– К замку! – крикнул Ганс своему кучеру, откинулся на мягкую бархатную спинку и закрыл глаза, пережидая последние минуты езды.

Когда он вновь поднял веки, экипаж замедлял ход у ворот Эшенского замка. И опять два солдата преграждали им путь. Третий обошел карету и постучал в дверь. Ганс отдернул черную занавеску.

– Да? – бросил он тоном, в котором не слышалось и намека на вежливость.

– Барон приветствует вас в Эшене, герр Ганс. Управляющий проводит вас в вашу комнату и пришлет девушку, в обязанности которой входит забота о ваших… э-э… потребностях во время пребывания в замке. Ваш кучер должен вернуться в таверну к остальным вашим спутникам. Барон надеется, что вы одобрите это решение.

Ганс вздохнул.

– Нет, солдат, конечно же не одобрю. Но я пойду ему навстречу и приму любое решение. Пока приму.

Солдат хлопнул по стенке кареты, и экипаж покатился к барбакану[7]. Эшенский замок представлял собой настоящую крепость, неуязвимую с трех сторон благодаря зазубренным скалам утеса, на котором она была воздвигнута. Хотя горный склон в милю длиной снижался постепенно, сам замок парил в сотнях футов над городом. В узком дворе лютовал ветер, стена из навесных панелей практически не защищала от непогоды. Карета остановилась, Ганс открыл дверцу и выбрался наружу. Воздух был чист, свеж и покалывал щеки. Ганс повернулся, осматриваясь.

Эшенский замок строился, несомненно, для войны. В отличие от многих баронских поместий Сильвании, чьи дворцы и замки кичились показным богатством, отделяя своих знатных хозяев от простолюдинов, Эшен с его валами, бастионами и щелями для лучников был создан для отражения лобовой атаки. Это был не дом, а крепость для обороны во время войны. По всей видимости, и внутри замка приняты меры, чтобы его обитатели могли выдержать длительную осаду. Несмотря ни на что, Ганс не мог не восхититься дерзкой отвагой Ротермейера. Этот человек наверняка вычерпал до донышка свою казну в последнем упрямом сопротивлении власти фон Карстена.

Жаль только, что жест этот был тщетен.

Над головой, хрипло каркая, кружил ворон. Ганс невольно вспомнил тот вечер на стенах Дракенхофа и подумал, не знак ли это. Большинство жителей Сильвании были склонны к суеверию.

Управляющий и девушка ждали на ведущей в замок лестнице. Можно было подумать, что мужчина – двойник Ганса; секретарь графа как будто смотрел на самого себя, постаревшего лет на тридцать: те же мертвенно-бледные черты, те же худые щеки и запавшие глаза, то же неуклюже-угловатое телосложение. Свои седые волосы мужчина зачесывал назад, собирая их на затылке в грубую вдовью кичку. Девушка, напротив, была, как сказал бы граф, истинным произведением искусства: красавица с оливковой кожей и миндалевидными глазами. Ее миловидное личико могло разбивать сердца прелестью высоких скул и полнотой сочных, зовущих к поцелуям губ. Но взгляд Ганса притянули ее глаза. Сначала в утреннем свете они показались ему зелеными, но чем пристальнее он всматривался, тем больше убеждался, что на самом деле в них целая палитра красок, и лишь цвет шали девушки и солнце делали их зелеными.

Мужчина коротко поклонился Гансу, девушка присела в реверансе. Двигалась она не менее привлекательно, чем выглядела.

– Приветствую вас, – произнес дворецкий, протягивая руку за плащом Ганса. Ганс расстегнул пряжку и намеренно небрежно, почти рисуясь, кинул тяжелую ткань слуге. – Прошу за мной.

– Иди вперед, – бросил Ганс и зашагал рядом с девушкой.

Первое впечатление от замка подтвердило предположение, что Ротермейер опустошил свои сундуки, стараясь защитить это место как можно надежнее. Обстановка была спартанской. Никаких ковров, никаких гобеленов или других радующих глаз украшений на стенах. Все в замке было функционально, коридоры узки, потолок низок – так труднее занести меч; наблюдалось изобилие крутых винтовых лестниц, удобных для нанесения удара по противнику правой рукой. Следом за управляющим Ганс поднялся в маленькую комнату на втором этаже.

– Клара наполнит вам ванну, чтобы вы могли смыть дорожную грязь, а я принесу ваш багаж. Отдыхайте. Вас вызовут, когда барон будет готов встретиться с вами. Если вам что-то понадобится, Клара позаботится об этом. Надеюсь, ваше пребывание тут будет приятным, герр Ганс. А теперь, если я больше ничем не могу быть вам полезен, оставляю вас на попечение Клары.

– Спасибо, ничем.

– Как пожелаете. – Седой мужчина вновь поклонился так же сухо, как в прошлый раз, и удалился, оставив гостя и девушку вдвоем.

– Я займусь ванной. – Голос служанки был с хрипотцой и сильным акцентом. Может, кто-то другой и увидел бы тут изъян, но с точки зрения Ганса этот маленький недостаток лишь добавлял девушке привлекательности.

– Пожалуйста, – сказал он и подошел к окну. Вид оказался удивительно похожим на тот, что открывался из окон замка Дракенхоф, хотя, впрочем, чем могут так уж различаться бесконечные ряды крыш, башен и шпилей? Сама комната была маленькой и, как и ведущий к ней коридор, лишенной каких бы то ни было украшений. В углу обнаружились большая металлическая ванна и бурлящий котел. Возле бадьи выстроились четыре фарфоровых кувшина с холодной водой и пятый, пустой. Клара опустила его в котел, наполнила кипятком и опорожнила сосуд в ванну. Коснувшись холодной стали, вода зашипела.

– Если вы разденетесь, я приготовлю ванну и вымою вас.

– О… нет. Не беспокойся, я сам справлюсь. Только налей воды, оставь немного щелока, чтобы я мог соскрести с себя грязь, и я буду просто счастлив.

– Я позабочусь о любой вашей нужде, господин. Мне не хотелось бы разочаровать моего барона.

– Разочарование – словечко для любовников, а не для слуг, девочка. Ты либо угодила своему хозяину, либо нет. Мне ты угодишь, если нальешь побольше горячей воды и оставишь меня спокойно наслаждаться ею, понятно?

– Да, господин. – Клара опустила глаза.

Она зачерпнула из котла еще воды и вылила ее в ванну. Девушка затратила несколько минут, наполняя ее так, чтобы Ганс смог полностью погрузиться. Затем она ушла, и он разделся.

Ванна – это было хорошо. Месяц в дороге вынуждает тебя жить, как животное, и отмокать после этого в горячей воде – одно удовольствие. Ганс закрыл глаза, наслаждаясь ощущением ласкающего кожу тепла. Так он и пролежал, откинув голову, с закрытыми глазами, смакуя ощущение чистоты, пока вода не остыла. Тогда он намылился, окатил себя ледяной водой из последнего кувшина, смывая пену, вылез из ванны и вытерся досуха. Обернув вокруг талии влажное полотенце, он снова встал у окна, на этот раз особое внимание уделяя планировке видимой части замка и улиц внизу и примечая для себя кое-какие ориентиры – на будущее. Знание местности, которая может стать враждебным окружением, бесценно.

Повернулся он лишь на стук в дверь.

– Войди, – сказал Ганс, ожидая, что это вернулась Клара, чтобы исполнить какое-нибудь поручение.

Но дверь открыла не служанка с миндалевидными глазами.

В проеме стоял пожилой мужчина хрупкого сложения с белоснежными волосами, собранными в пучок, как у пиратов. Он опирался на посох с серебряным набалдашником. Руки его пестрели печеночными бляшками, кожа свободно болталась на немолодых костях. Старик был худ, но не слаб. А это большая разница. И Ганс мгновенно понял, кто его посетитель.

– Барон, – произнес он вместо приветствия, – вы застали меня врасплох. Я явно в невыгодном положении.

– На это я и рассчитывал, герр Ганс. У голого противника, так сказать, меньше шансов спрятать камень за пазухой.

Ясные глаза старика выдавали острый ум, управлявший этим сухим телом. Здравый рассудок – редкость в таком возрасте. Старый барон вошел в комнату, закрыл за собой дверь и осторожно опустился на твердый деревянный стул.

– Итак, перейдем сразу к делу? Мне плевать на твоего хозяина, и я не собираюсь подчиняться каждому его капризу. Я владыка своего царства. Здесь мои люди. Я забочусь о них. Твой хозяин в его холодном пустом замке в сотнях миль отсюда для меня ничто.

– Видите ли, барон Ротермейер… Могу я называть вас Хайнц? – Ганс продолжил, не дожидаясь согласия старика: – Так вот, Хайнц, ты ставишь меня в трудное положение, потому что мне на своего хозяина не плевать, а он послал меня, чтобы дать тебе шанс в течение всего этого злосчастного путешествия я горячо надеялся, что в конце пути меня будет ждать мудрый человек, а не старый дурень. Упрямство доведет тебя лишь до насильственной смерти, Хайнц. И ты это наверняка понимаешь.

Старик на стуле слегка поежился.

– Зря ты угрожаешь мне в моем собственном доме, юноша. Ты тут один. Твои грозные наемники находятся в таверне в полумиле отсюда. Меня окружают те, кто меня любит и с радостью умрет, выполняя мое повеление. А ты… никто даже не услышит твоего крика. – Ротермейер тяжело закашлялся, давясь мокротой, клокочущей у него в горле. В конце концов, он все-таки проглотил комок. – Я ясно выражаюсь?

– Более чем. – Ганс поправил полотенце. Из-за едва прикрытой наготы он чувствовал себя куда уязвимее, чем в том случае, если бы сидел, облокотившись о стол, в каком-нибудь аудиенц-зале в сердце замка. – Но, возможно, я объяснил не вполне доходчиво, Хайнц. Я живу для моего графа и точно так же с радостью умру за него. Уверен, если ты захочешь, твои люди способны выжать из меня крик. Только вот подобная перспектива не настолько пугает меня, насколько она разочарует моего графа. Полагаю, такая кончина будет для него знаком моей преданности. Он человек справедливый и могущественный. Он как никто другой подходит нашей стране и народу. Но, Хайнц, вынужден сообщить тебе, что твое упрямство перестало забавлять графа. Мне приказано предложить тебе выбор. Тот же выбор, какой граф предоставлял другим заблудшим баронам, и выбор этот достаточно прост преклони пред ним колена во время праздника на Гехаймниснахт[8] или столкнешься с его гневом. Если же поклянешься в покорности, твой жалкий мятеж будет забыт, граф это обещает. А он – человек слова, Хайнц.

– Этого не будет, – категорично отрезал старик.

– Жаль. Не могу ли я убедить тебя передумать? Как там говорят? Поспешишь – людей насмешишь? Да, на досуге часто раскаиваешься в решениях, принятых второпях.

От холода Ганс уже начал покрываться гусиной кожей, но не делал попытки прикрыться.

– Это решение принято давным-давно, сынок.

– И ты готовишься защищать себя от его последствий? Для того-то и нужны все эти стены?

– Что-то вроде этого, парень.

– Что ж, ты сам себя приговорил. Мне жаль тебя, Хайнц. Честно, жаль. Если ты убьешь меня, придет другой, и третий, и они будут приходить, пока Эшен не будет стерт с лица земли. Тебя не пощадят и не посмотрят на возраст. Никто не станет потакать дряхлому дурню. Неужели ты не представляешь, что делаешь с людьми, которых, как утверждаешь, любишь? Ты подписываешь им смертный приговор. Разве оно того стоит? Стоит смерти каждого, кто любит и уважает тебя? Не верю. Не могу поверить. Но ты мне поверь: продолжишь свой дешевый бунтарский спектакль – и то, что я перечислил, произойдет рано или поздно. Это лишь вопрос времени. Так что из-за тебя пострадают и другие. Граф не милосерден. Это не в его характере.

Ротермейер с трудом поднялся, опираясь на палку.

– У тебя неплохо подвешен язык для головореза, сынок. Кто ты, дрессированный грамотей фон Карстена?

– Я не хочу, чтобы кто-то страдал чрезмерно.

– И что же такое, по-твоему, «чрезмерно»?

– Умирающие зря люди, вот что это такое, а умирать они будут неизбежно! – выпалил Ганс с неожиданной страстью в голосе.

– Лучше умереть свободным, чем стать рабом чудовища вроде Влада фон Карстена. Ты еще не осознал этого? – Ротермейер медленно направился к двери и вдруг застыл, держась за ручку, словно ему только что пришла в голову какая-то мысль. – Кажется, нам больше не о чем говорить. Эрих, мой мажордом, накормит тебя и на закате отправит к твоим людям. Надеюсь, вы покинете Эшен еще до наступления ночи. Полагаю, вы вернетесь с войсками, чтобы сокрушить то, что ты назвал моим жалким мятежом. Если меня ждет смерть от тысячи ран, что ж, так тому и быть. Я встречусь с Ульриком в Нижнем мире с высоко поднятой головой, как жил и как погиб. – Старик упомянул имя бога всех воинов. – Как ты справедливо заметил, я старый человек. Смерть не страшит меня так, как она обычно пугает тех, кто помоложе.

И Хайнц Ротермейер вышел, закрыв за собой дверь.

– Зачем же тысяча ран, старый ты дурак, когда хватит и одной? – пробормотал Ганс, обращаясь к деревянной створке.

Встреча прошла не так, как он надеялся, но примерно так, как он ожидал.

Ганс размотал сырое полотенце и натянул чистую одежду из своего дорожного сундука.

Клара не вернулась.

Он лег на кровать и закрыл глаза, решив вздремнуть пару часов, прежде чем присоединиться к Познеру в «Гербе претендента».

Еду принесли в его комнату за час до полудня: блюдо со свежими фруктами, хлебом из грубой ржаной муки, пахучими сырами и толстыми ломтями холодного мяса. Блюдо, достойное аристократов. Ганс с жадностью глотал куски. Он не отдавал себе отчета, что с тех пор, как он в последний раз нормально ел, прошло так много времени. От смеси вкусов слюни у него во рту текли рекой. Он ел, пока не насытился, после чего выглянул в окно – проверить, где солнце. Оказалось, что оно уже давно миновало зенит.

– Пора кончать эти танцы, – сказал он самому себе и обвел взглядом комнату в поисках какого-нибудь шнурка с колокольчиком, чтобы позвать управляющего, но ничего такого в покоях не обнаружилось.

Он открыл дверь. Коридор был пуст. Ганс отправился тем же путем, каким несколько часов назад его провел мажордом, и наткнулся на мальчишку-слугу, торопливо поднимающегося по главной лестнице.

– Эй, мальчик! – окликнул он. Тот остановился и вопросительно обернулся. – Присмотри там, чтобы мои вещи вынесли из комнаты, и пусть кучер готовит мою карету.

Мальчик кивнул и поскакал вниз по ступенькам. Ничего не сказав, он поспешно свернул в коридор, из которого только что вышел Ганс. А секретарь графа спустился во двор. Несколько слуг занимались своими ежедневными рутинными делами, которых требовала от них служба. Ганс пересек двор, направляясь к конюшням. Его черная карета стояла снаружи. Безразличный ко всему возница сидел на облучке и крепко сжимал намотанные на кулак вожжи, словно ожидая, что пассажир вот-вот вернется. Содрогнувшись, Ганс догадался, что кучер, по всей вероятности, не сдвинулся с места с тех пор, как высадил его утром.

– Мы отправляемся к остальным в таверну, мальчишка доставит мой багаж.

Он открыл дверцу и забрался в бархатную прохладную тьму коляски.

Двадцать минут спустя, когда он разыскал Познера, спящего в собственном экипаже во дворе «Герба претендента», он уже кипел от злости. Познер и его люди даже не позаботились снять помещение. Они предпочли спать в своих каретах, точно так же, как делали каждый день весь последний месяц. Несомненно, Познер решил, что, каким бы ни был исход переговоров Ганса со старым бароном, Ротермейер к утру будет уже мертв и они отправятся в обратное путешествие, так что нет смысла размещаться с комфортом. С учетом обстоятельств его отъезда из замка Ганс не мог придраться к логике Познера.

Когда Ганс распахнул дверцу коляски и забрался внутрь, солдат лежал на бархатной скамье в позе безмятежно отдыхающего человека: на спине, скрестив на груди руки, сведя пятки вместе. Удивительно, как это человек может так спать. В карете стоял затхлый запах – сырой земли и плесени. Так пахнет могила.

– Он не отступил ни на дюйм, – сказал Ганс, усаживаясь на скамью напротив импровизированной постели Познера.

– Ты и не ожидал, что он отступит, так? – ответил Познер, не открывая глаз.

– Нет, – нехотя признал Ганс.

– Тогда к чему этот мрачный вид? Ты дал ему шанс; он сам выбрал свою судьбу. Запомни это, секретарь, не многим доводится это делать. Последствием его выбора может стать визит моих ребят, но это все равно его выбор. Хотелось бы думать, что на его месте я бы поступил так же. Не часто старики отваживаются умереть с блеском. Они предпочитают медленно соскальзывать в маразм, вспоминая о том, что было когда-то или могло бы быть, если бы не один неудачный поворот судьбы, одно неверное решение, одна потерянная любовь, одна совершенная ошибка. Теперь, однако, все это не в его власти. В сумерках смерть войдет в его дом. Я почти ожидаю, что он оставит для нас дверь открытой.

– Сделай все быстро и чисто, – сказал Ганс, у которого во рту горчило от всего этого дела. – Он старый человек.

– Скоро он уже не будет ни старым, ни человеком. А теперь оставь меня в покое, я должен очистить разум для предстоящего убийства.

Ганс ждал заката в своей карете. Минуты и часы еле тащились, растравляя чувство вины. Откровенные слова старика засели у него в печенках и в мыслях. Он вполне осознавал последствия своего глупого бунта и все же отказался всего-навсего склониться перед властью фон Карстена – а ведь этого было бы достаточно для спасения его жизни. Но он решил грудью встретить бурю графского гнева, хотя это и означало его смерть. Ганс не знал, храбрость то или глупость, но, как бы то ни было, выбор барона заставлял его уважать старика не меньше, чем жалеть.

В какой-то момент долгого ожидания он уснул. Разбудил его неистовый волчий вой вдалеке. Ганс открыл дверь и выпрыгнул в ночь. В чистом небе висел лунный серп. Ганс понятия не имел, сколько он проспал и который теперь час. Остальные четыре кареты пустовали, и впервые нигде не было видно возниц. Их отсутствие встревожило Ганса сильнее, чем должно было бы, и чем больше он думал об этом, тем яснее осознавал, что никогда еще не видел, чтобы эти странные люди покидали экипажи.

Волки завыли снова, и хор их подхватило горное эхо. Он не знал, много ли там зверей, но это наверняка была охотящаяся стая, и, судя по их бешеному тявканью, волки преследовали добычу.

От этого звука тонкие волоски на затылке Ганса приподнялись в гнетущем предчувствии чего-то ужасного, как встает дыбом шерсть на загривке зверя. Он знал, хотя и не смог бы объяснить откуда, на кого охотятся волки, знал задолго до того, как первый волк с еще свежей кровью барона на морде заскочил во двор гостиницы. Все больше и больше огромных тварей вбегало на площадку перед домом. Их челюсти лоснились от крови Хайнца Ротермейера и тех несчастных, кто любил старика настолько, чтобы умереть вместе с ним.

Гигантский волчара, едва ли не вдвое больше всех остальных, уверенно вошел во двор. Ганс попятился и прижался к боку одной из карет, почувствовав, как ему в спину впилась дверная ручка. Волк-великан повернулся к нему и откинул голову, словно дурея от исходящего от человека запаха страха. Меньше чем в футе от Ганса он поднялся на задние лапы и обрушил передние на дверцу кареты по обе стороны от лица Ганса. Смрад звериного дыхания обжег глаза человека. Он скорчился, но увернуться от когтей волка было невозможно – вот-вот острые клыки сомкнутся на его шее и разорвут горло. Дикие глаза волка взирали на него, как на простой шмат мяса.

Слова Познера завертелись в его голове: Не часто старики отваживаются умереть с блеском.

Но в смерти нет никакого блеска. Смерть грязна. Он почувствовал, как теплая струйка мочи потекла по его ноге.

Гигантская разинутая пасть волка, казалось, растянулась еще больше, когда тот выгнул спину и испустил почти человеческий стон. Волк как будто раздирал своими когтями собственную душу. Колени Ганса начали подгибаться, мир вокруг него сместился, теряя форму, смысл и содержание, размываясь и выпадая из фокуса.

Ганс рухнул под странную смесь воя и смеха, доносившуюся со всех концов двора. Он потерял сознание – на секунды ли, на минуты, – сказать было невозможно.

Открыв глаза, Ганс увидел стоящего над ним Германа Познера с мазками свежей крови вокруг рта и на щеке. Волк исчез.

– Барон мертв, – сказал Познер и почесал за ухом. – Как и большинство его слуг и приближенных. Пора уезжать из города, секретарь.

Было что-то такое в глазах глядящего на него сверху вниз Познера, что вновь всколыхнуло в Гансе первобытный страх.

Он понял, что это.

У солдата были волчьи глаза.