— А они и вешались.
      — Так что ж ты время-то зря терял?
      Эней долго думал, что тут ответить. Такие вещи казались ему самоочевидными — и оттого труднообъяснимыми. Всё равно что ответить на вопрос — почему ты не любишь, скажем, гречку? Не знаю. Не люблю — и всё.
      — Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал, в кого, — и Ростбиф сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших — и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших — и тогда это заклание невинных. Либо она проститутка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.
      — Но почему же целоваться-то нельзя? — Эней оглянулся на Малгожату и увидел, что её мелко трясет от смеха.
      — Да нет, можно… просто… как-то так получалось все время…
      …это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…
      — Насчёт сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?
      Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, длинным и аккуратным старым рубцом.
      — Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Всё бы хорошо, но один из них угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это ещё была бы не беда, если бы я, дура, не решила, что на этом всё закончилось. А мужики — они же не понимают, в чём дело. Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.
      — А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Клоун?
      — Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантант. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети — это точно было бы заклание невинных…
      Эней осторожно протянул руку и взял её за запястье, не зная, как ещё утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй — и почти готов был сдаться. А сейчас это означало — воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если её симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия — нельзя добавлять ей боли.
      Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.
      — Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.
      — Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах. Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось ещё ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно — и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.
      …И я хотел бы, чтобы тело твое пело ещё, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…
      Эликсиром этой древней алхимии стали слёзы на глазах Мэй, и Эней опять обругал себя идиотом и отстранился, боясь, что чём-то обидел её. Совсем от неё оторваться он был не в силах — и осторожно уложил девушку рядом, пристроив её голову на своем плече. Что ни делает дурак, всё он делает не так. Сейчас она опомнится немножко — и уйдёт. И другого он не заслужил.
      — Что случилось? — спросила Малгожата, приподнимаясь на локте.
      — Не знаю, — честно сказал он. — Я чем-то расстроил тебя?
      — О, — Мэй ткнулась головой ему в грудь и засмеялась. Её косы разбежались по его плечам. Потом она вскинулась и движением амазонки, закрепляющей свою победу над древним воином, уселась верхом на его беёдра и упёрлась руками ему в плечи. — Ну хорошо, ты даже ни разу не целовался. Но книжки-то ты читал? Кино смотрел? Тебе никто никогда не объяснял, что если девушка плачет — это не обязательно значит, что она расстроена?
      Теорию Эней знал, но помотал головой, напрашиваясь на дополнительный курс. В этом положении он готов был выслушать лекцию любой длины. А потом перейти к практическим занятиям.
      — Знаешь, — сказала Мэй. — Я тоже ничего не понимаю. Я уже большая девочка, и не только из книжек знаю, откуда берутся дети. У меня были любовники и после Густава. Был просто секс — ради удовольствия. Или даже так… чтобы согреться. Ты приехал — такой взрослый, такой… жёсткий. На тебе просто написано было, сколько в тебе боли. Я решила — помогу человеку расслабиться. Иногда это — как перевязать свежую рану. Понимаешь?
      — Да, — кивнул Эней, чувствуя нарастающую боль под сердцем. — Спасибо.
      — М-м-м… нет, всё уже не так. Все уже переменилось, Энеуш. Я узнала, что ты любил меня раньше… и что ничего не изменилось… И поняла, что так с тобой нельзя, ты другой. Я шла сюда и знала, что поцелую тебя. Мы с Густавом любили друг друга, Энеуш. Мы друг друга понимали. Нам в бою не нужен был ларингофон — все говорили, что мы читаем мысли. А тебя я не понимаю, ты для меня как тёмное озеро. Это просто смешно, но кажется — ты первый мужчина, которого я боюсь.
      Эней сел, довольно легко преодолев её сопротивление, и подтянул колени так, что она оказалась прижатой к ним как к спинке кресла или к стене. Он хотел назвать её ласковым именем, но знал, что она терпеть не может обращение «Малгося».
      — Мэй, ты любишь меня?
      — Не знаю, — она откинулась назад, безвольно свесив руки, а Эней положил свои ладони ей на грудь.
      — Мэй, скажи, пожалуйста, ты любишь меня теперь?
      — Зачем ты спрашиваешь?
      — Так много слов, Мэй, там, где нужно два — да или нет. Скажи: ты любишь меня?
      — Да, — она робко улыбнулась. — Ох, я ещё пожалею об этом. Но я тебя люблю.
      — И я тебя люблю, Мэй. Видишь, как все просто.
      Они снова завалились на песок и какое-то время целовались, уже не так яростно, как четверть часа назад — а легко и весело, как покусывают друг друга, играя, месячные котята.
      — Полная голова песка, — наконец сказала Мэй, поднимаясь. — Пойду сполосну волосы.
      — Может, расплести? — Эней неуверенно провел пальцами по замысловатой сетке-шапочке, сплетенной из кос.
      — Я тебе расплету! Мне это удовольствие влетело в девяносто евро и шесть часов перед зеркалом. Нет уж, месяц я так прохожу, это как минимум, — она сбросила топик и сбежала к воде. Эней, внезапно обнаружив, что тоже весь в песке, скинул брюки и прыгнул в море за ней. Вынырнув, он смог наконец рассмотреть то, что с таким удовольствием только что узнавал наощупь и не удержался, поцеловал её грудь, тронул губами сосок, тёмный и нежный, как ягода шелковицы.
      — Имей в виду: красоты секса в воде сильно преувеличены. Это только в кино красиво, а на самом деле вода попадает внутрь и, знаешь… хлюпает… Лучше уж и в самом деле пойти на вересковое поле…
      — Ну, вереска здесь нет, а вода лучше, чем песок… но на самом деле я боюсь, что гоблины сейчас выкатят из-за мыса на лодке… — Эней вдруг обмер. — Эй, а откуда ты знаешь про вересковое поле?
      — То есть, как откуда? Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…
      — Не я, — Эней помрачнел.
      — И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать «нет», ответил правду:
      — Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал, — он двинулся к берегу так решительно, что поднялась небольшая волна. — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон ещё младенец, он не понимал, что творит.
      — Да что случилось-то? — Мэй топнула, но под водой это прошло незамеченным. Эней уже вышел на берег и прыгал на одной ноге, просовывая другую в штанину.
      — Это Игорь, — объяснял он на скаку. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней яростно вздёрнул штаны до пояса и, не тратя времени на завязывание, поднял боккен, — до них добрался этот… этот…
      — Стрига, — проворчала Мэй. Свидание было испорчено безнадёжно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея — вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит своё и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…
      Окончательно момент изгадили гоблины, вырулившие на яхте из-за мыса. Увидев Мэй, они одобрительно засвистели и заулюлюкали, приглашая её к морской прогулке. Мэй показала им средний палец и с достоинством Киприды, чью наготу не могут оскорбить взгляды и вопли идиотов, вышла на берег и неторопливо оделась.
 

* * *

 
      Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, обливал водой, тыкал пальцами в бока и снова тряс — пока, наконец, тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.
      — Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.
      — Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился набок. Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щёлкнули зубы.
      — Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?
      — Н-ну… технически говоря… да.
      — Зачем?!
      — Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…
      — Я тебя просил?!
      — Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились, Все, mission complete, и я сплю.
      Он опять ткнулся носом в подушку, обняв её так, будто в ней одной было спасение.
      Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были, скорее, вилы.
      Стены у домика оказались крепкие. Правая, приняв на себя 80 килограмм полусонного живого веса плюс ускорение, возмущенно заскрипела, но устояла. Игорь выдержал ещё два таких соприкосновения со стеной, прежде чем подсознательно решил, что так совершенно невозможно спать, пора приходить в сознание и опробовать на командире что-нибудь из полученных от Хеллбоя навыков. Ничего сложнее захвата за шею провести не вышло, и через несколько секунд Игорь ласково осведомился:
      — Мне тебя слегка придушить, чтобы ты дал мне поспать наконец?
      Эней глухо зарычал и попробовал выдраться. Это было сложно, так как силушкой Игоря ни чёрт, ни Бог не обидели, а применить болевые приемы мешало то, что Игорь хоть и сукин сын — но свой сукин сын.
      Дверь распахнулась, изрядное затемнение показало, что на пороге — либо Хеллбой, либо Костя.
      — Что за шум, а драки нет? — Костя. — Ага, драка есть. Почему меня не позвали? Что без меня за драка?
      — Присоединяйся, — сказал Игорь. — А я пас. Я спать хочу.
      — Молчать, я вас спрашиваю. Что случилось?
      Подмышкой у него проскочил Антон. При виде мизансцены «лев, не дающий Самсону порвать себе пасть» он сказал:
      — Ой… — и опытным чутьём исповедника Костя уловил виноватые интонации.
      — Иди сюда, раб Божий. Что тут делается и при чём тут ты?
      — Я не знаю, — искренне-искренне сказал Антон. — Ведь, может, они вовсе не из-за этого…
      — Из-за ЧЕГО?! — громыхнул Костя. — Игорь, отпусти командира. Он же не станет бить священника, верно?
      — Священника не станет. Но он тебя и не бил. Он меня бил. — Игорь спросонья был очень логичен.
      — А теперь не будет. Бо я не дам. Отпусти. А ты, — сверкнул он оком в Антона, — рассказывай.
      — Отпускаю, — послушно сказал Игорь. — В моей смерти прошу винить… ик, — выдохнул он, в четвертый раз влетев в стену.
      Эней явно нацеливался на пятый бросок, но — ощутив Костину лапу на плече — несколько задумался и застыл, как фигура в «море волнуется». Игорь, впрочем, застыл тоже — по куда более уважительной причине. Он спал.
      Антон виновато и сбивчиво принялся рассказывать. Костя разика два хрюкнул от смеха. Наконец Эней не выдержал:
      — Тебе смешно? По-твоему, это нормально? — и закашлялся.
      — По-моему, — сказал Костя, — ненормально, что пани прошла к себе в домик, хлопнула дверью и там заперлась. По-моему, ты повел себя — Антоха, закрой уши — как мудозвон.
      Эней попытался что-то сказать, но получилось у него только нечто вроде сдавленного «х».
      — В голландском варианте, — автоматически отметил Антон, никаких ушей, конечно, не закрывший. — Как в слове «Херренхрахт».
      — Ага, — кивнул Костя. — Ты о ней вообще подумал, балда?
      Эней смотрел на него как троянского коня и тёр глотку.
      — Это каким же надо быть придурком, чтобы в такой момент бросить девушку? Ну ладно, время прошло, ты к ней перестал что-то чувствовать…
      — Н-нххе… Н-не перестал, — прохрипел Эней.
      Костя округлил глаза.
      — Ну, тогда ты вообще … буратино. Полено беспримесное.
      — Мне… не нужны… сводники. — Эней «вышел вон, и дверью хлопнул».
      — Он, — сказал Кен Антону, — полено дубовое. А вы… и древесины-то такой не бывает.
 

* * *

 
      Дверь в домик Мэй была заперта. Эней постучался, позвал — никто не открыл. Он постучался ещё раз — в дверь ударилось что-то не очень тяжелое, судя по всему — сандалия.
      — Мэй, — он знал, что эти двери легко пропускают звук. — Мэй, я идиот. Я… я не знаю, как признаваться женщинам в любви. У меня никогда никого не было. Эти стихи… они и вправду были для тебя, только я… боялся. Я был такой, как Антошка. Когда я с тобой говорил, ты отвечала: «Чего тебе, малый?» И я думал — когда-нибудь сделаю что-нибудь такое, чтобы ты не могла… даже и не думала меня так называть. Вернуться к тебе… уже не… «таким щурёнком». И вот я вернулся — и оказалось… что я по-прежнему боюсь. Мэй, если я кого-то люблю, то я уже не могу ему врать. Эти стихи для тебя, но я их тебе никогда бы не показал. Я их даже Ростбифу не показывал, а у ребят они оказались случайно, я же тебе говорил — позволил доктору скачать всю флешку разом, я был ранен и соображал ещё плохо, а отблагодарить хотелось. А потом — не стал уже обращать их внимание, думал — сами увидят, что стихи на польском и пропустят… Я и в мыслях никогда не имел выставить это напоказ. А когда ты пришла… я подумал — это или судьба, или Бог… И когда оказалось, что это Игорь… Я дурак.
      С той стороны двери послышались мягкие шаги. Эней чуть отступил.
      — Ты меня бросил одну, — сказала Мэй с порога. — Приплыли эти… а я голая.
      — Прости, — Эней покраснел. — Я что хочешь сделаю. Хочешь, пойду голый до самой пристани? На руках?
      — Не хочу, — Мэй пожала плечами. — Зачем мне это. Поднимись лучше на крышу и прочитай свои стихи оттуда. Громко.
      Эней почувствовал, что ноги у него немеют — но виду не подал.
      — Хорошо, — сказал он. — Сейчас.
      Через несколько минут Костя, Стах, Хеллбой, Феликс, Гжегож и несколько гоблинов созерцали и слушали изумительное шоу: Эней на крыше громко и чуть нараспев декламировал:
 
— Рвёт беспощадно,
Как тигриный коготь —
Плечи антилопы, мне
Печаль человечья.
Не Бруклинский мост,
Но переменить в ясный новый день
Слепнущую ночь —
В этом что-то есть…
 
      — Конец пришел парню, — вздохнул Стах. — Марек, дай ключ на восемь.

Интермедия. Королевская охота