Порой граф Сильвании видел мир в одних лишь черных тонах. Им владели мысли об игре жизни и смерти – о танце смертных, как он называл это.

– Все дело в этом движении, Ганс. Они танцуют к концу песни.

– И жизнь есть песня, – завершил бледный как мертвец юноша, чувствуя, в какую сторону идут мысли его хозяина.

– О нет, жизнь всего лишь прелюдия к величайшей из песен. – Внизу самый голодный ворон забил глянцево-черными крыльями и взлетел с крепко зажатой в клюве добычей. Другие остались на земле драться из-за последних крошек. – Смерть – это восторг, экзальтация. Никогда не забывай этого, Ганс. Жизнь мимолетна, смерть вечна.

А иногда склонность графа ко тьме граничила с полным нигилизмом. Как сегодня, когда Ганс обнаружил своего хозяина бодрствующим в одиночестве на крепостных укреплениях замка Дракенхоф. Не в первый раз граф искал уединения. На закате он часто поднимался на высшую точку замка и озирал раскинувшиеся перед ним владения. Ветер подхватил плащ графа, отвернувшегося от ссорящихся птиц, и обвил им его ноги.

– Вели повару выставить завтра вдвое больше отходов. Мне нравятся птицы. Дракенхоф должен стать им домом.

– Как пожелаете, милорд.

Порой же тьма словно лучилась из сердца Влада фон Карстена, выплескиваясь наружу, поглощая не только его самого, но и тех, кто оказывался рядом. Этот человек был сложной смесью противоречий. В нем, безжалостном к своим противникам, было что-то, заставлявшее его заботиться о том, чтобы вороны не голодали. Подобная чуткость не распространялась на его ближних.

В этом граф Сильвании был загадкой – даже для своего секретаря.

Это была не надменность. И даже не симптом властолюбия. А просто полное безразличие к окружающим.

Граф медленно шел по узкой кромке укрепления, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на что-нибудь повнимательней. Ганс тенью следовал за хозяином, направлявшимся к внешней стене замка. Наконец граф облокотился о парапет, возвышающийся над зазубренными скалами далеко-далеко внизу. Секретарь нерешительно остановился в шаге от фон Карстена. Граф говорил, обращаясь частично к самому себе, частично к ветру и, конечно же, к Гансу. Молодой человек вслушивался в бормотание хозяина. Он никогда не знал, что услышит от него: обрывок ли давно забытого стиха, философское размышление, исторический факт, казавшийся в устах графа бережно лелеемым воспоминанием, или, как сегодня, смертный приговор.

– Ротермейер – заноза в моем боку, Ганс. У него, слишком раздутое мнение о своей важности в этой и следующей жизнях. Я хочу, чтобы им занялись. Сделай ему то же предложение, какое мы выдвигали перед штурмовиками «Бури и Натиска». Будь убедителен. У него два варианта, и мне все равно, какой из них он предпочтет. После Хайнца Ротермейера нанеси визит Питеру Каплину. Каплин насмехался над моим благородством, Ганс. Он держит меня за простака, а этого позволять нельзя. У Питера выбора не будет. Пусть его пример станет уроком прочим. Они быстро научатся. А если нет, их всегда можно заменить. Просто сделай так, чтобы они не сомневались в том, что произойдет с ними, если они будут по-прежнему противоречить мне или не принимать меня всерьез.

– Милорд, – кивнул Ганс и, шаркнув, отступил на шаг. Падение с укреплений на скалы грозило быть мучительно долгим, и хотя фон Карстен явно наслаждался флиртом со смертью, Ганс предпочитал безопасность твердой земли. Он не мог похвастаться идеальным вестибулярным аппаратом, как граф. Тот бродил по стенам со сверхъестественной грацией призрака и безошибочностью чернокрылых птиц, которые так нравились ему. – Все будет согласно вашей воле. Питер Каплин пожалеет о том дне, когда навлек на себя ваш гнев.

– Не делай из меня зверя, Ганс. Помни, красота есть во всем. Разве волком, преследующим трепетную дичь, движет гнев? Разве птиц там, во дворе, толкает ярость? – Он покачал головой, давая отрицательный ответ на свои вопросы. – Нет, они убивают по необходимости, по природе своей. Они – убийцы по нужде. Боги создали их и вложили в них эту нужду. Им необходимо убивать. Так что они исполняют свой прекрасный варварский танец и не стремятся приручить дикого зверя в себе. В этом они так не похожи на людей. Люди идут наперекор природе, пытаются укротить свирепое животное, притаившееся в их душе. Они воздвигают статуи и храмы богам, которые знают черноту их собственных душ и пользуются этим во благо себе. Они чтят Сигмара и его могучий молот, забывая, что молот этот – орудие смерти. Они обносят себя стенами. Строят дома из бревен и камней и называют себя цивилизованными. Люди слабы, они боятся того, что может случиться, если их животная сущность вырвется на свободу. Они забыли, что красота есть во всем – даже во тьме, – иначе распахнули бы объятия своему зверю. – Фон Карстен замолчал, погрузившись в размышления о смерти и красоте.

Вот и еще одна сторона личности графа: его настроение зачастую резко менялось, перескакивая от простой задумчивости к глубокой меланхолии, когда он терялся в лабиринте собственных мыслей. Это создавало благоприятную обстановку для самоанализа. Человек блистательный, одаренный разумом на грани гениальности, начитанный и сведущий во всех темах, о которых заводил речь, он читал души людей с той же легкостью, что и книги.

Старина Ганс никогда не встречал никого, даже отдаленно похожего на Влада фон Карстена.

– Пусть тебя сопровождают Герман Познер и еще несколько доверенных лиц. Познер – отличная смесь жестокости и коварства, он как раз годится для того, чтобы опрокинуть Ротермейера. Скажи, Ганс, веришь ли ты, что Хайнц преклонит колени и признает мое правление? Я устал от всех этих мелких скандалов.

– Он будет дураком, если не сделает этого, – сказал Ганс, не ответив, в сущности, на вопрос.

– Я спросил не об этом, разве не так? – Говоря, фон Карстен играл своим перстнем-печаткой, беспрестанно крутя его на пальце. Такова уж была особенность графа. Он вертел кольцо, когда уходил в свои думы или бился над решением какой-то проблемы. Ганс не раз наблюдал у своего хозяина эту нервозную привычку.

– Нет, милорд.

– Так скажи мне, Ганс, честно. Ты веришь, что Хайнц Ротермейер склонится, в конце концов, предо мной?

– Нет, милорд. Ротермейер горд. Он будет биться с вами до последнего.

Влад фон Карстен задумчиво кивнул, не отрывая взгляда от утопающего в сумерках города Дракенхоф, раскинувшегося много ниже их наблюдательного пункта.

– Согласен, – произнес он, наконец. – Значит, ты знаешь, что делать.

– Да, милорд.

– Тогда иди, время утекает, а я хочу, чтобы эти занозы выдернули из моей плоти, прежде чем я потеряю из-за них слишком много крови.

Ганс ушел, оставив фон Карстена одного на укреплениях. Трудно было сказать, сколько еще граф пробудет там, а Ганс предпочитал твердую почву под ногами. Немногие в замке Дракенхоф осмеливались приближаться к своему господину, а он редко искал чьего бы то ни было общества, за исключением своей жены Изабеллы и Ганса.

Изабелла фон Карстен во всем была ровней своему супругу. Красота и жестокость – опасная комбинация. Однако, в отличие от Влада, она была предсказуема в своей жестокости. Она жаждала власти во всех ее видах и проявлениях. Это элементарное стремление отличало ее от мужа с его противоречивым характером, но вместе с тем делало отличным противовесом ему, отличным фоном, отличной супругой. Думая, что теряет ее из-за иссушающей болезни, граф был безутешен. Сначала он ругался с лекарями, заставляя их сотворить чудо, которое исцелило бы его жену, а когда медицина потерпела поражение, обратился к высшим инстанциям. Ночь за ночью нес он одинокую вахту на стенах замка, словно, приближаясь к богам в небе, хотел убедить их спасти его возлюбленную Изабеллу. И лишь в последний вечер, когда сиделки уже испугались, что дух ее ушел слишком далеко в царство Морра, чтобы найти дорогу назад, Влад выгнал всех из покоев Изабеллы и сам остался сидеть у смертного ложа жены.

Но она не умерла.

Граф появился на следующий день, измотанный, истощенный физически, едва не валясь с ног, и отослал выпучивших глаза зевак прочь. «Моя жена будет жить», – вот и все, что он сказал. Четыре простых слова. Его жена жила. Он не ошибся. Уже вечером Изабелла фон Карстен, выглядевшая лучше, чем в течение многих месяцев, вышла из своей спальни, чтобы показать миру, что да, она будет жить. Милостью богов победила она иссушающую хворь, терзавшую Сильванию.

Узкая каменная лестница привела Ганса на галерею, тоже расположенную много выше главного здания замка. Стены галереи украшали портреты фон Карстена, написанные самыми знаменитыми художниками страны, и каждый из них пытался запечатлеть на холсте характерные черты графа, сосредоточиваясь в основном на его гипнотизирующих глазах. Кто-то, вероятно, полагает, что одержимость собственным образом – это тщеславие, но чем больше Ганс узнавал графа, тем меньше считал его человеком тщеславным. Нет, это было всего лишь одним из кроющихся в нем противоречии. В замке не было зеркал – ни одного из этих капканов нарциссизма, атрибутов самовлюбленности. Картины же представляли собой произведения; искусства, воспевающие красоту, столь почитаемую графом. Он часто говорил, что великая красота – это дар самих богов, их благословение, и окружал себя портретами точно так же, как собирал фарфоровые и мраморные статуэтки, украшал себя искусными драгоценностями и отделывал дом парчой и бархатом.

Он коллекционировал красивые вещи.

Он копил их.

Странно, однако, что в галерее отсутствовали портреты его жены.

Ганс поспешно пересек длинную комнату, отдернул толстую бархатную занавесь на дальней стене и стал спускаться по крутой винтовой лестнице в помещения для слуг. В отличие от царящей повсюду изысканности, эти комнаты находились на грани разрушения. Гобелены на стенах протерлись чуть ли не до дыр. Солнечные лучи за долгие годы обесцветили все краски. Здесь были изображены сцены Великой охоты, какие-то безымянные, безликие графы ван Драки вели лающих псов и егерей в погоню за диким кабаном. Учитывая заслуженную ван Драками репутацию жестоких извергов, Ганс подозревал, что невидимая добыча охотников бежит скорее на двух, чем на четырех ногах. Грязные витражи разбрасывали по вытертому ковру гипнотические узоры из желтых, зеленых и красных пятен.

Ганс твердо вышагивал по проходу. От коридора ответвлялись две служебные лестницы, ведущие на разные уровни замка; та, что подлиннее, спускалась прямо в кухню, та, что покороче, убегала к еще одной галерее, нависающей над главным залом.

Ганс свернул на короткую, перепрыгивая через две, а то и через три ступени разом.

К тому времени, как добрался до площадки, он совсем запыхался.

Галерею строили для того, чтобы подчеркнуть великолепие главного зала и обсидианового графского трона. Это было самое любимое место Ганса во всем замке. Отсюда он мог видеть всех, а его – никто. В комнате под его ногами разыгрывались важнейшие события – там мелкие бароны строили интриги, там молили о милосердии, там взлетал меч графского правосудия: внизу текла повседневная жизнь Сильвании.

Отсюда Ганс наблюдал за жизнью, изучал ее – и учился. Он не так уж отличался от Изабеллы фон Карстен, так как слишком жаждал власти, которую была способна даровать ему близость к графу, но он не был настолько наивен, чтобы полагать себя незаменимым. Юноша не питал иллюзий и относительно собственной красоты: он был не из тех, кого граф предпочитал держать возле себя. Он должен был сделать себя незаменимым. А это означало – собирать информацию, накапливать знания о всех и каждом, кто появлялся при дворе графа, знать их слабости и уметь ими пользоваться.

Граф был прав, жизнь его двора действительно очень напоминала драку воронов из-за объедков. Чтобы выжить тут, продолжить собственное существование, надо было принести в жертву других.

Старина Ганс относился к тем, кто выживает.

Это было заложено в его природе.

Главный зал жужжал, точно улей. Какой-то мелкий дворянчик из глубинки отправился в паломничество в Дракенхоф с петицией к Владу фон Карстену, в которой просил помочь прокормить своих людей. Граф рассмеялся ему в лицо и велел дворянчику встать на колени и молить о подаянии. Когда же тот сделал, что было сказано, фон Карстен захохотал еще пуще и заявил, что он мог бы заодно целовать пыль на сапогах графа, еще сохранившего уважение к человеку, способному клянчить милостыню у ног другого. Однако вместо помощи фон Карстен лишил дворянчика всех привилегий и отправил его из Дракенхофа обратно в одной рубахе, не позволив надеть ни ботинок, ни штанов, ни плаща для защиты от непогоды, а также пообещал послать одного из самых доверенных членов семьи в угодья новоявленного нищего, чтобы он правил там вместо него.

– Человек должен сам заботиться о себе и своей собственности, а не простираться у ног незнакомца, выпрашивая подачку. Заучи этот урок, и заучи хорошенько!

Таково было графское правосудие; подобная процедура с незначительными отклонениями разыгрывалась в главном зале несколько часов.

Ганс нашел Германа Познера в зале для физических упражнений: тот безжалостно муштровал графскиъъх солдат. Познер был на добрых шесть дюймов выше Ганса, куда крепче и тяжелее его и обладал рельефной мускулатурой. В данный момент Познер дуэлировал с одним из молодых солдат. Он бился двумя короткими, слегка изогнутыми мечами, а его противник орудовал длинным клинком и маленьким щитом. Мечи Познера плели сложный узор танца смерти между двумя мужчинами, с ошеломительной легкостью держа солдата на расстоянии. Клинки мерцали в свете факелов. Благодаря исключительному мастерству и стремительности движений Познера два его меча словно сливались в один.

Когда Ганс ступил на площадку, клинок в левой руке Познера скользнул змеей и ужалил молодого солдата в щеку, начертив на коже тончайшую кровавую полоску. Затем Герман поклонился своему противнику и повернулся к аплодирующему Гансу.

– Весьма впечатляюще, – заметил Ганс.

– Неужели нас посетил сам высокочтимый секретарь фон Карстена? Чем обязаны подобному удовольствию, герр Ганс? – Мрачный голос Познера эхом громыхнул в пустоте зала.

– Работе. Мы собираемся навестить барона Хайнца Ротермейера. Граф желает заставить его повиноваться.

– Слыхали, ребята? – обратился Познер к солдатам, наблюдавшим за поединком. Жестокая ухмылка медленно расползалась по его лицу. – Граф желает, чтобы мы вселили в сердце барона такой ужас, который заставит его знать свое место, а?

– Что-то вроде того, – согласился Ганс.

Познер убрал свои мечи в подвешенные на спине ножны.

– Когда выезжаем?

– На рассвете.

– Слишком скоро. Надо еще подготовиться к путешествию. На закате. Мы можем путешествовать под покровом тьмы.

– Ладно, завтра на закате. Будь готов.

Ганс развернулся и зашагал прочь. Не успел он выйти из зала, как до ушей его долетел звон стали о сталь.

– Уже лучше! – воодушевлял Познер одного из своих людей.

Граф выбрал Познера не случайно, и, несмотря на всю свою неприязнь к этому человеку, Ганс первый готов был признать, что Познер – лучший в своем деле.

А дело его было – убивать людей.