— Мотогонки? — ехидный прищур тульского владыки сменился удивленной и почти радостной улыбкой. — А вот это уже совсем интересно. По-настоящему.
      Габриэлян покачал головой.
      — Ездят по кругу, трещат. Понять ничего нельзя. Время от времени кто-нибудь врезается в бордюр.
      — Или взрывается.
      Да. Г-н магнат следит за рекламой. И причины скоропостижной гибели гауляйтера Австрии и Германии для него не секрет.
      — Или взрывается. Хорошо, если на треке.
      Фальковский откинулся в кресле. Всё так же вальяжно, но уже без прежней скуки в глазах.
      — До свидания, господин Габриэлян. Если, конечно, вы больше ничего от меня не хотите.
      — Большое спасибо, Юрий Андреевич. С вашей стороны было очень любезно меня принять.
      Габриэлян поклонился и вышел.
 
      Он оставил машину на парковке в двух кварталах от цитадели и пошел в гостиницу пешком. Дождь, ну дождь. Купеческий ампир, ну купеческий ампир. Ну, не Прага. Так и не Сеул. «Крёстного отца» Фальковский наверняка смотрел. Так что вкус ситуации оценил бы, пожалуй, если бы кто взял на себя труд ему объяснить. Теперь мы ждём: Клеменца или Тессио. Бродский или Головатый. Кто выйдет на контакт. Кто назначит встречу. Налоговика использовать они не станут — он уж слишком явно перепуган, я ему не поверю. А вот вице-мэра могли бы, могли бы, если бы не собака. Так что только двое. Вот будет смешно, если Фальковский всё-таки не Мозес…
      Но если не он — то кто-то очень близко от него. Настолько близко, что может пользоваться автомобильным парком «Армады» — пять десятков машин, разных классов и марок (по весовой категории ездящих на этих машинах менеджеров) — но всегда чёрных, только чёрных…
      Король, голый до пояса, сидел на кровати и интенсивно растирал голову полотенцем. Можно было подумать, что он из душа, если бы не мокрые от колен книзу джинсы и носки.
      — Как? — спросил он.
      — Плохо, — сказал Габриэлян. — То есть хорошо, но очень плохо. Он мне объяснил, почему именно Волкову придётся оставить все, как есть. «Тёркин сник, тоска согнула. Тула, Тула, что ж ты, Тула. Тула, Тула, это ж я. Тула, родина моя…»
      — Волкову? Придётся? — Король весело хмыкнул, видимо, вообразив себе Волкова, который узнает, что ему «придётся», Волкова, которого поставили перед фактом. Факту будет худо.
      — А у меня хорошо, — сказал Король. — Знаешь ведь поговорку — зачем ходить в ресторан, если дома повар есть? Ну, вот из этих соображений Еришев, — это была фамилия начальника милиции, — и исходил. Поручил это дело Ляшко, начальнику райотдела. А Ляшко, по тщательно проверенным слухам, отхватил от охраны Фальковского по морде на одном банкете. Кислов ошибся, это не еришевскую бабу шуганули, а Ляшка. Или еришевскую тоже. Какая прелесть эти личные мотивы… Он даже не поплыл, Габриэлян. Он на редан вылетел.
      — И ведь это хороший случай. Доброкачественный, — фыркнул Габриэлян. — Область в порядке.
      Он разделся, принял душ, натянул пижамные брюки и лёг, взяв на сон грядущий возможную оперативную разработку ближайшего времени, досье на Виктора Саневича, псевдо Ростбиф, издание последнее, переработанное и дополненное.
 
By whiteness, along the cutting edge of the gulf
it trudges carefully through broken ice
that empty tugboat called «The Happy One».
Why are the happy ones allowed to pass?
 
      Виктор Саневич пишет стихи на трёх языках. Неплохие стихи, заметим, хотя его английский старомоден и холодноват. Ещё он очень прилично стреляет. И операции планирует примерно так же, как пишет стихи. Даже лучше. Потому что некоторые его дела несут на себе следы благородного безумия, которого всё же не хватает его текстам.
      В последние две недели Габриэлян довольно плотно занимался Саневичем. По оперативным данным, Ростбиф с группой должен был в ближайшее время возникнуть где-то на непуганом востоке Украины, и Габриэлян хотел перехватить его до того, как это сделают киевские коллеги.
      Габриэлян никогда не пользовался служебным положением в личных целях. Или вернее так: Габриэлян выбирал себе такие цели, в которых можно было спокойно воспользоваться служебным положением, и служба от этого только выиграла бы. Случай с Саневичем был как раз из этой категории — удовлетворение собственного любопытства за государственный счёт.
      Но для того, чтобы поговорить, нужно, как минимум, знать начатки местного диалекта, не так ли? «Лягут белые снега ранним утром четверга…» Ох, не выйдет разговора, а попробовать надо. А о здешних делах можно не беспокоиться. Сто из ста, они заявят о себе сами — ещё до рассвета.
      Кессель тоже писал стихи, и пишет до сих пор, там их многие пишут. Есть о чём. Наверное, именно существование в виду обыденной смерти обостряет восприятие до нужной степени — чтобы пресловутая творческая жилка наполнилась кровью и билась с потребной частотой. Есть такая теория, что благополучие таланту неполезно, у него начинается анемия — уход в выдуманные миры, игра словесами и созвучиями… В отдаленной перспективе и это хорошо — поэтический язык обогащается, нарабатываются формотворческие методы… но штука в том, что хорошее содержание отыскать сложнее, чем выдумать хорошую форму. Хотя — большинство ныне живущих и не поймет содержания, не пожелает понять — не потому что слишком сложно, а потому что для этого нужно впустить внутрь то, что впускать совсем не хочется. Так что пароль-отзыв у Саневича скорей выйдет со мной, чем с любым из рядовых граждан.
      «Кроме свободы, кроме удачи и славы…» Нет, хватит. Спать-спать-спать. Потому что на меня непроснувшегося не то что Мозес, комар не позарится. Хотя Сурт их, извращенцев, знает…
      Комм засвиристел, казалось, едва только Габриэлян закрыл глаза — и он мысленно проклял всё на свете — но когда продрал вежды и глянул в окно, увидел, что дома темнее неба.
      — Вадим Арович Габриэлян? — спросил незнакомый голос на той стороне добра и зла. Экранчик не загорелся.
      — Он самый. С кем имею честь?
      — Я не могу сказать в открытом эфире. Пожалуйста, будьте через сорок минут у Левши. Есть очень важная информация. Приходите один — я буду на машине, вас заберу. Если вам страшно без прикрытия, захватите маячок или снитч, пусть ваши следуют за нами кварталах в двух. Мы покатаемся, и я вам все расскажу, а потом высажу, но меня никто, кроме вас, не должен видеть, слышали? Или вы один, или у нас разговора не будет. До свидания.
      — Конец связи, — сказал голос робота.
      В «открытом эфире». Вчера это словосочетание дважды употребил Бродский. Ну вот, значит, и решилось, кто у нас Тессио.
      — Король, — Габриэлян сел на постели.
      — Я проснулся. Сколько у нас времени?
      — Десять у меня. — Габриэлян уже хлюпал водой в душе, — пятнадцать у тебя.
      Полчаса — это как раз дойти пешком. Пусть господин ломает голову или что у него там. Если он попытается форсировать события — тем лучше. «А у меня для тебя сюрприз, — сказала Красная Шапочка волку, — Меня зовут Ма Бейкер ».
      Левша — неплохая мобильная скульптура работы Фейнмана (а вот пластическое искусство не пострадало, и даже наоборот — промелькнуло в голове). Тульский национальный герой то разглядывает блоху в «мелкоскоп», то протягивает «мелкоскоп» прохожему на предмет посмотреть — и если заглянуть в окуляр, можно видеть, как блоха пляшет камаринского. Технично и иронично. А на барельефе за спиной Левши тенями мелькают Платов, государь-ампиратор, новый царь, английский шкипер и морские черти.
      Когда Габриэлян подошел к памятнику, один из морских чертей ожил и обрушился на него. Габриэлян усилием заставил себя не уйти с линии атаки, успел заметить маленькую плоскую коробочку в руке чёрта — а потом ударил разряд, и он повалился навзничь.
      Сознания он не потерял — просто от удара током свело все тело в короткой мучительной судороге и потемнело в глазах. Он чувствовал, как его переворачивают на бок, заламывают за спину руки, слышал приближающийся гул мотора и позвякивание металла — так, этот тип в накидке-хамелеоне достал наручники — обонял мокрый асфальт, ощущал на языке озон, исходящий от автомобиля — но не видел машины, хотя и знал, что она чёрная.
      — Поверх рукавов, Ник, — сказал Фальковский — видимо, в открытое окно: звука открываемой двери Габриэлян не уловил. — Нам ведь не нужно, чтобы остались следы.
      Однако, он ещё и не один… Ну, нахальный пошел маньяк. И бестолковый. Пистолет не отобрал, локти дополнительными браслетами не зафиксировал… Может, он и «кое-что» через запятую пишет?
      Дверь открылась. Произошла рокировка: втащив Габриэляна на заднее сиденье лимузина, тип в «хамелеоне» сел за руль, а Фальковский переместился напротив.
      Габриэлян проморгался и увидел, что они не совсем наедине — рядом на сиденье, безвольно свесив голову на грудь, обретается Бродский. Как видно, его тоже угостили разрядом — но пожилой и нетренированный организм перенес это значительно хуже.
      — Позвольте представить вам вашего соседа, Вадим Арович. Бродский Семён Витальевич, известный в оперативных разработках под кличкой «Мозес». Серийный убийца. И вы, к большому сожалению, окажетесь его последней жертвой. Но перед тем как истечь кровью — застрелите его из табельного оружия. Интереснее мотогонок, правда?
      Габриэлян пошевелил губами. Нет, этот сценарий нам категорически не годится. Попытка меня убить совершенно ничего не значит. Он должен попытаться меня заесть.
      — К чьему сожалению? — вслух поинтересовался он.
      — Разве не к вашему и вашего шефа? Я бы на его месте ценил такие кадры.
      Габриэлян по очереди напрягал и расслаблял мышцы, разгоняя слабость. Великая вещь рутина, зря Юрий Андреевич её не ценит. Но теперь хотя бы понятно, почему под ногтями жертв никогда ничего не находили: у них не было сил царапаться. Ну же!
      — И как вы сумеете залегендировать смерти от потери крови?
      — Да так и сумеем. Замысел хорош — притвориться старшим-нелегалом. Покойник Бродский был умный человек. Кровь сливал и как-то утилизовал. Неважно как — он уже не сможет объяснить. Но мне-то её сливать не обязательно. Не бойтесь, Вадим Арович, — из кармана Фальковского показался тисненый замшевый футлярчик, этакие миниатюрные ножны. Из ножен — ланцет. — Больно не будет, уверяю вас.
      — Странно, что вы изменили своим привычкам. Или привычкам Бродского, если вы настаиваете на этой версии.
      Фальковский поднял брови.
      — Вы ведь раньше никогда не убивали прямо в машине.
      Фальковский снова улыбнулся.
      — Четыре раза. Читали следственное дело? Менты не могут отыскать собственную голову. Да не очень-то и хо…
      Габриэлян ударил. Это было одно из правил, которые вколачивал в них Васильев: в поединке со старшим у человека есть шанс лишь тогда, когда ему принадлежит инициатива.
      Он ударил обеими ногами в голову, целясь в челюсть, но немного промазал — одна из подошв пришлась в ухо, другая в шею. Ладно, сгодится, — Габриэлян, левой ногой прижимая Фальковского к сиденью, правой добавил в нос. И, пригнувшись, провернул руки из-за спины над головой. Плечи хрустнули, но связки выдержали, хотя Габриэлян не растягивал их довольно давно.
      Фальковский успел достать его ланцетом по ногам — но ни под коленкой, ни на бедре артерию не задел. Габриэляну пришлось выбивать ланцет из его руки, и за это время вампир ногтями разорвал и пальто, и джемпер, и плечо, пытаясь добраться до горла. Очень кстати — именно правый рукав.
      На счастье Габриэляна перегородка между салоном и водительским сиденьем была звуконепроницаемой — а к возне за спиной шоферюга, наверное, привык. На несчастье Габриэляна господин Смирнов медлил…
      Интересно, подумал Габриэлян, это он сам развлекается, или у него всё-таки приказ? Тесно здесь… Он резко дёрнул правую руку вниз, наручники мешали, но это мы тоже проходили. Первую пулю Фальковский получил в горло. Вторую — куда-то в область грудной клетки. Калибр мелкий, пукалка, но на такой дистанции… этого шофер уже не заметить не мог. А уж реакцию его патрона, наверное, и вороны на проводах не пропустили.
      Фальковский перехватил наручники за цепь, резко дёрнул на себя, и Габриэлян мог уже только упираться коленями ему в живот и мотать головой, чтобы уберечь шею. «Уж он мял его и ломал его…» Почему он не использует волну? Почему он меня не давит — ведь самое время? И тут все щелчком встало на свои места — история Анжелы и вообще все фальковские выверты, шокер, водитель-сообщник, и то, что Фальковский не пытался сделать карьеру, то, что жертвы выбирались по признаку, который мог заметить только варк… Он не умеет проецировать эмоции. Он… импотент. Он подражает настоящим, правильным вампирам. И ланцет… ох, какой интересный случай. Если он меня не загрызёт, это просто можно будет публиковать…
      Да где же к Сурту этот Смирнов?
      Фальковский дёрнул вверх — Габриэлян стукнулся головой о крышу и обмяк. Джемпер был изодран весь и пропитан кровью. Всё, Фальковскому уже не до церемоний — нужно восстанавливаться и бежать…
      Габриэлян почувствовал холодные, сухие губы между шеей и левым плечом, где уже зияла рана…
      Машину ударило, развернуло, шофёр вылетел через лобовое стекло, Бродского швырнуло на дерущихся — точнее, на одного сосущего кровь и второго вяло отбивающегося.
      Если это Король, а не Смирнов, подумал Габриэлян, нам потом будет о чём поговорить.
      Дверь со стороны Фальковского отлетела в сторону. Король в «роли Волкова». Или Суслик. У Смирнова в группе старших нет.
      — Лежать! Лежать, швыцер! — посеребренный кастет проломил Фальковскому висок, и ещё раз, и ещё — а Габриэлян держал, держал из последних сил, пока ещё помнил себя…
      Первое, что он спросил, придя в чувство и щурясь от белизны больничного потолка:
      — Бродский жив?
      — Да, — сказал Кессель. — Михаил сообразил. Жив, в себе и дает показания.
      — Юрий Андреевич?
      — Жив, не в себе, молчит.
      — Миша?
      — В соседней палате. Контузия, порванные связки, порванные мышцы, гипогликемия.
      — Потому что стрелять надо было, а не старшего отыгрывать.
      Кессель вздохнул.
      — Смирнов мёртв.
      Габриэлян поморщился.
      — Значит, всё-таки был приказ.
      — Кажется, был, — грустно сказал Суслик.
      — Кажется?
      — Я не мог спросить. Он, когда увидел, что Михаил вас остановил, приказал снайперу стрелять в окно машины бронебойным. Тот удивился — там три живых человека внутри…
      — И Смирнов сказал, что тот по запарке перепутал патроны, — знаем, сами так играли.
      — Да. Я был на мотоцикле, а дорога мокрая. Я неудачно приземлился. Слишком быстро и неудачно.
      — Сам-то как?
      — Ключица. Ерунда. Завтра она срастётся совсем. Ты же знаешь, у меня всегда всё срастается.
 

* * *

 
      У аккуратного белёного забора остановилась машина. Человек, сидевший рядом с водителем, с видимым трудом встал и сделал несколько шагов к калитке. Залилась истошным лаем собака.
      В этот раз Кислов на неё цыкать не стал. Посмотрел только — и лай как-то сразу прекратился. Бывший вице-мэр некоторое время разглядывал новое пальто гостя, обматывающий горло шарф…
      — Вам следовало, — тихо сказал москвич, — обратиться по команде. Вы совершили серьёзную ошибку. У вас будут неприятности.
      Кислов кивнул. Неприятности в его ситуации были большой переменой к лучшему.
      — Вы очень привязаны к этим местам? — спросил Габриэлян.
      — Да. Но, в случае чего, я переживу.
      — Яблони много где растут. И, надеюсь, ещё много где будут расти. — Габриэлян достал карточку. — Окажетесь в Москве, звоните.
      — Скажите, — спросил Кислов, — как вы его заставили сыграть Мозеса?
      — А он и был Мозесом. На самом деле. Просто здесь его так ненавидели, что совершенно не знали.
 

100 лет третьего империализма

Тезисы статьи Андреа Буш и Мартина Губера
(с вероятностью 0.8 авторами в действительности являются Хельга Зоммер и Йен Харнек, «Коммандо Роттенкопфен»)
опубликована на «плавающем сайте» левых экстремистов «Роте Фане» 18 ноября 2118 года
 
      По мнению авторов статьи, можно полагать, что термины, введенные в 80-х гг. XXI века левой общественной мыслью сохраняют свое значение и даже укрепились как аксиоматические научные понятия при революционном анализе исторических процессов с 2001 г. и до актуальной современности. Следует напомнить, что к ним относятся идеи «экономического капитализма», «идеологического капитализма», «информационного капитализма», «иллюзорного капитализма». А также понятия теории «трех империализмов»: «экономический империализм», «идеологический (или информационный) империализм», «биологический империализм». Этими терминами описывается состояние общественных систем субъектов исторического процесса с эпохи наполеоновских войн и до настоящего времени.
      Авторы отмечают, что в каждом случае, на любом этапе исторического процесса осознание его сущности неизменно и серьезно запаздывало, ибо понимание любого события «индивидуалистической буржуазной» наукой приходило значительно позже «формирования общественно значимых структур на каждом из уровней субъектности процесса». В результате, полагают авторы, социальное освободительное движение неизменно было лишено адекватной теории. Маркс не смог разглядеть складывание экономических империй из индустриальных держав, а тем более оценить истинное значение процесса, относя такие империи к малозначимым надстроечным структурам, обеспечивающим национальный индустриальный и финансовый капитал. Ленин, современник процесса, не смог понять значения информационно-культурной среды при формировании идеологических империй ХХ века, оставаясь в рамках «политэкономических» трактовок. Говорить о «творческом вкладе Сталина» в этих обстоятельствах просто смешно. Что касается идей Грамши, то они опоздали на тридцать лет и не стали настолько значимыми в сформировавшейся левой общественной мысли, чтобы превратиться в рабочие. Эти идеи просто растворились в нарастающем актуальном информационном потоке. (Далее авторы излагают свои воззрения на суть и особенности коммунистической практики).
      В условиях Глобального Эксперимента по созданию новой структуры экономико-политических отношений субъектов исторического процесса была военным путем разгромлена первая попытка установления биологического капитализма, основанная на фундаменте не научных, а мистико-фундаменталистких комплексов европоцентризма и тому подобных течений. В каком-то смысле, нацизм просто повел к естественному логическому завершению текущий исторический процесс, но не был способен в действительности ни реализовать его в адекватных общественных формах, ни придать ему действительно прочную базу в виде реального разделения человечества на уровне двух или более разумных видов. Нацизм забежал вперед, безусловно, оставаясь крайней и даже маргинальной капиталистической формой. Отсюда и бессилие нацистской мистики перед лицом технологий и идеологического фундамента, как на Востоке, так и на Западе.
      В период наступления «информационного капитализма», сущностью которого, по мнению авторов, стало извлечение прибыли путем финансово-информационных манипуляций (в отличие от финансово-промышленных манипуляций первого империализма) сформировались и структурные элементы Идеологического империализма. В этих условиях опираться на политэкономию, фундаменталистскую философию и утопию, полагая их основой теории, стало бессмысленно и опасно. Единственный социалистический «глобальный альтернативный проект», созданный для борьбы с предыдущей формой оппонента, быстро выродился под давлением структурно превосходящей мощи, затем стал информационно и культурно неотличим от своего врага, а потом естественно и неизбежно пал, растворившись в структурах оппонента. Конкретные причины падения и частные процессы остаются за пределами данной работы. Авторы также предупреждают, что не следует отождествлять рассматриваемые здесь понятия глобальных исторических субъектов и конкретные государства или государственно-идеологические конгломераты соответствующей эпохи. В то же время, как представляется авторам, именно эпоха «информационного капитализма» породила методики и целые научные дисциплины, позволяющие определять с некоторой вероятностью закономерности развития общественных систем. Затем эти дисциплины и разделы лингвистики, математики и логики были использованы для подготовки базы и формирования структур информационной войны. Эти структуры позволили перенести борьбу глобальных проектов из сферы реальности в общее виртуальное пространство или в т.н. ноосферу. Реальная война на какое-то время превратилась из мировой вооруженной борьбы в точечные быстротечные акции на всех уровнях, лишь обеспечивающие информационные кампании. Но названные разработки в силу внутренних особенностей «информационного капитализма», неизбежно становились все более публичными и доступными.
      После гибели названного эксперимента, основное противоборство неизбежно ушло на уровень противостоящих мировых цивилизаций. Второй империализм в силу своей природы не мог не попытаться устранить с мировой арены старых конкурентов своего предшественника. Технологическое превосходство казалось подавляющим, тем не менее, очередная локальная неоколониалистская операции неожиданно обернулась третьей мировой. «Машины иллюзий информационного капитализма» стали неадекватны сложившейся ситуации. «Второй империализм» исчерпал потенциал роста, затеял большую войну, и расписался, таким образом, в бессилии. Он рухнул под тяжестью проблем, не решавшихся и не могущих найти решение в рамках прежней системы взаимоотношений субъектов мировой экономики и мировой истории.
      Глобальный капитализм, как пишут авторы текста, неизбежно требовал для своего развития нового уровня организации в интересах правящего класса. Этому новому уровню организации, как утверждают авторы, и отвечает система Сантаны, сложившаяся как сочетание «наследия капитализма иллюзий и потребностей рыночной, классовой системы вообще». С ее установлением пришло время биологического капитализма и, следовательно, биологического империализма, как исторического субъекта, отвечающего своей внутренней сущности. Новая форма буржуазной элиты в значительной мере перестала нуждаться в прежних орудиях господства и фактически выпустила эти инструменты из-под надежного контроля, оставив его «существам низшего уровня», то есть людям или «биологическому пролетариату».
      Пришло время «истиной или последней глобализации», так как капитализм избавился от последних иллюзий, служивших ему ранее в качестве фантомных сущностей массового сознания: от иллюзии нации и иллюзии расы, реально преобразив правящий класс в иной биологический вид. Но именно в этом обстоятельстве теоретики экстремистов видят обнадеживающий знак, так как, придя к своему настоящему финалу, капитализм и классовое общество в целом вырыло себе могилу. Старшие в этой трактовке не просто представляют собой буквально социально-биологических паразитов, но, насколько авторы могут судить из различных источников, это именно хищники-людоеды, жестоко конкурирующие между собой. Война Союза с Яванским Султанатом, чисто колониальный инцидент Куба-Марокко (Литтенхайм-Смит-Кандидо), «переворот СБ» в России, гибель самого Литтенхайма в результате теракта и другие подобные события вполне определенно приводят авторов к выводу о грядущем тупике. Все, на что способен капитализм, по их мнению, — это бесконечное повторение ошибок прошлого, так как паразит не способен к творческому мышлению находясь в гомеостатической среде носителя (в данном случае — социума). Причем люди вовлечены в эту конкуренцию лишь постольку поскольку.
      Некоторые новые течения, отмеченные среди младших вампиров, вообще склонны избегать участия в управлении событиями даже в такой «ничтожной» форме, как система Сантаны. В целом авторы приходят к идее о том, что путь к коммунистическому обществу оказался дольше, тяжелее и куда кровавее, чем предполагали основатели учения, но классовое общество все-таки исчерпало себя окончательно, буквально переродившись в двухвидовое. Старое слово «пролетарий» теперь совершенно равнозначно слову «человек», а буржуазия превратилась из «кровопийц» в переносном смысле — в биологических хищников в прямом.
      Вывод авторов очевиден — революция неизбежна. Подготовка ее — насущная и практическая задача. Правящие круги не могут обойтись без всеобъемлющей информационной структуры, представленной SNN, EuroNews, BBC — Orbital и прочими монстрами. Но революционеры смогут использовать силу этих информационных гигантов для создания столь же мощной революционной организации. Правящие круги создали открытые, самые широкие слои обслуги и назвали эту конструкцию аахенским союзом. В результате из общества выделились узловые точки «системы угнетения», и революционерам стало понятно, куда наносить удары. «Социальное зло» выкристаллизовалось в «зло биологической природы». Революционеры смогут опередить своих противников в скорости и эффективности работы, так как организация сильнее одиночек, а хищники-людоеды — одиночки по своей природе. Революционерам осталось сделать последний шаг — разбудить общество. Обеспечить пробуждение, по мнению авторов, может лишь террор, прежде всего удары против аппарата господства с двоякой целью — показать уязвимость аппарата массе людей и показать уязвимость аппарата власти самим представителям этого аппарата — людям, одновременно разъясняя им возможность и естественность перехода на сторону даже не каких-то политических групп и классов, а людей как таковых. Статья заканчивается призывом: «Если завтра тебя позовут принять участие в революции, не отворачивайся, послезавтра паразит захочет сожрать тебя».

Глава 7. Серебряный галеон