?
      – Чтобы увидеть, до какой степени слабости я дошла, – сказала грустно Мелида, – ты видишь, у меня остались силы только на то, чтобы умереть.
      – Замолчи, замолчи! – вознегодовала Эмерод, прижав руки к ее губам. – Ты думаешь – у меня железное сердце?
      – Нет, – ответила Мелида, поцеловав ее руку и тут же оттолкнув, – нет, но я знаю, что ты сильна духом. Ты самая мужественная в семье. Так вот, приготовься к мысли потерять меня. Я чувствую, что мне уже недолго жить. Я только хочу приехать в Англию.
      Она глубоко вздохнула и замолкла.
      – Где у тебя болит? – испугалась Эмерод. – Я хочу, чтобы ты поговорила с отцом.
      – У меня болит везде. Страшные события поранили мое сердце, память меня добивает.
      – Ты не любишь нас, – упрекнула сестру Эмерод.
      – О, я люблю и вас, и жизнь, но разве я не самая несчастная из женщин. Отец твердит о радости, которая ждет меня в Англии. Но разве я не знаю, что это невозможно. Вильям был увлечен великодушным порывом, но он может пожалеть об этом. Не будет ли между нами постоянно стоять тень повешенного? О! – воскликнула она, закрывая лицо руками. – Я буду видеть его перед собой до могилы!
      Эмерод разжала руки сестры – та потеряла сознание.
      Сестра с минуту созерцала ее прекрасное лицо, казавшееся мертвым.
      – Боже милосердный! – всполошилась она. – Не будет ли для нее счастьем смерть?
      Затем, упрекнув себя за подобную мысль, она позвала отца на помощь и стала целовать сестру, умоляя прийти в себя.
      После ужасной сцены, происшедшей на ее глазах, у Мелиды появлялись моменты, во время которых она теряла память.
      Итак, когда она открыла глаза, то спросила, что произошло.
      – Ничего, – отозвалась Эмерод. – Тебе на минутку сделалось дурно от ночной усталости.
      Поза мистера Ивенса поразила Эмерод. Одной рукой он держал Мелиду за запястье, а на другую положил часы и пристально смотрел на них. При каждом передвижении стрелки он, казалось, чувствовал укол в сердце.
      – Сто двадцать, – пробормотал он, выпустив руку дочери, чтобы коснуться ее лба и груди. – Пульс насчитывает сто двадцать ударов в минуту! Бедное дитя, она погибнет!
      – Отец, отец! Не говорите этого, – пробормотала Эмерод. – Вы меня пугаете. Ведь можно же что-то сделать.
      – Разве я не все испробовал? – ответил бедный отец с отчаянием. – Она сама не хочет бороться. Ну, Мелида, дитя мое, во имя твоей матери, поимей жалость к нам, не терзайся так воспоминаниями. Ты не можешь нас мучить из-за зла, которое причинил тебе тот негодяй. У тебя есть родные, друзья, которые тебя жалеют, которые тебя уважают. Разве ты не хочешь жить для них?
      Глаза Мелиды были открыты, но она не сделала ни одного движения и. казалось, не слышала.
      В этот момент миссис Ивенс удалось встать с постели.
      – О Господи! Разве ей еще хуже? – воскликнула она, устремляясь к Мелиде, которую она приподняла с постели.
      Молодая девушка тяжело вздохнула.
      Мать поцеловала ее в лоб и тихо опустила обратно на кровать.
      – Мамочка, успокойся хотя бы из жалости к ней, – повернулась к матери Эмерод. – С ней же только что был обморок! Малейшее волнение может оказаться роковым для нее!
      Миссис Ивенс упала на стул.
      Доктор снова взял руку Мелиды и пристально посмотрел ей в лицо, словно желая изучить каждую черточку.
      Было ли это горестное оцепенение или стремление найти какой-то симптом болезни на лице своего ребенка?..
      Миссис Ивенс и Эмерод не осмеливались расспрашивать.
      Мрачное молчание воцарилось в каюте. Его прерывали только сдавленные рыдания миссис Ивенс.
      Несколько минут Эмерод, наклонившись, прислушивалась, дышит ли еще ее сестра.
      Вдруг Мелида вновь пришла в себя. Ее щеки немного порозовели. Она открыла глаза и, глядя на Эмерод, громко сказала с нежностью:
      – Сестра!
      – Она спасена! – воскликнула Эмерод, не в силах справиться со своим волнением.
      Доктор встал и сделал знак жене следовать за собой.
      Когда они очутились в маленьком коридорчике перед каютами, Ивенс взял руку жены в свои.
      – Выслушай меня, мой друг, – обратился он к ней дрожащим голосом. – Надо мужаться. Господь скоро подвергнет нас жестокому испытанию.
      – Я не понимаю тебя, – она побледнела, как смерть. Ивенс сделал над собой усилие и глухим голосом произнес:
      – Мелида умрет.
      Миссис Ивенс упала бы навзничь, если бы он не подхватил ее. Он усадил ее на маленькое канапе и стал перед ней на колени.
      Удар так жестоко поразил сердце бедной матери, что она стала совершенно инертной. Она не могла ни плакать, ни говорить.
      Это спокойствие испугало доктора.
      – Я могу ошибиться, – сказал он, обнимая жену и пытаясь вернуть ей на некоторое время надежду, которой у него не было.
      Когда Мелида увидела, что за отцом закрылась дверь каюты, она приподнялась и, опершись на локоть, сделала знак Эмерод подойти поближе.
      – У меня есть к тебе просьба, – сказала она. – Дай мне ножницы.
      Эмерод глядела на нее с удивлением.
      – Ты хочешь отказать в последней моей просьбе? Эмерод подала ей ножницы.
      Мелида зажала одну из своих светлых кос между лезвиями.
      – Не делай этого! – закричала Эмерод, останавливая ее.
      – Дай мне их отрезать, – ответила Мелида. – Если я выживу, они отрастут снова. Если же я умру, пусть он знает, что я отрезала их для него.
      Эмерод не нашлась, что сказать.
      Лязгнули ножницы, но обессиленная этим напряжением Мелида уронила голову на подушку и испустила такой горестный вздох, что Эмерод сочла его последним.
      – Она бросилась к двери, крича:
      – Отец! Отец!
      Доктор вбежал к ней в сопровождении миссис Ивенс, которую голос дочери привел в себя.
      У Мелиды была одышка. Судорожно вздымалась ее грудь под простыней.
      – Начинается агония, – сказал доктор.
      Две женщины упали на колени и со слезами молились.
      Слышались только неясные прерывистые звуки, которые знакомы тем, кто томится в тягостном ожидании возле постели умирающего дорогого существа.
      Это предсмертное хрипение не забудешь, если слышал его хоть раз.
      Глаза Мелиды были открыты, руки двигались, бессильно пытаясь что-то взять. Так прошла четверть часа.
      В этот момент явилась веселая, по-детски беззаботная Бижу, которую отослали на палубу играть.
      Доктор раздраженно оттолкнул ее.
      Ангельская улыбка озарила лицо умирающей.
      – Нет, Бижу, подойди, – прошептала она едва слышно.
      Испуганный ребенок приблизился. Протекло несколько секунд.
      Мелида повернула голову. Она медленно переводила взгляд с отца па сестру, с сестры на мать.
      – Вильям… Мама… – прошептала она затухающим голосом.
      К миссис Ивенс были обращены ее последние слова и последний взгляд.
      Глаза Мелиды закрылись, голова, которую она пыталась поднять, упала на подушку.
      Все испустили тяжелый вздох, похожий на стон. Она умерла!
      Жоанн и Эдуард, неподвижные и растерянные, остановились на пороге каюты.
      Как и все пассажиры, они не верили, что страшный момент наступит так скоро.
      Они стали очевидцами горестной сцены.
      Три человека горячо молились подле умершей, прижавшись друг к другу, чтобы их души соединились в единой молитве. Ни стона, ни жалобы еще не вырвалось из их груди. Они понимали, что первая жалоба послужит сигналом к отчаянию, и из любви друг к другу они крепились, чтобы не плакать.
      Миссис Ивенс задыхалась. Она первая прервала молчание.
      – Бог покинул нас, – произнесла она, зарыдав. – Мелида, дитя мое, бедняжка, это мы тебя убили! Не будь этого проклятого путешествия, ты бы еще жила прекрасная и счастливая, несмотря на свою бедность. О! Честолюбие, честолюбие… Оно губит всех, кого соблазняет!
      – Я хотел сделать как лучше, – простонал доктор. – Разве ты тоже обвиняешь меня, дитя мое? О, нет, ты читаешь в моем сердце мою любовь к тебе.
      И он ронял горючие слезы на холодную руку умершей.
      – Ты же знаешь, что моя жизнь целиком посвящена вам, что я ни перед чем бы не отступил ради твоего счастья. Мог ли я предугадать? Как я страдаю! Как я несчастен!
      Эмерод услышала приглушенные рыдания за спиной. Она обернулась и увидела Жоанна и сэра Эдуарда.
      – Надо увести их отсюда, – прошептала она, указывая глазами на отца и мать. – Их горе меня убивает. Боже мой! Почему я не умерла?
      – Идемте, доктор, идемте, миссис Ивенс, – попросил Жоанн, вытирая глаза. – Имейте мужество из сострадания друг к другу. Вы не имеете права хоронить свои привязанности вместе с этим нежным существом. Вспомните, что вы говорили, когда я хотел умереть.
      – Вы оплакивали знакомую девушку, а я оплакиваю свою дочь, – с горечью ответил доктор.
      – Пойдемте, мой друг, – подозвал молодой человек, хорошо знавший, что горе делает человека несправедливым, и попытался приподнять доктора, все еще остававшегося на коленях возле кровати, – во имя нашей дружбы оставьте эту комнату. В ней мало воздуха, в ней душно, посмотрите на свою жену – она близка к обмороку. Эмерод сделала над собой усилие.
      Она вывела мать, тогда как Жоанн и сэр Эдуард проводили на палубу мистера Ивенса, и, вернувшись, осталась одна подле Мелиды.
      Став на колени, она прошептала короткую молитву и поднявшись, поцеловала сестру в лоб.
      Она надела ей на палец маленькое колечко с голубыми камешками, нарядила в самый красивый белый пеньюар и остановилась, словно это совершенно истощило ее силы.
      Наконец, она прижала руки к сердцу и сказала самой себе:
      – Надо это сделать, мама никогда не сможет.
      Эмерод надела на голову Мелиды кружевной чепчик, поцеловала ее в губы и закрыла лицо простыней, которая должна была служить ей саваном.
      Хотя жизнь в море заставляет людей заботиться в первую очередь о себе и безразлично относиться к попутчикам, смерть Мелиды произвела глубокое впечатление даже на тех, кто видел ее только мельком. На борту больших кораблей, где путники размещаются в трех классах, каждый день замечаешь новые лица и зачастую до конца плавания не увидишь всех. Миссис Ивенс окружили пассажиры, и мистер Ивенс получил столько знаков сочувствия и симпатии, что они, как всегда в большом горе, скорее утомили его, нежели утешили.
      Эмерод решила остаться с телом сестры одна.
      Когда корабельный плотник пришел взять мерку для гроба, который он должен был сделать к завтрашнему утру, то застыл на несколько минут в неподвижности. Мужество изменило ему при виде бедной умершей, которая казалась заснувшей.
      – Она вас пугает? – спросила Эмерод, которая открыла лицо сестры, чтобы посмотреть на него еще раз.
      – Нет, – ответил взволнованно плотник, – она меня не пугает, но я думаю, что эта девушка слишком прекрасна для того, чтобы умереть.
      Он записал снятые мерки и удалился, бросив на Эмерод сочувственный взгляд.
      – Боже мой! – прошептал он, видя ее страшную бледность, – хоть бы мне не пришлось вскоре выполнять эту тягостную работу и для нее самой!
      Мы отказываемся описывать ночь, которую провела семья Ивенсов.
      Десять раз доктор подходил пощупать пульс своей мертвой дочери, прикладывая ухо к ее груди. Он спрашивал у Эмерод: «Не шевельнулась ли она? Мне кажется, она вздохнула». Тогда Эмерод брала лампу и приближала ее бледный свет к еще более бледному лицу Мелиды.
      – Все кончено. Она мертва. Но отец не слышал ее в своем горе.
      Наконец, настал день. Медленно и тихо он занялся на горизонте, как будто совсем не спешил осветить грустную церемонию, которая должна была состояться.
      Все пассажиры были уже на ногах и выходили на палубу, стараясь разговаривать тише.
      Капитан спустился вниз и предупредил доктора, что все готово.
      – Гроб не пройдет сюда, – сказал Ивенс, стараясь казаться спокойным, – я вынесу мою дочь.
      Он взял тело Мелиды на руки. Бортовая качка заставила его делать неверные шаги: плечом умершей он задел одну из дверных перегородок и попросил у мертвой прощения, крепко прижимая к сердцу. Придя в салон, он сам положил тело в гроб. В этом гробу были проделаны круглые дырочки, предназначенные для того, чтобы вода, когда его бросят в море, проникла внутрь. Мистер Ивенс опустил в гроб чугунное ядро, чтобы он недолго держался на плаву. Вряд ли можно представить себе что-либо более тяжкое, чем эти гробы, увлекаемые струей за корму, будто они следуют за вами и упрекают в том, что вы их бросили…
      Плотник пришел заколотить крышку. Кто не испытал подобного горя, разбивающего сердце. Кто не чувствовал мук, которые причиняет стук гвоздей, вонзающихся в дерево. Человек, прибивающий эти доски, чтобы окончательно отделить мертвых от живых, вам показался бы менее скверным, если бы он вонзал гвозди в живое тело.
      Каждый день кто-то умирает, каждый день кого-то хоронят. С этим невозможно бороться, но потом задаешь себе вопрос: зачем все это происходит ежедневно?
      Несколько женщин закрылись вместе с миссис Ивенс и пытались отвлечь ее от того, что происходило на палубе.
      Но она сердцем все слышала, ей чудился стук молотка. Она хотела выйти, но силы ей изменили, она лишилась сознания.
      – Тем лучше, – сказала одна из пассажирок, с жалостью глядя на нее, – все будет кончено, когда она очнется.
      Доктор хотел сам нести взяться за один из углов гроба, но не смог. Это было выше его сил.
      Приблизились Жоанн и Эмерод и приподняли драгоценную ношу.
      Капитан, врач и священник пошли вперед. Ивенс шел со всеми пассажирами.
      Напрасно он хотел удалить Эмерод.
      – Нет, – отвечала она. – У меня хватит мужества. Я не уйду до тех пор, пока все не кончится.
      Капитан сделал знак молодым людям положить гроб на один из щитов судна, который находился открытым и образовывал как бы доску с рычагам. Он помог покрыть гроб полотнищем английского флага.
      Все пассажиры стали полукругом, ожидая, когда заговорит священник.
      Жоанн и Эмерод держались рядом с доктором, чтобы в случае надобности поддержать его. Бедный отец был на исходе сил, он шатался, как пьяный.
      У Эмерод были сухие губы, пылающие глаза, нервная дрожь сотрясала ее тело. Она словно ожидала сигнала, чтобы сломиться.
      Когда священник раскрыл молитвенник, воцарилось мертвое молчание. Слышался только шум волн, равномерно бившихся о борт корабля.
      – Братья, дети мои! – обратился к слушателям священник после того, как прочел молитву. – Создатель часто подвергает нас жестоким испытаниям. Он сотворил нас по своему подобию. Он хочет видеть, может ли человек страдать так, как страдал Он. Мы будем недостойны Его, если изменим мужеству и смирению. Нам надо склониться перед судьбой и принимать радости или заботы, которые она нам посылает. Эта девушка была слишком чиста, слишком молода, слишком красива для того, чтобы покинуть жизнь! Но ее окружают любящие мать, отец, сестра, которые сделали все, чтобы помочь ей достойно перейти в мир иной. Она не может упрекнуть Бога, что Он призвал ее к себе слишком рано. Она смирилась, потому что вы останетесь жить, чтобы молиться за нее, говорить о ней и сожалеть. Вы, мистер Ивенс, как мужчина, как муж и отец, не забывайте, что на вас возложена большая задача в этом мире: вы должны заботиться о тех, кто остался. Предоставим же мертвым отправиться в вечность.
      Он указал рукой в сторону моря. Это послужило сигналом, так как четыре матроса вместе приподняли щит. Гроб скользнул в море, и когда знамя вытащили, он скрылся под водой.
      Душераздирающий крик раздался в тишине, и Эмерод упала навзничь.
      Доктор бросился к ней. Он помог Жоанну и Эдуарду перенести ее к матери.
      Мимолетное горе через несколько минут вытесняется воспоминаниями о другом горе. Не так было с Эмерод. Когда она пришла в себя, то залилась, наконец, слезами. Она так долго не плакала, что это явилось для нее большим облегчением.
      Несколько дней память об этой сцене наполняла печалью сердца пассажиров.
      Смерть Мелиды служила темой всех бесед. Меланхолические размышления смешивались с шушуканьем по поводу болезни, приведшей к смерти молодую девушку.
      Некоторые говорили, что дочь доктора совершила ошибку и что у нее должен был родиться ребенок, а поскольку она скрывала это, плохо принятые роды вызвали ее смерть.
      Другие, претендовавшие на то, что осведомлены лучше, уверяли, что Бижу была дочерью Мелиды. К счастью, эти пересуды не доходили до Ивенсов. Скоро впечатления от ее смерти стерлись, и все вошло в обычную колею на борту.
      Семья Ивенсов оказалась более, чем когда-либо изолированной в своем горе.
      Читатель понимает, что невозможно описать, каким явился для трех человек конец путешествия, отмеченного столь страшным несчастьем.
      Эмерод часами оставалась на корме судна. Облокотившись, она пристально смотрела на зеленую воду.
      – Мелида там, под волнами, – разговаривала она сама с собой. – Океан – это огромная пропасть, которая бесследно поглощает тех, кого мы любим. Ничто не возвратится из твоих глубин. Я была права, ненавидя тебя и боясь. О! Я помню ту картину, изображающую тебя и кораблекрушение! Почему я не отнеслась серьезно к своему предчувствию в тот день, когда отец посвятил нас в свои планы? Я считала себя достаточно рассудительной, чтобы не верить ему, и вот Бог сокрушил нас. Если бы я сказала о своем предчувствии, об отвращении к путешествию, меня послушались бы. Мы бы остались в Лондоне, и Мелида жила и сегодня.

      При таких горестных обстоятельствах Эдуард удвоил заботы и предупредительность в отношении семьи Ивенсов. Бижу почти все время была с ним и, замечая привязанность, которую он к ней испытывал, девочка немножко злоупотребляла ею. Сэр Эдуард крепко сдружился с Жоанном и они, не смешиваясь с другими пассажирами, ходили часами по палубе и беседовали. Меланхолия Эдуарда оставалась по-прежнему сильной.
      Доктор был сражен. Первый холодок, с которым он встретил предупредительность сэра Эдуарда, совершенно исчез после доказательства искренней дружбы, которые тот представил во время смерти Мелиды. Мистер Ивенс искал даже случай побеседовать с ним и подтолкнуть к признанию, которое всегда облегчает состояние тех, кто носит в сердце скрытое горе. Они сблизились.
      Однажды утром они остались наедине.
      – Ну, мой молодой друг, – обратился к нему доктор, – приближается конец путешествия. Вы будете рады увидеть свою семью.
      – Боже мой! – сказал молодой человек после паузы, – я не могу радоваться, так как после приезда буду должен выполнить очень грустный долг и, может быть…
      Он остановился как человек, который боится сказать лишнее.
      – Не опасайтесь ничего, – ответил доктор. – Доверьте мне ваши заботы. Я сам страдал достаточно, чтобы иметь право утешать других.
      Эдуард горячо пожал ему руку.
      – Благодарю, доктор, за интерес, который вы ко мне проявляете. С первого дня, как я вас увидел, я ощутил к вам симпатию, над которой был не властен. И однако я настоящий англичанин: я не бросаю на ветер ни свою дружбу, ни свои секреты. Вы угадали: у меня сердечное горе и вы первый, кому я его открою. Это доверчивость, впрочем, не пойдет мне на пользу, ибо невзирая на свои огорчения и заботы, я не упрекаю себя за то, что я совершил.
      Я сын барона Джорджа Мак-Магона, у меня есть две сестры. Нашу мать мы потеряли, когда были совсем юными. Отец не баловал нас, но был добр, хотя и строг. Мы любили его и боялись. Он задумал устроить для меня со временем пышную свадьбу и договорился задолго до этого с одним из своих друзей, у которого росла дочь-наследница. Он несколько дней говорил мне об этом сговоре, но я не придавал его словам большого значения. Девушка, которая предназначалась мне в жены, была тогда еще ребенком. Ей должно было исполниться семнадцать лет, когда мне будет тридцать. Я терпеливо ждал, пока повзрослеет моя невеста и, пользуясь свободой, которую предоставил мне отец, и щедростью, с которой он оплачивал мои расходы, предавался юношеским удовольствиям. Я проводил время, заводя короткие романы. Эти беглые связи рвались так же быстро, как и возникали, не вызывая у меня сожалений.
      Когда приближалось мое тридцатилетие, я вступил в связь, которую назвал своим последним безумством, увлекшись восемнадцатилетний девушкой, прекрасной и чистой, как ангел. Она сопротивлялась мне дольше остальных и, если бы суровая до жестокости мать любила ее хоть немного, она нашла бы в себе силы победить зов сердца.
      Пятнадцати лет она лишилась отца, вместе с ним семью покинул достаток. Мать, впав в нужду, стала совсем сварливой. Дочь подыскала себе место в магазине, там я ее и увидел. Когда она стала моей, у нее не было и в мыслях просить меня жениться на ней. Через некоторое время у меня произошла долгая беседа с отцом, из которой мне стало понятно, что я должен порвать с холостяцкой жизнью. Я отправился к своей возлюбленной, чтобы объявить ей о своей близкой свадьбе и о том, что мы должны расстаться, так как я не давал ей никаких обязательств. Она никогда ни о чем меня не просила, и я думал, что при расставании с ней у меня немного сожмется сердце, а она прольет несколько слезинок. О, сэр, какая мучительная сцена меня ожидала! Бедная девушка не сомневалась в том, что я, наследник знатного рода и большого состояния, не смогу жениться на ней, но не думала, что я женюсь на другой. После сцены, которая, как вы понимаете, меня растрогала, она сказала с покорностью, заставившей меня содрогнуться:
      – Ступайте, Эдуард, вы свободны. Я вела себя безумно. Разве я не имею права умереть в день вашей свадьбы? Или Темза узка для того, чтобы утопить в ней горе бедной девушки? Прощайте и будьте счастливы. Мое решение принято, и я не плачу больше.
      В некоторых случаях я замечал у Мэри – таково ее имя – твердость характера, которая не позволяла мне усомниться в том, что она выполнит сказанное. Но еще в большей степени моим поведением руководило то, что я любил ее и сердце мое терзала мысль, что я ее потеряю. Мог ли я сделать ее несчастной и страдать сам из-за девушки, которой я никогда не видел, которая меня не любит и которую я никогда уже не смогу полюбить? Я стал на колени перед Мэри и попросил у нее прощения. Она меня простила, потому что я поклялся, что люблю только ее и обещал отказаться от готовившейся свадьбы. Я сразу же пошел к отцу и объявил ему, что не могу жениться.
      После множества вопросов он вырвал у меня мою тайну. Его гнев до этого еще сдерживался, но разразившись, он был страшен. Влюбленные решительны, и я держался стойко. Отец выгнал меня и приказал уехать из Лондона и возвратиться лишь для того, чтобы жениться на девушке, которую он мне предназначил. В противном случае он не хотел меня видеть. Восемь дней прошло так, он был непреклонен. Я повидался с Мэри.
      – Уезжайте, – сказала она. – Пусть пройдет гнев вашего отца. Для меня лучше, чтобы вы были далеко, нежели женились.
      Тогда я понял, какая грустная вещь вести зависимую жизнь человеку с честным сердцем. Я решил попытать счастья и отправился в Австралию, пообещав Мэри, что мы соединимся, когда это будет возможно. Вы понимаете, что я страдал, и все же я поехал.
      Эдуард замолк, вздохнул, а потом продолжал.
      – У меня было больше желания, чем шанса преуспеть. Едва я прибыл в Порт-Филипп, как получил письмо от Мэри, в котором говорилось:
      «Я погибла. Через несколько месяцев у меня родится ребенок, и моя мать убьет меня. Я не могу больше оставаться в магазине, где скоро станет заметна моя изменившаяся фигура. Если бы у меня были деньги на поездку, я приехала бы к тебе. Но, увы! Мы так бедны! Все же я подумаю, я не хочу отчаиваться, так как это может повредить здоровью ребенка, которого я ношу. У меня есть старая тетка, очень богатая, которую мы не видели уже несколько лет. Я хочу броситься к ее ногам, думая о тебе, я найду слова, которые ее смягчат. Хоть бы она оплатила только мое путешествие, и я сразу уехала бы. Я тебе скоро напишу о результатах своей попытки».
      После этой новости я написал десятки писем, которые остались без ответа. Я долго ждал… Когда желаешь, всегда надеешься. Наконец, я подумал, что она меня забыла. Может быть, тетка поставила ей условие, что она станет помогать ей, если Мэри меня забудет. Может быть, эти письма затерялись в дороге. Тысячи раз я хотел уехать в Австралии, но у меня был бы вид возвратившегося из-за нужды, так как я не был счастлив, и отец не звал меня к себе. Меня постигло наказание за гордость – мой отец умер, а я не был с ним в его последние минуты. Сестры написали, что мое присутствие необходимо, и я с тяжелым сердцем возвращаюсь на родину. Простил ли меня, умирая, отец? Найду ли я Мэри? Пока я был в Австралии, я столько думал о ней, меня охватывают сомнения. Я боюсь…
      – Надейтесь, – сказал доктор, пожимая ему руку. – Каждый в этом мире несет более или менее тяжелый крест.
      Со дня смерти Мелиды прошло около двух месяцев. Плавание заканчивалось. Уже несколько часов судно двигалось по каналу Сент-Джордж, и берега Англии вырисовывались под огненными лучами заходящего солнца.
      – Завтра мы войдем в воды Ливерпуля, – объявил капитан.
      Эта новость, с радостью воспринятая всеми пассажирами, болью отозвалась в сердце Эмерод.
      Она бросила грустный взгляд на волны, в которых покачивалось отражение неба.
      – Милое дитя, – прошептала она, – мы должны тебя покинуть. Почему ты не дождалась нашего прибытия? Здесь, по крайней мере, я думала бы, что вижу тебя, заметив в волнах какую-то тень; ветерок приносил бы мне эхо твоего голоса. Я любила бы эти грустные призраки, потому что они говорили бы мне о тебе. Как жестока моя участь! Все, что я люблю, губит себя или меня. Я не имею больше права любить. Я обязана посвятить свою жизнь Бижу и твоей памяти. Больше я не сниму это черное платье. Мне надо столько всего оплакать: тебя, свою юность, иллюзии – все, что так быстро увяло!
      Две крупные слезы скатились по щекам Эмерод.
      Эдуард, наблюдавший за ней некоторое время, не мог хранить молчание.
      – Простите, мисс, – сказал он, приближаясь, – момент неподходящий для просьбы, но мы скоро сойдем на берег и кто знает, увидимся ли мы когда-нибудь?
      Эмерод вытерла слезы и попыталась улыбнуться, но две другие слезинки вновь блеснули невольно на ее ресницах.
      – Ваш отец еще не имеет определенных планов, – продолжал сэр Эдуард. – Он не знает, где остановится и не может дать мне свой адрес. Я дал ему свой, но если он забудет обо мне… Я не увижу вас больше.
      Молодой человек запнулся. Очевидно, ему тяжело было говорить, и он заволновался еще больше.
      – Вы меня скоро забудете, но я, увидев вас любящей и страдающей, не забуду никогда. Я не верил, что на свете есть столь преданная и мужественная женщина, как вы. У меня две сестры, и они станут вашими, если вы согласитесь принять их дружбу.
      Эмерод не шевелилась. Он сказал с затруднением:
      – Правда, вы их не знаете, да и что особенного я сделал, чтобы заслужить ваше расположение? Для вас я посторонний человек.
      Эмерод протянула ему руку.
      – Нет, вы не посторонний, – печально сказала она, качая головой. – Вы любили мою сестру. Во время ее долгой агонии вы разделяли с нами наши тревоги. Вы оплакали ее вместе с нами. Я чувствую, что полюблю ваших сестер.
      – Благодарю, мисс! – воскликнул сэр Эдуард, горячо пожимая ей руки, – вы вернули мне мужество. Вы не позволите, чтобы ваш отец забыл меня?
      Эмерод в смущении отдернула руку.
      «У него и имя точно такое же, как у сына леди Грэнвиль, – подумала она. – Господи, как я его любила! Он женился на богатой, и я постаралась вырвать его из сердца. Неужели судьбе не надоело терзать меня? Что, если опять… Нет, нет, я не должна даже думать об этом!»
      Она отступила от Эдуарда. Тот сразу стал грустным, словно надежда, вспыхнувшая в его сердце, исчезла так же быстро, как и появилась.
      Наступило тягостное молчание.
      – Ну, сэр Эдуард, вы выглядите еще печальнее, чем обычно, – заметил подошедший к ним доктор. – Что, сожалеете об этом плавании?
      – Смейтесь надо мной доктор, если хотите, – ответил Эдуард, – но я огорчен разлукой с вами.
      – Большое дитя, – сказал Ивенс, дружески пожимая ему руку, – я навещу вас, это решено. Вы найдете сестер, богатство и, может быть, жену и ребенка, – добавил он тише.
      Эдуард вздохнул.
      Эмерод все слышала. Она почувствовала, что краснеет, и пошла к матери, державшей Бижу на руках.
      С тех пор, как произошло несчастье с Мелидой, девочка заплатила миссис Ивенс долг признательности. Когда миссис Ивенс плакала, ребенок смотрел на нее огромными черными глазами так нежно и грустно, что бедная мать улыбалась и вытирала слезы. Когда она становилась задумчивой, Бижу начинала ее целовать. В веселости детей есть что-то нежное и заразительное. Бижу стала жизнью, душой этих несчастных.
      На другое утро два пушечных выстрела приветствовали восход солнца. Они входили в доки Ливерпуля. На корабле поднялась суматоха. Одни кричали «ура», другие пели. В подобный момент у всех путников бывает только одна мысль, одно стремление: поскорее схватить свои чемоданы. Они расстаются в спешке, порою не простясь друг с другом.
      Доктор с семьей остановились в гостинице «Ватерлоо».
      Эдуард сразу же отправился в Лондон. Он снова просил доктора сообщить ему свой новый адрес и поскорее прийти повидаться с ним, взял с Жоанна слово, что тот его не забудет и уехал.
      Принесли чай и, как в первый день, когда мы познакомили читателей с семьей Ивенсов, четыре человека сидели неподвижно за столом, и чай стыл в чашках.
      – Как уведомить обо всем Вильяма, не разбив его сердца с первых же слов? – спросил, наконец, доктор. – Я напишу ему, что завтра мы будем в Лондоне.
      – Да, – сказал Жоанн, – но не говорите в нем о ней. Пусть лучше он узнает о несчастье от вас самого при встрече.
      – Это жестоко, – вмешалась Эмерод. – Он придет встречать нас, исполненный надежды, и у вас хватит мужества сказать ему: «Твоя радость нелепа, безумец! Почему ты раскрываешь объятия? Ты не сможешь обнять даже могилу. Та, которую ты любишь, покоится на дне океана». О, это ужасно! Предупредите его осторожно, намекните, чтобы он предчувствовал беду. Хуже всего сразу же перейти от радости к горю.
      – Ты права, – согласился с ней мистер Ивенс и написал следующее:
      «Дорогой Вильям, мы прибыли в Ливерпуль. Но не спешите радоваться, мы очень несчастны и наше несчастье касается вас так близко, что я могу объявить вам о нем только завтра, когда встречусь с вами».
      Он запечатал письмо и отнес на почту.
      Вильям получил известие от Ивенса на другой день утром.
      Семья Ивенсов должна была приехать в Лондон в полдень.
      Вильям отправился на вокзал.
      Письмо сделало свое дело: он прогуливался по перрону в нервном возбуждении, ожидая поезд. Едва он подошел, как Вильям бросился к вагонам, всматриваясь в пассажиров.
      Доктор спускался первым.
      – Ах, отец! – воскликнул Вильям, обнимая его. Жоанн спустился вторым и помог сойти миссис Ивенс.
      Вильям посмотрел на нее: она вся залилась слезами и едва держалась на ногах.
      Эмерод с Бижу на руках замыкала это грустное шествие.
      – Где Мелида? – спросил Нельсон, бледнея. Ивенс опустил голову.
      Эмерод показала на свое черное платье.
      – Умерла! – закричал молодой человек. – Нет, это невозможно! – Он заглянул в глубь вагона. – Ну не обманывайте меня. Мелида осталась там! – Вильям провел по глазам рукой. – Она не любит меня больше!
      Ее соблазнило богатство, и вы не осмеливаетесь мне об этом сказать!
      – Она умерла с мыслью о вас, – сообщила Эмерод. – Ее последние слова были обращены к вам.
      – Отец! Отец! – застонал Вильям, опустив голову на плечо доктора и содрогаясь от рыданий, – моя жизнь навсегда разбита!
      Когда он вновь поднял голову, на его красивом лице заметен был отпечаток горя, с которым он тщетно пытался совладать.
      – Пощадите их, – шепнул Жоанн, подходя к Вильяму. – Они еще несчастнее, чем вы.
      Нельсон взглянул на него.
      – Вы меня не знаете, – сказал Жоанн, – но я понимаю, как вы должны страдать. Я тоже потерял любимую, и если бы не доктор, я был бы уже мертв. Позвольте мне быть вашим другом. Я знал Мелиду, мы будем говорить о ней.
      Вильям протянул ему руку.
      Жоанн взял его под руку и увлек в первый же отель, который находился рядом с вокзалом.
      – Подождите внизу, в салоне, рядом с отцом и матерью, – сказал он Эмерод, уводя Вильяма. – Я расскажу ему, как все произошло. Этот грустный рассказ вам будет слишком тяжело пережить еще раз. Вильям жадно выслушал подробности, которые сообщал ему Жоанн.
      – Сердце ее было разбито, – сказал в заключение Жоанн. – Думаю, что Мелида была бы несчастна всю жизнь.
      – Не думайте так, – откликнулся Вильям. – Рядом со мной она забыла бы о перенесенных страданиях. Ее смерть отравила мою жизнь. Ради нее я добивался удачи. Но что мне теперь это коммерческое дело? Я брошу все и уеду.
      – Это плохое средство, – прервал Жоанн, – поверьте слову человека, накопившего уже горький опыт – работа поможет вам забыться и легче переносить тяготы жизни. Праздность навевает тоску, с тоской приходят грустные воспоминания, которые терзают сердце. Над всем властвует время. Благодаря ему прошлое не то чтобы забывается, но становится менее горьким. У нас обоих рана в сердце, но моя более старая. Я прочел письма, которые вы писали мистеру Ивенсу в Австралию, и проникся к вам симпатией еще до того, как узнал вас. Хотите побыть со мной некоторое время? Я помогу вам перенести страдания. У меня нет родных, я один в целом свете и могу остаться с вами. Вильям снова пожал ему руку.
      – Договорились, – обрадовался Жоанн. – Я останусь с вами на пятнадцать дней, на месяц, на столько, сколько вы захотите. Теперь нам надо заняться доктором. Это мученик. Я не знаю более лучшей и несчастной семьи, чем его. Мне неизвестны его планы, и я точно не знаю, как обстоят его денежные дела. Все, что я имею, я с радостью предоставлю в его распоряжение, только не осмеливаюсь предлагать ему деньги. Вы поможете мне это сделать?
      Вильям сидел, опустив голову и уставясь в пол. Он словно ничего не слышал.
      – Нам надо спуститься, – сказал ему Жоанн, – они нас ждут внизу. Постарайся быть спокойным. Они достаточно страдали.
      Когда молодые люди сошли в вестибюль, Ивенс двинулся им навстречу.
      – Вильям, – сказал он, указывая на Жоанна, – я рекомендую вам подружиться с господином Жоанном. Это наш друг, достойный быть и вашим. Завтра я подыщу себе маленький домик. Мне нужно возобновить связь с прежней клиентурой и постараться обзавестись новыми пациентами. Днем мы будем работать ради живых, – он указал на миссис Ивенс, Эмерод и Бижу, – а вечером мы станем собираться вместе, чтобы говорить о мертвых. Хоть и произошло несчастье, вы всегда будете моим сыном, Вильям. Она вас так любила!
      Прошел месяц со дня возвращения доктора.
      Жоанн был неразлучен с Вильямом. Молодые люди столь крепко сдружились, что решили больше не расставаться, поэтому Жоанн стал пайщиком Вильяма в торговых делах.
      Доктор снял домик, повесил на двери табличку и стал ждать клиентов.

Отец Бижу

      Как-то днем, разбирая свои бумаги, доктор нашел визитную карточку сэра Эдуарда.
      – О! – обратился он с упреком к себе. – Я должен повидать его как можно скорее. Нехорошо быть небрежным с теми, кто проявляет к нам симпатию и преданность. Я пойду к нему завтра же.
      В самом деле, на другой день, обходя больных, доктор нанес визит сэру Эдуарду.
      Тот жил в великолепном особняке, где все говорило о богатстве и комфорте. Мгновение доктор даже колебался.
      – Ба! – сказал он, входя в дом. – Я ведь пришел не для того, чтобы просить…
      Его провели в салон, обставленный с чрезвычайной пышностью и вкусом. Мистер Ивенс с любопытством осматривался вокруг, когда дверь открылась и показались две светловолосые головки.
      – Здравствуйте, доктор, – приветствовала его одна из девушек, подходя ближе.
      – Добрый день, доктор, – сказала другая, протягивая ему руку.
      Ивенс едва мог скрыть свое изумление. Беседой завладела вторая девушка.
      – Садитесь рядом с нами, доктор, мы о многом хотим с вами поговорить. Прежде всего, как себя чувствуют миссис Ивенс, крошка Бижу и мисс Эмерод? Наш брат сейчас вернется. Если позволите, мы составим вам компанию до его возвращения, потому что он будет огорчен, если вы не дождетесь его. Вы долго нас не навещали, это очень плохо. Мы с сестрой так хотели познакомиться с вами!
      – Благодарю вас, мисс, – ответил немного сконфуженный доктор, – если бы я мог предполагать это!
      – Мой брат вас очень полюбил, сэр, – сказала более высокая из девушек, которая казалась старшей. – Не проходит и дня, чтобы он не говорил с нами о вас, миссис Ивенс, мисс Эмерод и прелестной девчушке, которую вы удочерили. Предупреждаю, что мы хотим их всех увидеть.
      – Мэри права, – вступила в разговор младшая, – если бы мы знали, где вы живете, то пришли бы к вам в гости.
      – Правда, мисс? – удивился доктор, не ожидавший встретить у таких молодых девушек столько любезности и светского обаяния. – Не могу вам сказать, чем мне посчастливилось оставить о себе столь долгую и хорошую память у вашего брата.
      – Пусть вас это не удивляет, – отозвалась младшая. – Когда наш брат проникается к кому-нибудь симпатией, то это навсегда. Он так добр и великодушен! Не правда ли, сестра?
      – Нам не годится хвалить его, поскольку он наш брат, Маргарита, – ответила Мэри.
      – Ну вот! – сказала мисс Маргарита, не хотевшая уступать. – А кто же это сделает за нас?
      – Мисс права, – сказал доктор. – Говорить о тех, кого любишь, никогда не наскучит.
      – Видишь! – и Маргарита обратила одну из своих очаровательных улыбок к доктору. – Мистер Ивенс тоже так думает.
      Тот был безвозвратно покорен жизнерадостной, кокетливой Маргаритой и постарался поддерживать разговор в таком же легком тоне.
      В этот момент открылась дверь салона.
      – Дорогой доктор! – воскликнул, входя, сэр Эдуард. – Вот, наконец, и Вы! Не поверите, как меня огорчило, что вы до сих пор не навестили нас.
      – Мы уже говорили это доктору, – ответила Маргарита важно, – и сделали ему упрек.
      – Но он искупит свою вину, если станет приходить часто, – возразила Мэри.
      – Ах, доктор, вы не отделаетесь дешево, – сказал Эдуард, улыбаясь. – Эти два маленьких тирана умеют заставить себе повиноваться. Я отдам вас им, чтобы наказать немножко. Надеюсь, дамы в вашей семье здоровы? Что поделывает Жоанн? Он обещал мне сообщить новости о вас.
      – Мы все здоровы, – поблагодарил Ивенс, – и морально немного оправились. Но поговорим лучше о вас, Вы должны мне столько рассказать!
      – Милые сестры, обратился к девушкам Эдуард, целуя каждую в лоб, – не оставите ли вы нас вдвоем? В следующий раз к вам приведут Бижу.
      Девушки встали и сделали красивый реверанс. С улыбкой они пожали руку Ивенсу.
      – До свидания, до скорого свидания, не правда ли, доктор? Передайте от нас самые лучшие пожелания миссис Ивенс и мисс Эмерод, – попросили они хором.
      – Я не позволю себе забыть ваше поручение, ведь я и так уже совершил столько прегрешений в отношении вас, – ответил доктор. – Какие очаровательные девушки, – сказал он Эдуарду, провожая их взглядом. Затем, когда они вышли, доктор произнес: – Ну, сэр Эдуард, что вы узнали относительно той молодой женщины?
      – Весьма грустные вещи, – Эдуард испустил глубокий вздох. – Я никогда не прощу себе подозрений и сомнений, которые питал на ее счет. Бедная моя подруга! Теперь я не смогу быть счастливым, так как не знаю, что с ней стало. Я видел ее тетку, она единственная могла дать сведения о ней. Вот что она рассказала: «Мэри пришла ко мне вся в слезах. Я была довольно плохо к ней настроена – сами понимаете, она была беременна. Она бросилась к моим ногам, сказав мне: „Тетя, сжальтесь надо мной. Я хочу поехать к отцу своего ребенка. Я знаю его сердце, он женится на мне. Если же вы отвергнете мою просьбу, если вы, последняя надежда, меня покинете, я покончу с собой“. Я обняла ее и пыталась отговорить от путешествия в том состоянии, в котором она находилась. Но ничто не могло поколебать ее решения. Три дня спустя она заказала место на борту судна, отплывавшего в Австралию. Она, без сомнения, боялась меня напугать, назвав цену за каюту первого класса, поэтому она уехала, взяв у меня немного денег. Она купила билет в третий класс. Я не знала этого, я дала бы ей столько денег, сколько она попросила бы. Как она должна была страдать!»
      – Бедная молодая женщина! – пробормотал доктор.
      – Да, бедная женщина, – с грустью повторил Эдуард. – Что сталось с ней, с ребенком, без денег… Она думала, что Мельбурн – деревня из десятка домов, где она сумеет найти меня, благодаря расспросам. Ах, доктор, при мысли, что она может умереть от нищеты в каком-нибудь углу, мое сердце разрывается, и я хочу возвратиться в Австралию, ибо она, если жива, должна находиться в этой стране. С какими средствами она осталась?
      – Вы не добыли больше никаких сведений о ней? – спросил машинально доктор.
      – Ее тетка сказала мне, что Мэри должна была уехать между десятым и двадцатым декабрем 1852 года, – ответил Эдуард рассеянно, – на судне под названием «Марко Поло», которое перевозит эмигрантов.
      – «Марко Поло»! – воскликнул доктор, вздрогнув. – На этом же судне я и моя семья отплыли в то же время в Австралию. Какое совпадение! И если это так… – он остановился, словно страшась того, что хотел сказать.
      – Что с вами? – испугался Эдуард, невольно побледнев.
      – Ничего, – ответил Ивенс, взяв себя в руки. – Меня поразило название судна. Я хорошо знал капитана. Если бы я был у себя, то дал бы сведения, которые могли бы навести вас на след. У меня сохранились кое-какие бумаги…
      Хотите пойти сейчас ко мне домой или вам лучше их прислать?
      – Пойдемте, – предложил Эдуард, вставая.
      По дороге доктор Ивенс задал молодому человеку несколько вопросов, касающихся его возлюбленной.
      При каждом ответе доктор испытывал все большее изумление.
      – Это удивительно, невероятно, – бормотал он.
      – Да, я снова отправляюсь в Австралию, – заявил Эдуард. – Я человек чести и должен выполнить свой священный долг. Я не могу быть счастливым, когда меня мучают угрызения совести. И все же…
      Он вздохнул и умолк.
      Так они подошли к дому доктора. Ивенс провел Эдуарда в свой кабинет, не дав ему даже времени поздороваться с миссис Ивенс и Эмерод, которые не могли при виде его сдержать удивленного восклицания.
      Доктор открыл ящик стола и стал рыться в нем.
      – Вот они, – сказал он, протягивая Эдуарду два письма. – Узнаете вы этот почерк?
      – О, мой почерк! – воскликнул молодой человек, пробегая письма глазами. – Я написал Мэри эти письма перед своим отъездом в Австралию. Но как они очутились у вас?
      – Спросите у Бога, который создает людей и сам же уничтожает, и судьбу, которая заставила вас бежать навстречу несчастью, вместо того, чтобы остаться на месте, в Англии, и быть счастливым. Сядьте рядом со мной. Я вас огорчу своим рассказом, но какой бы печальной не была очевидность, она все же лучше сомнения и неизвестности.
      Доктор подробно рассказал Эдуарду о своем плавании в Австралию, о смерти бедной Мэри и об удочерении Бижу.
      Эдуард не произнес ни слова, но крупные слезы катились по его щекам.
      – Мужайтесь, – поддержал его доктор, – вам осталась, по крайней мере, ее девочка, наша крошка Бижу.
      Эдуард поднял голову. Улыбка радости озарила его лицо. Он вскочил, открыл дверь и бросился в салон, где находились миссис Ивенс, Эмерод и Бижу. Как безумный, он устремился к Эмерод и выхватил у нее из рук девочку, осыпая ее поцелуями. Между ласками и слезами он говорил такие странные вещи, что Эмерод в испуге отступила.
      Она решила, что он помешался.
      – Это отец Бижу! – шепнул доктор жене и дочери! – Вы должны понимать его радость.
      – Он! – воскликнула Эмерод, бледнея, и упала в кресло, поднеся руку к сердцу.
      Эдуард готов был задушить ребенка в неистовых объятиях. Несмотря на свою привязанность к нему, Бижу начала сердиться и плакать. Это произошло как раз тогда, когда он хотел унести ее.
      – Пойдем со мной, – твердил Эдуард, – ты увидишь, как тебя полюбят мои сестры!
      Доктор удержал его и показал на Эмерод, которая плакала, закрыв лицо руками.
      – Немного терпения, – попросил он Эдуарда, – моя дочь любит этого ребенка. Вы хотите большим горем вознаградить ее за все заботы? Дайте ей хоть время приготовиться к разлуке, которая, впрочем, будет тягостна всем нам.
      Эдуард понурился и покраснел от стыда. Приблизившись к Эмерод, он посадил девочку к ней на колени.
      – Простите меня, я хотел поступить, как неблагодарный эгоист. Но радость, что я обрел дочь, ослепила меня. Вы меня извините? Я раскаиваюсь.
      Он с мольбой смотрел на Эмерод. Та протянула ему дрожащую руку, которую он с нежностью поднес к губам.
      – Бижу ваша, – сказал он ей. – Она дитя вашего сердца. У меня нет никаких прав на нее. Пусть она остается у вас, только позвольте мне приходить навещать ее каждый день.
      Никто не сказал ему «Заберите ее», но позволение это было дано ему с радостью и великодушно.
      Он удачно воспользовался им и два месяца спустя сказал доктору:
      – Надо, чтобы я остался с вами или вы переехали ко мне, поскольку я больше не выхожу от вас.
      – Что же, берите Бижу, – вздохнул доктор.
      – Все-таки я еще возвращусь, – улыбнулся Эдуард. – Я люблю мисс Эмерод и хочу просить ее руки.
      – Вот вам пока моя, – ответил доктор, пожимая ему руку. – Эмерод поступит по собственному усмотрению. Приходите вечером к нам на обед. Она сама даст вам ответ. Вы увидитесь заодно с Орестом и Пиладом, – добавил он, намекая на Жоанна и Вильяма, которые не разлучались.
      Нечего говорить о том, с каким нетерпением ждал сэр Эдуард назначенного часа. Его встретил в дверях доктор.
      – Мисс Эмерод согласна стать моей женой? – спросил Эдуард взволнованно.
      – Я думаю, что она не желает ничего лучшего, – ответил Ивенс, проводя его в салон.
      – Это правда, мисс? – воскликнул молодой человек, вопросительно глядя на нее.
      – Да, – ответила Эмерод, опуская глаза, – поскольку я не хочу расставаться с моей дочерью.
      – И, кроме того, она вас любит, – пробормотал Жоанн, наклонившись к уху сэра Эдуарда. – Я догадался об этом еще на корабле.
      Эдуард благодарно улыбнулся ему.
      – Наконец-то, – сказала тихонько миссис Ивенс, – хоть эта будет счастлива. Благодарю тебя, Боже, она так заслуживает счастья!
      Союз Эмерод с Эдуардом был заключен несколько месяцев спустя.
      Эмерод оставила траурный наряд ради свадебного платья.
      Вечер перед обручением прошел одновременно задушевно и печально. По странной случайности трое молодых людей, гостивших у мистера Ивенса, потеряли перед этим своих невест. Между каждым из них и будущим счастьем стояла могила.
      Имена Мэри, Луизы, Мелиды не были произнесены, но каждый мысленно обращался к тем, кого не было больше, и они, как бледные тени, вставали в памяти любивших их.
      Выйдя от доктора, Вильям и Жоанн вместе отправились домой. Эдуард, живший в другом квартале, простился с ними.
      Два друга шли молча, погрузившись в свои размышления.
      – Эдуард будет очень счастлив, – вздохнул Жоанн.
      Невольно картина его собственного утраченного счастья пронеслась перед ним. Он с горечью подумал, что будет влачить одинокое существование. В постель он лег с тяжелым сердцем и видел кошмарные сны. Луиза снилась ему то такой же свежей и веселой, какой он видел ее в Балларэте, то такой худой и изменившейся, как на предсмертном портрете. Он в испуге проснулся, но стоило ему опять задремать, как все повторялось сначала.
      На другой день он был разбит усталостью. Погода стояла хорошая, он вышел из дома, надеясь, что свежий воздух успокоит его нервное возбуждение.
      Дом Вильяма находился по соседству с Гайд-парком. Жоанн углубился в тенистую сень деревьев. Он шел, задумавшись. Поворачивая на другую аллею, он лицом к лицу столкнулся с молодой девушкой.
      Эта девушка шла, опустив глаза к земле, как будто что-то искала.
      Увидев ее, Жоанн испустил громкий крик и отшатнулся.
      Незнакомка с удивлением посмотрела на него и, отойдя подальше, вновь принялась искать.
      Жоанн вынужден был прислониться к дереву. Он думал, что еще не совсем очнулся от сна.
      – Тот же возраст! – бормотал он. – То же лицо, тот же рост. Боже мой, не сошел ли я с ума?
      Два раза он позвал вполголоса:
      – Луиза! Луиза!
      Девушка остановилась, снова посмотрела на него и приблизилась на несколько шагов.
      – Вы меня звали, сэр? – спросила она голосом, заставившим его вздрогнуть.
      – Во имя неба! – взмолился Жоанн, – скажите, вы не призрак?!
      – Я вас не понимаю, – ответила незнакомка, собираясь уйти.
      – О, не оставляйте меня, мисс, – начал он упрашивать. – Не бойтесь, я порядочный человек, не способный вас обидеть или оскорбить, но я жажду смотреть на вас и слушать: вы живой портрет девушки, которую я любил и которая умерла в Австралии.
      – В Австралии? – прошептала незнакомка, подходя к нему. – Эта гадкая страна очень далеко отсюда. Я слышала о ней. Моя бедная сестра поехала туда и не вернулась.
      – Ваша сестра! – воскликнул Жоанн. – Так это, должно быть, моя дорогая Луиза. Только сестры могут быть настолько похожи.
      – Вас зовут Жоанн? – в свою очередь спросила собеседница. – Она писала нам о вас во всех письмах.
      – Вы теперь моя сестра перед Богом, – грустно ответил молодой человек. Позвольте вас проводить. Я хочу видеть вашу мать. Вас тоже зовут Луизой?
      – Мое настоящее имя Фанни, но после отъезда сестры мама меня зовет Луизой в память о ней.
      Жоанн отвернулся, чтобы скрыть слезы.
      – Моей матери нет здесь, – сказала Фанни, продолжая идти рядом с ним. – Я живу со старой дамой, к которой перед отъездом устроила меня Луиза. Если бы вы пришли в парк немножко пораньше, то застали бы ее вместе со мной. Мы гуляем там каждое утро. Она потеряла письмо, и я вернулась его поискать. Эта дама добрая и хорошая, она заботится обо мне, как о собственной дочери и, хотя она небогата, тем не менее все время поддерживает меня, мою мать и сестру, когда та еще жила в Англии. Наш отец умер два года назад.
      – Я был настолько взволнован, увидев вас, и до сих пор чувствую сильнейшее волнение, так что не мог вам сразу выразить, как я счастлив, найдя вас и разговаривая с вами.
      Фанни остановилась перед огромным домом.
      – Вот где мы живем, – сказала она. – Сейчас я вас представлю.
      И она постучала в дверь.
      Старая дама оказала Жоанну самый радушный прием.
      – Вы хорошо сделали, приехав в Лондон, – сказала она. – Бог подготовил эту встречу. Вы станете ее поддержкой, ее покровителем, когда меня больше не будет на свете. Не правда ли, она так похожа на свою сестру?
      – О да! Это сходство меня сразу поразило, – ответил Жоанн.
      Фанни первая попросила Жоанна навещать их почаще.
      Когда Жоанн пришел вечером в гости к Ивенсам, все догадались, глядя на изменившееся выражение его лица, что произошло что-то необычное.
      Он рассказал о встрече с сестрой Луизы.
      С этого времени меланхолия Жоанна начала мало-помалу рассеиваться.
      Через месяц Жоанн и Вильям навестили сэра Эдуарда.
      – Ну, дорогой Жоанн, – сказал с улыбкой Вильям, вспомните, что вы нам говорили: «Я умру, не женившись». И все же через пятнадцать дней ваша свадьба. Видите, никогда не надо ни в чем уверять.
      – Я женюсь на сестре моей бедной Луизы, – ответил Жоанн. Это поможет мне отблагодарить ее даже после смерти несчастной. Вы не знаете, что когда я был тяжело болен в Австралии, погибал в бедности, всеми заброшенный, она самоотверженно ухаживала за мной и работала, чтобы заплатить врачу. Теперь я нашел ее сестру, у которой нет иной опоры, кроме доброй старушки, которой скоро не станет. Я должен жениться на Фанни, чтобы заботиться о ней и ее матери. Они по праву разделят со мной все, чем я владею.
      – Эта прекрасная и благородная мысль, – одобрил его замысел Эдуард, пожав руку. У вас большое сердце, Жоанн, но признайтесь-ка, что такой долг приятно выполнить. Эмерод видела вашу девушку и сказала, что она прелестна.
      – Да, Фанни вылитый портрет Луизы, я мог бы полюбить только ее, – ответил Жоанн.
      Эмерод попросила отца и мать переселиться к ней, когда она выйдет замуж за Эдуарда.
      Несмотря на ее настояния и просьбы Эдуарда доктор не хотел соглашаться.
      – Я не хочу лениться, – говорил он. – Вы не дадите мне работать, а я еще не так стар, чтобы ничем не заниматься. И даже когда я стану богатым, разве я не должен заботиться о бедных?
      Впрочем, мистеру Ивенсу грешно было жаловаться. Он всем внушал живейшую симпатию и завоевал славу прекрасного врача.
      В такой замечательной стране, как Англия, где каждый работает, учится, совершенствуется, умный и способный человек всегда займет свое место.
      Все же доктор постоянно был грустен.
      Взгляд его часто встречался со взглядом жены, и тогда слезы текли из их глаз.
      – Доктор, миссис, улыбнитесь нашему счастью, – говорил Эдуард. – Постарайтесь забыть все беды.
      – В нашем возрасте такое не забывается. Это в вашем можно еще обрести счастье, когда считаешь его уже потерянным навсегда. Юность – это жизнь, это иллюзии, мечты, жажда любить, весна, когда расцветают сады. Она вас увлекает в новое русло, – говорил доктор. – Кстати, должен вам сказать, что по-моему, Вильям любит вашу сестру Мэри, Эдуард.
      – Я тоже это заметил и боялся вам сказать, чтобы не огорчить вас.
      – Чем, мой друг? Вильям – великодушный человек. Он уже достаточно страдал с нами и из-за нас. Я был бы несправедливым эгоистом, если бы требовал от него провести всю жизнь лишь в воспоминаниях о Мелиде. Вы все будете счастливы, и мы порадуемся вашему счастью. Но поверьте, Эдуард, пусть я проживу еще сто лет, но никогда не забуду тот день, когда было брошено в море тело моей бедной Мелиды…