- Я принял вас, - сказал Нессельроде холодно, - не ввиду особых ваших заслуг. Об этом меня просил князь Меньшиков. Странно, что он мог поверить вашим фантазиям. Итак, запомните: Сахалин полуостров, а река Амур исчезает в песках. Она никуда не впадает... Что? Удивительно? Однако это факт. России эта река не нужна. Итак, вопрос об Амуре раз и навсегда исчерпан...
      - Осмелюсь заметить, - проговорил Невельской, - вопрос далеко еще не исчерпан...
      Граф Нессельроде резко поднялся с кресла. Дряблые щеки его тряслись:
      - Молодой человек! Вы забываетесь! Государственные дела решаете не вы, а государь-император и его министры! Кстати, государь-император недавно изволили сказать, вот, точная запись... слушайте...
      Нессельроде раскрыл сафьяновую папку и осторожно, словно прикасался к святыне, взял лист бумаги с золотым, тисненым орлом.
      - Их императорское величество изволили выразиться: "...Для чего нам эта река, когда положительно уже доказано, что входить в ее устье могут только одни лодки".
      Теперь Нессельроде открыто торжествовал: он смотрел в лицо Невельскому выпученными, водянистыми глазами и смеялся.
      - Все мои помыслы и заботы, - сказал Невельской, - лишь о славе и могуществе отчизны.
      И снова, казалось, граф не расслышал.
      - Мой долг напомнить вам, капитан-лейтенант, что малейшая вольность, если таковую вы допустите в плавании, так-то: самовольный поход к устью Амура, будет наказана со всей строгостью. Мы твердо решили отказаться от реки Амур, пусть ею владеет кто хочет, и на этом закончен разговор...
      Невельской вышел из кабинета и медленно спустился по мраморной лестнице. То, за чем он шел с такой надеждой, рушилось навсегда. Тупой, чванливый чужеземец встал на его пути. Граф Нессельроде не интересуется Амуром. Больше того, он запрещает исследовать великую реку. А эти угрозы?.. Что они означают?.. Конечно, разжалование в матросы и, может быть, ссылка...
      Медленно шагая по набережной Невы, Невельской как будто слышал позади себя голос министра: "...вольность... будет наказана со всей строгостью". Да, с Нессельроде нельзя бороться. Одно его слово и - сгублена вся жизнь. Нессельроде всесилен. Он - советник царя. Пришлый чужеземец, всеми неправдами пробравшийся к власти, разве жил он, тревожился будущим России?.. Но Россия, родина, могучий, великий и славный народ когда-нибудь с презрением вычеркнет со страниц своей истории имя этого сановного проходимца. Врешь, Нессельроде! Извечно русская река - Амур - нужна России! Русские удалые люди эту реку открыли и никому ее не отдадут.
      Трудно бороться с Нессельроде. Но родина выше всех сановников и всей дворцовой знати. Нет, Невельской не отступит. Пусть ждут его любые наказания, все равно он пойдет и к Сахалину, и на Амур!..
      Нужно только выиграть время. Как это сделать? Есть единственный выход: ускорить рейс.
      Если бы ему, Невельскому, удалось добраться до Камчатки за девять, за десять месяцев, в его распоряжении осталось бы все лето, самая золотая пора. Думать о плавании в бурном неизведанном море поздней осенью или зимой, конечно, не приходилось.
      Но для того, чтобы выиграть драгоценное время, нужно быть уверенным в команде и в корабле.
      Еще и еще раз Невельской выверяет тщательно отобранную им самим команду. Испытанные моряки-балтийцы бесстрашно карабкаются по реям, молниеносно ставят и убирают паруса. В этой бравой команде капитан вполне уверен. Такие матросы в трудную минуту не подведут.
      А корабль... Не случайно же Невельской приезжал на верфи, пристально осматривал каждую скрепу этого корабля! Стройный двухмачтовый транспорт "Байкал" недаром привлекал внимание кронштадтцев. Был он словно выточен из единого куска прочнейшего материала, и знатоки, осматривавшие корабль, говорили уверенно:
      - Этому шторм не страшен...
      В конце августа 1848 года матросы закрыли доверху наполненные трюмы "Байкала", и транспорт вышел в далекий путь.
      Морская дорога до Копенгагена, затем Северным морем, к Английскому каналу, Невельскому была хорошо знакома. Еще мичманом он не раз совершал походы в различные европейские порты. Но и в неизведанных просторах океана капитан Невельской чувствовал себя так же уверенно, как на родной Балтике. Даже жестокие штормы у мыса Горн, которого неспроста страшились многие моряки, нисколько не поколебали неизменно бодрого настроения капитана: он уже произвел расчеты и был уверен, что желанное время, необходимое для задуманных исследований ему удастся обеспечить в пути.
      Ни офицеры, ни матросы "Байкала" не знали о планах своего капитана. До последней минуты, пока не будет сдан груз, он решил сохранить свою заветную мечту в тайне.
      После долгих дней и ночей из синей пучины медленно выплыли стройные пальмы Гавайских островов. Торжественная встреча ждала здесь путешественников.
      Как только отгремели якорные канаты, к борту "Байкала" причалила большая, ярко раскрашенная лодка. Посланцы короля Гавайских островов Камехамеха радостно поздравляли русских моряков со счастливым плаванием и приглашали во дворец.
      На Гавайях хорошо помнили первых русских поселенцев по именам. Еще в 1815 году русский мореход, первый главный правитель русских поселений в Америке Баранов закрепил за Россией эти далекие земли. Не с оружием, не с угрозой, - с разными товарами, с плугами и зерном пришли русские поселенцы к островитянам. Это были первые белые люди с большого материка, пришедшие не грабить, не убивать, а вместе трудиться.
      Тогда и возникла дружба между русскими и гавайцами, прочная трудовая дружба, память о которой долго хранилась на островах. А позже на Гавайях появились вооруженные до зубов американцы... Но островитяне помнили мирных русских поселенцев. Реки островов, заливы, мысы еще носили русские названия. И среди гавайцев оказалось много Петровых, Павловых, Ивановых... От отцов к детям и внукам передавались русские фамилии и имена.
      Торжественно встретил король Камехамеха русских моряков. Играли оркестры, сыпались цветы, огромные столы были полны угощения.
      Прощаясь с Невельским, король сказал:
      - Передайте вашей великой родине, что здесь, на Гавайях, помнят и любят сердечных и мужественных русских людей...
      Не хотелось морякам "Байкала" так скоро расставаться с гостеприимными островитянами, но капитан торопил отход... У Невельского были свои расчеты: во что бы то ни стало выиграть время. Несмотря на противные ветры, на шквалы и штормы, срывавшие паруса, на тропический зной, от которого корпус корабля рассыхался так, что приходилось все время конопатить щели, "Байкал" уже намного обогнал предписанные сроки рейса. В мае 1849 года он прибыл в Петропавловск на Камчатке.
      Казалось бы, уж теперь команда сможет отдохнуть. Но капитан скомандовал:
      - Все на разгрузку! - И сам принялся открывать трюм.
      Матросы и грузчики работали дни и ночи: в такие краткие сроки еще ни один корабль не сдавал здесь груза. Когда последний тюк был свезен на берег, Невельской сказал:
      - Все посторонние должны покинуть судно. У трапа поставить вахтенного и никого на корабль не пускать.
      Эти распоряжения капитана немало озадачили офицера. Спрашивать у Геннадия Ивановича о причинах такой таинственности никто из них, однако, не решился - к исполнению службы капитан был строг и праздных вопросов не терпел. Впрочем, разгадка была, как видно, близка: капитан приказал собрать весь экипаж.
      Матросы и офицеры выстроились на палубе, и Невельской, одетый в парадную форму, неторопливо спустился к ним по узкому крутому трапу. Он был заметно взволнован. При первом слове благодарности дружной команде за отличный переход голос его дрогнул. Матросы грянули "ура", а старший офицер выступил вперед и сказал:
      - За этот счастливый рейс команда благодарит вас, нашего испытанного капитана. Мы не знали ни аварий, ни болезней, потому что вы, Геннадий Иванович, были отцом каждому моряку и сумели все предусмотреть в пути.
      Невельской крепко пожал ему руку, медленно, в раздумье прошел вдоль строя, встрепенулся, поднял голову, и глаза его заблестели.
      - А ведь путь не окончен, дорогие друзья!.. Может быть, настоящий наш путь только теперь и должен начаться. Я думал об этом пути еще задолго до отплытия из Кронштадта. И в рейсе все время думал о нем...
      В эту минуту Невельскому показалось: строй замер, окаменел, моряки, как один, затаили дыхание...
      - Этот путь трудный, опасный, и не только штормы да мели на нем грозят. В Петербурге против... Но я решился и беру всю ответственность на себя. Я говорю о пути к реке Амур и к полуострову Сахалин. Подчеркиваю это слово: полуостров. Однако кто может подтвердить, что Сахалин действительно полуостров? Ни один мореплаватель не ступал ногой на тот перешеек, которым Сахалин как будто соединен с материком. Вопрос об Амуре для нас еще более важен: не может быть, чтобы такая великая река вся терялась в песках и не имела свободного выхода к океану. Эту реку открыли и первые нанесли на карту русские люди, значит, русская это река! России нужен Амур, ибо это свободный выход к восточному океану... Две великие загадки - о Сахалине и об устье Амура - мы должны разгадать. Только мысль об отечестве, о силе и славе его руководит мною...
      Словно порыв ветра пронесся над шеренгой.
      - Я никого не неволю, - сказал Геннадий Иванович негромко, - следовать со мной в этот опасней и неразрешенный путь. Я слышу голос родины, она повелевает мне вопреки всем запретам отправиться в неизведанные районы. Пусть тот, кто согласен идти со мной, сделает шаг вперед...
      На какую-то неуловимую секунду моряки замерли, а потом все разом стремительно шагнули вперед.
      Команда тесно окружила Невельского, офицеры крепко жали ему руку.
      - Я знал, - проговорил Невельской чуть слышно, - знал ваш ответ, потому что вы - это сама Россия...
      30 мая 1849 года транспорт "Байкал" снялся с якоря и вышел в океан, держа курс на юг.
      У северо-восточных берегов Сахалина корабль попал в суровые штормы. А дальше, к устью Амура, тянулись бесконечные мели, которых ни измерить, ни сосчитать... Поминутно рискуя кораблем, Невельской свыше полумесяца лавировал среди этих беспорядочных песчаных наносов, однако положить на карту весь огромный Амурский лиман оказалось невозможно. Слишком мало было для этого сил. А драгоценное летнее время уходило... И Нессельроде мог дознаться об ослушании капитана-лейтенанта.
      Невельской решает ускорить работы и ограничиться только разведкой устья реки. Где должны быть наибольшие глубины? Очевидно, не на разливе, меж многочисленных островов. Капитан направляет на шлюпке первую группу разведчиков к западному берегу реки. Вслед за шлюпкой вдоль мели осторожно пробирается транспорт. Матросы поминутно замеряют глубину. Многим уже будто слышится, как под килем поскрипывает песок...
      Но капитан приказывает:
      - Вперед!
      И послушный рулю транспорт следует дальше, почти касаясь мелей. Неожиданно с носа доносится радостный возглас матроса:
      - Шесть метров... Восемь!.. Девять метров глубины!
      Теперь "Байкал" уже уверенно огибает отмель, и капитан приказывает отдать якоря. Невельской знает, что в эти часы он стоит перед решением давней загадки. Его охватывает нетерпение. Слишком медленными кажутся сборы разведочных шлюпок в дорогу. Невельской поторапливает моряков...
      Десятого июля он отправляется на трех шлюпках в рейс, который должен или подтвердить мнение кабинетного "знатока" Нессельроде или развеять в прах всю его надменную болтовню.
      Стремительно несутся легкие шлюпки вдоль пустынных берегов... Остается справа мыс Табах, а впереди широко открывается могучее течение Амура. Невельской измеряет глубины... Не остается сомнений, здесь могут проходить морские корабли. А дальше глубины все возрастают. Значит, это сказка, будто устье Амура не судоходно, будто оно теряется в песках!..
      Долгое время Невельской следует вдоль отмелей и обрывов против течения реки, потом переправляется к правому берегу и снова выходит в лиман. Оказывается, здесь глубины еще больше.
      Какое великое будущее у этого открытия! Весь огромный бассейн Амура получает выход в океан! Амур отныне будет доступен с моря для кораблей!..
      А Нессельроде смеялся... "Для чего нам эта река"... На украшенной золотым орлом бумаге хранил он эти слова царя...
      Не останавливаться! Дальше в путь! Нужно еще проверить показания Лаперуза.
      И шлюпки продолжают путь. Яростно швыряет их крутая волна. Грозные буруны гудят и клокочут у берега. Но моряки все ближе и ближе подходят к той широте, где должен быть перешеек от материка к Сахалину, будто бы открытый Лаперузом.
      Двадцать четвертого июля Невельской достигает этих мест. Но никакого перешейка он не увидел. Значит, Сахалин - остров. От материка он отделен проливом (это был Татарский пролив), вполне доступным для больших кораблей.
      Интересно, что скажет Нессельроде?.. Наверное, взбесится. Не в его, однако, силах запретить существование пролива.
      ...Через несколько дней штабс-капитан Корсаков уже мчался в Петербург с рапортом Невельского.
      Когда этот рапорт прибыл в Петербург и был почтительнейше преподнесен графу Нессельроде, титулованный немец, казалось, и действительно взбесился.
      - Ложь! - закричал он и затопал ногами. - Наглая ложь!.. Никакого пролива между Сахалином и материком не существует! И река Амур теряется в песках! Я твердо в этом уверен, а Невельской лжет! Немедленно разжаловать его в матросы! Примерно наказать!
      А Невельской, оставшийся без всяких средств для содержания команды, экономя каждый сухарь и каждый грамм лекарств, продолжал тем временем изучение побережья и открыл на берегах Охотского моря два залива, названные заливами Счастья и Николая.
      От гиляков он узнал, что в Татарском проливе, на Сахалине, на Охотском побережье уже не раз появлялись американские, английские, французские китобои, которые грабили селения, разбирали на топливо дома, чинили свой пиратский суд и расправу, наперебой похваляясь, что скоро на этих берегах высадятся их войска.
      Невельской знал, что за похвальбами иностранцев скрывались серьезные намерения и планы. В Охотске он как-то встретился с французским лейтенантом, спутником Лаперуза. Лейтенант сказал Невельскому, что если бы устье реки Амура оказалось доступным для прохода кораблей, правительство Франции немедленно заняло бы это устье. От китобоя, прибывшего с Гавайских островов, Невельской узнал, что американцы готовятся захватить в Татарском проливе удобную бухту для стоянки своих китобойных кораблей. Было ему известно также, что в Приамурье появилось множество английских миссионеров, и они рассказывали о русских всяческие небылицы, стремясь вооружить против России приамурские племена.
      Жадные щупальца английских, американских, французских капиталистов уже тянулись к русскому Приамурью. Невельской хорошо понимал, что нужно действовать решительно и без промедлений. Нужно закрепить эти земли за родиной, чтобы ни один иноземец не смел хозяйничать здесь, на русских берегах.
      Поднять русский флаг в низовьях Амура и отогнать иноземцев было еще не поздно. Невельской их не страшился. Удара следовало ждать с другой стороны, сзади, из Петербурга... Снова разгневается граф Нессельроде. В смелых действиях Невельского он, конечно, увидит оскорбление своей высокой персоны...
      Геннадий Иванович недолго раздумывал над сложной задачей. Пусть ждет его разжалование в матросы, ссылка в Сибирь, что угодно, но он должен отстоять для родины этот богатейший край. Русский флаг должен быть поднят в низовьях Амура. История, народ разберется, кто был прав: сановный Нессельроде или он, незаметный русский моряк.
      1 августа 1850 года в устье Амура, на мысе Куегда, прогремел ружейный салют и глухо громыхнула корабельная пушка. На высокой стройной мачте, установленной на берегу, плавно взлетело и развернулось широкое полотнище русского флага...
      Не только на устье Амура, - на весь огромный, необозримый край в несколько сот тысяч квадратных километров отважный сын родины Геннадий Невельской утверждал в этот день и час законные права своего народа.
      А некоторое время спустя в Петербурге министр иностранных дел граф Нессельроде снова корчился и захлебывался от гнева, понося и проклиная самоуправного моряка.
      - Этот бродяга хочет поссорить Россию с великими державами! - кричал Нессельроде. - Как он осмелился без моего ведома и разрешения присоединить к России целый край?! Разжаловать и на каторгу!.. В Сибирь!..
      "Особый комитет" вынес драконовское решение: "Разжаловать в матросы, чтобы никому не повадно было делать что-либо по собственному попущению".
      Так отблагодарили царские сановники отважного русского моряка.
      Но молва о русском флаге над Амуром летела, как птица, и не было для нее преград.
      О Невельском заговорили на почтовых станциях, в молодых сибирских городах. Имя его облетело вскоре и весь Петербург. И даже царедворцы из "Особого комитета", как видно, устыдились своего свирепого приказа о разжаловании. Этот позорный приказ был отменен.
      Однако самолюбивый и желчный Нессельроде надолго затаил против Невельского лютую злобу и жажду мести. Сколько неожиданных ударов его самолюбию и авторитету нанес этот упрямый моряк! Сначала он доказал, что Амур судоходен, потом открыл Татарский пролив и доказал, что Сахалин остров, потом самовольно поднял флаг... Не заявит же Нессельроде перед лицом всей России, что и теперь он отказывается от Амура! Такое заявление было бы очень опасно. Того и жди, скажут: предатель!..
      В бессильной злобе граф сжимал кулаки.
      - Что за народ в этой России! Какой-то моряк учит министра и осмеливается ставить в идиотское положение!.. Ну, Невельской, счеты еще будут сведены впереди!..
      Экспедиция Невельского, заброшенная в дикий, пустынный край, лишается всякого снабжения продуктами. Российско-американская компания, снабжавшая экспедицию из порта Аян, отказывает и в продовольствии, и в одежде.
      Один за другим гибнут от голода верные спутники Невельского, его матросы. Тяжело болеет его неразлучный друг по всем скитаниям в этих дебрях - жена. Умирает от голода маленькая дочь. Но Невельской продолжает исследования. Капитан открывает Императорскую, ныне Советскую Гавань, залив, названный его именем, находит на Сахалине месторождения каменного угля, описывает берега Татарского пролива и внутренние районы острова, поднимает русский флаг в гавани Тамариору-Анива, на Южном Сахалине...
      Летом 1858 года пышная свита сибирского генерал-губернатора Муравьева медленно двигалась из Сретенска в Иркутск.
      Колокольным звоном встречали правителя Сибири в селах. Духовенство служило молебны. Казаки кричали "ура"... Представители дворянства и купечества подносили губернатору цветы. Казалось, весь дальний путь его усеян цветами.
      Торжества происходили по случаю заключения с Китаем договора о границе. В этом договоре китайский богдыхан* признавал русскими владениями Приамурье и Приморье до корейской границы.
      ______________ * Богдыхан - титул китайского императора.
      Отныне граница проходила по тем рубежам, которые были указаны Невельским. Казалось бы, при чем здесь генерал-губернатор Муравьев? Капитан Невельской доказал принадлежность этих земель России и утвердил их за родиной.
      Но при царском дворе вдруг забыли о мужественном моряке.
      Генерал-губернатор был возведен в "графы Российской империи", осыпан наградами, подарками, орденами, отныне он получил вторую фамилию. Муравьев-Амурский. Каждое его слово жадно ловили журналисты. О нем были написаны сотни восторженных статей и до десятка книг...
      О Невельском тоже писали газеты. И какая только клевета не была возведена на отважного исследователя Приморья! Чья-то злобная сильная рука направляла весь этот поток лжи и оскорблений.
      Никогда больше не ступил Геннадий Иванович на палубу корабля, никогда не увидел родного, зовущего моря. В Морском техническом комитете, меж архивов и скучных чиновников, царедворцы уготовили ему "почетную ссылку".
      Однако народ не забыл о подвигах своего отважного сына. Канули в забвение имена злобного Нессельроде и его льстивых прислужников. Имя же и подвиги славного русского моряка - Невельского живут и будут жить в благодарном сердце народа.
      КУРС - НОРД
      После длительного плавания в северных водах Седову нередко казалось, что он полюбил этот старый, видевший виды корабль, как можно любить живое, разумное существо.
      Шхуна "Св. Фока" была построена людьми, которые отлично знали, что значит плавать в высоких северных широтах, бороться с полярными штормами, стужей, туманами и шугой* выдерживать натиск ледяных полей, сносящих утесы и скалы прибрежий.
      ______________ * Шуга - мелкий рыхлый лед.
      Строили ее корабельщики-северяне, потомственные зверобои и рыбаки. И "Фока" оправдал уверенные расчеты своих мастеров: свыше четырех десятилетий скитался он по северным морям, но, казалось, нисколько не обветшал.
      Прочный защитный пояс, охватывавший корпус корабля, крепкий каркас, будто высеченный из одного дубового бруса, мощное крепление носовой части все было расчитано здесь на тяжелые арктические походы, все отражало готовность к суровой борьбе.
      Седов называл свой корабль "стариком", и эта кличка звучала дружески нежно.
      В жестокую бурю у Новой Земли "старик" оправдал самые смелые надежды командира: он выдержал крутой, опасный разворот и, послушный рулю, невредимо пронесся над зубьями прибрежных скал, не поддавшись могучему напору прибоя. Да, это был штормовой ветеран, корабль-труженик...
      Все здесь было хорошо знакомо и дорого Седову, и теперь, в час прощания, командиру экспедиции минутами чудилось, будто не с кораблем он расстается, а с верным своим другом.
      Придется ли еще когда-нибудь ему снова ступить на палубу "Св. Фоки"? Неизвестно. Путь к полюсу очень далек. Даже в зимней степи не так-то уж просто пройти девятьсот километров. А ведь Седову и его спутникам предстояло идти по льдам, преодолевать торосы, разводья, полыньи и помнить, все время помнить, что льды ни часа не стоят на одном месте.
      Был бы уголь, - старенький "Фока", возможно, пробрался бы ближе к полюсу еще на сто, на двести миль. Теперь это расстояние представлялось огромным. Сколько сил сэкономил бы маленький отряд, решившийся пешком достигнуть полюса!
      Нет, Петербург, как видно совсем позабыл об экспедиции... Может быть для этого смелого дела в казне опять не оказалось денег? Еще недавно, стоя бессменную суточную вахту на мостике "Фоки", Седов с замиранием сердца всматривался в очертания острова Нордбрук, - там у мыса Флора его должен был ждать транспорт с углем. Но теперь на приход транспорта не оставалось ни малейшей надежды. В такое позднее время года вспомогательному судну не пробиться сквозь льды.
      В молчаливом раздумье командир сходит по трапу на каменистую осыпь берега. Как тихо вокруг, как безжизненно все и печально!
      Остров Гукера... Маленькая, безымянная бухта. Отныне она получит имя Тихая. Быть может, когда-нибудь неизвестный моряк, ступив на этот суровый берег, вспомнит, что отсюда, из бухты Тихой, ушел на север Георгин Седов.
      Командир медленно идет по крутому откосу горы, стараясь не оступиться на острых, ребристых камнях. Он знает, что с корабля следят за каждым его шагом. Разве секрет для команды, что командир серьезно болен? Как хотел бы Седов скрыть свою болезнь! Но кашель разрывает грудь, сухой, мучительный кашель, который скрыть невозможно.
      Впрочем, бронхитом болен не только он. На яростном ветру, на тридцатиградусном морозе, когда от брызг, летящих над палубой, все - одежда, лицо, руки - покрывается жгучей ледяной корой, простуда почти неизбежна. Хуже другое: ревматизм. С отчаянием убеждался Седов, что силы его все больше тают, что распухшие, странно отяжелевшие ноги перестают ему повиноваться. В добавок ко всему стали кровоточить десны. Это значит - цинга...
      Покачиваясь на ослабевших ногах, Седов стоит на высоком откосе и смотрит на бухту, на дальнюю скалу Рубини, мягко освещенную зарею. Если бы не глыбы льда у подножья скалы, не снежные оползни на ее изломах, на огромном розовато-пепельном массиве, можно было бы, на минуту отвлекшись, подумать, что это видение дальнего, красочного юга...
      Посаженный на грунт, черный, немой, с давно уже смолкшей машиной, "Фока" напоминает Седову о действительности. Как это горько - отдать заветному делу долгие годы борьбы, убеждать чиновников, богачей, министров в великом значении для науки открытия и исследования Северного полюса, выслушивать их сомнения, отказы, даже насмешки, все одолеть, - получить корабль, пробиться к Земле Франца-Иосифа, - и здесь... отказаться от дальнейшего пути!..
      Нет, Седов не откажется от заветной цели. Дорога от острова Гукера к полюсу и обратно составляет около двух тысяч километров. Он преодолеет этот путь. Разве там, в далеком Петербурге, он не смог победить еще более мертвенную стихию, чем стужа и льды, - равнодушие всей сановной бюрократии? Разве не вырвался он из плена Ново-Земельской ледяной пустыни? А чего стоил переход к Земле Франца-Иосифа, когда были израсходованы последние пуды угля и единственным горючим, которым могла располагать команда, были туши убитых тюленей?
      Пусть среди офицеров "Фоки" оказались и малодушные люди, мечтающие теперь только о том, как бы скорее повернуть на юг, в Архангельск, Седов пойдет на север, к полюсу, и будет идти до последнего удара сердца. Слишком дорога она, цель всей его жизни, чтобы не предпринять самую отчаянную попытку. Он, конечно, не станет рисковать жизнью матросов и офицеров. Они могут возвратиться на юг, "Фока" будет сжигать самого себя в пути: палубы, переборки, двери кают - все, что может гореть и дать силу машине.
      Старый, испытанный скиталец моря, как жалко тебя разрушать! Впрочем, командир не увидит этого грустного зрелища. С двумя добровольцами из матросов, лишь с двумя, не больше, чтобы не рисковать людьми, он пойдет на решительный штурм вершины мира. Победа или смерть. Другого выхода у него нет. И не только потому, что, вернись он в Петербург, зубоскалы из продажных буржуазных газет осмеют отважные попытки этой экспедиции, - просто Седов не может остановиться здесь, на малом островке, в преддверии возможной победы.
      Значит, вперед. Только вперед!.. Во славу любимой родины он одолеет все преграды...
      На шхуну Седов возвращается уверенный и спокойный. Трудно пройти эти последние метры, отделяющие его от нижней площадки трапа. Оледенелые камни будто вырываются из-под ног, нужно внимательно рассчитывать каждый шаг. Но оттуда, с палубы, все видят: командир идет твердой походкой, легко взбирается на выступ скалы, прыгает, бежит, радостно улыбаясь. Да ведь он совсем здоров! Для него как будто и не было всего пережитого. Хорошо с таким командиром! Словно теплее становится на застывшем корабле...
      А через несколько минут, закрывшись в своей маленькой каюте, где едва умещаются столик, койка и горка книг, Седов с огромным усилием делает два шага и валится на смятую постель. Что с ним случилось? Мутные круги плывут перед глазами. Отступает и исчезает дверь каюты. И уже нет над головой низкого деревянного потолка. И нет промерзшего иллюминатора... Даже постель, которую только сейчас он ощупывал руками, куда-то исчезла, и вместо шерстяного одеяла, вместо подушки он ощущает под собой горячий морской песок...
      ...Море! Родное Азовское море!.. Как это хорошо - внезапно перенестись в далекое, невозвратное детство!..
      Вот он лежит на берегу, возле черного, пахнущего рыбой баркаса, десятилетний рыбак с огрубевшими, натруженными руками. Беспокойные чайки играют над волной, чутко ловя гибкими крыльями ветер. Море покрыто палевой дымкой, и в этой недвижной дымке, будто совсем не касаясь воды, плывут паруса рыбачьих судов. Маленький рыбак Егорка долго следит за дальними парусами. Как далеко может уйти корабль? На Кубанскую сторону, в Ейск, в Темрюк, в Ахтыри?.. А может и еще дальше: в Керчь, в Феодосию? Об этих городах рассказывали рыбаки, уходившие по весне туда в экспедицию. Слушая их рассказы, Егорка мечтал о том времени, когда станет большим и сам поведет баркас к далекой Керчи или Феодосии...
      С малолетства у него зародилась страсть к путешествиям. Так хотелось увидеть, что там, за морем! Однако он знал, что если когда-нибудь ему доведется ступить на тот берег, ему обязательно захочется знать, что еще дальше... В свои десять лет Седов уже хорошо понимал, как обманчива эта блеклая, синеватая даль, тихо сияющая под солнцем. Помнился вечер, когда с отцом и с двумя рыбаками Егорка уходил на лов тарани, впервые так далеко - к Бердянской косе. Особенно ласковым и безмятежным было в тот вечер море: не гремел, не косматился на отмелях прибой; шелковистый и насквозь золотой, он мягко переливался на утрамбованном песке и, как дыхание, был спокоен и ровен его шелест. Прикорнув на сетях, на корме баркаса, Егорка не заметил, когда развернулся парус, и родная Кривая Коса с малыми саманными хатами рыбаков медленно скрылась за горизонтом.
      Он проснулся от испуга. Кто-то сильно ударил его в плечо, а когда Егор приподнялся на локте, с хрипением плеснул ему в лицо целый ушат соленой воды.
      Страх ледяными пальцами стиснул горло мальчика. Егорка не смог даже крикнуть. На середине баркаса, весь в развевающемся тряпье, с дубиной, перекинутой через плечо, стоял черный великан. Невиданное это чудище хотело потопить баркас и с силой раскачивало его с борта на борт, так, что гребень волны взметался над низенькой кормовой палубой, и клочья пены, шипя, проносились над головой Егорки.
      - Кто это?! - закричал Егорка в ужасе, снова ослепленный пеной. - Кто?!
      Сорванный ветром голос отца ответил:
      - Шторм...
      И только теперь обомлевший Егорка понял, что не чудище-великан, о каких он слыхал в сказках, стоит перед ним, - сорванный парус баркаса мечется на ветру, и скошенная рея чернеет на фоне неба.
      Утром, когда проглянуло солнце, ветер постепенно утих, и Егорка увидел спокойные, без тени пережитого, лица рыбаков. Тогда впервые испытал он такую волнующую радость, что одновременно хотелось ему и плакать, и смеяться, и целовать этот смоленый баркас, устоявший в поединке со штормом.
      Казалось бы, с той памятной ночи Егорка должен был навсегда разлюбить море. Нет, ничего подобного не случилось. Море стало ему как будто еще роднее.