Северов Петр Федорович
      Морские были
      СОДЕРЖАНИЕ
      За тремя морями
      Казак Семейка, служилый человек
      Беспокойный инок Игнатий
      Командоры в пути
      Служа науке и отечеству
      Тайна реки Медной
      В Русской Америке
      На форпостах родины
      Мореплаватель из города Нежина
      Русское сердце
      "Рюрик" в океане
      Памятные встречи
      На крайнем юге
      Подвиг Невельского
      Курс - норд
      Воля к жизни
      ОТ АВТОРА
      Эта книга рассказывает о славных русских путешественниках и мореходах, открывателях и исследователях многих земель, морей и рек, о пытливых и храбрых русских людях, совершивших незабываемые подвиги во славу родины.
      Не претендуя на сколько-нибудь полное изложение событий, связанных с великими русскими географическими открытиями, автор остановился только на эпизодах, особенно поразивших его беспримерной доблестью и отвагой, настойчивостью в достижении цели, стремлением к знаниям и высоким патриотизмом русских путешественников и мореходов прошлого.
      П. Северов.
      ЗА ТРЕМЯ МОРЯМИ
      Могучими разливами Волги плыли от города Твери вниз по течению два малых купеческих корабля. Уже далеко позади остались Калягин, Углич и пестрая деревянная Кострома, на желтой полоске заката уже обозначитесь холмы Нижнего Новгорода, увенчанные сторожевыми башнями и куполами церквей...
      Здесь, на шири слившихся рек - Оки и Волги, собирались целые стаи крылатых парусников. Сюда прибывали товары с просторов Руси и многих азиатских государств. Здесь начинался торг, продолжавшийся потом на базарах, купцы узнавали цены, прикидывали выручку, яростно торговались, били друг друга по рукам, в спорах или в мирных беседах делились новостями с огромного бассейна Волги, узнавали, кто куда и по какой коммерции держит путь...
      Был 1466 год. Великая волжская дорога в те времена была опасна. Чем дальше на юг, к Астрахани, к Каспию, - тем большие опасности ожидали купцов. Татарские ханы нередко нападали на "торговых гостей", грабили их, уводили в плен, убивали. В степных просторах вдоль течения великой реки они чувствовали себя хозяевами.
      Вот почему купцу, отправляющемуся в далекий путь, тогда было мало одной лишь коммерческой сноровки. Нужна была еще и отвага, готовность идти на риск, принять бой, уменье владеть оружием.
      Отвага и риск в случае удачи окупались сторицей. И на Руси находилось немало удальцов, готовых идти за тридевять земель в трудных поисках этой удачи. Она означала и деньги, и почет. А если возвращался купец без товара, без денег - ждали его или нищета, или долговая тюрьма.
      Рисковые люди наперекор всем несчастьям и бедам шли в чужие земли.
      Два малых корабля, что прибыли к Нижнему из Твери, направлялись с товарами намного дальше Астрахани, в самое Ширванское ханство, на юго-западном побережье Каспийского моря, где славились изделиями и торговлей города Куба, Шемаха и Дербент.
      Жемчуг и шелк, дорогие краски, редкостные камни, перец и шафран - вот что влекло русских купцов на далекие рынки Востока. А с собой везли они соболий, бобровый, песцовый и лисий мех, воск, полотно, мед, лошадей товары, очень ценившиеся в Ширване.
      Шел на одном из этих кораблей бывалый тверской купец Афанасий Никитин, человек хотя и не особого достатка, но зато с опытом странствий немалым. Рассказывали, будто ходил он в Грузию, Валахию, Подолию, Турцию, в Крым...
      И еще толковали знающие люди, будто характером своим Никитин мало был похож на других купцов, которые заботились только о барышах. Отличался он жадным интересом к разным странам, к тому, как и чем живут люди в мало известных ему краях. В дальних походах все привлекало его внимание: неведомые на Руси строения, растительность, горючие подземные ключи, ткани, песни... Все он стремился увидеть, понять запомнить...
      Иные купцы удивлялись: к чему это человеку торговому, занятому своими делами? А Никитин даже вел записи и не только цены на товары записывал, но и все прочее, что казалось ему примечательным.
      Говорили, что Никитин и затеял этот поход, других купцов уговорил, обещал огромные барыши. Может и не согласились бы купцы, но кстати появилась редкостная оказия, обещавшая безопасность в пути: в Ширван выезжал посол великого князя Московского Ивана III - Василий Папин. В пути его должна была сопровождать надежная охрана, а в Ширване воины самого Фаррух-Ясара, властителя этого ханства. В те дни в Москве еще находился Хасан-бек, посол Фаррух-Ясара; он прибыл к Ивану III с богатыми дарами и теперь готовился к отъезду, очень довольный переговорами. Не менее доволен был Хасан-бек и ответным подарком Ивана: вез он из Москвы своему повелителю девяносто охотничьих кречетов, ценившихся в его стране дороже золота.
      Афанасий Никитин вез меха, - груз не тяжелый, но ценный. Рассчитывал он проскользнуть под посольской охраной в Ширван и еще в том же году возвратиться обратно.
      Вначале все сулило Никитину удачу. Папин оказался земляком - он тоже был родом из Твери - и обещал купцам свое покровительство. Тверской князь Михаил Борисович и посадник Борис Захарьич охотно выдали им проезжие грамоты. В Костроме без особых хлопот получили купцы великокняжескую грамоту на право проезда за границу. Но в Нижнем Новгороде Никитина и его спутников ожидало большое огорчение: они не застали Папина. Посол уже отправился со своей свитой вниз по Волге. Тверичам оставалось надеяться только на Хасан-бека, который все еще находился в Москве.
      Согласится ли Хасан-бек взять с собою купцов? А если не согласится? Тогда возвращаться обратно со всем товаром или плыть в неведомую страну на собственный риск и страх...
      Две недели ждал Никитин ширванского посла. Когда же, наконец, Хасан-бек прибыл в Нижний Новгород, - с первой минуты встречи с ним, по первому слову его и взгляду поняли тверичи, что ждет их посольская милость: богатством своим и силой Москва настолько покорила посла, что почел он за радость услужить русским торговым людям.
      В малом речном караване Хасан-бека, кроме его охраны, ехали бухарские купцы, возвращавшиеся из Москвы на родину. Теперь к нему примкнул и Никитин с товарищами, - люди бывалые, дружные и неплохо вооруженные.
      Ясным летним утром 1466 года караван оставил Нижний Новгород и вышел в далекий путь. Строго несли вахту дозорные на переднем, посольском корабле: малейшее движение на берегу - и все участники похода тотчас брались за оружие. Но волжская дорога на этот раз оказалась удивительно спокойной: или ушли от берега в степь кочевые племена, или, быть может, опасались они нападать на посланца ширванского ханства. Бухарские купцы усердно молились по утрам, оглашая воздух заунывными причитаниями, воздавал благодарственные молитвы небу и сам посол, не выпуская, однако, из рук оружия.
      Но моления не помогли. В низовьях Волги путников ожидала засада. Не посчитались татары и с неприкосновенностью посла, - знали они, что могут взять немалую добычу.
      В пятидесяти километрах выше Астрахани, в рукаве Волги - Бузань, путники встретили трех астраханских татар. Словно охраняя узкий проток, три кочевника сидели на берегу, на выжженном, рыжем обрыве, неподвижные, похожие на камни, что обнажили осыпи вдоль течения протока. Казалось, они нисколько не были удивлены появлению в диких этих местах целой флотилии, равнодушно смотрели на корабли и едва ответили на приветствие Хасан-бека. Приказав кормчему пристать к берегу, Хасан-бек пригласил кочевников на корабль. Они вошли без опасения, и когда посол сообщил им, кто он, старший молвил безучастно:
      - Мы знаем и вас и ваших спутников, Хасан-бек. В степи каждая весть летит быстрее птицы. Когда вы покинули Нижний Новгород, мы уже знали, и сколько идет кораблей, и сколько людей на них, и как они вооружены
      Посол не мог скрыть изумления и растерянности.
      - Я благодарен вам, что вы так интересовались мною. Чем заслужил я такую честь?
      - Это известно хану Касиму, - ответил старший кочевник. - У хана Касима трехтысячное войско. В любую минуту оно может встать, как плотина, поперек реки.
      - Разве хану Касиму неизвестно, что посол владетеля Ширванского ханства - лицо неприкосновенное? - спросил Хасан-бек.
      Татарин лукаво усмехнулся:
      - Это закон?
      - Да, это закон.
      - Но хан Касим сам издает законы.
      - Что вы хотите сказать? - прямо спросил посол. - Меня ожидает опасность?..
      Татарин внимательно осмотрел свою изодранную одежду.
      - Мы плохо одеты, - сказал он. - Не найдется ли у вас хорошего кафтана?
      Хасап-бек кивнул своим слугам:
      - Принесите три хороших кафтана да по доброму куску полотна. Наши гости сообщают нам очень важные вести.
      Гости были очень довольны щедрым подарком. Тут же они нарядились в новые кафтаны с крупными блестящими пуговицами, которые особенно пришлись им по вкусу. Разговор теперь принял более ясный характер.
      Сначала гости потребовали от Хасан-бека священной клятвы, что он никогда и никому не расскажет об этой встрече. Потом они сообщили, что хан Касим уже подкарауливает у Астрахани караван посла. Теперь Хасан-бек окончательно растерялся. Он не подумал, что эти трое могли быть подосланы ханом Касимом. Но это было именно так. Словно бы между прочим татары упомянули, что они отлично знают дельту Волги и уже не раз проводили в Каспий корабли. Доверчивый посол тут же предложил им стать проводниками его кораблей. Он рассчитывал ночью незаметно пробраться к морю. Поторговавшись, татары согласились. А в самую опасную минуту, когда суда проходили у Астрахани, проводники подали своему хану сигнал.
      Над рекой прозвучал заунывный крик - призыв к бою. И вот наперерез головному кораблю ринулись десятки татарских лодчонок. Засвистели стрелы. На малом купеческом судне, которое замыкало караван, уже закипела рукопашная схватка...
      Еще на подходе к татарской засаде Афанасий Никитин решил перейти на корабль посла. Он успел прихватить с собой лишь малую часть своего товара несколько дорогих мехов. Отныне эти меха составляли все его богатство: малый корабль, на каком пыл Никитин от самой Твери, наскочил на рыбачьи сети и был захвачен татарами. Захватили кочевники и другие суда. Только кораблю посла да небольшому русскому судну с двенадцатью купцами удалось выйти в море. Как будто в довершение всего пережитого, в море, едва лишь скрылись берега, грянул жестокий шторм. От удара волны русский корабль потерял управление. Со сломанными мачтами был он выброшен через несколько дней на пустынный дагестанский берег. Здесь прибрежные жители кайтаки захватили "торговых гостей" в плен.
      Большие испытания выпали и на долю посольского корабля. Долгое время гнал его бешеный ветер на юг, к далекому Ирану, захлестывали волны, рвались ослабевшие снасти. Были минуты, когда на судне никто уже не верил в спасение. Но неожиданно на синей эмали южного неба прояснились контуры далеких гор, и вскоре на горизонте встали крепостные стены Дербента.
      Окончен трудный и долгий путь. Многих своих товарищей недосчитывались русские торговые люди. Одни погибли в схватке под Астраханью, другие были взяты в плен татарами, третьи оказались в плену у горцев. Лишь десять человек, а с ними и Афанасий Никитин, сошли на ширванский берег, но им нечем было торговать.
      Властитель Ширванского ханства Фаррух-Ясар возвратил из плена двенадцать русских купцов, занесенных штормом на дагестанское побережье. И эти горемыки пришли в Дербент с пустыми руками. Горцы разграбили все уцелевшие на судне товары и раздели купцов. Теперь лишь одна надежда оставалась у потерпевших - надежда на помощь владыки Ширвана.
      Фаррух-Ясар сам пригласил потерпевших купцов во дворец, терпеливо выслушал их.
      - О, я сочувствую вам, - сказал властитель. - Я так сочувствую вам, что, поверьте, мне хочется плакать. Идите же с миром и с моими добрыми пожеланиями, пусть эти пожелания охраняют вас в пути...
      Один из купцов спросил, не сможет ли властитель одолжить немного денег, чтобы русские люди могли добраться до родной Москвы, до Твери.
      - Мои пожелания дороже денег, - сказал Фаррух-Ясар. - Деньги - тлен, суета. Я не хочу омрачать наши добрые отношения звоном презренного металла. В дорогу я дарю вам самое дорогое: мои наилучшие пожелания!..
      С тем и покинули купцы роскошный дворец властителя. Может быть, в тот же день, бродя по запутанным переулкам Дербента и обдумывая свои незавидные дела, Никитин решился на новое дальнее странствие, полное опасностей и приключений. Он отправился в Баку. Здесь Никитина поразило невиданное ранее зрелище - "огнь... неугасимы", который горел над выходами из земли газов или нефти. В Баку он заработал денег, а затем сел на корабль и переправился через Каспийское море в Персию (Иран).
      Все дальше уходил Никитин от родных земель, в места, где не побывал еще ни один европеец. Свыше тысячи семисот километров прошел он и проехал по каменистым пустыням Персии, по бесчисленным солончакам, по склонам горных цепей, по приморским гибельным болотам, где желтая лихорадка пожирала целые селения. Побывал Никитин во многих больших и малых персидских городах и прибыл, наконец, на остров Ормуз, расположенный в начале Персидского залива. На этом маленьком вулканическом островке на опаленных солнцем скалах высился многолюдный, очень богатый город Ормуз, в то время большой торговый центр, в который стекались товары из Индии, Турции, Аравии, Китая и многих других азиатских стран.
      Немало удивился Никитин могучему океанскому приливу, почти поглощавшему островок, и нещадному солнцу, способному сжечь на этих камнях человека, и тому, как спасались жители Ормуза от нестерпимой жары, сплошь покрывая улицы коврами...
      На рынках, на пристани, на улицах Ормуза встречались бронзоволицые гости из богатой и таинственной Индии. О богатстве этой страны Никитин мог судить по тому, что любой индийский торговец и многие матросы носили золотые серьги, браслеты и кольца. А сколько индийских бумажных и шелковых тканей было на базарах Ормуза! А какие вороха жемчуга искрились и сверкали на прилавках купцов!
      Никитин давно мечтал побывать в Индии, теперь эта мечта окончательно завладела им. Он экономил свои небольшие средства. Узнав что в Индии очень высоко ценятся лошади, бывалый и смелый тверич купил в Ормузе доброго жеребца, который должен был окупить все дорожные расходы путешественника.
      В знойном Ормузе Никитин прожил ровно месяц. За это время у него появилось в городе много знакомств. Особенно важны были знакомства с моряками, - ведь с этими людьми предстояло отправиться в дальний и опасный путь.
      Осматривая ненадежные деревянные корабли, Никитин немало дивился отваге моряков - этих обветренных тружеников моря. Они не скрывали, что плавание будет опасным. Многие из кораблей гибли в пути в штормовом Индийском океане.
      Никитин однако, не колебался. Он решил побывать в Индии во что бы то ни стало. Тяжелые бедствия, пережитые в Каспийском море, не были им забыты, но они не испугали его, не надломили волю.
      Солнечным утром неповоротливый деревянный корабль - тава - вышел в океан. В течение шести недель, преодолевая тропические штормы, борясь с противными ветрами, обходя прибрежные мели и рифы, плыл корабль в далекую древнюю страну. Никитину довелось побывать в крупнейшем порту Аравии Маскате, в старинном аравийском городе Калхате, в городе Дега и других местах, пока над синим горизонтом океана не встали горы полуострова Гуджерат. Это была Индия. В одном из крупнейших портов Гуджерата - Камбаи Никитин высадился на берег Индии.
      Сказочной представилась с первого взгляда путешественнику заморская страна. Сотни кораблей стояли у причалов и на рейде Камбаи. Здесь можно было встретить моряков и купцов из Персии, Турции, Сирии, Аравии, Татарии, с самых отдаленных островов Индийского океана. Непрерывно, днем и ночью, грузили они товары богатейшего Гуджерата: бумажные и шелковые ткани, драгоценную растительную краску - индиго, смолу, из которой изготовлялись лаки и политуры, камень-сердолик, самый прекрасный в мире жемчуг, фрукты, рис, соль... Бесконечным казался этот поток разнообразных товаров. Никитин невольно задумался о богатстве властителя Гуджерата, стал расспрашивать о нем у новых своих знакомых и услышал рассказы, похожие на легенду. Со страхом и трепетом произносили купцы имя Махмуда-шаха I Байкара. Говорили, что был он самым смелым, ловким и сильным воином Индии, но в этих восторженных отзывах и похвалах нетрудно было различить опасение. За одно слово неуважения, по малейшему подозрению в неуважении шах люто пытал и казнил своих подчиненных...
      Махмуд-шах I Байкара правил Гуджератом во второй половине XV и в начале XVI веков. Гуджерат был независимым мусульманским владением в Индии. Шах всячески притеснял индийское население: отбирал у него землю, душил непосильными налогами, грабил и убивал его.
      Но, преследуя индийский народ, шах Байкара смертельно его боялся. Власть этого свирепого царька держалась на тысячах явных и тайных убийств, на силе кинжала и яда.
      Когда, покидая Камбаи и направляясь дальше на юг, Никитин строил планы своего нового похода, не думал он, что скоро судьба сведет его с таким же, как Махмуд, свирепым владыкой, который будет решать, жить или умереть ему, Никитину...
      Корабль доставил Никитина в южную часть Индии, в город Чаул. Удивили его здесь толпы черных почти совершенно голых людей, заинтересовало вооружение княжеской охраны... Однако сам он еще больше удивил и заинтересовал население Чаула. Впервые здесь видели европейца. Рослый, плечистый, голубоглазый человек с белой кожей лица и рук, с пышной вьющейся бородой привлекал внимание всех прохожих. Вокруг него то и дело собиралась толпа, то и дело слышались удивленные возгласы и вопросы. В те дни в древней Индии, подхваченное сотнями голосов впервые прозвучало слово: "Русь".
      В Чауле Никитин задержался ненадолго. Сделал записи в своем дневнике и двинулся дальше, в сторону Декана, гористой области южной Индии, стремясь пройти к городу Пали, а оттуда в старинный город Джуннар.
      Труден был этот путь. Шли проливные дожди. Но добрый конь все время выручал Никитина.
      В Джуннаре с Никитиным случайно встретился, проезжая по улице в своей золоченой колеснице, сам наместник Асад-хан. Увидел он тонконогого гривастого красавца-жеребца, залюбовался им. И вдруг знаком приказал Никитину приблизиться.
      - Такие неверные, как ты, - сказал, - не должны владеть хорошими лошадьми. Я оказываю тебе, недостойному, очень высокую честь. Я разрешаю тебе подарить этого коня... мне!
      - Я русский, - ответил Никитин. - Почему, хан, ты называешь меня неверным? Я не могу подарить этого коня, потому что в нем все мое богатство и потому, что он мой спутник и друг в дальней дороге...
      Асад-хан кивнул своим слугам:
      - Препроводите этого неизвестного человека во дворец.
      Никитин понял: нежданно-негаданно приключилась с ним страшная беда. Наместник - полный властелин в этом краю. Спорить с ним - значит рисковать жизнью. Однако что оставалось делать беззащитному путнику на чужбине? Никитин решил не сдаваться. Он будет протестовать. Он расскажет хану о могучей Руси. Так ли должны встречать здесь, в Индии, мирных торговых гостей из этой далекой страны?..
      Слуги Асад-хана увели жеребца, колесница наместника укатила, а когда Никитин пришел ко дворцу и спросил, как ему пройти к властителю, вооруженные до зубов охранники изумились:
      - В своем ли ты уме, чужестранец?! Разве светлейший Асад-хан снизойдет до беседы с тобой?! Ступай себе с миром и будь здоров. Асад-хан не любит подобных просьб.
      Но Никитин не удалялся от дворца. Он решил выждать, когда хан выедет на утреннюю или вечернюю прогулку, и снова потребовать своего жеребца. Он будет рассказывать всем встречным о том, какое несправедливое дело совершил хан. Пускай закуют его в кандалы - русский человек нисколько не испугается хана.
      На следующий день Асад-хан неожиданно сам пригласил Никитина во дворец.
      - Я узнал, что ты пришел из далекой северной страны, - сказал Асад-хан, с любопытством разглядывая Никитина. - Это, действительно, очень далеко?
      - Да, это очень далеко, - ответил тверич. - Я долго плыл по великой Волге - русской реке, потом пересек Каспийское море, прошел всю Персию и пересек океан...
      - Для этого нужно быть смелым человеком, - заметил хан.
      - На Руси недостатка в этом нет, - молвил Никитин с улыбкой.
      Асад-хан раздумывал некоторое время. Повидимому, у него созрело какое-то решение.
      - Хорошо, русский человек, я возвращу тебе жеребца, хотя он мне самому очень понравился. Я дам тебе жеребца и еще тысячу золотых в награду дам, если ты перейдешь в нашу, магометанскую веру... Выбирай. Если не согласишься стать мусульманином, - и жеребца отберу и еще тысячу золотых с тебя возьму. Что ты на это скажешь?
      - Одно только скажу, - ответил Афанасий Никитин. - Я русским человеком родился, русским и умру. С памятью об отечестве моем умру, потому что ничего нет для меня дороже отечества, родины...
      - Но ты забудешь родину, - ведь это так далеко! Ты - смелый человек, а я уважаю смелых, поэтому я сделаю так, что ты будешь богат и счастлив. О, ты не пожалеешь, если останешься у меня!
      - Как?! Разве можно забыть родину?! - изумился Никитин. - Но ведь сердце-то в моей груди - русское сердце? Оно само - частица родины, и вся моя родина - в нем!..
      - Я даю тебе четыре дня на размышление, - заключил Асад-хан угрожающе. - Через четыре дня ты придешь с ответом. Ты согласишься, если тебе дорога твоя голова.
      Никитин вышел из дворца, не зная, куда идти, у кого искать приюта и спасения. Бродя по знойному городу, он незаметно очутился меж торговых рядов и даже не расслышал, как кто-то назвал его по имени.
      - Афанаса!.. Афанаса!..
      Никитин обернулся. Сквозь толпу к нему проталкивался знакомый хорасанец - выходец из Персии - Махмет. Впервые встретились они в Персии и позже крепко сдружились в пути. Никитин не раз оказывал своему знакомому различные услуги, и это очень расположило к нему хорасанца. Махмет был знатным чиновником, но в отношениях с Никитиным отличался простодушием и добротой.
      - Ну что же ты, Афанаса, не узнаешь меня, друг? - удивился Махмет молчанию Никитина. - Пойдем-ка, я все тебе расскажу.
      Махмет сообщил Никитину, что прибыл он с важным поручением к Асад-хану.
      - О, ты не знаешь, Афанаса, каким большим я стал чиновником! - не скрывая гордости, повторял Махмет. - Очень большим! Любое мое желание выполнит Асад-хан.
      Никитин встрепенулся: счастье само шло к нему в руки. Рассказал тверич приятелю о своем горе, о том, что через четыре дня ему, беззащитному путешественнику, прошедшему через столько стран и видевшему столько народов, придется безвинно умереть...
      - Ну что ты, Афанаса, - воскликнул Махмет испуганно. - Разве я допущу такое? Разве я позволю, чтобы безвинно умер мой друг?! Отдыхай здесь спокойно, а я сейчас же пойду во дворец. Ты получишь своего жеребца и сможешь спокойно продолжать путь.
      С тревогой ждал Афанасии Никитин возвращения Махмета. Час проходил за часом, однако хорасанец не появлялся. Так миновала ночь, и день, и еще одна бесконечно длинная ночь... Ранним утром его разбудил брахман - жрец, обязанностью которого был уход за отдыхающими путниками.
      - Гость с севера! - сказал он. - Ты очень счастливый человек. Посмотри, какого скакуна прислал тебе светлейший Асад-хан. И еще он велел передать тебе, что ты свободен и можешь жить в нашем городе или отправляться на все четыре стороны.
      Ни о чем не расспрашивая жреца, Никитин выбежал во двор. У ворот он увидел привязанного к столбу своего коня. Тот сразу же узнал хозяина, рванулся на привязи, тихонько, тоскливо заржал... Задыхаясь от слез, Никитин нежно и крепко обнял шелковистую теплую шею лошади.
      - В дорогу, друг мой, в дорогу! - шептал Никитин, веря, что лошадь понимает смысл этих слов. - Пускай горит он огнем, этот "светлейший" грабитель...
      Через несколько дней, как только установилась сносная погода, Никитин покинул владения джуннарского хана и направился сначала в город Кулунгир, потом в Гульбаргу, а затем повернул к Бидару. По пути он миновал несколько больших и малых городов и край, заселенный махратским племенем, о котором в других районах Индии говорили, что это самые отчаянные головорезы. Нагие, вооруженные мечами и луками, махраты не тронули, однако, безоружного путешественника. Наоборот, они любезно указывали ему дорогу, приглашали в жилища, охотно предоставляли ночлег. Теперь Никитин понял, почему в мусульманском Джуннаре о махратах ходили самые мрачные слухи. Свободолюбивый этот народ, частично подчиненный иноземным захватчикам, упорно продолжал борьбу за свое освобождение. Не было года, чтобы из горных своих селений махраты не нападали на войска мусульманских князей. Много видел на этом пути Никитин готовых к бою крепостей. Это были крепости свободолюбивых махратов.
      Прошел он и через районы, населенные телинганцами. О воинах этого отважного народа рассказывали, что шли они в самую кровавую битву с песнями, с музыкой, высылая вперед лучших своих плясунов. Но и отчаянные телинганцы, у которых оружие носили даже дети, не тронули одинокого путника из далекой страны, и здесь он встретил добродушных, приветливых людей, готовых поделиться последней чашкой риса.
      Проехав за месяц по труднейшим дорогам около 400 километров, Афанасий Никитин прибыл в Бидар, столицу Бахманидского царства. Это было одно из самых могучих мусульманских царств в Индии. Особенно поразили здесь тверича пышные праздничные выезды молодого султана - Мухамеда II. В своем дневнике Никитин подробно описывает торжественную процессию. Султан выезжал на прогулку, весь осыпанный драгоценными камнями, сидя на золотом седле, с тремя золотыми саблями в изукрашенных ножнах. За ним на пышно украшенных лошадях следовали родственники. Триста слонов в блестящих доспехах несли башенки с воинами, вооруженными пищалями и пушками. Триста плясунов и несколько сот танцовщиц сопровождали этот великолепный выезд. Неумолчно завывали трубы оркестра в триста человек, оглушительно звучали фанфары. Одни всадники мчались по дорогам, оберегая путь властителя, другие замыкали шествие. За султаном шел специально обученный слон с огромной железной цепью на бивнях. Если пешеход или всадник приближался к султану, железная эта цепь взлетала над головой смельчака...
      Но роскошные выезды султана, блеск его бесчисленной свиты, величие его храмов и дворцов не скрыли от наблюдательного тверича самого главного, условий, в которых жил индийский народ. Никитин уже успел изучить индийский язык, и когда индусы узнали, что он не мусульманин, - перед ним открылись двери их жилищ. Этот русский человек изучал обычаи индусов, их веру, сказания и легенды, способы обработки пашен, богатства их земли и моря, одежду, жилища, оружие воинов, климат, дороги этой великой страны, украшения дворцов, архитектуру храмов, кустарную промышленность городов. Все представлялось ему здесь интересным и значительным, обо всем хотелось доставить на родину самые полные сведения.
      Об индийских крестьянах Никитин записал: "а сельскыя люди голы велми". Султаны и князьки беспрерывно грабили этих обездоленных людей, собирая с них непосильные налоги. Страшные пытки и убийства были обычными в деятельности сборщиков налогов. Повсюду слышались стоны и плач.
      Нет, не такой уж сказочной была эта страна!
      Простой русский человек, единственный из европейских путешественников, не увлекся показной пышностью султанских и княжеских дворцов. Он увидел в сказочной Индии униженный, страдающий народ и с глубоким сочувствием отнесся к его страданиям.
      В Бидаре Никитин продал своего жеребца и отправился в Шейх-аляуд-дин, где осенью устраивались празднества в честь одного из мусульманских святых. Через некоторое время он присутствует на одном из грандиознейших торжеств в святилище бога Шивы. Здесь он видит, как тысячи людей поклоняются изображению вола. Записи в его дневнике становятся все более интересными. В Бидаре Никитин узнает о городе Каликуте, куда приходят корабли из Абиссинии, из портов Красного моря, от побережья Западной Африки... Узнает он и о Цейлоне, Индокитае, Бирме Китае и с огромным интересом собирает все сведения об этих неизвестных ему странах.
      Каждый день приносил пытливому путешественнику что-то новое. Но с каждым днем сильнее овладевала им тоска по родине. Казалось, через далекие пространства, моря и реки его властно звали в дорогу родная Москва и Тверь. В дневнике своем он записал: "Да сохранит бог землю русскую. Боже, сохрани ее. В сем мире нет подобной ей земли. Да устроится Русская земля..."
      В то время в Персии снова назревали кровавые войны. Слухи об этом доходили и в Индию. Никитин понял, что путь на родину будет трудным. Долго обдумывал он предстоящую дорогу. В конце концов решил пробраться в приморский город Дабул, а там опять довериться океану.
      Была весна 1472 года, когда, собрав свои пожитки, Никитин вошел в порту Дабул на деревянную таву и занял место среди пассажиров. Прощай, далекая Индия, для одних счастливая, для других трагическая, богатейшая и нищенская страна... Многое увидел здесь первый добровольный посланец России: плодородные земли и поистине чудесные леса, теплое море, в котором родится жемчуг, и заоблачные вершины гор, многолюдные и цветистые рынки, где собраны все дары южных земель и океана, сказочные дворцы вельмож и темные лачуги бедноты, в которых родятся, живут и умирают миллионы тружеников... Увидел и узнал он многострадальный индийский народ и радостно удивился его талантам, запечатленным в камне строений, в росписях и узорах, в радужном сиянии шелковых тканей, в песнях и легендах. Человек с далекого севера полюбил этот народ.
      Но русскому сердцу милее всего родная земля.
      Снова поднят над грузной тавой парус. Медленно удаляются и тонут в синеве океана индийские берега. Встречный упрямый ветер крепчает, но судно продолжает путь, продвигаясь в сторону Аравии крутыми разворотами и зигзагами.
      Вскоре в океане разразился шторм. На хрупкий кораблик стремительно мчались огромные волны. Судно взлетало, казалось, под самые тучи и падало вдруг, словно в пропасть... Тава была без палубы и даже не имела перекрытий ни в носовой части, ни в кормовой. Груз лежал на дне ее, прикрытый кожами, и вскоре настолько пропитался водой, что стал тяжелее вдвое. По хмурому лицу капитана, по испуганным возгласам матросов пассажирам нетрудно было догадаться, какая угроза нависла над ними.
      Целый месяц бушевал этот невиданной силы шторм. Шкипер-араб давно уже не знал, в какой части океана находится его корабль, как вдруг на западе он приметил берег...
      Это был берег Африки, Эфиопская земля. Оказывается, уже в течение нескольких дней судно уносилось на юг, вдоль Сомалийского полуострова.
      Моряки, которым доводилось плавать из Ормуза в Индийские порты, всегда опасались быть занесенными к Африканскому побережью. Океан здесь кишел пиратскими кораблями. Редко удавалось каким-либо мореходам уйти из этих районов невредимыми. Если бы только шкипер догадался, в какие опасные места занес его шторм, он, пожалуй, не колеблясь отвернул бы от берега: лучше уж погибать в океане, чем у диких пиратов в плену. Однако и шкипер, и пассажиры радовались неведомой земле, далеким пальмам, словно плывущим над прибоем, зеленым водорослям, качавшимся на волнах.
      Судно вошло в неглубокую бухту и причалило к берегу. Шкипер первым спрыгнул на золотистый песок. Поблизости не было видно ни единого человека, никакого признака людского жилья. В каменистом овражке заманчиво журчал и искрился прозрачный ручеек. Это была находка, - величайшее счастье для измученных жаждой людей. Уже через несколько минут все пассажиры и команда расположились у ручья: одни с жадностью пили воду, другие умывались, третьи, зачерпнув прозрачную влагу, бережно держали ее в ладонях, любуясь, как жемчугом, капельками воды... Тем временем вдоль берега, отрезая дорогу к таве, выстроилось несколько десятков черных воинов с луками, мечами и длинными копьями в руках.
      Слишком поздно шкипер заметил засаду. Увидев африканцев, он упал на колени и стал громко молить о пощаде. А негры по-прежнему стояли неподвижно, поглядывая на рослого, пестро раскрашенного своего вожака, опиравшегося на огромный меч. Вожак был чем-то заметно смущен и, видимо, обдумывал решение. Но вот он поднял руку и сделал несколько шагов вперед. Шкипер подполз к нему на коленях.
      - Встань, бедный человек, - проговорил предводитель на ломаном арабском языке. - Я вижу, вы без оружия, а безоружных людей мы не убиваем. Если бы вы плыли сюда для войны, для того, чтобы захватить пленных, - вы взяли бы с собой оружие.
      - Мы шли из Индии в Ормуз, - сказал шкипер. - Мы заняты мирной торговлей, и на нашей таве нет ни одного кинжала, ни одного копья.
      - Вы уйдете отсюда невредимыми, - заключил предводитель. - Но если у вас найдется соль, - поделитесь с нами...
      - Мы все вам отдадим! - с радостью закричал шкипер. - Только отпустите нас...
      - Нет, мы возьмем немного, - ответил вожак. - Вы дадите нам соли, рису, перцу и хлеба.
      В течение пяти суток, пока продолжался шторм, путники невольно должны были находиться в гостях у одного из прибрежных племен Африки. Вожак остался вполне доволен подарками. К исходу пятых суток он ласково простился со шкипером и купцами. Заметно облегченная тава взяла курс на север, несколько отклоняясь к востоку, и через двенадцать суток прибыла в аравийский порт Маскат. Отсюда Никитин, не задерживаясь, перебрался в Ормуз, а дальше лежала сухопутная дорога через Бендер, Лар, Шираз, Исфахан, Тебриз и многие другие города - до Трапезунда.
      Никитин не задерживался в пути. В Иране со дня на день могли начаться военные действия. Поэтому Никитин спешил на север, поближе к русской земле. Большую часть пути шел он пешком, обходя селения и города, в которых положение было особенно тревожным. По пути к портовому городу Трапезунду Никитин попал в ставку предводителя воинственных туркменских племен Узун-Хасана.
      С подозрением, которое вскоре сменилось интересом, воины-кочевники слушали рассказ Никитина о его странствиях. Сам Узун-Хасан назвал его отважным человеком и пожелал тверичу счастливого пути.
      Но именно в те дни, когда Никитин находился в этой степной ставке, разгорелись военные действия между Узун-Хасаном и турецким султаном Мухамедом II. Армия Узун-Хасана в те времена представляла немалую силу, и начавшиеся сражения должны были охватить очень обширные районы.
      Никитин снова оказался в большой опасности. Ему предстояло перейти через линию фронта. Турки могли посчитать его агентом Узун-Хасана. В горестном раздумьи тверич записывает: "...ано пути нету некуды"... Все же ему удается пробраться в Трапезунд. И здесь случилось то, чего он опасался: турецкие власти заподозрили в нем шпиона, подосланного Узун-Хасаном. Арест, обыск и допросы, конечно, не дали туркам никаких улик против Никитина. Однако у путешественника были отобраны последние гроши...
      Кое-как уговорился Никитин с моряками, чтобы переправили его через Черное море, третье море на его пути. После многих мытарств Афанасий Никитин направился в Кафу (Феодосию). Здесь, в Крыму, рассчитывал он встретить земляков. В Кафе было даже русское подворье, где останавливались русские торговые люди, прорывавшиеся со своими товарами мимо всех татарских засад.
      С волнением считал Никитин часы и минуты, оставшиеся до встречи с земляками. Какой будет эта встреча? Какие редкостные товары покажет он им, соотечественникам? Ведь в дорожном мешке у Никитина ничего не осталось. Остался только дневник, правдивое сказание о древней великой стране, в которую прошел он через все преграды, чтобы поведать о ней на Руси.
      Велико было то радостное изумление, с которым встретили Никитина русские люди в Кафе! Они и сами видывали виды, не раз ходили в дальние страны, не так уж просто было чем-нибудь их удивить. Но Индия!.. О ней только пелось в былинах, только сказки рассказывали о чудесной этой стороне. И вот простой тверич сам побывал в Индии, видел ее, изучил, описал... Счастливый человек! И Никитин понял, что в этом дневнике - его действительное богатство.
      ...В 1475 году из Литвы в Москву возвратились русские торговые люди. Кроме разных товаров, привезли они одну загадочную вещь. Это была объемистая, истрепанная тетрадь, исписанная различными чернилами, со множеством непонятных иноземных слов, которыми, как видно, были названы неведомые заграничные города, имена и фамилии неизвестных людей и цены на товары.
      Купцы случайно подобрали эту тетрадь в дороге и, считая, что она, может быть, утеряна какой-нибудь важной особой, передали ее в Москве великокняжескому дьяку Василию Мамыреву. Дьяк Мамырев первый прочитал "Хождение за три моря" Афанасия Никитина. Документ представился ему настолько интересным, что Мамырев не замедлил передать его летописцу.
      Замечательные путевые записи отважного русского человека, побывавшего в Индии почти на тридцать лет раньше португальца Васко да Гамы, дошли в летописи до нашего времени.
      От себя летописец добавляет, что Афанасий Никитин "не дошед умер" в пути вблизи Смоленска.
      Причины и обстоятельства его смерти неизвестны. Быть может, литовские князья, как раньше трапезундские турки, заподозрили в нем московского "лазутчика", возможно что-то иное помешало ему донести драгоценный свой дневник в подарок родному городу.
      Но записи Никитина стали достоянием всего русского народа. Это ценный литературный памятник, который неопровержимо доказывает, что задолго до прибытия европейских завоевателей сын нашей родины Афанасий Никитин без корысти, без обмана, с честным и чистым сердцем пришел в далекую страну и первый пронес по ее городам и селениям гордое имя - Россия.
      КАЗАК СЕМЕЙКА, СЛУЖИЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
      На дальних сибирских дорогах, в отрядах служилых людей, в маленьких, обнесенных частоколом селениях, где встречались удалые путники этого необъятного края, немногие знали по фамилии казака Семейку.
      Настоящее имя его - Семен - было переделано кем-то в уменьшительное Семейка, но звучало оно не пренебрежительно, - ласково.
      Люди бывалые, исходившие звериными тропами огромные просторы тундры и тайги, отзывались о Семейке с похвалою, говорили, будто дрался он в сорока сражениях и на теле его на осталось живого места: все оно было покрыто шрамами и рубцами.
      Но Семейка об этих бесчисленных схватках, о своих удивительных приключениях и отважных походах рассказывать не любил. В два слова вкладывалось у него все пережитое:
      - Такова служба...
      А государева служба в диком, неизведанном краю в те далекие годы была очень тяжела. Исследуя новые земли, собирая, нередко с боями, для царской казны ясак - налог, который вносился обычно пушниной, мамонтовой костью, моржовыми клыками, - служилые люди уходили от Якутска (в то время опорного пункта русских на реке Лене) за сотни и тысячи верст. В этих походах бесследно погибали целые отряды землепроходцев: воины сибирских племен, присоединенных к России, нападали на них в таежных дебрях, горных долинах, тундровых топях, устраивали засады при переправах через могучие реки. Многих обрекали на гибель голод, холод, цинга.
      Нужна была особая закалка, воля и поистине железный характер, чтобы преодолеть все эти невзгоды и добыть для родины новые земли, а для царевой казны - ясак.
      Даже в челобитных закаленного казака Семейки, которые он слал царю, словно сдержанный стон, иногда прорывались жалобы. Он описывал, как "помирал голодной смертью", "сосновую и лиственную кору ел", "многие годы всякую нужду и бедствие терпел", "голову свою складывал, раны великие приимал"...
      Однако из далеких земель Семейка и его товарищи не стремились возвратиться в город Якутск. Страшен был Якутск кровавыми делами стольника Петра Головина. Палач и самодур, Головин пытал и казнил десятки ни в чем не повинных людей; мрачная слава о нем гремела по всей Сибири.
      Впрочем, бывалому Семейке не трудно было найти для себя более спокойную службу и в другом месте. Но спокойная жизнь в теплой избе, как видно, была не по нём. Слишком любил Семейка дикие сибирские просторы, гудящие стремнины рек, неведомые заоблачные хребты, где еще не ступала нога человека... А суровый полярный океан! Какие острова еще не открыты в этом океане, какие звери и птицы на них обитают? А синие озера, разлившиеся до самого горизонта! Что дальше, за этими озерами? Быть может, снова горы и реки и неведомые народы?
      Бивни мамонта и моржовый клык, найденные на островах в дельте Лены; драгоценный мех соболя, чернобурой лисицы, голубого песца; золотые россыпи, сверкающие на дне ручьев и проток, и другие сказочные богатства этого первозданного края, - все звало отважных землепроходцев вперед, в неисхоженные дали. Не для них был домашний уют и холопьи поклоны воеводам.
      В XI веке, преодолевая тысячи преград, русские люди разведали Каменный пояс - Урал и продвинулись дальше на восток, в Сибирь. В 1582 году Сибирское царство было навечно присоединено к Руси. Но где проходили границы этого необозримого края, точно никто не мог сказать. Огромная неисследованная страна простиралась на многие тысячи верст.
      Русь издавна славилась беззаветной удалью своих сынов: не было преград, которые могли бы остановить пытливого русского человека.
      Еще обживалась Уральская земля, еще отражали молодые русские города нашествия диких орд, а ватаги казаков и промышленников, каждая в два-три десятка человек, уже плыли на кочах - небольших плоскодонных судах и плотах по многоводной Оби, проникали в бассейны соседних рек, пробирались на Енисей, на Нижнюю Тунгуску, на Вилюй, упорно и бесстрашно прокладывая путь к далекой Лене.
      В 1632 году казачий сотник Петр Бекетов заложил на реке Лене Якутский острог. Это постоянное поселение стало торговым центром и узлом всех сибирских путей. На запад дороги вели к Уралу, к далекой Москве. На восток они вели неведомо куда - то ли в Америку, то ли в загадочную Японию. Никто из европейцев на крайнем северо-востоке Азии к тому времени еще не побывал, и между учеными велись жаркие споры: есть ли пролив между Азией и Америкой?
      На одних географических картах Америка изображалась соединенной с Азией, на других же был обозначен пролив, названный Анианским. В течение долгих лет этот пролив оставался загадкой, и споры о нем время от времени разгорались с новой силой.
      Служилый человек Семейка знал сибирские реки, горные цепи, дикую тундру и тайгу без карт и описаний, - шрамы от копий, стрел и мечей были для него словно зарубками памятных дней и пройденных дорог.
      Но дальние просторы востока снова властно звали его в путь. Шел он теперь с товарищами на неизвестную Колыму-реку, о богатствах которой уже говорили в самом Якутске.
      Еще никто из землепроходцев не ступил на берег этой далекой реки, а слух о ней успел облететь все поселения в тундре и тайге, отделенные сотнями километров одно от другого, и уже верилось, что кто-то побывал на таинственной реке. Пушные богатства ее кружили головы смельчакам, спешно создавались разведывательные отряды.
      Когда казак Семейка прибыл в низовья Колымы, другой землепроходец Михаил Стадухин - уже успел основать здесь острожек и заставить племена юкагиров платить царю ясак.
      В устье Колымы Стадухин пробрался морем, не убоявшись ни штормов, ни льдов. Малые деревянные кочи нещадно швыряла штормовая волна, путь преграждали подводные скалы и мели, ветер срывал скроенные из оленьих шкур паруса, но Стадухин упрямо шел на восток, пока не открылось колымское устье. И теперь по праву первого он чувствовал себя хозяином всей реки.
      Был Михаил Стадухин человеком решительным и отважным, но, как говаривали казаки, характером больно уж резок да норовист. С неизвестными племенами, обитавшими по берегам студёного моря и сибирских рек, не знал он обращения без угроз и боя. Служил когда-то Семейка под началом этого свирепого человека. Не раз приходилось ему увещевать своего атамана, но тот советов никогда не слушал, а указаний не терпел.
      И, распростившись как-то на дальней дороге, твердо решил Семейка не возвращаться больше к Стадухину, чтобы не слышать его исступленного крика, не видеть жестокого суда.
      А теперь неожиданно в этом маленьком острожке в устье реки Колымы Семейка оказался в гостях у Стадухина, и тот, лукаво посмеиваясь в бороду, спрашивал так, будто заранее знал ответ:
      - Ну что же, казак, пойдешь под мое начало? Я, знаешь, слова насупротив не люблю...
      Был здесь еще и Дмитрий Зырян, испытанный в боях товарищ Семейки, он-то и ответил за двоих:
      - Служба у нас одна, Михаило, - государева. И уж если ты первый прибыл в сии места, значит быть тебе нашим начальником...
      - Тогда, собирайте, молодцы, отряд, - сказал Стадухин. - Юкагирского князя Аллая надобно смирить. Нам он везде перечит, засады строит, убивает людей...
      Юкагирское племя омоков храбро отстаивало свои земли. Впервые слышали коренные жители этого края - юкагиры о грозном русском царе, который объявлял себя их правителем. Для начала этот правитель требовал высокую дань соболиными да песцовыми шкурами. Юкагирские кочевья снялись и ушли в тундру.
      ...Три года скитался казак Семейка по тундре, не раз пытался уговаривать гордого князя Аллая, чтобы все мирно порешить. Не тот неожиданно напал из засады, и началась рукопашная схватка, в которой снова отличился Семейка, убив самого сильного и отважного воина юкагиров - брата Аллая.
      Сам Семейка был серьезно ранен: витой железный наконечник стрелы пронзил насквозь ему руку.
      Кое-как добрался Семейка с горсткой казаков обратно в Нижнеколымский острожек и передал начальнику собранный ясак.
      С этой добычей и ушли казаки с Колымы в Якутск. Только двенадцать человек во главе с Семейкой остались в острожке. Были они заняты мирным делом: ловили рыбу, штопали свою износившуюся одежонку, собирали целебные травы для заживления ран.
      Князь Аллай узнал, что в острожке обитает малая горстка русских. Это был удобный случай отомстить за гибель брата и опять утвердить над краем свою власть. Он собрал воинство в пятьсот человек, пообещав каждому из них щедрые награды. Он даже не думал, что тринадцать русских, израненных в прошлых сражениях, примут бой против пятисот его воинов.
      Ночью шумное войско обложило острожек, и Аллай предложил Семейке сдаться на его княжескую милость. Эта милость, впрочем, была не очень-то велика: князь сказал, что разрешит Семейке выбрать любую смерть - от огня, от петли или от ножа.
      Семейка громко засмеялся в ответ:
      - Попробуй-ка, Аллайка, сунься! Мы - русские, а русские не сдаются!..
      Воинство Аллая пошло на приступ. Шагая через трупы своих полудиких солдат, Аллай первый ворвался в острожек...
      Яростно дрались тринадцать молодцев. Мелькали копья, мечи, стрелы, сверкали ножи, гулко громыхали длинные ружья-пищали казаков...
      Железная стрела вонзилась в голову Семейки, он вырвал ее и, залитый кровью, бросился на Аллая. Но князя защищали отборные богатыри. Семейка отразил мечом удары трех копий и уложил на землю раскрашенного великана. Кто-то из казаков подхватил оброненное копье, и оно тотчас же мелькнуло в воздухе. Князь Аллай успел схватиться за древко, но было поздно... Копье пронзило его насквозь и пригвоздило к ограде острожка.
      В ту же минуту паника охватила нападавших. Оказалось, что князь Аллай уверял их, будто он заговорен шаманами от копий, от стрел, от мечей. А сейчас он стоял у ограды мертвый, - древко копья не позволяло ему упасть.
      Воинство Аллая рассеялось так же быстро, как появилось, а казаки принялись собирать брошенное оружие, выволакивать трупы, перевязывать раны.
      Зырян, старый друг Семейки, будто почуял беду. Не доехав до Якутска, он повернул свой отряд в обратный путь. Очень спешил он, почти не останавливался на привалах, мчался по рекам, в темень ночную шел по трясинам тундры, но когда, наконец, увидел с дальнего холма полуразрушенный острожек, понял, что опоздал...
      За черной зубчатой оградой передвигались какие-то люди, и начальник решил, что это Аллаевы воины.
      - К бою! - скомандовал он.
      Казаки развернулись привычным строем, постепенно окружая острог.
      Великой радостью для Зыряна была эта ошибка. От взломанных ворот, прихрамывая и опираясь на копье, к нему медленно шел веселый, улыбающийся Семейка...
      О чем говорили в тот вечер два друга, два неутомимых путника? О битве, которая только недавно здесь отгремела? Или о донесшихся из Якутска новостях? Или, может быть, Семейка посетовал на судьбу: снова ранения, и нет даже тряпок для повязки, и жалованья по-прежнему не шлют?..
      Нет, не об этом до поздней ночи увлеченно шептались они у камелька. Прослышал Дмитрий Михайлович Зырян о богатых землях далеко за Колымой, у другой великой реки - Анадырь, где никогда никто из русских еще не был. Старый юкагир ему рассказывал, что живут в той далекой стране храбрые воины - чукчи, народ-охотник, промышляющий кита и моржа. Моржового зуба у них великое множество, а пушного зверя хоть руками бери...
      Узнав об этом, Семейка стал обдумывать план нового похода.
      В 1646 году население Нижне-Колымска неожиданно увеличилось вдвое. С моря возвратился промышленник Игнатьев.
      Об Исае Игнатьеве Семейка слышал и раньше: потомственный помор, с детства ходил он с отцом и дедом за Канин Нос, в бурное северное море. А теперь Игнатьев возвратился с большой добычей: привез он "рыбий зуб" моржовую кость, которая ценилась выше любого меха.
      Так далеко на восток до Игнатьева никто не ходил, и все завидовали удачливому помору.
      Рассказывал Исай о великих богатствах открытых им земель, где песца кочевники гонят палками от юрт, где моржовую кость можно выменять за пуговицу или иголку... Слышал он, оказывается, и о реке Анадырь, словно течет та река не на север, как Лена, Колыма или Индигирка, а поворачивает где-то в горах на юг, потом на восток. Добраться к Анадырю Игнатьев, однако, не смог - тяжелые льды преградили дорогу.
      Приказчик богатого московского купца Федот Алексеевич Попов, тоже бывалый человек, привыкший ходить в неведомые земли, сразу почуял прибыльное дело. Собрать отряд для дальнего похода в Нижне-Колымске было нетрудно. Охотников нашлось много. Казак Семейка должен был отправиться в поход в качестве "государственного человека", на него возлагались обязанности подводить неизвестные племена под "высокую цареву руку" и собирать с них ясак.
      К лету 1647 года четыре коча были готовы к походу. В тот год, однако, поход не состоялся: жестокий шторм расшвырял деревянную флотилию, а потом за устьем Колымы неодолимой стеной сомкнулись льды.
      Но мореходы не унывали. Знали они по опыту, какого терпения и труда стоит иная удача. Не выпустило море этим летом - выпустит на следующее, на третье.
      Промышленные люди не теряли напрасно времени. Еще два коча присоединились к флотилии, - новенькие, поблескивающие свежим тесом, с яркими флажками на верхушках мачт.
      В июне 1648 года наконец прозвучала долгожданная команда, и на судах дружно поднялись паруса.
      Стоя на носу коча и вглядываясь в близкое свинцовое море, не думал казак. Семейка, что плывет он к бессмертной славе своей...
      Море было спокойно лишь в первые часы, когда кочи неторопливо, плавно вышли из устья Колымы и взяли курс на восток.
      Слабый ветер дул с берега, и вскоре с горных отрогов сползла плотная сизая пелена тумана. Коч, на котором находился Семейка, осторожно пробирался вблизи берегов. В тумане отчетливо слышался грохот прибоя. Неожиданно у самого носа лодки выросла огромная черная скала. Кормщик едва успел развернуть суденышко, - острый зубчатый выступ пронесся над самым бортом.
      Нет, в открытом море все же было безопасней, чем здесь, у берегов. Ветер наполнил парус, и коч понесся на север, стремительно взлетая на волну.
      Будто сорванный ветром, внезапно исчез туман. Оглядевшись, Семейка увидел на горизонте только два паруса, - остальные, наверное, из-за тумана замедлили ход.
      Эта разлука в море никого в отряде Семейки особенно не взволновала. Курс всем был известен: держать на восток; где-нибудь у северного мыса, а может и у далекой реки Анадырь отряды сойдутся снова и тогда уж постараются плыть вместе.
      Другое заботило Семейку и его спутников. Вокруг глухо стонали волны, резко свистел ветер. Откуда-то из морской дали с полуночи надвигался шторм. Стоило навалиться тяжелой волне или бродячей льдине подвернуться, и коч мог рассыпаться в щепы, а в суровом полярном море помощи неоткуда ждать...
      Парус вскоре пришлось спустить, но и о веслах нечего было думать, лохматые гребни вставали все выше, пена с шумом вьюжилась над ними... Люди уже выбились из сил, непрерывно вычерпывая воду, а шторм продолжал греметь и грохотать.
      Даже среди промышленников, этих удалых и бесстрашных сибирских бродяг, которым не раз приходилось смотреть в глаза смерти, нашлись такие, что возроптали на судьбу: уж ежели и помирать, мол, так с оружием в руках и на земле, а не здесь, в бешеной пучине, рыбе всякой диковинной на корм.
      Кто-то крикнул кормщику:
      - Правь обратно! Гибель неминучая впереди! Вон уж льды показались...
      Семейка пригрозил ему копьем:
      - Ежели струсил, прыгай за борт, а других не мути! Наша дорога - на восток. Или погибнем, или пробьемся!..
      За неизвестным скалистым мысом, в бухте, где берег сверкал пластами вечного льда, потрепанный коч Семейки укрылся, наконец, от непогоды. Теперь-то уж можно было вволю напиться чистой родниковой воды, развести костер и просушить одежду, спокойно вздремнуть у огня.
      Кто-то из промышленников подстрелил дикого оленя, у большого артельного котла засуетились лучшие повара.
      Десять дней скитаний по бурному морю остались позади. Никто уже не вспоминал о пережитом. Солнце светило ярко, воздух был свеж и ясен, жизнь снова улыбалась и звала в неизведанное.
      С высокого обрывистого мыса, на котором дымно горел сигнальный костер, Семейка долго вглядывался в морскую даль. Только два малых парусника вырисовывались на горизонте. Куда же девались остальные? Может быть, возвратились? Или погибли на скалах, или занесены штормом в далекий ледяной простор?
      На этих двух уцелевших кочах командирами были Герасим Анкудинов и Федот Попов. Разом они сошли на берег и первым делом спросили об остальных кораблях.
      - Плохо, - сумрачно молвил Анкудинов. - Злая, как видно, у них судьба...
      - Надобно подождать, - заметил Попов. - Может, через день, через два они придут...
      Анкудинов нахмурился и спросил с усмешкой:
      - Ждать, пока льды нагрянут и всех нас затрут? Я зимовать на этих камнях не собираюсь.
      Он обернулся к Семейке:
      - Что скажешь ты, казак?
      - Товарищей оставлять в беде или в дороге не тоже, - ответил Семейка, продолжая с надеждой вглядываться в пустынный горизонт. - Однако, может они дальше мимо этого мыса прошли и ждут нас где-нибудь на востоке?.. Льды и правда могут нагрянуть каждый час, а путь наш далекий и трудный. Надо бы здесь, на случай, из камня выложить сигнал: следуйте, мол, дальше к востоку, ежели отстали...
      Море горело и сверкало под солнцем, только временами ровный западный ветер гнал и кружил в зыбком просторе одиночные обтаявшие льдины.
      Лучшей погоды для дальней дороги, казалось бы, и не следовало желать. Но командиры знали, что эта милость полярного моря ненадолго: лишь переменится ветер, и опять загромыхают принесенные с хмурого севера льды...
      Знали еще командиры понаслышке, что есть где-то далеко на востоке грозный "необходимый" мыс. Сбивчивые слухи о нем походили на легенду. Говорили, будто нет еще на белом свете храбреца, который решился бы обойти вокруг этого мыса. Море там постоянно кипит, и плавучие ледяные горы страшными обвалами рушатся на берег...
      Но горстка русских людей, твердо уверенных в своей удали и силе, не боялась никакого риска.
      Был август месяц, а в сентябре в этих краях уже скрипит мороз, валит снег, срываются иногда первые метели. Три коча продвигались на восток мимо скал и отмелей, подолгу блуждая в извилистых ледяных коридорах. Иногда на далеких обрывах вставали дымы костров, - там обитали какие-то племена. Но как только Семейка с товарищами приближался к берегу, неведомые кочевники снимались и уходили в тундру, оставляя только пепел да смятую траву.
      В устье малой речушки Анкудинов решил высадиться на берег, припасти свежей воды. Коч едва обогнул отмель, как из-за черных скал и валунов тучей взметнулись длинные стрелы.
      - Быть бою, - сказал Анкудинов и стал сигналить другим отрядам.
      Вскоре командиры собрались держать совет. Оглядывая прочную и гибкую стрелу с костяным наконечником, Семейка молвил в раздумье:
      - На стрелу стрелой надобно отвечать. А на десять стрел - в ответ два десятка. Только без промаху. Чтоб наверняка. Ежели нам, русским, помеху чинят - рано или поздно смертному бою быть. Следует тут, однако, призадуматься: не лучше ли позже дать бой?.. Море льды уже гонит, морозец звенит, зимовать меж врагами в неведомом краю - дело не простое. А берег, поглядите-ка, к югу свернул. Может, уже недалеко она, река Анадырь? Может, и грозный мыс уже скоро покажется? Главное нельзя нам упускать - великую ту реку разведать и за Москвой ее укрепить.
      Упрямый и настойчивый Анкудинов на этот раз согласился:
      - Знаю, Семейка, отваги тебе не занимать. Молвил бы так другой - дело ясное, - струсил. Быть по-твоему - дальше идем, на реку Анадырь.
      ...Суровый скалистый берег тянулся к юго-востоку и словно обрывался у моря. Дальше не было видно ни горных отрогов, ни осыпей, ни белой изломанной полосы прибоя. У мыса кипела высокая волна, какая может родиться только в бескрайних морских просторах.
      Семейка пристально вглядывался в открывавшуюся за мысом уже не свинцово-серую, но густо-синюю морскую даль, в которой четко и ясно обозначались легкие контуры двух островов.
      Три малые суденышка шли почти рядом, Семейкино несколько впереди. Немало дивились промышленные люди беспокойству бывалого казака. Все время метался Семейка с носа на корму, неотрывно глядя на пустынный берег, словно дальний утес в точности измерить хотел, руки зачем-то в воду за борт опускал и радостен был необычайно. Тут же, не замечая крутой волны, он разостлал на палубе свои бумаги и стал в подробности описывать, как и насколько этот мыс в море протянулся...
      Даже Анкудинов заинтересовался.
      - Экую диковину увидел! - сказал он. - Камень выступил в море, вот и все.
      Казак медленно встал и торжественно снял шапку.
      - Радуйтесь, русские люди!.. Многие беды мы претерпели, но вот он и есть перед нами, - "Большой Каменный нос"...
      Но не знал Семейка и никто из его спутников и ратных друзей, что отсюда, от этого мыса, во весь необъятный мир открываются дороги - в Камчатскую землю, в Японию, в далекую Индию, Африку, Австралию, Америку, на бесчисленные океанские острова...
      Величайшее географическое открытие, совершенное мореходами в непогожий сентябрьский день, было для них только победой над грозным мысом на пути к заветной реке Анадырь.
      Для отважных русских людей не было неодолимых преград. Три лодки под парусами уверенно шли на юг, безбрежный синий простор не страшил мореходов, а звал их вперед.
      Шторм нагрянул внезапно, будто выметнулся из-за каменной береговой ограды.
      Огромная волна накрыла коч, на котором плыл Анкудинов, и легкое суденышко рассыпалось в щепы. Семейка сам сбросил парус и скомандовал:
      - На весла!
      Меж летящих взвихренных гребней, наполовину захлестнутый водой, его коч шел на помощь Анкудинову.
      Позже Семейка и сам называл это чудом: обветшалая лодка его устояла против океанского шторма. Загруженная до отказа (весь отряд Анкудинова был спасен), долго металась она по волнам, поднимавшимся, казалось, до самого поднебесья. Среди рифов и скал Семейка нашел небольшую тихую бухту, и вот уже под плоским днищем захрустел береговой песок...
      Второй коч, на котором шел Федот Попов, тоже остался невредимым.
      Уже горели на берегу костры, кто-то тащил из воды огромную рыбу, кто-то принес найденный на отмели моржовый клык. Находка эта, казалось, вдохнула в путников новые силы. Все знали, что теперь недалеко неведомая желанная река.
      В стороне, у отдельного костра, совещались три вожака этой отчаянной ватаги, намечая дальнейший путь. Самое трудное, казалось им, уже осталось позади. Встреча с грозным мысом никого больше не тревожила. Правда, суров океан, но не будет же он грохотать целые недели непрерывно! Выдастся еще и погожий день!
      И не знали они в те минуты, что из-за ближних скал, из-за осыпей, из-за каждого выступа камней, вздыбленных над океаном, сотни глаз настороженно и пристально следили за отрядом, и сотни стрел готовы были сорваться в любую секунду с натянутых тетив.
      Суровый океан, отвесные скалы берега, вставшие сплошной стеной, дикие воины на скалах, - все, казалось, было против горстки русских храбрецов. Но когда первая стрела пронзительно и тонко пропела над ярко горевшим костром, эти люди, к удивлению северных воинов, не разбежались. Нет, по слову команды все они, даже те, что были вынесены из лодок на руках, теперь поднялись как один и взяли оружие.
      Грянули выстрелы.
      Воины этой суровой земли были отважны в бою. Лишь в первые минуты их испугал или только озадачил еще никогда не виданный гремящий огонь. Рассеявшаяся толпа вскоре опять соткнулась. Снова засвистели стрелы. Глухо вскрикнул и покачнулся Федот Попов. Кто-то из казаков подхватил его на руки и вынес из боя.
      Не страх, а ярость охватила соединенные отряды Семейки, Анкудинова, Попова. Как видно, страшны были в гневе эти бородатые, оборванные, вооруженные длинными пищалями воины. Они рассеяли дикую толпу и взяли несколько пленных.
      К изумлению пленников, горестно ждавших своей судьбы, старший начальник бородатых не отдал распоряжения о казни. Нет, он подошел к ним, подержал за руку каждого, а потом пригласил к огню, сел с ними рядом, закурил сам, и им, побежденным, предложил табак.
      Быть может, самый свирепый приговор не удивил бы пленников сильнее, чем неожиданная милость начальника, который сказал, что отпустит всех их на свободу.
      Решение Семейки удивило не только плененных воинов, принадлежавших к племени анаулов. Сдержанно, недружелюбно заговорили в отдалении казаки. Сумрачный Анкудинов сказал:
      - За нашего Федотку разве миловать врага? Ты сам говорил, Семейка: десять стрел - на одну их стрелу!
      Но Семейка ответил спокойно и рассудительно:
      - Мы не врагов пришли наживать, а друзей. Я меж вами - государственный человек, и, значит, я это дело решаю.
      В отряде Семейки был переводчик, казак, знавший язык юкагирских племен. От него впервые услышали анаулы о далеком и славном городе - Москве, стольном городе великого государства, имя которому Русь. И узнали они еще, что не для разбоя и грабежа прибыли сюда первые посланцы Руси, а для того, чтобы навсегда утвердить эту землю за Русью и охранить от любых чужеземных набегов ее племена.
      Анаулы ушли в тундру, а Семейка долго смотрел им вслед, улыбаясь какой-то своей затаенной и радостной думе.
      Обернувшись к Анкудинову, он сказал:
      - Вот эти десять, отпущенные на волю, сделают больше, чем сотня ружей. Кто знает, может быть, в трудный час и нам с тобой они руку подадут.
      - Твой суд - твой и государю ответ, - недовольно молвил Анкудинов. - А только с таким судьей в поход я больше не иду. Перехожу на коч к Попову.
      - Разлука ненадолго, - улыбнулся Семейка. - Встретимся на реке Анадырь.
      Однако Семейка ошибся. В последний раз видел он и Анкудинова, и раненого Федота Попова.
      Грозный океан, притихший лишь на короткое время, снова разыгрался, грянул шторм и теперь разлучил их навсегда.
      Долгие дни и ночи несло по океану маленький обветшалый коч Семейки. Далеко на западе то появлялись, то снова исчезали смутные очертания берега. И когда они утонули в волнах в последний раз, кормщик оставил руль, закрыл руками лицо и лег на дно лодки.
      Семейка еще нашел в себе силы перебраться на корму. Полз он по скрюченным закоченевшим телам, падал, захлестнутый ледяной пеной, тормошил, поднимал на ноги, ласковым словом и угрозой заставлял измученных людей снова взяться за черпаки.
      Уже миновал сентябрь - страшный месяц похода, но по-прежнему не стихал океан. Люди в отряде Семейки умирали от голода и жажды.
      Может быть, и Семейка не раз прощался с жизнью, но никому он ни слова не сказал о том, что и сам не верит в спасение. Удивительная воля его еще объединяла обессилевших людей.
      В глухую темень, когда не видно было даже протянутой руки, Семейка первый услышал грохот прибоя. Словно осыпались где-то далеко груды камня, и все явственней становился этот каменный гром.
      Южнее Анадыря, недалеко от корякской земли, крутой гребень подхватил полуразбитый коч и бросил его на скалы...
      Десять недель по скалам, по болотным топям, через бескрайнюю заснеженную пустыню пробирался малочисленный отряд Семейки к Анадырю. Страшен был этот путь полураздетых и голодных людей.
      Только двадцать пять человек осталось от всей экспедиции, но Семейка знал, что многим и из этих счастливцев никогда не увидеть родных мест.
      Еще тринадцать человек погибло в пути, когда отряд разделился для поисков анаульских кочевий.
      У реки Анадырь, в декабрьскую стужу, от которой со звоном трескается земля и реки тундры промерзают насквозь, в жестокий холод и пургу оставшиеся двенадцать человек собрали плавной лес и построили себе жилище.
      И когда в жилье загорелась трескучая лучина, Семейка достал хранимую на груди у сердца связку своих бесценных бумаг и принялся писать челобитную в далекую Москву. Он сообщал о походе отряда, о том, что уже обойден грозный "Большой Каменный нос" и открыта река Анадырь, о которой рассказывала легенда.
      Жила в сердце казака надежда, что если погибнут они все до одного, этот клочок бумаги с помощью неведомых друзей, быть может, дойдет по указанному на нем адресу.
      Двадцать лет провел казак Семейка в непрерывных походах, открывая новые земли, реки, горные хребты, неизвестные племена...
      В 1662 году в ночлежный дом в Якутске попросился как-то скромный служилый человек.
      Хозяин ночлежки удивился: этот вновь прибывший исполосованный шрамами оборванец вел себя необычно. Он не спросил ни горькой; ни еды, - молча взял ушат, прошел к колодцу и долго отмывал дорожную грязь. Потом уселся за стол и стал раскладывать какие-то бумаги. Постепенно перед ним оказался целый ворох исписанной пожелтевшей бумажной рвани. Человек внимательно читал, что-то записывал и бережно разглаживал листки на ладони так, словно хотел их согреть.
      Заросший нечесанной русой бородой, с лицом, побуревшим от ветра и стужи, с тяжелыми, натруженными руками и неожиданно ясным задумчивым взглядом синеватых глаз, он показался хозяину подозрительным из-за этих бумажек: может быть, беглый, опасный человек?
      В тот вечер в своих тесовых палатах якутский воевода встречал гостей. Были среди них богатые купцы, промышленники, духовенство, - якутская и приезжая знать. В самый разгар празднества воеводе доложили, что в ночлежном доме обитает какой-то подозрительный казак, по видимости, из беглых. У казака того видели какие-то тайные бумаги, которые он никому не показывал, а сам читал и перечитывал целый день напролет. Что это за бумаги и какими писаны письменами, хозяин ночлежного дома не дознался, так как подозрительный очень уж ревниво их хранил.
      - Где же он сейчас, этот бродяга? - встревоженно спросил воевода. - Не бежал ли?
      Испуганный дьяк докладывал:
      - Нет, весел он и спокоен. К вашему дому идет.
      - Схватить, обыскать, привести сюда! - грозно скомандовал воевода. - С тайными бумагами мне еще не попадались...
      Так случилось, что сверх всех своих ожиданий и надежд казак Семейка предстал перед самим стольником и воеводой Якутского острога и лично ему рассказал о дальнем своем походе вокруг "необходимого" мыса, который он с товарищами обошел, и здесь же показал чертежи...
      Воевода и гости смеялись: какого-то служилого человека они было приняли за важную персону! Да и казак потешен, - о безвестном каменном мысе говорит, будто отыскал там несметные сокровища!
      - Накормите в людской и отпустите, - решил повеселевший воевода. - А эти бумаги его пускай в приказную избу передадут.
      Сонный дьяк был явно не в духе. Он медленно обернулся, глянул через плечо на Семейку и, некоторое время помедлив, принял его челобитную и чертежи.
      - Подумаешь, еще одна река! - молвил он недовольно. - Мало ли их уже сосчитано в земле сибирской? И что ты за реками да за мысами гоняешься, человече? Ты бы с дюжину соболей, чернобурых или песцов принес, - вот был бы документ важности первостепенной. Экая важность, еще один мыс да река!
      В пыльный архив на полку, будто камень в воду, канула челобитная казака Семейки.
      Но в Якутске в то время находились не только тупой воевода, проныры-купчики да равнодушные дьяки. Немало здесь было отважных, пытливых людей, неутомимых и бесстрашных исследователей Сибири. Для них весть о том, что отряд казаков уже обошел Восточный мыс, явилась событием огромного значения. Властно позвала она в дорогу новые тысячи русских землепроходцев. Волнующую весть услышали и русские ученые. На картах 1667-1672 годов ими уже был обозначен пролив, отделяющий Азию от Америки.
      Вскоре открытие казака Семейки стало достоянием всего мира. Но имя отважного первооткрывателя из-за равнодушия царских чиновников было забыто. Среди ученых неоднократно возникали споры о том, кто же первый прошел проливом, отделяющим Азию от Америки. Строились различные догадки и предположения. А "отписка" казака Семейки долгое время безвестно лежала в архивной пыли.
      Только через сто с лишним лет после возвращения Семейки из похода родина узнала имя человека, совершившего великий подвиг, имя бесстрашного открывателя, который впервые прошел проливом, что разделяет Азию и Америку, и разрешил многовековую географическую загадку.
      Именем этого человека по праву назван и грозный "необходимый" мыс. На всех географических картах мира ныне значится это русское имя.
      Мыс Дежнева... Крайняя северо-восточная точка великого азиатского материка... Здесь и в наше время осторожно проходят могучие океанские корабли...
      А первый обошел его на утлой деревянной лодке и описал, умножив славу русских мореходов, служилый человек, казак Семейка - Семен Иванович Дежнев.
      БЕСПОКОЙНЫЙ ИНОК ИГНАТИЙ
      Если бы сибирским казакам, которые первыми прошли Камчатку из конца в конец, кто-нибудь рассказал, что их лихой есаул Иван Козыревский постригся в монахи и назван "иноком Игнатием", эта весть всколыхнула бы служилых камчатских людей сильнее любого землетрясения.
      Иван Козыревский - "инок Игнатий"! Да можно ли представить себе такое? Тот самый Козыревский, чье имя гремело в Сибири от мыса Лопатка до Анадыря и от Анадырь-реки до Якутска, снял саблю, отдал пищаль и в последний раз набил табаком неразлучную трубку, а потом подставил монахам лоб, - исповедуйте, мол, и стригите...
      А давно ли водил Козыревский казаков на непокорные племена, давно ли голос его, как труба, гремел в жарких и яростных схватках!..
      Веселый человек! Он мог и петь и плясать перед боем. Где-нибудь в малом острожке, когда горстка израненных казаков отражала неистовые атаки воинов сибирских племен, он мог шутить и смеяться, рассказывать истории, от которых, бывало, не выдержит, улыбнется самый суровый сибиряк.
      Смел и остр был Козыревский на слово. Казалось, нисколько не страшился он облеченных властью приказчиков, не боялся самого якутского воеводы, а если припугивали его царем, - насмешливо улыбался: царь-то, дескать, за тридевять земель, а я сам здесь себе начальник.
      Неспроста же ходили упорные слухи, что был он замешан в убийстве сурового и властного Атласова, первого камчатского приказчика и первого землепроходца, открывшего и исследовавшего этот далекий край... Сам Козыревский эти слухи с яростью опровергал, называя их клеветой недругов и злым наветом. Но стоило присмотреться к беспокойному есаулу, увидеть, как искал он опасностей и шел им навстречу, стоило послушать его разговоры, чтобы невольно подумалось: отчаянная голова, пожалуй, на все способен этот человек...
      Как же случилось, что бравый есаул стал вдруг "иноком Игнатием"? Само это звание для тех, кто знавал Козыревского, было и странным и смешным. Где-то в одиночной монашеской келье, скучный, с тоненькой свечкой наедине, сидел он теперь без сабли, без трубки, без табака, сидел над тоскливой церковной книгой.
      Книга сообщала: "Инок наречется, понеже един беседует к богу день и нощь".
      Козыревский устало почесывал затылок, тяжело вздыхая и с нетерпением поглядывал на узенькое окошко, где в виде четырех крестов чернела прочная железная решетка. Иногда он спрашивал у самого себя: монастырь это или тюрьма? Ежели тюрьма, - пусть так бы ему и сказали. А если монастырь, то неужели нельзя сделать здесь жизнь повеселей?
      Какой разговор с богом может быть у казака, привыкшего к вольной жизни, к дальним походам с опасностями на каждом шагу! Пускай уж беседуют сколько хотят настоящие монахи. Им нравится такая скучная жизнь: безделье от завтрака до обеда, от обеда до ужина... Только бы выйти Козыревскому из кельи, да спуститься на берег, да поднять над судном парус, а там - и трава не расти!
      Но монахи смотрят за ним неусыпно и еще справляются с ядовитым участием:
      - Как братец Игнатий почивал?..
      - На этот счет не беспокойтесь, - отвечал им Козыревский. - Спал, как тюлень.
      - А братец молился сегодня перед обедом?..
      - Ровно сто поклонов. Ни больше, ни меньше. Что? Не верите?! Да чтоб я околел!
      - Какие греховные речи ведет братец Игнатий! - сокрушенно вздыхали монахи. - Разве можно божиться? Ведь это грех!..
      "Братец Игнатий" недобро хмурил брови и отходил в сторону или молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь, скитания, борьба...
      Он выходил на моления, будто на работу, - отработал положенное и отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за отдых без табака?
      Бесконечно долгими зимними ночами, когда лютая пурга хохотала и плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о бегстве из монастыря.
      Иногда в келью неслышно входил настоятель, хитрый, каверзный старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском. Он видел инока в одной и той же позе, неподвижно склоненного над книгой.
      - Братец Игнатий беседует с богом? - то ли ласково, то ли с издевкой спрашивал настоятель. Тонкие синие губы его еле приметно усмехались.
      Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:
      - Так точно! - отвечал он четко. - Велено было беседовать...
      Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:
      - А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает? Вот уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец...
      - А чтоб лучше запомнить, как он там, инок этот самый, наречется, уверенно говорил Козыревский, пытаясь изобразить смирение на лице.
      - Грешен, братец Игнатий, очень грешен! Надобно больше тебе молиться, нудно и однотонно гнусавил старичок. - Триста земных поклонов сегодня, братец... не много ли?
      - Да уж ладно, - равнодушно соглашался Козыревский. - Как-нибудь отмахаю и триста... Дела-то другого все равно нет.
      Настоятель неслышно уходил из кельи, и Козыревский снова возвращался к своей думе. В эти долгие недели и месяцы одиночества вся прежняя, беспокойная, скитальческая жизнь как будто проходила перед его глазами...
      ... В 1701 году, когда Ивану Козыревскому едва исполнился двадцать один год, якутский воевода Траурнихт отправил его вместе с отцом на Камчатку. Воевода не спрашивал согласия. Он только небрежно кивнул старшему Козыревскому:
      - Ты помнишь, как сюда попал?
      - Мой отец был пленный поляк, - ответил Петр Козыревский.
      - Твой отец воевал против русского царя Алексея Михайловича, - напомнил немец-воевода. - Ты стал казаком, и это большая честь. Теперь и ты, и твой сын должны показать, насколько достойны вы этой чести. На Камчатке непокорствуют племена. Ступайте туда с казаками и приведите их в подданство России...
      В жестоком неравном бою с воинственным племенем олюторцев старший Козыревский был убит. Сын отнес его на высокий холм, снежной вершиной поднимавшийся над океаном, сам вырыл могилу и похоронил отца. Над замшелым камнем, положенным в изголовье, поклялся он сражаться, пока не сложат оружие непокорные племена.
      Но не знал Козыревский, откуда грозила ему наибольшая беда... А беда все время была рядом, ходила с ним в далекие походы, делила корку хлеба, соль, порох и табак, притворялась верным другом. Был это Данила Анциферов, человек смелый, волевой и решительный. Даже казаки из его отряда, люди не особенно ценившие жизнь, называли Данилу "лихой головушкой" и "отпетым".
      Козыревский почитал отвагу выше всех других добродетелей или заслуг. Поэтому и стали они друзьями. А когда служилые люди сначала вполголоса, исподволь, а потом все громче и наконец совсем открыто стали роптать на Атласова, что-де забрал он всю присланную из Якутска подарочную казну и что ведет он втайне какие-то переговоры с камчадальскими вожаками, Анциферов оказался главным подстрекателем к бунту.
      Козыревский понимал, что Атласов имел все права вести переговоры с камчадальскими князьками. Путь казаков от севера до юга Камчатки был пройден в тяжелых битвах с туземными племенами. Слишком много потерял Атласов воинов на трудном этом пути. Он не упускал ни малейшей возможности мирно договориться с племенами. И в этих его переговорах Анциферов заподозрил предательство.
      Такое жестокое и несправедливое подозрение Атласов мог бы развеять тремя-четырьмя словами, однако он считал унизительным для себя объясняться с бунтовщиком Анциферовым.
      Обстановка в Верхне-Камчатском остроге, где находился Атласов, накалялась с каждым днем. Атласов же оставался спокойным. Он даже смеялся Анциферову в лицо,
      - Погоди, Данилушка, погоди... Скоро придет подмога мне из Якутска, и я тебя вздерну, мил друг, на дыбу.
      Анциферов знал, что суровый Атласов напрасно не станет бросаться словами. Он решил действовать. Но кто же будет его верным помощником в этих делах? Анциферов спросил у Козыревского:
      - Ты слышал, Иван, приказчикову похвальбу? И мне, и тебе грозит он дыбой.
      - И мне? - удивился Козыревский. - Это за верную службу я за то, что отца я потерял? Нет, быстро сокол летит, а пуля еще быстрее!..
      В тот день десять служилых людей с пищалями и пиками на изготовку вошли в дом Атласова и вывели приказчика на крыльцо.
      - В тюрьму! - скомандовал Анциферов.
      Долгим, холодным и пристальным взглядом Атласов глянул ему в глаза:
      - Умереть тебе в мучениях и в позоре, - сказал он. - Слово мое сбудется. Все вы, казаки, свидетели...
      Анциферов засмеялся:
      - Кто первый из нас умрет - это мы скоро увидим. А пока ступай под стражу, арестант!
      Наверное, среди взбунтовавшихся казаков все же были у Атласова верные друзья. Темной ночью бежал он из тюрьмы и вскоре появился в Нижне-Камчатском остроге.
      Анциферов был и взбешен и напуган.
      Я говорил вам: убить его - и челу конец. Теперь-то он обязательно помстится!
      - А если за Атласова помстится другой приказчик? - спросил кто-то из казаков.
      - Убить и того.
      - А если третий?
      - И третьего...
      У Данилы Анциферова были свои обширные планы. Он знал, что теперь уж ему несдобровать. Одно только слово - бунтовщик - было приговором к смерти. Но ведь Камчатка - огромный, необжитый край. Мало ли в этом краю глухих, медвежьих углов, где можно укрыться на долгие годы?
      Атласов не слышал казачьего приговора. Его зарезали спящим. Другой приказчик - Осип Липин - тоже был зарезан, третьего - Петра Чирикова схватили, заковали в кандалы и утопили в море.
      Так Данила Анциферов, ставший кровавым злодеем, навсегда отрезал себе и своим сообщникам дорогу к возвращению на Русь.
      Избранный атаманом, Анциферов приказал поднять у ворот острога знамя и разослать посыльных в другие селения созывать казаков в свой отряд. Он был уверен, что теперь под его предводительство станут все камчатские казаки. Но ошибся. Пришли только отдельные служилые, недовольные своими командирами.
      Все же отряд, насчитывавший вначале четыре десятка казаков, вырос до 75 человек. Может быть, из страха перед мятежниками, а может и за немалое даяние среди них очутился архимандрит Мартиан. Щедро служил он молебны, кропил священной водою атамана и есаулов, желал им всяческих побед.
      А "победы", которые тем временем совершал Анциферов, были уж и совсем недостойны. В селении Тигиль он захватил имущество Атласова и разделил его меж казаками. Захватил продукты, снасти и паруса, что были приготовлены для служилых, собиравшихся в путь по морю.
      Лишь одно удивляло и смущало атамана: в его отряде не было ни малейшего воодушевления. Люди получали большие подарки, каждый казак теперь имел и соболий мех, и бобров, и красных лисиц, но не было заметно, чтобы кто-либо радовался этому богатству. Молчалив и мрачен был есаул Козыревский, - не приносил ему отрады новый, есаульский чин. Когда собирался казачий "круг" (совещание), старался он держаться в сторонке и только все время чадил крепкой махрой.
      - Э, да вы и совсем приуныли, соколы! - журил казаков атаман. - Или якутского воеводы убоялись? Или опять вам нужен железный приказчик, чтоб кнутом по голым спинам стегал?
      - Что мы делаем тут, на Камчатке? - неожиданно спросил его Козыревский.
      - Как что делаем? - удивился Анциферов. - Живем!..
      - А служба какая наша? Или мы беглые, клейменные, родину позабывшие навек?..
      Атаман растерялся. Казаки молчали. И в их молчании Анциферов уловил недоброе. В том, что эти люди покрыли себя позором преступлений, он был виноват. Однако чего хотел этот беспокойный есаул Козыревский? Уж не вздумал ли он свергнуть Анциферова и стать атаманом?
      Положив руку на рукоять сабли, Данило сказал с угрозой:
      - Тот, кто страшится клейма, нам не товарищ...
      Козыревский решительно встал.
      - Мы все этого страшимся, атаман... Это - позор перед Россией, позор на всю жизнь и даже на все наше поколение. Кто же мы, разбойники ночные или служилые люди? Разбойником никто из нас не хочет быть. Верно, с приказчиками жестоко мы рассчитались, а разве загладили свою вину?.. Слышал я, на Большой реке камчадалы восстали и побили всех русских служилых. Вот, атаман, выбор: либо отсиживаться в остроге, пока не удастся еще кого-нибудь пограбить, либо пойти с боем на Большую реку. Много их там, говорят, восстало: войска наберется несколько сот. Но если погибнем мы все, до единого человека, - в бою почетная казаку смерть. А если победим и останемся живы, - и Якутск и Москва простят нам прошлое... Верно ли говорю я, атаман?
      Анциферов не успел ответить. Казаки повскакивали с мест, горница наполнилась гулом и криком, каждый тряс руку Козыревскому, а другие уже обнимали его и благодарили, - он нашел счастливое решение их судьбы...
      Ничего другого не оставалось атаману, как согласиться.
      - Верно, - сказал Анциферов. - Значит, в поход!..
      Большерецкий острог, в котором засели камчадалы, был взят решительным и смелым штурмом, и даже атаман удивился теперь отваге служилых, - шли они на ратный подвиг, презирая смерть.
      Заняв полуразрушенный острожек, казаки принялись восстанавливать ограду и дома. Примечая, как повеселели служилые, Анциферов сказал есаулу:
      - Спасибо, друг Иван, умный ты дал совет. Но неужели ты веришь, чтобы в Якутске или в Москве за все содеянное нас простили?..
      - Уж это как заслужим... - ответил Козыревский. - Ежели сможем мы добрыми делами черные дела покрыть, - думаю, простят...
      Вскоре несколько сот камчадальских и курильских воинов осадили острог. Они настолько были уверены в легкой победе, что многие взяли с собой даже ремни, чтобы вести пленников.
      Но казаки помнили слово Козыревского: за доброе дело - Москва простит. Группа служилых осторожно, будто нерешительно, вышла из острожка. Воины-камчадалы тотчас же бросились в бой. Казаки встретили их залпом из пищалей. Этот залп и послужил сигналом для тех, что ждали за стеной острога. Широко распахнулись ворота, и весь лихой отряд двинулся в ответную атаку. Козыревский с неразлучной трубкой в зубах, с обнаженной, сверкающей саблей шел впереди. Видели его в самой гуще боя, там, где казаки сражались один против десяти, где не было места для взмаха копьем и воины руками рвали недругов...
      С утра и до позднего вечера длился этот неравный бой. Под натиском казаков дрогнули и отхлынули камчадалы, а потом, осмотревшись, увидели, что их вожак бежал. Тогда уцелевшие бросились в лес, в глухие ущелья и в дальние горы.
      С этого памятного дня прежняя, лихая веселость возвратилась к есаулу Козыревскому, будто сразу и навсегда позабыл он и о гибели трех приказчиков, и об учиненных грабежах.
      - Весть о делах наших славных, - посмеиваясь, говорил он Анциферову, каленой стрелою в Москву долетит.
      - Думается мне, Иван, что ныне уже есть о чем в Москву написать? озабоченно спрашивал Анциферов.
      Но теперь Козыревский не торопился.
      - Челобитную составить - дело простое. Но ежели завтра случатся еще большие дела? Что же, снова марать бумагу? Нет, надобно подождать, атаман, мало нам одного только помилования...
      - Ты, может, и награду еще ждешь?
      - А почему бы и нет? - уверенно говорил есаул. - Большие дела наши те, что сделаны, и те, что еще будут, - в один крепкий узел надобно стянуть: смотри-ка, мол, Москва, - дети твои опальные верность матери-родине хранят и недаром на самый край света ходят...
      - Пожалует тебя воевода петлей да перекладиной! - сумрачно заключил Анциферов.
      А Козыревский беззаботно смеялся:
      - И с петлей на шее буду знать, что жизнь не напрасно прожил!.. - И уже серьезно советовал: - Приказывай готовить лодки, шить паруса, порохом да провизией запасаться. Новые земли на юге разведаем и к русской державе их обратим!..
      Еще в 1710 году у Шипунского мыса разбилось японское судно - буса, на которой оказались японские рыбаки. Козыревский видел их, знаками объяснялся с ними, и те подтвердили, что к югу от Камчатки в море лежит много островов.
      Анциферов и сам давно уже подумывал о тех неизвестных островах, что чуть виднеются с мыса Лопатки. Уйти с дружиной на эти острова, поселиться там... Зверя морского, рыбы и птицы в тех краях вдоволь, может и земля окажется благодатной и строительный лес найдется...
      Поделился атаман своими сокровенными думами с есаулом. Но Козыревский только посмеялся:
      - Что же ты, добровольную ссылку предлагаешь? Уехал на остров и живи там, как в лесной трущобе медведь... А не лучше ли возвратиться назад, став богаче Атласова, Липина и Чирикова, вместе взятых? Пускай попробует тогда кто-нибудь сказать, что покусился ты на богатство приказчиков! Очень нужны тебе их пожитки, когда у самого золота, может, полный мешок!
      Знал есаул слабую струнку атамана. Знал он, чем и казаков завлечь, одному обещал десяток бобров, другому повышение в чине, третьему пай из добычи.
      - Дело, - сказал Анциферов. - Собирайтесь, служилые, в дорогу!
      Не доводилось еще видеть атаману, чтобы так горела работа в привыкших только к оружию казачьих руках. Дружно звенели топоры, певуче перекликались пилы. Не по дням, по часам вырастали остовы вместительных лодок, и сразу же одевались они обшивкой, и уже шипела и пенилась в пазах смола. Другие кроили и штопали паруса, готовили мачты и реи, сносили на берег реки оружие, порох, запасы провизии...
      В августе 1711 года тяжелые, медленные в ходу лодки подошли к Курильской земле - южной оконечности Камчатки. На юге в ясном просторе океана отчетливо вырисовывались остроконечные вершины гор. К этим далеким вершинам и повели казаки свои суда.
      К вечеру они достигли первого острова и стали в устье реки Кудтугана. Берег был скалист, безлюден, сумрачен и молчалив, только стаи птиц кружились над утесами да любопытные нерпы поминутно высовывали головы из воды.
      Но остров был обитаем. Близко от устья на зеленой поляне служилые увидели следы костров. Дожди еще не размыли золу, - как видно, совсем недавно здесь стояло кочевье. Утром лодки двинулись в обход острова, и вскоре на отлогом откосе горы казаки приметили деревянные хижины курилов.
      Взятый Анциферовым с Камчатки переводчик-курил легко объяснился с жителями острова. Первым делом жителям сказали о том, что они должны платить русскому царю ясак.
      Однако взять большой ясак казакам не удалось. Оказалось, что "на том их острову соболей и лисиц не живет и бобрового промыслу не бывает..."
      Анциферов быт даже разочарован. Зато Козыревский ликовал и нисколько не заботился об ясаке. С курилами у него сразу же завязалась дружба. И сколько ни прислушивался Анциферов к вопросам, которыми так и сыпал есаул, - не уловил он в них даже намека на поживу. Козыревский подробно расспрашивал об острове, о речках его, заливах и мысах, о зимних погодах в этом краю, о рыбном промысле, об охоте, а потом стал допытываться о японцах и их земле и все ответы занес на бумагу.
      - Не удивляйся, атаман, что столько бумаги я извел, - заметил он Анциферову. - Может, эта бумага любого ясака будет дороже. Новые земли открыли мы для отечества.
      На другой день с тремя курилами и с неразлучным свертком бумаги Козыревский ушел вглубь острова, и сколько ни искали его казаки меж черных скал, в зарослях ольхи и березняка, меж прибрежных утесов - все было безрезультатно.
      Анциферов поднял все племя и всю свою дружину, и люди отправились на поиски. Они не увидели Козыревского, они его услышали. Он сидел на самой вершине огромной скалы с развернутым листом на коленях и пел... Там, на скале, облюбовал он местечко, с которого и снял до малейшей подробности план острова.
      На юге за проливом виднелись еще острова.
      Крепко досталось есаулу от гневного атамана, но Козыревский был весел и доволен.
      - Самое главное сделано, атаман! Вот он, наш остров! Теперь и в челобитной можем писать: принимай, матушка-Москва, новые земли под высокую руку!..
      Так в 1711 году русские люди открыли Курильские острова и побывали на первом из них.
      Возвращаясь к мысу Лопатка, Козыревский уже строил планы нового похода. Курилы сказали ему, что если плыть на юг вдоль островной гряды, то где-то за шестнадцатым островом или немного дальше можно увидеть обширную японскую землю. Пробраться в эту землю и завести с японцами торг - вот о чем мечтал теперь Козыревский. Однако сам, без атамана, он не мог осуществить эти смелые планы. А как увлечь Анциферова? Ясаком, собранным на острове, атаман не был доволен.
      - У себя, на Камчатке, мы больше собрали бы за этот срок, - ворчал он в дороге, морщась от соленых брызг. - А риску-то, риску на море сколько!
      По возвращении в острог казаки всем отрядом приступили к составлению челобитной. Каждое слово и каждую фразу выверяли они десятки раз, спорили до хрипоты, требовали от есаула читать все сначала.
      Челобитная рассказывала о славных делах дружины, о разгроме камчадальского войска, о походе на Курильские острова.
      Козыревский приложил к челобитной карту открытых земель. В скором времени это донесение стало в Москве одной из важнейших новостей.
      А между тем на Камчатку прибыл вновь назначенный приказчик - казачий десятник Василий Щепеткой. По пути он собрал ясак в Верхне-Камчатском и Нижне-Камчатском острогах, а теперь ждал посыльных с казной из Большерецка. В Большерецке уже долгое время распоряжался всем Данила Анциферов. Ему-то и передал Щепеткой наказ явиться с ясаком.
      Атаман не всем доверял в своей дружине. Он отобрал три десятка казаков и, выйдя с ними подальше от острога, сказал:
      - Дело понятное, служилые, новый приказчик приготовил для нас ловушку. Приходите, мол, ко мне в Нижне-Камчатск, любо-мирно побеседуем, чайком вас угощу! А только мы ступим за ворота - каждый свою голову береги...
      - Что будем делать, атаман? - спросили казаки.
      - Убить Щепеткого - и делу конец! - решил Анциферов. - Не будем же мы ждать, пока он в цепи нас закует.
      - Неловко получается, атаман, Щепеткой - государев человек...
      Анциферов криво усмехнулся:
      - А разве Атласов не был государев?..
      Казаки притихли. За последние дни у них окрепла надежда на счастливый исход прежних, преступных дел. Двумя победами над камчадальским войском и открытием островов, быть может, искупили они вину. Но атаман снова звал на черное дело. Кто посмел бы ослушаться атамана?
      Анциферов, однако, не приказывал. Он разговаривал тише обычного и сам словно спрашивал совета.
      - Как же мне быть-то с вами, славные, верные воины? Жаль отдавать вас Щепеткому. Жесток, говорят, он - пытать и мучить станет без разбору... За себя-то я не страшусь, - кругом широкий край, и волюшка мне еще не надоела. За вас болею, бедные, - тяжелая ваша судьба...
      - Мы с тобою останемся, атаман, - нам тоже воля не надоела!.. - шумели казаки. - А ежели надо убрать Щепеткого, - уберем!..
      - Умное слово приятно слышать, - ответил Анциферов. - Пока еще отписки в Якутск дойдут да пока новый приказчик явится, может и год и два минет?.. Два года поживем - и то наше!
      В Нижне-Камчатский острог они решили явиться с ясашной казной. Это рассеет всякие подозрения у Щепеткого. Пока он будет любоваться мехами лисицы и бобра, сам Анциферов или кто другой из его людей должен улучить минуту и без шума ножом уложить приказчика на месте... Тогда и те казаки, что в остроге, примкнут к Анциферову. Тогда он станет атаманом всей Камчатки и сам будет издавать законы.
      Об одном жалел атаман в этом походе - о том, что не было с ним Козыревского. В тот самый день, когда казаки стали собираться в дорогу, есаул заболел. Впрочем, Анциферов и так был уверен в быстрой победе. Не первый приказчик стоял на его пути. И заранее радовался атаман близкой большой добыче.
      Но случилось не так, как рассчитывал Анциферов. Щепеткой, вопреки его ожиданиям, не прикоснулся к мехам, сидел в сторонке и разговаривал со своими служилыми. Два казака равнодушно, без всякого удивления или одобрения, сосчитывали меха. И пока вели они счет, вооруженные люди Щепеткого ни на минуту не отходили от своего командира.
      Анциферов понял: приказчик почуял недоброе и заранее предупредил своих казаков. В смешное и обидное положение поставил себя атаман: отдал богатейшую казну, а теперь должен был вернуться к своим с пустыми руками! Посмеется над ним Козыревский, посмеются и другие казаки: хитер атаман, да нашлись еще хитрее!
      И решил Анциферов действовать напрямую.
      - Дельце тайное есть у меня, любезный Василий Севастьянович, - сказал он, озабоченно поглядывая по сторонам, - государственной важности. Надо бы с глазу на глаз потолковать...
      - А кто нас услышит? - удивился Щепеткой. - Служилые? У меня от них секретов нет. Говори. Они - тоже государевы люди.
      - Неловко это, Севастьянович, выходит... Пройдем-ка в твою горницу, поговорим.
      - Что за тайна?.. Говори здесь.
      Служилые Щепеткого уже сомкнулись вокруг него тесным полукругом. И атаман понял, что не успеет он ступить даже шагу, как будет сражен насмерть.
      - Ну, ежели нынче ты не расположен, - сказал Анциферов, изо всех сил стараясь улыбнуться, - поговорим в другой раз...
      Спокойные глаза приказчика, показалось Даниле, смеялись.
      - Пожалуй, - согласился Щепеткой. - Да только в другой раз побольше ясака привози. Следовало бы тебе пойти на реки Колпакову и Воровскую, потом к авачинцам завернуть, - опять они не хотят ясак платить.
      - Ты доверяешь мне такое дело? - удивился атаман.
      - А почему бы не доверить? - с чуть уловимой улыбкой спросил Щепеткой. - Вот нынче богатую казну ты сдал. Будем надеяться, что и в другой раз не подведешь. Я не судья тебе, судьи еще приедут. Я как служилый человек с тобой говорю.
      Крепко задел он этими словами атамана, в самоё сердце уязвил, но придраться Анциферов не мог: Щепеткой оказывал ему доверие.
      Раздраженный до крайности, Анциферов покинул острог. Когда он выехал со спутниками за ворота, караульный со сторожевой вышки вслед им крикнул:
      - Эх и попировали, голубчики, да горек, видно, мед!
      Никто из казаков не оглянулся. Анциферов хмурил брови и скрипел зубами.
      Лютая злоба вдруг охватила атамана. Козыревский - вот кто во всем виноват.
      Ну, рассчитается же он теперь с есаулом!
      Но прежде необходимо было покончить с неугомонными авачинцами.
      ...Группа авачинских воинов встретила Анциферова еще на дороге, всячески выражая свою радость. Ему подносили шкуры бобров, звали его в селение, а здесь сам старшинка широко распахнул двери прочного обширного балагана.
      - Дорогому гостю - честь и слава! Мы не подчинились Щепеткому, но мы подчиняемся Анциферову, потому что знаем: это самый смелый человек на всей Камчатке!
      Польщенные такой почетной встречей, атаман и несколько верных ему казаков вошли в балаган. Из предосторожности Анциферов сразу же потребовал заложников. В балаган вошло шестеро пожилых камчадалов.
      - Смотри; атаман, - сказал старший из них, - тебя ждут лучшие угощения, а завтра мы дадим тебе все, что имеем: много мехов бобра, и соболя, и чернобурой лисицы... Угощайся, атаман!..
      Ночью Анциферова разбудил какой-то шум. Вскочив, он увидел, как снизу, из-под земли, закрывая выход, поднялся прочный дубовый заслон...
      Атаман бросился к заслону и ударил в него кулаком, но толстые брусья даже не покачнулись.
      - Огонь! - закричали вдруг заложники.
      Лишь теперь Анциферов понял, что эти шестеро камчадалов решили погибнуть в огне, лишь бы погубить его, ненавистного атамана. Он угрожал, плакал, просился. Но все было напрасно. Вскоре пламя заметалось над их головами.
      Может быть, в последние свои минуты вспомнил непутевый атаман пророческие слова Атласова: "Умереть тебе в мучениях и в позоре..."
      Казаки не спасали своего предводителя. Им и самим едва удалось выбраться из селения, где каждая юрта сыпала стрелами и каждый пригорок рушился глыбами камней.
      Узнав о гибели атамана, Козыревский, казалось, не был ни удивлен, ни опечален.
      - Это, - молвил равнодушно, - может единственный добрый поступок Данилы Анциферова. И судьям облегчение дал и палачу...
      Однако и самого Козыревского ждала расплата.
      Новый приказчик, приехавший вскоре на смену Щепеткому, долго допрашивал его, грозился кнутами и петлей; наконец наложил огромный штраф и приказал... Вот уже не ждал такого приказа, даже мечтать о подобном не мог беспокойный есаул! Приказчик повелел ему немедля собираться в дорогу для дальнейшего проведывания Курильских островов!
      Было это веление для Козыревского не наказанием, - наградой. Опять увидит он бескрайнюю даль океана, чаек над вспененной волной, таинственные земли, где никто из его соотечественников еще не бывал!
      В 1712 году начальник отряда казаков Иван Козыревский снова собрал сведения о Курильских островах во время похода на юг Камчатки. В следующем году с дружиной в 66 человек он достигает второго острова Курильской гряды, составляет чертежи открытых земель, узнает, что японцы добывают на одном из островов какую-то руду. Из опроса встреченных японцев Козыревскому удается уточнить расстояние до японских берегов и начертить приблизительную карту юга Камчатки, Курильских островов и Японии, а также описать Курильские острова и Японию. Почти год Козыревский был сам приказчиком на Камчатке. Он расширил и укрепил старые остроги, построил новые.
      Летом 1715 года на Камчатку прибыл новоназначенный приказчик Петриловский.
      Козыревский изложил ему свои планы новых походов, которые должны были привести к открытию пути в Японию...
      Петриловский внимательно выслушал есаула.
      - Хорошие планы, Иван Петрович, и, вижу, отваги для походов тебе не занимать...
      - Надо построить больших размеров лодки, - объяснил Козыревский. Мачты повыше да пошире паруса. За месяц, а может и того менее, в Японию долечу!
      - Неужто долетишь?
      - Достоверно свидетельствую перед начальством...
      Неожиданно Петриловский тихо и хрипло засмеялся, щуря маленькие хитрые глаза:
      - А не шибко ли разлетелся ты, сокол?.. Не пора ли крылышки тебе укоротить?
      - Это за что же, начальник? - изумленно спросил Козыревский. - Уж не за то ли, что новые проведал я острова да такую богатую казну собрал?..
      - Ежели был бы ты с пустыми руками, - висеть бы тебе на осине, арестант! Или ты думаешь, что старое позабыто? Или мы не ведаем, что ты атамана Анциферова первый был дружок? Ступай-ка в тюрьму и насчет доли своей ясашной позабудь.
      Теперь Козыревский догадался, откуда у Петриловского эта лють: приказчик решил ограбить его и сжить со света, чтобы не было ни жалоб, ни упреков...
      Свирепые тюремщики держали заключенного на воде и хлебе, за каждую малую провинность - будь то непокорное слово или взгляд - нещадно били батогами...
      Тайно передал Козыревский челобитную в Москву, но попала она в руки Петриловскому. Приказчик сам явился в тюрьму, велел построить виселицу и вызвал священника.
      Седенький попик шепнул заключенному еле слышно:
      - Покайся, Иван, что тебе стоит?.. Покайся и скажи, что хочешь идти в монастырь. Ведь Петриловский решился на крайность. Повесит он тебя, обязательно повесит!.. А если скажешь, что в монахи пострижешься, тут уж и я силу для защиты имею.
      ...Так бравый есаул Козыревский, открыватель Курильских островов, после молитвы перед виселицей очутился в заштатном монастыре, получив новое звание: инок Игнатий... А вскоре монахи дали ему вполне заслуженную кличку "беспокойный".
      Дальнейшая жизнь Козыревского полна злоключений. Ему все же удалось бежать из монастыря. Вырвавшись на свободу, решил он отправиться прямо в Москву. Но в Якутске беглеца заточили в Покровский монастырь. Из Покровского его перевели в Спасский. И опять бежал Козыревский, и опять был пойман. В наказание положил несколько сот поклонов и... снова бежал.
      ...С интересом разглядывал якутский воевода явившегося к нему беглеца.
      - Да неужели ты и есть тот самый Козыревский, что открыл и описал Курильские острова?..
      - Он самый, ваше благородие! - отвечал Козыревский.
      Воеводе приглянулся этот бывалый грамотный человек, и он оставил его при себе.
      Но и эта жизнь показалась "иноку Игнатию" скучной. Отпросился он у воеводы и на судне "Эверс" ушел с экспедицией вниз по Лене.
      Вскоре Козыревский таки пробрался в Москву. Здесь он и дал подробные показания о Камчатке, Курильских островах и Японии.
      Какой-то важный сановник возразил бывалому человеку:
      - Замечу вам, милейший, что Япония соединяется с Америкой! Вы говорите, она расположена на островах? Но я ведь точно знаю, что Япония и Америка это одно и то же!
      Козыревсккй глянул на него через плечо и молвил с усмешкой:
      - Не меня, вашество, тебе учить!
      Сановник ахнул... В тот же день "беспокойный инок" снова был отправлен в монастырь.
      Неизвестно, где, когда и в каких монастырских дебрях оборвалась жизнь открывателя. Быть может, снова бежал он от монашеских ряс и умер где-нибудь безвестным бродягой, быть может, нашел товарищей среди "гулящих людей", что шли на восток, в новые земли, ломая все преграды на своем пути.
      Трудно поверить, чтобы Козыревский закончил свои дни в монастыре. Слишком любил он жизнь, свободу и борьбу...
      Память о славном землепроходце сохранилась до наших дней.
      Именем Козыревского названы мыс и гора на Курильских островах. На Камчатке есть хребет Козыревский. Селение, раскинувшееся на берегу реки Камчатки, также называется Козыревским.
      Когда-то в этих местах жил и совершал свои отважные походы "беспокойный инок", вольный, лихой есаул...
      КОМАНДОРЫ В ПУТИ
      Капитан-командор Витус Беринг умирал, зарытый по плечи в землю.
      Только два или три часа назад русобородый русский матрос исполнил последнюю волю капитана. Собрав все свои силы, шатаясь и падая, едва поднимая лопату, он засыпал Беринга землей. Это была трудная работа. Лопата поминутно выпадала из рук моряка, ноги его подгибались, тяжелые капли пота катились по бледному сосредоточенному лицу. Минутами Берингу казалось, что это знакомое лицо уже лишилось признаков жизни, что лишь последним усилием воли, стремясь облегчить страдания своего командира, матрос отгоняет, отбрасывает смерть...
      Тронутый этой заботой, Беринг сказал:
      - Спасибо, друг... Теперь мне будет спокойнее и теплее...
      Моряк не расслышал этой благодарности командира. Уронив лопату, он отполз в угол землянки и лег там, бессильно раскинув руки. Беринг долго всматривался сквозь полумрак в бледное, словно светившееся лицо матроса, пока не понял, что тот уже мертв.
      Это был третий человек из команды пакетбота "Св. Петр", умерший в течение дня. Из оставшихся в живых только трое могли кое-как ходить. От них зависела судьба всех остальных...
      Молча слушая заунывный свист ветра, капитан-командор долго думал горькую, мучительную думу.
      Еще недавно эти люди смеялись, и радость светилась в их глазах. Холмы и скалы, что обозначились на горизонте, они приняли за берег Камчатки. Многие уже называли знакомые сопки, заливы, бухты. А Беринг знал, что они ошиблись, что впереди - неизвестная земля. Но он никому не сказал об этом ни слова...
      Потом на ближайший холм поднялся разведчик. Он увидел вокруг малого острова свинцовую океанскую даль...
      Тогда кто-то из моряков спросил у капитана:
      - Это... значит?..
      Беринг пожал плечами и отвернулся:
      - Да, это - конец...
      Его удивило спокойствие, с каким моряки выслушали суровое признание. В какой уже раз с восхищением подумал он о железной выдержке этих простых русских людей, поистине не ведавших ни отчаяния, ни страха. Матрос, ходивший в разведку, сказал:
      - На острове, сколько я ни вглядывался, нет даже малого деревца. Высокая трава растет в межгорьях, да только из травы не построить нам корабля...
      Красноярский казак Савва Стародубцев, человек, не ведавший ни уныния, ни печали, оборвал разведчика насмешкой.
      - Это как же понимать-то тебя, любезный? Может, и посылали мы тебя с расчетом, чтобы ты заупокойную принес? Не палуба все же, - земля у нас под ногами. И на ней есть травы, - вот уже лекарство от цинги. И снег имеется, вот уже и вода, по какой в океане мы истомились. А может и рыба у берега найдется, - должна найтись! Я видел, тут вот прямо под скалой морской бобер играет, - это и мясо, и мех, и жир. Не про погибель нам думать надобно, моряки. Умереть - дело не хитрое, это всегда успеется. А выстоять, выжить на этих каменьях у самой пучины да на яростном ветру, - тут и смекалка, и силенка, и железо в характере необходимы...
      Железо в характере необходимо! Эти слова простого русского моряка не выходили из головы капитана. Сколько помнил себя Витус Беринг, ему именно того "железа" и не хватало.
      Долгими бессонными ночами, когда леденящий северный ветер прогонял тяжелое забытье, умирающий командор вспоминал год за годом всю трудную, скитальческую свою жизнь, - и тихий отцовский домик в приморском датском городе, и пристань, где он впервые увидел морские корабли, и то, как испытывал он зависть к беспечным и веселым морякам, уходившим в далекие южные страны.
      Беринг с детства увлекался морем.
      Капитан-голландец принял его в матросы. Ощупал мускулы, крепко встряхнул за плечо и, отвернувшись, процедил сквозь зубы:
      - На палубу... Марш...
      Возвратясь из Ост-Индии в Амстердам, Беринг, уже опытный матрос, узнал, что из Петербурга прибыл важный сановник вербовать моряков в российский флот. Он обещал заманчиво высокое жалованье, повышения в чинах, и Беринг, не колеблясь, согласился служить в России. В 1705 году он уже был капитаном грузовой шхуны в Петербурге, через год получил чин лейтенанта, а еще через четыре года - чин капитана-поручика. Русские флотские офицеры дали ему новое имя и отчество - Иван Иванович. Приятелям он говорил, что теперь уже окончательно стал русским. О возвращении в Данию Беринг и не думал. Во время войны со Швецией он сражался под знаменами России, на кораблях и в Петербурге у него было много друзей, великая северная столица стала ему более близкой и родной, чем маленький датский Хорсенсе.
      Но когда война против шведов была победоносно завершена и многие офицеры флота получили высокие чины, Беринга ожидало большое огорчение: он был оставлен в прежнем чине капитана 2-го ранга. О нем говорили, как об исполнительном офицере, который всегда пунктуально выполнял предписанное в приказах. Казалось бы, разве этого мало? Но петровская военная школа требовала от каждого солдата, матроса и, тем более, офицера проявления находчивости и инициативы. А за Берингом не числилось ни смелых самостоятельно принятых решений, ни героических подвигов. Буква приказа была преградой, которую он не решался преступить. Слишком мешала Берингу в военных делах эта подчеркнутая осторожность.
      Огорченный моряк решил уйти в отставку. В Адмиралтейств-коллегий его не упрашивали. Берингу разрешалось возвратиться на родину. Так просто, легко и быстро все это произошло, - минуло лишь две недели, и он уже получил паспорт. Но теперь, когда дорога в Данию была для него открыта, Беринг испытывал такое чувство, будто в России он оставлял самое дорогое, с чем так сроднился, чем жил...
      Почти ежедневно корабли уходили в свинцовую даль Балтики, направляясь в Копенгаген, а Беринг оставался на причале. Только взбежать бы по сходням, закрыться в каюте, и не заметишь минуты, как, дрогнув, поплывут берега. Но труден этот шаг, слишком труден! Хочется еще раз пройти по Невскому, постоять над могучим разливом Невы, увидеть стройные паруса знакомых кораблей...
      Закончился март, промелькнули волшебные белые ночи, неприметно промчалось парное, в дымке восходов и закатов петербургское лето. Уже августовский ветер уверенно наполнял паруса кораблей, когда Беринга вызвал генерал-адмирал Апраксин.
      В его жизни это было огромным событием. Президент Адмиралтейств-коллегий, один из ближайших помощников Петра, человек всесильный в российском флоте, вдруг милостиво приглашал к себе почти безвестного, к тому же ушедшего в отставку капитана 2-го ранга!..
      Генерал-адмирал ласково принял Беринга и предложил ему принять командование над шестидесятипушечным "Марльбургом".
      Одновременно Беринга повышали в чине. Теперь он стал капитаном 1-го ранга.
      Однако военная служба Беринга продолжалась недолго. Уже в начале следующего, 1725 года ему вручили собственноручно написанную Петром инструкцию и указ о назначении его начальником большой экспедиции. Капитану предписывалось отправиться на Камчатку, построить один или два корабли и следовать вдоль берегов на север...
      Это было время, когда географические открытия русских служилых людей, моряков и землепроходцев уже стали известны всему миру, когда заложенный Петром русский военно-морской флот выходил в дальние моря и океаны. Особенно замечательные географические открытия и исследования были совершены на северо-востоке России. Еще в 1639 году Иван Москвитин достиг Охотского побережья. Во время похода 1643-1646 годов Василий Поярков прошел по Амуру в Охотское море и, плывя вдоль берега, высадился в устье реки Ульи, в том месте, где достиг берега Москвитин. В 1697 году Владимир Атласов, которого Пушкин назвал "камчатским Ермаком", прошел всю Камчатку до самого юга. В 1711 году Иван Козыревский и Данила Анциферов достигли Курильских островов, а в 1716 году русские мореходы Кузьма Соколов, Яков Невейцын и Никита Треска открыли морской путь на Камчатку, преодолев штормовое Охотское море.
      На протяжении сотен километров Россия вышла к просторам, Тихого океана. Открытие пролива между Азией и Америкой, по расчетам Петра I, дало бы России возможность через Ледовитый и Тихий океаны проложить своим кораблям путь в Индию и Китай.
      Камчатская экспедиция и должна была выяснить, сходится ли Азия с Америкой или их разделяет пролив.
      Помощниками Беринга были назначены лейтенанты - Алексей Чириков и Мартин Шпанберг. За несколько дней до того, как Беринг получил инструкцию, Петр I умер. Однако медлить с исполнением царской воли было бы непростительным кощунством.
      Не теряя времени, Беринг отбыл в Охотск. Впервые видел он бескрайний сибирский простор, дикую тайгу и тундру, реки, полноводнее которых нет на земле, могучие горные хребты, которым никто еще не давал названий...
      Труден был путь через всю Сибирь. Много свежих могил выросло на этом пути. Люди сами впрягались в нарты и, обессилев, падали, замерзали, тонули в трясинах, умирали от голода и цинги. Над этими людьми всячески издевался лейтенант Шпанберг, прозванный "беглым каторжником". Неистовая злоба и жадность проснулись в нем здесь, в далекой от столицы глуши. Он грабил якутов и своих подчиненных, спекулировал казенным имуществом, наживался на ком только мог. Начальнику экспедиции следовало бы вмешаться и положить конец этим преступным проделкам. Но он ценил Шпанберга как опытного моряка.
      Наконец путешественники прибыли в Охотск, селение из десяти разбросанных под горой дворов. Здесь должны были начаться работы по снаряжению экспедиции.
      Никогда еще не было у Беринга так много разнообразных и неотложных дел. Большая часть строительных материалов и продовольствия все еще находилась в пути, измученные люди едва двигались с тяжелыми грузами. Те, кто уже прибыл в Охотск, не могли даже дня отдохнуть: нужно было строить склады и жилые помещения, заготовлять провизию и, главное, поскорее сооружать корабль.
      Не раз вспоминал теперь Беринг старинную поговорку о том, что люди познаются не на словах, а на деле. Насколько свиреп с подчиненными и криклив был Шпанберг, настолько уравновешен был Чириков. Любое задание, порученное Шпанбергу, вызывало жалобы, промедления, беспорядочную суету. У Чирикова же люди работали не за страх - за совесть, и все как один стремились под его начальство.
      Быть может, именно это еще больше бесило Шпанберга и побуждало его отзываться о Чирикове с высокомерной насмешкой. Впрочем, лейтенант Чириков, человек внешне слабый, обладал железным характером и волей - он умел одним словом и даже взглядом утихомирить свирепого крикуна.
      В Алексее Чирикове Беринг обрел незаменимого помощника, добросовестного, опытного и отважного моряка. Но Чириков не всегда соглашался с начальником, открыто и смело отстаивал свои предложения. Беринг не мог избавиться от мысли, что лейтенант подрывает его авторитет.
      А Шпанберг умело льстил и, наговаривая на Чирикова, притворяясь преданным другом, писал в Петербург донос за доносом, в которых всячески порочил Беринга.
      Оглядываясь на прошлое, Беринг отлично понимал, как много было допущено ошибок из-за его излишней осторожности и постоянных колебаний. Если бы вдумался начальник в спокойные и рассудительные советы Чирикова, возможно, давно бы с успехом была закончена экспедиция и люди не гибли бы на этом неприглядном островке...
      Судно "Фортуна", построенное в Охотске, оказалось ненадежным, Беринг даже не решился обойти на нем вокруг мыса Лопатка. Пришлось закладывать новый корабль, который был спущен на воду только в июне 1728 года, больше чем через три года после того, как экспедиция отбыла из Петербурга. Корабль строился в Нижне-Камчатске, все грузы снова пришлось везти по камчатскому бездорожью на расстояние более 800 верст. Какого труда стоило это и сколько заняло времени!
      Наконец, новое судно - "Св. Гавриил" - вышло в далекий путь и, миновав устье реки Анадырь, приблизилось к северо-восточной оконечности Чукотки. Здесь Беринг узнал от чукчей, что их земля до самой реки Колымы окружена морем. Возник вопрос: верить ли чукчам? На Колыму не ходили морем и не знали, есть ли севернее Чукотского носа какая-либо земля. Добраться морем до устья Колымы значило окончательно решить вопрос о существовании пролива между азиатским и американским материками.
      Алексей Чириков и предложил продолжать путь на Колыму. Беринг утверждал, что это не имеет смысла.
      На офицерском совете экспедиции разгорелся яростный спор.
      - Вы говорите: не имеет смысла? - изумленно спрашивал Чириков. - Но можем ли мы предъявить карту, которая доказывала бы, что в сторону Колымы лежит свободное море и нет никаких земель? Можем ли мы по расспросам наметить очертания берега? Вы опасаетесь зимовки, так как земля эта безлесна. Но чукчи рассказывали, что против Чукотского носа лежит другая, богатая лесом земля. Разве мы не можем добраться туда, если уж придется зазимовать в неизвестном краю? Нет, мы не имеем права возвращаться, не выполнив до конца поставленной перед нами великой задачи...
      Шпанберг заметил с усмешкой:
      - Мы ценим и ваше умение и отвагу, господин лейтенант. Но зимовать во льдах, да еще среди племен, которые не подвластны России... К тому же, вы знаете, что такое цинга? А полярная ночь? Это - гибель!..
      - Но ведь море до сих пор свободно ото льдов, - настаивал Чириков. Быть может, через несколько дней мы достигнем Колымы. Так много сделано, осталось сделать последнее усилие. Посмотрите на матросов: простые русские люди, они готовы на любые лишения, на риск, лишь бы достигнуть цели...
      - Русские люди!.. - резко прозвучал голос Шпанберга. - Об этом вы слишком часто напоминаете.
      - Потому что это русская экспедиция, господин Шпанберг. Я не перестану об этом напоминать,
      Наступила тишина. И в эту минуту молчания капитан отчетливо понял, что его отряд разделился на два лагеря: в одном русские с Чириковым во главе, в другом - иностранцы с крикливым Шпанбергом. На чью сторону должен был стать теперь Беринг в решении спора?
      Лейтенанту Чирикову нельзя было отказать в отваге. Он рвался к разрешению древней загадки, презирая опасности полярного моря, угрозу зимовки в арктических льдах. Он не просто был лихим, рисковым моряком, этот человек знал свое дело и полагался прежде всего на себя, на свое мореходное искусство. Если бы судно действительно достигло устья Колымы, - а ледовая обстановка в том году была особенно благоприятна, - экспедиция закончилась бы великим триумфом.
      Беринг понимал это. Но верх снова взяла та самая черта характера Беринга, которая так мешала ему еще на ратном пути.
      - Мы не можем, - молвил он, - не считаться со здравой осмотрительностью господина Шпанберга. В темные ночи, в туманы найдем ли мы путь на Колыму? А если противные ветры принудят нас зимовать у пустынного берега? Да и судно уже требует ремонта.
      И Беринг приказал возвращаться на Камчатку.
      Во время этого похода была составлена карта Чукотского побережья; путешественники открыли также остров св. Лаврентия, а на обратном пути острова св. Диомида. Стоило немного отклониться к востоку, и была бы открыта Аляска. Но "Св. Гавриил" шел прежним, уже проверенным путем, и никто не заметил близкого, почти уже достигнутого материка...
      Зимовали в Нижне-Камчатском остроге, небольшом селении из бревенчатых изб, затерянном в безлюдных отгорьях на берегу океана. В тишине этого далекого, словно всеми забытого селения Беринг имел время обдумать весь ход экспедиции, взвесить каждое свое решение, обсудить с офицерами планы дальнейших исследовательских работ.
      Алексей Чириков не скрывал своего недовольства.
      - Мы были у самой цели, - говорил он, - и не решились ее достичь.
      Сдерживая раздражение, Беринг как-то сказал:
      - Мы были у самой цели, но, возможно, и у роковой черты, за которой гибель... Однако все это в прошлом. Что вы предлагаете на будущее, лейтенант?
      - Немедленно ремонтировать корабль и весной отправляться на поиски американского материка. Мы достигнем его, я уверен, достигнем... И разрешим загадку о проливе. Как же нам возвращаться в Петербург, если задача осталась нерешенной?
      С Чириковым нельзя было не согласиться, но для второго похода Беринг чувствовал себя слишком утомленным. И когда весной "Св. Гавриил" снова поднял паруса и взял курс на восток, к берегам Америки, капитан был сумрачен и молчалив. Этот рейс, на который Чириков возлагал такие большие надежды, не только не увлекал Беринга но, казалось, наоборот, - с каждым часом укреплял его сомнения в успехе.
      Шторм, разразившийся в океане на третий день похода, окончательно привел капитана к убеждению, что корабль не выдержит далекого и неизвестного пути. Беринг приказал возвращаться. "Св. Гавриил" обогнул мыс Лопатка и вскоре бросил якорь у Большерецка. Отсюда он благополучно прибыл в Охотск.
      Весной 1730 года Беринг возвратился в Петербург.
      Вот они, знакомые каменные своды Адмиралтейств-коллегий... Длинный унылый коридор. Седой швейцар неторопливо открывает дверь, и Беринг предстает пред молчаливыми взглядами целой дюжины высших сановников. Впрочем, не все они тотчас его замечают. Он произносит слова приветствия, а трое или четверо вельмож даже не оборачиваются на его голос... Эта минута встречи проходит в неловкой тишине, и Берингу уже чудится, будто стоит он перед судом, решающим его судьбу...
      Президент Адмиралтейств-коллегий Головин первый нарушает эту напряженную тишину.
      - Итак, вы уверены, что Азия отделена от Америки проливом?
      - Да, я в этом уверен, - отвечает капитан. - Я располагаю свидетельством чукчей...
      - Эти показания, конечно, очень важны, - соглашается президент, однако было бы значительно лучше, если бы вы располагали картой пролива.
      - Нам удалось составить карту восточного побережья этого пролива, берега, на котором живут чукчи...
      - Сведения о чукчах очень интересны, капитан, но на поставленный вопрос и они не дают ответа. Можете ли вы утверждать с уверенностью, что севернее названного вами пролива нет никакой земли? А что, если именно севернее, где-нибудь против устья Колымы, и лежит Американский материк?
      Перед этим прямо поставленным вопросом Беринг почувствовал себя бессильным. Он должен был признать, что задание в самой важной части своей осталось невыполненным.
      Кто-то из сановников заметил угрюмо:
      - Мы знаем не больше, чем знали. А сколько потрачено денег!.. Это не принесет вам славы, капитан.
      Головин порывисто встал; пристальные, быстрые глаза его блеснули.
      - О нет! Мы знаем значительно больше, чем знали. Что знали мы о чукчах, например? Теперь этот далекий народ изучен и описан досконально... Мы имеем также карту Чукотского побережья. Наконец, открыты новые острова... Повидимому, вы были у порога других великих открытий, господин капитан. Вам следовало стремиться к устью Колымы.
      Человек большого творческого размаха, Головин не хотел допустить, чтобы результаты экспедиции были подвергнуты сомнениям или насмешкам невежд. Эти насмешки могли привести к прекращению огромного и важного для России дела. А Головин рассчитывал, что вслед за этой экспедицией, будут организованы и другие: уже давно пришла пора определить границы государства на севере и на востоке. Заветная мечта Петра о пути в Индию вокруг северного побережья Азии стала и его мечтой. Теперь он сожалел только о том, что Беринг оказался недостаточно решительным начальником. Если бы экспедицию возглавил Чириков... Этот не дрогнул бы перед опасностями зимовки.
      Довольно сложная задача встала теперь перед Головиным: с одной стороны, он должен был защищать Беринга, чтобы начатое государственной важности дело чиновники не сдали в архив. С другой стороны, он не мог быть доволен постоянными колебаниями капитана, его нерешительностью, его ослабленной волей. Что скажет сам Беринг в эту ответственную минуту, когда вместе с оценкой его трудов уже как бы решался вопрос о возможных следующих экспедициях? Если он скажет, что трудности плавания в тех далеких морях непреодолимы, - возможно, на долгие годы будут забыты смелые начертания Петра. Это будет жестокий удар и по расчетам Головина, и по авторитету Адмиралтейств-коллегий. При дворе немедленно найдутся слишком "осведомленные" чужестранцы, которые непременно оклевещут великое начинание русских ученых и мореходов.
      Головин знает, что в приемной ждет лейтенант Чириков. Вот кто должен присутствовать на этом совете. Он поможет Берингу ответить на главный вопрос.
      И вот перед столом коллегии стоят рядом уже два моряка,- оба обветренные, бронзовые от загара и одновременно такие непохожие друг на друга. Невысокий, худощавый, даже хрупкий Чириков весь собран в волевом напряжении, в нем тотчас угадывается сдержанная сила. Беринг дороден, несколько вял в движениях, на старчески дряблом лице отражена бессонница многих ночей и то ли робость, то ли смущение.
      Улыбаясь Чирикову, Головин спрашивает:
      - Скажите, Алексей Ильич, считаете ли вы возможным плавание от Чукотского носа к устью Колымы?
      Все слышат краткий ответ:
      - Безусловно. По крайней мере, мы могли бы пройти значительно дальше, чем прошли.
      - А считаете ли вы, что пролив между Азией и Америкой существует?
      - Здесь мало одних предположений, которые, к тому же, не новы. И мало показаний чукчей. Лишь тогда, когда берег от Чукотского носа до этого устья будет положен на карту и когда мы побываем на американском материке, - я буду считать вопрос окончательно решенным.
      - И вы готовы снова отправиться в этот далекий путь?
      - Это моя мечта! - воскликнул Чириков. - Можем ли мы останавливаться на половине дороги?
      - Что скажет господин Беринг? - спросил Головин.
      - Я возвратился на Камчатку, - ответил Беринг, - только потому, что корабль был крайне ненадежен, а я не смел подвергать опасности вверенных мне людей. Я предлагаю организовать еще одну экспедицию: мы откроем пути в Америку, исследуем все Охотское побережье, все северное побережье Сибири, от устья Оби до Чукотки; это должна быть огромная экспедиция из двух или трех десятков отрядов. Она потребует больших денег, однако польза, которую она принесет, со временем оправдает все расходы...
      Головин облегченно вздохнул: ему хотелось услышать именно такой ответ. Прощаясь с моряками, он сказал:
      - Я думаю, близок час, когда я буду иметь честь и счастье пожелать вам доброго пути...
      Что немного смутило Беринга, отозвалось в нем чувством, похожим на ревность, - это особенное расположение Головина к лейтенанту Чирикову. Президент коллегии дважды назвал его "искусным морским офицером, в исполнении службы тщательным и исправным". Но Чириков, казалось, и не расслышал похвалы, - он весь уже был поглощен планами новой экспедиции.
      Чириков действительно был отличным мореходом. Беринг неспроста поинтересовался как-то, не происходил ли его помощник из потомственных моряков? Но оказалось, что Чириков пришел во флот откуда-то из Киевской губернии, где отец его служил комендантом. Принятый в Математическо-навигацкую школу в Москве, а затем переведенный в Морскую академию в Петербурге, Чириков не раз удивлял своих наставников пытливостью и страстностью в учебе. География стала его любимейшим предметом. На карте мира в те времена было еще много неразрешенных загадок. Чириков мечтал о дальнем плавании, о новых открытиях в просторах океанов. Он знал, что такие открытия лишь иногда происходят по воле случая, что настоящий мореход должен в совершенстве освоить математику, географию, навигацию, астрономию, иностранные языки, кораблестроение, - должен быть человеком всесторонне образованным. Отлично понимал Чириков и значение практики, без которой легко было превратиться в кабинетного ученого. В штормовые погоды на Балтике вместе с матросами работал на реях, стоял у штурвала, крепил палубный груз... Любая, даже самая тяжелая работа на корабле спорилась в руках этого хрупкого человека. Не случайно Беринг завидовал иногда его собранной, сосредоточенной воле, его умению вести корабль и обучать матросов управлению парусами. Оставив капитанский мостик, Чириков сам, подавая пример, взбирался на мачту и на головокружительной высоте, там, где другой матрос не мог управиться со снастями, мгновенно наводил порядок, всегда оставаясь сдержанным и спокойным. Пожалуй, именно эта его черта, - готовность в любую минуту прийти на помощь матросу, - и удивляла, и раздражала иностранцев в отряде Беринга. Шпанберг иногда открыто смеялся над лейтенантом:
      - Мужик... Он сам работает на реях. Не удивлюсь, если он и палубу окажется способен мыть...
      А матросы любили Чирикова, как любят солдаты своего старшего товарища, испытанного командира. В том, как они выполняли его приказания, было не только повиновение, - была огромная преданность и верность.
      В обращении с подчиненными Беринг был мягок, даже ласков. Никто не мог сказать, что его не любили моряки. Но к Чирикову они относились, как к отважному и умелому командиру, а в Беринге видели просто доброго старичка, мало доверяя его мореходному искусству.
      И в этом был виноват сам капитан. В северной части Тихого океана, вблизи Чукотской земли, он чуть ли не ежечасно без всякой на то причины менял курс корабля, что приводило к открытым стычкам с офицерами. Чириков указывал, что эти ненужные повороты только изматывают людей и удлиняют путь. Но Берингом прочно владели различные опасения: то чудились мели, то рифы, то острова. Поняв свою ошибку, он не имел мужества признать ее в кругу офицеров, считая, что это принизит его авторитет. Однако не только офицеры, - каждый матрос отлично понимал, откуда происходят эти постоянные колебания начальника: он не был уверен в себе.
      Может быть, Чирикову просто, как утверждал Шпанберг, везло. Любая его вахта проходила без происшествий. Но, присматриваясь к своему помощнику, Беринг не мог не отметить предусмотрительности и деловитости Чирикова, а главное - его постоянной уверенности и отваги. Эта отвага опиралась на знания, которые получил он в Морской академии. Недаром же сам Петр отметил усердие в науках гардемарина Чирикова, и недаром Алексей Ильич дважды был повышен в звании через чин.
      Составляя проект второй экспедиции, Беринг мало надеялся на ее осуществление: она требовала слишком больших расходов. Но Адмиралтейств-коллегия, Академия наук и многие прославленные моряки горячо поддержали его проект, и правительство вскоре одобрило эти небывалые по размаху планы исследований.
      Перед русскими учеными и моряками, участниками второго похода, была поставлена огромная задача: разведать берега Северной Америки, северо-восточной Азии и, по возможности, Японии, собрать материалы по географии и истории этих земель, коллекции растений и минералов, словом, "чинить разные, подлежащие до науки обсервации".
      Состав экспедиции насчитывал почти 570 человек. Сюда входили и бывалые моряки, и ученые, и художники... Такой большой научной экспедиции еще не посылала для новых исследований в дальние страны ни одна держава.
      Чириков ликовал. Теперь-то уж они обязательно достигнут цели. Беринг был озабочен и молчалив: он думал о страшных сибирских дорогах. Шпанберг не уставал рассказывать в гостиных о своих бесчисленных подвигах, достоверность которых, впрочем, никто из его спутников не подтверждал.
      В Адмиралтейств-коллегий уже были известны неприглядные делишки этого иностранца. Неспроста же и президент Адмиралтейств-коллегий Головин, и обер-секретарь Сената Кириллов, и гидрограф Соймонов настаивали, чтобы весь состав экспедиции был укомплектован из русских людей, кому дороги процветание и слава отечества. Но чужестранцы, хозяйничавшие при царском дворе, заглушили эти голоса.
      По пути к Охотску, когда экспедиции снова пришлось преодолевать огромные трудности, Беринг не раз говорил открыто, что эта экспедиция свыше его сил и что возглавить ее должен был бы русский человек, так как именно иностранцы вносили распри и разлад в большое, требующее дружных усилий дело.
      Как же случилось, что после целого ряда неудач в первой экспедиции Беринг был назначен начальником еще более грандиозного похода?
      Дело в том, что Беринг предложил организовать вторую экспедицию. И хотя любой матрос и офицер в его отряде рассматривал первый поход лишь как начало огромной исследовательской работы, хотя этот новый план был общей мечтой и надеждой, под проектом стояло все же имя Беринга. К тому же Беринг уже знал далекую Камчатку и Чукотку.
      Перечитывая инструкцию Адмиралтейств-коллегий, Беринг не мог не обратить внимания на фразу, в которой капитану-командору прямо предписывалось проводить всю работу "с общего согласия с капитаном Чириковым..."
      С общего согласия... Чириков мог контролировать решения начальника экспедиции и соглашаться или не соглашаться с ним. Значит, Адмиралтейств-коллегия признает Чирикова лучшим мореходом, чем Беринг? Да, это так. Ему уже присвоен чин капитана. Головин отмечал особые заслуги Чирикова. Его поправки к проекту Беринга были приняты с благодарностью...
      Беринг испытывал к своему помощнику острое чувство ревности, которое не обещало ничего доброго впереди. Когда-то и где-то это чувство должно было прорваться.
      Чириков словно угадывал настроение командира. Он старался держаться в тени, безупречно выполнял все предписания своего начальника, руководя доставкой грузов в Охотск, переправами через сибирские реки. Однако на дальней этой дороге выпадало немало случаев для несогласия между двумя моряками. Чириков все время поторапливал Беринга: скорее бы построить корабли и выйти в море. Капитан-командир воспринимал эти замечания и советы с раздражением. Когда штурман Михаил Плаутин тоже осмелился сказать ему о непорядках в экспедиции, Беринг окончательно озлился и приказал арестовать Плаутина. Расследовать это дело Адмиралтейств-коллегия поручила Чирикову. И Алексей Ильич настоял на освобождении Плаутина. В этих действиях своего помощника Беринг увидел открытый вызов. И второй вызов он увидел в просьбе Чирикова на бригантине "Михаил" отправить его "для осмотра земли, лежащей против Чукотского носа"...
      "Не вздумал ли Чириков, - подумал Беринг, - обогнать меня в открытии американского материка?" И он категорически отклонил просьбу своего помощника. А ведь могло же быть, что еще тогда, в 1740 году, русские моряки под командованием Чирикова достигли бы берегов Аляски!
      В этом отношении Беринга к своему помощнику, в постоянной подозрительности и неприязни немалую роль играли иностранцы, окружавшие командира лестью и ложью. Кроме Шпанберга, доносчика и спекулянта, был здесь в звании лейтенанта некий Ваксель, прозванный вором и плутом за то, что продавал казенный хлеб. С экспедицией находился также известный в придворных кругах астроном француз Людвиг Делиль де ля Кройер, брат академика Жозефа Николя Делиля. Безграмотный, но самоуверенный выскочка, он приносил немало хлопот, постоянно вмешиваясь в распоряжения капитана-командора. "Профессор" Делиль был не столько астроном, сколько шпион. В экспедиции он выполнял задания своего брата Николя, платного агента французской разведки, позже разоблаченного и высланного из России.
      Об истинной профессии этих "ученых" Беринг, конечно, не знал. Он мог только удивляться советам "профессора", который всячески стремился затормозить сборы в дорогу.
      Вечно недовольные друг другом, вечно затевавшие ссоры и споры, иностранцы были едины только в одном: в ненависти к Чирикову, который не признавал ни их авторитета в мореходном деле, ни знатного происхождения, ни высоких связей в Петербурге. Постоянно снуя вокруг Беринга, они нашептывали ему на Чирикова самый нелепый и злобный вздор. И Беринг нередко поддавался влияниям. Только скромность и сдержанность Чирикова, его неутомимое усердие в выполнении полученных заданий, умение организовать работы в самых сложных и трудных условиях удерживали начальника от шага к окончательному разрыву с помощником.
      Утром 4 июня 1741 года два пакетбота - "Св. Петр" и "Св. Павел", построенные в Охотске и перезимовавшие в Авачинской бухте, где тогда был заложен порт, названный Петропавловском, наконец-то подняли якоря и вышли в океан.
      Как долго матросы и офицеры ждали этого желанного дня! Ждали его и в Петербурге, - оттуда летели все новые и новые депеши, торопившие Беринга. Сейчас, казалось бы, командир должен был испытывать наибольшую радость. Но Беринг стоял на мостике "Св. Петра" сумрачный и молчаливый.
      Капитану-командору вспомнилась последняя депеша из Адмиралтейств-коллегий, в которой особенно резко выражалось недовольство медлительностью сборов. В Петербурге уже говорили об отмене экспедиции. Там не хотели понять, какого труда стоила постройка этих кораблей, заготовка продовольствия и доставка грузов.
      Но теперь, когда пакетботы вышли в море, даже Сенат не мог отменить экспедицию. Другое беспокоило Беринга: в подчиненной ему группе офицеров не было единодушия. Собрав перед выходом в океан офицерский совет, начальник экспедиции со всей ясностью увидел безрадостную картину: снова, как и в первой экспедиции, здесь было два лагеря, несогласные, почти враждебные между собой - русские и иностранцы.
      Спор разгорелся в первые минуты, едва Людвиг Делиль предложил маршрут, который должен был привести к открытию Земли Жуана да Гама...
      Капитан пакетбота "Св. Павел" Алексей Чириков спросил удивленно:
      - А разве существует такая земля?
      Делиль передернул плечами и смерил его презрительным взглядом.
      - Да, такая земля существует, и вот доказательство, прошу посмотреть...
      Он развернул карту и указал на смутные контуры острова, неуверенно обозначенного в просторе океана.
      Некоторое время Чириков внимательно рассматривал карту.
      - Здесь подпись: профессор Жозеф Николя Делиль. Значит, эта карта составлена вашим братом?
      - Я этим горжусь, - воскликнул Делиль и вызывающим взглядом обвел офицеров.
      - Я тоже гордился бы, - заметил Чириков, - если бы эта земля, о которой ваш брат знает только понаслышке, действительно существовала. Но кто видел эту землю? Никто! Это легенда, которая вот уже сколько десятилетий вводит в заблуждение мореходцев. Напомню, что много подобных легенд было развеяно исследованиями. Я утверждаю, что этой земли нет, и мы напрасно потеряем время, если пойдем, как вы предлагаете, на юго-восток, когда нам следует идти на северо-восток и искать американский материк напротив Чукотского носа.
      - Вы утверждаете! - смеясь, воскликнул Делиль. - Я готов был бы выслушать вас, если бы вы тоже были ученым. Однако до академика вам еще слишком далеко. Мой брат - академик, он знает, пожалуй, больше любого капитана.
      Капитан-командор колебался, не зная, чью сторону следует принять. Он был согласен с Чириковым: самый верный путь к открытию американского берега - это путь к Чукотскому носу. Где-то там, напротив Чукотки, лежит американская земля. Но указание Сената требовало подчинения советам профессора Делиля. Мог ли Беринг нарушить этот указ? Что, если, согласившись с Чириковым, он не достигнет Америки, или потерпит аварию, или вынужден будет зимовать во льдах? И что, если кто-либо другой отыщет эту легендарную Землю Жуана да Гама? Тогда Людвиг Делиль окажется во всем прав, а он, капитан-командор, во всем виноват, и его несогласие с профессором будет названо самоуправством. Нет, осмотрительность и слово инструкции - прежде всего.
      Все же Беринг спросил мнения и других офицеров. Помощники Чирикова лейтенанты Плаутин и Чихачов, штурманы Елагин и Дементьев дружно встали за маршрут своего капитана. Им возражали сторонники Делиля.
      Спор становился резким, и капитан-командор потребован тишины.
      - Объявляю решение, - сказал он. - Мы пойдем маршрутом, который рекомендует профессор господин Делиль...
      Насмешливо взглянув на Чирикова, юркий французик осторожно свернул свою карту.
      - Мой долг подчиниться начальнику, - негромко произнес Чириков. - Но когда мы достигнем широт, на которых обозначена Земля Гамы, и убедимся, что этой земли не существует, необходимо будет сразу же изменить курс. Мы увидим Америку на северо-востоке.
      В течение восьми суток пакетботы шли к воображаемой Земле Гамы. Но сколько ни всматривались дозорные в горизонты, таинственный берег не открывался. А ведь это были широты, на которых карта Делиля указывала неведомые острова.
      "Профессор" Делиль прикинулся невинным простачком:
      - Разве я руководитель экспедиции? И разве я отдавал какие-либо приказания? Я только показал карту...
      Зачисленный в экипаж "Св. Павла", Делиль еще пытался давать "советы". Но Чириков давно уже разгадал этого "ученого". Однажды он сказал Делилю при матросах:
      - Вы, господин хороший, убирайтесь-ка лучше к себе в каюту, Предупреждаю: не вмешиваться в корабельные дела. Иначе это кончится плохо.
      С этого дня "профессор" устранился от дел. Он занялся кухней, усиленно питался, пил из казенных запасов вино и спал по десять-двенадцать часов кряду, вполне довольный такими условиями жизни. Среди забредавших в те времена из Европы в Россию разных "специалистов" было немало подобных шарлатанов и пройдох.
      Как и предсказывал Чириков, Земля Гамы не существовала. 12 июня Беринг, наконец, изменил курс на северо-восток. А через четыре дня он озадачил Чирикова неожиданным вопросом:
      - Не повернуть ли нам снова к югу?
      - Но ведь это бесцельное блуждание по океану, - ответил Чириков. - Мы должны продвигаться на северо-восток. Только этим курсом мы достигнем Америки.
      Тревожась за судьбу экспедиции, Чириков ждал решения командира. Беринг не отвечал. Но "Св. Петр" продолжал идти прежним курсом, и Алексей Ильич вскоре с облегчением понял: капитан-командор молча принял его совет.
      В этих суровых северных широтах Беринг имел не одну возможность убедиться в высоком мореходном искусстве своего спутника. Чириков вел пакетбот с такой уверенностью, словно не впервые уже бороздил эти океанские просторы.
      Нелегко было Берингу отдать приказание, чтобы "Св. Павел" шел впереди. Капитан-командор как бы признавал преимущество Чирикова. Но эти преимущества с каждым днем становились все более заметны: Чирикову приходилось убавлять паруса, чтобы дождаться, пока его догонит "Св. Петр".
      Строго выполняя инструкцию, Чириков старался держаться как можно ближе к пакетботу начальника, чтобы в случае какого-нибудь происшествия одна команда могла прийти на помощь другой. И все же 20 июня 1741 года во время шторма корабли разошлись...
      Не думал в этот день Беринг, что никогда уже не увидит он ни Чирикова и его быстрокрылого пакетбота, ни Камчатской земли...
      Потеряв из виду судно Чирикова, капитан-командор снова сменил курс. В течение пяти суток корабль шел на юг, затем повернул на восток, через три дня стал уклоняться к северо-востоку. Вскоре мореходы увидели верные признаки близкой земли: на волнах качались водоросли, появились тюлени и морские бобры, чайки, словно указывая дорогу к берегам, летели на север...
      Офицеры все чаще обращались к Берингу:
      - Следует повернуть на север, господин капитан-командор.
      - Нет, мы будем держаться северо-востока.
      Приказав на ночь ложиться в дрейф, начальник закрывался в своей каюте и никого не принимал, все время думая о дальнейшей судьбе экспедиции.
      А большая земля была совсем близко. Если бы не туман, с пакетбота могли бы увидеть на севере вершины Алеутских островов.
      Минуло полтора месяца с того дня, когда корабли вышли в море. Все так же шумел гривастыми гребнями океан, все такой же унылой и сумрачной была его зыбкая равнина, все так же завывал в такелаже ветер, и казалось, что нет и не будет конца этому пути... Но 16 июля над палубой вдруг раздался радостный крик дозорного матроса:
      - Земля!.. Вижу землю!..
      Словно белое облако над линией горизонта, из океана вставала снеговая вершина горы.
      Несколько минут команда оставалась безмолвной: а вдруг это облако сейчас растает, как уже не однажды по мере приближения корабля уплывали и таяли такие облака... Но четко очерченный белый конус оставался неподвижным.
      Офицеры и матросы радостной толпой окружили Беринга, но капитан-командор, казалось, не слышал ни поздравлений, ни приветствий.
      - Да, мы достигли Америки, - сказал он хмурясь. - Однако самые серьезные испытания еще впереди...
      И он возвратился к себе в каюту. Когда его спутники Стеллер и Пленсинер, стремясь развеять подавленное настроение начальника, робко вошли вслед за ним, Беринг сказал:
      - Не нужно поздравлений... Мы не знаем, где мы, как далеко от дому и что нас вообще ожидает впереди. Может быть, назад нас не пустит пассатный ветер. Земля нам незнакомая, а для зимовки не хватит провианта.
      20 июля судно приблизилось к берегу на расстояние двух миль. Это был гористый остров, густо покрытый пихтовым лесом. Моряки пакетбота дали ему имя Св. Ильи. Первым из европейцев на эту землю ступил русский человек, мастер из команды Беринга - Софрон Хитров.
      Посланный на поиски пресной воды, Хитров доложил, что видел на острове следы костров и рыбачьи постройки, однако встретить жителей этого острова ему не удалось. Натуралист Стеллер сделал на берегу ценные наблюдения; он описал 160 видов растений и несколько видов животных.
      Пополнив запасы пресной воды, Беринг повернул в обратный путь.
      Кроме позднего времени и угрозы зимовки в этом диком краю, были и другие причины, заставлявшие команду торопиться с возвращением: потрепанный штормами корабль становился все менее надежным, запасы провизии таяли с каждым днем, многие матросы болели цингой, болел и сам Беринг.
      Но выйти в обратный путь оказалось не так-то просто. Непроглядный туман, а потом невиданной силы шторм преградили дорогу. Уходя от шторма, пакетбот двинулся на юг. В тумане он пронесся над самыми мелями неизвестного острова, который был замечен лишь позже и назван Туманным.
      Беринг слег в постель и больше не появлялся на палубе. Казалось, он покорно ждал уже решенной своей судьбы.
      У группы открывавшихся в тумане островов команду постигла первая горькая утрата: умер матрос Шумагин - отличный товарищ, труженик, непоколебимого характера человек. В память о своем товарище моряки назвали эти острова Шумагинскими. Через некоторое время путешественники снова открыли несколько островов, на которых увидели неизвестный народ - алеутов.
      На какой широте и долготе находился корабль в эти дни - никто из офицеров не знал. В тумане невозможно было определиться. А самый опытный моряк в команде - капитан-командор все больше терял силы и волю.
      Скитаясь в просторах океана, моряки открыли еще неизвестную землю, гигантской горой поднявшуюся над водой (этой горе дали имя Св. Иоанна), а затем - острова Св. Маркиана, Св. Стефана, Св. Авраама. Здесь удалось определить местонахождение корабля. Но ненадолго. Вскоре снова туманы, штормы, дожди, снег и град сплошной завесой окружили корабль, и мчался он с оборванными снастями по воле ветра неведомо куда.
      Почти каждый день на судне умирали измученные голодом и цингой матросы. Те, что еще держались на ногах, кое-как пробирались к штурвалу и последним усилием воли продолжали управлять кораблем. Только они, простые моряки, еще находили в самих себе ту необоримую душевную силу, которая, казалось, была вызовом не только штормовому океану, но и самой смерти...
      Этой спайке русских матросов неспроста удивлялся и Беринг, и офицеры из иностранцев.
      - Во что они верят? - спрашивал капитан-командор. - Неужели надеются возвратиться на родину? Удивительные люди! Они не хотят покориться своей судьбе.
      4 ноября Берингу доложили, что на юге открылись высокие заснеженные горы.
      - Это Камчатка? - спрашивал вахтенный офицер. - Правда же, это Камчатка, господин капитан-командор?..
      - Не думаю, - сказал Беринг. - Впрочем, говорите всем, что это Камчатка. Иначе...
      К 22 ноября оставшиеся в живых матросы и офицеры кое-как перебрались на неизвестный берег. Пакетбот был оставлен без надзора на якоре, - в команде все поголовно были больны.
      А через некоторое время произошла удивительная авария: сорванный с якоря корабль стремительно понесся на рифы, но, подхваченный огромной волной, перелетел через эту подводную зубчатую стену и осел на прибрежных камнях. Даже лучший лоцман не смог бы провести его здесь к берегу так удачно, как это сделала случайная волна.
      Так закончил свой дальний путь пакетбот "Св. Петр". Те из матросов, которые могли еще передвигаться, сняли с него паруса, чтобы покрыть свои земляные жилища.
      Перенесенный в темную, наспех вырытую землянку, Беринг подсчитывал потери. Двенадцать матросов скончались во время плавания. Еще девять умерли при высадке на берег. Остальные... Неужели и все остальные умрут?
      А что же сталось с Чириковым и его командой? Много раз Беринг задавал себе этот вопрос. Но ответить на него не мог.
      А Чириков, не найдя после шторма "Св. Петра", направил свой корабль на восток, а затем на северо-восток и в ночь на 15 июля 1741 года, на полтора суток раньше своего командира, достиг американского берега в южной части Аляски.
      В поисках удобного места для стоянки судно отправилось вдоль берега на северо-запад.
      Несколько дней сердито громыхал океан, у скалистых берегов кипели и пенились водовороты. И все же штурман Абрам Дементьев, смелый, бывалый человек, не раз уже доказывал Чирикову, что сможет высадиться на берег.
      - Дайте мне матросов из тех, кто покрепче, - говорил он, - и мы переберемся через прибой.
      Чириков согласился.
      Корабль вскоре приблизился к заливу. Это место Чириков счел для высадки разведчиков наиболее подходящим.
      Длинная лодка - лангбот, в которой разместилось десять вооруженных матросов со штурманом Дементьевым во главе, направилась к берегу. Разведчики должны были найти якорное место, осмотреть берег, растительность, узнать, что это за земля, какие люди на ней обитают. Для местных жителей путешественники везли подарки: котлы, бусы, иглы, материю...
      Неподалеку от берега лангбот скрылся за утесом, и больше моряки его не видели.
      Прошло несколько дней. Дементьев не возвращался.
      "Св. Павел" продолжал курсировать недалеко от берега, не отдаляясь от залива. Спустя неделю Чириков вызвал еще четверых охотников-смельчаков и на последней лодке послал их к берегу. И случилось то страшное, чего больше всего опасался капитан: четыре матроса тоже не вернулись.
      Что случилось с этими людьми - неизвестно. Быть может, они утонули где-нибудь в грозном водовороте меж утесов, рифов и скал или погибли в бою, внезапно атакованные индейцами из засады.
      Корабль остался без единой лодки и потерял лучшую часть команды. Теперь о высадке на берег нечего было и думать.
      Путешественники решили возвращаться на Камчатку. Четыре с половиной тысячи верст отделяли их от Авачинской губы на Камчатке. Нелегко было команде "Св. Павла" преодолеть это расстояние. Продовольствия оставалось мало, пресной воды и того меньше. На корабле свирепствовала цинга. Из строя выходили самые стойкие матросы. Случались вахты, когда некому было занять место у штурвала, и Чириков, тоже разбитый болезнью, ползком пробирался на мостик и сам вел корабль. Капитан разделял с командой все трудности и невзгоды. Но Чирикову было намного труднее, чем другим - ведь он отвечал за людей, за корабль, за донесение о совершенном великом открытии. Приходя в матросский кубрик, капитан утешал больных:
      - Еще немного терпения, друзья! Мы сделали главное - открыли северо-западные берега Америки! До нас никто из европейцев здесь не бывал. Мы - первые... Возвратимся на Камчатку и не только укажем, где простирается американский материк, но и представим карту большой береговой полосы Америки! Кто сможет тогда усомниться в нашем открытии?
      Составление карты открытого и обследованного побережья Северной Америки стало для Чирикова смыслом всей жизни, средоточием всех помыслов и усилий. Первый в истории изображал он эту землю не как большой остров или группу островов, а с полной уверенностью, что это и есть американский материк...
      И на обратном пути, несмотря на бедственное положение экипажа и корабля, ни разу не прошел Чириков торопливо или равнодушно мимо вновь открытых земель - он обязательно наносил их на карту, ставшую поистине неоценимым документом.
      Возвращаясь на Камчатку, Чириков открыл несколько Алеутских островов, а на острове Адак, из группы Андреяновских, впервые увидел алеутов и обменялся с ними подарками. 21 сентября "Св. Павел" миновал самый западный остров Алеутской гряды - Атту. Чириков уверенно повел свой корабль к Петропавловской гавани...
      В октябре 1741 года исхлестанный штормами "Св. Павел" прибыл на Камчатку.
      Дороги Чирикова и Беринга неоднократно пересекались неподалеку от открытого Берингом острова Каяк, и вблизи Кадьяка, и у островов Алеутской гряды. Но "Св. Петр" много петлял в океане, уклоняясь то к югу, то к северу, то даже к юго-востоку. Беринг неуверенно вел свой корабль, и эта неуверенность занесла его на пустынные Командорские острова.
      Восьмого декабря 1741 года отважный мореплаватель капитан-командор Витус Беринг скончался.
      А Чириков вскоре снова отправился на исследование американских берегов. В 1742 году он побывал около Алеутских островов, но неблагоприятная погода заставила его повернуть обратно. На обратном пути мореплаватели заметили остров, названный ими именем Св. Иулиана. Они прошли всего лишь в семи километрах от острова, на котором ютились еще оставшиеся в живых спутники Беринга. Но Чириков об этом, разумеется, не знал.
      1 июля Чириков возвратился на Камчатку.
      Оставшиеся в живых члены команды Беринга продолжали бороться за существование.
      Огромные лишения перенесли моряки во время зимовки на острове. Весной они решили разобрать пакетбот и построить новое небольшое судно. Но среди них не осталось ни одного плотника. Тогда один из участников плавания, простой сибирский казак Савва Стародубцев, взялся построить небольшое судно.
      5 мая состоялась закладка судна. 9 августа его спустили на воду, и через три дня мореплаватели покинули негостеприимный остров, названный ими именем Беринга.
      27 августа 1742 года небольшой корабль - гукор "Св. Петр" с оставшимися в живых членами команды Беринга бросил якорь в Авачинской бухте, там, откуда Беринг начал свое плавание.
      Около двадцати лет своей жизни отдал Алексей Чириков изучению Сибири, Камчатки, Тихого океана, Аляски, Алеутских островов. Высокообразованный человек, он еще до первого плаванья правильно указал местонахождение Америки и безошибочно наметил пути к ней.
      Во время подготовительных работ ко второй камчатской экспедиции он снова горячо отстаивал свой маршрут и решительно вел борьбу с "учеными" иноземцами, которые стремились лишь отвлечь экспедицию от поставленной перед ней цели и переправить своим разведкам карты русских географических открытий. В этой экспедиции Чириков с честью выполнил свои задачи.
      Вот почему гениальный русский ученый М. В. Ломоносов говорил, что Чириков во второй камчатской экспедиции был главным.
      Но царские сановники отнеслись к доблестному мореходу с тупым равнодушием. По окончании экспедиции Чирикова даже не вызвали в столицу. Больной туберкулезом, он проживал в глухом городе - Енисейске. В столице о нем почти забыли. Помнили только в дворянском банке, которому Алексей Ильич задолжал 4000 рублей.
      Только в 1744 году Сенат принял решение вызвать Чирикова. Весной 1746 года измученный, постаревший Алексей Ильич кое-как добрался в Петербург. Здесь он был произведен в чин капитана-командора и назначен директором Морской академии, а вскоре переведен в контору Адмиралтейств-коллегий в Москву.
      Это дало Чирикову возможность приступить к итоговой работе о своих путешествиях и об открытиях других русских моряков в северной части Тихого океана. Такой работой должна была явиться карта побережья Северной Америки, Аляски, Алеутских островов.
      Алексей Ильич был больным, уже совершенно разбитым человеком. И все же он создал свою замечательную карту. Он надеялся, что Сенат, быть может, оценит его многолетний труд и поможет в расчетах с дворянским банком, - не для себя же, для дела родины получал он скромные дорожные суммы... Но это были бесплодные надежды.
      В конце 1748 года отважный мореплаватель и ученый умер.
      После смерти капитана-командора в Сенат поступила челобитная его детей. И сейчас, спустя более двухсот лет со дня смерти выдающегося путешественника, горько читать этот документ, в котором дети Чирикова просят не взыскивать с них "...за службу отца их, который в бытность свою в Камчатской экспедиции умре, имеющегося на них, просителях, по дворянскому банку долга 4000 рублей, которых они не только по бедности своей не в состоянии заплатить, но и дневной пищи почти не имеют".
      Царское правительство не оценило деятельности великого мореплавателя.
      Но народ не забыл о его подвиге. Трагический образ Витуса Беринга не заслоняет от поколений отважных дел Алексея Чирикова. И если сегодня, вспоминая о давнем походе двух русских кораблей к далеким берегам Северной Америки, мы говорим: "Экспедиция Чирикова и Беринга", то имя Чирикова мы произносим первым не только потому, что он первым вел свой корабль. Первенство Алексея Чирикова в великом открытии, в беззаветном служении родине, которой всецело была отдана его славная жизнь.
      СЛУЖА НАУКЕ И ОТЕЧЕСТВУ
      Он был сыном простого солдата Петровских времен. Именно потому, что происходил он не из дворянского рода и отец его не был отмечен титулами и чинами, здесь, в стенах Славяно-греко-латинской академии барчуки относились к нему свысока, пренебрежительно.
      Однако в период, когда начинались экзамены, это отношение обычно резко изменялось.
      Солдатский сын Степан Петрович Крашенинников был одним из лучших учеников Славяно-греко-латинской академии. Пытливый и жадный к знаниям, он неизменно оставался отзывчивым товарищем и безвозмездно помогал своим богатым и знатным соученикам, имевшим и гувернеров, и репетиторов.
      Сам Крашенинников жил бедно. У него нередко нехватало даже на скромный обед. Но учился он страстно и горячо и неспроста заслужил высокий отзыв Ломоносова, который позднее отмечал его "способности и рвение к науке".
      В 1732 году имя Степана Крашенинникова получило первую известность: как лучшего ученика его направили для дальнейшей учебы в Академию наук, незадолго перед тем учрежденную в Петербурге.
      К этому времени первая экспедиция Беринга - Чирикова уже возвратилась из своего дальнего, сурового похода, и в Петербурге велось много споров о путешествии: одни считали его и удачным и смелым, другие называли бесплодным.
      Споры велись и в Академии наук, и Крашенинников не только жадно прислушивался к отзывам ученых, но и сам участвовал в спорах. Он понимал, что великое задание Петра I - исследовать, соединяются ли Азия и Америка или между ними существует пролив, - Беринг, несмотря на огромные усилия, не смог выполнить. Берегов Америки капитан-командор не увидел, хотя и находился, очевидно, недалеко от них. И все же Крашенинников доказывал, что экспедиция дала огромные результаты, во многих отношениях обогатив отечественную науку.
      - Завидую спутникам Беринга и Чирикова, - говорил он увлеченно. Почему не выпало мне счастье - быть среди них?.. Они видели так много нового на трудном, благородном своем пути!
      А когда стало известно, что правительство разрешило вторую, еще более грандиозную экспедицию к берегам Северной Америки, - участие в этом походе стало для Крашенинникова заветной мечтой.
      С жадностью слушал он рассказы бывалых людей, вернувшихся из первой экспедиции. Необъятные просторы Сибири, горы и пади Камчатки, суровая даль Чукотки, неизвестные берега Америки, - все это звало и влекло молодежь волнующей перспективой новых ценных открытий. Все было исполнено в далеких тех землях глубокого познавательного интереса, - и неизвестные племена, что населяли побережье студеных морей и Тихого океана, и мир растений, зверей, рыб и птиц, и камни, и руды, и "горелые сопки", полыхающие грозным пламенем извержений...
      Однако мечтать ли ему, студенту, о славном таком походе? В "академической свите", как именовался отряд ученых при экспедиции Беринга Чирикова, называли фамилии знаменитостей: академик-историк Миллер, академик-естествоиспытатель Гмелин, академик-астроном Людвиг Делиль де ля Кройер... Солдатскому сыну, который только великим упорством и трудом проложил себе путь в Академию, мечта об участии в походе казалась слишком смелой и неосуществимой.
      Но к удивлению и восторгу Крашенинникова ему вдруг предложили принять участие в походе. Ученые не посчитались с простой родословной студента ведь он мог пригодиться им как хороший помощник.
      По прибытии в Якутск, испытав на себе трудности сибирского пути, Миллер и Гмелин призадумались. Академиков-немцев серьезно волновали новые трудности, которые ожидали путешественников впереди. И, посоветовавшись между собой, они решили послать на Камчатку одного Крашенинникова.
      Позже академик Миллер писал:
      "Между тем прибывши академические члены в Якутске 1736 году уведомились, что учреждения к вступлению в морской путь далеко не доведены еще до такого состояния, чтоб можно было продолжать им путь до Камчатки без замедления... Потому рассудили они за благо послать на Камчатку наперед себя надежного человека... и в сию посылку выбрали господина Крашенинникова..."
      Возможности продолжать путь "без замедления" были, конечно, одинаковы и у Крашенинникова и у академиков. Но молодой исследователь, в отличие от своих руководителей, по-прежнему с нетерпением рвался на Камчатку, не боясь никаких трудностей.
      Услышав о принятом учеными решении, Степан Крашенинников заявил, что готов немедля отправиться в путь.
      Какая почетная задача выпала на долю безвестного петербургского студента!
      Камчатка все еще оставалась мало изученной, хотя русские не раз посещали ее, а Владимир Атласов еще за сорок лет до Крашенинникова сделал даже географическое описание этого края. Но Атласов погиб, многого не успев сделать. В центральных районах полуострова, на заснеженных перевалах, у горных озер и истоков бесчисленных рек почти никто из русских не бывал и никто не дал полного научного описания Камчатки, ее населения, животного и растительного мира, природных богатств, ее истории.
      Это должен был сделать двадцатишестилетний русский студент.
      В августе 1737 года, после долгих походов по бесчисленным руслам рек, по горам, болотам и тайге, совершив большую научную работу по исследованию и изучению Сибири, Крашенинников прибыл в Охотск. Оставался последний отрезок дороги - морской переход на Камчатку.
      В то время, когда Крашенинников ждал в Охотске прихода корабля, морские рейсы, совершенные на Камчатку, можно было бы пересчитать по пальцам.
      Степану Петровичу предстояло плыть на "Фортуне", одном из четырех судов первой экспедиции Беринга, малом, порядочно потрепанном штормами корабле. Моряки с "Фортуны" рассказывали откровенно, что только тихая погода уберегла их судно от беды. Много наслышался от них Крашенинников о ледяных штормах Охотского моря, о камчатском бездорожье, о трудной жизни в заброшенном том краю. Камчатка снабжалась только привозным хлебом, цены возрастали с каждым километром пути.
      Но путешественника все это мало беспокоило: жить в роскоши он не привык, а приказная изба в Большерецке выплатит ему положенное жалование.
      4 октября 1737 года "Фортуна" покинула Охотск.
      Дул ровный береговой ветер, и судно неторопливо, под слабо наполненными парусами, двигалось на восток. К вечеру ветер замер, волны улеглись, полнейший штиль опустился над морем.
      А ночью, когда пассажиры собирались на покой, над палубой "Фортуны" пронесся внезапно тревожный крик. Матросы бросились к трюмам. Зажгли факелы, и в свете их стало видно, как среди ящиков и тюков плещет, стремительно прибывая, тяжелая, черная вода...
      Уже заработали две помпы, матросы и пассажиры схватили ведра, кастрюли, кухонные котлы... Многие сотни ведер воды было откачано за борт, однако уровень ее в трюме стал еще выше.
      Палуба медленно погружалась, будто какая-то неведомая сила увлекала ветхий корабль на дно...
      Дул бы сейчас хоть легкий ветер, судно смогло бы возвратиться в Охотск. Но паруса бессильно повисли на реях, в них не было силы, что сдвинула бы с места аварийный корабль.
      Необходимо было облегчить судно. Несколько сот пудов груза полетело за борт. Многие пассажиры потеряли все свое состояние. Потерял весь дорожный багаж и Крашенинников. Погибло и самое дорогое для него - записи и книги, которые так хранил он и берег...
      Теперь судно медленно тащилось по морю. Руль "Фортуны" почти не действовал, вода по-прежнему хлестала в трюме, и ни у кого из моряков не было уверенности в счастливом исходе плавания.
      Все же на десятый день судно дошло до Камчатки. Здесь, в устье Большой речки, "Фортуна" нашла свою кончину, - прилив превратил ее в обломки. Крашенинников и его спутники высадились на неприветливую землю.
      Через неделю к месту аварии "Фортуны" прибыли из Большерецкого селения лодки. Шкипер увидел студента из Петербурга в изодранной одежде и спросил:
      - Теперь на Большую землю? Обратно в Охотск?
      Крашенинников покачал головой:
      - Я слишком долго добирался на Камчатку...
      - Значит, вы остаетесь? - удивился шкипер. - Чем же вы будете жить?
      Молодой человек ответил уверенно и спокойно:
      - Служа науке и отечеству, я полон решимости победить все и всяческие преграды!..
      Отсюда, из маленького Большерецкого острога, и начался путь Крашенинникова по Камчатке, путь, который мог одолеть только человек великой воли, полный самоотверженности и беззаветной преданности своему долгу.
      Когда Крашенинников явился в Большерецкую приказную избу, предъявил документы и спросил о положенном ему жаловании, канцелярский чиновник ответил удивленно:
      - Жалование?! Какое жалование? Мы здесь и сами его не получаем по несколько лет!
      - Но я должен вести научные работы, а для этого исходить и изъездить всю Камчатку...
      - Это уже ваша воля, - равнодушно молвил чиновник. - Наука не по моей части.
      В течение двух лет Крашенинников не получал жалования. Все его напоминания и жалобы, посланные в Охотск, в Якутск и в Петербург, были безрезультатны. Молодого ученого это, впрочем, не особенно удивляло; он знал, что даже академики подчас терпели нужду, - правительство выплачивало им заработанные деньги нехотя и нерегулярно, и это было похоже на унизительную подачку. Но одно дело жить в Петербурге, где много знакомых и друзей, которые могут выручить в трудную минуту, и другое - остаться без гроша, без питания и одежды за тридевять земель от родных и друзей, в пустынных и диких дебрях не исследованного еще края.
      Но и здесь, среди простых людей - рыбаков, охотников, служилых казаков, - Крашенинников нашел и участие, и помощь. Эти люди понимали, какую большую и благородную задачу поставил перед собой исследователь. Он должен был описать не только границы огромного полуострова, не только перечислить его реки и вулканы. Путешественник твердо решил побывать на всех реках Камчатки, что текут в океан и в Пенжинское (Охотское) море, описать все реки Охотского края, до самого Амура. Одна лишь эта задача выглядела величественно, быть может, выше сил одного человека. Но Крашенинников решил, кроме того, собрать подробные сведения об открытии Камчатки, о присоединении камчатских племен к России, о судьбах приказчиков, управлявших первыми камчатскими острогами, о жизни камчатских казаков.
      Народы, населяющие Камчатку, их прошлое, их труд, язык, обычаи, культура, религия, - все это должно было стать содержанием задуманной Крашенинниковым книги. Сведения обо всем этом ученый мог бы получить от живших на Камчатке казаков. Однако он решил, что должен сам все видеть и слышать, побывать в селениях камчадалов, коряков, курил, жить с ними в юртах, слушать их предания и песни, изучить их язык, чтобы потом рассказать о народах Камчатки без посторонних досужих выдумок.
      В книге нужно поведать и о природе Камчатки, о ее вулканах и горячих ключах, о металлах и минералах, растениях и наземных животных, о рыбах, птицах и насекомых - обо всем, чем богат или беден далекий неизученный край.
      И вот в корякском селении, заброшенном в безвестной глуши на берегу Пенжинского моря, у реки Нукчана, неожиданно появляется неизвестный человек. Его не остановили в пути ни стужа, ни метель, ни горные перевалы, ни коварные полыньи на реках...
      Коряки внимательно присматриваются к гостю. Он безоружен. С ним только один проводник. Казаки, опасаясь нападений, обычно ездят крупными, хорошо вооруженными отрядами, а этот человек, возможно, бежал от русских властей или сбился с дороги. Так или иначе, он пришел с миром.
      И коряки дают пришельцу место у своего очага.
      Путник, оказывается, неплохо знает корякский язык, знает, как поздороваться, как войти в юрту, какие сказать слова.
      Кто же этот загадочный человек?
      Неторопливо и спокойно рассказывает он о себе, о долгом пути через Сибирь, о далеком городе Петербурге...
      Удивленные, слушают коряки русского человека, проехавшего тысячи километров, чтобы посидеть у их огня. Так вот зачем он пришел! Он хочет рассказать в России о древнем этом племени, о славных его воинах, о добрых отцах семейств и матерях и хочет послушать их песни и сказки. Удивительный человек! Такому гостю - внимание, и почет, и лучшее угощение, и теплый ночлег.
      Нежданного гостя все здесь интересует: одежда корякских женщин, причитания шаманов, лекарства из тундровых трав, самодельная посуда... Неутомимо скользит по бумаге черное острие палочки, которую он держит в руке, и это острие оставляет на чистом белом листе узорные каракули и завитушки. Потом человек смотрит на эти завитушки и слово в слово повторяет все, что услышал здесь.
      Значит, гость говорил правду: он довезет в Россию и славные имена воинов, которыми гордится племя, и лучших охотников имена, и рассказ о том, как встретило его племя - дружбой и лаской. Он ничего не забудет.
      Позже Крашенинникова видят на юге Камчатки, в селении курил, в юртах ительменов (камчадалов), на охоте вместе с ними, и на рыбной ловле, и за сбором лечебных трав...
      Два года, проведенных Крашенинниковым в непрерывных разъездах по Камчатке, в кочевьях и стойбищах ительменов, коряков и курил, раскрывают еще неведомый науке самобытный мир этих племен, а его работы в архивах приказных изб дают много новых материалов об открытии русскими Камчатки.
      В течение этих двух лет ученый ведет полуголодную, полную лишений жизнь, однако еще не пройденные тропы, не нанесенные на карту реки и горы снова и снова зовут его в путь...
      Через три года, в сентябре 1740 года, на Камчатку прибыл русский ученый Георг Стеллер. Он встретился с Крашенинниковым. Перед ним стоял закаленный, пытливый, мужественный человек. Опытный натуралист, Стеллер удивился объему исследовательских работ, которые успел провести Крашенинников. Что-то похожее на зависть испытал Стеллер в те минуты.
      С приездом известного ученого чиновники из приказной избы, поняв, что допустили немалую оплошность, выплатили Крашенинникову его двухгодичное жалование, и неутомимый исследователь снова отправляется в дорогу. Ни проливные осенние дожди, ни разливы рек, ни злые пурги, - ничто не останавливает отважного путешественника.
      Около четырех лет прожил Крашенинников на Камчатке, совершив за это время свой неоценимый научный подвиг, сделав все, что было в его силах, лишь бы родина как можно больше узнала о дальней земле своей - Камчатке.
      И вот снова - Петербург, и чопорный чиновный мир, равнодушно встретивший ученого. Прошло ровно десять лет после того, как покинул Крашенинников столицу. Одни не знают его, другие просто забыли... Но есть же в Академии Ломоносов! Неужто и он позабыл?..
      Нет, Михаило Васильевич все помнит! Торопливо шагает он навстречу Крашенинникову, радостно смеется и крепко обнимает его...
      - Прибыл, Колумб камчатский?! Наконец-то прибыл!.. Богатый, наверное, "улов" у тебя, Степан Петрович?.. Поздравляю, поздравляю! Теперь снова за дело. Книгу нужно писать. Россия ждет этой книги...
      - Такая книга будет, - взволнованно отвечает ему Крашенинников. - Она уже здесь вот, в сердце у меня...
      Но и сам великий ученый и поэт был одиноким в петербургской чиновническо-дворянской среде. Сановное дворянство не могло простить ему простого происхождения из поморов.
      Крашенинников был таким же сыном простолюдина, и его в Петербурге ждала беспросветная нужда.
      В тесной сырой каморке, которую удалось нанять, он бережно разложил свои многочисленные записи, копии документов, географические карты... Теперь главное для него - закончить задуманный, ради науки и отечества в течение десятилетия выстраданный труд...
      Проходят долгие месяцы напряженной работы, страницы переписываются по восемь, по десять раз... Единственная мысль не дает покоя: чем жить?.. Нужно оплатить жилье, одежду, топливо, бумагу и не свалиться от голода, - ведь предстоит еще так много сделать!
      Учитывая познания Крашенинникова в ботанике, Академия наук назначает его помощником заведующего ботаническим садом. Кажется, наконец-то найден выход из затруднений. В положенный день и час Степан Петрович является на службу. Его встречает академик Сигизбек, тучный старик, надменный и очень самовлюбленный.
      - Чем обязан, милостивый государь?
      - Я прислан вам в помощники, господин Сигизбек...
      - В помощники? - удивляется тот. - Но я не нуждаюсь в помощниках!
      Новая служба в ботаническом саду превращается для Крашенинникова в сплошную пытку. Напрасно теряются многие и многие часы драгоценного времени, которые можно было бы отдать работе над книгой. Только бессонными ночами, при тусклом свете свечи, с волнением листает он исписанные в дальней дороге страницы, и перед ним проходят картины незабываемых встреч, бесед у костров, радостных открытий и находок...
      Несмотря ни на какие трудности, создаваемые черствыми и равнодушными людьми, книга о земле камчатской должна быть написана ради науки и отечества. "Россия ждет этой книги", - так сказал Ломоносов. И Крашенинников выполнит свое обещание, какие преграды не встали бы на его пути!..
      Ученые уже заинтересовались первыми главами "Описания земли Камчатки". Степана Петровича назначают заведующим ботаническим садом, вместо Сигизбека, и вскоре утверждают академиком. Десятки новых обязанностей появляются у Крашенинникова, однако он по-прежнему ведет полуголодную жизнь. Правительство, как и раньше, рассматривает жалованье ученым как "доброхотное даяние"... И еще одно - непреодолимое - препятствие возникает в работе над книгой - свирепая царская цензура. Она беспощадно вычеркивает десятки страниц и требует бесконечных переделок. Она запрещает писать о героизме и отваге ительменов, с великим мужеством защищавших свою свободу, удаляет сказания и песни, лишь только встретится в них одно слово "свобода" или малейший намек на призыв к борьбе...
      Но вот, наконец, закончен огромный труд, которому посвятил Крашенинников свою жизнь. Подписан последний корректурный лист, скоро должна появиться книга... Видимо, от радости сильно-сильно бьется сердце... Великая это радость, увидеть книгу, которой отданы долгие годы, мечтания юности, опыт, знания, - все, чем жил на земле человек...
      А сердце уже не бьется, - стремительно взлетает и полнится тревогой, и все неудержимей его полет.
      Смерть застигла ученого и героя в расцвете высокого его таланта, когда Крашенинникову было только сорок три года.
      Желанная книга уже была направлена в печать, но Степану Петровичу не довелось увидеть ее. Эту книгу увидел и встретил высокой похвалой Ломоносов. С восторгом прочитал ее и законспектировал Пушкин. Вдохновленный трудом Крашенинникова, он готовил о Камчатке статью. Горький на Капри читал о ней лекции рабочим. И сегодня, почти через двести лет после смерти Степана Крашенинникова, тысячи советских людей с увлечением перечитывают это глубокое и яркое творение, в котором словно бьется, живет благородное сердце верного сына русского народа.
      ТАЙНА РЕКИ МЕДНОЙ
      Агент Гудзоновской меховой компании Боб Хайли - длинноногий, горбоносый, с маленькими, прищуренными глазками человек - неспроста считался очень удачливым коммерсантом. Три раза предпринимал он путешествия в российские владения на Аляске, побывал на озерах Кинохобино и Кнытубян, доходил до устья реки Сушитны, странствовал вблизи Кенайского залива и не только не был задержан русскими, но возвращался с богатой добычей. Он рассказывал, что даже встречался с русскими где-то у озера Хтубен, ночевал на их фактории*, и эти люди поверили его басням, будто он странствующий священник и сбился с дороги.
      ______________ * Фактория - торговое поселение.
      Было над чем посмеяться Бобу Хайли: он "сбился с дороги", прошел по русской территории сотни километров, выменивая за спирт и оружие драгоценные меха, а добродушные русские переселенцы и не подумали о том, чтобы заглянуть в объемистый багаж путешественника. Они приютили его, снабдили провизией и еще пожелали доброй дороги!..
      В туго стянутых тюках, которые Боб Хайли небрежно бросил у порога фактории, было несколько дюжин бобровых шкур, чернобурой лисицы и голубого песца. Американец объяснил, что это его скромные пожитки: старая палатка, запасной костюм, меховая куртка, библия и другие духовные книги, без которых он не может обходиться ни единого дня.
      Русские, впрочем, этим имуществом не заинтересовались. Сочувственно слушали они пересыпанный молитвенными причитаниями его рассказ о долгих блужданиях, о нападении индейцев-атабасков, о тяжких лишениях, которые довелось ему пережить. И может быть потому, что врал он увлеченно, мобилизовав все свои артистические задатки - врал и молился, поминутно возводя очи к небу, - эта ложь становилась похожей на правду. По крайней мере, в те минуты он и сам начинал верить собственной выдумке.
      - Вы можете представить эту картину? - хохотал Боб Хайли, багровый от выпитого джина. - Я - и поповское благочестие!..
      Компаньоны слушали с завистью. Он был очень находчив и удачлив, этот пройдоха Боб Хайли. За сравнительно короткое время он успел сколотить приличный капитал.
      После той памятной встречи с русскими промышленниками Хайли возвратился особенно возбужденным.
      - Мне повезло... - сказал он. - По-настоящему повезло, и я этого не скрываю.
      - Как? Объяснись же, наконец!
      Хайли медленно обвел взглядом присутствующих и проговорил негромко:
      - Речь идет о миллионах долларов чистой прибыли...
      В зале наступила полная тишина.
      - На берегах неизвестной реки я видел доподлинное чудо... В одном из притоков этой реки самородной меди так много, что ею отравлена вода - даже рыба в ней не живет. Индейцы выламывают глыбы руды, плавят ее в кострах и получают восемьдесят процентов чистой меди! Но они... они сами не знают, какие богатства лежат на берегах той реки...
      Куорлс, директор компании, весь подался вперед.
      - Золото?..
      Боб Хайли наклонил голову:
      - Да! Золото и платина. И очень много. Нужно прийти и взять эти миллионы, пока их не взяли русские.
      - А разве русским известно о существовании этих россыпей?
      Боб Хайли глубоко вздохнул:
      - Они пришли на ту реку более полувека назад, еще в 1788 году. Основали там целый ряд факторий и занялись торговлей с индейцами. И атабаски встретили русских очень гостеприимно...
      - Вы не ответили на мой вопрос, - заметил директор компании уже нетерпеливо. - Я спрашиваю: известно ли русским, что на реке имеется золото, платина, медь?..
      - Об этом я случайно узнал именно от русских, - сказал Хайли. - Я увидел в их фактории на столе огромную миску, полную золотого песку. В изумлении, которое они приняли за испуг, я перекрестился. Они смеялись... А я сказал им, что следует выбросить этот презренный металл, ибо от него происходят неисчислимые бедствия. Меня назвали "смешным попиком"...
      После непродолжительного молчания директор спросил:
      - У вас есть карта этого района?
      Боб Хайли посмотрел на него удивленно:
      - С моей стороны было бы слишком опрометчиво, если бы я занялся составлением такой карты! Не забывайте, что это - российские владения, и если бы русские промышленники увидели у меня карту, то вряд ли удалось бы мне счастливо унести ноги... Впрочем, карта у нас имеется. Карта - это я, моя память и умение ориентироваться на местности.
      - Но разве русские позволят нам хозяйничать на их земле? Они первые пришли на Аляску, и это известно всему миру, - сказал Куорлс.
      Маленькие глазки Хайли теперь смотрели на директора с нескрываемой насмешкой.
      - А разве негры, малайцы позволяли нам хозяйничать в Африке, на островах?
      - Да ведь Россия - это не какое-нибудь африканское или островное княжество.
      - Но российские владения все еще не имеют военной охраны.
      - Что ж, - сказал, подумав, Куорлс, - вам остается сообщить название этой реки.
      - К чему же торопиться? - ответил Хайли небрежно. - Сначала мы должны нотариально оформить мой заявочный документ и договор с компанией, по которому пятьдесят один процент всех прибылей, какие компания получит от эксплуатации золотых, платиновых и медных месторождений того района, будут принадлежать мне... Без карты тут не обойтись. А карта - это я.
      Столь наглое заявление Хайли сначала вызвало в среде компаньонов бурное негодование. Но Боб оставался непреклонным, повторяя только три слова:
      - Карта - это я...
      В конце концов деловые бумаги были оформлены по всем правилам законности, и лишь в присутствии нотариуса Хайли сам вписал в эти документы название таинственной реки: Медная, или, по-индейски - Атна.
      Боб Хайли, пожалуй, напрасно с такой настойчивостью скрывал это название. Несмотря на то, что Медная протекала неподалеку от Британских колоний, англичане и американцы не располагали сколько-нибудь достоверными сведениями о ней. По крайней мере летом 1845 года, когда Боб Хайли принес известие о сказочных богатствах Медной, эта могучая, полноводная, бурная река, текущая на юг, рассекающая величественные горные хребты северо-запада Америки и впадающая в Тихий океан восточнее острова Нучек, на английских и американских картах не была отмечена. Но и Хайли только похвалялся, будто знает те малодоступные районы. Ни один из европейцев еще не прошел к тому времени от устья Медной к ее истоку. Очень отрывочные сведения, добытые американцем, были получены им от доверчивых русских промышленников.
      Для заправил Гудзоновской меховой компании оказалось достаточным и этого сигнала. Они решили действовать и сразу же принялись составлять планы разработки месторождений золота, платины и меди на неведомой русской реке...
      Лето и осень 1845 года были для Боба Хайли заполнены кипучей деятельностью. Первым делом он позаботился о засылке наблюдателей в Русскую Америку. Эти наблюдатели или информаторы, а проще сказать - шпионы, должны были сообщать компании о каждом мероприятии русских на Медной.
      Зимой того же года несколько наиболее опытных агентов компании перешли границу российских владений и направились в сторону Кенайского залива, по пути заводя знакомства с вожаками индейских племен, даря им оружие, бисер, табак и спирт, поражая индейцев невиданной щедростью. Иногда в разгар пирушки они под большим секретом сообщали вожакам племен, будто бы русские готовят военный поход против индейцев. Нередко случалось, что тогда над становищами атабасков гремел боевой клич, и воины клялись друг другу в ненависти к русским...
      Боб Хайли уже снаряжал большой отряд, которому надлежало следовать на реку Медную и начать там добычу драгоценных металлов, когда его информаторы донесли, что и главный правитель Российско-американской компании Тебеньков тоже объявил набор добровольцев для исследования Медной.
      - Мы должны остановить русских, - решительно заявил Боб Хайли. - Их главный правитель, конечно, уже знает, какие сокровища таятся на этой реке... Тем более мы не должны допустить их к этим сокровищам. Победителей не судят, а цель оправдывает средства...
      Директор компании заметил хмуро:
      - Кажется, вы, Хайли, затеваете настоящую войну...
      - И пусть! Воевать против русских будут индейцы.
      - А если всему миру станет известно, кто их снабжал оружием и кто ими руководил?
      - Ерунда! Мертвые умеют молчать...
      - Вы сами должны остановить русских, - решил директор. - Это сложная операция, требующая большой изворотливости, ловкости и ума.
      - Хорошо, мистер Куорлс, - ответил Хайли. - Я отправлюсь навстречу русским и пересеку им путь.
      Уже долгое время главный правитель Российско-американской компании Тебеньков, проживавший в Ново-Архангельске, в заливе Ситха, был занят составлением атласа северо-западных берегов Северной Америки. Многочисленные плавания русских мореходов у этих берегов, походы промышленных и торговых русских людей вглубь материка, специальные исследовательские экспедиции, посылаемые для изучения северо-западной Америки предшественниками Тебенькова - Шелиховым и Барановым, - давали почти полные сведения и об очертаниях этого побережья и о прилегающих к нему бесчисленных островах, о реках, горах и озерах обширного сурового края.
      Тебеньков решил собрать эти сведения воедино и составить, наконец, подробный атлас российских владений в Америке.
      Работа протекала успешно и быстро, но, просматривая многочисленные донесения об истоках, течении, устье реки Медной, Тебеньков встретил неодолимое затруднение: он не смог проследить весь путь этой огромной реки. Как правило, промышленники ходили к среднему течению Медной из Кенайского залива, переваливали через горы и спускались к озеру Плавежному, откуда по реке Тлышитне, притоку Медной, добирались до одинокой русской фактории, еще в 1788 году основанной на берегу Медной.
      Как же нанести на карту эту реку, если никто еще не прошел ее от устья до истока?
      Тебеньков продолжал терпеливо просматривать архивы. Он узнал, что первые сведения о Медной сообщил Ногаев, соратник известною морехода Потапа Зайкова. Командуя судном "Александр Невский", Зайков прибыл с Камчатки к берегам Северной Америки в 1783 году и послал байдарщика Ногаева для осмотра побережья Чугацкого залива. Настойчивый и пытливый человек, Ногаев посетил острова Хтагалюк и Нучек и описал два рукава устья Медной. Он узнал от индейцев об огромных залежах самородной меди в бассейне этой реки, о золоте, которое индейцы добывали где-то на среднем течении Атны.
      Попытки Ногаева с точностью установить, где именно находятся эти месторождения, были безуспешны. Вождь племени атабасков сказал русскому моряку, что древний закон их народа повелевает убить человека, если он выдаст чужестранцу тайну.
      В Северной Америке в те годы жил славный сподвижник Григория Шелихова, неутомимый исследователь и открыватель новых земель Александр Баранов. Этого бесстрашного человека не могли остановить ни заклинания шаманов, ни угрозы индейских воинов, ни опасности трудного пути в неизведанных просторах Аляски.
      В суровую зимнюю пору 1796 года Баранов направил на Медную два отряда промышленников. Во главе одного из этих отрядов стоял шелиховский разведчик, испытанный во многих походах, отважный человек Самойлов. Он отправился из Кенайского залива, преодолел заснеженные горные перевалы, ущелья и тайгу и, к изумлению индейцев, благополучно вышел к Атне в самом недоступном районе.
      Второй отряд вел из залива Якутах промышленник Тарханов. И ему удалось выйти на лыжах к заветной реке и увидеть в береговых откосах обнажения богатейшей руды - пласт, сверкающий изломами самородной меди.
      Двум отрядам исследователей встретиться на реке не довелось. Темной ночью, когда Самойлов и его спутники спали в палатке, над лесистым берегом разнесся боевой клич, и толпы индейских воинов окружили промышленников. Нападение было настолько неожиданным, что русские не успели оказать сопротивления. В далеких аляскинских дебрях в ту ночь погиб весь самойловский отряд.
      Весть о кровавой драме, разыгравшейся на берегу Медной, казалось бы, должна была остановить Баранова в его настойчивых исследованиях севера Америки. Но Александр Баранов не знал ни уныния, ни страха. Тяжелые утраты и неудачи лишь закаляли волю этого замечательного человека.
      В 1798 году он направляет на Атну с острова Нучек промышленника Паточкина. Вслед за Паточкиным сведения о таинственной реке приносят безвестные добровольцы - отважные русские охотники и моряки. В Константиновский редут, возведенный на острове Нучек, неподалеку от устья Медной, все чаще приходят для обмена мехов на промышленные товары посланцы ближних и далеких индейских племен. Баранову удается заключить с ними договор, по которому, возвращаясь в свои селения, каждый отряд индейцев берет с собой одного русского промышленника для изучения бассейна реки.
      Кто были эти безвестные русские храбрецы, уходившие с очень малой надеждой на благополучное возвращение? Опасаясь гнева своих вождей, индейцы убивали промышленников в пути, оставляли на произвол судьбы в безлюдной тайге... Нам неизвестны имена многих из этих смельчаков. Но известно, что шли они на подвиг не ради наживы. Их вела пытливость, неугасимая страсть к открытиям. Некоторым из них удавалось возвратиться на Нучек. Они приносили все новые сведения о Медной, и постепенно перед Барановым все отчетливее вырисовывалась картина сказочных богатств далекой реки, великого будущего дикой, порожистой Атны...
      Отряды промышленника Баженова и штурмана Климовского, побывавшие на Медной в первой четверти XIX столетия, доставили новые сведения об этой реке, о грозных ущельях, по которым проносит она свои бурные воды, о ледниках, что сползают в ее каменистое русло с окрестных гор, о бесчисленных порогах и водоворотах, где снесенное течением дерево разбивается в щепы, и о безжизненных берегах, отравленных медью.
      Все походы русских промышленников и моряков были проведены на Медную по сухопутью. Даже старожилы края - индейцы-атабаски - не отваживались подняться на лодках от устья реки в ее верховья. Тебеньков, сменивший Баранова, долго и настойчиво искал среди индейцев проводника. Но индейцы, словно по уговору, отвечали:
      - Подняться по Медной? Это - смерть...
      На атласе Тебенькова огромный участок течения Медной оставался белым пятном. Разгадка этой тайны стала для Тебенькова неотложной задачей, тем более, что уже пришло время начать разработки открытых месторождений золота и меди, - компания накопила для этого достаточно средств и сил.
      Однажды в беседе с промышленниками, строителями и мореходами Тебеньков с огорчением сказал:
      - Неужели нельзя обойтись без проводника? Разве Чириков и Беринг, открывшие Аляску, имели на своих кораблях проводников? Где же тот смелый человек, который принесет мне карту всего течения Медной?
      Кто-то из промышленников ответил, что смелости им не занимать, однако для этого дела нужен человек подготовленный. А молодой штурман торгового флота Руф Серебренников, прибывший недавно в Русскую Америку с Камчатки, удивленно спросил Тебенькова:
      - Значит, вы считаете, что такого человека здесь нет?
      - Наверное, есть, - сказал Тебеньков. - Но я хотел бы с ним познакомиться...
      Молодой моряк улыбнулся:
      - В таком случае разрешите представиться: вольный штурман Серебренников. Я окончил училище торгового мореплавания и давно уже стремился в эти края.
      Тебеньков окинул Серебренникова быстрым внимательным взглядом.
      - Вы согласны идти на Медную?
      Серые глаза штурмана смотрели спокойно и уверенно.
      - Да, и я постараюсь принести вам карту всей реки.
      Тебеньков подумал, что этот молодой человек еще не представляет себе всех трудностей и опасностей похода.
      - Очевидно, вы считаете, штурман, что это лишь приятная прогулка? Вам следует знать, что на Медной погибли десятки смельчаков.
      - Я очень сожалею, господин главный правитель, что эти люди не завершили порученное им дело, - сказал Серебренников. - Нельзя же допустить, чтобы все наши жертвы были напрасны. Медная - наша река, и мы должны иметь ее подробную карту.
      Этот статный сероглазый моряк неспроста, оказывается, предложил Тебенькову свои услуги. В долгой беседе с ним главный правитель узнал, что Серебренникову были известны результаты всех предшествующих экспедиций. Без особых усилий, по памяти, штурман начертил на странице бумаги те участки реки, где побывали Ногаев, Тарханов, Баженов, Климовский, Григорьев и другие русские промышленники, и здесь же отметил разноречивость их показаний.
      - Я не могу, однако, упрекнуть этих отважных людей в недостатке решительности и настойчивости, - сказал Серебренников. - Не имея специальной подготовки и астрономических инструментов, они все же сделали очень многое. Их донесения значительно облегчат мою работу.
      Тебенькову, человеку образованному и пытливому, понравился молодой штурман, увлеченный открытиями. Он словно распознал в Серебренникове ту сдержанную, скрытую за скромностью силу, которая отличает волевых людей в их решимости на подвиг. Просматривая новую, подробную карту побережья, причудливые изгибы берега между редутом Константина и островом Каяк, Тебеньков отметил карандашом исходный пункт экспедиции. Этот путь начинался у западного рукава устья Медной и вел на север через лабиринты горных кряжей.
      - Я имею сведения, - заметил он как бы между прочим, - что за озером Плавежным, где-то в верховьях реки, уже несколько лет бродят какие-то подозрительные американцы. Не они ли повинны в гибели трех наших людей на факториях-одиночках? Эти люди погибли после того, как в гостях у них побывали американцы. Вам следует проявлять большую осторожность и в случае встречи с непрошенными гостями действовать сообразно с обстоятельствами. Главное, не позвольте себя обмануть: агенты Гудзоновской меховой компании отъявленные авантюристы. Хитрость и вероломство давно уже являются их оружием. Я думаю, что для большей уверенности вам придется идти с многочисленным отрядом.
      - О проделках американцев и англичан, пробирающихся на российскую территорию, я уже слышал, - сказал Серебренников. - Но я считаю, господин главный правитель, что завершить работу с большим отрядом будет значительно труднее, чем с малым. Я хочу подняться в верховья Медной налегке, не тратя времени на перевалку запасов провизии и снаряжения. В спутники я намереваюсь взять только пять-шесть человек.
      Правитель смотрел на штурмана испытующе.
      - Вы хорошо обдумали этот вопрос? Вспомните о судьбе Самойлова и его отряда...
      - Это очень давняя история, - спокойно возразил штурман. - Самойлов погиб полвека назад... У нас имеются более свежие примеры. Только три года назад флота лейтенант Лаврентий Загоскин закончил свои замечательные путешествия по Северной Америке. С малой группой людей он прошел по Юкону и другим рекам Аляски несколько тысяч верст...
      - Но у Загоскина был проводник и переводчик, - подчеркнул Тебеньков. Вести наших людей на Медную никто из индейцев до сих пор не согласился.
      - Вы сами изволили сказать, - напомнил Серебренников, - что славные русские мореходы Чириков и Беринг пришли к этим берегам без проводников... Я уже подобрал себе спутников, людей вполне надежных. Если это окажется необходимым, в пути ко мне присоединятся индейцы.
      Тебеньков поднялся из-за стола и медленно, словно в раздумье, протянул штурману руку.
      - Желаю успеха... Я верю в ваш успех. Все необходимое для дороги вы можете получить даже сегодня.
      В середине августа 1847 года из Константиновского редута к устью Медной вышли три большие индейские байдары и, несмотря на штормовую погоду, благополучно достигли мыса у западного рукава реки. Тут Серебренников достал из кожаной сумки инструменты, определил местонахождение отряда и сделал первую запись в дневнике. Шестерым своим спутникам он сказал:
      - Поздравляю с началом большого пути... Буду счастлив поздравить вас и с его успешным окончанием.
      Семеро русских не знали, что в те минуты, когда они сидели у жаркого костра на берегу, из-за ближайших сосен, из-за корчей бурелома за каждым их движением напряженно следили черноглазые люди с разрисованными лицами и что в тот же день, на север, в далекие селения атабасков, отбыли их посыльные с донесением о появлении русского отряда.
      Вождь племени "воронов", старый Инхаглик-Черная Стрела, был очень удивлен прибытием "странствующего доктора". Эти белые люди могли поставить в тупик своими странными поступками любого мудреца. Виданное ли дело - человек отправляется в далекую опасную дорогу, рискует жизнью и имуществом только ради того, чтобы лечить бедных индейцев! А главное - он не требует вознаграждения и не пытается выменивать дорогие меха, он как будто вполне доволен простыми благодарностями.
      Приезд "доктора" в селение атабасков, расположенное там, где река Щечитна впадает в Медную, не вызвал недовольства и у шаманов. Американец сказал, что верит в чудесные действия шаманских плясок и причитаний, и даже дал главному шаману для освящения свои лекарства. После освящения эти лекарства приобрели такую силу, что уже через несколько дней ими был исцелен старший сын Инхаглика, болевший крапивной лихорадкой.
      Два переводчика, прибывшие с "доктором" на отличной упряжке собак, долго объясняли Инхаглику причины этих дальних разъездов американца. Оказывается, какой-то индеец спас "доктору" Бобу Хайли жизнь, и поэтому, будучи достаточно богатым, Хайли решил посвятить остаток лет своих лечению индейцев.
      Поистине с редкостным человеком свела судьба Инхаглика, и вождь племени "воронов" назвал счастливым тот день, когда упряжка "доктора" остановилась возле этого жилища.
      Вечерами они подолгу беседовали у очага, а утром "доктор" уходил обычно на прогулку. Он любил прогуливаться вдоль берегов реки, где собирал веточки деревьев, мхи и какие-то камни, необходимые ему для изготовления лекарств. Из этих прогулок он возвращался иногда радостным и возбужденным и, в приливе дружественных чувств к Инхаглику, дарил ему табак, или бисер, или цветной платок, или еще что-нибудь на память. Щедрость "доктора", казалось, не знала границ: называя Инхаглика братом, он вручил ему собственное новенькое ружье и полный патронташ патронов. Вождь "воронов" ликовал: никто из его соплеменников никогда не имел огнестрельного оружия, а тем более такого отличного ружья... Инхаглик снова заговорил о том, что находится в огромном долгу у "доктора", но тот только отмахнулся:
      - Для человека, которого я назвал своим великом другом и братом, не жаль ничего.
      - Все же я очень хотел бы, чтобы и от меня ты имел какую-нибудь память, - сказал Инхаглик. - Прошу тебя, друг мой, возьми мои меха. Я долго копил их для обмена на русские товары, но ты дал мне так много, что мне просто неудобно оставаться перед тобой в долгу.
      "Доктор" задумался и, помолчав, ответил с доброй улыбкой:
      - Если ты так хочешь что-то подарить мне, мой брат, я мог бы пожалуй, взять у тебя немногое... Я взял бы у тебя то, что не имеет никакой цены. Однако тогда я смог бы долгие годы жить с тобой по соседству, лечить тебя и твоих сыновей и сидеть у этого очага, слушая твои воспоминания о давних боевых походах.
      Индеец в нетерпении поднялся со скамьи:
      - Что же ты хотел бы получить, мой брат?
      "Доктор" промолвил небрежно:
      - Землю...
      Инхаглик не понял:
      - Какую землю? И зачем тебе земля?
      - Я хотел бы получить побережье реки Щечитны от самых верховий ее до впадения в Медную. Я знаю, что это мертвые берега, но я оживил бы их, привел бы рабочих, построил жилые дома и магазины, и твои люди получили бы у меня работу и много товаров, табаку и вина. Ты получил бы прекрасный дом, и целую дюжину ружей, и лучше твоих ездовых собак не было бы на всей Аляске... Ты стал бы очень богат и знаменит, Инхаглик, и, главное, мы остались бы соседями.
      - Но что значит "получить землю"? - недоумевал индеец. - Земля это не лук, и не копье, и не одежда. Как можно землю дарить? Разве ты унесешь ее к своим предкам?
      "Доктор" тихо смеялся и гладил Инхаглика по плечу:
      - Человек приходит в этот мир, брат мой, чтобы сделать добрые дела. Разве это плохо, если на берегу той реки мы построим селение, и ты и твои люди будете жить в достатке? Я не говорю о вечном владении: только на время моей жизни эта земля будет принадлежать мне.
      - А другие племена? - озадаченно спросил индеец, пораженный необычной просьбой "доктора". - Они тоже добывают на той реке металл.
      - Ты станешь самым сильным из вождей, Инхаглик, а сильный может не считаться со слабыми. Они придут к порогу твоего дома и как великой милости будут ждать и мудрого слова твоего и улыбки.
      - На нас уже три раза нападало племя "волков", - сумрачно вымолвил вождь. - О, если бы все было так, как ты обещаешь, я заставил бы их стоять у порога моего дома целые дни!..
      С прежней доброй улыбкой Боб Хайли сказал переводчику по-английски:
      - Теперь он наш... Я не думал, чтобы этот старый болван был способен на отговорки. Мои подарки стоят не менее двухсот долларов...
      Вождь "воронов" еще не успел прийти в себя. Сосредоточенно глядя в огонь, он говорил вслух:
      - Странные люди!.. Но мне нравятся твои обещания, доктор. Будет очень хорошо, если все "вороны" заживут в достатке. А "волки" пусть завидуют: не к ним, - ко мне пришел этот добрый гость...
      Вдруг он резко повернулся к Хайли.
      - Ты можешь получить, брат мой, всю землю до самого океана! Правда, там давно уже поселились русские, но ведь они не будут с тобою спорить? Они приходили и сюда недавно и ничего не требовали, не просили, - только переночевали и ушли. Ни слова я не слышал от них о земле...
      Хайли показалось, что бревенчатая хижина покачнулась.
      - Русские были здесь недавно? - чуть слышно переспросил он.
      - Да, они шли на байдарах вверх по реке. И не разбились на порогах!
      Впервые за время своего пребывания в гостях у Инхаглика Боб Хайли не сумел скрыть охватившей его тревоги.
      - Сколько их было? Когда они здесь прошли и куда направились? С каким грузом!? - нетерпеливо допытывался он, досадуя на медлительные ответы Инхаглика. Ему показалось очень подозрительным, что до сих пор никто из индейцев не обмолвился даже словом о недавнем появлении русских, и не менее подозрительным показался ответ вождя.
      - Русские приходят сюда не впервые, - сказал вождь. - Случается, они подолгу живут в наших краях. Эти люди очень спешили к фактории и пробыли у нас только одну ночь. Они собираются зимовать на фактории и спешили потому, что опасались, как бы река не стала.
      - А может быть они опасались твоих воинов? - настороженно спросил Хайли.
      Индеец покачал косматой головой.
      - Моих людей им нечего было опасаться. Русские отлично знают, что племя "воронов" охотно вело с ними торговлю. Кроме того, я не могу припомнить случая, чтобы русские вступали в споры с моими людьми.
      Боб Хайли чуть приметно усмехнулся.
      - Отважный Инхаглик, возможно, считает русских своими друзьями?
      Вождь быстро и пристально взглянул на американца.
      - Я не просил их о дружбе. Просто они не причинили нам зла. Когда они уходили, их молодой и веселый начальник подарил мне пачку табаку, пачку чаю и еще пачку сахару, большую трубку и новый нож. Он ничего не взял взамен, кроме двух или трех соленых рыб. И табак, и чай, и сахар очень хороши, но я берег все это для больного сына.
      - Однако сын твой не выздоровел ни от табака, ни от чая?
      - Нет, - произнес Инхаглик печально, - ему становилось все хуже. Могло бы случиться плохое, если бы ты не пришел.
      В минуты затруднений на своем извилистом пути авантюриста Боб Хайли умел мгновенно принимать решения, не считаясь со степенью риска. Стараясь казаться очень заинтересованным, он спросил:
      - Значит, после того, как ушли русские, твоему сыну стало еще хуже?
      - Да, так было, - подтвердил Инхаглик.
      - И ему стало хуже после того, как он пил русский чай и курил их табак?
      - Но я уже сказал, что этот табак и чай очень хороши...
      - А у тебя осталось, друг мой, хотя бы немного русского сахару, чаю или табаку?
      - Немного найдется, - сказал индеец. - Только очень немного...
      Хайли медленно встал и произнес торжественно:
      - Я должен видеть эти продукты. Когда я лечил твоего сына, я понял, что он отравлен. Я - доктор, и яды не представляют для меня секрета. Покажи мне эти продукты, и тайна болезни сына будет раскрыта.
      Инхаглик растерянно развел руками. Слова Хайли озадачили его и взволновали.
      - Но ведь я сам пил русский чай и курил русский табак! Почему же я не отравился?
      Хайли вздохнул и усмехнулся:
      - Если бы ты тоже был доктором, ты не задал бы мне такого вопроса. Разве можно сравнить закаленное сердце старого воина с нежным сердцем юноши, почти ребенка? Прикажи принести в мою хижину эти русские продукты и утром ты получишь ответ. Возможно мои подозрения напрасны, и тебе не следует ссориться с русскими людьми. Возможно, твой сын отравился рыбой, печенью оленя или корнями трав. Утром ты получишь ответ и сможешь в дальнейшем избежать большого горя.
      - Ты очень мудр, добр и проницателен, - негромко вымолвил индеец, пораженный страшной догадкой доктора. - Можешь мне верить, я не останусь перед тобой в долгу.
      Хайли сказал, что будет изучать продукты с помощью огня и света до самого утра и что для этого ему необходимы полная тишина и одиночество.
      Оставшись в хижине один, он достал из потайного кармана в рюкзаке маленький темный флакончик с еле приметной надписью на этикетке: "Смертельно. Кураре".
      Выполнив свой замысел, Боб Хайли из предосторожности спрятал флакон не в рюкзак, а засунул его в щель в бревенчатой стене хижины.
      Еще в низовьях Медной, на протоке Ани, в малом и бедном индейском селении Серебренникову удалось найти проводников. Два индейца-охотника, соблазненные щедрой наградой (Серебренников давал им табак, стальные ножи, рыболовные крючья и сапоги), решились идти с группой русских значительно севернее устьев Щечитны и Дикой до впадения в Медную реки Тлышитна. Щедрость и доверчивость молодого русского начальника немало удивили проводников: он сразу же выдал им не только обувь, но и одежду и на первом же привале усадил их за общий обед.
      Серебренников отлично знал, какая суровая предстоит им дорога, и, помня, что дружба в отряде решает успех всего предприятия, решил не пользоваться никакими предпочтениями перед другими. На привалах он вместе с промышленниками рубил дрова, разводил костер, строил шалаш, кашеварил, а в пути, на быстринах, прыгал с байдары в ледяную воду и наравне со всеми тянул бечеву.
      Бурная порожистая река стремительно неслась к океану, дыбила мутные волны, кружила обломки льдин. Эти льдины были вестниками близкой зимы, хотя шла только вторая половина августа. Близость зимы, несменявшийся северный ветер и непрерывный промозглый дождь, грозные водовороты - все это не предвещало исследователям удачи. За долгие дни надрывной борьбы с рекой им удалось пройти лишь несколько десятков километров. Но Серебренников не терял ни уверенности, ни свойственного ему бодрого расположения духа. Где-то далеко впереди, у слияния Медной с рекой Щечитна, находилась русская фактория. Штурман уверял спутников, что до фактории осталось два-три дня пути, радовался каждому пройденному порогу, а когда на отдельных участках реки течение позволяло идти на веслах, он заранее торжествовал победу. Этот неутомимый человек жил ненасытной жаждой открытий. Проводники не переставали удивляться молодому начальнику: почему он был рад какому-то безвестному утесу, притоку реки или повороту ее русла? Зачем он отмечал все это на бумаге?
      Насколько удивляли проводников эти непонятные для них поступки начальника отряда, настолько располагала и привязывала его доброта. Он не делал ни малейшего различия между своими, русскими, и этими двумя индейцами: часто сменял их на веслах, в ночном карауле, поровну делил с ними табак и сухари...
      Они стали называть его другом. Это слово как будто спаяло их с русским начальником. Индейцы сказали Серебренникову, что останутся с ним на зимовку, а весной пойдут в самые верховья реки.
      Когда за излучиной Медной показалось бревенчатое селение "воронов" и штурман заметил, что теперь, наконец-то, отряд хорошо отдохнет, старший проводник, уже успевший принять в дороге русское имя Анатолий, вымолвил с опаской:
      - "Вороны" часто не ладят со своими соседями...
      - И что же? - возразил штурман. - Мы не соседи. Мы - гости.
      - "Воронам" очень нужно оружие. Они не захотят ни одежды, ни провизии, ни байдар. Но им нужно оружие, а у нас такие хорошие ружья...
      Серебренников насторожился:
      - Ты думаешь, они решатся напасть?
      - Я не знаю, - отозвался проводник. - Я пойду в разведку...
      - А если они тебя задержат?
      Индеец задумался, глубоко вздохнул:
      - Тогда вы пойдете дальше... Без меня. Еще не вся река лежит на твоей бумаге...
      Серебренникова тронула решимость индейца. Неужели ради успеха экспедиции он готов был рисковать жизнью? А может быть, проводник хотел покинуть отряд и остаться у "воронов"? Так или иначе, задерживать его не имело смысла. Если он решил уйти - пусть уходит, это лучше, чем иметь в отряде ненадежного человека.
      Анатолий вернулся через несколько часов и сказал, что старый Инхаглик ждет русского начальника и готов раскурить с ним трубку. Потом он добавил, что до фактории остался один переход и что "вороны" утверждают, будто река вот-вот остановится. Словно в подтверждение этого в тот же день выпал снег.
      В селении "воронов" отряд пробыл менее суток. Вождь был очень доволен подарками. Он спрашивал, помогут ли чай, сахар и табак его больному сыну. Чтобы ободрить старика, кто-то из промышленников ответил уверенно:
      - Помогут!..
      Если бы знал в ту минуту штурман, какие последствия может повлечь одно это слово, он не оставил бы его незамеченным. Но откуда ему было знать, что где-то неподалеку скитался Боб Хайли?..
      Воины Инхаглика провожали гостей к байдарам. Уже отчаливая от берега, Серебренников приметил, как загорелись завистью их глаза, когда он поднял со дна байдары свое новое ружье.
      Через сутки в разлогой заснеженной долине на берегу реки путники увидели домик фактории.
      Это была одна из тех факторий-одиночек, которые учреждали русские люди на Аляске. Отряд промышленников приходил в отдаленный район, населенный первобытными воинственными племенами, строил бревенчатый домик и двигался дальше, а в домике оставался один человек - управляющий, который должен был выменивать у индейцев меха и вести исследование края. Какая выдержка требовалась от этих людей, ежедневно рисковавших жизнью! Но отважные отшельники жили в факториях-одиночках месяцы и годы.
      Неказистое жилище было окружено частоколом, над крышей приветливо вился дымок.
      Сойдя с байдары, Серебренников поднялся на пригорок, чтобы пройти к домику. Навстречу ему из-за частокола выбежал на лыжах человек. Он бежал быстро, что-то крича и размахивая руками. В десятке шагов от штурмана он остановился и сиял ушанку.
      - Братья!.. Наконец-то!.. Как я считал минуты, родные мои...
      Слезы текли по его щекам, по седеющей бороде, но ясные глаза сияли.
      - Ты ждал нас? - удивился Серебренников. - Разве ты знал, что мы идем?
      - Да ведь у индейцев почта летит, что ветер... Они следили за вами. Вы, может, первые в мире поднялись по заколдованной этой реке.
      Серебренников громко засмеялся:
      - Теперь-то она, значит, расколдована! Мы расколдуем ее до конца...
      В тот день в теплой горнице, пахнущей смолистой сосной, он сказал своим спутникам:
      - Останавливаемся на зимовку!..
      Бородатый отшельник, управляющий факторией Потапыч ликовал:
      - Есть счастье на свете, начальник... Есть счастье! Что мне теперь морозы, метели и вся глухомань, если в моем доме русские люди!
      Отряд Руфа Серебренникова прибыл на факторию-одиночку, расположенную на Медной неподалеку от впадения в нее Щечитны, 4 сентября 1847 года.
      Странствующий делец Боб Хайли добрался в эти края месяца на три позже. Две недели, которые он прожил в гостях у племени "воронов", выдавая себя за доктора и леча больных противоцинготными настойками, хинином и снотворными каплями, были для него достаточным сроком, чтобы очертить район залегания золота и меди и завязать дружбу с вождем племени. Начало было очень удачным: после нескольких доз хинина сын Инхаглика избавился от лихорадки. Подарки вождю и старшим воинам окончательно расположили "воронов" к Хайли. Оставалось приобрести у них землю, привести сюда специалистов и горнорабочих и широко начать добычу ценных металлов, поставив на самые трудные работы индейцев.
      Из последних донесений своих "наблюдателей" Хайли знал, что Тебеньков все еще подбирал добровольцев для экспедиции. В случае, если бы эта экспедиция русских на Медную состоялась, путь ей должны были преградить индейцы. Боб Хайли не сомневался, что они согласятся на это условие, если получат в награду спирт, оружие и табак.
      И вдруг, как снег на голову, это сообщение о том, что русские уже прошли вверх по реке! Почему же индейцы молчали об этом? Просто не придали походу русских значения? Или настолько уже привыкли к русским? Или имелись еще какие-нибудь причины?
      Всю ночь Боб Хайли не смыкал глаз, и ему чудилось, будто не ветер шумит над ветхой крышей, а кто-то шепчется и смеется за дверью. Утром все эти страхи показались ему глупыми, и он сказал себе еще раз, что принял единственно правильное решение.
      Когда, помывшись и побрившись, Боб Хайли вместе с переводчиками пришел к Инхаглику, в темной, но просторной комнате вождя оказались в сборе все старшие воины племени и шаманы. Никто не посмел бы упрекнуть Инхаглика в болтливости, однако подозрения, высказанные "доктором", показались старому вождю настолько тревожными и важными, что он решил не медля созвать военный совет. С первого взгляда Боб Хайли понял, что здесь ждут именно его. Он поклонился и положил к ногам Инхаглика три небольших свертка.
      - Что можешь ты сказать нам, брат мой? - негромко спросил Инхаглик. Воины хотят послушать тебя, - от них у меня нет секретов. Скажи, неужели твои подозрения оправдались?
      Боб Хайли сделал скорбное лицо и опустил голову.
      - Мне очень жаль, что это случилось. Я до сих пор верил в добрые намерения русских...
      В комнате стало очень тихо, только в костре, разведенном на камнях, шипели и потрескивали дрова. Двенадцать человек пристально смотрели на "доктора".
      - Эти подарки русских нужно немедленно сжечь, - твердо произнес Боб Хайли, и переводчик так же твердо повторил его слова.
      Старый Инхаглик весь подался вперед.
      - Они... отравлены?
      Хайли поморщился и вытер платочком руки.
      - Да. И просто удивительно, что твой сын остался жив. Это потому, что я прибыл вовремя. Я дал ему очень дорогое лекарство, которого, к сожалению, у меня больше нет.
      Индейцы переглянулись, и один из них, - крепкий, плечистый, с длинным шрамом, протянувшимся от виска до подбородка, спросил недоверчиво:
      - Зачем же это русским? Пять дней назад я получил на фактории за горсточку золота много чаю и табаку. Вот, видишь, я курю этот табак?
      - Ты получил его на фактории, - спокойно ответил Хайли. - Но здесь были люди, которые пришли с побережья.
      - Зачем же русским людям с побережья убивать наших людей?
      - Ты можешь спросить у них. Но мне говорили, будто русские хотят здесь поселиться. Они помнят, что на Медной погибло много их промышленников, и они этого не простят. Однако, может быть, мне говорили неправду? Тех русских, которые прошли вверх по реке на байдарах, я никогда не видел, и они не сделали мне зла. Но когда я лечил сына вождя, я понял, что мальчик отравлен. Теперь вам остается сжечь эти продукты и забыть о том, что здесь произошло.
      Воины заговорили наперебой, и по выражению их лиц Боб Хайли понял, что ему не все еще доверяют. С чувством удивления и зависти он подумал о русских промышленниках: как могли эти простые, зачастую неграмотные люди подбирать ключи к сердцам дикарей? Казалось, даже здесь, вдали от океана, многие воины были готовы сражаться за русских.
      Переждав, когда стихли выкрики и шум, Хайли проговорил озабоченно и предостерегающе:
      - Я опасаюсь, как бы не случилось плохое. Пусть никто не трогает этих продуктов. Сожгите их...
      Коренастый крепыш со шрамом на щеке торопливо поднялся с места.
      - Но разве огонь нам скажет, что ты был прав?
      - Тогда отдайте этот сахар собаке. Вы сами увидите, она издохнет...
      Индеец засмеялся:
      - Сахар... собаке? Вы слышите, что говорит доктор: сахар отдать собаке!
      Он наклонился, поднял все три свертка и развернул их, придерживая у груди. Затем набил табаком трубку и закурил.
      - Не смейте!.. Что вы делаете?! Вы умрете!.. - закричал Боб Хайли, стараясь изобразить отчаяние и ужас, и с удивлением подумал о том, что все в этой комедии разыгрывается, будто в знакомой пьесе.
      Индеец отступил на шаг и с удовольствием раскуривал трубку.
      - Хороший табак.
      Потом он взял кусок сахару и сунул его за щеку. Этот горбоносый американец теперь показался ему очень смешным.
      - Ты видишь, доктор, я не умираю. Просто я не верю сказкам и ничего не боюсь...
      Несколько рук одновременно протянулось к свертку с сахаром. Почувствовав себя одураченным, Инхаглик впервые хмуро взглянул на Хайли.
      Яд кураре, добытый где-то в Гвиане или на Амазонке, неспроста высоко ценился в британских владениях в Северной Америке. На него был не малый, хотя и тайный спрос. Кураре действует безотказно, парализуя дыхание, убивая жертву при полном ее сознании. Хайли не мог сомневаться в результатах, он знал, что через две-три минуты хижину вождя наполнят вопли и стоны. Но проходила третья, четвертая минута, а индеец безмятежно жевал сахар и покуривал трубку. Хайли испытал беспокойство: неужели фармацевты могли подсунуть ему вместо кураре какую-нибудь дрянь?
      Нет, фармацевты не обманули "доктора"... Индеец вдруг покачнулся и рухнул прямо в костер, разметав дымящиеся поленья. Инхаглик сам бросился к нему, приподнял, обжигая руки, и вынес на воздух. Индеец смотрел на вождя остановившимися глазами.
      - Доктор... - прошептал он задыхаясь, - доктор сказал... правду...
      Когда Боб Хайли выходил из хижины вождя, ему почтительно уступили дорогу.
      Потапыч - управляющий факторией - по давней привычке вставал до зари. Пока промышленники спали, он успевал растопить печку, приготовить еду. Штурман Серебренников пытался было протестовать против этих забот управляющего и предлагал назначить поочередное дежурство, но хозяйственный и гостеприимный Потапыч считал утреннюю вахту своей обязанностью.
      Как-то - это было на исходе метельного декабря - Потапыч увидел утром в лесу вблизи фактории многочисленные свежие лыжные следы. Он прошел по следам не менее километра, насчитал десять пар лыж, с точностью определил, что это были лыжи индейской работы, и даже поднял сбитое о ветку оперение стрелы.
      Было несложно установить, что отряд индейцев в десять человек зачем-то приходил к фактории незадолго до рассвета, что индейцы были вооружены и ушли не в сторону селения "воронов", а куда-то на север, в таежную глушь.
      Потапыч возвратился на факторию, разбудил Серебренникова, показал ему оперение стрелы и высказал опасение, что индейцы приходили с какой-то недоброй целью.
      - А не могло ли случиться, Потапыч, - спросил Серебренников, - что эти люди случайно пришли к фактории и не захотели в ночное время тревожить управляющего?
      - В ночное время, - молвил Потапыч в раздумье, - к фактории никто еще не приходил.
      В тот же день весь отряд занялся укреплением и ремонтом обветшалого частокола. На фактории, кроме того, было установлено дежурство часовых. Проводник Анатолий снова отправился в разведку в селение "воронов". Возвратился он озадаченный и встревоженный.
      - Наверное, они прогнали тебя или встретили очень плохо? - спросил Серебренников.
      - Нет, - сказал проводник, - они встретили меня очень хорошо... Слишком хорошо, чтобы я поверил их радости. Они угощали меня олениной, сладкими корнями и свежей рыбой, которая в эту пору - большая редкость. Но я видел женщин с лицами, измазанными сажей. Это значит, что у них кто-то умер. Не одна - несколько женщин. Я спрашивал, кто у них погиб. Но мне не ответили. И еще я видел там человека, не похожего на индейца. Он очень высокий, тощий, длинноногий и горбоносый. Заметив меня, он сразу же повернулся и ушел. Мне сказали, что это шаман из племени "длинные копья". Но в том племени нет таких высоких и горбоносых людей...
      Серебренников приказал держать оружие наготове.
      Постоянная суровая обстановка на фактории не мешала, однако, штурману изучать край, вести дневники, любоваться суровыми красотами севера. Он мог долго бродить в горах, в тайге. Возвращался очень довольный и усаживался за дневник.
      В новогоднюю ночь, очарованный северным сиянием, он записал:
      "Трудно описать красоту этого великолепного явления: почти все небо было объято пламенным переливом цветов: красного, багрового, малинового, желтого, голубого и других, образуя беспрерывно струящиеся во все стороны столбы, движение которых производило шум вроде какого-то легкого треска, а над головою образовался блестящий купол".
      Ни Серебренников, ни его товарищи, конечно, не знали, сколько уже раз из-за куста или из-за скалы готова была сорваться с тетивы направленная в него смертоносная стрела. То обстоятельство, что русский начальник обычно странствовал один, удерживало "воронов": они поклялись Инхаглику уничтожить весь отряд.
      В майский день 1848 года, когда Медная с гулом и грохотом пронесла мимо фактории свои тяжелые льды, отряд Руфа Серебренникова тронулся в дальнейший путь. Шесть промышленников, штурман и два проводника шли теперь на одной байдаре.
      В тот же день от селения "воронов" отчалило пять больших байдар. Старый Инхаглик напутствовал воинов:
      - Помните: все русские должны умереть. Если хотя бы один из них уцелеет и вернется на берег океана - они пришлют сюда своих воинов для мести. Так говорит доктор. Он знает. Доктор тоже ненавидит русских, потому что он наш друг.
      Боб Хайли смотрел вслед удалявшимся байдарам, и маленькие прищуренные глазки его смеялись...
      Еще через несколько дней в селении "воронов" произошли новые важные события: "доктор" и старый Инхаглик-Черная Стрела скрепили договор, по которому все побережье реки Щечитны отныне принадлежало Бобу Хайли, и воины Инхаглика давали торжественное обязательство оберегать эти земли от чьих бы то ни было посягательств. Не умея расписываться, старый вождь приложил к гербовой бумаге вымазанную в чернила свою пятерню.
      "Доктор" отметил подписание договора торжественно: у него нашлась порядочная бутыль "веселых капель", тех самых "горящих капель", которыми лечил он старого Инхаглика от печали, когда четверо его воинов отравились ядом кураре.
      Завидев эту бутыль, индеец вскричал восторженно:
      - Я готов отдать тебе все земли и по реке Дикой!
      За время знакомства с "доктором" Инхаглик успел настолько пристраститься к спирту, что часто спрашивал с испугом:
      - Как же я буду жить, когда ты уйдешь? Где я возьму эту веселую горящую жидкость?
      - У тебя будет ее очень много, - посмеиваясь, утешал старика Хайли. Ты дашь моему переводчику трех вооруженных проводников, и они приведут сюда моих людей, которые доставят в подарок тебе целую бочку "веселых капель"...
      - Пусть твой переводчик собирается в дорогу! - нетерпеливо кричал Инхаглик. - С ним пойдут мои лучшие воины.
      После заключения договора Боб Хайли послал одного переводчика в сопровождении трех индейцев с письмом в Гудзоновскую меховую компанию. Он требовал, чтобы компания немедленно направила на Медную горнопромышленный отряд.
      Все шло у американца как нельзя лучше: землю он приобрел за бесценок и русскую экспедицию мог считать обезвреженной. Правда, русские могли бы назвать этот "договор" о земле шарлатанством, так как побережье реки Щечитна принадлежало им. Но Боб Хайли теперь имел документ, который, в крайнем случае, позволит ему благополучно уйти. Он мог бы сказать, что не знал, где проходит границы русских владений, свернуть всю вину на индейцев, продавших ему эту землю. Юридическая сторона отныне была у него обеспечена, следовательно, пришла пора наступать. Оставалось только убедить Инхаглика в необходимости перенести селение с Медной на Щечитну, чтобы вернее заставить потом индейцев работать на приисках. Но тут неожиданно для Хайли вождь запротестовал:
      - Как мы будем жить на той земле? Река там совершенно мертва. В ней не водится рыба.
      - Мы поселимся у ее впадения в Медную, и твои люди будут ловить рыбу в Медной. Кроме того, ты не забывай о русских. Они могут прийти. На новом месте ты - новый человек и ничего не знаешь о судьбе их отряда.
      Действительно, все шло у американца отлично. Но нередко случается, что какая-то неучтенная мелочь создает вдруг угрозу самому искусному стратегу. Так случилось и с Бобом Хайли.
      - Я не боюсь русских воинов, - хмелея, выкрикивал старый вождь. - Пусть их будет много, как этих сосен на берегу... Я уйду от них в горы.
      В конце концов Инхаглик согласился переселиться.
      Переселяясь на новые места, вождь племени решил снести поселок. Хайли подумал, что старый индеец прав: хижины были сложены из сухого, обработанного леса, и проще было перенести их на расстояние в каких-нибудь пятнадцать километров, чем строить новые жилища из сырой сосны. Эта подробность, вообще говоря, не занимала Хайли. Ему понадобился только один час, чтобы разбить удобную и просторную брезентовую палатку. Но он совершенно забыл о маленьком темном флакончике из-под кураре. Разбирая хижину, в которой жил американец, какой-то индеец поднял этот флакончик и передал его своему вождю...
      Инхаглик долго рассматривал темную бутылочку, следя, как на дне ее переливается несколько прозрачных капель. Вождя поразило изображение черепа и двух скрещенных костей на этикетке. И еще его озадачило то обстоятельство, что флакончик, аккуратно завернутый в листья, лежал в узкой щели бревенчатой стены.
      Все это показалось Инхаглику подозрительным.
      После долгого раздумья, сомнений и колебаний Инхаглик принял, наконец, решение. Он наполнил флакончик водой, хорошо сполоснул его и перелил потемневшую жидкость в пустую гильзу патрона. Гильзу тщательно закупорил и спрятал на груди. Потом вышел из хижины и приказал позвать молодого воина по имени "Ветер"... Стройный, черноглазый юноша через несколько минут почтительно стоял перед вождем.
      - Тебе дали красивое имя "Ветер", потому что ты самый быстроногий из моих воинов, - сказал Инхаглик. - Сейчас ты должен будешь это имя оправдать. Скажешь своим, что я послал тебя на факторию, где ты пробудешь несколько дней. Но ты на факторию не пойдешь. Ты должен бежать в русское селение на берегу океана и показать русским вот эту маленькую бутылочку. Пусть русские объяснят, какие написаны здесь слова. Я думаю, что человек с фактории не сможет этого сделать.
      Юноша бережно принял флакон.
      - Ты должен мчаться, как ветер, и принести обратно эту маленькую посуду, - строго добавил Инхаглик.
      - Я буду мчаться быстрее ветра, - сказал молодой индеец.
      Около ста километров от фактории до устья реки Тлышитны, что вытекает из озера Плавежного, отряд Серебренникова прошел за восемь дней. В малых селениях индейцев русских встречали гостеприимно: звали путешественников в свои хижины, делились с ними пищей, наперебой рассказывали о дальнейшем пути в верховья реки.
      Не рискуя пробираться к озеру по мелкой, порожистой Тлышитне, Серебренников оставил в устье этой реки трех промышленников, а с остальными ушел к Плавежному пешком. Шесть суток почти непрерывного пути через удушливые болота, через трясины, бурелом и лесную глухомань Аляски были самым трудным участком пути. Только 30 мая измученные путешественники увидели широкий простор Плавежного и далекие заснеженные горы на западе.
      Русские промышленники побывали здесь уже не раз, и потому индейцы встречали отряд Серебренникова особенно сердечно: дарили сушеную рыбу, съедобные коренья, охотно рассказывали все, что знали, о своем крае. Серебренников тоже разделял с ними табак и сухари, дарил ножи и рыболовные крючья. Эти скромные подарки вызывали всеобщий восторг.
      - Мы знаем, - говорили вожди племен, - русские очень добры!
      Индейцы помогли промышленникам построить байдары, и отряд отправился в обход всего озера, чтобы потом спуститься к Медной по Тлышитне.
      Три промышленника, оставшиеся на Медной, через несколько дней рассказывали начальнику отряда с тревогой:
      - Какой-то индеец все время идет за нами. Мы его видели несколько раз. Неужели это они следят все время?
      Серебренников знал, что отряд уже у цели: остались, быть может, какие-то двести километров, и все течение Медной точно определится на карте. Радость близкой победы увлекала и пьянила его, и потому все эти страхи казались ему преувеличенными. Проводники тоже смеялись:
      - Что может он один сделать против нас?
      Все же по ночам по-прежнему выставляли часовых, и начальник всегда следил, чтобы они строго несли свою вахту.
      Еще в течение двадцати дней отряд продвигался вверх, против течения Медной. Заснеженные горы придвинулись вплотную. В глубоких ущельях стояла вековечная ночь. Ледники преграждали течение, и река металась и кипела, упрямо вгрызаясь в гранитные массивы скал.
      Однажды темной туманной ночью, когда даже часовые, стоявшие у носа и у кормы байдары, не могли различить друг друга, а маленький шорох на берегу терялся в шуме и плеске реки, по боевому сигналу - крику ворона - с отмели одновременно поднялись воины Инхаглика. Поднялись и ринулись к байдаре...
      Более двух месяцев старый Инхаглик не имел известий о своем отряде, посланном вслед за русской экспедицией. Только во второй половине июля на реке показались знакомые пять байдар, и все население поселка, перенесенного в устье Щечитны, с криками бросилось на берег. Воины сложили перед вождем оружие и одежду русских. Старший среди них рассказал:
      - Нам было очень трудно, потому что с ними дружны племена севера и потому что русские постоянно выставляли часовых. Их часовые были очень зорки. Однако мы выждали темную ночь...
      "Доктор", присутствовавший при торжественной встрече воинов, спросил:
      - Они погибли все до одного?..
      - Да, русские погибли все, - ответил старший воин. - Они не ожидали нападения.
      - Ты говоришь только о русских, - заметил "доктор". - А их проводники?
      Воин взглянул на вождя и проговорил смущенно:
      - Я не знал, как быть с проводниками. Разве мы должны были им тоже мстить? В темноте не разберешь, где русский, где индеец... Один проводник был убит...
      - А второй? - настойчиво допытывался Хайли.
      - Второй ушел... Он бросился в воду и поплыл. Было очень темно, и мы напрасно его искали. Очевидно, он успел взять кожаную сумку русского начальника. В байдаре этой сумки не оказалось. Можно было бы утром пойти на розыски беглеца, но я не знал, нужно ли мстить и проводникам.
      - Это очень печально, - негромко заметил "доктор".
      - Да, это очень плохо, - согласился Инхаглик.
      Окончательно смущенный суровостью старого вождя, воин сказал убежденно:
      - Один человек без оружия, без продуктов ни за что не уцелеет в том краю. Он умрет. Он утонет в болоте или его растерзают гризли*. Скорее всего он умрет от голода.
      ______________ * Гризли - серый медведь. Распространен в Северной Америке.
      Инхаглик ничего не ответил. Он по-прежнему был задумчив и хмур и нисколько не заинтересовался ни оружием, ни вещами русских. Но "доктор" оживился, даже привстал со скамьи, и снова маленькие прищуренные глазки его засмеялись.
      - У тебя отважные воины, брат мой, и они достойны награды! После победы должно наступить всеобщее торжество... У меня найдутся для этого случая "веселые капли"... Хватит для всех!
      Боб Хайли знал, чем можно расшевелить вождя. И он не ошибся: Инхаглик сразу же повеселел и приказал готовить общий праздничный ужин.
      Проводник Анатолий бежал по берегу Медной весь остаток ночи. Утром, опасаясь преследования, он свернул в горы. В дебрях тайги пробираться было еще труднее. Но он упорно продвигался на юг, прижав к груди кожаную сумку Серебренникова...
      Ужас и отчаяние заполнили сердце индейца, и если бы не эта сумка с заветными бумагами начальника, которые во что бы то ни стало нужно было спасти, Анатолий давно уже остановился бы и, может быть, пошел бы навстречу убийцам.
      В тех местах, через которые бежал индеец, наверное, не бывал еще ни один человек. В непроходимой тайге, в болотистых долинах, на скалистых горных перевалах Анатолий не видел ни тропинки, ни срубленного дерева, ни следов костра. Только птицы да звери населяли этот суровый край.
      Силы изменяли Анатолию. Ему хотелось упасть на гнилую листву и лежать, ни о чем не думая. Но кожаная сумка, которую он все время прижимал к груди, напоминала о долге перед русским начальником. Проводник вспомнил дальнюю дорогу по руслу Медной, борьбу с водоворотами и плавучими льдами, бесконечные ночи под дождливым небом, знакомую улыбку штурмана и его уверенный веселый голос: "Мы расколдуем эту реку!.."
      Нет, Анатолий не остановится ни на минуту, он будет идти всю ночь напролет и доберется к Плавежному озеру, к стойбищу знакомых индейцев. Он передаст им кожаную сумку и потребует клятвы, добрым именем русского друга потребует слова, что эта сумка будет доставлена на Константиновский редут...
      Он шел до рассвета, уже не различая направления, стараясь внушить в себе, что Плавежное озеро близко, стараясь верить в эту ложь. А утром он увидел на крутом откосе три высоких сосны и белую скалу перед ними и понял, что возвратился на то самое место, где был вечером... Значит, за ночь он обошел огромную гору вокруг и не заметил, когда сбился с дороги. В отчаянии он упал на траву и долго молча плакал.
      Послышался шорох. Подняв голову, Анатолий увидел неподалеку медведя. Косматый плосколобый гризли железно-серой масти, насторожив короткие уши, пристально следил за индейцем с ближней скалы. Анатолий медленно поднялся с земли.
      - Ты не тронешь меня, гризли, - сказал он негромко, - правда, не тронешь? Ты не знаешь, какое несчастье случилось на реке!..
      Медведь покачивал тяжелой головой, а индейцу в полубреду казалось, будто зверь выражал ему сочувствие, будто он все понял и потому вскоре скрылся в сосняке.
      Сколько дней и ночей шел проводник на юг, сколько раз падал и терял сознание, - он и сам не мог припомнить. Анатолий питался корой березы и корнями трав, пил воду из черных удушливых болот, спал на голых камнях, не чувствуя холода.
      Глубокой беззвездной ночью он выполз на берег реки Тлышитны. Последние сутки он не мог идти, но, собрав последние силы, упрямо полз. Утром его заметили на берегу индейцы-рыбаки, те самые, что недавно помогали штурману строить байдару. Их испугал Анатолий - полуголый скелет, обтянутый кожей, залитый кровью, сочившейся из израненных рук и лица. И рыбаки изо всех сил стали грести к противоположному берегу.
      Тогда он приподнялся на локте и крикнул:
      - Я - проводник русского начальника...
      Медленно, осторожно, поминутно отгоняя криками "злых духов", индейцы приблизились к Анатолию. Он лежал на галечнике, широко открыв мутные глаза, крепко прижимая кожаную сумку к груди.
      Они узнали проводника и хотели поднять, чтобы перенести в байдару, но он сказал:
      - Не трогайте... Не нужно. Русский начальник и весь отряд погибли, а я доживаю последние минуты. Дайте мне клятву... Поклянитесь, что отнесете эту сумку на берег океана и передадите русским...
      - Клянемся... - негромко сказали рыбаки.
      Он помолчал, собираясь с силами.
      - Хорошо. Теперь возьмите сумку...
      - Кто их убил? Расскажи нам... Кто? - допытывались индейцы.
      Но Анатолий уже не слышал их голосов. Мутные глаза его остановились, в них больше не отражалось солнце...
      Шумное веселье в лагере "воронов" началось на закате. В свете огромных костров, зажженных на берегу, воины плясали и пели, и черные тени их метались по стволам деревьев, стоявших у берега сплошной стеной. Празднество было тем более громким, что уже перед самым вечером старому Инхаглику удалось застрелить неподалеку от селения большого оленя, и шаманы сочли это признаком счастливой охоты на целый год.
      Гордый своей удачей, Инхаглик с радостным удивлением осматривал ружье и подробно рассказывал любопытным, как это произошло.
      - Я стреляю из этого ружья в десятый раз... Я не верил, что из такого красивого, как игрушка, ружья можно убить большого оленя. Но когда я прицелился и выстрелил - олень сразу же упал.
      Индейцы слушали изумленно, и каждому хотелось прикоснуться к чудесному ружью. Инхаглик не возражал, - в этот вечер старый вождь был очень добр.
      В самый разгар веселья старший из воинов, тот, что руководил походом мстителей, спросил у вождя:
      - Почему ты, храбрейший из храбрых, не был обрадован нашей победой? Мы сделали то, что ты приказал, однако ты встретил нас молчанием...
      "Доктор", сидевший напротив вождя, ответил за него через переводчика:
      - Это потому, что брат мой, Инхаглик, все время думал о вашей судьбе и пережил, быть может, больше, чем вы пережили.
      Но к удивлению многих старый Инхаглик-Черная Стрела покачал косматой головой и впервые твердо, угрюмо, почти зло возразил "доктору":
      - Нет, это произошло по другой причине, - сказал он.
      Боб Хайли сделал вид, будто не расслышал этих интонаций, и заметил поспешно:
      - Мало ли забот у вождя? Он думал не о том, что уже сделано, - о завтрашнем дне и заботы его и мудрые мысли...
      Хайли взял бутыль и до краев наполнил большую деревянную чашку, стоявшую перед вождем:
      - "Веселые капли" помогут тебе, брат мой, быстро и смело принимать решения...
      Инхаглик улыбнулся:
      - Ты добр... Ты подарил мне красивое ружье и сказал, что даришь на счастье... Твои слова, я думаю, оправдаются.
      Боб Хайли повеселел:
      - Конечно, оправдаются, брат мой! Это ружье даст тебе еще десятки оленей, а если тебе случится встретиться с врагом, он станет перед тобой на колени.
      - Хорошо, - сказал Инхаглик, - если мне случится встретиться с врагом, я заставлю его стать на колени. Но скажи мне, доктор, если смерть так послушна этому ружью, нет ли у тебя лекарства, дающего бессмертие?
      "Доктор" ответил смеясь:
      - Такого лекарства не существует...
      - Но есть ли другое лекарство, призывающее смерть?
      Боб Хайли насторожился:
      - Не знаю... Не слышал.
      - А если на маленькой посуде изображены мертвая голова и кости, что это означает?
      - Где видел ты такую посуду? - спросил американец, бледнея.
      Инхаглик подал ему темный флакончик и заметил, как дрогнула рука "доктора", когда тот принял его. Впрочем, Хайли сразу же овладел собой и засмеялся:
      - Этим лекарством я лечил твоего сына, и оно, как ты знаешь, помогло. Оно дает человеку силу и бесстрашие, но у меня больше нет такого редкого и дорогого лекарства.
      - Я хочу, чтобы ты был сильным и бесстрашным, - сказал Инхаглик. Здесь оставалось несколько капель твоего редкого лекарства, но ты уже проглотил их с олениной.
      Трясясь и еще больше бледнея, Боб Хайли медленно встал из-за стола:
      - Это неправда... Ты не мог этого сделать!
      Большими глотками индеец выпил всю чашку до дна, и глаза его потускнели:
      - Я хотел, чтобы ты был бесстрашным и сильным. Я знаю, что все твои лекарства поддерживают здоровье и не приносят вреда.
      Возможно, что и теперь "доктор" смог бы сохранить спокойствие - у него оставалась все-таки малая надежда на ослабленность яда и на то, что доза была слишком незначительной, не смертельной. Но его выдал переводчик. С криком он бросился к вождю.
      - Ты отравил доктора... Теперь ты не вождь!.. Ты убийца друга!..
      Коротким движением руки Инхаглик отбросил его в сторону и встал, опираясь на ружье.
      - Как ты себя чувствуешь, доктор?
      С огромным усилием Боб Хайли сдержался, чтобы не вскрикнуть; как будто ледяное лезвие бритвы полоснуло его по легким. С горечью он успел подумать о том, что какая-то жалкая стекляшка обрывала и жизнь его и планы. И еще он подумал о Куорлсе: вот ради чьей наживы он сейчас умрет! Конечно же, и Куорлс, и компаньоны только посмеются над Бобом Хайли, над этим неудавшимся миллионером, который отдал им свое богатство... Отдал ли уже? Нет! Пусть сами испытают, чего оно стоит.
      - Я чувствую себя хорошо, - задыхаясь ответил "доктор". - Да... очень... очень хорошо. Но ты должен чувствовать себя плохо, старая глупая ворона... Это ты убил ни в чем неповинных русских... И ты похоронил четверых своих лучших воинов, а потом еще благодарил меня... благодарил! За что же эта благодарность? За "веселые капли" на похоронах? Или за то, что я отобрал вашу землю и собирался прогнать всех вас отсюда? Ты не можешь быть вождем, потому что ты глуп и доверчив, как теленок... Сюда уже идут мои люди... Они прогонят тебя...
      Багровое лицо Инхаглика словно окаменело. Он выслушал "доктора" до последнего слова и, опустив голову, сказал:
      - Ты прав... Я не могу быть вождем. Пусть меня судят мои воины. Но знай, они не пустят, ни за что не пустят сюда твоих людей.
      Медленно, будто огромную тяжесть, он взял ружье.
      - Ты прав и в том, что я доверчив и глуп... Но я никогда не отравлял. Я не настолько подлый... Ты говорил мне, "доктор", что это ружье подарено на счастье? Я думаю - это счастье, убить врага...
      Он вскинул ружье, целясь прямо в лицо Боба Хайли...
      Главному правителю Российско-американской компании Тебенькову, проживавшему последнее время в Константиновском редуте, доложили, что у крыльца его ждет какой-то индеец. Тебеньков разрешил впустить гостя и приказал кликнуть переводчика. В доме правителя в утренний час всегда были в сборе штурманы прибрежных судов, старшины строительных бригад и зверобойных команд.
      Индеец несмело ступил через порог, держа перед собой кожаную сумку.
      Переводчик спросил.
      - Откуда ты, добрый человек, и зачем явился к начальнику?
      - Я пришел с озера Плавежного, - сказал индеец. - Там, за Плавежным, далеко в горах, погибли семеро русских и один индеец, их проводник. Второй проводник, у которого было русское имя Анатолий, просил передать вам сумку. Этот индеец тоже умер, когда пришел к реке Тлышитна.
      Тебеньков схватился за край стола; длинные седые волосы его разметались...
      - Серебренников!.. Штурман Серебренников... Какое несчастье!..
      - Но это не выдумка? Это - правда? - строго спросил переводчик. - Что произошло там, в горах? Они потерпели крушение на реке?
      Индеец долго молчал, рассматривая комнату. Тебеньков и его помощники, затаив дыхание, ждали ответа.
      - Проводник не успел рассказать нам, как это случилось, - наконец вымолвил индеец в раздумье, будто стараясь припомнить какие-то подробности. - Когда мы увидели его на берегу, он умирал. Он потребовал от нас клятву, что эта сумка будет передана русским. Мы дали эту клятву потому, что проводник был верным человеком, а русский начальник был смелым и добрым.
      - Они могли погибнуть на порогах, - заметил кто-то из промышленников.
      - Нет, - сказал индеец, - я и мои братья думаем, что их убили "вороны". Когда русские поднялись вверх по реке, вслед за ними прошли "вороны" на пяти байдарах. Но я не знаю, правильно мы думаем или нет. Почему бы "воронам" враждовать с русскими?
      Дрожащими руками Тебеньков развязал сумку и достал из нее несколько истрепанных тетрадей.
      - Вот и разгадана тайна Медной, - негромко проговорил он, разворачивая широкий лист бумаги. - Первая в истории карта загадочной реки...
      Бережно, как величайшую ценность, он раскрыл дневник штурмана и жадно припал к странице.
      - Серебренников дошел почти до истоков реки... Нужно было иметь великую волю, чтобы пройти все эти бесчисленные пороги и ущелья и умереть ради науки, гордо умереть, победив...
      Он встал. Старшины тоже встали со скамьи и медленно сняли фуражки.
      - Мы не остановимся, - твердо сказал Тебеньков, и голос его прозвучал сурово. - Нет, не остановимся! Ты это знал, штурман... Скоро мы поселимся там, где ты открыл месторождение золота и меди. И всегда будем помнить, кто дал нашей родине эти богатства. Мы будем помнить тебя, штурман!
      В РУССКОЙ АМЕРИКЕ
      В эту прощальную ночь на берегу залива долго горели жаркие костры... Курские, рязанские, тамбовские мастеровые сидели у костров вперемежку с воинами из племени кадьяков, спорили, смеялись, шутили, пели...
      На больших вертелах жарилась свежая оленина. Огромные деревянные блюда медленно переходили по кругу из рук в руки. Артельный повар Афанасий, веселый здоровенный детина с багровым шрамом на щеке, едва поспевал добавлять угощения: жареную рыбу, ржаные лепешки, морошку и другие ягоды, дикий чеснок и лук...
      Кадьяки угощались степенно, неторопливо, не желая показывать, что голодны. Впрочем, сладкие лепешки тотчас исчезали с блюд, - для многих из островитян это лакомство было новинкой.
      А когда Шелихов подал знак и Афанасий налил по чашке рома, русская и кадьякская песни слились в одну, и предводитель островного племени, косматый раскрашенный старик, - спросил с улыбкой:
      - Смотри, Шелих, наши люди, как братья... Ты не угрожал нам ни оружием, ни огнем, ты пришел к нам как родной...
      - Это потому, Ингалак, что оба мы, - и я, и ты, - хотим, чтобы наши люди были счастливы, - ответил Шелихов.
      Вождь наклонил седую голову.
      - Я верю тебе, Шелих: ты хочешь моим людям добра. Потому сорок моих молодых воинов с таким желанием уходят с тобой в далекую Россию. Скажи им слово - и они пойдут с тобой на смерть. Ты можешь быть спокоен, начальник, за русских, что останутся здесь, на берегу. Кадьяки скорее умрут все до одного, но не дадут твоих людей в обиду.
      - О, я спокоен, друг мой Ингалак! Я возвращусь через год, и со мною приедут сорок твоих отважных юношей. За это время они станут плотниками, каменщиками, моряками, научатся читать книги, в которых собрана мудрость всех людей... Я привезу сюда еще русских, и мы построим вместе большие каменные дома, проложим дорогу, возведем мосты... И твоя родина, Ингалак, станет могущественной и богатой.
      Они сидели рядом на пестром коврике, разостланном у костра, молодой русский начальник и седой кадьякский вождь, и оба думали в эти минуты о далекой России, куда, лишь задует попутный ветер, умчится белокрылый русский корабль.
      Только вчера, когда была закончена погрузка и шкипер сказал, что галиот готов к отправке в далекий путь, Шелихов свободно вздохнул: наконец-то он снова увидит родную русскую землю! А вот теперь почему-то вдруг стало грустно и жаль расставаться с этими неприветливыми берегами, где за короткое время довелось ему так много пережить...
      Видно, труд, что отдает человек земле, навсегда роднит его с этой землею. Радостно было Шелихову смотреть на малый стройный поселок, видневшийся за прочным частоколом. Эти дома и бревенчатый частокол он строил вместе с мастеровыми. Сколько было сдвинуто и взорвано здесь скал, сколько раскорчевано пней! Спорилась работа, быстро вырастали строения, рубленные стройные дома с резными наличниками на окнах, напоминавшие далекую Русь...
      А вечерами, когда мастеровые дружной артелью собирались у костров и неприметно начиналась, росла, а потом гремела над побережьем удалая русская песня, Шелихову не раз казалось, что стоит лишь подняться на ближнюю скалу, и взору откроются с детства знакомые курские степи.
      Как будто этот дружный мастеровой народ привез сюда, на далекий и почти еще неведомый миру остров Кадьяк, уверенность, силу, дыхание родины. Уже наполнились светлые горницы домовитым теплом и покоем, и как-то ласковей стала эта земля, впервые вспаханная и засеянная золотыми зернами курской ржи.
      Еще не так давно пророчили Шелихову верную гибель на этой земле. В Охотске даже бывалые мореходы сомневались, чтоб малому отряду промышленников удалось обосноваться на диком берегу, среди неизвестных племен.
      Теперь же перед ним спокойно мерцал огнями первый русский поселок на Кадьяке. Чернели вытащенные на берег байдары зверобоев, на длинных перекладинах сушились сети. И темный лес, поднявшийся за частоколом, был полон глубокой тишины.
      Давно уже не слышалось в этом лесу ни посвиста стрелы, ни грозного воинственного клича. Зато от зари до зари звенели здесь плотничьи топоры и пилы. И уже можно было видеть в русской строительной артели смуглых, черноволосых подмастерьев из островитян.
      Щелихов знал, что это самая радостная из всех его побед. Намного приумножились силы первых русских поселенцев здесь, на северных берегах Америки, когда жители острова сменили копье и меч на плуг, на заступ, молоток...
      Дружная песня как будто подтверждала, что смелые планы и надежды свершились. Шелихов слушал эту песню и думал, как он снова возвратится на Кадьяк. Приедут с ним сотни мастеровых, золотоискателей, зверобоев, и вырастут на не обжитой еще земле новые села, загорятся по всему побережью маяки, задымят на склонах гор фабричные трубы... И весь этот огромный нетронутый край - Аляска - станет заокеанским продолжением России...
      Колокол пробил одиннадцать часов, прощальный ужин был еще в разгаре, когда со сторожевой вышки донесся крик караульного:
      - Вижу корабль!..
      Смолкли песни, говор, звон посуды. Шелихов и вождь кадьяков одновременно поднялись с ковра.
      Далеко в лунном свечении океана медленно плыл скошенный черный парус неизвестного корабля...
      - Я узнаю его, - негромко сказал Ингалак, наклонившись к Шелихову. Три мачты... низкая посадка корпуса... приподнятый нос... Это черный капитан. Разве он знает о том, что ты собрался в дорогу?.. Он никогда не является к добру.
      Шелихов усмехнулся.
      - Вот кто это!.. Ну что ж, Ингалак, он сможет проверить нашу дружбу.
      Вождь резко выпрямился и поднял руку.
      - Не торопись, Ингалак, - остановил его Шелихов. - Пусть наши люди веселятся. Какой-то неведомый бродяга не смеет прерывать их веселья.
      Он обернулся к дежурному по охране поселка.
      - Передайте на галиот: быть готовым к бою. Береговым канонирам тоже не дремать.
      И, проходя вдоль цепи костров, глядя в сосредоточенные лица промышленных людей и кадьяков, уже весело спросил:
      - Что же вы, други, приутихли? Разве мы не на своей земле? Всякого гостя пугаться не следует.
      Все ответили дружным, радостным криком. Великан Афанасий, смеясь, ударил шапкой о землю:
      - Да с нашим Григорием Ивановичем не страшны ни молния ни гром!
      Но Шелихов только казался беспечным Через две-три минуты, незаметно оставив пирушку, он уже шел к берегу, чтобы проверить, передана ли команда и готов ли к бою галиот.
      Знакомый свист остановил его у темных зарослей молодого кедра. У ног Шелихова упала длинная, разрисованная черной спиралью стрела. Он наклонился, поднял ее, спрятал под полу кафтана и, попрежнему неторопливый, сошел на отмель. Лодка уже отчалила от берега и стремительно двигалась к галиоту. В лунном свете вспыхивали льющиеся с весел брызги воды.
      А у костров опять гремела радостная, широкая, удалая русская песня...
      - Я расскажу тебе новость, Ингалак, - негромко молвил Шелихов, присаживаясь рядом с вождем кадьяков и показывая ему стрелу. - Она прилетела из ночи. Но тот человек, я знаю, не хотел меня убить...
      Ингалак взглянул на стрелу и, казалось, нисколько не удивился.
      - Ее послал человек из племени тлинкитов. Такие длинные стрелы делают только у них.
      - Что это значит? - спросил Шелихов. - Война?..
      - О нет! - возразил Ингалак, спокойно раскуривая трубку. - Ты же знаешь, когда объявляют войну, стрелу окрашивают кровью. Там, у тлинкитов, у тебя, Шелих, есть верный друг. Он предупреждает тебя об опасности. Быть может, он пришел бы и открыто, но побоялся нас: у кадьяков с тлинкитами нет дружбы. Мне жаль, что ты не увидал этого человека, а теперь его, конечно, не догнать...
      И они одновременно посмотрели на море, где постепенно приближался скошенный парус корабля.
      Григорий Шелихов и его спутники - моряки, строители, звероловы прибыли на остров Кадьяк в 1784 году.
      Уже не впервые русские корабли появлялись в этих суровых широтах. После знаменитых путешественников Чирикова и Беринга тобольский крестьянин Емельян Басов, мореходы Неводчиков и Башмаков и купец Андриан Толстых побывали на Алеутской гряде и нанесли ее на карту.
      Корабли купцов Бечевина, Дружинина, Шилова, капитанов Креницына и Левашова не раз достигали Алеутских островов и Аляски, а на суровом гористом Кадьяке посадский Степан Глотов зимовал задолго до Шелихова - в 1762 - 1763 годах.
      Однако и во время Шелихова в сведениях об этих далеких землях трудно было отличить выдумку от правды. Путь из Охотска на дальний сказочный Кадьяк попрежнему был рискован и суров. И если очертания Аляски уже были положены русскими мореходами на карту, то о человеческом мире этого огромного края в то время никто еще не рассказывал.
      Большинство русских промышленников уходило на Аляску за шкурами котика и песца. Шелихов же, хоть и он был торговым человеком, отдал лучшие годы своей жизни изучению далекого неведомого края. Он был из тех простых русских людей, для которых будущее родины превыше всего.
      Может быть потому, что его поход на Кадьяк был предприятием рискованным и отважным, многие считали начальника экспедиции потомственным моряком...
      Но в детстве своем Шелихов если и видел море, то только на картинках. Он родился и вырос в бедной мещанской семье в малом степном городишке Рыльске, Курской губернии, и первое, что запомнилось с детства, - это шумная сутолока базара.
      Рыльск торговал хлебом, пенькой и косами, которые привозились из Австрии. Купцы рассказывали об этой стране так, будто она была совсем рядом. Мальчик, когда приходилось ему слушать эти рассказы, с жадностью ловил каждое слово.
      Пьяный дьячок кое-как обучил Григория грамоте, и в десять лет он уже стоял за прилавком в маленькой бакалейной лавчонке отца, терпеливо ожидая покупателей.
      В безнадежном торговом "деле" отца, в скуке унылой лавчонки единственной радостью Григория были старые, рваные книги, купленные отцом для обертки. Он мог их читать и перечитывать целыми днями, - этому скромному развлечению сына старший Шелихов не мешал.
      Еще тогда с пожелтевших измятых страниц удивленному взору мальчика открылась далекая сказочная Сибирь...
      В городе Иркутске, который был в то время узлом сибирских дорог, славились богатством магазины купца Ивана Голикова. Сюда приезжали торговые люди из самой Москвы. Кроме всех прочих товаров, Голиков торговал мехами, добытыми на далеких океанских островах, в полярной тундре, на Камчатке... Прибыли купца быстро росли, и он уже избавился от компаньонов,- самому вернее подсчитывать барыши.
      Но как-то ранним утром в контору к Голикову вдруг постучался непрошенный компаньон. Совсем еще молодой, бедно одетый, он начал рассказывать купцу о каких-то далеких землях, куда немедленно следует снарядить корабли.
      Голиков разглядывал его с любопытством: одежонка приношенная, сапоги в пыли, компаньон-то, как видно, шел пешком! Какими же капиталами он располагал, если извозчика не смог нанять?..
      Купец не любил околичностей и спросил прямо:
      - Сколько десятков тысяч у тебя найдется?
      Юноша смущенно опустил глаза.
      - Насчет тысяч у меня плохо. Сказать по правде, нет ни одной.
      Голиков расхохотался.
      - Ну что ж, молодой человек, я подожду. Как только заведутся тысячи, наведайся. Может быть, мы и поладим...
      Он удивился спокойной уверенности этого парня.
      - Конечно, поладим, - сказал юноша. - А пока нельзя ли устроиться приказчиком к вам в магазин?
      О дальнем морском походе в то утро они не договорились. Но Шелихов получил место за прилавком.
      Уже в первые дни его службы и молодые и старые приказчики насторожились: этот паренек из Рыльска не играл в карты, не ходил в кабачок, целыми вечерами просиживал за книгами и, нередко случалось, приносил их даже в магазин. Чему он учился? Какие науки стремился познать?
      Потом вдруг мелкий мирок чиновников потрясла неожиданная новость: Шелихов женился. Первая красавица Иркутска, богатая купчиха Наталья отказала всем женихам и пошла за приказчика.
      Сколько здесь было и догадок и пересудов! А Шелихов взял расчет и вместе с женой уехал в Охотск.
      Через шесть лет его снова увидели в Иркутске. Он пришел в контору к Голикову, поздоровался и весело спросил:
      - Так что же, хозяин, продолжим наш разговор? Тысячи у меня имеются, а планы мои, пожалуй, дороже тысяч...
      - Ретив! - удивленно воскликнул Голиков. - И как еще ретив! Ладно, выкладывай свои фантазии...
      Впрочем, купец вскоре понял, что Шелихов далеко не фантазер.
      - Как вы добываете товар? - спрашивал он у Голикова с усмешкой. Собрались три-четыре купца, снарядили судно да наняли артель. Судно возвратилось, поделили товар, и точка. Нет больше компании. А потом снова ищи удачного компаньона и опять принимайся строить судно... Нет, это не по-хозяйски. Если уж добывать зверя на Аляске, значит, постоянно его добывать. Русские селения в той далекой стране построить, с туземными племенами дружбу завести. Что они видели, эти племена, от европейцев? Разбой да грабеж. Кто же не возненавидит разбойников? Или я хлебом-солью тебя встречу, если ты грабить меня пришел? А если доказать туземцам, что ты пришел трудиться, и все племена от этого только пользу получат, - они сами помощниками станут...
      Голиков понял, какое огромное дело задумал бывший его "ученый приказчик". Русские селения на Аляске, на островах, постоянная добыча зверя! Миллионные барыши!
      - Ладно, - молвил он в раздумье. - А кто будет в ответе за весь поход?
      - Я, - сказал Шелихов. - Я сам пойду на Кадьяк. И жена со мною. Мы вместе и в радости, и в риске, и в беде...
      Голиков встал и протянул ему руку:
      - Дело!
      Три корабля строились на берегу Охотского моря, в устье небольшой речонки, где вырос целый городок мастеровых.
      Шелихов сам наблюдал за строительством кораблей, вникая в каждую мелочь, стараясь выиграть время. С особой строгостью отбирал он матросов и будущих поселенцев на Кадьяке: в таком отважном походе не только здоровьем, но и характерами люди должны быть сильны...
      Он был доволен своим отрядом: видавшие виды моряки, сибирские охотники, мастеровые сразу соединились в одну семью, крепкую, дружную в работе.
      Наступил долгожданный день, и корабли вышли в море.
      Курильские острова... Камчатка... Штормовой океан... Скалистые безлюдные Командоры... Тяжелый и суровый путь.
      А потом на океан надвинулся густой туман, и вскоре засвистели пурги... Нужно было готовиться к зимовке или возвращаться в Петропавловск, на Камчатку.
      Но нет, Шелихов не повернет обратно. В это большое дело вложена вся его жизнь, здесь уж не может быть ни минуты колебаний.
      Только в следующем году, после суровой зимовки на острове Беринга, после голодовок, болезней, неустанных работ по спасению кораблей небольшой отряд Шелихова высадился на Кадьяке.
      И еще в те минуты, когда лодка, отчалив от галиота, приближалась к отмели, где-то с берега, из темного леса, донеслась первая людская "весть": густо окрашенная кровью стрела вонзилась в борт лодки...
      Это была угроза, вызов, объявление войны...
      Дремучий молчаливый лес высился на берегу, а дальше до самого поднебесья вставали горы, тоже сплошь покрытые лесами. В этих дебрях таился неведомый враг...
      Шелихов и не ждал радушной встречи. Он знал, что племена Аляски, Кадьяка и Алеутских островов были вынуждены защищаться от участившихся нападений приплывавших издалека белых людей. Мореходы рассказывали о страшной кровавой резне, какую учинили на этом побережье южнее Кадьяка испанские и английские пираты и купцы.
      Как же уверить туземцев, что он не грабитель, не пират? Для этого потребуется немало времени и усилий. Возможно, будут и сражения. Сам он, конечно, не станет нападать. Но, если уж придется защищаться, - эти бывалые люди сумеют за себя постоять...
      И впервые в девственном лесу Кадьяка дружно зазвенели пилы и топоры, и вековые кедры со стоном склонили долу свои вершины.
      На расчищенной площадке русские промышленные люди первым делом воздвигли высокий и прочный частокол с дозорными башнями по углам. Это была маленькая крепость, за стенами которой одновременно началось строительство поселка.
      Лес попрежнему оставался таинственным и глухим, только непроглядно темными ночами из чащи иногда доносился то заливистый свист, то заунывный крик, то насмешливый хохот...
      Нападение произошло в ранний, предутренний час, когда над хмурыми лесистыми горами Кадьяка едва посветлело небо.
      В кустарнике у сторожевых вышек внезапно послышался шум и треск, на дозорные башни полетели десятки стрел. Глухо вскрикнул и повис на перилах пронзенный в грудь дозорный одного из постов. Но на другой вышке тотчас тревожно загудел колокол и гулко громыхнуло ружье...
      А лес уже наполнился криком и свистом, чуткое эхо подхватывало и повторяло неистовые вопли кадьяков, идущих на штурм. Казалось, тысячи воинов лавиной устремились на малый поселок. В воздухе, словно ракеты, замелькали стрелы с пучками горящей травы.
      ...В ту ночь Шелихов не уснул ни на минуту. Вечером он долго сидел в чистой просторной горнице, пахнущей свежим тесом, и разбирал травы, собранные промышленными людьми на побережье. Григорий Иванович решил произвести опись трав, деревьев, минералов, птиц, зверей и рыб этого края, чтобы знать точно, какие богатства таятся на Кадьякской земле.
      Ему приходилось здесь быть геологом и ботаником, ихтиологом и географом, постичь многие другие науки. Еще находясь в Иркутске, он выписал из Москвы несколько десятков специальных книг, и теперь, сверяясь по справочникам, записывал замысловатые латинские названия трав.
      Наталья Алексеевна спала в соседней комнате и не слышала ни призывного звона колокола, ни выстрела, ни нарастающего гула голосов.
      Григорий Иванович решил не тревожить жену. Он взял пистолет и выбежал из дому.
      На малой площадке толпились поднявшиеся по первому сигналу, вооруженные ружьями, копьями и топорами широкоплечие бородатые сибиряки.
      Шелихов приказал открыть ворота и повел в атаку бывалых своих людей...
      ...К полудню отряд возвратился в поселок. Он не только отбил нападение, но и рассеял неприятельское воинство по лесным трущобам и взял пленных. Теперь эти пленные несли пятерых своих раненых товарищей и захваченные промышленными людьми трофеи: луки, стрелы, копья, топоры. Среди трофеев оказалось и ружье английского образца, но как оно попало к предводителю племени, Шелихов дознаться не смог.
      В отряде промышленных тоже были раненые, но в большинстве не тяжело. Лишь двое из них шли, опираясь на плечи товарищей. Эти двое ворчали всю дорогу:
      - Начальник-то наш... Хорош! Дикий в него из лука стрельнул, так он что же? Подбежал, лук у того выхватил, а потом еще рану ему перевязал!..
      Другой отзывался с негодованием:
      - Этак воевать, братцы, только диких смешить. Надобно, чтоб страху они набрались, чтоб не повадно было в другой-то раз...
      Кто-то утешал потерпевших:
      - Ты погоди, однако, в поселке строгий учиним над ними суд...
      Но Шелихов и не думал наказывать пленных. Он выдал им по пачке табаку, по отрезу пестрого ситца, раненых приказал обмыть, перевязать и накормить, и лекарь, вздыхая и морщась, принялся исполнять это распоряжение.
      Возможно, кадьяки подумали, что таков у бородатых людей странный обычай перед казнью. Жадно они курили табак и кутались в пестрые отрезы, в напряженном молчании следя за каждым движением русского начальника.
      Когда он поднял несколько луков и копий и двинулся к ним, пленные лишь сдвинулись в тесную группу и, не дыша, опустили головы...
      Дальнейшее их потрясло и совершенно сбило с толку. Русский начальник возвратил им оружие, легонько похлопал каждого по плечу, а потом сам широко распахнул ворота.
      Они отходили к воротам, медленно пятясь, все еще не уверенные в своем счастье, в том, что будут жить. За воротами и в лесу не оказалось засады, и для них, привыкших к жестокости победителей, наверное, в те минуты впервые открылся иной, благородный человеческий мир...
      В течение целого месяца ни на берегу, ни в горах, ни в лесу не было замечено ни одного туземца. За этот месяц раненые кадьяки поправились и встали на ноги. Они уже знали три-четыре десятка русских слов. Шелихов и несколько промышленных тоже изучали язык кадьяков и уже могли объясниться с пленными.
      Как-то под вечер в селение русских прибыл сам предводитель племени.
      Это был рослый, костлявый, исполосованный шрамами старик. Опираясь на копье, словно на посох, не взглянув на дозорных, он прошел в ворота.
      Шелихову тотчас же доложили о появлении неизвестного старика, и Григорий Иванович вышел ему навстречу.
      - Пусть солнце ярче освещает твою дорогу! - проговорил Шелихов по-кадьякски.
      Покрытое татуировкой лицо старика удивленно дрогнуло.
      - Ты знаешь наш язык?!. - воскликнул гость. - Пусть время твоей охоты будет всегда счастливым... Кто ты?
      - Я русский начальник на Кадьяке.
      Старик наклонил голову:
      - Мы знаем друг друга. Это я напал на тебя ровно луну назад. Я Ингалак. Племя мое - самое отважное на побережье.
      - Я вижу, твоя рука уверенно держит копье, - сказал Шелихов. - А твои глаза, наверное, хорошо видят и ночью...
      Ингалак выше поднял голову и расправил плечи.
      - Я пришел спросить, почему ты отпустил здоровых и наказываешь тех, кто уже наказан ранами в бою?
      Шелихов засмеялся.
      - Можно ли наказать волка мясом или тюленя рыбой? Посмотри на своих пятерых воинов, сейчас они водят палочками по бумаге и уже рисуют те знаки, по которым можно читать мысль. Скоро они смогут читать книги и узнают, какой большой мир и что им следует делать, чтобы ваше племя жило богато и счастливо...
      Он подвел Ингалака к дому. Тот заглянул в открытое окно, припал к подоконнику и несколько минут оставался неподвижным. Потом, обернувшись к Шелихову, он проговорил изумленно:
      - Да, это правда, - они водят палочками по бумаге и произносят ваши слова... Но зачем нужно тебе, чтобы кадьяки знали ваш язык? А если они научатся читать ваши книги, разве это сделает тебя сильнее?
      Шелихов слушал его с интересом. У предводителя племени был острый и развитый ум. Словно опережая мысли русского начальника, старый воин продолжал увлеченно:
      - Когда наши люди узнают книги, они, быть может, захотят одеть такую же, как на тебе, одежду, жить в таких же больших домах. А потом они скажут, что ваши длинные ружья вернее стрелы или копья. Кто же даст им здесь все это: и одежду, и ружья, и такие дома?
      - У тебя очень много вопросов, Ингалак, - остановил его Шелихов. - Но разве ты не знаешь, что и ружья, и одежда - все делается руками человека? Или руки твоих людей слабы? Им нужно лишь передать умение, и они смогут и ковать железо, и строить. Мы, русские, научим вас этому. Мы хотим жить с вами в мире и дружбе.
      Старый Ингалак задумался.
      - Значит, вы приехали не для того, чтобы убивать нас, жечь наши жилища, отбирать песцовые и котиковые шкуры?
      - Нет, Ингалак, мы приехали трудиться, охотиться, изучать эту землю. Здесь много, очень много богатств. Их хватит и для нас, и для твоего народа. Их будет достаточно и для других племен.
      - Я слышу, ты говоришь правду, - молвил Ингалак, внимательно глядя в глаза Шелихову. - У тебя нет нужды обманывать меня: ведь я здесь один, а вокруг твои люди, и тебе ничего не стоило бы...
      - Будь спокоен, Ингалак, - улыбнулся Шелихов. - Не зная меня, ты решился прийти сюда один. Ты человек отважный и честный, а мы уважаем таких людей. Я отпускаю твоих воинов - их раны уже зарубцевались. Пусть эти воины расскажут всем кадьякам, что встретили здесь не врагов, а друзей, и пусть приходят к нам в любое время.
      Кадьяки ушли со своим старым предводителем, унося щедрые подарки Шелихова: отрезы ситца, курительные трубки, табак, ножи...
      Ни у бывших пленников, ни у Ингалака Шелихов не допытывался больше, откуда у них появилось ружье английского образца. Он решил, что узнает об этом позже. Если ружье попало к ним случайно, - особого значения этот факт не имел. Если же кто-то снабжал островитян новейшим оружием для борьбы против русских поселенцев, - нужно было узнать, чья это злобная затея, разыскать негодяя и наказать...
      Проходили дни, уже миновало две недели, но никто из кадьяков вблизи поселка не появлялся. Промысел морского зверя попрежнему был очень успешен: на складах вырастали кипы драгоценных мехов. Такого количества отборных котиковых шкур не видывал ни иркутский богач Голиков, ни владельцы лучших московских пушных магазинов. А Шелихов, казалось, и не замечал этого огромного богатства. Камень, разысканный им где-то в русле ручья, взволновал его куда больше, чем добыча зверя. В этом камне он обнаружил медь. Позже он увидел на острове превосходный точильный камень. В разных районах огромного острова были найдены кристаллы хрусталя, гончарная глина, несколько крупинок золота. Все эти находки были для Шелихова самыми драгоценными приобретениями.
      Карта Кадьяка с каждым днем все больше прояснялась. Не только линия берега, направление рек и горных кряжей получали здесь четкие очертания, на карте уже можно было прочесть, какие ценности хранятся в нетронутых недрах острова, где расположены самые богатые массивы строительного леса, где находятся луговые долины, заросшие кормовыми травами... На этих лугах Григорий Иванович словно видел уже бесчисленные тучные стада, в лесных дебрях, казалось, слышал гул лесопилок, над залежами руд и минералов чудились ему разрезы карьеров и вышки шахт...
      Шелихов знал, что все это - смелая мечта. Но разве не был недавно смелой мечтой и поход его на Кадьяк? Весь этот огромный, открытый русскими мореходами край будет обжит и освоен, как уже обжита вся великая Сибирская земля...
      А отпущенные с миром и щедро одаренные островитяне все-таки не шли в поселок: они не верили людям, пришедшим из-за океана.
      Как много усилий придется еще приложить, пока рассеются ненависть и страх, внушенные этим племенам пиратами и торгашами, посыльными европейских торговых контор и разных королей! Но Шелихов не таков, чтобы отступить при первых неудачах. Он сам поедет к островитянам. Не может быть, чтобы они отвергли его дружбу и мир.
      Большая новая байдара уже ждала у причала начальника, отбиравшего на складе товар для меновой торговли и для подарков... Четверо дюжих, плечистых гребцов перенесли на байдару тяжелые, туго стянутые тюки. Григорий Иванович давал последние указания помощнику, когда со сторожевой вышки послышался голос дозорного:
      - В море корабль!..
      Появление корабля в суровых широтах у Аляски было в те времена событием необычайным. Только русские моряки решались пускаться в долгое плавание через штормовой океан да иногда украдкой сюда пробирались с юга из испанских портов Калифорнии наиболее рисковые торгаши, которые стремились выгодно сбыть товары, а при случае не прочь были и пограбить туземцев.
      Но русский флаг уже не первый день развевался над островом. Русские пушки не первый день охраняли этот рейд... Кому же прийти теперь на Кадьяк? Быть может, это Голиков прислал в подкрепление новый отряд промышленных людей?
      Все население поселка высыпало на берег встречать неизвестный корабль, и среди промышленных уже завязался спор о скорости судна, о его грузоподъемности, вооружении... В громких, возбужденных голосах Шелихов слышал радость: никто из поселенцев не сомневался, что это русский корабль.
      Парусник медленно проплыл за низким мысом, осторожно пробираясь меж густо разбросанных скал, развернулся и вышел на середину бухты. Белая шлюпка тотчас скользнула с его палубы на волну и двинулась к берегу.
      - Гребут не по-нашенски, - заметил кто-то из промышленников. - Больно уж суетливо. И весла как будто коротки...
      Пристально вглядываясь в зрительную трубу, Шелихов старался прочесть на борту шлюпки краткую черную надпись. В облике человека, который стоял на носу шлюпки, было что-то иноземное. Широкополая черная шляпа, белый воротник, золоченая расшивка по кафтану, - нет, в такую одежду русские мореходы никогда не рядились. Но вот шлюпка уже приблизилась к берегу на расстояние в полсотни шагов, и человек в черной шляпе выкрикнул по-английски:
      - Капитан шлюпа "Тигр" просит вашего разрешения сойти на берег!..
      - Просим, - ответил Шелихов.
      Острый нос шлюпки врезался в песок, и сухощавый остроплечий человек в шляпе выпрыгнул на отмель.
      - Капитан Сплитс, - отрекомендовался он с церемонным поклоном. - Уолби Сплитс из Саутенда...
      Шелихову показались смешными вертлявые манеры англичанина, но, оставаясь серьезным, он тоже слегка поклонился и ответил:
      - Григорий Шелихов... из Рыльска. Ныне начальник русского острова Кадьяк.
      - О, я слышал о вас, мистер Шелихов! - с фальшивой радостью воскликнул капитан Сплитс и снова принялся шаркать ножкой. - О вашей отваге, мистер Шелихов, ходят легенды! Вы покорили самые храбрые племена дикарей.
      - Простите, но это ошибка, - остановил его Григорий Иванович. - Я не сражаюсь с местными племенами. Наоборот, я хочу жить с ними в мире.
      - О, вы скромничаете, мистер Шелихов, - засмеялся англичанин, нисколько не смутившись. - О вас говорят, как о беззаветно храбром человеке...
      Шелихов успел уже внимательно рассмотреть гостя и его четверых матросов. Встретил бы он этого капитана где-нибудь в темном переулке, пожалуй, невольно взялся бы за пистолет. Внешность мистера Сплитса не внушала доверия: черная повязка на глазу, шрам во всю щеку, длинная шпага на бедре... Единственный глаз его смотрел нагло, вкрадчиво и плутовато, а губы только кривились в улыбке, но эта улыбка скорее была похожа на гримасу.
      Матросы Сплитса - четыре хмурых молодца с короткими ножами на поясах, с обнаженными до локтей и разрисованными татуировкой руками - почему-то все время смотрели на море или на темный лес, словно не решались встретиться с кем-либо взглядом.
      Шелихов понял: перед ним стоял один из тех английских капитанов, которые занимаются торговлей на побережье или грабежом. Зачем же прибыл этот одноглазый на Кадьяк? Что ему нужно выведать в русском селении?
      Стараясь казаться доверчивым и простоватым, Шелихов повел гостя в свой дом. От него не укрылось, как жадно уставился единственный глаз мистера Сплитса на пушки, стоявшие у ворот.
      - О, это настоящая крепость! - заметил он. - И много у вас пушек?..
      - Достаточно! - с готовностью ответил Шелихов. - Вы видите только часть из них. А главные батареи находятся в укрытиях...
      В просторной светлой комнате, усадив гостя за стол и предложив ему русского меду, Шелихов спросил, чем он, простой русский промышленник, обязан высокой чести встречать на Кадьяке самого капитана Сплитса?
      - О! Я так много слышал о вас! - опять заворковал англичанин. - Я решил обязательно познакомиться с вами и, если будет необходимым, оказать вам любую, конечно, посильную помощь... Я не прочь установить и торговые связи. У меня достаточно разных товаров. Здесь, на новых землях, вам, конечно, многое нужно, а Россия так далеко!
      - Мы обеспечены всем необходимым, - ответил Шелихов. - Однако я мог бы кое-что купить у вас. Вот обратите внимание на это ружье... Не найдется ли у вас таких ружей?
      Он снял со стены и подал капитану захваченное в стычке с кадьяками ружье английского образца.
      Одноглазый Сплитс умел владеть собой. Но сейчас он заметно растерялся. Шелихов смотрел на него с усмешкой. Англичанин торопливо достал платок и, кашляя, закрыл почти все лицо. Он кашлял, наверное, целую минуту, затем, отдышавшись, сказал устало:
      - У вас очень вкусный мед. Но я не привык к нему. Как видите, сразу начался кашель. Да, вы спрашиваете о ружьях? Нет, таких ружей у меня, к сожалению, не имеется.
      - Жаль... Очень жаль! - со вздохом промолвил Шелихов.
      - О чем же сожалеть? - притворно удивился Сплите. - Если вы купили это ружье, значит, вы сможете купить и другие! Ведь адрес торговца вам, очевидно, известен?..
      Шелихов прямо смотрел в лицо капитану.
      - Почти известен, - сказал он и заметил, что щеки Сплитса стали совсем серыми. - Это ружье мною взято в бою как трофей. Есть негодяй, который снабжает туземцев оружием для борьбы против нас, русских поселенцев. Когда я окончательно установлю его имя, он будет болтаться с веревкой на шее на первом же суку...
      Капитан Сплитс вздрогнул; напряженный, в кровавых прожилках глаз его потускнел, но губы расплылись в слащавой улыбке.
      - Вы правильно поступите, мистер Шелихов... Но... если вам сказали об этом дикари, следует еще проверить их показания. Будь я на вашем месте, я не простил бы им нападения. О, у меня хватило бы пороху и свинца, чтобы навсегда смирить эти дикие орды...
      Вот чего, хотелось бы англичанину Сплитсу - чтобы русские переселенцы начали войну против кадьяков. Ему, конечно, не жаль крови ни русских, ни островитян. Как видно, он готов снабжать оружием оба лагеря, грея грязные свои руки на высоких барышах. А когда и русские, и кадьяки изнурились бы в бессмысленной борьбе, он, пожалуй, пришел бы как победитель и объявил этот остров своим. Давно уже не были новостью эти коварные приемы. Слышал и Шелихов о подобных проделках.
      Сдерживая себя, Григорий Иванович промолвил, строго:
      - У нас, русских, существует древний обычай гостеприимства. Но если гость приходит, чтобы поссорить хозяина с соседом, - он перестает быть гостем. Я очень занят делом, капитан, и поэтому мы должны проститься. Если у вас окажутся такие ружья, не продавайте их здесь...
      Они простились на берегу, не сказав больше друг другу ни слова. Мистер Сплитс сдернул свою черную шляпу и церемонно поклонился. Шелихов ответил легким кивком. Шлюпка умчалась к паруснику.
      Через три дня старый Ингалак появился у ворот с группой воинов в сорок человек. Десять из них держали на плечах новенькие английские ружья.
      Шелихов приказал открыть ворота и вышел навстречу гостям. Воины тотчас же положили ружья на землю и отошли в сторону, а Ингалак подошел к начальнику, осторожно притронулся к его плечу.
      - Пусть время твоей охоты будет всегда счастливым, Шелих! Вот видишь, я пришел к тебе...
      - Я очень рад, что ты пришел, и еще больше радуюсь, что ты пришел не один!
      Черные глаза Ингалака заблестели, а голос зазвучал торжественно:
      - Эти ружья, начальник, дал нам злой человек. Он не взял за них ни котиковых, ни лисьих, ни песцовых шкур. Он сказал, что из каждого ружья нужно убить трех русских, и тогда оно будет принадлежать воину, который из него стрелял.
      - Это был одноглазый капитан? - спросил Шелихов.
      - Ты знаешь! - удивленно воскликнул Ингалак. - Ты все знаешь... Но вот эти ружья. Они не стреляли в твоих людей. Ты помнишь, мы говорили о дружбе...
      Шелихов почувствовал, как что-то дрогнуло у него внутри, и сердце ударило радостней, громче.
      - Спасибо, друг, - проговорил он взволнованно, обнимая старого воина за плечи. - Вы можете взять эти ружья себе. Я знаю, они никогда не будут стрелять по приказанию одноглазого пирата.
      С этого дня население поселка увеличилось. В артели строителей, лесорубов, на легких байдарках, - везде появились проворные, смуглые подмастерья. Некоторые кадьяки привели сюда и своих детей. Шелихов отвел для них отдельный дом, где Наталья Алексеевна теперь открыла настоящую школу.
      Не раз дивились промышленники, мастеровые и даже опытные русские моряки бесстрашию и ловкости кадьяков, когда те на легких байдарах выходили в суровый шторм в открытый океан. Врожденные моряки, они любили и знали океан. На корабле они быстро научились управляться с парусами, стремительно взбирались на реи, на самые верхушки мачт. Сколько бы ни гнулись, как бы ни раскачивались мачты - им, казалось, никогда не было страшно.
      Старый шкипер неспроста говорил иногда:
      - Стоющие ребята, - нашим впору... Пожалуй, возьму я с десяток их на галиот!
      - В Россию! - дружно поддерживали матросы-кадьяки. - Возьмите нас в Россию!
      - Дайте сроку, пойдем и в Россию, - отвечал им Шелихов. - Родину ваших друзей вам надобно посмотреть... Русские мореходы скоро по всему океану пути-дороги проложат - в Японию, в Корейскую землю, в Китай... И в Индии русские товары с почтением встретят!.. Не одним же испанским да английским купчишкам всю торговлю в руках своих держать...
      Много смелых планов строил Григорий Иванович. Мечтал он о регулярных рейсах русских кораблей из Петербурга в Охотск, с цифрами в руках горячо доказывал, какую огромную прибыль получит держава, если сухопутные перевозки через всю Сибирь будут заменены морскими, ведь далекий путь вокруг Европы и Африки, через Индийский океан и южные моря, стоил бы намного дешевле сибирского. Составлял Шелихов записки и "доношения" в адрес Екатерины II о необходимости присоединить к России открытые и положенные на карту русскими мореходами Курильские острова. За много лет до придворных вельмож распознал он хозяйственное и оборонное значение этих островов. Одновременно составлял Григорий Иванович проект о присоединении к России всего Амура, об основании в устье этой реки порта. Расходы, связанные с изучением этой великой реки, Шелихов готов был оплатить сам.
      Когда вечерами, неторопливо шагая по горнице из угла в угол, рассказывал он испытанным друзьям о своих обширных планах, можно было подумать, что не в далеком Петербурге, не в роскошных салонах вельмож, а здесь, в бревенчатой избе на суровом Кадьяке, решаются вопросы о границах родины, о ее мощи, силе и славе...
      Пройдя через всю Сибирь, побывав на пустынных островах, где до тех пор не ступала нога человека, Шелихов увидел цель своей жизни в исследовании неведомых просторов.
      Какие земли лежат дальше за сибирским краем, к полуночи от устьев Лены, Колымы, Индигирки?.. Что представляет собой Северный полюс? Нельзя ли дойти туда на хорошем, прочном корабле?..
      И у Шелихова рождается новая мысль: он пойдет к полюсу. Пойдет отсюда, с Кадьяка. А другой корабль пошлет из устья Лены. Его не остановит ни лютая стужа, ни шторм, ни льды. И если только удастся достичь таинственных широт, - какая великая победа это будет! Она прославит русский народ на века...
      Записи об Аляске и карты ее, богатые, бережно собранные коллекции, планы дальних морских походов и торговых связей, охватывающих весь Тихий океан, требования закрепить за Россией открытые русскими земли, проект путешествия на Северный полюс - вот то бесценное богатство, что в трюмах корабля и в сердце своем увезет Григорий Шелихов с Кадьяка, чтобы вручить родному народу.
      Два года, полные напряженного труда и непрерывных странствий по островам и по Аляске, пролетели для Шелихова незаметно. Но как много было сделано за этот срок! Сколько новых островов, заливов, рек и гор открыто! До Шелихова ничего не было известно о народах, населяющих этот обширный край. Беринг и Кук, побывавшие ранее у Аляски, были заняты, главным образом, очертаниями берегов. За линией берега лежал и для них неведомый мир. Шелихов первый переступил эту черту и увидел самобытную культуру народов Аляски, услышал их речь и песни, узнал обычаи, искусство. Огромная страна и целый человеческий мир, до тех пор никому не известный, открывались перед Россией в неисчислимых, нетронутых богатствах, в угрюмой, дикой красоте.
      Русские закрепились на Кадьяке, освоили окрестные земли. Посланцы Шелихова расселились на острове Афогнаке, на полуострове Кенай и завязали дружбу с местными племенами. Об этом особенно беспокоился русский начальник. Благодаря ему племя кадьяков словно сроднилось с русскими поселенцами. Воинственные кочевые племена дважды осаждали поселок, и дважды кадьяки становились на защиту русских людей, верные в дружбе, бесстрашные в бою. Они также помогли Шелихову победить цингу. Страшная эта болезнь угрожала гибелью всему отряду. Кадьяки указали корень, навар из которого спасает от цинги.
      К исходу второго года у русских появились друзья и среди других, казавшихся непримиримыми племен - тлинкитов, танаина. Кто-то из этих друзей и послал стрелу, предупреждающую об опасности.
      Были у Шелихова и поражения. Несколько жизней все же успела унести цинга. Отряд промышленных людей, посланный в суровые просторы Аляски, не возвратился. Поиски не дали результатов, - никто не знал о его судьбе. Второй отряд, отплывший на промысел, погиб в схватке с тлинкитами. У тлинкитов было много английских ружей. Это были ружья одноглазого пирата, который, несмотря на предупреждение, все еще бродил где-то вблизи Кадьяка. Многое отдал бы теперь Шелихов, чтобы словить его! Неужели сейчас, в часы прощания, одноглазый сам шел к нему?
      Нет, английский пират на это не решится. Здесь крылась какая-то ловушка.
      Шелихов стоял на берегу и пристально вглядывался в лунную даль моря. Скошенный парус медленно приближался. Обогнув скалы мыса, судно замедлило ход. В лунном свете вспыхнули брызги от упавших якорей. А через десять-пятнадцать минут к отмели причалила легкая шлюпка, в которой было три человека: двое на веслах и, видимо, их начальник, старичок с острой бородкой и франтовато закрученными усами. Находясь за линией слабого прибоя, он спросил разрешения сойти на берег, поклонился в знак благодарности и неторопливо выбрался из шлюпки.
      - Я хотел бы видеть русского начальника, - сказал старичок по-английски и, услышав ответ, стремительно двинулся к Григорию Ивановичу.
      Внезапно между Шелиховым и гостем вырос безмолвный, с копьем наперевес Ингалак.
      - О, у вас, я вижу, строгие порядки, - смущенно заметил англичанин.
      Ингалак не сказал ни слова, даже не взглянул на него, лишь отступил на шаг и опустил копье на уровень груди так, что оно стало преградой между Шелиховым и незнакомцем.
      - Кто вы и чем вызвано ваше посещение? - спросил Шелихов.
      - Я Боб Томпсон, капитан этого судна, - старичок кивнул в сторону корабля. - Меня вынуждает обратиться к вам бедственное положение...
      - А, это другое дело! - живо откликнулся Шелихов. Он сам опустил копье и пожал гостю руку, ощутив на его пальцах холодноватый металл колец. - Что случилось? Какая требуется помощь?..
      - Этот корабль вам, конечно, знаком, - сказал англичанин. - Он принадлежал покойному мистеру Сплитсу... Уолби Сплитсу из Саутенда...
      - Покойному? - удивился Шелихов.
      - Да, мистер Сплитс скончался полгода тому назад от желтой лихорадки в Калифорнии... Мир его душе! У мистера Сплитса имелись долги, и этот корабль был продан с аукциона. Он носит прежнее название "Тигр", однако на нем исчезли дурные нравы...
      Старичок засмеялся.
      - Мне очень жаль, что мистер Сплитс скончался, - заметил Григорий Иванович, продолжая рассматривать гостя. - Я рассчитывал увидеть его висящим с веревкой на шее. Покойник заслужил этого вполне.
      И снова старичок засмеялся:
      - О, да! Это был порядочный пройдоха... Но мертвым многое прощается. Мир его душе. Я пришел сюда не для того, чтобы осуждать мертвецов. Я пришел просить помощи, конечно, за приличное вознаграждение...
      - Мы готовы оказать помощь бесплатно, - сказал Шелихов. - Иначе это была бы торговля, а не помощь...
      - Вы очень благородны! - восхищенно воскликнул гость. - В наше время такие люди встречаются редко. Однако я достаточно богат, и если потребуется вознаграждение... Вы знаете, - золото теряет цену, когда опасность грозит кораблю... У меня случилась неприятность: от цинги умерло одиннадцать матросов. Семеро лежат в кубрике, как чурбаны; их тоже, наверное, придется выбросить за борт. Оставшаяся часть команды не в силах управиться с парусами. А мне необходимо срочно возвращаться в Англию, - от этого зависит все мое состояние. Как видите, я вполне откровенен, хотя это дает вам возможность повысить цену. Короче: мне нужны моряки. Я не рассчитываю на русских. Ваши матросы нужны и вам. Но у вас есть матросы-кадьяки, они, говорят, отличные моряки. Я прошу уступить мне с десяток или полтора десятка кадьяков. Мы останемся довольны друг другом!
      - Как это... уступить?.. Продать?!
      Старичок попятился, оглянулся на шлюпку:
      - О нет! Вы не поняли... У меня есть тлинкиты... Сорок человек тлинкитов, они тоже отличные моряки. Вы увидите, какие это парни, богатыри! Только они не хотят плыть в Англию, безмозглые твари, и я ничего не могу с ними поделать. За пятнадцать ваших кадьяков, при условии, что они согласятся пойти на мой корабль, я отдам сорок тлинкитов и, если уже на то пошло, дам еще додачу...
      Шелихов задохнулся от гнева.
      - Старый человек! - закричал он. - Вы торгуете людьми?! Вы готовы менять их, как вещи, торговаться и предлагать додачу?! Вы насильно взяли этих тлинкитов и еще хотите, чтобы они работали на вас?..
      Старичок выше вздернул острую бородку:
      - Вы разрешили мне сойти на берег, надеюсь, не для того, чтобы кричать и топать ногами? Прошу не забываться: я подданный британской короны... Его королевское величество охраняет британцев на всех морях. Но вы не знаете сумму... Я предлагаю десять тысяч долларов золотом. Десять тысяч долларов за пятнадцать жалких дикарей!
      Шелихов стремительно шагнул к нему.
      - Вон отсюда, мерзавец! Вон со своей короной!..
      Боб Томпсон испуганно попятился. Вдруг щуплое тело его оторвалось от земли. Поднятое крепкими руками Ингалака, оно мелькнуло в воздухе и рухнуло в кипящий прибой. Два матроса кое-как втащили своего начальника в шлюпку и сразу же налегли на весла, видимо опасаясь погони. Однако за ними никто не собирался гнаться. Шелихов и Ингалак неподвижно стояли на отмели, с усмешкой глядя вслед удаляющейся шлюпке. А когда она скрылась в тени утеса, Ингалак тронул руку Шелихова и сказал, как бы извиняясь:
      - Ты не сердись, Шелих... Я не хотел. Это мои руки сами сделали. Мои руки понимают: он нехороший человек...
      Утром подул попутный ветер, и Шелихов сказал:
      - В путь!..
      Сорок кадьякских юношей торжественно простились со своими родными, поклонились земле отцов и взошли на палубу галиота. В последний раз Шелихов пожал руку своему заместителю на острове - Самойлову... Потом прогремел орудийный салют... Поднялись паруса, и корабль стремительно вышел на океанский простор.
      Утро было свежее и ясное. Гористый берег Кадьяка представлялся нарисованным на розовом фоне неба густой лиловой тушью. Вскоре полоска горизонта скрыла знакомые отмели и утесы, поселок погрузился в смутное мерцание океана, а потом и далекие вершины гор медленно растаяли в дымке неба...
      При ровном ветре вышел галиот в обратный путь, и верилось команде, что знакомая дорога уже не будет долгой.
      На четвертые сутки шкипер заметил на горизонте какой-то корабль. Неизвестное судно шло тем же курсом, что и галиот, направляясь к Командорским островам. Оно шло не на всех парусах и двигалось медленнее галиота. К полудню расстояние между судами сократилось вдвое. Неотрывно глядя в зрительную трубу, Шелихов сказал уверенно:
      - Это "Тигр"... Как видно, он направляется в Японию...
      А шкипер заметил удивленно:
      - Значит, Боб Томпсон и вправду торопился, если решился отправиться в такой далекий путь с подневольной командой...
      С каждой минутой галиот все заметнее настигал "Тигра", и там, вероятно, немало были обеспокоены этим, - на невысокой кормовой надстройке судна то появлялись, то исчезали люди.
      Шелихову очень хотелось рассмотреть поближе подозрительный корабль. Он приказал прибавить парусов и, зная повадки пиратствующих английских купцов, распорядился, чтобы приготовили на всякий случай пушки.
      Галиот пошел быстрее. На "Тигре" тоже торопливо подняли все паруса, и на кормовой надстройке засуетились матросы, выкатывая пушку. Боб Томпсон, видно, опасался новой встречи с Шелиховым.
      Скорость кораблей теперь стала равной. Не меняя курса, они шли целый день. А вечером попутный ветер вдруг оборвался, будто встретил какую-то невидимую преграду, и оба корабля бессильно закачались на покатых волнах.
      Стоя рядом со шкипером на мостике галиота, Шелихов всматривался в хмурую сутемь океана. На "Тигре" не было заметно ни единого огонька, подозрительный корабль словно утонул в бездонной пучине.
      Но не "Тигр" тревожил Шелихова в эти часы. Ветер внезапно подул со стороны Камчатки, волны сразу сделались круче, на их верхушках зашелестели кудлатые гребни. Этот звенящий шелест наверняка предвещал шторм.
      На галиоте снова поднялись паруса. Теперь он шел зигзагами, используя противный ветер, уклоняясь от курса то влево, то вправо, но все же упорно продвигаясь на юго-запад. Чтобы не столкнуться с "Тигром", Шелихов приказал жечь фальшфейеры, - тонкие бумажные гильзы, наполненные специальным горючим составом. Ответных сигналов с "Тигра" не было.
      Всю ночь ветер словно играл волнами. А на рассвете, словно каменные обвалы, загрохотали, рушась на судно, крутые валы.
      Первым же могучим шквалом снесло половину парусов... Тяжелая волна накрыла всю палубу. С криком сорвался с реи матрос, и его бездыханное тело застыло на выступе трюма...
      Стараясь развернуть судно против волны, рулевой упрямо оборачивал штурвал, но галиот не слушался руля; остатки сбитых парусов, в которых метался бешеный ветер, оказались сильнее корабельного управления.
      Шкипер скомандовал:
      - Убрать паруса!..
      Однако подняться на мачты было не так-то просто. Сорвался еще один матрос... Четверо храбрецов бесстрашно карабкались по шатким пеньковым трапам. А судно все больше кренилось, подставив под волны борт, и не было, казалось, силы, что выручила бы его из неминуемой беды...
      В эту минуту неподалеку, за огромными грядами волн, Шелихов заметил корабль англичанина. Волны несли галиот прямо на английский корабль.
      Огромная волна высоко подбросила галиот, другая с разлета ударила его в корму, и неподатливый штурвал вдруг стал вращаться свободно и легко...
      - Управление сломано!.. - испуганно крикнул рулевой.
      Шелихов и шкипер целиком полагались на свою команду. Сорок юношей с Кадьяка, подчиняясь строгому порядку и дисциплине, сидели в это время в трюме. Но теперь, когда половина команды уже слегла от морской болезни, а остальным было не под силу управиться с галиотом, и судно каждую минуту могло погибнуть, настал и их черед.
      Шелихов бросился к. трюму и крикнул:
      - Наверх!
      На палубу, подбадривая друг друга криками, выбежали кадьяки. Молча глядя на шкипера, они ожидали команды.
      - А ну-ка, ребята, давай! - закричал шкипер и указал на мачты, где высоко на реях отчаянно боролись с непокорными парусами несколько русских моряков.
      - Давай! - дружно подхватили кадьяки.
      Быстроногие, ловкие, бронзоволицые, они бросились к мачтам и вскоре бесстрашно работали на реях, у самых верхушек мачт.
      - Давай! - громко, как воинственный клич, повторяли они необычную команду шкипера.
      - Давай!.. - И уже снят неподатливый парус.
      - Давай!.. - И корабль уже выровнялся на волне.
      - Ну, демоны, - пошутил шкипер. - Тут кошке не удержаться, а они, смотри-ка, Григорий Иваныч, - форменною пляску на реях затеяли!
      - С такими помощниками не пропадем, - ответил заметно повеселевший Шелихов. - Ежели бы не это несчастье с управлением, - надо бы помощь английскому купчишке подать... Совсем уже туго Томпсону приходится...
      - Сказать по совести, Григорий Иваныч, - тяжело вздохнул шкипер, - я сам уже с белым светом почти что простился. Руль бездействует... Как подойти нам к нему, к купцу-то? Шлюпки у нас ни одной не осталось, - все полетели за борт. Да и куда тут о шлюпке думать!
      "Тигр" беспомощно барахтался на волнах. Он был совсем близко от галиота, за несколькими грядами валов. На нем уцелела единственная из трех, покосившаяся мачта с обрывками парусов. Высокие гребни поминутно рушились на его палубу, смывая какие-то ящики и тюки.
      Шелихов снова поднес к глазу зрительную трубу, стараясь рассмотреть, что происходит на палубе "Тигра". За синеватыми кругами стекол медленно поднялась и опустилась полуразрушенная в верхней части корма. Потом он увидел беспорядочную груду бревен, - обломки мачты, - и на мостике человека в черной шляпе... Было что-то знакомое в облике этого человека, в острых его плечах, в суетливой фигурке...
      "Неужели это он?! - изумленно подумал Шелихов. - Неужели одноглазый пират?"
      Присмотреться внимательно он не успел: высокий вал совершенно скрыл английское судно. А когда очередная волна подхватила и взметнула вверх галиот, внимание Григория Ивановича привлекла какая-то сутолока на передней палубе "Тигра". Толпа полуголых людей металась у единственной мачты, и человек в шляпе, взмахнув руками, выбросился за борт...
      Что происходило на этом купеческом, а может быть, пиратском корабле, ни Шелихов, ни шкипер не поняли. Одно было им ясно: "Тигр" держался какие-то последние минуты. Действительно, через несколько минут он затонул. Большой вал закрыл его от взгляда Шелихова, а когда этот вал пронесся, - на волнах только кое-где чернели разбросанные обломки дерева...
      Шкипер снял шапку и опустил седую голову:
      - Аминь...
      Шелихов молча смотрел на плывущие вокруг галиота обломки. Он думал о людях с "Тигра", о путанном, обманном их пути, и не было жалости в его сердце, потому что эти люди сеяли только горе, страдания и страх в чужой земле, среди других народов...
      Прерывая раздумье Шелихова, шкипер сказал:
      - Вы бы отдохнули, Григорий Иваныч... Лица на вас нет. Галиот наш, право же, устоит. Чую, самая страшная буря как бы уже миновала. А ежели что случится, я кликну вас.
      Шелихов спустился к себе в каюту и раскрыл дневник. Это стало его привычкой - ежедневно, в любых условиях записывать все важнейшие происшествия дня. А минувшей ночью и в течение этого утра пронеслись такие события, что стоили они, пожалуй, целого года.
      Он только начал запись, как в дверь каюты постучали. Мокрый с ног до головы, плечистый боцман стоял у порога, чем-то заметно опечаленный и возбужденный.
      - Спасли! - сказал он, тяжело переводя дыхание. - Насилу спасли...
      Шелихов подхватился с места:
      - Кого?..
      - С "Тигра" он... Пленник вроде. Да только раненный сильно, - вряд ли выдужает. К лекарю в каюту мы его положили...
      Забыв на столе шапку, Шелихов бросился наверх. В каюте лекаря на подвесной койке лежал полуголый, мускулистый, бронзовотелый человек. Щуплый лекарь, замер, прижавшись ухом к его груди. Позади стояли два кадьяка, по-видимому, они только что принесли утопавшего и еще не успели уйти.
      Шелихов знаком велел им остаться.
      - Экий же богатырь... - задумчиво проговорил лекарь. - Однако плохие у него дела... Такому человеку жить бы да жить, а у него пуля в животе засела.
      - Пуля?! - изумился Шелихов.
      - Так оно и есть...
      Раненый молчал, стиснув зубы, широко раскрыв черные глаза. Большая мука отражалась в этих глазах, но он не издавал ни единого стона.
      - Кто это?.. - спросил Шелихов кадьяков. - Тлинкит?..
      Те ответили, не скрывая злобы:
      - Да!.. Это они, злые собаки, напали на поселок!..
      - Оставим прошлое. Он - раненый. Вы знаете его язык, спросите от меня, что случилось на "Тигре".
      На вопросы кадьяков раненый не ответил.
      - Скажите, - велел Шелихов, - что это спрашивает русский начальник...
      Раненый оживился:
      - Хорошо, я буду говорить, потому что ты, русский начальник, тоже не любил одноглазого капитана.
      И тлинкит, тяжело дыша, рассказал, как англичанин подарил воинам его племени ружья, как потом пригласил самых смелых юношей в гости на свой корабль, напоил их "бешеной водой", а затем закрыл всех в трюме и объявил, что они останутся на корабле. Пленники не соглашались, и одноглазый пират убил несколько человек. Когда в океане разразилась буря, тлинкиты отказались спасать судно. "Пусть корабль тонет, - сказали они, - вместе с ним погибнет и одноглазый волк". Разбойник снова начал убивать свои жертвы. Тогда оставшиеся в живых тлинкиты, все, кто только мог, кинулись к мачтам и стали резать каждую веревку. Мачты вскоре упали...
      Раненый умолк. Шелихов вышел из каюты лекаря и возвратился к себе. Долго сидел он у стола, оперев голову о ладони, и не расслышал, когда боцман снова открыл дверь.
      - Тлинкит-то тот скончался, Григорий Иваныч...
      Шелихов встал. Скорбная складка пролегла меж его бровей.
      - Я очень сожалею об этом, боцман... Таким бы родиться на Руси. Нашенский, железный у них характер, - бороться, значит, до последнего человека, до конца. Героев, боцман, хоронят с почетом. Только утихнет море, - пушки к салюту. Это настоящий герой...
      Надолго запомнилась морякам с галиота эта страшная буря. Морская пословица недаром говорит: "Кто в море не бывал, - тот горя не видал". А познавший это горе еще сильнее ценит радость жизни, труда и борьбы.
      Однако крепче всех суровых испытаний запомнились морякам поучительные пути двух капитанов. Один из этих путей вел к братской дружбе, другой - к смертельной вражде. Один привел к победе, другой - к гибели.
      Вот почему с такой любовью и гордостью смотрел на своего начальника экипаж галиота, вот почему все на судне почтительно называли его капитаном.
      Шелихов не был моряком, он не кончал морского училища, не изучал наук, нужных капитанам в их пути. Но он знал самый благородный, самый светлый путь: от честного сердца - к честному сердцу... К дружбе народов. К величию родины...
      НА ФОРПОСТАХ РОДИНЫ
      В маленькой, тесной петербургской квартире лейтенанта Николая Хвостова почти каждый вечер собирались его друзья - флотские офицеры.
      Здесь они могли чувствовать себя свободно. У Хвостова не было ни строгого камердинера, ни вышколенных лакеев, ни назойливых тетушек или бабушек, всегда вносивших в общество молодежи смертельную тоску. Будто на корабле, в офицерском салоне, в квартире Хвостова все было строго и просто: стол, стулья, полка с морскими справочниками и лоциями, модель военного корабля, оружие, развешанное на стенах...
      Даже человеку, впервые входившему в эту квартиру, сразу становилось ясно, что хозяин ее только временно на берегу, а настоящий дом его в море. Это так и было. Уже свыше десяти лет Хвостов непрерывно плавал на Балтике, и его знали, пожалуй, на каждом корабле прославленной русской эскадры.
      Флот был для него школой, которую с детства он полюбил всем сердцем, которой гордился и дорожил. В четырнадцать лет, будучи гардемарином на военном корабле, за исключительную выдержку и отвагу, проявленные в сражениях против шведов в 1790 году, Николай получил золотую медаль.
      Высокая боевая награда в четырнадцать лет! Об этом могли только мечтать маменькины сынки из высшего дворянства. У Хвостова же в кругах высшего дворянства не было ни родственников, ни покровителей. Он не мог похвалиться знатным происхождением. Награда, которую получил Хвостов, была заслуженной наградой. И таким же заслуженным был чин лейтенанта флота, стоивший ему десятилетнего труда на кораблях.
      Товарищи Хвостова начинали службу вместе с ним. Годы совместных плаваний и суровые испытания сплотили их в дружную семью, где каждый чувствовал себя неотъемлемой частицей растущего, уже не раз прославленного в сражениях русского флота. И каждый надеялся, что, может быть, скоро всем им предстоят большие походы и подвиги во славу родной земли.
      Любимым предметом бесед, увлекательных споров, мечтаний и смелых планов в кругу друзей Хвостова был, конечно, флот, его недавние славные дела и победы, новые задачи, которые поставила перед ним сама жизнь.
      В те годы Россия уже вышла на безбрежные просторы океанов. Давным-давно русские люди освоили полярный север: между Архангельском, Колой, Шпицбергеном, Новой Землей, между норвежскими селениями и устьями великих сибирских рек, знакомыми морскими путями уверенно проносились корабли поморов.
      На Балтике после блистательных побед над шведами перед Россией открылись дороги в Атлантический океан.
      В водах Дальнего Востока между Охотском, Камчаткой и Америкой плавали корабли русских промышленников и купцов. На севере Америки и в Калифорнии селились сибирские охотники, рыбаки, лесорубы, строители, первые разведчики недр, и вся их жизнь, вся деятельность на тех далеких берегах зависела от регулярных рейсов кораблей.
      Перед русскими моряками открывались дальние пути через Атлантику, Индийский и Тихий океаны
      Участник морских сражений со шведами при Готланде, у острова Эланд, при Ревеле (Таллине), Красной горке и в Выборгской бухте лейтенант русского флота Иван Крузенштерн, уже побывавший в Африке, Индии и Америке, в то время представил в Морское министерство проект кругосветного плавания.
      Сколько жарких споров, похвал, замечаний, поправок вызвал среди друзей Хвостова этот проект! Придворные вельможи утверждали, что для такой экспедиции следовало нанять иностранцев. А Иван Крузенштерн писал: "Команда должна быть набрана только из русских моряков, лучше которых я не встречал ни в одном флоте..."
      Ни Хвостов, ни его друзья не знали ответа Министерства и Адмиралтейств-коллегии. Ответа и вовсе не поступило. Докладная записка Крузенштерна просто была подшита к архивным делам.
      - Не слишком ли щедр на похвалы господин Крузенштерн? - насмешливо спросил глава Адмиралтейств-коллегии адмирал Кушелев. - Не слишком ли рискованные предприятия он предлагает? Молодость все да горячность: вот, дескать, какие мы смельчаки!
      Нелюбимый во флоте, тупой и чванливый недоучка Кушелев, как видно, в тот же день забыл о проекте Крузенштерна. Однако об этом не забыли флотские офицеры. С нетерпением ждали они набора в экспедицию, писали запросы, предлагали свои услуги, рвались в далекий поход.
      - Пора!.. Давно пора из Кронштадта в океан!.. - возбужденно говорил Хвостов. - Мы пронесем свой флаг за северный тропик и за экватор. Мы еще увидим и грозный мыс Горн, и далекую Аляску и, может быть, другие земли, которых до нас никто не видал!..
      В гостях у Хвостова иногда бывали и офицеры, прибывшие из других морей, - чаще с Белого и Черного, реже с далекого Охотского. Эти люди видывали дальние края, и послушать их было особенно интересно.
      Вот и сейчас, окруженный молодыми моряками, пожилой, седеющий капитан рассказывал о Курильских островах, о суровой земле - Камчатке...
      - С разными народами довелось мне повстречаться и жизнь их наблюдать, говорил он, неторопливо потягивая длинную трубку, - с якутами и тунгусами в Сибири, с камчадалами и коряками на Камчатке, с курилами и малыми японцами...
      - Вы были и в Японии? - удивленно спросил Хвостов.
      - Нет, Коля, не был, и лишнего не стану говорить. Японских рыбаков часто, заносит бурями на Камчатку, и они находят в наших селениях приют. С ними-то я виделся и говорил. Да только о Японии от этих рыбаков много не узнаешь. Как видно, рассказывать иноземцам о своей стране у них настрого запрещено.
      - Удивительное дело! - заметил кто-то из офицеров. - Давно уже известно, что есть такая страна Япония, а толком никто о ней еще не рассказал. И даже точных карт ее до сих пор не имеется. Долго ли будет существовать эта загадка?
      - О, нет! Недолго, - уверенно сказал Хвостов. - Мы, русские моряки, исследуем Японию и выправим карту. Португальцы, если помните, побывали в Японии еще в 1542 году. Но эти жалкие торгаши ничего не увидели там за своими торговыми делами. Они позволили японцам передушить всех португальских посланцев и не потребовали даже ответа! Как милостыни просили: торгуйте с нами, мы все, мол, забудем и простим...
      - Ты, верно, поступил бы иначе, Николай, - улыбнулся офицер. - Чуть слово не такое: к пушкам или в штыки! Однако у японцев сильная армия. Вот потому и наглые, и строптивые они...
      - Недавно и шведы были строптивые! - возразил Хвостов. - Но ведь русские умеют укрощать строптивых.
      - Если тебе поручат, Коля, отправиться в японское царство...
      - Да я хоть сию минуту!..
      - Так вот, если поручат плыть в Японию, - смеясь заключил офицер, - к берегу не советую приближаться. А если сойдешь на берег, значит, должен будешь подчиниться их законам: идти от пристани в город босиком и стоять на коленях перед чиновником пятой степени...
      - Вы шутите! - возмущенно прервал его Хвостов. - Кто прикажет мне, русскому моряку, стать на колени? Разве только тот, кому голова не дорога...
      Офицер попрежнему спокойно покуривал трубку и, переждав, пока смолкнут возгласы и хлесткие шутки, сказал:
      - В Охотске я познакомился со штурманом Григорием Ловцовым. Вы, наверное слышали о Ловцове? Он командовал транспортом "Екатерина", тем самым, что осенью 1792 года ходил к берегам Японии. Он рассказывал мне о своем походе в эту страну. Когда Ловцов и с ним еще два человека прибыли в город Мацмай и попросили свидания с тамошним начальством, то им ответили, что чиновники пятой степени - слышите: пятой степени! - смогут выслушать их лишь при одном условии: если гости явятся босиком и будут беседовать стоя на коленях или лежа на боку!..
      - А что же Ловцов ответил? - с напряженным интересом спросил Хвостов.
      - Ловцов ответил шуткой: если бы на высокое дерево взбираться мне довелось, говорит, ну, понимаю, пришлось бы разуваться. А ваш пятый чиновник не очень высок и на дерево, наверное, мало похож...
      В комнате раздались одобрительные голоса.
      - С шутками, однако, следовало быть осторожным, - серьезно заметил офицер. - Не так-то просто шутить, когда тебя окружают свыше тысячи пеших и конных самураев и еще особый караул в шестьдесят человек с ружьями на изготовку! А ведь наши ждали благодарности. Ловцов доставил в Мацмай целую группу японцев, потерпевших кораблекрушение и спасенных нашими моряками. Эти японцы не видели родных около девяти лет и теперь, щедро одаренные в России, возвращались на свою землю.
      - Неужели их император даже не выразил благодарности? - удивился Хвостов.
      - Нет, как же, выразил! - живо откликнулся офицер. - Спасенные японцы тут же были арестованы. К семьям их не пустили. А нашим посланцам было вежливо, с улыбками и поклонами сказано, что, мол, следовало бы вас, дорогие гости, помучить и казнить, но поскольку вы не знаете японских законов великодушно вас отпускаем, радуйтесь и благодарите!
      - Действительно, я скомандовал бы: к пушкам... - угрюмо проговорил Хвостов. - Ведь это же пиратское гнездо!
      - И еще было сказано, - продолжал офицер, - что если русские снова придут в Японию, то корабли их будут сожжены, а моряки все до одного перебиты... Так и отблагодарили они штурмана Ловцова за трудный и опасный его поход.
      В комнате было тихо. Густой табачный дым заволакивал сумрачные лица офицеров. Порывисто поднимаясь с кресла, Хвостов сказал:
      - А знаете, капитан, вы меня окончательно разочаровали... в плаваниях на Балтике. Я очень многое отдал бы, чтобы вслед за Ловцовым пойти в Японию.
      Не думал в тот вечер молодой лейтенант, что смелая мечта его может сбыться.
      Ранним утром кто-то постучал в дверь. Хвостов открыл. На пороге стоял человек в ливрее.
      - Лейтенант Хвостов? Извольте получить письмо от господина Резанова.
      Хвостов удивился: письмо от самого Резанова? Бывшего обер-секретаря Сената? Откуда ему, знатнейшему вельможе Петербурга, главе Российско-американской компании, знать о лейтенанте Хвостове?..
      - Наверное, это ошибка, - сказал он. - Я с господином Резановым не знаком.
      - Но господин Резанов о вас знает. И ждет ответа.
      Все больше теряясь в догадках, Хвостов раскрыл пакет. Письмо было вежливым и кратким. Словно давнего знакомого, Резанов приглашал лейтенанта в свой дом.
      - Быть важной перемене в твоей жизни! - в один голос говорили Хвостову друзья. - Ради развлечения Резанов, конечно, не пригласит.
      Вельможа любезно встретил Хвостова. Проведя лейтенанта в кабинет, Резанов усадил его рядом с собой на диван и, придвинув курительный столик, стал расспрашивать о здоровье, о службе, о родных... Попрежнему удивленный, Хвостов понимал, что все эти вопросы меньше всего интересуют сановника. Однако тот слишком медленно приближался к делу.
      - Скажите-ка, господин Хвостов, - спросил он, наконец, - вы никогда не мечтали побывать в Америке?
      - Не только в Америке, - не задумываясь ответил Хвостов, - но и в Австралии, и в Африке, и в Индии мечтал побывать. Да что мечты!..
      - Я пригласил вас, господин Хвостов, чтобы превратить эти мечты в действительность...
      - Возможно ли это, господин камергер? Вот уже третий год проект Крузенштерна не получает ответа!
      - Получит! Не позже следующего года российские корабли отправятся из Кронштадта на Аляску!
      - Я был бы счастлив пойти на одном из этих кораблей! - взволнованно сказал Хвостов, уже испытывая смутную надежду.
      - Нет, друг мой, - ответил камергер. - Крузенштерн отправится в плавание не ранее, чем через год. Зачем вам ждать? Ведь за это время вы сможете даже возвратиться из Америки на Камчатку!
      - Да что я слышу?! - вскакивая, воскликнул Хвостов. - Или быть может, вы шутите со мной, господин Резанов?..
      Вельможа улыбнулся. Этот бравый лейтенант, как видно, не часто бывал в гостиных и утонченным манерам не обучен. Но ведь ему и нужен был такой вот обветренный малый, знающий свое дело и готовый на риск.
      - Вы можете отправиться в Охотск даже завтра, - неторопливо продолжал сановник, с удовольствием наблюдая за возбужденным и взволнованным лейтенантом. - В Охотске примете командование кораблем. Там же, по своему усмотрению, наберете экипаж и отправитесь в русские владения на Аляске.
      - Сказать по правде, - признался Хвостов, - я слушаю вас будто во сне!.. Какие-нибудь полчаса назад я и мечтать об этом не посмел бы. А вы говорите об этом так просто, словно Аляска тут же, где-то на Мойке или на Васильевском...
      Камергер засмеялся. Лейтенант и сам не заметил, как сказал ему комплимент.
      - Я управляю нашими заокеанскими владениями, господин лейтенант, и потому-то все мои помысли устремлены туда, Аляска действительно не представляется мне далекой. Но посмотрите на карту: как эти владения велики!
      Он раскрыл атлас.
      - От Берингова пролива до форта Росс и Калифорнии... Алеутские, Командорские и Курильские острова! На этой территории могло бы поместиться несколько европейских государств. А ведь возможно, что подвластные мне земли занимают еще большие площади, так как не все открыто и исследовано в тех краях. Его императорское величество повелел... - Приняв торжественную позу, Резанов прочитал наизусть: - "...отдать той компании право делать открытия не только выше 55 градусов, но и далее к югу, и занимать открываемую землю в Российское владение"... Надеюсь, вы понимаете, господин лейтенант, что я даю вам возможности совершить новые географические открытия?..
      Хвостов стремительно встал и щелкнул каблуками.
      - Я готов немедленно отправиться в путь!.. Мне нужно только пять дней, чтобы съездить в деревню и проститься с родными.
      - Кого вы хотели бы взять своим помощником? - спросил Резанов. - Здесь, в Петербурге, выбор, конечно, больший, чем в Охотске...
      - Я предложил бы мичмана Гаврилу Ивановича Давыдова, - подумав, сказал Хвостов. - Правда, он еще очень молод, - ему семнадцать лет, однако молодость - не беда: это решительный человек и отличный товарищ.
      Давая понять, что разговор закончен, Резанов тоже встал.
      - Оспаривать ваше предложение не хочу. Вам с ним служить, и выбор - это ваша воля. Сегодня вечером вы можете подписать контракт.
      Хвостов выходил из дома вельможи, не чувствуя под ногами ступеней, даже забыв надеть фуражку. Только на Невском он пришел в себя и удивленно осмотрелся. Неужели он покидает Петербург?.. Надтреснутый голос Резанова еще звучал в его ушах: "В Охотске примете командование кораблем..." Вот счастье! Перед ним - та настоящая морская служба, о которой он мечтал целые годы, которая открывала дорогу к подвигам и, возможно, открытиям. Ну что же, значит, не медлить, - в путь! Но что еще скажет Давыдов? Вдруг устрашится? Нет? Не таков его друг! Давыдов согласится - ведь это и его мечта!
      Хвостов не ошибся в друге. Давыдов молча выслушал лейтенанта и, силясь скрыть волнение, улыбнулся:
      - Спасибо, Коля... Я готов...
      Весной 1802 года два молодых моряка покинули Петербург. Впереди лежала далекая и трудная дорога через Урал и всю Сибирь. Какие приключения ждали их в дикой тайге, на стремнинах сибирских рек, на студеном Охотском море?..
      В минуты, когда родной удалявшийся город медленно окутывала вечерняя мгла, оба они думали об одном. Словно отвечая самому себе, Давыдов молвил весело и беззаботно:
      - А ведь с приключениями, Коля, жизнь веселей! Значит, навстречу бурям?..
      - Навстречу жизни! - уверенно ответил Хвостов и крепко пожал руку друга.
      ...Таких путешественников еще, пожалуй, не знали на сибирских постоялых дворах. Они не устраивались на ночлег, не раскрывали тюков с постелями и провизией, не чаевали по нескольку часов. В ночь, в непогоду они упрямо требовали лошадей и мчались дальше, будто боясь куда-то опоздать. Путь, занимавший у других не меньше года, эти два моряка одолели за три месяца. Уже в июле они прибыли в Охотск и, не спрашивая о гостинице, поспешили на берег бухты.
      Обрадованный прибытием опытных моряков, начальник порта повел их на корабль, предназначенный для рейса к берегам Америки. Старенькая шхуна "Св. Елизавета", беспомощно накренившись, почти черпая бортом воду, стояла у причала, заброшенная и безлюдная. Кое-как скроенная из свежеспиленных бревен и грубых досок, она была похожа скорее на баржу. Только высокая мачта напоминала, что эта посудина могла ходить и под парусами.
      Обветренные бородатые шкиперы, сопровождавшие начальника порта, молча смотрели на корабль, недоверчиво покачивали головами и хмурили брови.
      - Сказать вам по правде, господин Хвостов, - смущенно заключил начальник, - на таком ненадежном судне в Америку, конечно, не уйдешь...
      - Так что же прикажете делать? - спросил Хвостов озабоченно. Других-то судов нет? А на Аляске уже три года ждут корабля.
      - Видно, придется и еще подождать. Нужно построить новый корабль, чтобы идти без опаски. К следующему лету, я думаю, судно может быть готовым.
      - Ну нет, господин начальник! - вмешался Давыдов. - Мы мчались из Петербурга не для того, чтобы здесь казенные деньги проедать. Уйдем и на этом корабле.
      - Дело! - согласился Хвостов. - Сегодня я объявляю набор матросов...
      ...В дальнее плавание "Св. Елизавету" провожал весь Охотск. Новый парус медленно расправился под ветром, и тяжелая, неповоротливая шхуна вышла на рейд. Окруженный старыми шкиперами, начальник порта с грустью смотрел вслед удалявшемуся судну.
      - Неужели дойдут? Отчаянные!.. Но ведь они еще не знают, каков океан...
      - Вернутся, - уверенно молвил кто-то из шкиперов. - Только тряхнет волна - и вернутся.
      Однако в Охотск "Св. Елизавета" не возвратилась. Моряки, прибывшие с Камчатки и с Курильских островов, в пути нигде не встречали знакомого им ветхого судна. В маленьком поселении на берегу долго еще гадали о судьбе "Св. Елизаветы", но с дальних морских дорог не приходило никаких вестей.
      Промышленники, плававшие из Охотска на Аляску на таких же ненадежных судах, обычно зимовали у Алеутских островов. Рейс занимал иногда и два и три года...
      Хвостов и Давыдов прибыли на Аляску ровно через два месяца после выхода из Охотска. Это действительно был отчаянный рейс. Многие опытные мореходы изумились необыкновенной удаче двух молодых балтийцев. В течение пяти лет в далекой бухте на острове Кадьяке не побывал ни один корабль. А старая изношенная шхуна, которой кончать бы свой век у причала, одолела самые страшные ноябрьские штормы и привезла русским поселенцам в Северной Америке долгожданные грузы.
      После такого отважного перехода офицеры шхуны могли, казалось бы, и отдохнуть, однако они позаботились об отдыхе только для матросов. С первыми снегами и морозами, прихватив ружья и добрый запас патронов, Хвостов и Давыдов ушли на лыжах в сторону Кенайского залива, и долгое время о них доходили только случайные, отрывочные вести: индейцы видели их то на малых, рассеянных у побережья островах, то на реках, в тех местах, где еще не так давно от ножей и копий дикого племени пали тринадцать русских промышленников...
      На Кадьяк Хвостов и Давыдов возвратились так же неожиданно, как и ушли, здоровые, веселые, нисколько не уставшие с дороги. В их походных сумках не оказалось дорогих мехов: только записи да карты неизвестных островов, да груда камней с наклейками, на которых было указано, где и когда эти камни взяты.
      Удивленные промышленники шутили:
      - Это что же за охота новая началась? Ни на песца, ни на лисицу - на камни!?
      - Я за эти вот камни любую чернобурую не возьму, - говорил Хвостов, бережно укладывая в ящик свою коллекцию. - Может быть, в них, в этих камнях, секрет великих богатств заключен. Наши ученые в Петербурге спасибо мне скажут.
      - Одним "спасибо" не проживешь. Шутка ли тащить этот щебень до самого Петербурга?
      - Другое "спасибо", мил человек, - невозмутимо отвечал Хвостов, тысячи рублей дороже... Это когда о родине твоя забота, не только о себе.
      Летом следующего года невредимая, хотя и не раз уже помянутая в заупокойных молитвах "Св. Елизавета" появилась на рейде Охотска, и когда в восторженную толпу встречающих с палубы шхуны сошли два молодых загорелых моряка, даже старые шкиперы в почтении сняли шапки.
      ...Знакомая дорога через Сибирь в Петербург теперь показалась друзьям слишком однообразной и долгой. Необычно радостно засветились перед ними огни столицы, когда гремящая колымага выкатилась на улицу предместья.
      В тот же вечер Хвостов решил явиться к Резанову с докладом. Правитель компании будет, конечно, доволен. Пушнина, доставленная ими с Кадьяка, оценивалась в два миллиона рублей, - такую огромную прибыль компания получала впервые.
      Встреча с правителем, однако, не состоялась. Строгий привратник сказал:
      - Их превосходительства Николая Петровича нет дома. Отбыли в Японию. На корабле-с...
      Изумленный этой новостью, Хвостов хотел было расспросить подробней, когда и на каком корабле и почему в запретную Японию отбыл сановник, но привратник захлопнул перед ним дверь.
      Встреченный на Невском знакомый моряк рассказал, что еще в июле прошлого, 1803 года два корабля - "Нева" и "Надежда" - под командованием Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского вышли в кругосветное путешествие. "Надежда", которой командовал Крузенштерн, должна была доставить в Японию русского посла Резанова.
      - Посол в Японии! - не переставал удивляться Хвостов. - Разве японцы согласились принять нашего посла? Еще ведь недавно грозили они лютой казнью каждому чужестранцу.
      - Быть может, одумались заносчивые самураи? - подсказывал Давыдов. Эх, Коля, не отправься мы с тобой в Охотск, плыли бы теперь где-нибудь в Атлантике... Нет, дальше, - где-то в Тихом океане. Такое счастье упустили мы с тобой!..
      - Потерянного не вернешь, - вздохнул Хвостов. - И Петербург невесело нас встретил. Только старый академик за коллекцию камней жарко меня благодарил. А всем остальным странствия наши без интереса. Вчера на балу подвели меня к старенькой важной княгине... - Пардон, говорит княгиня, я слышала, мсье, что вы возвратились из Аляски? Скажите, большой это город и как далеко он от Ижоры?..
      - Княгинюшка, видно, из "культурных"! - усмехнулся Давыдов. - Верно писал Фонвизин - зачем им знать географию, когда извозчики есть? Хотелось бы мне, Коля, в океан, и надолго, - на поиски новых земель!
      Только два месяца прожили они в столице, навестили родных и знакомых, снова побывали на кораблях, с которыми было связано так много воспоминаний, - и вот уже подписан новый контракт, и впереди опять пылится бесконечная ухабистая дорога...
      С Резановым Хвостов встретился летом 1805 года на Камчатке, в Петропавловске, куда после длительного плена в японском порту Нагасаки прибыл корабль Крузенштерна с неудачливым, сварливым послом.
      Моряки с "Надежды" предупредили Хвостова, что Резанов давно уже не в духе, придирается ко всему и что лейтенанту следовало бы повременить с визитом.
      В офицерском салоне "Надежды" Крузенштерн рассказывал Давыдову и Хвостову о знаменитом японском гостеприимстве.
      - Слыхивал я и много слыхивал о коварстве и хитрости самураев, но признаться, такой возмутительной наглости не ожидал! Ведь Резанов-то прибыл с письмом самого императора и с разрешением японских сановников посещать Нагасаки. Но японцы отобрали у нас все ружья и порох... Во-вторых, запретили сходить на берег. Даже на шлюпках плавать у корабля было настрого запрещено. Целые шесть недель велись переговоры, пока японцы разрешили прогулку на берегу! Но что это были за прогулки! Нам отвели узенькую полосочку берега длиною в сто шагов и оградили это пространство высоким забором. Днем и ночью у забора дежурила стража. Лишнего шага нельзя было сделать. Это был настоящий плен, ничем не заслуженный, тягостный и жестокий.
      - К чему же понадобилась японцам вся эта глупая комедия? - изумился Хвостов. - Они могли бы сразу сказать, что не желают принимать посла и вести переговоры.
      Крузенштерн пожал плечами.
      - По болезни Резанов был вынужден жить на берегу. Почти шесть месяцев прожил он в маленькой избушке у этого забора, пока его пригласили к высшему сановному лицу. И, снова глупейшее требование: идти босиком и без шпаги. Идти, чтобы услышать строжайшее запрещение приближаться впредь к японским берегам! Вы только подумайте, какое это коварство: целые месяцы без всяких на то причин издеваться над послом соседней великой державы, томить его ожиданием, а в заключение еще и оскорбить!..
      - Может быть, к другим иностранцам их отношение иное? - спросил Давыдов. - Я слышал, что голландцы давно уже торгуют с Японией. Как же смогли они завоевать доверие самураев? Доверия без уважения не может быть.
      Крузенштерн засмеялся.
      - О, я видел в Нагасаки голландских купцов! Сначала я думал, что это уличные клоуны. Ради своих незавидных барышей они потеряли всякое понятие о чести. А вы говорите - уважение...
      - Не кажется ли вам, Иван Федорович, - взволнованно спросил Давыдов, что подобные проделки японцев по отношению к русским не должны оставаться безнаказанными? Это же оскорбление русского флага, которое невозможно простить!
      - К сожалению, мы были связаны строгой инструкцией, - вздохнул Крузенштерн. - Нам предписывалось действовать только лаской. Иначе мы не устрашились бы ни крепости их, ни флота...
      В тот же день Резанов пригласил Хвостова и Давыдова на свою новую квартиру - в старую крестьянскую избу.
      Против ожидания, вельможа был в веселом настроении: угощал их японским чаем, показывал коллекцию вееров, подробно и одобрительно расспрашивал о рейсе "Св. Елизаветы"...
      Сетуя на свои злоключения в Нагасаки, он сказал:
      - Ничего не попишешь, у них свои законы. Вот если бы с этими дикими законами они попытались явиться к нам...
      И вдруг весь затрясся, задохнулся от гнева:
      - А слышали?.. Они имеют наглость высаживаться на Курильских островах! На исконных русских землях, открытых нашими моряками. Они чинят суд и расправу над подданными России, курилами!.. Какой это суд, вам, конечно, понятно. Они убивают каждого курила, носящего русскую фамилию. Оказывается, мало открыть и исследовать острова, - нужно еще и уберечь их от этих пиратов!
      - Мы готовы идти в экспедицию хотя бы сегодня! - решительно и гневно сказал Хвостов. - Мы прекратим этот возмутительный разбой.
      - Я высоко ценю вашу отвагу, господа... - улыбнувшись, негромко молвил Резанов. - Между прочим, японское гостеприимство не очень меня удивило. Дела могли обернуться еще хуже. Вы слышали о том, как на Мацмае послы Японии заключили с курилами мир? Стоило бы вам послушать самураев. Они до сих пор гордятся своей победой...
      Вельможа, конечно, видел, с каким вниманием два молодых офицера ловят каждое его слово. Стоило отдать приказ, и они рассчитались бы на Курилах за все унижения, которым посол был подвергнут в Нагасаки. Но мог ли он принять на себя ответственность за последствия? Нет, в планы Резанова это не входило. У него была возможность действовать, оставаясь в тени. Пусть эти два молодца сами потом отвечают за события.
      Играя серебряной ложечкой в стакане, вельможа нарочно медлил. История, которую он собирался рассказать, казалось, была особенно увлекательной.
      - Быть может, вам неизвестно, господа, что остров Мацмай или Иессо с давних времен населяли курилы? Это был сильный, воинственный народ. Все попытки японцев овладеть Мацмаем кончались для них неудачей. Курилы нещадно изгоняли самураев с острова, но сами дальше на юг не шли. Им было достаточно своей земли, богатства Японии их не привлекали. Разуверившись в силе своего оружия, японцы предложили курилам вечный мир. Для заключения этого торжественного мира они пригласили сорок наиболее знатных курильских старшин и воинов и, показав заготовленный договор, усадили их за богатый стол. О, сколько здесь было пышных речей, как изощрялись японские сановники в красноречии. Они целовали оружие курилов, называя его священным, и клялись в вечной, нерушимой дружбе и любви. Одновременно японцы не забывали подливать гостям отравленное вино. А потом самураи окружили дом, в котором происходили переговоры, и все курильские старшины, все их военные вожаки были заколоты копьями и мечами. Празднуя эту коварную победу, самураи собрали трупы, отрубили им головы, засолили в бочонках, как рыбу, и отослали в столицу на радость своему микадо. Эту историю знает каждый японский школьник. Так воспитывают они "военную сноровку".
      После небольшой паузы вельможа продолжал уже другим тоном:
      - Я рассказал вам это для того, чтобы при случае вы были осторожней. Кто знает, возможно, и вам придется испытать прославленное японское гостеприимство. А что касается меня, - довольно. И сладкими речами их, и поклонами, и улыбками я уже по горло сыт!..
      - Когда вы прикажете нам отправиться на Курилы? - нетерпеливо спросил Хвостов.
      Резанов вздохнул и сделал озабоченное лицо.
      - В течение ближайшей недели мы отправимся с вами... на Кадьяк. Что делать, господа? Таковы обязанности службы.
      - Значит, мы позволяем японцам захватывать наши открытия?
      - О нет!.. У вас еще будет время защитить честь российского флага на этих островах.
      Офицеры знали суровую флотскую дисциплину. За время рейса в Америку и позже, когда Резанов направил их в Мексику за хлебом для колонии, ни разу не напомнили они об экспедиции на Курилы. Сановник даже тревожился иногда за тщательно продуманный план: а вдруг эти молодцы и совсем позабыли о захватчиках-японцах?
      Приглашая офицеров на обед, время от времени Резанов сообщал им новости, полученные неведомо какими путями. Оказывается, японцы уже поселились в заливе Анива, на Сахалине и на южной группе Курильских островов. Они захватили и превратили в рабов несколько сот русских подданных - курилов. На захваченной земле самураи строили не только дома, но и военные крепости с мощными батареями.
      - Но почему же молчит наше правительство? - восклицал Хвостов. - Этак они высадятся и на Камчатке!
      - Правительство так далеко!.. - горестно отвечал сановник. - А здесь некому охранять открытые русскими земли. Только вот мы с вами...
      Иногда офицерам казалось, что Резанов нарочно испытывает их, что ему доставляет удовольствие наблюдать их возмущение. Однако осенью 1805 года сановник проявил вдруг неожиданную решимость. Вручив Хвостову инструкцию с разрешением вооруженной экспедиции, он сказал:
      - Пора... Давно пора, друзья мои, напомнить коварным японцам, что их владения кончаются на севере Мацмая... Ах, если бы не плохое здоровье, пожалуй, и я отправился бы вместе с вами в этот славный поход, за который еще возблагодарит вас Россия!..
      В тот же день не привыкшие к проволочкам Хвостов и Давыдов начали подготовку к экспедиции. Самым трудным оказалось набрать достаточный отряд надежных воинов. Но стоило лишь Давыдову рассказать на промыслах о беззаконной деятельности японцев, как свыше двухсот дюжих сибиряков явилось к дому Резанова. Здесь же избрали старшего, и тот сказал вельможе:
      - Так что, господин начальник, солдаты уже есть!.. Ребята все гожие, на слабость силенки не жалуются, а насчет стрельбы и не спрашивай, - не впервой им белку в глаз без промаха бить...
      Американский судовладелец согласился продать Резанову небольшое судно.
      - Еще бы хоть один такой корабль! - говорил Хвостов, осматривая подновленное, подкрашенное судно.
      Но другого корабля не оказалось. Хвостов созвал плотников, столяров, лесорубов, и на оживленном берегу дружно зазвенели топоры и пилы, а мастер-самоучка принялся чертить на песке план и разрез будущего судна.
      - Может, и некрасив будет на вид корабль этот, - смущенно сказал он Хвостову. - Да что делать! Авось до Курильской земли доплывет!..
      - Авось! - подхватил лейтенант. - Мы так и назовем это судно. Авось и пройдет оно невредимым через океан... Авось и в бою отличится!..
      В конце июля 1806 года расцвеченные флагами суда - "Юнона" и маленький, неуклюжий тендер "Авось" - вышли из бухты Кадьяка в океан. Резанов предпочел, конечно, "Юнону", на которой бесцеремонно занял каюту командира. Маленький тендер, настойчиво гнавшийся за "Юноной", целые дни развлекал и смешил вельможу то своей полнейшей беспомощностью при штиле, то неуклюжей пляской на волнах.
      Однако эта отчаянная борьба с океаном казалась смешной только Резанову. Рискованной и тяжелой была работа на тендере. Никто еще в этих суровых широтах океана не водил такого малого корабля.
      Туманным штормовым утром "Авось" затерялся в океане. Вельможа беспечно махнул рукой:
      - Будем надеяться... Авось не потонет!..
      Выполняя приказ правителя компании, Хвостов торопился в Охотск. "Авось" следовал прямо к Сахалину, где у южной оконечности острова была намечена их встреча.
      Ни Хвостов, ни Давыдов не задавали себе вопроса, почему так спешил Резанов поскорее отбыть из этих мест. Сановник не хотел, чтобы в Охотске стало известно о его причастности к экспедиции. Пусть сами офицеры и действуют, и отвечают... А письменную инструкцию Резанов велел Хвостову, отправляясь в поход, уничтожить.
      Впрочем, вельможа не надеялся, что кто-нибудь возвратится из этого похода. Что могли значить два малые суденышка против сил целого государства? Но Резанов был уверен, что бравые его посланцы не дешево отдадут свою жизнь. Это и будет уроком заносчивым японцам. А в случае каких-нибудь осложнений и расследований он, камергер Резанов, останется в стороне. Может ли он отвечать за поведение молодых, беспечных офицеров?..
      Не задерживаясь в Охотске, Резанов отбыл в Петербург. Прощаясь, он сказал Хвостову наедине:
      - Помните: посол России был оскорблен и унижен. Действуйте решительно и быстро! Я помолюсь за вас...
      Путь через штормовой океан не легко обошелся "Юноне". Осматривая корпус судна, корабельщики сумрачно качали головами.
      - Куда же на такой дырявой посудине плавать, господин лейтенант? При первом шторме она пойдет ко дну!..
      - А вспомните "Св. Елизавету", - посмеиваясь, говорил Хвостов.
      - Все же то было летом, а сейчас осень и самые штормы...
      - Если бы вы видели тендер "Авось", пожалуй, и совсем опустили бы руки! А Давыдов, я уверен, привел его на Сахалин.
      Хвостов и сам отлично знал, что судно ненадежно. Не мог не видеть этого и Резанов. Все же он приказал не медлить. Что оставалось делать командиру? Он считал своим долгом исполнить приказ и долгом тем более радостным, что, возможно, шел на выручку своему другу. Тревога за Давыдова уже давно не давала ему покоя.
      В огромном заливе Анива тендера "Авось" не оказалось. Все больше тревожась, Хвостов тщательно осматривал каждую бухту, каждый утес. Берег был дик и безлюден. Но в глубине залива, за темными глыбами скал дозорный матрос заметил какие-то строения.
      - Сейчас мы познакомимся с незваными гостями, - сказал Хвостов матросам. - Спустить шлюпку!
      На берегу замелькали человеческие фигурки. Японцы, как видно, ударили тревогу. В устье реки, на помосте причала, Хвостов увидел японского офицера с двумя обнаженными саблями в руках.
      - Похоже, этот петух собирается драться! - удивленно воскликнул Хвостов и кивнул матросам. - Приготовьтесь, ребята! Но только действовать по команде.
      Крича и грозя кулаками, на причал выбежало еще до дюжины японцев. У многих из них тоже были сабли и широкие, кривые ножи.
      Словно не замечая суетливую эту компанию и не слыша угроз, Хвостов спокойно сошел на причал.
      - Спроси-ка у этих разбойников, - сказал он матросу-переводчику, - кто разрешил им селиться на нашей земле?..
      Крепыш-сибиряк грозным окриком заставил японцев притихнуть. Они, казалось, не поняли вопроса, и переводчик терпеливо его повторил.
      Маленький скуластый офицер пронзительно взвизгнул, крутнулся на каблуке и, вскинув над головой сабли, шагнул к Хвостову. Командир отшвырнул его и, не оглядываясь, неторопливо зашагал к строениям.
      За новыми просторными домами и складами он увидел с десяток черных, крытых камышом лачуг. У одной из этих нищенских хижин, будто пытаясь оградить собою сбившихся в кучу, притихших детей, тесной молчаливой толпой стояли оборванные, босые люди, с грязными язвами на ногах, с кровоподтеками и шрамами на лицах. Это были коренные жители острова - айны, о которых Хвостов уже слышал от моряков "Надежды".
      Он хотел сказать этим людям, что отныне они свободны, что никто не давал захватчикам права заставлять их работать на японских купцов, что запасы этих складов теперь принадлежат им, айнам, потому что они - подданные России, а это русская земля...
      Но айны не понимали ни единого его слова. Как будто обреченные на гибель, опустив головы, недвижно стояли они перед лейтенантом, и слезы текли по их впалым щекам...
      Матрос-переводчик спросил по-японски:
      - Кто у вас старший?.. Русский начальник пришел к вам, как друг...
      Два молодых айна, прикрытые рваными тюленьими шкурами, тотчас заслонили дряхлого белобородого старика. Но старик вышел вперед, на секунду закрыл руками лицо, прикоснулся к груди и поклонился лейтенанту.
      Хвостов взял его за руку и повел с собой в сторону складов.
      Толпа айнов откликнулась глухим, заунывным стоном. В этом сдержанном стоне прорвался одинокий пронзительный женский крик, и матрос-переводчик, вздрогнув, остановился. Он понял какое-то слово.
      - Послушайте, Николай Александрович... Что эта женщина кричит? Она провожает старика на смерть...
      - Мне уже все понятно, - ответил Хвостов строго. - Это японцы внушили айнам, будто мы их враги. Но сейчас мы в прах развеем эту клевету. Ну-ка потребуйте, чтобы открыли склад.
      Под навесом амбара, окруженный военными, стоял подбоченясь упитанный японский купец. Два черных дракона, вышитых на его дорогом шелковом халате, повидимому, олицетворяли власть. Еще издали он гневно крикнул:
      - Не смейте сюда приближаться! Я вам приказываю, и вы должны подчиниться.
      - Этот бродяга вздумал командовать в нашем собственном доме! - заметил переводчик и строго приказал: - Подавай-ка скорее ключи!
      Украшенный драконами толстяк повелительно кивнул своим охранникам. Те схватились за рукоятки ножей.
      - Я знаю, кто вы, - проговорил японец, полуобернувшись. - Вы прибыли из русской страны и хотите бесчинствовать здесь, на моем острове. Мне жаль вас, но я не могу поступить иначе. Я прикажу отрубить вам головы и бросить их в залив...
      Выслушав переводчика, Хвостов сказал:
      - Этак с ним долго придется любезничать! Кликните матросов. Купчину взять! Всех остальных обезоружить!
      Матросы с нетерпением ждали этого приказа. Через несколько минут на широкой полоске рогожи, разостланной у амбара, выросла целая груда японских копий, ружей, сабель, ножей. Окруженные дюжими моряками, неузнаваемо смирные и вежливые, самураи с опаской поглядывали на Хвостова, а толстый купец, угодливо кланяясь и улыбаясь, говорил:
      - Но ведь мы просто не поняли друг друга!.. Я считал этот остров своей собственностью. Я не знал, что он принадлежит русским... Какое печальное недоразумение! А во всем виноваты эти дикие айны, - они не сказали мне, чья это земля...
      - Если бы они сказали тебе об этом, - заметил Хвостов, - ты приказал бы рубить им головы. Открывай-ка амбар!..
      Изумленные айны попрежнему безмолвно толпились у своего ветхого жилища. Хвостов распахнул двери склада и указал старику на огромные штабеля сушеной рыбы:
      - Скажи своим людям, что все это ваше. Вы добывали, - значит, вы и хозяева.
      В заливе Анива корабль простоял почти неделю. За это время откуда-то из таежных дебрей острова прибыло еще несколько айнских семей. Добродушные и приветливые люди, айны, казалось, были готовы подарить морякам "Юноны" все свое скромное богатство. С утра и до вечера дежурили они на берегу, ожидая прибытия шлюпки, и матросам не так-то легко было уклониться от настойчивых, ласковых просьб принять на память еще и еще какой-нибудь подарок.
      Перед выходом в море Хвостов снова созвал японцев и сказал:
      - Торгашам, прибывшим сюда грабить айнов, и тем, кто явился на остров с оружием, чтобы грабителей охранять, приказываю идти со мной, в Петропавловск. Наш, русский суд каждому воздаст по заслугам. А вы, наемные люди, свободны. Вы такие же, как и айны, - бедняки. Ступайте и рассказывайте всем, что здесь, на русской земле, мы не потерпим разбойников с Мацмая.
      Он обернулся к айнам и кивнул старшине. Одетый в новую брезентовую одежду, взятую из японского склада, старик неторопливо подошел к лейтенанту и с поклоном подал ему ивовую палочку, расщепленную в виде метелки.
      Хвостов уже знал, что у айнов это было знаком самой искренней дружбы. Он снял свою серебряную медаль и укрепил ее на груди старшины. Над толпой айнов пронесся дружный радостный гул.
      Лейтенант развернул бумагу и стал читать. Переводчик повторял вслед за ним каждое слово:
      "...1806 года октября 12-го российский фрегат "Юнона" под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под Всемилостивейшее покровительство Российского императора Александра Первого, старшине селения на западном берегу губы Анива пожаловал серебряную медаль на владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.
      Российского флота лейтенант Хвостов.
      У сего приложена герба фимилии моей печать".
      Затем Хвостов торжественно передал бумагу старшине. Старый айн поклонился и бережно спрятал ее в кожаный мешочек, где хранилась самая сокровенная его драгоценность - маленький костяной амулет.
      В тот день "Юнона" уходила на север. Оглядываясь с палубы корабля на низкий, огражденный прибоем берег, матросы еще долго видели широкое полотнище русского флага, развернутое ветром над темными глыбами скал.
      А тендер "Авось" уже давно находился в Петропавловске. Неповоротливое это судно, расшатанное и разбитое океанскими штормами, едва добралось до тихой бухты. Но Давыдов, встретив Хвостова, закричал радостно:
      - А каков мой корабль-красавец?! Выстоял!.. Волна сплошь его накрывает, и вот уже кажется - аминь! - однако он движется вперед, вопреки всем законам физики, движется, невзирая ни на что!
      Радуясь смелым делам Хвостова на Сахалине, Давыдов очень сожалел, что не смог принять участия в экспедиции против нарушителей границы. Покончив с расспросами, он сказал озабоченно:
      - А ведь твой сахалинский поход, Николай Александрович, - только начало!.. Тут, на Камчатке, новые известия есть. Нахальные самураи стали захватывать наши Курильские острова. Пора бы указать им на дверь. Мы, Николай Александрович, продолжим славное дело наших открывателей, если отстоим для родины Курильскую гряду...
      - Поскорей ремонтируй свой ковчег, - улыбнулся Хвостов, с интересом рассматривая растрепанный тендер. - Весною - в путь!
      Давыдов при этих словах подумал, что ждать до весны - дело не такое уж простое. Он знал Хвостова не хуже самого себя.
      Когда перед ними вставала какая-нибудь новая задача, друзья особым терпением не отличались.
      Зима показалась им слишком затяжной. Еще в феврале были закончены все ремонтные работы. Если бы не лед, прочно сковавший Авачинскую губу, Хвостов и Давыдов сразу по окончании ремонта рискнули бы отправиться на острова. Старые шкиперы теперь уже не решались давать им наставлений.
      И вот, выполняя приказ своих командиров, вооруженные пилами, ломами, топорами, матросы спустились на лед. Хвостов объявил аврал, и уже через два дня корабли двинулись к океану, медленно пробираясь узким, прорубленным во льдах каналом. В такую раннюю пору из Петропавловска в дальнее плавание еще не выходили суда.
      У мыса Лопатка друзьям снова предстояло расстаться: чтобы точнее описать берега и исправить карты, они решили идти на юг по обеим сторонам гряды.
      Радостно встречали курилы русских моряков. Старшины торжественно преподносили им ивовые веточки дружбы. На берегу загорались большие костры, и курилы расстилали перед гостями искусно плетенные циновки, подавали огромные деревянные блюда, полные жареных птиц, рыбы, приправ из морской капусты, морковника, кипрея, называли русских моряков братьями.
      В одну из этих дружественных встреч Хвостов узнал о высадке японцев на девятнадцатом острове Итурупе. Он тут же простился с гостеприимными курилами и возвратился на судно. Лейтенант не медля отправился в Охотское море на поиски своего спутника "Авось". Он был уверен, что японцы не рискнули бы высадиться без оружия на чужой земле так далеко от Мацмая. Планы их, видимо, шли далеко. Острова Кунашир и Шикотан уже оставались у них в тылу. Будто по цепочке, звено за звеном, самураи могли постепенно подобраться к югу Камчатки.
      ...В конце мая, тихим ясным днем, когда, будто утомившись перекатывать тяжелые валы, мирно спал океан, с высоких круч берега, с брустверов японского редута были замечены два корабля.
      Тотчас прогремел сигнал тревоги, у пушек засуетилась прислуга, стрелки заняли свои места. Начальник японского гарнизона, потомок древнего рода самураев Тода Матадаюу уже по контурам парусов без труда определил, что корабли, приближавшиеся к Итурупу, были не японские. Кто же мог плавать в этих широтах, кроме русских? А уж если прибыли русские, то они, конечно, спросят у Тода о правах японцев на этот остров.
      Самурай с удовольствием осматривал укрепления. Мощные пушки - вот право самураев! Пусть русские попробуют взобраться на скалы Итурупа! Не важно, что остров открыли их деды. Закон самураев гласит: сильный всегда прав.
      Два корабля развернулись у мыса и сразу уверенно направились к берегу. Маленький Тода взбежал на бруствер, взглядом прикинул расстояние, поднял руку.
      - Огонь!..
      Тяжелые ядра со свистом разрезали воздух, и синяя гладь бухты вспыхнула радугой брызг. Тода ни на минуту не сомневался, что корабли сейчас же уйдут из бухты, и потому, яростно топая ногами, кричал на солдат:
      - Быстрее заряжайте! Добыча уходит у вас из-под носа. Мы должны обязательно потопить хотя бы один корабль!..
      Однако суда, как видно, не собирались покидать бухту. Они попрежнему уверенно подвигались к берегу, роняя легкие, белые шлюпки, которые сразу же устремлялись вперед. И вот уже на отмели поднялась и двинулась к высотам цепочка русских стрелков.
      Тода выхватил саблю.
      - За мной!..
      Солдаты выбежали из редута и, стреляя, стали спускаться по крутому склону горы.
      Сибирские стрелки били наверняка и без промаха. Японские солдаты поминутно падали и больше не поднимались. Бой продолжался больше часа, и за это время Тода потерял почти половину гарнизона.
      Но вот у стрелков Хвостова кончились патроны. На малом клочке земли, занятом русскими, все чаще ложились ядра, все гуще поднималась пыль. Единственным укреплением, где можно было укрыть раненых, был захваченный в первой атаке прочный бревенчатый амбар. В минуту передышки у этого амбара лейтенант успел оценить серьезное положение своего отряда. Возвратиться на корабли - значит понести новые потери, признать неудачу десанта. Оставаться же на этой узкой полоске берега, не имея возможности отвечать на огонь врага, было еще опаснее.
      Со своей отлично укрепленной на высоте позиции японцы могли бы перебить весь отряд. "Нужна еще одна стремительная атака, - решил Хвостов. - Пусть даже не удастся захватить редут, обрывы и скалы берега будут служить прикрытием для атакующих. А ночью против штыковой атаки русских японцы, конечно, не устоят".
      Тода видел, как от амбара на открытую площадь спокойно, неторопливо вышел плечистый русский офицер и как взмахнул он саблей, зовя за собой моряков.
      - Цельтесь в него!.. Стреляйте! - завизжал Тода. - Мои глаза готовы радоваться смерти этого дьявола! Цельтесь же верней!..
      Но под градом пуль, в поднятой ядрами пыли офицер, а за ним и матросы шли к совсем уже недалекому крутому подъему.
      Десантники заняли новую позицию у подножия сопки, вдоль черных базальтовых скал. Здесь отряд Хвостова и застала ночь.
      Северный ветер вскоре завесил звезды черным пологом туч; сырой и холодный туман окутал низины острова.
      В полночь, когда японцы притихли, Хвостов отослал на берег трех моряков: они должны были доставить с кораблей боеприпасы. Другая группа направилась в разведку, в обход японских редутов. Разведчикам предстояло обследовать возведенные японцами валы и отыскать наиболее удобные подступы для штурма.
      Тревожной и необычно долгой была эта ночь. Дозорные, разместившиеся по склону сопки, напряженно всматривались в темень. Время от времени слышался их условный свист. Где-то у самых редутов иногда раздавались одиночные выстрелы.
      Давыдов находился в одном из передовых дозоров. С первой и до последней минуты боя он появлялся на самых опасных участках этого малого фронта.
      Теперь, в непроглядной темени ночи, Хвостов тревожился за своего друга еще больше, чем в те бесконечные минуты, когда оба они лежали под огнем вражеской батареи, когда поднимали в атаку стрелков. Возможно, многочисленный гарнизон японцев готовил ночную вылазку, чтобы отсечь отряду путь к морю?.. Уж очень подозрительной была эта немая, напряженная тишина.
      К рассвету матросы, посланные на корабли, возвратились. Хвостов услышал веселые возгласы, смех. С жадностью разбирали стрелки патроны, и некоторые уже нетерпеливо поглядывали на командира.
      Хвостов ждал донесения разведки. Что случилось на сопке с четырьмя смельчаками? Неужели японцы схватили их? Вглядываясь в смутные очертания редута, Хвостов заметил вдруг на валу несколько человеческих фигур. Они спускались с укреплений.
      - К бою! - скомандовал он. - Японцы идут в атаку.
      Но сверху, со стороны редутов, донесся радостный крик, и Хвостов отчетливо расслышал одно слово:
      - ... бежали!
      Запыхавшийся разведчик доложил:
      - Они бежали ночью! Бросили все и бежали. В складах полно оружия, товаров, одежды...
      Осматривая крепость и трофеи, Хвостов удивленно заметил:
      - А ведь здесь можно было бы целый год выдержать осаду! Как видно, жгла им подошвы чужая земля...
      В середине июля "Авось" и "Юнона" прибыли в Охотск. Первыми на берег были доставлены раненые солдаты и моряки. Взволнованная толпа бережно подхватила носилки. Промышленники, охотники, солдаты, корабельщики, рыбаки в молчании обнажили головы...
      А еще через несколько минут со шлюпки на борт "Юноны" тяжело взобрался дородный медлительный начальник порта, господин Бухарин. Не спросив командира, он с трудом протиснулся в дверь офицерского салона и небрежно развалился на диване, едва ответив на приветствие Хвостова.
      - Итак, молодой человек, - проговорил он, отдуваясь и щуря маленькие водянистые глаза, - кажется, вас можно поздравить с победой?
      - Мы выполнили свой долг и предписание камергера, господина Резанова, ответил Хвостов.
      - Эти мортиры, конечно, трофеи?..
      - Да, мы их взяли в бою.
      Толстый сановник хитро усмехнулся:
      - Кажется, в трюмах имеется и еще кое-какой груз?
      - У берегов Сахалина, возвращаясь в Охотск, - докладывал Хвостов, - мы встретили четыре японских корабля. Они шли на Итуруп с боеприпасами и подкреплениями для японского гарнизона. Мы отобрали у этих пиратов оружие и порох, японцев высадили на берег, а корабли сожгли.
      - Отличная работа! - воскликнул Бухарин, попрежнему чему-то усмехаясь. - На этих японских кораблях нашлось, конечно, и золотишко?..
      Хвостов расслышал в этих словах оскорбительный намек.
      - Мы не искали золота, господин начальник. Тем более, чужого. Мы выполняли приказ камергера, - ответил Хвостов. - Я с гордостью могу сказать: мы отстояли наши острова.
      Бухарин хихикнул и подмигнул:
      - Я спрашиваю, понимаете ли, секретно... Все это останется между нами. Не так-то вы просты, чтобы вернуться с голыми руками! Но я-то ведь не собираюсь доносить. Надеюсь, мы понимаем друг друга?
      Так вот что интересовало Бухарина! Этот хабарник рассчитывал поживиться... На чем? На крови матросов и солдат?.. С каким удовольствием Хвостов немедля вышвырнул бы его с корабля! Однако он помнил, что перед ним начальник порта - лицо, облеченное в этих краях почти губернаторской властью. Сдержавшись, он сказал:
      - На корабле, где еще не смыта кровь героев, я прошу вас не вести со мной подобных разговоров.
      Вздрогнув, Бухарин решительно встал. Дряблое лицо его покрылось багровыми пятнами. Водянистые, рыбьи глаза смотрели с нескрываемой злобой.
      - Итак, закончим. Вы действовали по предписанию господина Резанова? Покажите мне это предписание!
      - Согласно приказа господина Резанова оно было мной уничтожено после выхода в море...
      - Вот как! - яростно прошипел Бухарин. - "Согласно предписания"... А предписания-то и нет! Да и как стал бы Резанов предписывать вам такие преступные дела? Шутка ли, - поссорить Россию с могущественной соседней страной? Из-за каких-то никому не нужных островов, из-за голых скал вы учиняете целую баталию? Нет, голубчики, довольно! Здесь, в Охотске, твердая государева власть и она направит вас куда следует...
      Сановник выбежал на палубу и почти скатился по трапу. Хвостов провожал его насмешливой улыбкой:
      - Ну и тупица! "Какие-то никому не нужные острова"... Да ведь эти острова прикрывают Охотское море, это форпосты родины на востоке!..
      Он возвратился к себе в каюту и принялся писать отчет об экспедиции.
      Через полчаса, громыхая по палубе каблуками, в каюту вошел полицейский.
      - Именем государя-императора вы, лейтенант Хвостов, подлежите аресту, как государственный преступник.
      Хвостов поднялся, отложил незаконченный отчет и молча одел фуражку.
      ...На целые месяцы где-то в глухих охотских застенках затерялся след двух отважных моряков. Босые, раздетые, голодные, они были заключены в отдельных одиночных камерах, куда имели право входить только начальник тюрьмы и его приятель Бухарин.
      - А золотишко-то, голубчик, найдется?.. - спрашивал Бухарин, останавливаясь у порога камеры и с опаской поглядывая на Хвостова. - И к чему тебе это богатство, арестант, когда свободы у тебя нет?
      Хвостов с ненавистью смотрел в рыбьи глаза сановника.
      - Разве ты патриот, иуда?.. Мы русские открытия отстояли, а ты нас в тюрьме гноишь!
      Надеясь, что Резанов подтвердит свое предписание, лейтенант требовал запросить обо всем камергера.
      - Это как же? - удивился Бухарин. - На тот свет прикажете писать? Господин камергер в дороге помер, давно уже в раю почивает и, может, вас туда зовет...
      Однако за стенами тюрьмы у Хвостова и Давыдова было немало верных друзей. Ночью открылись двери камер, матросы вручили своим командирам запас провизии, обувь, одежду и два ружья. Стража тюрьмы крепко спала. Ей было хорошо уплачено за этот сон.
      В молчании друзья провожали Хвостова и Давыдова далеко за окраину городка. На взгорье, где черной стеной поднималась тайга, матросы в последний раз обняли своих командиров.
      Свежий соленый ветер дул с моря, и темные кроны елей, как паруса, гудели над головами двух моряков...
      Жадно дыша ветром свободы, Хвостов спросил негромко, почему-то с трудом выговаривая слова:
      - Скажи мне, Гаврила Иваныч, по чести, как друг... Ты не жалеешь о том, что было?.. О наших походах в Аниву и на Итуруп?
      Давыдов вздохнул легко и свободно.
      - Ты спрашиваешь так, Николай Александрович, будто мы служили Резанову или Бухарину. Но ведь мы, Коля, служили родине, на ее восточных форпостах. Нет, нам не о чем жалеть!
      Руки их встретились и не разнялись. Поддерживая друг друга, упрямо взбираясь по крутой каменистой тропе, друзья поднимались на сопку, в холодный и хмурый рассвет...
      Так после доблестной победы в океане, на самом краю родной земли, звериными тропами обходя города и заставы, возвращались они в Петербург. На Балтике опять полыхал огонь войны, и моряки спешили под флотские знамена...
      А из Охотска, обгоняя их в пути, сибирскими трактами, в Якутск, Иркутск, в столицу одна за другой летели депеши Бухарина:
      "Задержать!.. Судить!.. Заковать в кандалы!.."
      Долго еще бесновался этот тупой сановник, угрожая:
      - Я им создам славу!.. На всю Россию, на целые сто лет!..
      Однако ничтожный самодур и в сроке ошибся. Имена командиров "Юноны" и "Авось" и сегодня не забыты на Курилах...
      Советские воины, стоящие в дозоре у океана, труженики промыслов и строители, разведчики недр и охотники айнских селений помнят об отважных моряках, которые почти полтора столетия назад, защищая открытия своих отцов и дедов, штурмовали эти каменные вершины, чтобы навечно поднять над ними русский флаг
      МОРЕПЛАВАТЕЛЬ ИЗ ГОРОДА НЕЖИНА
      В бескрайних просторах Тихого океана, вдали от берегов, на половине пути между Китаем и Америкой, лежит небольшой островок, отмеченный на всех картах мира фамилией Лисянского...
      Когда-то на этом острове находили себе пристанище стаи перелетных птиц, никем не пуганные тюлени часами лежали на его берегах, вблизи которых виднелся цветной узорчатый лес кораллов...
      Но теперь не садятся здесь перелетные птицы, смирные тюлени брошены в чикагские жиротопки, рыба ушла от отравленных нефтью берегов... Тяжелые военные корабли высятся на задымленном рейде...
      Лишь заметив остров на новой карте, дельцы из Нью-Йорка, Лос-Анжелеса, Фриско (Сан-Франциско) бросились сюда в поисках добычи, сорвали флаг, водруженный моряками далекой страны, открывшими этот остров, и подняли свой...
      Но имя острова осталось прежним. С мировой географической карты его никому не стереть.
      Остров Лисянского...
      Издалека занесено сюда это имя, с благодатных степей Поднепровья, из города Нежина. Здесь родился Юрий Федорович Лисянский, отважный моряк, первым ступивший на ту неизведанную землю.
      Большие дороги странствий открыты не только из портовых городов. Радость исследований и открытий дана отважным сердцам.
      В Нежине, маленьком и глухом в то время городке, пожалуй, не было даже человека, который видел бы море и корабли, идущие из океана... Городок жил своими делами. В нем главными событиями были женитьбы, рождения, похороны, молебны и крестные ходы, вражда помещиков, редкие наезды важного губернского начальства.
      В среде свирепых собственников, хитроумных подьячих, мелких сутяг и горемычных крепостных жил мальчик, мечтавший о морских походах...
      Его отец приносил откуда-то журналы, в которых рассказывалось о плаваниях знаменитых капитанов, об открытии новых земель и неведомых народов, о тропических джунглях и покрытых вечным льдом островах, и все это казалось маленькому Юрию увлекательной сказкой.
      Отец и сам никогда не видел моря, хотя, оставшись вдовцом, разоренный ловкими дельцами, иногда говаривал в раздумье, что, если бы не годы да не дети, ушел бы он на корабле куда-нибудь подальше от этих мест... Соседи о нем судачили: "Фантазер... мечтатель... совсем выживает из ума..."
      Отец грустно качал головой.
      - Темные люди! Скажи им, что земля - это шар, не поверят. Они ведь ничего не видели дальше горизонта...
      Но в действительности он таки был немного фантазером. Где-то в Киеве случилось ему как-то познакомиться с проезжим капитаном, и уж сколько он об этом порассказал! Словно сам гостил и в Турции, и на греческих островах, и в земле арабов... Слушая эти рассказы, можно было подумать: вот уж бывалый моряк.
      Впрочем, событиями на море увлекался не только он. Юрий и два его брата, Иван и Ананий, тоже слушали отца, затаив дыхание. Это было самое радостное время в семье, когда свободным вечером отец зажигал лампу и торжественно раскрывал на столе новый, долгожданный журнал...
      Перед юношами словно открывались безбрежные морские просторы, - еще невиданные, таинственные и манящие...
      Мечты о морской службе все больше овладевали Юрием Лисянским.
      События того времени помогли осуществиться им.
      Турки на юге и шведы в Прибалтике все более откровенно грозили России войной. Шведский король, тупой самодур Густав III, вздумал отнять у русского народа завоевания Петра и возродить "великую северную державу Карла XII".
      Сам-то он, конечно, не решился бы бросить вызов России, но за его спиной стояли правители Англии и Франции, которые всячески подстрекали шведского короля и турок к нападению на "северного великана".
      В том, что Россия вышла на Черное и Балтийское моря, англичане и французы видели серьезную опасность для своего морского владычества.
      И на западных границах России не было спокойно. Хищная Пруссия тоже готовилась к захвату русских земель.
      В России хорошо понимали, что на этот раз в отражении вражеского нашествия военно-морскому флоту предстояло играть выдающуюся роль.
      Федор Лисянский был искренним патриотом - он хотел видеть своих сыновей на передовых позициях битвы за родину.
      Прослышав, что шведы уже готовят огромный флот, а их король похваляется сжечь Кронштадт, высадить десант у Галерной гавани и снести памятник Петру, Федор Лисянский в ярости швырнул на землю шапку и приказал запрягать лошадей. Сыновьям он сказал строго:
      - Собирайтесь поскорее - едем в Петербург...
      В тот же день отправились в дорогу. В столице Лисянский выхлопотал письменное распоряжение адмирала, и Юрий был зачислен в кадеты Морского корпуса. Морской шляхетный корпус был основан еще в 1701 году указом Петра Первого. В 1783 году он был значительно расширен и стал серьезной школой морских офицеров. В то время, когда сюда поступил Юрий Лисянский, в корпусе воспитывалось около шестисот будущих моряков. Среди них был и Иван Крузенштерн, с которым в одном из учебных плаваний молодой Лисянский сдружился на долгие годы.
      В свободные от вахты часы в маленькой, тесной каюте, где отчетливо слышался певучий звон волн, подолгу читали они описания морских путешествий, мечтали о странствиях по неизведанным океанам, строили планы дальних походов...
      Но обоих друзей еще ожидало боевое крещение в морских сражениях со шведами, суровые испытания в штормах.
      Назначенный на боевой корабль прямо со школьной скамьи, мичман Лисянский не раз отличался и выдержкой и отвагой. Сам командир корабля Гревенс крепко пожал руку молодому моряку и, ласково улыбаясь, сказал:
      - Будет у тебя еще, Лисянский, время и вокруг света плавание совершить... Ведь это твоя мечта, не так ли?
      - Так точно! - ответил Лисянский. - Надеюсь, Карл Ильич, это время придет...
      В 1798 году лейтенант Лисянский, как исполнительный и знающий свое дело моряк, был зачислен в группу офицеров, отправляющуюся в Англию для прохождения дальнейшей морской службы. (Морская практика русских офицеров в английском флоте была заведена еще во времена Петра Первого). В письмах к брату Лисянский писал о своих английских впечатлениях:
      "Коротко сказать - всякий шаг наш здесь стоит не менее шиллинга. Съехавши в Гулль, взяли с нас по гинее за несколько рубах и мундир, которые были в чемодане у каждого из нас, взяли за то, что мы - русские, за то, для чего едем в Лондон, и, по крайней мере, по гинее за то, отчего мы не говорим по-английски. На дороге же в Лондон всяк, кому токмо было время, драл с нас бессовестно..."
      Из Лондона на английском фрегате "Луазо" Лисянский вскоре отбыл в Америку. В далекой Вест-Индии он увидел, как жестоко обращаются колонизаторы с порабощенным туземным населением.
      "Я бы никогда не поверил, - писал он брату, - что англичане могут так жестоко обходиться с людьми, ежели бы не был сам тому свидетелем на острове Антиго*, где нередко случалось видеть несчастных арапов, употребляемых вместо лошадей".
      ______________ * Антигуа.
      После дальнего перехода фрегат прибыл в Галифакс. А через несколько дней в порт вошел и второй английский фрегат - "Тетис", на котором служил Иван Крузенштерн. Крепко, по-русски обнялись два друга на набережной. Взволнованный встречей, Крузенштерн сказал:
      - Ну вот и свершилось то, о чем мы мечтали... Сколько, брат, пройдено морей!
      Лисянский кивнул на английский флаг, развевавшийся над кормой фрегата.
      - Я хотел бы под нашим, под русским флагом идти.
      - И это еще будет! - уверенно ответил Крузенштерн. - Погоди, Москва-то не сразу строилась...
      Бермудские острова и Нью-Йорк, Филадельфию и Нью-Порт, Джорджтаун и Бостон и многие другие города Америки успел посетить за время плавания молодой офицер, везде осматривая верфи и лучшие корабли, музеи, исторические места, кварталы богачей и поселки рабочего люда.
      В Нью-Йорке свирепствовала чума, и, пораженный размерами эпидемии, Лисянский записывает свое сочувствие этому "великому множеству новоприезжих людей нижнего класса, которые, не имея состояния жить порядочно, были вынуждены жаться вместе и, стесняясь в небольших хижинах, заразили атмосферу". Горькая судьба бесправных черных рабов навсегда омрачает его впечатления о "свободной республике".
      Возвратясь в Англию, он и Крузенштерн просят русского посла Воронцова разрешить им совершить еще одно плавание - к Южно-Африканским берегам.
      Молодым морякам повезло: трое из них - Лисянский, Крузенштерн и Баскаков - были назначены на корабль "Резонабл", уходивший к мысу Доброй Надежды.
      И вот уже высятся над белой грядой прибоя опаленные скалы Африки, а дальше лежит огромная неизученная страна...
      В Южной Африке, у мыса Доброй Надежды, Лисянский задерживается на несколько недель: собирает ботаническую коллекцию, раковины, коллекцию насекомых, знакомится с бытом населения... И снова его поражает и отталкивает дикое изуверство рабовладельцев. Об этих кровавых "цивилизаторах" он записывает гневные строки:
      "...Здешние обитатели нередко собираются и, узнавши жилища бедных дикарей, оные окружают их ночью; когда от испуга ружейных выстрелов сии несчастные бросаются из шалашей своих, то тогда, убивая взрослых, берут в плен молодых, которые остаются навек их невольниками. После сего рассказчик мой велел ввести в горницу большого мальчика и сказал, что при взятии его убито было до шестидесяти его соотчичей. Какое варварство..."
      После семи лет непрерывных странствий Лисянский возвратился на родину закаленным, много видевшим моряком. Встретившись со старым другом, Иван Крузенштерн сказал:
      - Готовься, брат Юрий... Теперь уже под русским флагом нам предстоит далекий путь!
      Для Лисянского это было большой радостью.
      ...Северные земли Америки - Аляска и Алеутские острова - были открыты и исследованы отважными русскими мореходами. Еще в конце восемнадцатого века русские люди прочно поселились на этих землях, принадлежавших им по праву первооткрывателей. Самая южная русская колония - Росс была основана в Калифорнии, поблизости от бухты Сан-Франциско.
      Снабжение русских владений в Америке велось через Сибирь и стоило огромных средств. Драгоценный мех котика, голубого, песца, чернобурой лисицы давал огромные прибыли, но из-за дальности пути немало стоил и промышленникам. В Петербурге давно уже обсуждались проекты посылки в те дальние воды русских кораблей.
      В 1803 году два шлюпа - "Надежда" и "Нева" - были, наконец, снаряжены. Капитанами были назначены Крузенштерн и Лисянский. Опытные офицеры, они набрали команды исключительно из русских моряков.
      - Мне советовали принять несколько и иностранных матросов, - говорил Крузенштерн, довольный своим экипажем, - но я, зная преимущественные свойства российских, коих даже и английским предпочитаю, совету сему последовать не согласился.
      Утром 7 августа 1803 года оба корабля покинули рейд. Им предстояло следовать вместе через всю Атлантику, обогнуть мыс Горн и расстаться в Тихом океане. Отсюда "Надежда", которой командовал Иван Крузенштерн, должна была идти в Японию, доставить туда русского посла, а затем взять грузы на Камчатке и отправиться на юг, в Кантон.
      Путь Лисянского лежал в далекие северные широты, к островам Алеутской гряды, к русским поселениям на Аляске.
      Хмуро, недружелюбно встретило путешественников суровое Северное море. Резкий ветер крепчал с каждой минутой, и вскоре грянул жестокий шторм.
      Лисянский не зря так тщательно подбирал свою команду. В прежние плавания он не раз наблюдал за работой английских моряков, однако такого бесстрашия, четкости, быстроты, как показали теперь, в минуты опасности, его матросы, капитану и самому видывать еще не приходилось.
      Встретившись через несколько дней в английском порту Фальмуте с Крузенштерном, он сказал:
      - Матросы у меня - орлы! С такими и на край света идти не страшно.
      - Я тоже не нарадуюсь команде, - заметил Крузенштерн. - Подобные бури случаются редко. В ту ночь погибло несколько английских кораблей. А мы выстояли. Значит, дорога обещает быть счастливой.
      - Она должна быть не только счастливой, но и плодотворной для науки, сказал Лисянский. - Помнишь, в прошлых наших походах мы не раз удивлялись иностранным капитанам, их безразличию к жизни океана, к изучению этой многообразной жизни. Что интересует, например, английских моряков? Только открытие новых богатых земель и, конечно, коммерция...
      - О да! - подхватил Крузенштерн. - Я не забыл наших бесед... Выйдем из Фальмута и сразу же начнем систематические работы по изучению океана. К завершению плавания мы накопим огромный материал о направлении и особенностях различных морских течений, о температуре морской воды на разных глубинах, о барометрическом давлении, о климате, приливах и отливах в разных районах океана... Это будет началом целой науки, которая должна быть создана, так как она необходима.
      Лисянский улыбнулся:
      - Красивое слово - океанография! Быть может, новая наука так и будет названа? Мы потрудимся ради нее на славу!..
      Через несколько дней на одном из причалов Фальмута два молодых капитана, захваченные грандиозными планами первых исследований в океане, вышли в путь. А еще через полмесяца в порту Санта-Крус на острове Тенериф экипажи пополнили запас провизии и пресной воды и направились к экватору.
      Внезапные шквалы нещадно швыряли малые корабли, рвали паруса, рушили на палубу кипящие гребни волн. Но оба судна попрежнему уверенно шли на юг. 26 ноября над "Невой" и "Надеждой" торжественно зареяли флаги; грянули орудия, и капитаны обменялись приветствиями: впервые русские корабли пересекли экватор.
      Стоянка на острове Екатерины и в португальском колониальном городе Ностра-Сенеро-дель-Дестеро, где страшные невольничьи рынки под сенью прекрасных тропических пальм являли весь позор и ужас принесенной европейскими завоевателями "культуры" - и снова дорога, снова океан...
      Грозный мыс Горн, прославленный яростью штормов, медленно проплыл за бортом: черный, безжизненный, словно выжженный огнем... Впрочем Лисянскому и его команде этот мыс не казался таким уж грозным. В записи капитана "Невы" угадывается усмешка: "Хотя многие, многие мореходцы опасаются обходить мыс Горн, но, по моим замечаниям, он почти не отличается от всех других мысов, лежащих в больших широтах".
      Лисянского беспокоило другое: в туман и шторм давно уже потерялась из виду "Надежда". Где Крузенштерн? Не потерпел ли он аварии?
      После долгой разлуки друзья неожиданно встретились у острова Нука-Хива, у его гостеприимных чернокожих обитателей. Но встретились ненадолго. Крузенштерн спешил на Камчатку и к японским берегам, "Неву" давно уже ждали в Русской Америке. У Сандвичевых (Гавайских) островов капитаны снова пожали друг другу руки, и "Надежда" первая подняла паруса. Вскоре, держа курс на север, вышла из бухты и "Нева".
      Приход первого корабля из далекой столицы был огромным праздником для русского населения Аляски. Но радость этой долгожданной встречи омрачалась печальной вестью о гибели русской колонии на острове Ситка. Лисянский узнал, что полудикое воинственное индейское племя колошей напало на горстку русских людей и после долгой осады ворвалось в колонию... Только трое русских случайно спаслись. Кто подстрекал колошей к этому неожиданному нападению, догадаться было не трудно: в многочисленной толпе, окружившей поселок, были и "культурные" американцы - они-то и усердствовали больше других в резне, не щадя ни женщин, ни детей...
      С приходом корабля на побережье сразу наступило затишье: наверное, грозный вид корабельных пушек поостудил рвение американских "вояк".
      Находясь у берегов Аляски, Лисянский вспомнил пылкие юношеские свои мечты: пройти в неизведанные широты. Теперь ему представлялась такая возможность. И Юрий Федорович твердо решает, не возвращаясь к Сандвичевым островам, по пути в Кантон исследовать еще никем не посещенные районы океана.
      Однако это отклонение от курса и потеря времени могли вызвать недовольство начальства. Стремясь заранее оправдать свое решение. Лисянский заносит в журнал краткую запись:
      "Желание мое пройти в широте 361/2 до 180° соответствует данному от графа Румянцева требованию, в котором сказано, будто бы в древние времена открыт был около 340 немецких миль от Японии и под З71/4° большой и богатый остров, населенный белыми и довольно просвещенными людьми, и что он должен находиться между 160 и 180° зап. долготы".
      Капитан, конечно, понимал, что слух о неизвестном острове с белым населением скорее всего являлся одной из тех морских легенд, которых в его время рассказывалось так много. Но эта легенда могла пригодиться ему.
      В конце сентября "Нева" покинула суровые, скалистые берега Ситки. Уже к концу месяца она достигла тех мест, где графу Румянцеву чудились неизвестные земли, однако на спокойной поверхности океана темнели только тени облаков. Как эти быстролётные тени, растаяла и легенда о таинственной земле... Теперь оставалось взять курс на Кантон, где Лисянский условился встретиться с Крузенштерном. Но обширный район к югу от этих широт еще не нанесен на карту. И капитан решает следовать дальше на юг.
      Туманы и ветры уже давно сменились полным затишьем и зноем; деревянные палубы и надстройки, особенно стеньги и реи корабля, потрескались от жары и стали малонадежны. Несколько человек в экипаже судна тяжело заболело. Заболел и сам капитан. Он приказал врачу никому не говорить об этом. Стоя на мостике, Юрий Федорович следил за полетом огромных белых чаек... Если появились чайки, значит, где-то близко должна быть земля...
      Вечером, когда ветер стал свежее, корабль вдруг резко подпрыгнул и остановился, накренившись на борт.
      Лисянский выбежал на мостик. Вокруг ревели белые буруны.
      - Аврал! - скомандовал капитан. - Все наверх!..
      С палубы штурман крикнул:
      - Коралловая банка! Она почти выступает на поверхность.
      "Нева" прочно засела на острой коралловой гряде. Лисянский знал: усилится ветер или налетит шквал - и деревянному судну не спастись. Он приказал штурману обмерить глубину вокруг корабля. Тем временем матросы бросились убирать паруса.
      Штурман вскоре доложил, что глубины вокруг корабля совсем незначительны: "Нева" оказалась посреди коралловой мели.
      - Нужно облегчить корабль, - сказал капитан. - Сбросить за борт все тяжести, лежащие на средине палубы.
      Самоотверженно работали матросы, штурман и сам капитан. За борт полетели запасные реи и доски. Но судно не двинулось с места; попрежнему чуть уловимо оно покачивалось на гряде.
      - Выбросить за борт пушки! - громко скомандовал Лисянский.
      Это решение было крайностью: корабль оставался безоружным. Однако ветер с минуты на минуту свежел, волны все звонче били в борта.
      Одну за другой матросы снимали пушки со станков, волокли их к борту и сбрасывали в воду. Никто из них не прощался с этим неоценимым в опасном пути вооружением корабля. К пушкам были привязаны поплавки: в затишье Лисянский надеялся поднять орудия с гребня мели.
      Перед рассветом матросы погрузили на шлюпку якорь, укрепленный на толстом, прочном тросе, и завезли его вперед, по курсу корабля. Облегченная "Нева" теперь медленно сошла с мели.
      И едва только стихли радостные крики, как дозорный матрос взволнованно доложил:
      - На западе, в миле отсюда, вижу землю!..
      Капитан взбежал на мостик. В западном направлении от курса корабля он увидел отчетливо обрисованный светом восхода низменный остров. Лисянский развернул карту. В этом районе океана не значилось ни мелей, ни островов... Открытие!.. Заветная мечта юности. Он со своей славной командой открыл неведомую землю!
      Но неизвестный остров, казалось, ревниво охранял свою тайну. Внезапный яростный порыв ветра подхватил корабль и снова швырнул его на рифы. Измученные, с окровавленными руками матросы снова бросились на реи переставлять паруса.
      Капитан приказал выбросить за борт якорные канаты, балласт и запасные якоря. До самого вечера кипела жаркая работа, и лишь в сумерки "Неву" удалось вторично снять с мели и перевести на глубокое, безопасное место.
      А утром, когда наступило желанное затишье, матросы бросились спасать пушки, вылавливать стеньги, доски, вытаскивать канаты и якоря. Они спасли все вооружение судна и весь его инвентарь...
      Напряжение последних суток особенно отразилось на здоровье капитана: Юрий Федорович едва передвигал ноги, держась за поручни мостика.
      В эти минуты сурового испытания Лисянский записал: "...нет труда, которого бы преодолеть, нет опасности, которой бы перенести я не согласился, лишь только бы сделать путешествие наше полезнейшим и новыми открытиями доставить честь и славу Российскому флоту..."
      Утром шлюпка отправилась к острову.
      Огромные тюлени, лежавшие на берегу, при виде людей только любопытно подняли головы, но не двинулись с места. Шумные стаи птиц кружили над моряками; никогда не видевшие человека, птицы садились на плечи, на головы матросам, спокойно выглядывали из гнезд, путались под ногами.
      На высшей точке острова капитан "Невы" и его спутники подняли на шесте русский флаг и зарыли в землю бутылку с извещением об открытии ими этой малой земли.
      Лисянский исходил остров вдоль и поперек, подробно описал его. Островок оказался небольшим, с отлогими берегами, сложенными из кораллового песка. Ни леса, ни воды на нем не оказалось. Образовался он посредине коралловой мели, и только небольшие возвышенности его покрывала густая, высохшая, лежачая трава.
      Низкий и потому неприметный в туман и в ночные часы, этот отрезок суши, окруженный грозными рифами, представлял большую опасность для мореходов. Но отныне на картах мира будет отмечено открытие русских моряков.
      Удивило Лисянского местоположение открытого островка. Юрий Федорович знал, что дно Тихого океана представляет собой огромное ровное "поле". Здесь находятся и наибольшие на Земле глубины, превышающие 10 километров. Эти глубины простираются у берегов Японии, у Филиппин и Курильских островов. Но и на широте, где моряки "Невы" совершили свое замечательное открытие, глубины тоже были огромны. Только благодаря кораллам возник этот остров.
      - Вот замечательное место для изучения деятельности кораллов и образования новых островов, - сказал капитан. - Этот островок, будто корабль на вечном якоре, корабль, которому не страшны любые непогоды... Кто знает, быть может когда-нибудь здесь будет построена научная станция для исследования океана?
      Покидая остров, Лисянский взял на память несколько цветных причудливых кораллов и окаменелых губок.
      Снова поднявшись на мостик, капитан приказал созвать всю команду. Матросы тотчас выстроились на палубе. Заметно взволнованный Лисянский сказал:
      - Мы приумножили, друзья, славу нашего русского флота. Мы открыли неизвестный остров, который я предлагаю назвать именем нашего корабля "Нева".
      Он удивился: матросы промолчали.
      Штурман Повалишин сделал шаг вперед.
      - Команда предлагает, Юрий Федорович, в знак уважения к вашим заслугам, в знак благодарности и любви к вам, нашему начальнику и другу, назвать этот остров вашим именем...
      Глубоко тронутый оказанной ему честью, Лисянский было попытался отказаться, но его уже окружила команда, штурманы и матросы радостно повторяли:
      - Остров Лисянского!.. Так этому и быть...
      - Благодарю, верные мои друзья и прекрасные моряки, - сказал Юрий Федорович. - Вы наградили меня высшей наградой, о которой я мог мечтать. Пусть же эта земля навечно сохранит память о славе русского флота!
      Корабль уходил на юг, и матросы долго еще смотрели на остров, отныне носящий имя их капитана.
      А капитан думал о другом. В записи, оставленной Лисянским, проявилось все благородство русского моряка:
      "По сем можно судить, сколь место сие гибельно, и что корабль "Нева" за претерпенное им несчастное у сего острова приключение вознаградится только тою честью, что он открытием весьма опасного местоположения спасет, быть может, от гибели многих будущих мореплавателей".
      О неизвестных мирных мореходах, о их безопасности думал отважный русский капитан. И не знал он, какие непрошеные "хозяева" появятся на этом острове, появятся не для того, чтобы исследовать океан, а для того, чтобы угрожать отсюда бомбой и торпедой любому кораблю и утверждать над океаном свою пиратскую власть.
      РУССКОЕ СЕРДЦЕ
      Лорд Маркер, командир английского фрегата "Фосгарт", в то утро не скрывал своих чувств. Обычно холодный, необщительный, равнодушный ко всем и всему на свете, он словно переродился в течение ночи. Он пожимал офицерам руки и даже снизошел до того, что улыбнулся раненому матросу.
      Раненых на фрегате было очень много; четвертая часть состава экипажа погибла. Но в ночном абордажном бою греческий пиратский корабль был захвачен и теперь покорно следовал на буксире "Фосгарта", и лорд Маркер знал, что обязательно будет отмечен высокой наградой.
      Лорда Маркера особенно удивил своей отчаянной отвагой молодой русский моряк Василий Головнин, присланный недавно на фрегат для прохождения военно-морской подготовки. Едва корабли сблизились и тяжелые острые крючья, выброшенные с фрегата, зацепились за борт вражеского судна, Головнин первый бросился на палубу пирата.
      Почти невероятным кажется то, что русский офицер остался невредим. Многие из англичан, что дрались рядом с ним, не возвратились. А этот смелый человек не получил даже царапины, хотя его китель был рассечен и проколот во многих местах.
      После боя, уже на заре, моряки "Фосгарта" выстроились на палубе своего фрегата. Лорд Маркер хотел проверить боевой дух экипажа. Медленно прошел он вдоль поредевшего строя, пристально всматриваясь в хмурые, утомленные, равнодушные лица. Нет, капитан не испытал удовлетворения. Он понимал, как много пережили эти люди за истекшую ночь. Тем не менее он хотел бы видеть их радостными. Каковы бы ни были потери, он не мог допустить уныния на своем корабле... И снова, как в первые минуты боя, командира поразил облик русского офицера. Было что-то лихое и беспечное в сдержанной улыбке моряка, в радостном взгляде его, в том, как, оглянувшись на плененное пиратское судно, он небрежно передернул плечами... Возможно, в ту минуту ревнивое чувство шевельнулось в груди англичанина: почему же все остальные на этой палубе были сумрачны и печальны?
      Впрочем, лорд Маркер тотчас же подумал, что это состояние молодого офицера легко объяснимо: люди, впервые побывавшие в серьезном деле, сумевшие отличиться и, по счастливой случайности, уцелеть, сначала обычно не умеют скрывать душевных переживаний. Головнин, очевидно, был из таких новичков. Однако пример его и храбрость следовало поощрить перед строем.
      - Я отмечаю ваше отличное поведение в бою, - молвил лорд Маркер с улыбкой, подавая Головкину руку. - Вы вели себя в высшей степени похвально. Если это первый экзамен, я готов поставить вам сразу десять пятерок...
      - Благодарю, сэр, - негромко ответил Головнин. - Только это не первый экзамен.
      Командир фрегата подумал, что он должен был подробно поинтересоваться прежними аттестациями присланного к нему офицера, но, занятый разными неотложными делами и срочным выходом в море, он только запомнил фамилию русского.
      - Я знаю, - нашелся Маркер, попрежнему приятно улыбаясь, - в морских баталиях вы не новичок! Но абордажный бой, да еще ночью - это все же в первый раз?..
      - Так точно, сэр! - весело воскликнул Головнин, поняв англичанина. Благодарю за экзамен, сэр!..
      Затем в командирском салоне офицеры стоя пили за здравие лорда Маркера, с именем которого в истории британского флота будет связан этот победоносный эпизод.
      - Некоторых, кажется, смутили наши потери? - неожиданно спросил командир.
      - Когда речь идет о славе, - воскликнул один из офицеров, - стоит ли считаться с какими-то тремя-четырьмя десятками матросских жизней?..
      Эти слова были встречены возгласами одобрения. Но Головнин заметил негромко:
      - Да, с этим следует считаться...
      Лорд Маркер услышал его слова. На дряблом лице отразилось удивление:
      - Вы говорите: следует считаться? Но вы - офицер и не щадили собственной жизни ради этой победы. Чему же вы больше радуетесь - победе или тому, что сохранили жизнь?
      В наступившей тишине Головнин произнес отчетливо и спокойно:
      - Победе и жизни.
      - Объяснитесь. Разве для отважного русского офицера победа не дороже жизни?
      - Конечно, дороже, - сказал Головнин. - Я радуюсь этой победе потому, что мы - ваши союзники в борьбе против Наполеона. И одновременно я счастлив, что остался невредимым. Моя жизнь еще будет нужна отечеству.
      - Мне очень приятно, - проговорил лорд Маркер, поднимая в честь Головкина бокал, - что на моем корабле служит такой отличный моряк и друг Англии. Англия никогда не забывает своих друзей. Где бы вы ни были и что бы ни случилось впереди, - Англия будет помнить вашу службу...
      Когда через несколько месяцев Головнин прощался с моряками "Фосгарта", от имени командира ему вручили пакет. На берегу он прочитал отзыв о себе. Отмечая заслуги Головнина, лорд Маркер особенно подробно останавливался на ночной абордажной схватке, указывая, что русский офицер был в голове сражавшихся, дрался с необыкновенною отвагою и был счастлив, что остался невредимым.
      Значит, запомнился англичанину ответ Головнина. А русскому моряку запомнилась фраза, произнесенная командиром фрегата: "Англия никогда не забывает своих друзей"...
      В 1806 году, когда Василий Головнин дальним путем - через Швецию и Финляндию - прибыл из Англии в Петербург, город русских моряков Кронштадт - торжественно отмечал знаменательное событие: корабли русского флота "Надежда" и "Нева" возвратились из первого кругосветного плавания.
      Завершение этого славного похода было подлинным торжеством. Доброе начало положено!.. Отныне русские моряки пройдут в самые далекие страны.
      Еще будучи воспитанником Морского корпуса, Василий Головнин мечтал о таких походах. Эта мечта не исчезла и теперь, не потерялась среди многих житейских забот.
      Не каждый из давних петербургских знакомых Головнина смог бы догадаться, что в этом испытанном, внешне суровом и строгом офицере попрежнему жила юношеская страсть к беспокойным морским дорогам, к штормовым просторам морей и океанов, еще таивших множество загадок.
      Он считал, что русские моряки должны разгадать эти загадки, пройти нехоженными широтами, нанести на карту еще не открытые земли.
      В Англии Головнин не просто отбывал срок, положенный для усовершенствования в военно-морском деле. Пристально присматривался он ко всему, что могло оказаться ценным для родного флота, - к работе верфей, к мастерству корабельщиков, к военно-морской сигнализации, к особенностям маневров, к распорядку на кораблях... Много здесь было такого, что следовало отбросить как хлам, как дикий пережиток. Не случайно сказал он в присутствии лорда Маркера, что с жизнями матросов следует считаться. Свирепая дисциплина в британском флоте и бессмысленно-жестокая муштра всегда вызывали у Головнина отвращение.
      Но было и такое, что могло стать полезным для молодого русского флота. Головнин написал сравнительный обзор состояния английского и русского флотов, составил свод морских сигналов и переслал все это в Адмиралтейств-коллегию, адмиралу Павлу Васильевичу Чичагову.
      Адмирал спросил:
      - Кто этот Головнин? Не тот ли маленький кадет, что служил на корабле "Не тронь меня?" Мой отец вручал ему медаль "За храбрость" после победы над шведами на Балтике... Вижу, старик безошибочно различил моряка. Теперь-то уж маленький кадет стал настоящим морским офицером. - Он кивнул адъютанту: вызвать Головнина ко мне. Возможно, это и есть капитан "Дианы".
      На следующий день адмирал выслушал рапорт Головнина и сказал:
      - Рад видеть балтийского орленка таким возмужалым орлом!..
      Адмирал отодвинул бумаги и раскрыл синюю тетрадь - свод морских сигналов, собранный Головниным.
      - Похвально то, флота лейтенант, что, находясь вдалеке от родины, вы думали о ее флоте, заботились о нем... Эту систему сигналов мы введем и у нас, на Балтике.
      Чичагов подробно расспрашивал об английском флоте, о схватках при блокаде Тулона и Кадикса, о жаркой битве в Испании, в заливе Сервера...
      Затем адмирал неожиданно спросил:
      - Вам, конечно, уже известно о возвращении из кругосветного плавания Юрия Лисянского и Ивана Крузенштерна? Об этом вояже говорит не только весь Кронштадт, но и весь Петербург.
      - О, я в восторге от этого славного путешествия!
      - Но первая ласточка должна повести за собой всю семью... Вы видели, сколько на Неве кораблей? Эти флаги вскоре увидят не только в европейских странах... Российско-американская компания просит по возможности без промедлений направить еще одно судно по уже известному маршруту к берегам Аляски. Мы решили послать военный корабль. Выбор пал на шлюп "Диану". Он, правда, нуждается в некоторой перестройке, но столь опытный командир, как вы, обеспечит все необходимые исправления...
      Взволнованный Головнин встал.
      - Я - командир "Дианы"?..
      Чичагов молча пожал ему руку.
      - Цель экспедиции - снабжение наших владений в Русской Америке. "Диана" вместо балласта возьмет морские снаряды, необходимые в Охотске и на Камчатке. Но главная цель... - адмирал помедлил, пристально глядя на Головнина, - опись малоизвестных земель в восточном крае Азии и вблизи наших владений в Русской Америке. Быть может, вам посчастливится открыть на Восточном океане еще неизвестные земли, - желаю успеха от всей души!
      Обычная сдержанность на какие-то минуты изменила Головнкину. Он вышел из адмиральского кабинета будто в полусне.
      Вот она, сбывшаяся мечта! Вслед за прославленными моряками - Лисянским и Крузенштерном - он поведет корабль в дальний кругосветный рейс.
      Головнин поспешил на набережную Невы. Скорей бы увидеть "Диану"!
      Он узнал этот шлюп, не спрашивая ни у кого, и прыгнул в ближайшую лодку.
      ...Командующий английской военной эскадрой, стоявшей в заливе возле мыса Доброй Надежды, командор Роулей нередко сетовал в кругу приближенных офицеров на свою злосчастную судьбу. В то время, когда у берегов Испании, Франции, Италии, Англии разыгрывались морские сражения, ночные схватки, совершались налеты, преследования и захваты трофейных кораблей, - словом, когда другие офицеры английского флота делали настоящую карьеру, - он, Роулей, был вынужден отсиживаться здесь, на мысе Доброй Надежды, неподалеку от Капштадта, в этом глухом уголке планеты, куда даже известия о военных действиях доходили с двухмесячным опозданием...
      Хотя бы какое-нибудь незначительное событие скрасило эту тоскливую жизнь... Вдруг появился бы французский корабль... Роулей, конечно, захватил бы вражеское судно. Это было бы для него призом, о его подвиге заговорили бы в Лондоне, слух о нем дошел бы до королевского дворца...
      Но корабля не было.
      Роулей часто уезжал в Капштадт. Там все же было веселее: в игорном доме за карточным столом нередко происходили подлинные баталии, в театре можно было послушать певиц, в порту встретить моряков, только что прибывших из Европы...
      На время своего отсутствия командующий обычно поручал дела капитану фрегата "Нереида" Корбету. Они доверяли друг другу многое, эти два тосковавших англичанина. Долгие вечера и ночи нередко им приходилось коротать вдвоем. Мечта о захвате призового судна стала их общей мечтой. И мог ли ожидать капитан Корбет, что эта мечта так внезапно осуществится!
      В полдень, в ясную, штилевую погоду неизвестный корабль вошел в бухту и бросил якорь напротив береговой батареи. Вскоре к берегу причалила шлюпка, и молодой статный лейтенант, козырнув капитану Корбету, спросил:
      - Где я могу видеть командующего эскадрой? Мне поручено спросить, будет ли ваша эскадра отвечать равным числом выстрелов на наш салют?
      - Простите, - пробормотал Корбет, - с кем я имею честь?..
      - Русского флота лейтенант Петр Рикорд. Шлюп "Диана", прибывший в Саймонстаун, следует из Кронштадта на Камчатку и в Русскую Америку.
      Капитан Корбет, казалось, потерял дар речи. Он только посмотрел на русского моряка выпученными глазами и жадно хватал губами воздух. Затем, словно задыхаясь, он выдавил:
      - И вы... вы требуете... ответного салюта?!
      Рикорд удивленно улыбнулся.
      - Конечно... И равного количества выстрелов.
      - Под стражу! - крикнул капитан Корбет. - Арестовать всех до одного!.. Только подумать, - вражеский корабль требует салюта!..
      Четверых матросов и Рикорда окружили добрые две дюжины англичан.
      Капитан Корбет приказал ударить боевую тревогу. На батареях засуетилась прислуга. Матросы и солдаты бежали к берегу. Не менее пятидесяти человек поспешно разместились в шлюпках, и капитан направился к "Диане".
      С палубы шлюпа Головнин с интересом наблюдал за сутолокой на берегу. Он подумал, что батареи готовятся к салюту. Но почему же так много шлюпок шло к "Диане"? Присмотревшись к офицеру на передней шлюпке, Головнин узнал Корбета. Какая встреча! С этим самым Корбетом он служил в английском флоте. В ту пору они были приятелями, и Корбет настойчиво приглашал Головкина в гости к своим родным.
      - Дружище Корбет! - радостно воскликнул Головнин. - Вот неожиданная встреча!
      Англичанин смотрел на Головнина выпученными и словно невидящими глазами.
      - Неужели не узнаете? Да вспомните "Фосгарт"!.. Какова его судьба?
      - "Фосгарт"?.. Какой "Фосгарт"?..
      - На котором мы вместе служили! Я - Головнин...
      Корбет долго медлил с ответом. Сопровождавшие его матросы держали оружие на изготовку.
      - Какой державе принадлежит этот корабль? - наконец спросил он.
      - Это русский шлюп "Диана".
      Корбет что-то сказал своим матросам, и те изо всех сил налегли на весла. Шлюпка помчалась к стоящему в отдалении кораблю под командорским флагом.
      Головнина озадачило странное поведение давнего приятеля. Он подумал, что на мысе Доброй Надежды, вероятно, объявлен строжайший карантин и англичанам запрещено общаться с иностранцами. Но почему же не возвращался Петр Рикорд? Почему Корбет не спросил, откуда и куда направляется корабль? Это первый вопрос, обязательный даже для холерного или зачумленного судна. Почему, наконец, капитан сделал вид, будто не узнает Головнина? Что же случилось? Неужели война?..
      Несмотря на тревожные сообщения английских газет, Головнин не считал, что возможность войны так близка. Газеты ежедневно выдумывали сенсации, однако в тот день, когда "Диана" покидала рейд Портсмута, русский фрегат "Спешный" оставался гостить в этом английском порту. В трюмах фрегата хранились золотые и серебряные слитки стоимостью в два с лишним миллиона рублей. Но командир фрегата не получал предписания о срочном выходе в Кронштадт... Кроме того, в Портсмуте было известно, что эскадра вице-адмирала Сенявина, действовавшая в Средиземном море и находившаяся в те дни в Гибралтаре, направлялась в Англию. Если бы военные действия между Англией и Россией действительно предполагались, разве повел бы Сенявин свои корабли в английский порт?
      Чтобы обеспечить свободное плавание "Дианы", Головнин еще в Портсмуте решил запастись, на всякий случай, английским пропуском. По издавна узаконенному обычаю судну, которое направлялось в рейс с целью научных изысканий, неприятельская сторона выдавала пропуск. Этот документ устранял опасность нападения или задержания в пути, и капитан "Дианы" теперь считал себя гарантированным от возможных случайностей.
      Девяносто три дня "Диана" находилась под парусами. Единственный пункт, где шлюп пополнял запасы, - город Ностра-Сенеро-дель-Дестеро на острове Св. Екатерины, был таким глухим уголком, что моряки не могли узнать там ничего нового о событиях в Европе.
      Головнин не знал, что русское правительство объявило декларацию о разрыве между Россией и Англией, что русский посол покинул Лондон. Не знал он и о том, что в Портсмуте русские корабли - фрегат "Спешный" и транспорт "Вильгельмина" со всем их грузом были конфискованы, а личный состав задержан на положении военнопленных.
      Направляясь в Саймонстаун, Головнин был уверен, что ведет свой корабль в колонию дружественной державы. Теперь оставалось только ждать разъяснения причин такой необычной встречи...
      От командорского корабля к "Диане" уже шла небольшая быстроходная шлюпка. Высокий лейтенант крикнул издали:
      - Откуда прибыли?.. Куда следуете?..
      Головнин ответил. Шлюпка развернулась и умчалась обратно.
      Вскоре на командорском судне начали торопливо ставить паруса и выбирать канаты. Фрегат подошел к шлюпу почти вплотную. Уже знакомый лейтенант, свесившись через перила, прокричал:
      - Объявляю, что с этой минуты "Диана" является нашим законным призом... При попытке к бегству будете потоплены!
      - По какому это случаю? - изумленно спросил Головнин.
      - По случаю войны между Англией и Россией...
      На борт "Дианы" уже взбиралось несколько десятков англичан. Жерла береговых пушек угрожающе обернулись к шлюпу...
      - Я спрашивал вас о салюте, - улыбнулся Головнин, - а вы встречаете форменным парадом...
      Лейтенант откликнулся небрежно:
      - Потрудитесь передать мне флаг и судовые документы...
      - Вы не получите ни того, ни другого. У меня имеется пропуск английского правительства. Об этом вы не догадались спросить?
      Простоватый лейтенант сознался откровенно:
      - Действительно не догадался. Но вы не обманываете?..
      - С вами говорит капитан русского военного корабля...
      - Понимаю!.. Всем возвратиться на свои суда! - скомандовал он, повернувшись к своим. Затем сказал Головнину уже почти любезно: - Сейчас я отправлю сообщение об этом своему командиру. Вам придется подождать его решения.
      - Что ж, это уже лучше, - заметил Головнин.
      Поздно вечером на шлюп возвратились Петр Рикорд и его спутники.
      - Разрешите доложить!.. - обратился Рикорд к капитану.
      Головнин прервал его дружески-мягко:
      - Не нужно рапортовать, Петя... Я знаю, ответного салюта не будет.
      - И это еще не все...
      - Похоже на плен?
      - Так точно. Это - плен.
      Они помолчали. Где-то близко поскрипывали уключины весел, негромко всплескивала вода.
      - Крадутся у самого борта, - заметил Головнин. - Караулят. Боятся, что сможем уйти. А что если бы и в самом деле попытаться, Петя?.. Обрубим канаты и под паруса, догоняй в океане! В крайнем же случае - бой.
      Рикорд порывисто, глубоко вздохнул:
      - Я думал об этом. Но на фрегате не спит ни один человек. Их шлюпки всю ночь будут курсировать вокруг "Дианы". А утром, - я слышал распоряжение, мы будем поставлены на два якоря между их кораблями и берегом. Вот в какую историю мы попали, Василий! Ведь это же война. А мы пришли: "Здравствуйте! Принимайте корабль, - флаг, экипаж, пушки, документы..." Я так полагаю, Василий Михайлович, что в крайнем случае... в самом крайнем, если положение будет безнадежным, если они вздумают захватить шлюп, - мы... подорвемся. Пороху у нас достаточно. Пусть получают трофей в виде обломков...
      На рассвете к трапу "Дианы" подошла английская шлюпка. Рослый лейтенант, держа у груди пакет, поднялся на палубу и, спросил командира. Головнин ответил на приветствие, принял пакет, здесь же прочитал письмо Корбета... Какая честь! Оказывается, капитан Корбет тоже его узнал и только по недостатку времени отказал себе в удовольствии пожать мужественную руку русскому боевому соратнику. Впрочем, капитан будет иметь это удовольствие еще сегодня, если Головнин соизволит приехать к нему.
      Будто о чем-то второстепенном, в конце своего письма Корбет сообщал, что посланный им офицер останется на шлюпе, так как до прибытия командора судно будет считаться задержанным...
      Головнин ни о чем не спрашивал английского лейтенанта. Все было ясно. При встрече с Корбетом он выяснит обстоятельно, есть ли надежда на освобождение шлюпа. Он кивнул англичанину:
      - Хорошо. Можете остаться...
      В каюте Головнин достал из ящика письменного стола пакет с секретной инструкцией Адмиралтейств-коллегии. На корабле, который отправляется в плавание для открытий, инструкция всегда была секретной, доверенной только капитану. Теперь этот документ Головнин должен был уничтожить, сохранив в памяти его содержание.
      Трепетный огонек робко коснулся уголка развернутого листа. Потом бумага задымилась и вспыхнула. Документ уже догорал, когда Головнин словно почувствовал, что кто-то стоит сзади. Он обернулся. За раскрытой дверью каюты стоял мичман Мур.
      - Что вам угодно? - строго спросил Головнин.
      Тонкие губы мичмана искривились, глаза смотрели вкрадчиво и испытующе.
      - Я испугался... Я думал... Я увидел дым...
      - Не беспокойтесь, Мур. Я сжег секретный документ.
      - Секретный? Это какой же?..
      Головнин усмехнулся. Ему показалось потешным испуганное лицо мичмана.
      - Какой? Я уже сказал вам: секретный. Можете успокоиться. Пожар кораблю не грозит.
      Не думал капитан "Дианы", что позже ему доведется с горечью вспомнить этот мимолетный эпизод.
      ...На своем фрегате "Нереида" капитан Корбет встретил русского гостя учтиво и даже торжественно. Два матроса у верхней площадки трапа салютовали вскинутыми штыками. Палуба, однако, была пустынна, видно капитан распорядился, чтобы экипаж не проявлял любопытства.
      В офицерском салоне уже был накрыт обеденный стол. На это свидание Корбет не пригласил никого из офицеров. Только молчаливый служитель, вытянувшись и почтительно опустив голову, стоял у буфета.
      - Мой боевой друг! - внезапно преображаясь, воскликнул Корбет и взял руку Головнина обеими руками. - Кто из нас еще недавно мог бы подумать, что эта встреча произойдет на самом краю земли и при таких печальных обстоятельствах?.. Не странно ли, право, что мы, друзья, испытанные огнем, сегодня являемся врагами?.. Странно. Невероятно!
      - Конечно, странно, - согласился Головнин, - но, помнится, лорд Маркер как-то говорил, что англичане нигде и никогда не забывают своих друзей. Пусть времена переменились, все же у меня никто не отнимет памяти о тех годах, которые я отдал британскому флоту.
      На короткое время капитан Корбет задумался. Гладко выбритое лицо его стало печальным. Только глаза смотрели настороженно, будто выглядывали из засады, - в них был какой-то невысказанный вопрос. Неожиданно, сразу превращаясь в лихого малого, он стукнул кулаком по столу и схватил ближайшую бутылку:
      - Прочь нынешние печальные дела! Вспомним, друг, славную битву у Тулона...
      - Однако, - заметил Головнин, - я прибыл к вам, чтобы выяснить именно печальную сторону дела. Я имею пропуск английского правительства. Разве этого недостаточно?
      Корбет неторопливо наполнил бокалы.
      - Будем вполне откровенны, мой друг... Вы отбыли из Англии до объявления войны. Это может означать, что ваш пропуск механически утратил силу... Я не знаю, какое решение примет командор Роулей, но если бы я был на его месте... - Капитан Корбет отпил несколько глотков, потом закурил и заключил решительно: - Я отпустил бы вас. Да, отпустил. Я вам поверил бы на честное слово...
      - Благодарю, - сказал Головнин, подумав, что капитан ведет себя слишком уж театрально.
      - Но я не могу этого сделать, - вздыхая заключил Корбет. - Я только подчиненный. Я не могу иначе рассматривать ваше судно, как военное судно неприятельской державы. И я не могу позволить, чтобы вы поднимали российский флаг. Это было бы оскорблением моему королю: в английской военной бухте и вдруг неприятельский флаг! Вы можете оставить вымпел, это будет означать, что судно еще не объявлено призом...
      - Еще не объявлено! - повторил Головнин. - Значит, вы рассчитываете, что командор вынесет решение...
      - О нет! Я не предвосхищаю событий, - поспешил с заверениями Корбет. Когда командор ознакомится с вашей инструкцией...
      - Она была написана по-русски...
      - Что ж, это не препятствие! У нас проживает здесь человек, приехавший из Риги... Он отлично читает по-русски...
      - Я говорю: она была написана. В настоящее время ее уже нет.
      - Где же... инструкция?
      - Я ее сжег.
      - Зачем?
      - Чтобы вы не узнали ее содержания. Когда мне объявили, что шлюп считается задержанным, я счел своим долгом уничтожить инструкцию. Однако меня нисколько не страшат последствия этого поступка.
      Чуть приметно улыбаясь, Корбет спросил:
      - Но вы хотели знать, сможем ли мы прочитать документ, написанный по-русски? Надеюсь, именно поэтому вы сообщили, что инструкция написана на вашем языке?
      Головнин тоже улыбнулся.
      - Да, это очень важно, капитан. По крайней мере, у вас не будет причины задерживать шлюп из-за отсутствия человека, который пользуется вашим доверием и который сможет прочитать документы, изложенные на русском языке. У меня есть бумаги, доказывающие, что шлюп "Диана" следует на северо-восток только с целью открытий.
      - Оказывается, мистер Головнин, вы дипломат! - удивленно проговорил Корбет и громко засмеялся, хотя глаза его попрежнему смотрели из засады. Так ловко выпытали у меня, простака, что у нас имеется переводчик! - И уже без видимой связи с предыдущим спросил: - Скажите, на Аляске, куда вы идете для открытий, если, конечно, верить вам на слово, говорят, очень суровый климат? Я читал о путешествиях Джемса Кука, - он побывал в тех краях...
      - Раньше его побывали там русские - Чириков и Беринг...
      - Разве? Очень интересно... Все же вы рискуете. Ведь пушнина не терпит соленой воды. Вам следовало бы поближе спуститься к тропикам, чтобы уйти от штормов северо-востока. О, я знаю, что значит район снежных штормов! Я побывал за Южным Полярным кругом...
      - Вы даете совет, капитан? Благодарю... Недавно я тоже побывал южнее мыса Горн. Однако мы не собираемся перевозить пушнину. Это дело коммерческих кораблей. Если бы наше судно было коммерческим, вы могли бы захватить его как приз.
      Капитан Корбет заметно помрачнел.
      - Очевидно, вы подумали, мой друг, будто я добиваюсь от вас косвенного признания? Не все ли равно для меня - коммерческий это корабль или военный?
      - Это корабль русской географической экспедиции. И потом, о каких косвенных признаниях может идти речь? Вы не следователь, я - не подследственное лицо...
      Капитан Корбет громко выразил одобрение:
      - Это - слова мужчины!.. Так выпьем же за наши славные дела у Тулона! Прочь все условности, - здесь встретились два боевых товарища!..
      Вскоре они простились у площадки трапа. "Диана" стояла совсем близко: отсюда можно было видеть все, что происходило на ее палубе. Там шла обычная корабельная жизнь: матросы чинили снасти, скребли и мыли надстройку бака, судовой повар чистил большой медный таз... Только английский лейтенант, одинокий и скучный, медленно бродил в стороне от других.
      А вокруг шлюпа попрежнему сновали лодки, переполненные вооруженными английскими матросами.
      - Между прочим, я забыл сообщить вам, мой друг... - сказал Корбет. При малейшей вашей попытке к бегству на вас обрушится огонь всех береговых и корабельных батарей... Таково распоряжение моего начальства. Кстати, сегодня замечательная погода, не правда ли?
      - Благодарю вас за отличный обед, - ответил Головнин с усмешкой. - Мы, русские моряки, знаем толк в гостеприимстве. Еще раз я убедился, что англичане не забывают своих друзей.
      Уже со шлюпки капитан "Дианы" заметил: холеное лицо Корбета побагровело. Но что переживал он, - чувство стыда, смущения или злобы, Головнин не мог понять.
      Через несколько дней шлюп был переведен в дальний глухой угол бухты. Выход в океан охраняли береговые батареи и корабли английской эскадры. Для астрономических наблюдений Головнин нанял на самом берегу старый, расшатанный ветрами дом. Сюда перенесли со шлюпа хронометры и другие инструменты. Мистер Роулей теперь окончательно успокоился: без хронометров Головнин не попытается бежать, и наблюдение за пленниками значительно облегчалось.
      Обсерватория, созданная Головниным на берегу для проверки хронометров, вскоре привлекла внимание английских капитанов. Они нередко просили капитана "Дианы" проверить и их хронометры. Головнин охотно соглашался: времени свободного было много, а за работой оно шло неприметней. Впрочем, уже как будто приближался день их освобождения: в Капштадт из Англии прибыл шлюп "Рес-Горс". Головнин считал, что с этим судном должно прибыть решение английского правительства относительно дальнейшей судьбы "Дианы", - ведь запрос об этом уже давно был отправлен в Лондон. И капитан поспешил в Капштадт к адмиралу Барти.
      Адмирал не заставил Головнина томиться в приемной. Подтянутый адъютант доложил о прибытии русского моряка и тотчас распахнул дверь. В просторном кабинете оказалось не менее тридцати офицеров. Они сидели у круглого стола, стояли отдельными группами, трое склонились над бумагами, которые просматривал Барти...
      Головнин подошел к столу. Адмирал поднял лысую голову, отодвинул бумаги и поспешно встал.
      - Мне очень приятно, мистер Головнин, познакомиться с вами. Я знаю о вашей доблестной службе в английском флоте. Как самочувствие? Нравится ли вам Капштадт?
      - Признаться, я достаточно насмотрелся на этот город, - сказал Головнин. - Я предпочел бы югу северные широты...
      Адмирал громко засмеялся.
      - Должен сказать вам, капитан, что климат этих мест считается отличным. Надеюсь, вы ни в чем не испытываете нужды?
      - Я хотел бы знать, каковы ваши намерения в отношении шлюпа "Диана" и его экипажа?
      Барти приподнял острые плечи. Сухое старческое лицо выразило удивление.
      - Намерения самые доброжелательные. Вам, вероятно, известно, что наша эскадра, блокировавшая французские острова, недавно сильно потерпела от бури. Вчера сюда прибыло для ремонта несколько кораблей. Вам следует дать распоряжение, чтобы ваши матросы приняли участие в ремонтных работах. Это, конечно будет оплачено и отразится на снабжении вашего экипажа.
      - Нет, я не сделаю такого распоряжения, - сказал Головнин. - Корабль, отремонтированный на мысе Доброй Надежды, может очутиться в Балтийском море и вести операции против России. Если бы мои матросы приняли участие в этих работах, значит, они помогали бы противникам России.
      - Мне думается, в вашем положении с такими подробностями не следовало бы считаться, - заметил Барти. - Один из ста шансов, что корабль, отремонтированный вашими матросами, окажется на Балтике.
      - Даже если бы это был один шанс из тысячи, - сказал Головнин. - Мы ни за что не согласимся помогать противнику.
      И снова старческое лицо Барти выразило удивление, которое тут же сменилось тем благостным смирением, которое обычно бывает написано на лицах иезуитов.
      - Мне очень жаль, капитан, что я не могу вас порадовать каким-либо распоряжением моего правительства относительно "Дианы". Придется вам еще подождать. Но вы можете быть уверены в моем неизменном к вам расположении. А сейчас я вынужден извиниться, так как срочно должен осмотреть новый сигнальный пост...
      В расположении адмирала Головнин убедился в тот же день, едва возвратился на "Диану". Здесь его уже ждал английский морской офицер, только что прибывший из Капштадта. Очевидно, Барти послал его вслед за Головниным, и офицер обогнал капитана в дороге. Хмурый долговязый детина с тяжелой челюстью и подслеповатыми глазами, он пристально всмотрелся в лицо капитана и резко отчеканил заранее подготовленные фразы:
      - По распоряжению адмирала сэра Барти вы должны дать письменное обязательство о том, что не предпримете попыток оставить Саймонстаун до соответствующего приказа из Англии. Если вы откажетесь выдать такое обязательство, команда и офицеры будут отправлены на берег, как военнопленные, а шлюп займет английский караул. Кроме того, сэр Барти распорядился, чтобы все паруса на шлюпе были отвязаны и судно обязательно стояло на двух якорях.
      - Возможно, сэр Барти распорядился и в отношении снабжения моего экипажа? - спросил Головнин.
      Офицер усмехнулся:
      - Было бы очень странно, если бы адмирал стал составлять для вас меню...
      - Но будет еще более странно и дико, если мои люди окажутся вынужденными голодать.
      - Впрочем, сэр Барти сказал, что ваши люди могут работать и получать питание.
      Головнин внимательно посмотрел на него.
      - Мы не страшимся ваших пушек. Можете быть уверены, что нас не устрашит и голод.
      Получив письменное обязательство, офицер отбыл на берег. Провожая его взглядом, Головнин сказал:
      - Да, Англия не забывает своих друзей...
      Плен был особенно тягостным из-за неопределенности, в которой все время находилась команда "Дианы". Какое решение примет английское правительство?
      Барти на записку Головнина о том, что на судне окончился провиант, не ответил. На второе, уже резкое, настойчивое письмо он прислал ответ только через две недели, - несколько любезных фраз с пожеланием доброго здоровья. Это было издевательство.
      Капитаны голландских кораблей, с которыми Василий Михайлович познакомился здесь и подружился, не скрывали своего возмущения поступками адмирала.
      - Никто не посмеет упрекнуть вас, мистер Головнин! Барти заставляет вас бежать, он грозит вам голодной смертью...
      Возможно, были среди этих людей не только доброжелатели. Ни на минуту Головнин не забывал об осторожности. Обычно он отвечал сокрушенно:
      - У меня нехватит провизии даже на неделю пути...
      Но вечерами он пристально вглядывался в горизонт, вслушивался в плеск зыби. Хотя бы надвинулись тучи, хотя бы грянул шторм! Погода, как нарочно, стояла ясная, тихая, ночи лунные. Пытаться уйти в такую погоду в океан было бы безрассудно...
      Монотонным печальным звоном корабельные склянки отсчитывали часы; сменялись вахты, приходили и уходили иностранные суда, маршировала на берегу английская морская пехота... Одна за другой проходили недели.
      В апреле исполнился год с того памятного дня, когда шлюп вошел в Саймонстаун. Уже наступил май... Пестрые ракушки и зеленоватые водоросли густо покрывали подводную часть шлюпа, как обычно покрывают обломки затонувших кораблей...
      Как-то вечером в середине мая внезапно подул желанный норд-вест, и небо закрыли тяжелые тучи.
      Головнин вышел на палубу, осмотрелся. Близко чернел смутной тенью адмиральский фрегат. Еще днем Василий Михайлович приметил, что паруса на нем не были привязаны. Большие военные корабли, стоявшие на якорях несколько дальше, еще ремонтировались, они не могли пуститься в погоню. Оставалась еще одна опасность: у входа в бухту курсировали два неизвестных судна, которые могли оказаться английскими военными кораблями. Впрочем, об этой опасности долго раздумывать не приходилось: если будет погоня, значит будет и бой.
      Он кликнул Рикорда.
      - Сейчас уходим, - сказал Головнин. - Вызвать всех наверх... Пусть все незаметно расположатся на палубе. Соблюдать полнейшую тишину... Мы выйдем из бухты под штормовыми стакселями*.
      ______________ * Стаксель - косой треугольный парус.
      - Есть! - радостно воскликнул Рикорд и, словно самого себя уверяя, добавил тихо: - Я верю в счастье...
      Ровный норд-вест вскоре сменился шквалом. Белые гребни волн звонко ударили в борт шлюпа. Рваные тучи спустились до верхушек мачт; сырой туман окутал всю бухту и берег. Именно о такой погоде мечтал Головнин. Однако в эту минуту, когда окончательно решалась судьба всего экипажа, голос его прозвучал по-будничному спокойно, так, будто слова команды были самыми обычными, повторенными уже много раз:
      - Рубить канаты...
      Он слышал короткий, приглушенный звук. Потом ощутимо дрогнула палуба, и под напором ветра судно медленно двинулось к середине бухты.
      С небольшого баркаса, что стоял на якоре в тридцати метрах от "Дианы", усиленный рупором голос прокричал то ли в изумлении, то ли в испуге:
      - Они уходят!.. Эй, на "Резонабле"!.. Пленные пытаются бежать!..
      Головнин оглянулся на адмиральское судно. Сквозь клочья тумана он отчетливо видел, как там замелькали трепетные огни, по сигналу тревоги английские матросы бросились к пушкам. Пусть будет, что будет!
      Порывистый ветер, казалось, стремился сорвать штормовые стакселя. "Диана" шла все быстрее, смутные силуэты английских кораблей возникали и таяли то с правого, то с левого борта...
      Этот самый опасный участок пути, где столкновение с каким-нибудь судном казалось неизбежным, Головнин изучал в течение многих дней. Выйти из бухты или провести в нее судно Головнин смог бы теперь в любую погоду в самую темную ночь. Но корабли, приходившие в бухту, часто сменяли места стоянок. Перед вечером, пристально осматривая знакомые очертания бухты в подзорную трубу, Головнин старался запомнить местоположение судов. Если бы сейчас ему пришлось нанести на карту бухты тридцать или сорок точек, где брошены якоря, он сделал бы это в течение минуты и без ошибки. Однако некоторые суда могли переместиться, и дозорные могли не увидеть стоящий на пути корабль...
      Прямо перед "Дианой" внезапно вырисовывается черная тень... Это корабль. Остались минуты, и шлюп протаранит неизвестное судно. Головнин сам хватается за спицы штурвала.
      - Лево на борт!..
      Черный силуэт проносится у самого борта "Дианы"...
      На какие-то секунды в просвете, меж рваных туч, открылись угрюмые высоты берега, - это был знакомый мыс. А дальше открывался безбрежный простор океана. Какое это счастье, - после бесконечного мучительного плена опять услышать гул океана!
      До самого рассвета ни один человек на шлюпе не сомкнул глаз.
      Утро было ясное, небо светлое, безоблачное. Стремительно проносясь вдоль борта, играли волны. Ветер порывисто наполнял паруса. И был он острым и сладким, этот ветер свободы, которым так жадно дышали моряки.
      ...В малом офицерском салоне "Дианы" вот уже третий день было шумно и весело. Со всех кораблей - военных, купеческих, промысловых, - что стояли в Петропавловской гавани, на Камчатке, за эти три дня на шлюпе побывали гости. Были среди них флотские офицеры, шкиперы промысловых судов, вечно странствующие купцы, простые матросы... Не только начальство этого бревенчатого городка, вставшего форпостом России на берегу Тихого океана, являлось на "Диану" с торжественным визитом. Шли сюда грузчики гавани, рыбаки, охотники, - все, до кого дошла весть о возвращении корабля, который уже давно считался погибшим...
      Многие из новых знакомых Головнина в Петропавловске предсказывали, что он обязательно будет вызван в Петербург для доклада министру. Однако такого распоряжения не поступило. Молчание столицы Головнин приписывал прежде всего почтовой службе, - даже самые срочные депеши путешествовали с Камчатки в Петербург долгие недели.
      Только в следующем, 1810 году Головнин получил распоряжение об очередном рейсе. Теперь ему предстояло повторить путь славных русских мореходов Чирикова и Беринга на Аляску, путь, правда, уже освоенный русскими моряками, но от этого не ставший менее суровым.
      Особенно запомнилась в этом походе Головнину встреча с главным правителем Русской Америки Барановым, человеком огромных организаторских способностей, волевым и энергичным. Баранову было за шестьдесят лет, однако он оставался попрежнему неутомимым исследователем Аляски, попрежнему странствовал по горам Кадьяка, по тундре и лесам, изучая этот суровый край.
      В доме его, на Кадьяке, Головнин залюбовался собранием редких картин, рисунками и чертежами кораблей, редкими книгами о путешествиях и открытиях любимыми книгами Баранова.
      Вечерами, когда в уютной горнице был едва различим гул океанского прибоя, они подолгу беседовали об этой дальней, открытой и обжитой русскими стороне, о сказочных, еще не тронутых богатствах просторов и недр Аляски, о близком будущем ее...
      С чувством печали покидал Василий Головнин далекую, но родную заморскую сторону, где селения носили русские имена, где жили русские люди.
      Из-за позднего времени Головнин не дошел до Охотска. "Диана" вторично зимовала на Камчатке. Команда своими силами ремонтировала шлюп, чинила снасти. А в начале апреля Головнин получил из Петербурга предписание морского министра, который повелевал капитану "Дианы" произвести точнейшее описание Алеутских и Курильских островов, а также описать Шантарские острова и Татарский берег до Охотска.
      В предписании было указано, что Адмиралтейств-коллегия и Адмиралтейский департамент посылают Головнину подробную инструкцию, касающуюся возложенного на него задания... Когда же может прийти на Камчатку эта инструкция? Пожалуй, только к осени... Ожидать ее значит утратить самое дорогое для исследований время - лето и, чего доброго, снова зазимовать на Камчатке.
      Капитан приказал готовиться в путь.
      В конце апреля команда прорубила в гавани лед и вывела шлюп в Авачинскую губу. Четвертого мая "Диана" покинула Камчатку...
      Только теперь для Головнина наступал тот желанный период исследований и открытий, о котором он столько мечтал.
      Уходя на Курилы, Головнин знал, что это плавание не обещает быть безопасным. Еще совсем недавно русские морские офицеры Хвостов и Давыдов были вынуждены силой оружия отстаивать исконные русские права на Южный Сахалин и Курильские острова, где японские браконьеры не только уничтожали ценного пушного зверя, ловили рыбу, вырубали леса, но и строили крепости и держали под ружьем целые гарнизоны.
      Какие события произошли на южных Курильских островах после отважного похода Хвостова и Давыдова в мае 1807 года? Возможно, японские захватчики снова возвратились?
      Рейс "Дианы" имел, однако, самый мирный характер. Головнин решил ни в коем случае не вступать в споры с японцами, даже в том случае, если те опять осмеливаются селиться и промышлять на русской земле - Курильских островах. Он думал только об успешном выполнении большого и важного для науки задания. Немало знаменитых мореходов уже пытались положить на карту всю Курильскую цепь. Из-за туманов, шторма и сильных течений никому из них - ни Лаперузу, ни Гору, ни Сарычеву, ни Браутону, ни Крузенштерну - полностью осуществить это не удалось. Карты Курил попрежнему были путаны и противоречивы. Моряки "Дианы" должны были окончательно и точно определить положение всей цепи.
      Шлюп медленно блуждал меж рифов и скал, в проливах, похожих на ущелья, боролся с могучими течениями, с холодными шквалами, внезапно налетавшими с Охотского моря, или долгими часами осторожно пробирался в тумане, где ему поминутно грозила опасность разбиться на камнях.
      Один за другим ложились в четких очертаниях на карту острова Расшуа, Ушисир, Кетой, Симусир, Чирпой...
      Курилы приветливо встречали русских моряков, подносили им подарки.
      Вскоре "Диана" приблизилась к острову Итуруп. Головнин решил пополнить здесь запасы продовольствия и приобрести дрова.
      На берегу виднелись какие-то строения и байдары. Они принадлежали, конечно, курилам. Встреча с этими людьми могла быть очень полезной. Курилы подробно рассказали бы об острове. Уже вблизи берега Головнин приказал отдать якорь. Он кликнул штурманского помощника Новицкого и, указав на берег, приказал спустить шлюпку.
      - На всякий случай возьмите с собой четверых вооруженных матросов. Но при встрече избегайте малейшей грубости. По возможности подробно расспросите у курилов об острове.
      Неожиданно появился мичман Мур. После побега из Саймонстауна он всячески старался заслужить доверие капитана, даже прислужничал и лебезил, и Головнин уже собирался было списать его в Петропавловске со шлюпа, но Мур показался таким растерянным и жалким, так слезно упрашивал, что Василий Михайлович переменил решение.
      - Хорошо, - сказал он. - Я постараюсь проверить вас на серьезных заданиях.
      Мур поговаривал иногда, будто он с нетерпением ждет этих серьезных заданий. Теперь он заметно взволнованный стоял перед Головниным.
      - Посмею обратиться, господин флота капитан... и просить вашего разрешения отправиться вместе со штурманским помощником Новицким в эту разведку...
      - А что же? Пожалуй... - согласился Головнин.
      Шлюпка отвалила от борта "Дианы" и быстро понеслась к селению. На низком берегу, видно было, засуетились люди. Они сдвинули на воду большую байдарку и отправились наперерез шлюпке.
      - Или это приветливая встреча, - в раздумье заметил Рикорд, - или опасность.
      - Спустить еще одну шлюпку! - приказал Головнин. - Мичман Якушкин, вы отправляетесь со мной. С нами - четыре вооруженных гребца.
      - Разрешите мне... - отозвался Рикорд.
      - Нет, вы замещаете на шлюпе командира.
      Берег, казавшийся близким, по мере движения шлюпки как будто все время отдалялся. Оглянувшись на корабль, Головнин увидел, что "Диана" выбрала якорь и осторожно следовала вглубь залива.
      Но куда же делись Новицкий, Мур и четыре сопровождавших матроса? Шлюпка их лежала на берегу, а моряков не было видно.
      Головнин направил шлюпку в узенькую бухточку и первым ступил на берег.
      Поднявшись на вал гравия, нагроможденного прибоем, Головнин увидел на пологом откосе лагерь матерчатых палаток. Новицкий и четыре матроса стояли на плоском выступе каменной плиты, держа оружие под руками, видимо, готовые к бою. Неподалеку от лагеря, у самого вала, капитан увидел мичмана Мура. Прямо перед ним на расстоянии в три шага стоял маленький бронзоволицый японец в длинном халате, с двумя кривыми саблями. Около двух десятков японских солдат, защищенных латами и вооруженных саблями, держали ружья на изготовку, словно ждали команды своего начальника. В воздухе чувствовался острый запах серы... В руках японских солдат дымились зажженные фитили.
      Летом 1810 года с тринадцатого Курильского острова - Расшуа - к Итурупу вышла большая байдара, на которой находилось пятнадцать человек - семеро мужчин, шесть женщин и двое детей.
      Груз на байдаре был невелик: несколько десятков шкур морской выдры, нерпичьи и тюленьи кожи, небольшой сверток лисьего меха и бережно упакованные орлиные крылья и хвосты.
      Это была группа охотников-курилов, русских подданных, и плыли они на юг в надежде встретить на каком-либо из островов японское селение, чтобы променять свои товары на рис, халаты, табак...
      Особенно ценным товаром курилов были орлиные хвосты и крылья, щеголи-самураи украшали этими перьями свои стрелы.
      Японские селения на гряде то возникали, то исчезали; прочно и надолго японцы здесь не обосновывались, - они отлично знали, что самовольничали на чужой земле.
      Небольшое такое селение охотники заметили в заливе на острове Итуруп. Курилы еще издали стали показывать свои товары. Потом уже безбоязненно они высадились на берег.
      Около сотни японских солдат с ружьями и обнаженными саблями в руках, рассыпавшись цепью, окружили охотников, отрезав им путь к морю. Маленький японский офицер приказал отвести курилов в тюрьму. Из крикливой речи японца охотники поняли только одно: они - русские подданные, поэтому офицер считает себя вправе казнить их или миловать, отпустить на волю или держать в тюрьме.
      Целый год охотники вместе с женщинами и детьми находились в темном сыром бараке, получая в пищу солдатские объедки.
      Примерно раз в неделю офицер вызывал кого-нибудь из пленников и задавал одни и те же вопросы:
      - Вы - русские разведчики? Вы пришли на остров, чтобы донести о нас русским? Вы взяли с собой женщин и детей, чтобы не вызвать наших подозрений? А где находятся русские морские офицеры Давыдов и Хвостов? Этого вы не знаете? Ну что же, можете умирать медленной смертью, если не хотите отвечать.
      От холода, голода и цинги умерло уже трое мужчин и три женщины.
      Наконец офицер вызвал всех пленников из барака, велел им стать на колени и сказал:
      - Я не могу оживить тех, что умерли. Такова их судьба. Я не могу возвратить вам ваших товаров, - они давно уже проданы. Такова судьба этих товаров. Но я дарю вам свободу, возвращаю байдару и еще дарю мешок рису. Ступайте домой и благодарите судьбу...
      В океане бушевал шторм. Курилы сидели на берегу на черных холодных камнях, с надеждой вглядываясь в морскую даль. Временами ветер стихал, но тогда над океаном ложился плотный туман. Так проходили дни.
      Утром в середине июня проглянуло солнце, и с первыми признаками долгожданной погоды над ясной линией горизонта курилы увидели силуэт корабля...
      ...Вопросы мичмана Мура японскому офицеру и его ответы переводил курил Алексей. Головнин не сразу увидел переводчика. Курил стоял на коленях, не решаясь поднять головы, запыленный и черный, как камень.
      - Прикажите этому человеку подняться, - сказал Головнин. - Где видано такое, чтобы переводчик стоял на коленях?
      Мичман резко обернулся, выпрямился, козырнул. Японский офицер понял, что перед ним командир корабля. Он поднял правую руку ко лбу и медленно поклонился, сгибая поясницу. Капитан тоже ответил поклоном. Мичман докладывал громко, взволнованно:
      - Переводчик боится японцев. Он не решается подняться с колен... Я думаю, эти курилы, страшно напуганы.
      Но японский офицер уже не обращал внимания на курила. Он вдруг стал очень вежливым и, улыбаясь, любезно приглашал Головнина в свое жилище.
      В жилище, сидя на циновке, уставленной различными угощениями, японец несколько раз пытался узнать, с какой целью прибыл сюда русский корабль, но Головнин словно не замечал этого.
      - Нам нужны дрова и пресная вода, - сказал он.
      Японец что-то ответил огорченно.
      - Дров нет, воды нет, - перевел Алексей и добавил от себя: - Он только говорит так. Надо быть осторожным, начальник...
      Головнин обернулся к курилу. Тот смотрел растерянно.
      - Он есть плохой...
      Через несколько минут капитан поднялся с циновки.
      - Очень жаль, - сказал он, обращаясь к японцу, - что вы не можете снабдить нас дровами и пресной водой. Нам придется поискать другую, более подходящую бухту...
      Он не был уверен, что Алексей с точностью переведет эти слова. Но японец понял и спросил озабоченно:
      - Куда вы собираетесь идти?
      - На поиски нужной нам бухты.
      - Вам нужно идти на западный берег острова, посоветовал японец, - в Урбитч. Там есть и вода, и дрова, и магазины...
      Переводя его совет, Алексей снова добавил:
      - Там есть много солдат япони...
      Уже в шлюпке, по пути к "Диане", Головнин заметил Новицкому:
      - Для нас самое главное, чтобы японцы не знали об истинных целях нашего прибытия. Нисколько не сомневаюсь, что они сделали бы все возможное, чтобы помешать нашей работе.
      В течение трех суток "Диана" курсировала вокруг острова Уруп, и Головнин успел положить его на карту, исправив неточности прежних описей. Была нанесена на карту и часть острова Итурупа. В этом южном районе гряды у экспедиции оставалась еще очень важная задача: опись гавани и пролива, отделяющего остров Кунасири от Мацмая. Никто из опытных моряков в этом проливе не бывал, а на картах русских промышленников, составленных на глаз или по памяти, имелись грубые ошибки.
      На обратном пути к Итурупу шлюп вошел в густую пелену тумана. Весь дальнейший путь лежал во мгле.
      Огорченный потерей времени, Головнин решил отыскать гавань Кунасири, где, кстати, как уверял оставшийся на шлюпе курил Алексей, можно было получить пресную воду и купить продукты.
      Непроглядный туман стеной отгородил от шлюпа берег, и только по гулу прибоя Головнин и Рикорд, почти бессменно дежурившие на мостике, определяли расстояние, отделявшее судно от берега.
      Вечером в начале июля "Диана" осторожно вошла в пролив Кунасирской гавани и остановилась. Головнин решил ждать до утра.
      Прошло немного времени и на обоих мысах, справа и слева от шлюпа, вспыхнули высокие костры.
      - Гавань оберегается, как видно, очень зорко, - заметил Рикорд. Устроились на чужой земле и чувствуют себя, конечно, неспокойно: а вдруг опять нагрянут решительные люди вроде Давыдова и Хвостова?..
      В сутеми вечера Головнин пытался рассмотреть в подзорную трубу селение в глубине гавани, но видел только дальние силуэты.
      Костры у входа в гавань полыхали до самого утра. А когда с восходом солнца шлюп двинулся по спокойному разливу бухты к берегу, оттуда одновременно грянули две пушки. Ядра вспенили воду далеко от шлюпа.
      - Что это означает? - изумленно спросил Рикорд, вглядываясь в крепость, видневшуюся на взгорке.
      - Не думаю, чтобы это был салют, - заметил капитан.
      - Значит, угроза? "Не приближайтесь"?
      - Сейчас выясним обстановку, - сказал Головнин. - Прикажите спустить шлюпку. Со мной отправится штурманский помощник Средний, четыре матроса и переводчик.
      - А если это связано с опасностью, Василий Михайлович?
      - Мы не можем отказаться от описи гавани. И второе: нам нужно пополнить запасы. Неужели эти непрошенные гости откажут в продаже хотя бы небольшого количества продуктов?
      Шлюп отдал якоря в двух километрах от берега. Утро было ясное, тихое, необычное для этих мест. Дальние горы, казались сложенными из синьки.
      Стремительно разрезая волны, шлюпка приближалась к молчаливому берегу, на котором, сколько ни всматривался Головнин, не было заметно ни единого человека.
      До линии слабого прибоя оставалось не более пятидесяти саженей, и Головнин уже наметил место для высадки, когда над самой шлюпкой с урчанием пронеслось ядро... Все батареи крепости открыли огонь, - высокие всплески окружили шлюпку, что-то глухо ударило в подводную часть борта.
      "Наверное, пробоина", - подумал Головнин и приказал гребцам развернуться. Послушная веслам, шлюпка круто развернулась и понеслась обратно к "Диане". А вокруг ложились ядра.
      - Плохо... Очень плохо стреляют, - сказал капитан, усмехнувшись матросам. - Такую близкую цель с первого залпа следовало бы накрыть! И заряжают очень медленно... Ну, подлые пираты, было бы у меня на то разрешение, - проучил бы я вас!
      Навстречу капитанской шлюпке от "Дианы" уже мчались вооруженные гребные суда. При первом залпе японских пушек Рикорд послал их на выручку Головнину. Помощь, однако, уже не требовалась, - шлюпка вышла за дистанцию обстрела неповрежденной.
      Японцы, конечно, видели из крепости, что теперь ядра их делают недолет, но, тем не менее, они продолжали ожесточенную пальбу, и Головнин удивился этому безрассудству.
      - Вот "рыцари"! А ну-ка, Рикорд, пошлите им один "гостинец", да так, чтобы обязательно в крепость угодил!..
      На шлюпе прозвучал сигнал боевой тревоги; комендоры метнулись к пушкам... Позже Головнин не мог вспоминать без волнения эти несколько секунд, когда корабль словно замер, и люди на нем будто затаили дыхание. Именно в эти секунды решался исход дальнейших событий. Грянул бы выстрел, и многое изменил бы он к лучшему в дальнейшем плавании "Дианы", в судьбе самого Головнина.
      Но выстрел не грянул.
      - Повремени-ка, братец, - сказал Головнин комендору, быстро поднимаясь на палубу шлюпа. - Мщение? Они его заслужили. Но начинать военные действия без воли правительства мы не должны. - И, обращаясь к Рикорду, спросил: Ваше мнение, капитан-лейтенат?..
      - Правильно... И все же обидно. Очень обидно, Василий Михайлович!..
      - Терпение, Петр, терпение и выдержка, - медленно, глухо проговорил капитан. - Если мы окажемся в положении, когда необходимо будет защищаться, мы им дадим урок настоящего боевого огня. А пока - пушки накрыть. Шлюп отвести дальше от крепости. Еще раз попытаемся объясниться.
      В молчаливом огорчении комендоры отошли от пушек. С берега прогремел последний выстрел, и окутанная дымом крепость затихла.
      И снова на мысах всю ночь горели огни. В текучих отблесках, что дробились на зыби, черными тенями шныряли японские лодки. Но ни одна из них не приблизилась к "Диане"...
      А утром через своих посыльных японцы передали, что обстрел шлюпки был ошибочным, что они очень сожалеют о случившемся и приносят извинения... Посыльные уверяли, будто комендант крепости сам опасался нападения, но теперь он готов лично принять капитана и оказать экипажу посильную помощь...
      Мичман Федор Мур упросил Головнина взять и его в крепость.
      Дозорные в крепости следили за капитанской шлюпкой с той минуты, когда она отходила от борта "Дианы". Три важных чиновника, облаченные в парадные халаты, заранее вышли из ворот крепости и спустились на берег, чтобы встретить гостей...
      Головнин решил высадиться у самой крепости и теперь внимательно рассматривал ее с близкого расстояния. Крепость была маленькой, построенной наспех.
      Штурман Андрей Хлебников, сидевший у руля, рыжеватый мускулистый человек с внимательным взглядом и застенчивой улыбкой, даже пошутил:
      - То ли осиное гнездо, то ли муравейник! А расковырять такую хламиду и со шлюпа немудрено...
      - Немудрено, штурман, сделать глупость, - строго сказал Головнин. Доброе дело труднее удается...
      - Вот именно! - запальчиво воскликнул маленький Мур. - И нужно забыть подобные разговоры!..
      Хлебников удивленно взглянул на него, пожал плечами и ничего не ответил.
      После очень длинного приветствия, в котором рядом с фамилией капитана торжественно вспоминались и солнце, и звезды, и луна и которое Алексей полностью не смог перевести, японец сказал, что будет счастлив развлечь дорогого гостя разговором, пока в крепости закончатся последние приготовления к встрече.
      Разговор, однако, не клеился. Головнин спросил чиновника о названии отчетливо видневшегося отсюда мыса, которым оканчивался на севере остров Мацмай, но тот, вздохнув, ответил, будто он никогда не интересовался подобными названиями. Не знал он также, какова ширина пролива, глубок этот пролив или мелок, имеются ли течения и насколько они опасны для мореходов.
      В этой скучной беседе прошло больше часа. Наконец-то из крепости дали сигнал, и чиновник сказал, что теперь он может сопровождать милых его сердцу гостей.
      Головнин приказал матросам вытащить шлюпку на берег. Поняв его распоряжение, японец с улыбкой поклонился. Алексей перевел его слова:
      - Очень хорошо! Мы вполне доверяем друг другу...
      У шлюпки Головнин оставил одного матроса. Кроме мичмана Мура, штурмана Хлебникова и переводчика Алексея, с ним были еще три моряка, матросы первой статьи: Спиридон Макаров, Дмитрий Симанов и Григорий Васильев.
      Капитана и его спутников поразило количество солдат, разместившихся в тесном дворике крепости. Не менее четырехсот человек, вооруженных ружьями, саблями, копьями, кинжалами и луками с набором стрел, сидели вокруг площади, словно ожидая какого-то уже известного им приказа.
      - Не может быть, - негромко сказал Хлебников, - чтобы столько военных постоянно находилось в этой малой крепости... Наверное, их собрали со всего острова...
      - Пожалуй, - согласился Головнин. - Посмотрим, к чему собрана эта ватага...
      Посредине площади была раскинута просторная полосатая палатка. Ни на минуту не задерживая гостей во дворе, чиновник провел их в эту палатку.
      Начальник крепости, с сонным лицом, важно восседал на высоком стуле, держа в руках металлический жезл, от которого через плечо тянулся шелковый шнур. Одет вельможа был в дорогие шелка, на поясе его висели две золоченые сабли. Три свирепого вида оруженосца разместились за его спиной. Рядом, на стуле пониже, сидел помощник начальника, уже знакомый Головнину, тоже охраняемый тремя оруженосцами. По сторонам палатки сидело восемь чиновников, не сводя с вельможи робких взглядов.
      Головнин слегка поклонился. Оба начальника встали, подняв левую руку ко лбу и как бы переламываясь в пояснице.
      Капитан присел напротив старшего вельможи. Мичман, штурман, переводчик и матросы заняли скамьи несколько позади.
      - Мне очень приятно, почтеннейший капитан, - звонким голосом произнес вельможа, пристально оглядывая Головнина, - видеть вас под этим кровом... Надеюсь, ваше здоровье вполне благополучно?
      Головнин ответил, что он тоже рад видеть столь знатного начальника.
      Слуги принесли чай, а потом табак и трубки. Отхлебывая из фарфоровой чашки несладкую зеленоватую жидкость, вельможа как будто между прочим спросил:
      - Сколько же людей у вас на корабле?
      Головнин ответил, увеличив количество команды почти вдвое.
      - Наверное, это самый большой русский корабль? - осведомился японец.
      - О нет! - сказал Головнин. - У нас имеются корабли и впятеро большие.
      - Разве у России много кораблей?
      Головнин улыбнулся:
      - У берегов Камчатки, в Охотском море, в океане, у Русской Америки плавают десятки наших кораблей.
      - Э! - воскликнул вдруг начальник и оглянулся на своего помощника. Тот встал и вышел из палатки. Через несколько минут он вернулся и что-то шепнул вельможе. Начальник еле заметно кивнул головой и снова обратился к капитану.
      - Как это хорошо, что вы пришли ко мне в гости. К чему нам враждовать? Мы можем всегда оставаться друзьями. Слово рыцаря, - ни один волос не упадет с вашей головы, потому что вы мои дорогие гости.
      Он встал, собираясь выйти из палатки. Головнин тоже поднялся. Японец улыбнулся.
      - К чему спешить, капитан? Мы же еще не договорились о самом главном.
      - Если вы собираетесь уйти, - с кем, кроме вас, мне договариваться?
      - Нет, я еще побуду. Я угощу вас прекрасным обедом, какой только можно было приготовить в этих бесплодных местах...
      И снова, обернувшись к помощнику, он произнес с оттенком нетерпения:
      - Э!..
      Помощник опять поспешно вышел. Слуги внесли обед. На больших деревянных лакированных подносах едва помещались десятки блюд: рыба, соусы, зелень, какие-то корни, студни, приправы и особенно много хмельного саке.
      - Рановато обеду быть, - осторожно заметил Хлебников. - Или, может, обедают у них с утра?
      Мур ответил ему тоном поучающего знатока:
      - Торжественный обед может быть подан в любое время. А после обеда, как видно, будет парад.
      - Из чего вы это заключили? - спросил Головнин.
      - О, я все примечаю. Помощник начальника дважды уже выходил, и когда у входа полог откидывали, я приметил, что они раздают солдатам обнаженные сабли. Это, конечно, к параду!..
      - Как знать... - молвил с сомнением Хлебников.
      Помощник вельможи возвратился еще более радостный, чем прежде. С аппетитом закусывая и запивая, Алексей передал его вопрос:
      - Нравится ли достопочтенному капитану угощение? Он сам присматривал за поварами. Эту честь оказывают только самым высоким гостям.
      Мур осмелел и попросил Алексея перевести японцам его слова:
      - Теперь мы видим, что наши опасения были напрасны. Вы - благородные, честные люди...
      Придерживая сабли и не выпуская из руки свой железный жезл, старший начальник встал со стула и сказал, что он должен взглянуть на гавань.
      - Я тоже должен взглянуть, - воскликнул Головнин, поднимаясь. - В гавани мой корабль...
      Маслянистое лицо японца нахмурилось. Оруженосцы переглянулись. Молчание длилось долгую минуту.
      - Передай капитану, - сказал начальник, обращаясь к Алексею, - что снабдить его корабль я ничем не смогу. Я жду ответ на мое донесение губернатору острова Мацмай. Пока ответ не поступит, один из русских офицеров должен остаться в крепости заложником...
      Головнин насмешливо взглянул на Мура.
      - Вот они, благородные люди... Но сколько же дней придется ждать ответ губернатора?
      - Пятнадцать, - сказал японец, зачем-то поднимая свой жезл. - Однако возможно, что губернатор запросит правительство.
      Головнин, казалось, не удивился. Оба начальника и все их оруженосцы теперь внимательно всматривались ему в лицо. Собрав всю волю, чтобы не выдать волнения, он ответил тоном спокойным и ровным, словно продолжая прежнюю приятную беседу:
      - Согласиться на такое длительное ожидание без совета с офицерами, которые остались на корабле, я не могу. Оставить у вас офицера я просто не хочу. Не забывает ли начальник, что перед ним сыновья могущественной страны - России? Не забывает ли он, что в России найдутся силы, которые вступятся за нас? Не берет ли на себя начальник слишком большую ответственность за попытку поссорить два государства? Наконец, известно ли ему, что такое измена? Завлечь безоружных людей в крепость, диктовать им свои условия и угрожать, - это и есть измена.
      Моряки "Дианы" встали одновременно. Японец пронзительно вскрикнул и схватился за саблю. Но в глазах его был испуг. Вот почему он дважды пытался выйти из палатки: он боялся в эти заранее рассчитанные минуты за свою жизнь! Но оглянувшись на вооруженную охрану, он осмелел и начал говорить крикливо и запальчиво.
      Лицо Алексея побелело, губы и веки дрожали.
      - Какое несчастье, капитан!.. Мы не уйдем отсюда... Они нас убьют...
      Из всей длинной речи японца Алексей понял только одно: если начальник выпустит хотя бы одного русского из крепости, ему самому вспорют брюхо.
      - Ясно, - сказал Головнин. - Бежим! К шлюпке!
      Отбросив приземистого копейщика, он выбежал из палатки. В крепости поднялся вой и визг. Могучим ударом Хлебников опрокинул нескольких японцев. Близко грянул выстрел.
      Капитан выбежал в ворота. Вой и визг в крепости стали еще яростней и громче. Выстрелы защелкали теперь очень часто. Над головой просвистело несколько пуль. Из неглубокого овражка поднялась вдруг многочисленная засада. Головнин увернулся от удара, выхватил из рук солдата копье. Рядом оказался Хлебников. Он прорвался к своему капитану сквозь толпу. Подхватывая камни, работая кулаками, сюда же пробивались матросы Васильев и Шкаев. Мичмана Мура, матроса Макарова и Алексея на откосе не было видно. Их схватили еще в крепости. Но четверым все же удалось вырваться. Берег был совсем близко...
      Но что же случилось со шлюпкой? Она была у самой воды, а теперь оказалась в добрых пяти саженях от нее. Головнин увидел покрытые водорослями, мокрые камни и понял: был отлив. И им не сдвинуть эту тяжелую шлюпку.
      "Значит, все кончено!" - подумал Головнин и посмотрел на рейд, где виднелся стройный корпус "Дианы".
      Дозорные "Дианы" доложили Рикорду, что в крепости происходит какая-то сумятица: японские солдаты поминутно вбегали в ворота и возвращались.
      Рикорд, Рудаков и другие офицеры поспешили на мостик шлюпа. В подзорные трубы они видели, как геройски пробивались к шлюпке четверо русских, а пятый бежал им навстречу, швыряя в японцев камнями...
      Рикорд узнал капитана и штурмана Хлебникова, стоявших перед слабой полоской прибоя в ожидании своей судьбы. Он видел, как окружила их толпа и в солнечном воздухе засверкали сабли.
      До боли сжав кулаки, стиснув зубы, чтобы сдержать рыдание, он долго не мог сказать ни слова. За синеватым кругом стекла толпа японцев медленно удалялась. Солнечный берег вскоре опустел.
      - Всех офицеров срочно на совет, - приказал Рикорд.
      Через минуту офицеры собрались на палубе. Глядя в их застывшие лица, Рикорд сказал:
      - Наш капитан в плену. Возможно, его и отбывших с ним моряков уже нет в живых. Возможно, что в эти минуты предатели готовят казнь. Как быть?
      Некоторое время офицеры молчали. Лейтенант Илья Рудаков выступил вперед:
      - Мы все готовы идти в бой и драться до последнего человека. Но облегчит ли это участь пленников? А если при нашем выступлении изменники поторопятся их убить? Они могут это сделать из трусости, злобы, опасения расплаты. Я предлагаю испробовать еще раз мирные пути, и если все усилия будут напрасны, - тогда бой... Самый жестокий, без пощады!..
      Доводы Рудакова были вески. Попытка спасти пленных казалась еще не поздней. Японцы могли убить их на берегу, но почему-то увели в крепость. Значит, пленники зачем-то нужны самураям? Это и давало надежду на спасение капитана и его спутников.
      - Есть ли еще предложения? - спросил Рикорд.
      - Назначить делегата для переговоров, - сказал кто-то из офицеров.
      - Я предлагаю вызвать добровольцев, - воскликнул Якушкин. - Если мне доверят хотя бы сопровождать делегата... Я готов...
      - Здесь все на это готовы, - заметил Рикорд. - Придется бросить жребий. Итак, мы избираем мирный путь. Мы будем надеяться...
      Он не успел договорить. Над головами офицеров со свистом пронеслось ядро и взрыло воду далеко за шлюпом.
      - Сейчас они пристреляются, - спокойно проговорил штурманский помощник Новицкий. - На таком расстоянии это не трудно...
      - Однако ведь это и есть их ответ! - гневно прокричал Рикорд. - Они будут палить по шлюпке нашего делегата... Слушать мою команду!.. К пушкам!..
      Шлюп дрогнул от залпа и окутался синеватым дымом. С крепостной стены свалился продырявленный щит. У ворот крепости заметались солдаты.
      Глядя в подзорную трубу, кусая губы, Рикорд сказал Илье Рудакову с горечью:
      - Как жаль! Наши ядра слишком малы, а глубина не позволяет подойти ближе. Так мы можем только припугнуть их, но не больше... Ну-ка, еще раз. Огонь!
      В крепости взвился дымок, - видимо что-то загорелось; по откосу запрыгали камни, обрушенные с земляного вала.
      - Это - булавочные уколы, - разочарованно сказал Рудаков. - Нужно немедленно выйти из-под обстрела.
      Рикорд согласился. Через несколько минут, подняв якоря, "Диана" отошла на дальний рейд и остановилась напротив рыбачьего селения, видневшегося на длинной отлогой косе.
      Готовясь к высадке десанта с целью завладеть крепостью, Рикорд высчитывал соотношение сил. По его наблюдению и по мнению офицеров, японский гарнизон на острове был многочисленным, - не менее четырехсот человек. К этому количеству следовало еще прибавить все мужское население поселка, которое, конечно, заставят принять участие в обороне. Цифра становилась внушительной: в распоряжении японского начальника находилось свыше пятисот человек. К тому же укрепления, батареи...
      На шлюпе же было всего пятьдесят человек. На корабле должно оставаться не менее десяти-двенадцати человек; у шлюпок на берегу тоже нужно было оставить хотя бы трех матросов... Что же могли бы сделать тридцать моряков против крепости, защищенной с моря земляным валом, за которым притаилась такая сила?
      Было бы безрассудно посылать людей на верную гибель и обрекать на гибель корабль - ведь десять-двенадцать человек не смогут довести его в Охотск. Тогда в России никто не узнает о причинах гибели шлюпа. А это самый желательный для японцев вариант...
      - Я принял решение, - сказал Рикорд, - "Диана" идет в Охотск, чтобы увеличить силы и возвратиться. Мы не оставим товарищей в беде, - нет, никогда не оставим, хотя бы это стоило и опасностей, и жертв.
      Он достал из папки и развернул большую, подробную карту острова Кунасири, недавно писанную рукой Головнина. Семь высот, разбросанных за крепостью, и сама крепость, малый полуостров и длинная рыбачья коса, свыше семидесяти промеров глубин и большая подводная отмель, три скалы и подводная банка у входа в залив, - все было обозначено на этой карте с предельной точностью, свойственной Головнину.
      - Этот залив не имеет названия, - молвил Рикорд. - Теперь он получит имя... "Залив Измены"...
      И, облокотясь на перила мостика, он крупно написал на карте эти два слова.
      Шлюп медленно, словно нехотя, одевался парусами.
      Связать человека так, чтобы он не мог пошевелиться, чтобы малейшее движение вызывало мучительную боль, а при попытке бежать петля, наброшенная на шею, немедленно захлестнулась, - у японцев считалось искусством.
      Пленные стояли на коленях, и солдаты ловко соединяли петли на груди и вокруг шеи, стягивая локти за спиной так, что они соприкасались, тонким шнуром оплетали кисти рук.
      Потом они стали вязать пленникам ноги.
      Работали солдаты молча, неторопливо. Пленные тоже молчали, только мичман Мур негромко плакал и стонал.
      Когда все пленные были связаны, солдаты приступили к обыску. Они не упустили ни одной мелочи. Даже иголки, мелкие монеты, запасные пуговицы все перекочевало в их карманы.
      Заметно утомленные, японцы сели в кружок и так же молча закурили свои длинные бамбуковые трубки.
      - Они решили повесить нас на берегу, - прохрипел Хлебников, слизывая с губ кровавую пену. - Я не виню вас нисколько, Василий Михайлович, вы не подумайте плохого... Я знаю вас не первый месяц и год, - вы были всегда человеком сердечным и справедливым...
      - Но я доверился их слову! - тихо ответил Головнин. - Слову изменников... И вы теперь страдаете из-за меня и жизнью платитесь, друзья мои... Я не боюсь смерти, нисколько не страшусь, но помнить, все время помнить о том, что я виноват и в страданиях ваших и в гибели - вот самая страшная пытка...
      Михайло Шкаев, бывалый удалой матрос, с трудом повернул к Головнину лицо.
      - Не те слова, капитан, совсем не те... Разве мы не общее дело делали? Или мы для веселья прибыли в треклятую эту дыру? А виновные - вот они, перед нами, отступники от слова...
      Матрос Григорий Васильев сказал:
      - Мы с вами до конца, капитан... И не о чем жалеть. Мы все равны и перед долгом, и перед смертью.
      Солдаты встали, о чем-то пошептались в уголке, затем возвратились к морякам и ослабили петли, наложенные повыше колен.
      Старший солдат кивнул Головнину на выход, и капитан первым вышел из палатки. Каждого пленного сопровождали двое японцев: один держал в руке конец веревки, другой, шагая рядом, держал на изготовку ружье... За воротами крепости старший солдат указал на узкую извилистую тропу, уходившую в горы. Пленные взошли на вершину холма. Головнин остановился и, взглянув на гавань, вскрикнул. Далеко на рейде, одетая белыми парусами, медленно плыла "Диана".
      Хлебников тоже увидел судно. Плечи матроса поникли и затряслись.
      - Василий Михайлович... Капитан!.. В последний раз мы видим родную "Диану"!..
      Головнин покачнулся, слезы застилали его глаза, но он твердо сказал:
      - Ты знаешь, что говоришь?! Мы не умерли, - мы еще живы!..
      Он с силой рванул веревку; кровь брызнула из рассеченной кожи на кистях рук.
      Шкаев скрипнул зубами:
      - Эх, только бы товарищи рассчитались за нас!..
      Капитан выпрямился, вскинул голову.
      - О чем ты говоришь, Михаило?! Чтобы товарищи высадились на берег?.. Пуще смерти боюсь я безрассудной попытки выручить нас или мстить... Ведь они погибнут до последнего человека! Их - малая горстка, а видел, сколько в крепости солдат? Высадка - это гибель, и не только десанта - корабля. У Рикорда, я думаю, хватит расчета и хладнокровия, чтобы не сделать этой непоправимой ошибки.
      Конвойный что-то крикнул и толкнул Головнина прикладом, другой натянул веревку, показывая на тропу. Едва передвигая ноги, Головнин сделал несколько шагов. Он снова хотел обернуться, но конвойный дернул веревку, и петли обожгли тело. Пошатываясь, Головнин отступил с тропы.
      С рейда донесся залп. Как хорошо был знаком капитану гром этих пушек!.. Значит, Рикорд повел моряков в атаку.
      Дальние угрюмые горы вдруг сдвинулись с мест и, как огромные волны, поплыли перед затуманенными глазами капитана. Хлебников пытался поддержать его, подставить плечо, но опоздал. Захлебываясь кровью, хлынувшей из горла, с почерневшим лицом, Головнин рухнул на тропинку.
      С рейда снова донесся залп. Это был прощальный салют "Дианы".
      Пленников вели на юг. Некоторое время они в сопровождении конвойных плыли в лодках по рекам, а затем, окруженные солдатами, шли каменными осыпями перевалов, зелеными долинами, усыпанной галькой приморской полосой.
      Уже окончился июль и начался август. А они все шли.
      Конвойные не снимали веревок. Раны на руках пленных гноились. В селениях, где останавливались на ночлег, конвойные обвязывали раны тряпьем и снова стягивали петли.
      И все же на бесконечной этой дороге у пленников были и светлые минуты. В селениях и рабочих поселках, в разбросанных на побережье городках моряков окружали толпы простых людей... Эти люди давали пленным воду, табак, сушеную рыбу, зелень, рис... И трогала моряков эта сердечная человеческая доброта.
      Восьмого августа пленники приблизились к городу Хакодате. Власти этого города уже успели изобразить пленение русских моряков как великий подвиг японского оружия. Люди вышли навстречу, чтобы посмотреть на пленных.
      Удивленным молчанием встречала все нараставшая толпа семерых изможденных, измученных путников, в облике которых не было ни свирепости, ни злобы, ни готовности броситься на любого из японцев. Это были рослые, видно сильные люди, очень спокойные, равнодушно смотревшие вокруг.
      Расталкивая толпу, солдаты повели пленников к тюрьме.
      Сухощавый, с тусклыми безразличными глазами, с надменными складками по углам губ, начальник города неподвижно сидел на полу на возвышении, глядя в какую-то точку перед собой. Два секретаря его, в черных халатах, с кинжалами за поясами, сидели несколько позади. Места по обе руки начальника заняли два его помощника. Были здесь и телохранители, за все время встречи ни разу не подавшие голоса. С левой стороны у каждого из них лежали большие обнаженные сабли.
      Пленных ввели и поставили перед начальником в два ряда: впереди капитана и офицеров, позади - матросов. Переводчиков, - Алексея и пожилого курила, с японской стороны, - усадили в стороне. Секретари поспешно придвинули к себе чернильницы.
      Начальник задавал вопросы медленно, равнодушно.
      Головнин назвал свою фамилию, имя, отчество, год рождения, имя и отчество отца, матери, чин, звание, место рождения, где учился и служил... Но эти расспросы были настолько пустыми, что он сказал начальнику напрямик:
      - Нельзя ли, уважаемый, поближе к делу?
      Выслушав переводчика, японцы засмеялись. А губернатор бесстрастным, скучным голосом повторил:
      - Итак, имя, отчество, фамилия, место и год рождения?
      Допрос являлся формой моральной пытки, рассчитанной на длительное психическое напряжение пленного. Несколько часов подряд Головнин, Хлебников и Мур отвечали на одни и те же, лишь видоизмененные вопросы, вспоминая, в каком именно часу "Диана" прибыла в Капштадт, когда проходила экватор, какие погоды встретили ее у Камчатки, сколько осталось в запасе провизии и воды.
      Такие допросы повторялись очень часто. В тюрьме японцы тщательно следили за поведением заключенных. Больше всего удивлялись они их капитану. Этот человек нашел себе странное развлечение: он вязал узелки. Осторожно вытаскивал из манжета или из нашейного платка нитку, ссучивал ее в ладони и завязывал узелок. Этих ниток с узелками у него уже было много. Сосредоточенный, он подолгу сидел неподвижно, внимательно рассматривая узелки; губы его шевелились, он улыбался или мрачнел...
      Никто не знал, что с помощью этих узелков Головнин вел свой дневник. Каждая нить и количество узелков означали определенное событие. В бумаге и чернилах капитану отказали, и он придумал необычное "письмо", которое читал свободно.
      Однажды за таким "чтением" его застал тюремный начальник.
      - Оставьте свои забавы, капитан, - это ведет к помешательству, - молвил он строго. - Сейчас я вам покажу кое-что более интересное...
      Четыре японца внесли в коридор какой-то громоздкий предмет и поставили на пол. Головнин присмотрелся и бросился к решетке. Да, он не ошибся. Это был его сундук, оставленный на "Диане". Значит, корабль или захвачен японцами или разбился на скалах? Более страшной вести для капитана и быть не могло.
      Он медленно отступил от решетчатой двери и, обессиленный опустился на койку. Японец смотрел с насмешливой улыбкой:
      - Что? Узнаете, капитан?..
      Головнин скрипнул зубами:
      - Узнал... Вы - мастера пыток... В этом вам нельзя отказать.
      Вскоре после этого старший тюремный чиновник объявил:
      - Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.
      И снова прочные петли легли на плечи и обвили грудь. За каждым пленником снова встали по два караульных. Город Хакодате, с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком рейде через два часа скрыла безлесная кремнистая гора...
      В Мацмае мало что изменилось в условиях жизни моряков. Японский начальник в Мацмае оказался чином выше прежнего, хакодатского; замок его был богаче, прислуга многочисленней. Но веревочные петли на теле пленников остались все те же. Так же, как в Хакодате, пленников поместили в отдельную, специально для них построенную тюрьму. И даже вопросы, которые задавал им начальник, были не новые: большой ли Петербург, сколько в нем военных казарм, сколько в каждой казарме окон...
      Через некоторое время старший помощник губернатора выехал со всеми материалами следствия в столицу для окончательного решения вопроса о пленных.
      Наступила и прошла зима, близилась уже весна, а в положении пленных ничего не менялось, только кормить их стали еще хуже.
      Иногда, по просьбе капитана, Алексей спрашивал караульных солдат о новостях. Ответ был всегда один и тот же:
      - Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хорошие, столица ответила бы уже давно.
      - Остается единственное, - говорил капитан Хлебникову, - бежать. Следовало попытать счастья еще в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, берег не так-то далек. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы. Дождемся такого ветра - и в путь. Я не вижу другого выхода...
      - Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, - откликался Хлебников без колебаний. - Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо настаивают - мол, скорее! А вот Васильев и Симанов почему-то молчат... Одно отвечают: "Как господин Мур скажет"... Почему это Мур и с какого времени стал для них старшим? И еще не знаю, как быть с Алексеем. Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесет?..
      - Сначала мы договоримся между собою,- решил Головнин. - Алексею можем сказать в самые последние минуты. С Муром я сам поговорю.
      Он встретился с мичманом при первой же прогулке в коридоре. Медленно шагая рядом к дальнему углу, капитан спросил настороженно и тихо:
      - Вы согласны, мичман, бежать?
      Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину.
      - Изволите шутить, Василий Михайлович? Куда бежать? На верную гибель?
      - Бежать к морю. Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом, уйдем к Татарскому берегу или в самый Охотск. Гибель, конечно, возможна, однако возможен счастливый исход...
      Мур не ответил. Продолжая шагать рядом, он тихонько насвистывал какой-то мотив. Повидимому, он думал. Головнин терпеливо ждал. Резко остановившись, вскинув свое нежное лицо, мичман проговорил насмешливо и как бы поучая:
      - Хорошо для романа приключений... Оставьте эти наивные мечтания, капитан.
      - С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?..
      Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.
      - Разве вам не понятно, что с той минуты, как мы оказались, - кстати, по вашей вине, - в плену, вы перестали быть капитаном?
      - Помнится, вы очень хотели отправиться со мной на остров? Я очень сожалею, что взял вас с собой...
      - Я тоже очень сожалею о том часе! - воскликнул Мур. - Если бы я только мог подумать... Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет. Это во-первых...
      - Со мной согласны идти Хлебников, Макаров, Шкаев. Для них я попрежнему капитан... Это - русские моряки.
      Мичман капризно поморщился.
      - Русские! Васильев и Симанов тоже русские, но они не пойдут. А что касается меня, вам, кажется, известно: я не совсем русский. Вернее: совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.
      - И на этом основании, - глухо спросил Головнин, - вы больше не считаете себя... офицером русского флота?
      Мур спохватился, поняв, что слишком далеко зашел.
      - Нет, дело не в подобных основаниях. Просто я не желаю так глупо рисковать головой...
      На этом и окончился их разговор.
      Молодой японец по имени Теске, приставленный к пленным для обучения русскому языку, в тот вечер был особенно разговорчив. Он пользовался у губернатора большим доверием, чем очень гордился и дорожил, а сегодня его покровитель - сам буньиос оказал юноше особую, ласку: он потрепал его по щеке. Теперь Теске рассказывал об этом, смеясь, а караульные и начальник тюрьмы с завистью смотрели на него и находили каждое слово его умным и многозначительным.
      Повидимому, что-то многозначительное Теске решил сказать и пленным. По-русски он говорил еще неважно, однако объясниться ему помог Алексей.
      Оказывается, у японцев хранилась какая-то бумага, написанная Хвостовым. Изгнав в 1806 году японских браконьеров из бухты Анива, этот лихой человек задержал наиболее задористых и важных из них и доставил их в Петропавловск. В следующем году на пути к Итурупу он высадил задержанных на одном из японских островов с письмом на имя мацмайского губернатора.
      Что было написано в послании Хвостова? Почему, допрашивая русских моряков, японцы не проронили ни слова об этом письме?
      Теске сказал, что ему содержание документа неизвестно, однако он слышал, будто в деле пленных это письмо имеет большое значение...
      Утром, во время прогулки, Мур сам подбежал к Головнину. Бледный, растрепанный, со следами бессонной ночи на лице, мичман выглядел поникшим и жалким.
      - Простите меня, Василий Михайлович... я одумался. Я узнал, что они возлагают на нас ответственность за действия Хвостова. Значит, наша судьба решена... Надо бежать!..
      Не забывая об осторожности, Головнин решил использовать колебания Мура и вырвать из-под его влияния двух матросов.
      - Договоритесь с Васильевым и Симановым, - сказал он, - сегодня же начинаем сборы. Через два-три дня мы уйдем.
      Этот срок, казалось, испугал мичмана. Мур растерялся.
      - К чему же такая спешка? - говорил он позже Хлебникову. - Я полагал недели через две. Истинно говорит пословица: семь раз отмерь, один отрежь...
      Хлебников хмурился, отвечая неохотно:
      - Японцы-то отмерили уже не семь раз, - больше... Несмотря на ваше происхождение из немецких дворян, они успеют за эти две недели и... отрезать. Я говорю о вашей голове, мичман...
      Мур еще пытался бодриться:
      - Не смейте меня запугивать!.. Я не из робкого десятка. Я согласен к побегу даже через два дня.
      А Головнин тем временем говорил с курилом.
      - Мы собираемся бежать, Алексей... Готовься.
      Курил вздрогнул.
      - Не может быть, капитан!
      - Мы доверяем тебе тайну, как другу.
      Алексей смотрел широко открытыми и словно невидящими глазами.
      - Как другу... Я понимаю. Однако это погибель, Василий Михайлович... Он глубоко вздохнул и резко выпрямился. - Но я с вами. Всегда с вами. Куда вы, туда и я.
      План бегства, предложенный Головниным, был прост и давно уже им обдуман. После полуночи, когда пленные засыпали, а караульные уходили в свою сторожку, нужно было проскользнуть в дальний угол, к двери, перерезать деревянный брус и открыть эту дверь. Затем оставалось только перебраться через ограду. Легкий и прочный трап для этого можно было сделать из одежды и ремней. Шесты, на которых сушилось белье, на первое время могли заменить оружие. Против сабель, копий и ружей с этими палками, конечно, не устоять, но Шкаев сказал уверенно:
      - Смелость города берет, а рыбачью посудину возьмет и подавно!
      Теперь осталось дождаться восточного ветра. С этим ветром на море ляжет туман - надежное укрытие для беглецов.
      ...Желанный ветер подул через два дня. Прильнув к узенькому окошку, Головнин видел, как, медленно переваливая через взгорья, заволакивая овраги и перелески, с моря неторопливо полз тяжелый, сизый туман.
      Лица моряков были попрежнему суровы, но стали как будто светлее. Теперь нужно было окончательно условиться о часе побега. Они покинут темницу сразу же после полуночи, чтобы к утру быть уже далеко... Вскоре Головнин увидел Мура.
      - Счастье нам улыбается, мичман, - сказал он. - Заметили, какая погода? Мы будем на свободе через несколько часов!
      - Это... серьезно? - будто о чем-то незначительном, спросил Мур, не глядя на капитана.
      Головнин почувствовал, как тревожно ударило сердце.
      - Вы в курсе дела, мичман. Я назначаю час...
      Мур усмехнулся небрежной, деланной усмешкой.
      - И даже назначаете час освобождения? О, волшебники! Но прекратите шутки, капитан. Неужели вы до сих пор считали меня глупцом?
      Головнин шепнул ему, показав глазами на караульного:
      - Тише!..
      Но Мур нарочно повысил голос:
      - Я хочу, чтобы это знали все: и вы, и Хлебников, и матросы. Я никуда с вами не пойду. Слышите? И больше не приставайте ко мне с вашими благоглупостями. У меня нет ни малейшего желания болтаться с петлей на шее...
      Из темного угла к ним неслышно шагнул Хлебников.
      - Это... это предательство!.. Вы способны предать, мичман?
      Быстро и воровато, будто опасаясь удара, Мур взглянул на его руки. Этот простоватый, не блиставший образованием штурман давно уже вызывал у него неприязнь. Теперь ему хотелось уколоть штурмана как можно больнее. Он тихо засмеялся.
      - Вы называете это предательством, голубчик? В вас чувствуется опытный заговорщик. Я частенько прислушивался к вашим разговорам с матросами и спрашивал себя: а не из тех ли вы мужиков, что барские поместья поджигали? Вот вы смутились... Значит, верно? Подслушивать секреты - это уже предательство, Хлебников. Пытаться поссорить меня с капитаном - жалкая, плебейская выходка... Впрочем, я не собираюсь обучать вас правилам приличия. Были бы мы на свободе, и оказались бы вы дворянином, я просто отвесил бы вам пощечину, мужик!..
      Он резко обернулся, собираясь отойти в сторону, но капитан удержал его за локоть.
      - Я повторяю вопрос штурмана: вы способны на предательство, Мур?
      Мичман нервно передернул плечами, с усилием высвободил локоть:
      - Я ничего не знаю о ваших планах. Я твердо решил остаться в заключении и терпеливо ждать своей судьбы. Ваше безрассудство может погубить и меня... Поэтому будет значительно лучше, если мы прекратим наше знакомство.
      - Все ясно, - очень тихо прошептал капитан. - Теперь все ясно, немецкий дворянчик!..
      Хлебников сказал равнодушно, так, словно Мура и не было здесь и речь шла о самом обычном деле:
      - Если вы прикажете мне убрать предателя, я это исполню, капитан...
      Почти всю весну и все лето 1812 года в Охотском море гремели штормы. Старожилы этого сурового края - рыбаки, охотники, оленеводы говорили, что не помнят таких непрерывных непогод.
      "Диана" и маленький бриг "Зотик" с трудом преодолевали штормы.
      Путь к острову Кунасири был очень долог. Рикорд не мог уклониться от выполнения приказа. Медленно продвигаясь на юг, в туманы отстаиваясь на якоре, штормуя в открытом океане, постоянно рискуя кораблями в неисследованных проливах, он продолжал опись Курильской гряды.
      Семеро спасенных после аварии судна японских рыбаков, что разместились в каютах "Дианы", не раз удивлялись действиям русского капитана. Нужно было прямо держать на юг, и они говорили ему об этом, но капитан почему-то все время менял курс.
      - Разве я могу положиться на ваше слово? - будто оправдываясь, иногда говорил он японцам. - Русских моряков японцы уже обманули на Кунасири. Пригласили в гости и захватили в плен... А может быть, вы хотите, чтобы корабль разбился на скалах?
      Японцы молча соглашались: капитан действительно имел основание не доверять им. Но Рикорд обманывал своих пассажиров: он хранил тайну производимой описи. Завершение этого большого ответственного дела было как бы заветом Головнина.
      Только в августе "Диана" и "Зотик" вошли в залив Измены. И с первого взгляда Рикорд понял, что японцы не теряли времени напрасно - малую крепость они расширили, на берегу был воздвигнут хорошо укрепленный форт. Расположенные в два яруса четырнадцать тяжелых орудий смотрели с этого форта на залив.
      Моряки "Дианы" и "Зотика" были уверены, что сражение начнется если не тотчас по приходу в залив, то после первого недружелюбного действия японцев. На шлюпе и на бриге все были готовы к бою, но Рикорд оставался попрежнему осторожным. Даже письмо на имя коменданта крепости он решил передать не кем-либо из офицеров или матросов, а одним из находившихся на шлюпе японцев.
      Четверо бравых гребцов быстро доставили посыльного японца к берегу, и шлюпка сразу же повернула обратно. Встреченный целой толпой солдат, японец вошел в ворота крепости. Судя по времени, он не успел передать письмо, как загремели японские пушки. Шлюпка пронеслась прямо сквозь всплески разрывов.
      - Они поторопились, - сказал Рикорд. - Это, наверное, опять от страха. Но сейчас они ознакомятся с письмом...
      Посланный японец не возвратился. Его ждали на шлюпе несколько часов. Ворота крепости не открывались. Не могло быть, чтобы комендант так долго обдумывал ответ или пытался выиграть время. Повидимому, он не желал отвечать.
      Соблюдая обычное хладнокровие, Рикорд сказал оставшимся шестерым японцам:
      - Вот благодарность вашего начальства за то, что мы помогли вам возвратиться на родину... Я мог бы стереть эту крепость с лица земли, но не хочу напрасных жертв и дальнейших недоразумений. Пусть еще один из ваших отправится на берег и скажет коменданту, что я терпеливо жду ответа.
      На этот раз японцы шлюпку не обстреливали, но и второй посыльной не возвратился.
      - Все же я удивляюсь вашему терпению, Петр Иванович, - нервно похрустывая пальцами, заметил Рудаков. - Этак мы, пожалуй, отошлем к ним всех привезенных японцев?..
      Рикорд сосредоточенно смотрел на берег. Не оборачиваясь, он приказал:
      - Пошлите третьего... И пусть он спросит у своих: ждать нашим матросам ответа или возвращаться на корабль?
      Шлюпка не задержалась у берега. Старший матрос доложил капитану:
      - Нам сказали возвращаться. Но солдаты не знают, даст ли комендант ответ.
      - Хорошо, - тихо и зло проговорил Рикорд, - пошлите четвертого. Если понадобится, мы захватим их сотню.
      Уже на закате от берега отчалила и направилась к "Диане" малая лодка с единственным гребцом. Это был первый посыльной - сгорбленный седой рыбак, открыто опасавшийся возвращаться на родину.
      Японец медленно поднялся на палубу шлюпа и, опустив голову, не глядя по сторонам, приблизился к мостику. Шел он пошатываясь и вдруг упал на колени. Прижимаясь лицом к палубе, долгое время оставался неподвижным, только худые костлявые плечи его вздрагивали под синей бумажной тканью халата, словно от рыданий...
      Рикорд кивнул матросам:
      - Поднимите его...
      Опираясь на дюжие руки, старик покорно встал. Лицо его было пепельно-серым, глаза смотрели с отчаянием и мольбой:
      - Печальная весть, капитан... Они... убили всех ваших. Пощади меня, капитан!
      Рикорд метнулся по мостику. Ворот стал ему тесен, до боли сжал горло. Он изо всей силы рванул борт мундира, так, что пуговицы со звоном запрыгали по палубе, и, не узнавая собственного голоса, выкрикнул только одно слово:
      - Месть!..
      Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойным кривляньем. А этот человек каждому солдату глубоко кланялся, падал перед ним на колени, прикасаясь лицом к земле. Других пленных он почему-то перестал замечать, держался в стороне от них, а если его окликал кто-нибудь из японцев, он бросался бегом, снова униженно кланяясь и заискивающе улыбаясь.
      В течение нескольких часов так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, но даже караульные поглядывали на него теперь с опаской: не тронулся ли мичман умом?
      Но Мур был вполне здоров. Скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет себялюбца от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Искусно притворялся, с наигранной готовностью на риск он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, внимательного к людям капитана он обманывал не раз... Но теперь надежда на освобождение уменьшилась и Мур становился самим собой - жалким, беспомощным, трусливым и готовым на любую подлость.
      Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод. Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже не плохо обучившийся русскому языку, привел к пленным одного гостя. Это был пожилой дородный человек. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, гость сказал:
      - Я Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.
      - Но если вы астроном и землемер, - ответил ему Головнин, - чему же мы сможем научить вас, ученого человека?
      - О да, - согласился он не без важности. - Я действительно астроном и землемер и знаю очень, очень многое.
      Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстант, чертежные инструменты... Любуясь своим богатством и, словно украдкой, поглядывая из-под бровей на моряков. Мамия-Ринзо спросил:
      - Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?
      - Мы верим вам на слово, - заметил Головнин. - Эти несложные инструменты нам известны...
      Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:
      - Как? Несложные инструменты?! Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: "несложные"! Я и сам не знаю этим инструментам цены...
      - У нас, в России, цена им не очень-то велика, - сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым посетителем. - Что же касается умения обращаться с астролябией и секстантом, - мы готовы поучиться вашим приемам...
      Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.
      - Очевидно, вы меня не поняли, - сказал он наконец, - вы должны меня учить.
      - Да ведь вы же астроном и землемер!
      - Ну и что же? - ответил японец невозмутимо. - Я астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин... А вы еще должны научить меня обращаться с этими инструментами.
      Моряки засмеялись, а Головнин серьезно сказал:
      - Теперь мы знаем, какой вы астроном и землемер, хотелось бы еще узнать, какой вы путешественник и воин...
      Мамия-Ринзо оживился.
      - Я только что хотел об этом рассказать. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Манчжурии, и на многих Курильских островах. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались, словно тигры, а потом убежали в горы... За этот бой я получил и пожизненную пенсию.
      - Вы получили награду и пенсию, и повышение в чине? - переспросил Головнин.
      Мамия-Ринзо улыбнулся.
      - Спросите у караульных. Они знают об этом. Должен сказать вам, я очень жалею, что Хвостову удалось так просто уйти. Если бы прибыли наши подкрепления - десять или двадцать кораблей, - мы бы гнались за ним до самого Охотска и разгромили бы город Охотск...
      Капитан не выдержал, захохотал:
      - Счастье ваше, что вы не знаете дорогу в Охотск. Ни один из ваших кораблей обратно, наверняка, не вернулся бы...
      Мамия-Ринзо насторожился...
      - Вы хотите сказать мне, воину...
      - Что ваши корабли были бы потоплены или захвачены.
      Мамия-Ринзо тонко взвизгнул и затряс кулаками.
      - Вы смеете нам угрожать! Вы находитесь в плену и угрожаете!.. Пусть об этом сегодня же узнает буньиос. Он был к вам слишком ласков. Теперь милости его кончились. Буньиос просил о вас, писал в столицу. Он хотел, чтобы вас отпустили. Но вчера он получил ответ, в котором приказано содержать вас в вечном строгом плену, а в случае, если к берегам Японии приблизится еще один или несколько русских кораблей, разбить и сжечь их вместе с экипажами... Что вы теперь скажете? Не забывайте, что говорит воин...
      Лица матросов точно окаменели. В коридоре стало очень тихо. Мамия-Ринзо был доволен произведенным впечатлением и после молчания спросил уже уверенно:
      - Надеюсь, вы согласитесь меня обучать? Это может, пожалуй, улучшить ваше положение...
      Капитан покачал головой:
      - Нет. Мы не боимся угроз. Мы обучили Теске русскому языку добровольно. Если нам угрожают, мы говорим: нет...
      - Но вы погибнете все до одного!
      - Это останется на совести вашего правительства.
      Мур сидел у самого камелька. И Теске, и Алексей переводили на этот раз подробно. Головнин приметил, как дрогнуло и побледнело нежное лицо мичмана. Мур торопливо поднялся и, не взглянув ни на кого, осторожно, крадущейся походкой удалился в свою клетку.
      Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею. Курил знал японский язык, значит он мог оказаться Муру полезным. А остальные пусть сами думают о себе. Мичман решил во что бы то ни стало завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего, порвать со своими. Они уже назвали его предателем... Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто ничего не узнает. Он - немец. Скажет, что случайно оказался на русской службе, заверит, что Россию никогда не любил и только волей обстоятельств был вынужден тянуть ненавистную мичманскую лямку. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а со временем, пусть через годы, он сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей. В Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии. Это будет путь славы...
      Назойливый бес тщеславия ночью не позволил Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии... Слава и деньги! Но самое трудное - первый шаг. Если бы Головнин решился бежать и погиб из-за своего безрассудства!.. Как же помочь ему в этом? Как ускорить побег пленников, чтобы сразу же рассказать о нем японцам? А если выдать планы побега уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симанов. Однако Симанов может сказать, что, кроме него, никто не знает об этом ноже... Тогда обвинения Мура будут недоказанными, борьба между ним и остальными пленными станет открытой. Нет, спешить незачем. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и тогда японцы поверят каждому его слову.
      Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:
      - И нас обязательно схватят...
      Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан.
      - Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, - произнес Головнин с чувством горечи и сожаления. - Мы тешили себя смелыми планами бегства. Все это мечты. Довольно! Мы должны покориться судьбе...
      Сомкнутые пальцы Мура хрустнули. Он едва удержался, чтобы не крикнуть: "Нет, вы должны бежать!.." Но может быть, они знали, что он подслушивает, и капитан говорит это, чтобы его обмануть?
      Головнин продолжал тем же печальным тоном:
      - Нас переводят в новый дом, и я уверен, что японцы предусмотрели возможную попытку к бегству...
      - Когда переводят? - спросил Хлебников.
      - Теске сказал - завтра...
      - Но у нас остается еще целая ночь!..
      - Не будьте легкомысленны, Хлебников, - уже негромко ответил капитан. Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, - надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..
      Мур сжался в комок, до боли стиснул ладонями голову. Если бы в эту минуту мичман выглянул из своей клетушки, он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали, - он говорил улыбаясь...
      Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:
      - Подслушивает, шкода!.. Пускай... Что это? Кажется, он плачет?..
      Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него нехватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?..
      Нет, Мур не поверил, будто Головнин и его товарищи больше не помышляют о бегстве. Казавшийся равнодушным к долгим разговорам пленных, назойливо искавший общества японцев, Мур неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами... Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к негромким, отрывочным их беседам, а когда оставался в помещении один, - торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Он знал, - не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы попрежнему были верны своему капитану.
      С возрастающим нетерпением в течение трех, семи, двенадцати суток ждал мичман своего часа. Его нетерпение не раз сменялось досадой: не было ни единого признака того, что шестеро собирались в путь. Даже беспокойный Хлебников и тот переменился: он выпросил у караульных две иглы и хозяйственно занялся починкой одежды. Эти иглы часто ломались, но Хлебников точил их о камень и снова прилежно шил...
      Не догадался Мур, что провели его, как мальчишку, с этой починкой одежды. Меньше всего штурмана интересовали новые заплаты. Он делал компас. Трением о камень он сообщил иглам намагниченность, отыскал где-то кусочек меди и соединил иглы медной планочкой; склеил разваренном рисом несколько листков бумаги и сделал футляр. Маленький хрупкий компас почти точно указывал полярные страны.
      Не дремали в эти дни и товарищи Хлебникова. Они нашли огниво и сделали трут, потом незаметно раздобыли у японцев пару кремней. Постепенно увеличивались и запасы провизии. Сэкономленные горсти риса и соли пленные постоянно носили с собой, привязав небольшие мешочки подмышкой, припрятав за поясами...
      ...Около полуночи Михаило Шкаев и Дмитрий Симанов быстро, бесшумно выползли на темный двор. На крылечке они притаились, прислушались. Караульные разговаривали у ворот. Матросы соскользнули по ступенькам и спрятались под крыльцом.
      В полночь патруль обошел двор и возвратился в свою будку. Шкаев и Симанов подождали еще некоторое время, подползли к ограде и с помощью старого, с трудом раздобытого долота начали рыть проход. Беззвездная, черная ночь лежала над Мацмаем, и апрельский ветер доносил солоноватую свежесть моря...
      Пушки "Дианы" и "Зотика" были наведены на берег. Рикорду стоило только взмахнуть рукой, и десятки ядер обрушились бы на крепость, где прятались японцы. Но Петр Рикорд медлил. Он колебался: а вдруг комендант крепости солгал? Какие имеются у него, у Рикорда, доказательства, что Головнин и шестеро моряков убиты?
      Он обернулся к японцу:
      - Комендант сообщил о казни русских моряков письменно? Где это письмо?
      Старик испуганно затряс головой:
      - Нет... Он не дал мне письма...
      - В таком случае, - окончательно решил Рикорд, - вы сейчас же возвратитесь на берег и привезете мне письменное сообщение коменданта. Скажите ему: я жду этот документ. И пусть не медлит. За последствия будет отвечать он.
      Шлюпка доставила японца к отмели, он спрыгнул на галечник и бросился к воротам крепости бегом. Корабли находились в боевой готовности до самой ночи. Комендоры не отходили от пушек. Но японец не возвратился. Это могло означать лишь одно: комендант не хотел присылать письменного подтверждения. Возможно, он хотел нападения русских, чтобы оправдать совершенное преступление. А если он лгал и Головнин с товарищами были живы, это нападение повлекло бы за собой самурайское возмездие: они могли казнить пленных.
      Всю ночь Рикорд раздумывал над создавшимся положением. Самое верное, пожалуй, - действовать их же методами. Японцы захватили в плен семерых значит нужно захватить их в десять, в двадцать раз больше. Пусть самураи сами ищут возможности мирного соглашения. Если они вздумают драться на море, - дать бой...
      Эта мысль приходила Рикорду и раньше, когда доставленные на Кунасири японцы один за другим исчезали в крепости и не возвращались. Но тогда он думал только об этих спасенных и предназначенных для дружественного обмена рыбаках. Очевидно, соотечественники из простого народа нисколько не интересовали самураев. Что же, моряки "Дианы" и "Зотика" добудут персон поважней. Рикорд заставит самураев возвратить пленных или выдать письменное подтверждение их казни.
      Два корабля покинули залив Измены и, не отдаляясь от берега, двинулись к югу.
      Океан был пустынен и хмур. Маленькие черные курильские буревестники стремительно проносились у борта, почти касаясь крылом волны. И русские и японские моряки знали: буревестники играют перед штормом. Быть может потому, что близился шторм, в океане не было видно ни одного судна, - японцы не решались выходить из гаваней. Только уже перед вечером дозорный "Дианы" заметил неподалеку от берега большую байдару. Огибая прибрежные рифы, она быстро шла к заливу Измены.
      С мостика "Дианы" послышалась команда капитана:
      - Взять!..
      Три шлюпки тотчас скользнули на волну и понеслись наперерез японскому судну.
      Через полчаса группа японцев была доставлена к борту "Дианы". Они поднялись на палубу и, словно по команде, разом упали на колени, вопя и причитая на все лады. Только грозный оклик капитана заставил их умолкнуть. Указывая в сторону крепости, Рикорд спросил:
      - Вы уже бывали в этом заливе?
      Взятый на судно в пути курил-переводчик, хотя и не отлично говорил по-японски, но легко перевел этот вопрос.
      Японцы встревожились еще сильнее. Старший из них осторожно оглянулся по сторонам и тихонько заплакал; вслед за ним громко заголосили и все остальные.
      - Они не хотят отвечать? - спросил Рикорд.
      - Да, они были в этом заливе, - сказал переводчик. - Вот старший плачет и повторяет: "Были... были..."
      - Спроси: где пленные русские моряки?..
      Но сколько ни бился переводчик, сколько ни помогали ему и офицеры и матросы, японцы повторяли одно и то же:
      - Мы ничего не знаем... Мы хотим домой...
      Рикорд приказал отправить японцев в трюм, накормить, выдать постели.
      Ранним утром на подходе к заливу Измены с севера они заметили большой японский корабль. Если бы не темень ночи и не туман, они увидели бы его значительно раньше: судно шло на юг в сторону Хакодате или Мацмая и проскользнуло где-то близко от русских кораблей. По приказу капитана матросы задержали судно.
      На этот раз Рикорд был доволен: он захватил шестьдесят японцев. Среди них оказался богатый, одетый в дорогие шелка купец, хозяин корабля. Он спросил капитана и, подойдя к Рикорду, произнес торжественно:
      - Я - Такатаи-Кахи. В Японии отлично известна моя фамилия. Кроме этого моего корабля, на который вы напали, у меня имеется еще десять таких же больших кораблей. У меня есть также собственные рыбные промыслы и, наконец, собственные дома и замок. На меня работают сотни людей, потому что я, Такатаи-Кахи, очень богат.
      - Хорошо! - воскликнул капитан, с интересом рассматривая дородного купчину. - Мне и был нужен именно такой господин...
      - Такатаи-Кахи желал бы знать, какой ценой он может откупиться? спросил купец, говоря о себе в третьем лице.
      Рикорд посмотрел на японца с улыбкой.
      - Поскольку жизнь и благополучие уважаемого Такатаи-Кахи бесценны, - с моей стороны было бы неприлично называть какую-либо цену.
      Купец поклонился, приняв эти слова всерьез.
      - В таком случае, - произнес он громко, - Такатаи-Кахи надеется узнать, чем объяснить это печальное недоразумение? Доблестный русский офицер принял меня, наверное, за кого-то другого? Смею заверить доблестного русского офицера, что я, Такатаи-Кахи, чья фамилия известна по всей Японии, не злопамятен. Я соглашусь простить эту ошибку...
      - Вишь ты, как пыжится! - весело воскликнул кто-то из матросов. Умора!
      Капитан строго повел в сторону весельчака глазами и продолжал прежним, печальным тоном:
      - Недоразумение вызвано, уважаемый Кахи, поведением японских военных на Кунасири. Мало того, что они ворвались на русскую землю и построили на этом острове крепость, - они обманным путем завлекли и захватили в плен капитана этого корабля и с ним шестерых русских моряков. Несколько дней назад начальник гарнизона сообщил мне через посыльного, что эти семеро русских моряков убиты... Однако подтвердить это сообщение в письменной форме он отказался...
      Японец вздрогнул и побледнел, круглое лицо его перекосилось.
      - Убиты?... Этого не может быть! Совсем недавно, десять дней назад, я видел пленных русских моряков в городе Мацмае. Я даже помню фамилию капитана... Капитан Мур!..
      Рикорд удивленно переглянулся с офицерами. Что же с Головнкиным? Если Мур числится капитаном, значит, Головнин погиб?..
      - Быть может, вы не точно назвали фамилию, уважаемый? Фамилия капитана - Головнин.
      - Нет, нет, - уверенно повторил японец, - Мур. Он среднего роста, плечистый, бороду бреет, но оставляет длинные виски, на вид суров, а глаза добрые...
      - Да это и есть Василий Михайлович! - восторженно закричал Рикорд, глядя в просиявшие лица матросов.
      - Да, - подтвердил купец. - Его называли: Василий Михайлович... Вы можете верить Такатаи-Кахи.
      - Где они содержатся? В Мацмае? Значит, живы? Ура!
      Дружное "ура" пронеслось над "Дианой" и повторилось, словно эхо, на "Зотике". На какую-то минуту Рикорд позабыл про японцев. А купец, не понимая, что происходит, утратил всю свою важность и юркнул в толпу своих спутников. Два дюжих матроса с трудом вывели его и снова поставили перед капитаном.
      - Вам не грозит опасность, уважаемый Кахи, - сказал капитан, с усмешкой оглядывая взъерошенного, помятого купца. - Вы сообщили нам великую, радостную весть...
      Купец моментально преобразился.
      - О, Такатаи-Кахи не ведом страх! Это, знаете, от радости. Я думаю, теперь, когда вы узнали о своих друзьях, вы не погубите мой корабль? На нем так много сушеной рыбы... Если вам нужны заложники, возьмите половину моих матросов... Корабль, однако, не должен погибнуть. Вы не допустите этого, капитан?
      - Можете успокоиться, - сказал Рикорд, - я не покушаюсь на ваш корабль. Он может следовать в Японию или куда вам угодно. Все ваши люди будут освобождены. А вы, господин Такатаи-Кахи, отправитесь в небольшое путешествие на Камчатку. Вы будете жить в Петропавловске до того самого дня, пока ваши соотечественники не освободят наших соотечественников... Кстати, можете написать письмо своим родственникам или губернатору Мацмая, чтобы они побеспокоились о вашем освобождении.
      Купец отшатнулся.
      - Я, Такатаи-Кахи, отдаю вам тридцать... Хотите, - сорок... Хотите, пятьдесят человек!.. Зачем же вам я, старый и нетрудоспособный?.. Я отдам всех шестьдесят. Но у меня неотложные дела.
      Рикорд сказал строго:
      - Идите и пишите письма.
      Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:
      - Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатаи-Кахи, очень рад!.. Я даже счастлив... Мне доведется путешествовать в обществе столь образованных и просвещенных людей!.. Какая завидная судьба...
      Кто-то из матросов громко захохотал:
      - Ну и лисица!
      В тот день "Диана" и "Зотик", не предпринимая военных действий против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог пожалеть только об одном: о том, что не знал, какие события произошли за это время в Мацмае, в глухой тюрьме, где томились русские моряки, и в самом отряде Василия Головнина...
      Мур плакал от ярости и проклинал самого себя. Как это могло случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду, наверняка он получил бы благодарность самого буньиоса... И нужно же было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего доброго, японцы могут заподозрить и его в соучастии. Проклятие! Впервые за время плена сыграл он такого дурака... Погоня устремилась за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти далеко...
      Новое страшное опасение проснулось в Муре с той самой минуты, когда стало известно о побеге шестерых. А вдруг погоня окажется неудачной, и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что если им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем!..
      Мур пытался представить себе картину бегства. Они, конечно, готовились длительное время. И все это время скрывали от него, маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное слово. Прятаться от товарища, с которым столько пришлось пережить. Какое оскорбление! Он имел право выдать их даже из чувства глубокой обиды. Но это останется на их совести: они покинули товарища одного...
      Ночью после обхода караульных они тихонько выбрались на дворик, сделали подкоп и бежали...
      Куда? В каком направлении?
      Картину бегства Мур представлял приблизительно верно только до тюремной стены. Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов постигла первая неудача... Когда, прижавшись к земле, Головнин проползал сквозь узкую нору, нога его скользнула по влажной почве и что-то острое вонзилось в колено. Он стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Через минуту боль как будто прошла, и Головнин решил, что все обошлось счастливо.
      Узкой тропинкой беглецы вышли на дорогу и, прячась в кустарниках, миновали последние строения города, за которыми начинался подъем в горы.
      План дальнейших действий был разработан в тюрьме. Гористыми, нехоженными дебрями они уйдут подальше от Мацмая, ночью спустятся на берег, захватят рыбачью байдару, силой возьмут в одной из деревень немного продовольствия и отправятся в море. Но уже на этом первом подъеме Головнин почувствовал такую боль в колене, что без помощи товарищей не мог идти.
      Все же он шел, опираясь на руки товарищей и на палку, упрямо карабкался на выступы скал, пробирался через цепкие заросли, полз по каменным осыпям, волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по заснеженным вершинам хребтов, переправы через ущелья и пропасти, ночевки на скалах под холодным апрельским ветром и дождем, - все представлялось ему тяжким горячечным бредом.
      Запасы провизии вскоре закончились. Они ели траву и пили воду из горных ручьев. Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не решались, их неизбежно заметили бы крестьяне из многочисленных прибрежных селений. А ночные поиски лодки на берегу приносили только разочарования: байдары или зорко охранялись, или оказывались неисправными либо малыми.
      Темной ненастной ночью Хлебников сорвался в пропасть. Матрос Васильев, спустившись вниз по каменному откосу, не достиг дна. Чудом казалось то, что штурман Хлебников остался жив. Разбитый, в полубеспамятстве, он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:
      - А все-таки... все-таки мы уйдем!
      Солдаты уже гнались за беглецами по пятам. Перед отвесной стеной утеса, поднявшейся на стометровую высоту, Головнин сказал товарищам, роняя палку:
      - Здесь и конец моей дороге... Дальше идите сами. Не нужно ни уговаривать меня, ни ободрять. Так уже случилось, что в самом начале пути я выбыл из строя. Но вы еще сможете захватить лодку и уйти в Россию...
      Матрос Макаров, хмурый силач, медленно и тяжело опустился на камень.
      - Что и говорить, Василий Михайлович... На такую стену и я, пожалуй, не взберусь.
      - Ты силен, Макаров. Ты взберешься. Времени зря не теряйте, вы еще успеете уйти.
      Со стороны берега донеслись голоса. Матрос прислушался и молвил равнодушно:
      - Совсем близко и, видно, по следу идут.
      Головнин повторял настойчиво:
      - Торопитесь... Если вам удастся добраться до Охотска, - передайте там, что я нисколько не сожалел об этом своем шаге... Лучше здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.
      - Они постараются взять вас живым, - сказал Макаров. - А это значит опять плен.
      Капитан покачал головой:
      - Живым я не сдамся. Буду камнями отбиваться, - им обязательно придется стрелять...
      - Как-то это получается не по-нашему, не по-матросски, Василий Михайлович, - вмешался Шкаев. - Не годится ваше решение: вместе мы служили, вместе страдали и надеялись, вместе и помирать будем.
      - Спасибо за дружбу, Михаило, - но только и верность и дружба не должны привести нас к общей беде. Мне на этот утес все равно не подняться.
      Хмурый Макаров неожиданно улыбнулся:
      - А все-таки мы попробуем, Василий Михайлович! Попробуем взобраться на утес... Вы за мой кушак держитесь, - он крепкий, выдержит...
      - Руки твои не выдержат, Спиридон...
      Макаров засучил рваные рукава.
      - Подкову когда-то разгинал... Вершковый прут железный будто веревку наматывал. Выдержу!
      Облава уже вплотную подходила к утесу. Подчиняясь воле товарищей, Головнин поднялся с камня и, осторожно ступая на раненую ногу, подошел вместе с Макаровым к отвесной базальтовой стене.
      Они взбирались по малому извилистому руслу ручья. У верхней кромки утеса Головнину пришлось выпустить из рук кушак Макарова, иначе матрос не смог бы взобраться через выступ на вершину. Капитан вцепился в малое деревцо, выросшее в трещине под самой вершиной утеса, и поставил здоровую ногу на острую зазубрину камня. Последним огромным усилием Макаров перебросил свое тело через выступ... Он хотел подняться, чтобы подать капитану кушак, но оступился и упал на камень на самом краю обрыва. Головнин окликнул его, но матрос не отозвался, - он потерял сознание.
      Капитан висел над обрывом, держась за малое деревцо. Камень под его ногой обломился и рухнул вниз. Теперь эта чахлая веточка удерживала его. Выпустить ветку из рук, - и конец этой мученической дороге. Он глянул вниз. По крутому подножью утеса медленно взбирались Васильев и Шкаев. Нет, выпустить ветку значило бы погубить и товарищей. Их нужно предупредить, они успеют посторониться. Он крикнул, но матросы не услышали.
      - Я падаю... срываюсь! - повторил капитан, уже скользя рукой по гибкому стволу деревца.
      Макаров сквозь беспамятство услышал хриплый шепот Головнина. Первое, что испытал матрос, было чувство жгучего страха: а что если он не успеет прийти на помощь? Поднимаясь на четвереньки, Макаров высунулся из-за кромки обрыва.
      - Держитесь! - вскрикнул матрос. - Я иду!
      Через несколько секунд они оба, тяжело дыша, лежали на утесе над обрывом.
      Далеко внизу, приближаясь к утесу, длинной разреженной цепью шли японские солдаты. Однако облава уже не была страшна: моряки знали, что взбираться на эту каменную стену солдаты не решатся.
      Ночью, спустившись на берег, они нашли под навесом большую лодку, в которой оказалось все необходимое в дороге: снасти, сети, ведра для пресной воды. Именно о таком судне мечтал Головнин, и, в конце концов, оно было найдено. Его не смутило и то, что провизия уже закончилась: есть сети, значит будет рыба, а где-нибудь на острове они добудут все необходимое для дальнейшего пути. Только бы развернуть эту лодку, только бы сдвинуть ее с песка...
      Почти до зари беглецы бились у лодки, но спустить ее на воду не смогли. Матросы шатались от изнурения, израненный Хлебников несколько раз падал на песок. Тогда капитан понял, что его мечта о бегстве так и останется мечтой.
      Днем в кустарнике на склоне горы их окружили солдаты. Головнин видел, как вязали они руки Хлебникову, как отбивался Шкаев от целого взвода самураев. Симанов и Васильев почти не оказывали сопротивления, - они были слишком слабы... Стиснув рогатину с долотом на конце, рядом с капитаном лежал Макаров.
      - Мы будем драться, капитан?..
      - Да, мы будем драться.
      - Их очень много, - наверное, больше ста человек...
      - Все же мы попытаемся отбиться. Потом возьмем в селе малую лодку и уйдем к берегу Сахалина...
      - Где же мы добудем провизию, капитан?
      - В любой рыбачьей хижине. Другого выхода у нас нет.
      - Я слушаюсь, капитан. Хорошо, если нас не заметят... Только они обыскивают каждый куст. Смотрите, четверо идут прямо сюда.
      Сквозь сплетенные ветви кустарника Макаров пристально всматривался в приближавшихся японцев. Вдруг лицо его побледнело.
      - А как же с нашими товарищами? Японцы будут мстить, Василий Михайлович! Они убьют наших...
      Никогда еще не видел Головнин таким растерянным силача Макарова. Он понимал: матрос не боялся за себя. Этот бывалый человек не раз добровольно рисковал жизнью, чтобы спасти капитана, чтобы оказать помощь товарищам. И сейчас он правильно рассудил: японцы, конечно, отомстят за гибель своих солдат; Хлебников, Шкаев, Симанов и Васильев погибнут.
      Головнин медленно встал.
      - Я принимаю всю ответственность на себя. Я скажу, что приказал вам бежать вместе со мной и грозил наказанием в России в случае, если вы не согласились бы с моим повелением.
      Матрос тоже поднялся на ноги.
      - Спасибо, капитан...
      Три десятка японцев с криком окружили двух моряков. Головнин вышел на поляну и молча протянул офицеру сложенные руки. Тонко плетенный шнур врезался в кисти, петлей лег на шею, опутал ноги...
      Мур ликовал: беглецы схвачены! Об этом ему рассказал караульный солдат. Где-то в горах Мацмая теперь они брели, все шестеро, связанные, как прежде, по рукам и ногам, и, наверное, матросы проклинали Головнина... Но неужели все шестеро остались невредимыми? Не может быть. Мур отлично знал и капитана, и Андрея Хлебникова, и остальных. Не таковы эти люди, чтобы на полпути к свободе сдаться без боя.
      С нетерпением ждал он прихода Теске, - переводчик должен был знать побольше караульного.
      Теске сообщил мичману, что капитан и штурман Хлебников ранены.
      - Значит, преступники понесли заслуженное наказание! - воскликнул мичман.
      Молодой японец взглянул на него с недоумением.
      - Вы называете своих товарищей преступниками?
      Мур отвечал раздраженно:
      - Я давно уже порвал с этими людьми. Но что все-таки с ними? Они ранены в схватке? Возможно, они умрут еще в дороге?
      - А вы, кажется, хотели бы этого?
      - Я никогда не сочувствовал преступникам...
      - Нет, они будут живы. Они не оборонялись. Капитан поранился еще здесь во дворе, а Хлебников сорвался в расселину. А вас... Таких людей, как вы, у нас в Японии называют черное сердце...
      Мичман молча встал со скамьи и медленно поплелся в свою тесную клетку. Он хотел бы ответить японцу на оскорбление, но Теске еще может обидеться и сделать какую-нибудь неприятность. Странно, что даже этого слугу буньиоса Головнин сумел привлечь и покорить.
      В темени своей каморки мичман долго обдумывал создавшееся положение. Пожалуй, не следовало сожалеть о тех минутах, когда он не смог помешать бегству. Двое самых опасных противников ранены и, главное, потеряли всякое доверие японцев. Он же не пытался бежать, следовательно, приобрел еще больше доверия. Теперь лишь использовать бы это преимущество, обвинить беглецов, накликать на них гнев буньиоса и японского правительства... Он скажет, что Головнин и его товарищи - друзья и сподвижники Хвостова и Давыдова, что шли они в Японию для нападений, захвата пленных и грабежей, что это лишь начало военных действий России против японского государства...
      Он, Мур, не вернется в Россию, он купит себе свободу еще здесь, в Японии. Но не страшно, если и придется вернуться - шестеро моряков все равно не будут в живых.
      В судебном помещении, где Мур впервые после разлуки увидел возвращенных беглецов, он сразу отметил одну приятную перемену. Ему было приказано стать несколько в сторонке от группы Головнина. Мур даже не посмотрел в сторону беглецов, зато он неотрывно следил преданным взглядом за каждым движением буньиоса... Некоторое время губернатор негромко что-то говорил с чиновниками. Мичман решил использовать эти минуты для своих целей. Он сделал шаг вперед и, сложив на груди руки, наклонив голову, всем видом изображая покорность судьбе, заговорил негромким дрожащим голосом:
      - Матросы... Я обращаюсь к вам... Я знаю, вы не виноваты. Капитан и штурман заставили вас отчаяться на эту страшную, бессмысленную попытку к бегству. Прошу вас, говорите нашему доброму буньиосу только правду. Как перед богом, так и перед ним!..
      Губернатор поморщился и сделал знак рукой, приказывая Муру отойти в сторону. Обращаясь к Головнину, он спросил:
      - Знаете ли вы, капитан, что если бы вам удалось уйти, я и еще многие чиновники лишились бы жизни?
      - Мы знали, что караульные могли бы пострадать, - сказал Головнин. - В Европе в таких случаях ответственность несут караульные. Но мы не думали, что японские законы могут наказывать людей, ни в чем не повинных.
      Мур снова решительно выступил вперед.
      - Неправда, мой дорогой буньиос!.. Капитан сознательно говорит неправду. Я сам объяснял ему, и штурману, и матросам, что в Японии имеется на сей счет очень суровый закон...
      Моряки удивились, что губернатор, казалось, не обратил внимания на эти слова мичмана.
      - Разве в Европе существует закон, - спросил губернатор строго, - по которому пленные могут спасаться бегством?
      - Такого закона не может быть, но мы не давали честного слова и считали свой шаг позволительным.
      - Вас опять обманывают, мой буньиос! - воскликнул Мур огорченно. Капитан открыто смеется над вами. В Европе бегство из плена карается не менее сурово, чем в вашей стране...
      Немигающие глаза губернатора словно остекленели.
      - Вы, очевидно, забываете, что все равны для меня, хотя вы лично и не успели бежать.
      - Но я и не пытался бежать, мой буньиос! - вскрикнул Мур испуганно. - Я давал только притворное согласие, чтобы вам обо всем рассказать...
      Чиновники засмеялись, а губернатор сказал негромко, обращаясь к Головнину:
      - Когда Мур давал согласие бежать вместе с вами, вы верили ему?
      - Да, безусловно, - твердо сказал капитан.
      - А теперь... кого же он обманывает, вас или меня?
      - Поступки мичмана Мура остаются на его совести. Когда мы собрались бежать, мы были уверены, что он уйдет с нами. Но потом он струсил. А позже, я думаю, у него появились собственные планы: предать товарищей и возвратиться в Россию одному. Он, вероятно, рассчитывал, что сможет оклеветать нас и тем загладить свою вину...
      Мур вздрогнул и отступил к стене; бледные губы его дрожали. Почему-то Головнин вспомнил в эту минуту, как когда-то мичман оказался у двери каюты, когда капитан сжигал секретный документ. И Головнин понял, что этот человек всегда был готов перейти на сторону сильного противника. Но теперь планы Мура разгаданы...
      Снова посовещавшись со своими помощниками, губернатор спросил:
      - Правда ли, капитан, что посланник Резанов сам затеял нападение на японское селение в бухте Анива в октябре 1806 года и позже на Итурупе? Он дал такое приказание лейтенанту Хвостову, и тот выполнил его, а позже Резанов от своего приказания отказался?
      - О таком приказании Резанова никто из нас не слышал, - сказал капитан, взглянув на Мура.
      - Недавно нам рассказали об этом курилы. Странно, что даже им это известно, а вы оставались в неведении...
      - Мичман Мур называет себя немцем, а не курилом, - заметил капитан. - Я уверен, что он один мог сочинить подобную версию...
      - Нет, это правда, - резко откликнулся Мур, - вы же знаете, что это правда! Вы обещали говорить только правду и снова обманываете достойного буньиоса! Вы даже утверждали, будто не были знакомы с Хвостовым. А в вашей записной книжке черным по белому записаны фамилии Хвостова и Давыдова и даже их адреса... Вы просто не хотите признаться во всем до конца! Разве вы не скрывали от экипажа секретные задания экспедиции? Я говорю этим благородным людям все с полной чистосердечностью: пусть они знают, что ваша экспедиция была разведочной, что Россия готовится завоевать Японию...
      - Если задания экспедиции были секретны, откуда же они стали известны вам? - с усмешкой спросил Головнин.
      Японцы переглянулись и засмеялись. Передав помощнику бумаги, буньиос встал; два телохранителя поддерживали его под руки.
      - Итак, у меня последние вопросы, - проговорил он. - Вы бежали из плена с единственной целью, чтобы возвратиться в свое отечество?
      - Так точно, - дружно отозвались пленные.
      - А потом вы увидели, что бегство невозможно, и вам оставалось умереть в лесу или в море?
      - И это правильно, - отозвался Хлебников.
      Старик поморщился и неожиданно улыбнулся.
      - Все это очень наивно! Разве вы не можете лишить себя жизни, не уходя из тюрьмы?
      - Все же у нас была надежда, - сказал Головнин.
      - Не надежда, а страх! - проговорил Мур. - Вы боялись наказания за действия своего дружка - Хвостова и за то, что являетесь русскими военными разведчиками... Теске, я прошу перевести буньиосу мои слова.
      Губернатор резко вскинул голову, недовольно поджал губы.
      - Этот помешанный становится слишком назойливым. Позже постарайтесь успокоить его, Теске... А пленным передайте, что их стремление возвратиться любой ценой на родину я не считаю преступным. Они не принесли Японии никакого вреда.
      - Бог мой, что же это происходит? - в отчаянии прохрипел Мур. - Японцы мне не верят... Они не верят честным признаниям, идиоты!
      - Мой долг передать эти оскорбительные слова буньиосу, - сказал Теске.
      Мур схватил его за руку и прижался к ней губами.
      - О нет!.. Не нужно... Вы - мой спаситель...
      Моряки двух голландских кораблей, прибывших в Нагасаки из европейских портов, рассказывали японским правительственным чиновникам об огромных переменах в Европе. Только теперь в Японии стало известно о вступлении наполеоновских войск в Москву, о грозном пожаре, уничтожившем древнюю русскую столицу, и о полном разгроме русскими войсками непобедимого Бонапарта.
      При японском дворе сразу же заговорили о дальнейших отношениях с Россией. Великая и могучая соседняя держава, разбившая наголову победителя всех европейских армий, имела все основания оскорбиться за издевательства, которым японцы подвергали русских моряков.
      Новый губернатор, прибывший в Мацмай, отлично понимал, какую огромную силу являла теперь собой Россия. Он счел необходимым немедленно мирно уладить неприятную историю с пленением русских моряков и написал в столицу письмо, предлагая связаться с пограничным русским начальством.
      На этот раз японское правительство ответило без промедления. Оно не возражало против мирного урегулирования этого досадного случая, но считало необходимым, чтобы русские пограничные власти объяснили свое отношение к действиям Хвостова и доставили это объяснение в открытый для некоторых европейских держав порт Нагасаки...
      Губернатор не особенно считался с установленной исстари подобострастной формой правительственной переписки. Он был зятем генерал-губернатора столицы, человека наиболее приближенного к японскому императору, и знал, что резкость ему будет прощена. Он написал второе письмо, объясняя, что русские неизбежно заподозрят японские власти в коварстве, - ведь все это дело могло быть улажено на Мацмае или даже в одной из курильских гаваней и не имело никакого смысла требовать прихода русских кораблей в далекий южный порт Нагасаки.
      Через некоторое время правительство приняло новое решение: переговоры с русскими поручались мацмайскому губернатору и могли вестись в Хакодате.
      Пленные не могли не заметить, что отношение японского начальства к ним и поведение караульных солдат с каждым днем становилось лучше. С них сняли веревки, выдали хорошие постели, потом перевели из тюрьмы в дом, где уже не было решеток. В этом доме снова появились важные гости с обычными своими просьбами написать что-нибудь на память. Среди гостей оказался купец, прибывший из Нагасаки. Он беседовал с голландскими моряками и теперь очень удивился, что русские здесь, в Японии, не знали о взятии Наполеоном Москвы...
      - Этого не может быть, - убежденно сказал Головнин. - Я думаю, голландцы вас обманули...
      - Но они показывали английские и французские газеты! Я сам немного читаю по-английски... Москва сожжена и больше не возродится.
      - Вы не знаете, что такое Москва! - горячо воскликнул Хлебников. - Я могу поверить, что она сожжена, но никогда не поверю, чтобы враг торжествовал в ней победу. Нет на свете силы, чтобы народ наш смогла покорить...
      Купец переглянулся с другими сановными гостями.
      - Странные вы люди, русские! Вы не желаете верить фактам. Вы слишком самоуверенны, слишком! Но веером туман не разгонишь...
      Молчаливый Макаров выговорил громко и раздраженно:
      - А может, ты нарочно напускаешь туман?
      Купец не обиделся. Улыбаясь, он погрозил Макарову пальцем.
      - Я вижу, мои новости запоздали. Вы уже знаете, но как вы об этом узнали?
      Купец покачал головой и стал прощаться. Сколько ни упрашивал его капитан рассказать подробней о событиях в Европе, он только усмехался и повторял:
      - О, вы хитрецы!.. Вы все уже знаете...
      Когда он ушел, капитан долго молча шагал по комнате из угла в угол.
      - Расстроил вас купчина, Василий Михайлович? - сочувственно проговорил Хлебников.
      - Расстроил? Да нет, нисколько... Купец этот проговорился, но все до конца не договопил... Я, понимаете, воедино факты пытаюсь соединить. Наш плен - это не просто случай. Такие случаи ведут даже к международным осложнениям. Почему в первые месяцы японцы относились к нам с жестокостью? Что если бы еще тогда мы попытались бежать? Пожалуй, они бы нас казнили... А теперь вот, смотрите, - веревки и решетки сняли, питание хорошее, их начальники почти заискивают перед нами. Чем же все это объяснить? Я так думаю: Наполеон разбит. Россия стала еще могущественней, и японцы боятся ее. А раньше они считали Россию побежденной...
      - Светлая голова у вас, Михайлович! - радостно проговорил Хлебников.
      Капитан остановил его движением руки.
      - Не торопись хвалить... И радоваться еще преждевременно. Это лишь догадка. Но я знаю, что без важных причин в нашем положении ничто не могло бы измениться.
      Новый мацмайский губернатор настрого запретил рассказывать пленным о славных победах русских над армиями Наполеона. Если вопрос о возвращении русских моряков на родину будет в конце концов решен, - там, в России, ни в коем случае не должны знать, что японское правительство испугано. Пусть лучше русские думают, будто японцы проявили добрую волю...
      У японцев были все основания опасаться недовольства русских властей.
      В третий раз Петр Рикорд приходил к берегам Японии, чтобы выручить своего командира и его спутников. И только теперь в порту Хакодате, запретном для всех европейских кораблей, дело должно было наконец-то решиться.
      Два месяца назад в заливе Измены Рикорд имел краткое свидание с матросом Дмитрием Симановым и курилом Алексеем.
      Японцы специально доставили этих двух пленных с Мацмая на Кунасири. Рикорд был очень удивлен такой предупредительностью самураев. Но Такатаи-Кахи, проживший год с русскими и ставший ревностным поклонником всего русского, вскоре помог разгадать загадку. Он побывал в крепости, беседовал с офицерами и, возвратившись на шлюп, негромко сказал капитану:
      - Я мог бы остаться на берегу. Но есть важные новости. Я ваш друг и должен сказать это вам под большим секретом... Пленные будут возвращены. В Японии взгляд на Россию переменился. Сейчас наше правительство боится России. Оно потрясено русскими победами и пойдет на любые уступки, лишь бы избежать войны...
      Прибыв в порт Хакодате, Рикорд передал мацмайскому губернатору письмо начальника охотской области Миницкого.
      Миницкий писал о том, что русский император к японцам хорошо расположен и не желает наносить им ни малейшего вреда, поэтому и японцам следует, не откладывая нимало, показать освобождением несправедливо захваченных русских и свое доброе расположение к России и готовность прекратить дружеским образом неприятности. "Впрочем, - указывалось в письме, - всякая со стороны японцев отсрочка может быть для их торговли и промысловых людей вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде японцы заставят нас по сему делу посещать их берега".
      Не такое письмо рассчитывал получить губернатор Мацмая от русских пограничных властей. Но он понимал, что русские были слишком терпеливы и теперь не ограничатся только угрозой.
      - Меня вполне удовлетворяют заверения в дружбе, сделанные самим русским императором, - говорил он.
      Письмо стало известно и пленным. И вскоре губернатор сказал пленникам:
      - Мне приятно сообщить вам, что в самом ближайшем будущем вы будете переправлены на шлюп "Диану", на котором отбудете в Россию...
      Головнин слегка поклонился:
      - Благодарю... Мне очень радостно знать, что печальное недоразумение, из-за которого мы, русские моряки, перенесли столько обид и притеснений, закончится мирно...
      Мур весь затрепетал, и голос его сорвался:
      - Позвольте, мой буньиос... Вы решили отпустить в Россию всех нас? Как это понимать? Всех до одного?..
      - Конечно, - сказал губернатор. - Вы все для меня равны, и я не желаю подвергать кого-либо из вас дальнейшему заключению.
      - Значит, всех до одного... - прошептал Мур растерянно. - Но я не достоин этой великой милости, мой буньиос! Я чувствую себя виновным перед Японией!.. И я еще не закончил показаний.
      Вечером Федор Мур объявил голодовку. Он голодал двое суток, а на третий день, в то время, когда другие пленные были на прогулке, уничтожил общий обед.
      После обеда он сошел с ума. Размахивая руками, брызгая слюной, он кричал испуганно и визгливо:
      - На крыше сидят японские чиновники... Слышите? Они все время упрекают меня. Вот, слушайте, они говорят: "Он ест нашу кашу и пьет нашу кровь!" Они хотят меня убить и каждую ночь советуются об этом с капитаном... Я не поеду в Россию, нет, не поеду!.. Я просился на службу к губернатору, а Михайло Шкаев оденет на меня за это кандалы!..
      Моряки терпели это буйство целые сутки, но потом Хлебников сказал ему резко:
      - Федор Федорович, стыдитесь малодушия!.. Вашему сумасшествию никто не верит... Не валяйте дурака.
      Мичман притих, задумался и долго сидел в уголке, замкнутый и безучастный. Потом он настойчиво стал требовать свидания с губернатором наедине.
      6 октября 1813 года к губернатору вызвали всех пленных.
      В огромном зале собралась в этот день вся городская знать. Празднично одетый губернатор улыбаясь приветствовал моряков поклоном. В руках он бережно держал какую-то бумагу. Теске почтительно принял эту бумагу и прочитал вслух по-русски:
      - "С третьего года вы находились в пограничном японском месте и в чужом климате, но теперь благополучно возвращаетесь; это мне очень приятно. Вы, г. Головнин, как старший из своих товарищей, имели более заботы, чем и достигли своего радостного предмета, что мне также весьма приятно. Вы законы земли нашей несколько познали, кои запрещают торговлю с иностранцами и повелевают чужие суда удалять от берегов наших пальбою, и потому, по возвращении в ваше отечество, о сем постановлении нашем объявите. В нашей земле мы желали бы сделать все возможные учтивости, но, не зная обыкновений ваших, могли бы сделать совсем противное, ибо в каждой земле есть свои обыкновения, много между собой разнящиеся, но прямо добрые дела везде таковыми считаются; о чем также у себя объявите. Желаю вам благополучного пути".
      Головнин сдержанно поблагодарил губернатора, и моряки, сопровождаемые прежней охраной, вышли из замка. У двери Мур пытался задержаться, но офицер приказал строго:
      - Идите...
      Утром пленные были доставлены на "Диану". Шлюпка шла легко и быстро, но и Головнину, и Хлебникову, и матросам казалось, что японские гребцы слишком уж неторопливо поднимают весла.. Стоя на носу шлюпки, Головнин первый уцепился за спущенный штормтрап. Он опустился на колено и припал губами к влажному, пахнущему смолою борту родного корабля...
      Уверенно борясь с противными ветрами и штормами, "Диана" шла на север. В морозный день судно прибыло на Камчатку, и моряки сошли на берег в Петропавловске.
      Был вечер, и маняще светили им огоньки бревенчатых изб. У казармы солдаты пели песню, и она радостно тревожила сердца...
      Мичман Мур задержался на корабле, собирая свои вещи. Уже ночью он сошел на берег и отыскал отведенную ему избу. Три раза приглашали его на общее веселье, но Мур отказался, сославшись на недомогание. Потом он приказал хозяйке накрепко закрыть двери и никого не пускать.
      Головнин собирался выехать в Петербург в начале декабря. В дом начальника порта, где он остановился, с "Дианы" были принесены все его вещи и среди них - японские "дневники". Рикорд с удивлением рассматривал эти разноцветные пряди ниток, с многочисленными узелками.
      - Диковинный дневник, Василий Михайлович! Неужели вы сможете вот эти узелки читать?
      - Без малейшей запинки! Даже с закрытыми глазами, только бы знал, какого цвета нить...
      Осторожно разглаживая на ладони цветную прядь, Рикорд проговорил в раздумье:
      - Но этот дневник рассказывает только вам... Важно, чтобы он стал понятен и мне, и другим... Вы должны всем рассказать о Японии, Василий Михайлович! Это будет открытием загадочной, запретной страны.
      Головнин задумался:
      - Я - не писатель... А впрочем, подумаю. Действительно, будет жаль, если забудется все виденное нами... Верно, Петя! Попробую. Приеду в Петербург и засяду за работу.
      В дверь осторожно постучали, и на пороге появился Мур. Был он, как в прежнее время, до рейса в Японию, выбрит, причесан, припудрен, аккуратен, с заготовленной улыбкой. Только глаза почему-то немного косили, точно не хотели смотреть прямо, открыто.
      - Извините, Василий Михайлович и Петр Иваныч, я... некстати?
      - Почему же? Проходите, садитесь, затворник, - пригласил его Головнин.
      - Я на минутку, Василий Михайлович. Мне уже значительно лучше...
      Головнин рассматривал свой нитяный дневник. Сколько узелков было посвящено в нем Федору Муру! Вот узелок - предательство; второй - клевета, третий - притворство, ложь...
      - Ну что же, это очень отрадно, - сказал Головнин, пытаясь угадать причину неожиданного визита. - Климат Камчатки здоровый, и вы, надеюсь, вскоре поправитесь.
      - Но мне хотелось бы больше ходить. Просто ходить, без цели, скучно. Я хотел бы охотиться на птиц, здесь неподалеку, на берегу Авачинской губы...
      - Вы хотите получить ружье? - спросил Головнин.
      Мур улыбнулся:
      - Так точно!..
      Капитан помедлил и ответил мягко:
      - Нет... Если бы вы были вполне здоровы... А вдруг на вас опять накинется ипохондрия? С оружием шутки коротки.
      Мичман казался растерянным и огорченным.
      - Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Вы можете дать мне в спутники солдата. Я не нарушу слова... Поверьте, я стал совсем другим...
      - А здесь и правда чудесная охота, - заметил Рикорд. - Мур только закалится и отдохнет...
      Мичман благодарно улыбнулся:
      - Даю слово чести, Василий Михайлович, - в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..
      Головнин согласился.
      - Я верю вашему слову чести.
      Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он попрежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.
      Однажды ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:
      - А тебе, милейший, не надоело?
      Солдат не понял.
      - О чем изволите говорить?
      - Да вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?
      - Наше дело служба. Что начальство приказывает - исполняем...
      Лицо мичмана перекосилось.
      - Я - офицер и, значит, твое начальство. Приказываю марш домой... Обедать ступай.
      Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело туг было не в обеде. Видно, он чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.
      Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.
      - Что же ты стоишь! Ступай, говорю! Марш!..
      Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчатскому селению, где они останавливались на ночлег.
      Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках они бросились на лыжах к берегу Авачинской губы.
      Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом, уткнувшись щекой в красный от крови снег. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. На краю обломленной ветки ели висело пальто.
      В Петропавловске, в доме, где квартировал Мур, нашли записку: "Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел".
      Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал:
      "Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою"...
      Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, а позже и плиту занесло песком. Память "черного сердца" никто не почтил слезой...
      В июле 1814 года Головнин прибыл в Петербург. Прошло семь лет, как он покинул этот город, - город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота. Каков он теперь?
      Уже на следующий день Головнин побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли - ветераны баталий со шведами... Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров... Это был неживой, неодухотворенный, механический строй, покорно выполнявший заученные упражнения. Лица матросов были бездушны и безучастны; в них отражалось только великое терпение и тоска...
      Что же произошло за эти годы в российском флоте? Прошло немного времени, и Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот.
      Немало было во флоте людей, горячо преданных делу, решительных, пытливых, видевших виды моряков. Но именно их опасались Александр I и Аракчеев. Инициативе, мужеству и находчивости царь предпочитал раболепную покорность и беспрекословное подчинение начальству, смелому новаторству старые закоренелые порядки. Фрунт и жестокая муштра должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, протест против деспотического реакционного режима.
      Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, Головнин сел за отчеты и донесения. Помня совет Петра Рикорда, он часто "перечитывал" свой японский "дневник".
      Нет, не забылась ни одна подробность пережитого. Уверенно скользило по бумаге перо, в скромной комнатушке по вечерам долго не гасли свечи...
      В 1818 году было опубликовано сочинение Головнина "Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах".
      Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе. Свой труд он считал долгом: в России, да и во всей Европе еще очень мало знали о далекой восточной стране.
      Но книга прогремела на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки. У подъезда дома, в котором жил капитан, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем-мореходом...
      Через три года после возвращения в Петербург Головнин снова отправился в новое путешествие. На шлюпе "Камчатка" он совершил кругосветное плавание.
      Вскоре Василий Михайлович был произведен в генерал-интенданты флота, а затем - в вице-адмиралы. И тогда он принялся перестраивать старый и строить новый флот. Это была непрерывная упорная борьба против бесчестных иноземных пролаз, придворных шаркунов, тупых сановников и казнокрадов.
      За время, в течение которого он возглавлял интендантство флота, на Балтике и в Архангельске было построено 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 пароходов и 147 легких судов... Русский флот снова стал могучим и грозным.
      Этот флот, которому всю свою жизнь отдал Головнин, назывался императорским. Но никто не знал, что именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля. Об этом рассказал в своих записках, опубликованных только в 1906 году, друг Головнина декабрист Д. И. Завалишин.
      Не один и не два плена пережил Василий Михайлович Головнин и не покорился. Из Южной Африки, от англичан, которые "не забывают друзей", ушел он под жерлами батарей; злобные самураи не смогли удержать его в темнице; и здесь, в России, он ценою жизни готовился уничтожить главного тюремщика родины - царя.
      Не для императора - для родного народа строил Василий Головнин флот, уходил в кругосветные плавания, вел неутомимые исследования, совершал открытия, трудился над своими воспоминаниями и дневниками.
      ...Был июнь - ясная, тихая, светлая пора северной столицы, когда над каменными ее вершинами, над парком, над золотыми куполами, неуловимо подкравшись, зыбиться полная смутных мерцаний белая ночь, когда на величественной Неве, словно звезды, роятся бесчисленные огоньки лодок...
      Но в этом году петербургский июнь был печален и глух. Карнавалы и гулянья запрещались, люди с опаской встречались друг с другом, многие избегали знакомых квартир.
      Возникшая где-то далеко на юге, прорвавшаяся через все границы и заставы на дорогах, в 1831 году пришла в Петербург страшная гостья - холера.
      Головнин строил планы новых путешествий, не зная, что уже болен. В комнате было прохладно, а он задыхался и приказал настежь распахнуть окна.
      - Мы пойдем на север, друзья... Справа останутся Командорские... Алеутские острова... Аляска... Мы дальше пойдем, туда, где никто еще не водил корабли...
      Бледное лицо его внезапно скорчилось от судорог, пот заливал глаза. В тяжелом молчании гости медленно встали и, не пожав на этот раз адмиралу руку, вышли из квартиры.
      Его хоронили на следующий день. За гробом на Митрофаньевское кладбище шли только два человека: жена адмирала и какой-то безвестный моряк. Он не назвал своей фамилии.
      Он сказал, что служил на "Диане".
      А книга Василия Головнина осталась жить. Почти через два десятилетия после ее выхода из печати друг Пушкина, Грибоедова и Рылеева - ссыльный декабрист, покушавшийся на брата царя, поэт и литератор В. К. Кюхельбекер записал в дневнике: "Записки В. Головнина без сомнения одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию".
      Генрих Гейне в знаменитом своем памфлете "Людвиг Берне" писал: "На заглавном листе "Путешествия в Японию" Головнина помещены эпиграфом прекрасные слова, которые русский путешественник слышал от одного знаменитого японца: "Нравы народов различны, но хорошие поступки всюду признаются таковыми"...
      Именно за эти благородные поступки русского морехода любили и уважали простые люди, с которыми приходилось ему встречаться и в родной стране и далеко за пределами ее.
      Быть может, уже после смерти адмирала царские прислужники дознались о его связях с декабристами: ничем не отметил сановный Петербург память отважного морехода.
      Но русские моряки создали ему памятники на разных широтах земли, и эти памятники не уничтожит время. Именем Головнина назван огромный залив на американском берегу Берингова пролива, мыс на юго-западном берегу Аляски, гора на северном острове Новой Земли, пролив между островами Райкоке и Матау в Курильской гряде, вулкан на острове Кунашир, мыс на полуострове Ямал...
      Советские люди свято хранят память о славном мореходе, о его высоких примерах служения родине, ради которой жило и билось это доблестное русское сердце.
      "РЮРИК" В ОКЕАНЕ
      Для экспедиции, которая выпала на долю экипажа брига "Рюрик", это суденышко, вмещавшее только 180 тонн груза, было, конечно, слишком малым. В сравнении с другими военными кораблями, стоявшими на кронштадтском рейде, бриг выглядел игрушкой...
      Впрочем, в сановных петербургских кругах Николая Петровича Румянцева почетного члена Санкт-Петербургской академии наук, на личные средства которого был построен этот корабль, и без того упрекали в излишней расточительности. Шуточное ли дело, - на самый край света экспедицию снаряжать!.. И что за дело ему, почтенному, состоятельному человеку, до каких-то неведомых земель в океане, которых, возможно, и не существует?.. Но Румянцев был широко образованным человеком и на все эти пересуды никакого внимания не обращал.
      Первый русский кругосветный мореплаватель, в то время уже знаменитый Иван Федорович Крузенштерн горячо рекомендовал Румянцеву в начальники экспедиции лейтенанта русского военно-морского флота Отто Евстафьевича Коцебу, родом из города Ревеля (Таллина). В 1803 -1806 годах Коцебу еще подростком участвовал в кругосветном плавании на русском военном корабле "Надежда", которым командовал Крузенштерн.
      Учителем Коцебу в этом плавании был отличный морской офицер Ратманов. Он передал молодому моряку все свои знания, опыт и одновременно - глубокое уважение к труженикам-матросам...
      Когда при первом свидании Румянцев спросил, из кого следовало бы набрать команду "Рюрика", Коцебу ответил не задумываясь:
      - Только из русских моряков! Лучших моряков я не знаю.
      - Ну, а ваших помощников? - спросил Румянцев.
      - Только из русских морских офицеров.
      - Кого вы имеете в виду?
      - Лейтенантов Глеба Шишмарева и Ивана Захарьина, штурманских учеников Храмченко, Петрова, Корнева, подшкипера Никиту Трутлова. Я могу перечислить и матросов...
      - Достаточно, - сказал Румянцев. - Работать с ними не мне, а вам... Я рад, если вы будете уверены в своем экипаже.
      В июле 1815 года "Рюрик" покинул Кронштадт, держа курс на Копенгаген. А дальше путь его лежал в Атлантику, Тихий океан, в Берингово море...
      В те времена в тропической части Тихого океана было много районов, где еще не бывал ни один мореход. Зачастую на картах значились земли, каких не существовало, случалось, один и тот же остров моряки разных стран открывали несколько раз и, не точно определив его местоположение, только усложняли географическую неразбериху.
      Командир "Рюрика" и его помощники должны были уточнить местоположение целого ряда островов, устранить противоречивые показания карт, пересечь неисследованные районы океана, обследовать их.
      Но этим не исчерпывались задачи экспедиции. Очертания берегов крайнего севера Америки тогда еще не были положены на карту. В течение двух столетий многие отважные путешественники пытались пройти проливами из Атлантического океана в Тихий. Но все эти попытки не дали результатов.
      Знаменитый мореход Джемс Кук пытался пройти в Атлантику со стороны Тихого океана. Однако и ему это не удалось. После Кука никто не решался продолжать поиски пути, никто не исследовал побережье Аляски, ее заливы, устья рек.
      Маленький "Рюрик" должен был в ледяных просторах северных широт отыскать начало прохода в Атлантику.
      Интересно проследить теперь по карте Арктики тот путь, которым стремились пройти русские моряки на деревянном "Рюрике". Вот сумрачные скалы Берингова пролива... Дальше, за бесконечными полями льдов, за морем Бофорта - остров Патрика, архипелаг Пэрри. Ближе к полюсу, в вечных льдах, лежит за этими островами Земля Гранта. Почти вплотную к ней примыкает мертвый массив Гренландии...
      Только люди большого бесстрашия могли решиться на такой доблестный поход. Но несказанно богата отвагой и удалью родная Русь, не счесть в ней горячих и храбрых сердец, пытливых умов!..
      Штормы на Балтике и в Северном море были первым экзаменом для команды брига. У грозного мыса Горн, который многие моряки называли "кладбищем кораблей", команду "Рюрика" ожидало одно из самых суровых испытаний. В течение шести суток непрерывно грохотал шторм... На седьмые сутки он перешел в бурю. На палубе яростно металась сорванная с креплений пушка... Матросы пытались поймать и снова укрепить ее, крепили канатами груз на корме.
      Командир брига все время находился наверху, руководя этой напряженной борьбой с океаном. Он не заметил, как над низкой кормой брига взметнулся и навис обрывом огромный вал... Бриг застонал, как живой, рухнули раздробленные перила, сорванная крыша командирской каюты пронеслась за борт... В мгновенье ока волна подхватила капитана, пронесла над палубой, швырнула к гротмачте и вместе с космами пены выбросила за борт. В какие-то последние секунды, уже ощутив под собой всем телом холодную, зыбкую глубину, он успел уцепиться руками в случайно подвернувшуюся снасть. Волна пронеслась дальше, и матросы поспешили на помощь своему капитану.
      Немалых бед наделала эта волна: испортила порох, залила запасы сухарей, повредила рулевое управление. К счастью, все матросы остались живы. Сохранились и карты, книги, инструменты.
      Рулевое управление вскоре было исправлено, поставлены новые перила, в первом порту пополнен запас сухарей...
      Стоянка в Чили, в порту Консепсьон, была отличным отдыхом для всей команды, а переход к острову Пасхи особого труда не представлял. Но дальше, на север от этих широт, лежали те просторы океана, где побывали считанные корабли и где, возможно, находились еще не открытые, никому неизвестные земли.
      Высоко на мачте теперь днем и ночью дежурил дозорный матрос.
      Однажды ранним утром на корабле прозвучал радостный возглас:
      - Берег!..
      Вмиг вся команда была на палубе. В северной части океана виднелись смутные очертания острова, высокие горы.
      Лейтенант Захарьин докладывал командиру:
      - На карте в этом районе не отмечено земли...
      Кто-то из матросов мечтательно сказал:
      - Хорошо бы назвать остров землей "Рюрика"...
      - А кто уверен, что это остров? - спросил лейтенант Шишмарев. Обратите внимание на эти горы. Ведь здесь преобладают низменные, коралловые острова...
      Коцебу молча всматривался в мягкие очертания гор. Не хотелось командиру разочаровывать своих спутников. А надежда таяла с каждой минутой: вершины гор как будто перемещались, становились округлыми, уже лишенными четких контуров и линий. Потом весь этот желанный остров приподнялся над чертой горизонта и медленно поплыл над ровными грядами волн...
      Ошибка... Это была ошибка. Облако медленно уносилось на запад, и, казалось, густая тень его легла на корабль, на лица матросов.
      В своем дневнике Коцебу записал: "Только мореход, у которого все внимание обращено, как у меня, на новые открытия, составляющие главную цель его путешествия, может понять, в какой мере этот обман меня огорчил".
      Ошибка, впрочем, не породила сомнений. Моряки "Рюрика" верили, что где-то здесь, в неисследованных просторах океана, находятся неведомые еще земли. Птицы, по вечерам летевшие то на север, то на запад, зеленые комья водорослей были первыми вестниками близких островов.
      Попрежнему пристально вглядывался дозорный в дымчатую даль океана, и в знойный апрельский полдень с мачты опять донесся взволнованный возглас:
      - Берег!..
      Никто на этот раз не проявил преждевременного восторга, всем было памятно недавнее горькое разочарование. Капитан сосредоточенно и молча смотрел в подзорную трубу. Вдалеке все отчетливее обрисовывались невысокие деревья, выступавшие как будто прямо из воды. Нет, теперь уже не могло быть сомнения: открыт какой-то неизвестный остров.
      Малый и очень низменный, этот остров был густо покрыт кустарниками и окружен коралловыми рифами.
      Подойти к острову ближе, чем на полторы мили из-за рифов оказалось невозможным, высаживаться же на шлюпке при свежем норд-осте было бы напрасным риском. Всю ночь бриг лавировал вблизи бурунов под малыми парусами, а утром офицеры занялись описанием острова. Командир вспомнил, что мореход Шоутен где-то в этих широтах тоже открыл небольшой остров. Торопливо снял он с полки записки Шоутена. Нет, если верить Шоутену, открытый им остров находился от этих мест на расстоянии в несколько десятков миль. Однако мало ли ошибок в определении местоположения различных земель допускали иностранные капитаны! Посоветовавшись с офицерами, Коцебу все же решил назвать остров Сомнительным, подчеркивая самим названием возможную ошибку Шоутена.
      По всей видимости, этот малый клочок земли, заброшенный в океане, служил пристанищем только для птиц. Их было здесь множество. Вечерами они летели на запад, словно зовя за собой моряков...
      И, расправив, будто крылья, белые паруса, "Рюрик" последовал за птицами. На третий день пути дозорный снова радостно возвестил:
      - Земля!..
      Вахтенный офицер Иван Захарьин тотчас увидел на горизонте вершины кокосовых пальм.
      Это был маленький, длиною всего в три мили, островок, утопающий в зелени.
      Шишмарев сказал командиру.
      - Мы должны обязательно побывать на берегу. Уж тогда это будет доподлинное открытие.
      Через несколько минут лейтенант Захарьин с четырьмя матросами уже плыли на шлюпке к белой стене прибоя в надежде разыскать удобное место для высадки. Но вскоре Захарьин возвратился угрюмый, разочарованный.
      - Как видно, не суждено нам первыми ступить на эту землю... Прибой в три метра высотой и вокруг рифы...
      Перед командиром встал плечистый матрос Иван Зыков.
      - Разрешите нам попытаться?
      - Кому это "вам"? - удивленно спросил Коцебу.
      - Вот мне да Петру Прижимову. Плаваем мы оба неплохо...
      - Знаю я тебя, Зыков, - помолчав, молвил командир. - Лихой ты моряк, настоящий балтиец, но... Шутишь ли ты с этаким делом? Ведь тут при малейшей оплошности - смерть.
      - А двум смертям не бывать! - весело откликнулся Прижимов.
      - Значит, вы решаетесь? Вплавь?..
      - Так точно! - дружно выпалили оба матроса. - Доберемся.
      И снова гордое чувство шевельнулось в душе командира. Нет, он не ошибся в своих матросах. Каждый из них не хуже офицеров понимал всю важность общей задачи...
      ...В напряженном молчании вся команда следит за двумя смельчаками. С палубы отчетливо видно, как над серыми зубьями рифа почти одновременно взлетают два тела, как подхватывает их летящий вал. И через несколько минут, которые кажутся очень долгими, два человека выбегают на золотистый песок...
      - Вышли!.. Уже на берегу!.. Молодцы! - раздаются радостные крики над кораблем.
      Матросы возвратились через несколько часов. Принесли с собой кокосовые орехи и привязанный к шесту плетенный шнур, найденный на берегу. Идти вглубь леса без оружия они не решились. Остров, повидимому, был населен каким-то неизвестным народом. Это еще сильнее заинтересовало моряков.
      На другой день, собрав все запасные доски, матросы смастерили плот. "Рюрик" стоял на якоре в полумиле от берега. Плот был спущен на воду. К нему прикрепили конец толстого пенькового каната. Другой конец каната был закреплен на шлюпке.
      Маленький плот вмещал лишь одного человека. Подхваченный прибоем, он проносился над рифами и выбрасывал пассажира на отмель. После этого плот снова подтягивали к шлюпке.
      В ссадинах, мокрые, засыпанные песком моряки, наконец, высадились на берег.
      Продвигаясь вглубь острова, они на каждом шагу встречали следы человека. В твердом и чистом коралле были искусно вырыты водоемы для сбора дождевой воды. От берега к роще вела тропинка. На широкой поляне они увидели лодку, дальше, за густыми зарослями цветущего кустарника, виднелось несколько хижин, возле которых сушились на шестах рыбачьи сети. Где же были хозяева этого чудесного уголка, щедро одаренного южной природой?
      Командир и его спутники исходили весь остров вдоль и поперек, но нигде не встретили человека. В хижинах не было признаков, чтобы кто-то жил здесь недавно. Как видно, сюда лишь на время прибывали рыбаки. Откуда же, с каких других островов они приходили?
      Неподалеку от рифа, где первыми высадились два отважных пловца, взлетел русский военно-морской флаг.
      На карте моряки обозначили новый остров с русским именем - остров Румянцева.
      Еще в Кронштадте, перед отправлением в дальний рейс, капитан "Рюрика" сказал Румянцеву:
      - Если мне удастся уточнить карту Тихого океана и открыть в его просторах что-то новое, - я буду считать это щедрой наградой за все мои труды.
      Теперь он мог бы сказать, что уже получил желанную награду два острова, открытые экспедицией, не были еще отмечены ни одним мореходом.
      Но неожиданное спокойствие океана, как будто сдержанного близкими берегами, птицы, попрежнему летевшие на запад, и некоторые другие признаки предвещали новые открытия. Моряки были уверены, что эти еще не открытые земли необитаемы. Большая серая птица, покружившись над кораблем, доверчиво села на протянутую руку командира. Эта птица впервые видела человека. Значит, там, где она жила, не было людей.
      22 апреля дозорный снова увидел остров... Третий остров за такой короткий срок! Он был значительно больше острова Румянцева, - длиною в одиннадцать и шириною в три мили, но на каменистой его почве деревья не росли. Не было здесь и признаков человеческого жилья, меж обветренных голых камней обитали только птицы. Остров получил имя адмирала Спиридова, под начальством которого проходил на Балтике службу Коцебу.
      Поблизости от этого места должны были находиться открытые Куком Палязеровы острова. Однако ночь, спустившаяся, над океаном, заставила прекратить поиски.
      Утром командир с удивлением узнал, что бриг отнесен течением на 28 миль на северо-запад. Палязеровы острова были расположены южнее, но оказалось, что и здесь с правого и с левого бортов виднелась какая-то земля. Это была цепь небольших, покрытых густым лесом коралловых островов. Бриг проходил у самых берегов их, на палубе ощущалось душистое дыхание тропического леса, но признаков человеческого жилья на островах не оказалось.
      Многочисленная группа островов также не была еще никем отмечена на карте. Это сделали русские моряки. Они назвали открытые острова цепью "Рюрика".
      А через сутки командиру снова доложили, что на западе виден берег. Он сказал, не отрываясь от карты океана:
      - Вот если бы знали в Петербурге!.. Столько открытий за считанные дни...
      Острова, замеченные на западе, составляли соединенный рифами замкнутый круг. Посредине, над прозрачной недвижной водой, возвышался лесистый остров - сплошные заросли цветущих кустарников, над которыми поднимались стройные пальмы.
      Бриг обошел острова, названные именем Крузенштерна, но и здесь не было замечено ни одного человека.
      В планах командира "Рюрика" было обязательное посещение Пенриновых островов. Еще в 1788 году эти острова были замечены с английского корабля "Пенрин", но англичане прошли мимо неизвестной земли на расстоянии в 8 миль, не найдя времени ее исследовать. И позже ни один европеец не приближался к группе "Пенрин", где тысячи рифов грозно поднимаются из глубин.
      30 апреля моряки увидели эти таинственные острова. Все они были покрыты тропическим лесом. Над берегом поднимались дымы костров. Острова были населены. В подзорные трубы отчетливо виднелись многочисленные лодки, невысокие хижины у самого моря, люди...
      К вечеру "Рюрик" подошел совсем близко к низменным берегам. На другой день ранним утром вахтенный офицер доложил командиру, что от острова к бригу направляется целая флотилия лодок.
      - Вот и отлично! - ответил Коцебу. - С этими людьми еще не встречался ни один европеец. До сих пор мы открывали земли, а теперь открываем неведомый народ. Лодок было двадцать шесть, некоторые из них шли под парусами; в каждой лодке размещалось не менее двенадцати человек. Метрах в сорока от брига все лодки остановились, и некоторое время островитяне рассматривали корабль. Старшие среди них, сидевшие на корме каждой лодки, выше подняли пальмовые ветки, - знак мира и дружбы в южных морях. Неожиданно, словно по команде, над лодками зазвучала тоскливая песня, - ее пели все люди, находившиеся в лодках...
      Но вот песня смолкла, и лодки вплотную подошли к бригу. Моряков удивила безбоязненность островитян. Повидимому, песня, которую они пели, была торжественным заверением в дружбе, как бы паролем, гарантирующим безопасность. Стройные, с золотистосмуглой кожей, не знающие ни одежды, ни татуировки, обычно широко распространенной в южных районах океана, островитяне выглядели бравыми молодцами. О собственности они, очевидно, не имели никакого понятия. Свои товары - кокосовые орехи, циновки, пальмовые ветки, копья из черного дерева они доверчиво прикрепляли к спущенной веревке, не проявляя ни малейшего беспокойства об оплате, довольные любым куском железа или гвоздем. Но и сами они тащили все, что попадалось под руку, не обращая внимания на окрики моряков.
      Матросы поминутно доносили командиру о все новых проделках островитян: удивленные, что им не разрешают уносить с корабля доски, канаты, железные предметы, первобытные воины уже грозили морякам своими черными копьями. Нужно было как-то сдержать этих детей природы, иначе встреча могла закончиться печально. Командир приказал выстрелить из ружья... Едва прогремел выстрел, как в лодках не осталось ни одного человека: с воплями ужаса все скрылись под водой... Постепенно один за другим, показываясь из воды, они с изумлением и страхом смотрели на свои лодки, не осмеливаясь к ним подплывать, как будто именно в лодках таилась неведомая, грозная опасность.
      С этой минуты островитяне стали сдержанными и скромными. Попрежнему предлагали они свои товары, назначая за любую вещь одну и ту же цену гвоздь. Некоторые показывали морякам на берег, знаками приглашая в гости. Однако из-за малочисленности экипажа командир не решился навестить жилища этого большого воинственного племени.
      В бурную, грозовую погоду бриг поднял малые паруса. Лодки неотступно следовали за ним, вожаки островитян призывно махали пальмовыми ветвями, показывали свои товары, просили моряков возвратиться. Но "Рюрику" еще предстоял далекий путь на Камчатку и в Берингово море, на поиски прохода из Тихого океана в Атлантический, и потому для его команды был дорог каждый день.
      В течение двадцати дней бриг стремительно мчался на север, несколько отклоняясь к западу. Темной ночью он счастливо пронесся над рифами в то время еще неизвестной северной группы Маршальских островов, где даже теперь плавание считается очень опасным. А 21 мая на горизонте неожиданно снова открылась земля, и дымы костров возвестили, что она обитаема.
      Так были открыты две новые группы населенных коралловых островов, названных именами гениальных русских полководцев - Суворова и Кутузова.
      Подводные рифы и буруны не позволили "Рюрику" подойти к этим неизвестным землям. Люди, вышедшие в лодке навстречу кораблю, звали моряков на берег, но сами все время держались на значительном расстоянии от брига. Подойдя к ним на шлюпке, лейтенант Шишмарев обменял некоторые безделушки на красивую циновку и несколько плодов пандана, но когда он попытался пересесть в лодку островитян, те сразу же налегли на весла и поспешили к своему селению.
      Позже, словно опомнясь от испуга, они опять поплыли за кораблем. Их малая лодка под парусом из рогожи мчалась с удивительной быстротой. Она настигла бриг и шла за его кормой на расстоянии в два-три десятка метров. Седой человек, стоя на носу лодки, размахивал пальмовой веткой и выкрикивал какое-то слово. В голосе его слышалось удивление. Казалось, он спрашивал: кто вы? И один из матросов, показывая на северо-запад, крикнул ему:
      - Россия!
      - Россия?.. - изумленно переспросил седой человек и что-то сказал гребцам. Те повторили громко:
      - Россия!..
      ...Быть может и в наше время, передаваясь из поколения в поколение, это слово живет на далеких южных островах...
      Лето 1816 года для команды "Рюрика" прошло незамеченным. В июле в Беринговом проливе дули суровые северные ветры, временами шел снег. Большие глыбы льда синели на берегу - здесь слишком мало было солнца, чтобы этот древний лед растаял.
      С палубы брига отчетливо виднелись берега Азии и Америки. У бесчисленных отмелей Аляски Коцебу открыл бухту, названную именем участника экспедиции лейтенанта Шишмарева, и остров, названный именем Сарычева (в честь вице-адмирала Сарычева) В трудном рейсе вдоль этих суровых берегов были дни, когда вся команда брига верила, что уже находится у заветной цели, что ею найден северо-западный проход...
      Огромный залив, который глубоко врезывается в американский материк, был так широк, что даже с верхних рей корабля нельзя было различить противоположный берег. Судно шло все дальше на восток, и с каждым часом пути офицерам "Рюрика" все больше верилось, что это и есть дорога вокруг Аляски. Однако глубины постепенно уменьшались, и вскоре с левого борта корабля поднялись отлогие горы. Что же было впереди: пролив или тупик?
      На шлюпках матросы дошли до окончания залива... Еще одно разочарование в поисках северо-западного прохода.
      Внимание командира привлекли высокие обрывы берега, как будто сложенного из прозрачного кварца. Над этим прозрачным массивом лежал слой почвы и зеленели мхи... Удивленный такими огромными скоплениями кварца, командир решил осмотреть их. Шлюпка вплотную подошла к обрыву и скользнула форштевнем* по крепчайшей ледяной стене. Да, это был лед, не кварц, а лед, не таявший в течение многих десятков тысячелетий. О наличии такого льда в то время еще не было известно ученому миру.
      ______________ * Форштевень - носовая оконечность судна.
      Открыв и исследовав на Аляске огромный залив, носящий и поныне имя Коцебу, экспедиция "Рюрика" одновременно открыла, таким образом, и одно из чудес далекого севера - существование ископаемого льда.
      И все же командир не был доволен результатами похода. Моряки с точностью нанесли на карту восточный берег Аляски на протяжении свыше трехсот миль, открыли новые острова, бухты, огромный залив, но не нашли начала северо-западного прохода.
      Небольшое парусное судно - игрушка течений и ветров - было бессильным перед арктическими штормами и льдами. Но Коцебу не отказался от дальнейших поисков. Ввиду позднего осеннего времени он решил перенести эти поиски на следующее лето, а пока дать отдых измученной команде и снова заняться исследованием южных широт.
      В декабре "Рюрик" снова направился в тропические просторы океана, к островам Кутузова, посетить которые командир считал своим долгом первооткрывателя.
      Команда торжественно встречала Новый, 1817 год, когда раздался крик дозорного:
      - Вижу берег!
      - Вот настоящий новогодний подарок! - воскликнул Шишмарев. - На карте здесь не значится ни единой точки!..
      - Хороший признак, - заметил Коцебу. - Может быть, новый год принесет нам и новые открытия... На этом острове мы обязательно должны побывать.
      Утром к кораблю подошло семь лодок, на каждой по шести гребцов, украшенных венками из цветных кораллов и ожерельями. Старшины на лодках призывно трубили в огромные раковины, и громкий, чистый звук далеко разносился над океаном.
      Командир "Рюрика" знал, что на некоторых островах точно такой трубный призыв служит сигналом к бою. Но здесь он, как видно, имел другое значение: люди в лодках безоружны. Они охотно вступили в меновой торг, отдавая за обломки старых железных обручей все свои украшения, сделанные с огромным трудом, искусно сплетенные циновки, фрукты и удивительно красивые кораллы, а старшина отдал даже свой замечательный рожок.
      Исполняя приказ командира, лейтенант Шишмарев в сопровождении матросов отправился на шлюпке к берегу. Он должен был осмотреть остров, ближе познакомиться с его населением. Однако выполнить задание ему не удалось.
      Как только шлюпка направилась к острову, все лодки последовали за ней, а на отмелях, за линией прибоя, выросла вооруженная толпа. Свыше двухсот островитян окружили шлюпку у самого берега, угрожая копьями и луками. Ничего доброго эта встреча не предвещала, и Шишмарев решил заняться торгом на воде... Он показал свой товар - разной длины обрубки железа, - и тотчас, будто по команде, люди бросились к своим хижинам. Через несколько минут они возвратились с кокосовыми орехами, свежей водой...
      В торге островитяне были покладисты и честны, брали только то, что им подавал матрос, и, получив кусок железа, криками и пляской выражали радость. Но воины попрежнему держались настороже, словно опасаясь, как бы люди с большого корабля не попытались сойти на берег...
      Видимо на остров уже стремились пробраться недобрые соседи. А если так, то, значит, где-то неподалеку находились и другие неизвестные острова. Коцебу изменил план. Прежде чем идти к цепи Кутузова, он решил обследовать ближайший район на юг и юго-запад от этой земли, названной им островом Нового года...
      Капитан не ошибся в предположениях. После двух суток пути дозорный заметил на юго-западе цепочку низких лесистых островов. Следуя вдоль этой сомкнутой рифами цепи на расстоянии двух миль, уже насчитав двадцать островов, Коцебу не мог отыскать прохода между рифами, чтобы выйти на спокойную воду в середине цепочки островов. Только на следующее утро, поминутно рискуя, он провел корабль меж подводных зубчатых гребней и грохочущих бурунов. Теперь бриг находился под защитой кораллового барьера и был в полной безопасности.
      В тот же день естествоиспытатели отправились в лодке на третий остров цепи, собрали много растений и раковин, но не встретили ни одного человека, хотя и видели следы костров.
      После полудня у четвертого, - считая от запада к югу, - острова появилась парусная лодка. Приблизившись к бригу на расстояние в сотню метров, смуглые полунагие гребцы долго с изумлением рассматривали корабль, не обращая ни малейшего внимания на его команду. Напрасно матросы кричали и махали фуражками, приглашая островитян подойти ближе, - они остались невозмутимо равнодушными.
      Легкий ялик, спущенный с палубы брига, быстро помчался к лодке островитян, но те торопливо подняли парус, стремясь поскорее достичь берега...
      На ялике сидели опытные гребцы, и он вскоре настиг уходившую лодку, почти коснувшись носом ее кормы. Островитяне, казалось, онемели от ужаса. Один из них схватил несколько кокосовых орехов и плодов хлебного дерева и бросил их в ялик. Пытаясь улыбнуться, он громко выкрикнул. "Айдара!"
      Матрос Петр Краюшкин подал ему небольшую полоску железа. Старик охотно принял подарок, бережно прижав его к груди. Он снова воскликнул: "Айдара!" и его спутники дружно повторили это слово.
      Ялик возвратился к бригу, а люди, сошедшие с лодки на берег, долго еще махали зелеными ветвями, как будто приглашая моряков.
      Утром лейтенант Шишмарев сошел на четвертый остров. Неподалеку от берега, у ветхих, крытых листьями хижин, он увидел несколько островитян. Заметив Шишмарева, они с криком бросились в лес. Перед посланцами с "Рюрика" встала загадка: кто встретит их на острове - враги или друзья?
      Через несколько минут трое островитян возвратились из леса. Среди них была женщина. Она подала лейтенанту ветку пандана. Пожилой островитянин, робко переступая с ноги на ногу, подал пальмовую ветвь. А третий, стройный и молодой, снял с шеи коралловое ожерелье, негромко и вежливо прося принять подарок... Матросы принесли со шлюпки несколько кусков железа, и лейтенант, повторяя приветственное слово "айдара", вручил свои подарки островитянам.
      Безмолвный договор о дружбе отныне, казалось, был заключен. Пожилой человек, - видимо, старший на острове, - пригласил лейтенанта и матросов в свою хижину. Усадив гостей на циновки, он угощал их сладким душистым соком пандановых плодов и шумно, по-детски выражал свою радость, видя, что морякам понравился этот напиток. Потом вместе со всей своей семьей, - здесь были юноши и дети, - он проводил моряков на берег и помог им сдвинуть шлюпку.
      В этом прекрасном уголке земли малое дружелюбное племя питалось только плодами деревьев и рыбой. Если бы оно имело семена, научилось обрабатывать посевы и выращивать хотя бы мелкий домашний скот, его хозяйство стало бы очень богатым. Прекрасная почва оставалась невозделанной, вокруг зеленела нетронутая сочная трава.
      - Мы дадим им семена и научим обрабатывать огороды, - решил командир при общем одобрении матросов. - Пусть узнают жители и других островов, что не все европейцы приходят в эти далекие страны с огнем и мечом... Русские моряки приносят этим людям дружбу и помощь. Пусть же растут и созревают брошенные нами семена...
      Несколько шлюпок одновременно причалило к острову у самого поселка, и матросы внесли в ближайшую хижину большие пакеты с семенами ямса, пшеницы ржи. На корабле имелся и запас живности: шесть коз, петух и курица. Их тоже свезли на берег. Козы сразу же бросились к сочной траве, а петух взлетел на ближайшую крышу и огласил поселок радостным криком.
      Но в хижинах не было ни души. Островитяне куда-то уплыли на своих маленьких лодках. Козы вскоре самовольно заняли одно из жилищ, чувствуя себя здесь как дома. И можно представить, какой переполох поднялся среди островитян, когда, возвратившись ночью в поселок, они впервые в жизни увидели этих бородатых и рогатых существ, как будто притаившихся в одной из хижин! Штурман Василий Храмченко, прибывший на остров на следующий день, кое-как объяснил старшине, что козы оставлены им в подарок. С опаской поглядывая на круторогого козла, старшина произнес негромко:
      - Айдара...
      Он возвратился в хижину и вынес большой букет цветов, намереваясь преподнести его штурману. Храмченко не успел принять цветы... Резвый козел встал на дыбы, вырвал из рук старшины букет и ударил островитянина тупыми рогами. Оглянувшись, Храмченко не увидел только что стоявших вокруг людей: все они уже были высоко на деревьях. Штурману стоило немало труда снова созвать разбежавшееся семейство.
      В ту ночь на островах до самого утра горели костры и слышалась приглушенная гулом прибоя заунывная перекличка часовых. Дозорные на корабле не спали: кто мог бы с уверенностью сказать, что бригу не грозила опасность?
      К утру костры погасли, и островитяне исчезли неведомо куда...
      Возможно, притаившись в чащах, их часовые наблюдали за всем, что делалось на корабле?.. Командир "Рюрика" твердо решил действовать только доверием и лаской. Он не придавал никакого значения басням английских капитанов о кровожадности островитян.
      В полдень в сопровождении лейтенанта Шишмарева и части команды капитан причалил к острову, сознательно не взяв оружия. Вскоре из-за мыса появилась большая парусная лодка с целым отрядом островитян. Она стремительно подошла к берегу, остановилась у ближней отмели. Четыре человека спрыгнули в воду и уверенно направились к безоружным морякам.
      Рослый и стройный предводитель их с венком из белых цветов на голове, с браслетами из редких кораллов на руках, весь изукрашенный татуировкой, шел впереди. Весь его облик выражал отчаянную решимость. Однако нельзя было не заметить, как эту решимость сменяли то изумление, то страх... Он подошел к командиру и подал ему свой боевой рожок...
      По обычаям южных островов такой рожок предводитель носил только во время войны и отдавал лишь победителю. Когда, показывая на небо, вожак племени стал спрашивать о чем-то Коцебу, моряки поняли, что эти люди считают их прибывшими с небес...
      Матросы разостлали на берегу широкую полосу красного сукна, и Коцебу пригласил предводителя присесть рядом с ним. С трудом сохраняя важный вид, вожак уселся напротив командира, наклонился, обнял его и быстро, быстро заговорил... Что говорил, о чем допытывался вожак? Какие вопросы он задавал? Его изумлял и этот красный отрез сукна, и пуговицы на мундире Коцебу, и черные, блестящие ботинки, и пустая консервная банка...
      Дружелюбие и спокойствие моряков, как видно, окончательно пленило вожака. Одно за другим он снимал свои ожерелья и подносил командиру, снова и снова его обнимая. Тем временем по приказанию Коцебу с корабля привезли несколько ножей и обломков железа. Предводитель, глядя на эти бесценные в его представлении вещи, онемел... Некоторое время он не мог поверить, что большой сверкающий нож, и ножницы, и несколько кусков железа принадлежат ему. А когда и его спутники получили подарки, по восторженным их крикам, по радостным взглядам и улыбкам моряки поняли, что отныне здесь, на островах, они будут окружены верными друзьями...
      И действительно, с этого дня на любой из островов обширной цепи моряки сходили без всяких опасений. Островитяне с готовностью указывали им тропинки, приглашали к себе, угощали рыбой и плодами...
      Почти ежедневно навещая корабль, предводитель племени о чем-то настойчиво просил капитана. Теперь даже новые подарки не удовлетворяли вожака островитян. Наконец, Коцебу понял его просьбу. Оказывается, по обычаю дружбы, существовавшему на островах, вожак хотел обменяться с командиром "Рюрика" именами. Коцебу охотно согласился. Островитяне звали его теперь "Рарик", а своего предводителя - "Татабу".
      В течение непродолжительного времени офицеры и матросы узнали местные названия островов, проливов, деревьев, птиц и рыб.
      Однажды Коцебу пригласил островитян на корабль, показал им компас, а затем принялся объяснять, что любое слово может быть записано с помощью букв. Он взял грифель и написал на доске имя своего добровольного проводника: "Лагедиак"... Островитяне с удивлением смотрели на причудливые значки. Командир кликнул с палубы матроса и молча указал на доску:
      - Лагедиак... - громко прочитал матрос.
      Среди гостей тотчас же произошло смятение. Бледный, с трясущейся челюстью, Лагедиак ждал, что с минуты на минуту превратится в замысловатые значки... Он успокоился лишь тогда, когда командир стер с доски его имя.
      Обрадованный Лагедиак попросил командира изобразить на доске имя своего насмешливого спутника - Лангина. Тот с криком метнулся из каюты и прыгнул за борт.
      Не ради забавы, однако, показывал Коцебу островитянам и компас и письмо. Капитан хотел узнать, имеются ли вблизи этой коралловой группы, названной островами Румянцева, какие-либо другие земли. Лагедиак понял этот вопрос. Он взял грифель и, указав на юг, начертил семнадцать островов... Эти острова назывались Эрикуб, и путь к ним, как объяснил проводник, мог занять не больше одного дня. Он сумел еще объяснить, что на островах растет хлебное дерево и кокосовые орехи, а население состоит всего лишь из четырех человек.
      На острове Отдиа, самом большом в группе островов Румянцева, на плодоносной, нетронутой земле матросы, руководимые Шишмаревым, принялись насаживать огород. Вскопав лопатами обширную площадь, моряки засеяли ее дынями, арбузами, пшеницей, лимонными семенами и ямсом... Шишмарев объяснил островитянам, что теперь следует ждать урожай. И те, казалось, понимали торжественную важность этого момента: земля их родины принимала жизнетворные зерна, принесенные русскими моряками для радости и счастья на этих островах.
      В течение нескольких недель малое островное племя прошло такой огромный жизненный путь, для которого ему потребовались бы столетия. Оно узнало тайны произрастания зерна и научилось ухаживать за животными, впервые оно увидело, что железо можно ковать, придавая ему различные формы, и что вода может кипеть, делая рыбье и птичье мясо и различные съедобные корни нежными и вкусными. И еще узнало оно, что есть на свете далекие страны, где люди могут с помощью букв объясняться на самых больших расстояниях, рассказывать на бумаге о своих мыслях, поступках, о своей жизни.
      Скрипка в руках матроса показалась островитянам чем-то волшебным. Так они познакомились с настоящей музыкой. Портрет вожака островитян, нарисованный корабельным художником, удивил их искусством живописца. Так они узнали, что существует живопись. На географических картах они увидели бесчисленные большие и малые земли и поразились тому, насколько огромен мир...
      Простые смелые люди из далекой страны, имя которой - Россия, дружески подали им руки и словно поставили рядом с собой. Вот почему с такой благодарностью и любовью пришли и женщины, и дети, и старики проститься с русскими моряками, а Лагедиак и Рарик не смогли удержать слез.
      Группа островов Румянцева состояла не из двадцати, как было подсчитано с брига, а из 65 островов. Это открытие не могло казаться маловажным. Но на юг от этой цепи лежали и другие, еще неизвестные географам острова, населенные различными племенами. С улыбкой вспоминал Коцебу о своих пламенных мечтах открыть хотя бы один остров... Этого района океана, оказавшегося в стороне от главных коммерческих путей, до "Рюрика" не посетил ни один мореход.
      Еще виднелась группа островов Румянцева, когда на горизонте открылись острова Эрикуб, о которых рассказывал Лагедиак. В большинстве это были безлесные выступы коралловых рифов, и только на самом большом острове росли кокосовые пальмы. Теперь уже не казалось удивительным, что на Эрикубе жили только четыре человека, - больше людей здесь не могло бы прокормиться.
      Моряки описали острова и назвали их именем бывшего морского министра Чичагова. После этого "Рюрик" взял курс на юго-восток, где, по указанию Лагедиака, должна была находиться неизвестная мореплавателям группа островов Кавен. Она оказалась именно в том районе океана, на который указывал Лагедиак.
      В цепи Кавен оказалось 64 острова с богатой черноземной почвой и целыми лесами пальм. Многочисленное население, среди которого легко было отличить бывалых воинов, испещренных рубцами от копий и мечей, проявило к морякам вежливость и радушие. Старшины наперебой приглашали в гости, показывали свои владения, дарили венки, ожерелья, плоды. Слово "айдара", произнесенное моряками при новых знакомствах, мгновенно рассеяло и недоверие и страх.
      На последнем, самом крупном острове цепи, который здесь называли Айрик, была, как оказалось, даже королева. Она передала капитану "Рюрика" подарок целую груду кокосовых орехов и приглашение навестить ее дом.
      В сравнении с другими этот дом, действительно, был красив, но сама королева отличалась от прочих женщин острова только упитанностью и важностью мины. Она сидела на циновке посреди двора, три безобразные старухи непрерывно метались вокруг нее, треща без умолку, стараясь угадать малейшее желание своей повелительницы. Королева, впрочем, не замечала докучливых старух, - она смотрела куда-то перед собой, не видя, казалось, и гостей с брига.
      Коцебу усадили на почетное место, неподалеку от королевы, которая смерила гостя взглядом, но не сказала ни слова. Капитан подумал, что, быть может, по местному обычаю, гость должен заговорить первым. Подбирая заученные у Лагедиака слова, он кое-как объяснил, что очень рад этому знакомству. Но ответа не последовало. Королева только смотрела на гостя, крепко сжав губы, словно опасаясь обронить невзначай какое-нибудь слово. Несколько минут допытывался он у молчаливой повелительницы, как велики ее владения и есть ли поблизости какие-нибудь острова, но королева не отвечала.
      - Вероятно, королева не имеет права говорить, - заметил стоявший неподалеку штурман.
      Это предположение было похоже на правду.
      Помолчав еще некоторое время, королева поднялась с циновки и, сопровождаемая говорливыми старухами, медленно удалилась в свои покои. Прием был закончен. Теперь моряков окружила молодежь, среди которой оказалась и дочь королевы. Прощаясь, командир подарил ей шелковый платок, а она надела ему на голову венок из раковин, что означало, повидимому, высшую честь.
      По рассказам своих новых знакомых моряки установили, что неподалеку от группы Кавен, на юго-востоке, есть еще какие-то острова. Первый из них называется Пиген, он завершал на северо-западе группу Аур. Этих названий не знал ни один моряк в мире. Океан пересекали здесь вдоль и поперек извилистые коралловые гряды, кое-где выступавшие из воды. Поднятый со дна якорь был сплошь облеплен кораллами. В глубине океана эти маленькие существа громоздились друг на друга и отмирали, образуя все новые рифы, которые впоследствии становились островами.
      К счастью, погода была тихая и ясная, и штурман искусно провел корабль извилистыми коридорами меж рифов.
      Когда бриг отдал якорь у самого большого острова в группе Аур и с четырех лодок, отваливших от берега, гребцы отозвались приветственными "айдара!" - матросы заметили среди островитян двух человек, отличавшихся от всех прочих более темным цветом кожи, телосложением, прическами, блестевшими от кокосового масла.
      После долгих, но непонятных разговоров старшие с двух лодок поднялись на палубу корабля. Они были изумлены и обрадованы ласковым приемом и подарками. Шишмарев спросил у них, кто эти двое, во всем непохожие на других? Оказалось, что замеченные матросами гребцы были на островах чужестранцами.
      Это заинтересовало моряков. Командир пригласил чужестранцев на корабль. Они взошли по трапу вполне спокойно, и первый, назвавший себя Каду, тут же принялся рассказывать о каком-то своем дальнем путешествии. Он поминутно указывал на запад и на солнце, объясняя, что плыл много дней.
      В течение целого дня этот человек ни на шаг не отходил от командира, а перед закатом, когда островитяне стали собираться домой, он, к изумлению всей команды, сказал, что очень хочет остаться на корабле. За время плавания "Рюрика" это был первый случай, когда к морякам обратились с такой просьбой. Каду смотрел глазами, полными мольбы и надежды, снова и снова пытаясь объяснить, что будет самым верным другом и помощником моряков.
      - Хорошо. Разрешаю остаться, - сказал Коцебу. И, указав на островитян, добавил: - Скажите им об этом.
      Каду подошел к перилам, поднял руку и звучным голосом торжественно произнес несколько слов. Стало очень тихо. Потом все островитяне внезапно закричали, и в этом заунывном крике слышались и просьбы, и угрозы, и страх. Но Каду стоял невозмутимый и радостно улыбался, показывая, что теперь - это его корабль.
      Островитяне с жаром что-то говорили Каду. А он только смеялся. По трапу торопливо взбежал на палубу соплеменник и друг Каду - Эдок. Этот уже не просил, а приказывал, но все безрезультатно. В отчаянии он схватил товарища за руку, пытаясь насильно увести его с корабля, но Каду оказался сильнее и даже не двинулся с места.
      С громкими, печальными воплями островитяне уплыли к берегу.
      Бриг продолжал лавировать среди неизвестных островов и через несколько дней, когда была закончена опись всей группы, снова бросил якорь у Аура. Вскоре на судно прибыл Эдок с многочисленным отрядом островитян. Теперь он не кричал, не приказывал, только плакал и нежно обнимал друга, прося его вернуться на берег. Каду тоже не смог удержать слезы, но его решение было непреклонно. Он отдал товарищу подарки, полученные на корабле, и силой вырвался из его объятий.
      Все это казалось удивительным: пользуясь уважением островитян, нежно любя своего друга, он все же решил их покинуть, уходя на неизвестном, чужом корабле.
      Позже, немного научившись русскому языку, Каду говорил, что хочет увидеть как можно больше земель, морей и народов.
      Слушая рассказы о далеком Петербурге, он мечтал побывать в этом невиданном городе.
      Через некоторое время Каду уже мог рассказать подробно, как очутился на острове Аур. Он родился на Каролинских островах, в 1500 милях на запад от группы Аур, в семье рыбака. С детства выезжал на лов, а юношей славился, как отличный водолаз-ныряльщик. Не раз доводилось Каду сражаться с акулами, и он всегда выходил победителем. Однажды он с тремя товарищами вышел на рыбную ловлю очень далеко от островов. Рыбаки не заметили надвигавшегося шторма. Подхваченные грозным бураном, они вскоре потеряли из виду родные острова.
      В течение восьми месяцев странствовали юноши по океану на маленькой лодке. Питались только рыбой, пили дождевую воду, собранную в обрывке паруса, а когда нехватало дождевой воды, Каду нырял в глубину со скорлупой кокосового ореха, в которой было проделано маленькое отверстие. На глубине океана вода менее соленая, и это спасало рыбаков от смерти.
      К исходу восьмого месяца никто из них не мог держаться на ногах. Парус, в клочья изорванный ветром, был потерян. Лодка бессильно металась на гребнях волн. Четыре путника в молчании ждали смерти. Они не поверили, что берег, показавшийся на горизонте, действительно существует. В бреду их так часто обманывали миражи!
      Предводитель племени - Тигедиен - спас жизнь Каду и его спутникам. Островитяне хотели их убить, чтобы завладеть имуществом. Тигедиен сказал, что казнит любого, кто посмеет обидеть этих чужестранцев в беде.
      Так они остались на Ауре, где прожили уже четыре года и стали равноправными среди островитян.
      Появление "Рюрика", невиданно большого корабля, привело в смятение все племя. Давно уже здесь передавалась легенда, что где-то далеко на западе живут злобные и хищные белые люди, разбойники, поедающие черных людей. Занесенная неведомо кем, эта легенда по-своему отражала правду. Европейские захватчики, колонизаторы, миссионеры безжалостно истребляли на вновь открытых островах населявшие их народы.
      Позже в своем дневнике Коцебу записал: "...Во времена Кука на Отагейти считалось жителей до 80 тысяч, теперь же их только 8 тысяч. Отчего произошла эта ужасная разность? Где на островах Южного моря поселится европеец, там опустошительная смерть, сопутствуя ему, истребляет целые племена..."
      Следует ли удивляться, что на островах Аур первобытное племя считало европейских захватчиков людоедами?
      Этому верил и Каду. Тем более удивительными были его отвага и решимость. Островитяне ему говорили, что как только на корабле закончится провизия, очередь будет за ним. Он был несказанно рад, увидев открытую бочку с говяжьей солониной, и смущенно признался Шишмареву, что с трепетом ждал решения своей судьбы.
      Тридцать два острова группы Аура, острова Арно и Милле, обширная цепь островов Айлу и еще большая цепь - Ралик, - такими огромными открытиями увенчался тропический рейс "Рюрика" на этот раз.
      Страстная мечта Каду увидеть столицу России не сбылась. Когда на пути из Берингова моря в Кронштадт "Рюрик" снова навестил открытые им острова Румянцева, Каду передали, что его маленький сын, оставленный на острове Аура, не спит по ночам и все ищет в лесу отца. Это известие глубоко тронуло островитянина и заставило его сойти с палубы "Рюрика".
      В прощальную ночь на берегу долго пылали костры. Все племя - от малых детей до древних стариков - не спало. Люди недвижно и молча сидели у костров, глядя на пламя.
      К спущенному трапу брига от берега поминутно сновали маленькие лодки островитян. Каждый из них считал своим долгом оставить команде какую-то память о себе, хотя бы скромный подарок. Они приносили редкостные ветви кораллов, кокосовые орехи и, довольные сделанным, молча покидали корабль.
      Не спалось в эту ночь и командиру брига. Он стоял на палубе и смотрел на близкий, как будто уже много лет знакомый берег, на стройные пальмы, за которыми сиял, неуловимо сливающийся с небом, весь в лунном мареве океан.
      С острова донеслась негромкая песня. Прислушиваясь, он стал различать слова; в грустном напеве уловил свое имя. Оно повторялось несколько раз, и повторялись имена Шишмарева, Храмченко, Петрова... Славные дети океана знали и помнили имена своих друзей.
      И командир подумал, что в бескрайних этих просторах осталось немало русских имен, которые с радостью, в память дружбы, приняли островитяне. Пусть пронесутся годы и десятилетия, пусть будут растеряны скромные подарки, оставленные "Рюриком" на островах, но русские имена здесь сохранятся: они перейдут от отцов к сыновьям, и от сыновей к внукам, и, может быть, со временем какой-нибудь путешественник, что ступит на эти острова, изумится здесь памяти о России...
      Наступило утро, и над кораблем взлетели паруса.
      Сквозь зори рассветов и звездные ночи, сквозь штормы и шквалы бриг уходил в далекий Кронштадт с радостным рапортом о новых открытиях в океане.
      ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ
      Когда четыре русских военных корабля отдали якоря в бразильском порту Рио-де-Жанейро, толпы народа заполнили берег, и сам король Бразилии выслал к русским офицерам адъютанта с приглашением посетить его дворец.
      Как выяснилось, этой чести король удостаивал очень немногих моряков. Только самые прославленные из них имели возможность осмотреть богатейшие залы дворца, а заодно и золоченый трон, на котором восседал король - самый крупный в Бразилии беззастенчивый и беспощадный португальский рабовладелец.
      Это было в 1819 году. Немеркнущая слава русских армий в то время гремела на весь мир: эти доблестные армии наголову разгромили "непобедимого" Наполеона.
      Четыре русских парусных корабля, что появились на рейде далекого бразильского порта, составляли две исследовательских "дивизии" - Северную и Южную "Восток" и "Мирный" отсюда должны были направиться в Южное Заполярье на поиски таинственного материка, берегов которого не видел еще ни один человек, а шлюпы "Открытие" и "Благонамеренный" - в район Берингова пролива с заданием отыскать морской путь из Тихого океана в Атлантический, в обход неведомых земель Северной Америки.
      Попытку справиться с этими великими задачами могли предпринять только первоклассные мореходы на первоклассных кораблях. А наши моряки уже не впервые ходили вокруг света, и многие острова в просторах Тихого океана, особенно в северной, самой суровой его части, неспроста носили русские имена.
      Начальником "Северной дивизии" (шлюпы "Благонамеренный" и "Открытие") был опытный моряк и заслуженный боевой командир Михаил Николаевич Васильев, сражавшийся в годы войны против Наполеона у островов Цериго, Корфу, Занте и на севере, на реке Аа, участвовавший во взятии Митавы. Его знали во флоте, как находчивого, решительного и отважного командира.
      Помощником Васильева и командиром шлюпа "Благонамеренный" был Глеб Семенович Шишмарев. Он тоже участвовал в войне против Наполеона, плавал на бриге "Гонец" и уже совершил одно кругосветное плавание на корабле "Рюрик" под начальством О. Е. Коцебу.
      Команды шлюпов были укомплектованы из опытных моряков.
      Толпы людей встречали русские корабли.
      Бразильский город увидел самих победителей Наполеона, - воинов, не знавших страха в борьбе. Хотел их увидеть и король.
      Пышные палаты загородного дворца поражали роскошью и богатством. Сколько здесь было выставлено золота и серебра, дорогих ковров и картин, бюстов и ваз, старинного оружия и музыкальных инструментов... Будто владелец большого комиссионного магазина, надменный и важный, король неторопливо расхаживал среди этих богатств. Больше десятка слуг напряженно следили за каждым его движением, стараясь угадать и предупредить любое желание своего повелителя.
      Король рассказывал о дворце, о своей столице.
      - Осмотрите мой город, и вы увидите богатство, культуру, высокую просвещенность на каждом шагу! - самоуверенно говорил король. - Это город-цветник, и его неспроста называют "земным раем". Мы, португальцы, принесли в Бразилию культуру. Однако, чтобы оценить, нужно увидеть... Я дам вам проводника, и город откроется перед вами во всем его очаровании.
      Король небрежно кивнул одному из слуг:
      - Эй, ты!.. Покажешь северным гостям весь город.
      Прямо из дворца моряки направились осматривать этот "земной рай". И первое, что привлекло их внимание, это расположенные неподалеку от набережной длинные, без окон, каменные сараи, занимавшие огромный квартал. Время от времени оттуда доносились крики. Моряки повернули к сараям. Их остановил часовой. Но проводник лишь показал значок, спрятанный за лацканом пиджака, и часовой шарахнулся в сторону.
      Как видно, король в увлечении позабыл, что в городе имеются и "темные пятна", а простак-проводник понял его приказ дословно: "показать весь город"...
      Темные каменные сараи были пунктом сбора невольников. Захваченные в Африке негры проходили здесь карантин и здесь же поступали в продажу.
      Лейтенант со шлюпа "Благонамеренный" Алексей Лазарев позже сделал запись об этих кварталах в "земном раю":
      "...Когда в сараи, наполненные привезенными неграми, является покупщик, то несчастным сим, посредством свистка или удара об что-либо палкой, приказывают встать, и они осматриваются, подобно скоту, назначенному в продажу. Нередко для узнания, здоров ли негр, бьют его палкой или плетью, замечая, будет ли он от сего морщиться, смотрят у него зубы и т. п. Когда мы входили в сараи смотреть негров, то их заставляли плясать под их же песни... В несчастном своем положении полумертвый от истощения негр должен еще веселиться! Ежели же который из них наморщится, то бьют его кнутом немилосердно по голому телу... При выгрузке сих невольников из кораблей в сараи, выходя на свежий воздух, получают удары, а некоторые и умирают".
      Такими оказались обычаи в португальском "земном раю"... Чопорный, со скучающим лицом проводник заметно оживился. Он тыкал тросточкой в лица неграм и прыскал от смеха, видимо находя это очень забавным... Развеселясь, он сказал:
      - Ну, эти уже немного обучены, а вот на кораблях! Не желаете ли взглянуть на "свеженьких", которые только что прибыли из Африки? Вот где потеха!
      Три английских корабля стояли неподалеку у причалов. Администрация порта оказалась очень любезной, - в помощь королевскому она дала и своего проводника.
      Первый корабль - большая и неуклюжая деревянная посудина - был неимоверно грязен и кишел клопами. Единственное, что выглядело на нем франтовато, - это золоченая надпись на передней части борта, обозначавшая название корабля - "Британия". В трюмах судна еще находился "живой товар".
      - Сколько же вы доставили негров на этот раз? - спросили у капитана.
      Он тяжело и горестно вздохнул, поджав сухие старческие губы:
      - Большая неудача, сэр... Товар оказался почти непригодным. Они не переносят морской болезни. Мы везли 850 негров, но 217 из них пришлось выбросить за борт*.
      ______________ * Цифры, которые здесь названы, взяты не произвольно. Во время пребывания шлюпов "Благонамеренный" и "Открытие" в Рио-де-Жанейро, в ноябре 1819 года, на трех английских невольничьих кораблях за сорок суток пути из Африки в Бразилию умерло 412 невольников. С 1680 по 1786 год Англия ежедневно вывозила в свои колонии и для продажи на иностранных рынках по 20 000 захваченных в Африке негров. Эту гнусную торговлю людьми Англия продолжала до 1834 года, а Франция - до 1848 года. Многие тысячи невольников гибли в дороге от голода и болезней. В Бразилии рабство существовало до 1888 года. (Прим автора).
      - Почему же... выбросить за борт?
      - Умерли.
      - От морской болезни?..
      Капитан снова скорбно вздохнул:
      - Я не рассчитал запаса пресной воды и провизии. Но какой убыток, сэр! Меня постигло большое горе...
      - Все же у вас будет большая выручка, - заметил переводчик.
      - А цены? - тоскливо спросил капитан. - Цены ведь сильно упали! Я мог бы получить такую прибыль! Подумайте - 217! Малая ли это потеря?
      В темных глубоких трюмах корабля вдоль борта были построены ярусы нар, огражденных прочными решетками. Узкие, тесные клетки надежно отделялись одна от другой. Невольника заставляли пробираться в клетку через небольшое отверстие, и он находился под замком в течение всей дороги через океан...
      Очевидно, для того чтобы потешить гостей, в трюме, едва моряки спустились сюда по скобам трапа, тотчас же появился надсмотрщик. Проходя вдоль нар, он бросал пленникам по початку кукурузы. Это был их суточный паек. Но не смешно - страшно было видеть измученных узников, умирающих от голода в узких деревянных клетках-гробах...
      Другой корабль назывался "Пречистая дева". Капитан его - маленький рыжий человек - оказался очень болтливым. Он сразу же сообщил о себе, что является человеком набожным, религиозным и редко когда расстается с молитвенником, который тут же показал. Не ожидая вопросов, он пустился в разглагольствования, размахивая молитвенником и дымя трубкой:
      - Вот, извольте видеть: рядом два корабля. На одном погибло 217 негров, на другом - 150. О чем это говорит? О том, что капитаны этих кораблей плохо, очень плохо смотрят за бедными чернокожими. Для них это прежде всего товар. Но если и так, разве товар обязательно должен гибнуть в пути? Для меня негры - не просто товар. Они, правда, язычники, но все же живые существа. У меня погибло только 45 негров!
      И он самодовольно улыбнулся.
      - В Англии в наше время так много говорят о позоре работорговли, заметил кто-то из русских моряков.
      Рыжий капитан насторожился.
      - Но мы приобщаем дикарей к европейской культуре! Здесь они научатся молитве и повиновению. Конечно, нужна определенная суровость. Но ведь и любящий отец иногда берет розгу! С ними иначе нельзя. Разве вы не слышали, что было на Гаити? Тысячи рабов восстали и перебили белых. Они объявили республику! Вот они каковы. А здесь, в Бразилии? Они ушли в леса и тоже объявили свою республику, и сколько португальцев погибло в борьбе с ними! Вот для того, чтобы они даже не помыслили бунтовать, я - увы! - должен проявлять известную строгость. Так лучше для них самих.
      Пока рыжий капитан ораторствовал в тени, под тентом, матросы вывели на палубу группу невольников. Были здесь и женщины, и дети; испуганные, изнуренные, жадно и боязливо оглядывались они по сторонам...
      - Э, да я вижу, они скучны? - недовольно заметил капитан матросу.
      И тотчас над черной, притихшей толпой со свистом взвился плетеный хлыст. Стройный кудрявый мальчик с криком схватился за щеку...
      Рыжий англичанин криво усмехнулся:
      - Вот она, служба... Если он ослепнет, кому он нужен? - Капитан злобно взглянул на матроса и добавил уже совсем смиренно: - Тогда пусть посвятит себя богу. Я отдам его в монастырь.
      - За что же он так ударил ребенка? - возмущенно спросил кто-то из моряков.
      Королевский переводчик удивленно пожал плечами:
      - Какого ребенка?.. Ведь это негр...
      - Мне жаль этих язычников, - снова загнусавил капитан. - Но что поделаешь? И любящий отец берет розгу....
      Не праздничным обликом главных улиц, не роскошью помещичьих дворцов поразил русских моряков далекий южный город. Это был огромный притон рабовладельцев.
      Двенадцать невольников приходилось здесь на одного португальца. Из этого не следует, конечно, что все португальцы имели рабов. Многие из них сами были помещичьими батраками. А на помещиков трудились сотни и тысячи негров. Даже сладкоречивые святоши из монастырей покупали, продавали и за малейшую провинность нещадно истязали ни в чем неповинных мучеников бразильского "земного рая"...
      ...Перед отплытием шлюпов в дальнейший поход их посетили царский посол в Бразилии и вице-консул.
      Офицеры угощали сановных гостей, а те произносили торжественные речи.
      - Что может быть прекраснее этого города, где все утопает в цветах?! восторженно восклицал посол.
      - Да, этот город в моем характере, - дружно вторил вице-консул. - Я обожаю цветы.
      Может быть, посол и вице-консул не знали о каменных сараях на берегу и о страшных кораблях у причалов? Нет, знали. Но город, действительно, им нравился.
      Двум немецким дворянчикам на царской службе город невольников был по душе.
      Но в памяти русских матросов утопающий в садах Рио-де-Жанейро остался городом проклятия и слез, городом рабов и работорговцев, городом диктатора-короля, восседающего на золоченом троне в своем оцепленном стражей дворце, похожем на комиссионный магазин, и умиленно болтающего о "культуре".
      Покинув Бразилию и миновав Южную Африку, шлюпы "Открытие" и "Благонамеренный" зашли на ремонт в Порт-Джексон (Сидней). Дальнейший путь отсюда лежал на север, в ледяные просторы Берингова моря, на поиски пролива среди неведомых окраин материка. Кораблям предстояло пройти Тихий океан, где еще было много обширных районов, в которых до того времени не плавал ни один европейский мореход.
      Противные ветры, сменявшиеся полными штилями, неодолимой преградой вставали на пути кораблей. В тропиках, меж островами Новые Гибриды и Фиджи, за долгие десять суток шлюпы нисколько не подвинулись вперед.
      А когда, наконец, подул желанный южный ветер и расправились стройные ярусы парусов, Шишмарев решил вести свой корабль не обычной, уже изученной дорогой, а пересечь большой, не исследованный еще район океана.
      Ранним утром 17 апреля 1820 года дозорный матрос Феоктист Потапов радостно закричал:
      - Берег! Прямо по курсу - берег!..
      Вся команда шлюпа знала, что в этих широтах океана на карте не было обозначено никаких островов.
      Шишмарев находился на мостике; рядом, в штурманской рубке, лежали на столике атласы и карты Арросмита, - знаменитого английского картографа тех лет. Они отличались точностью и отчетливостью очертаний, на них были обозначены не только острова, но даже скалы и рифы. А замеченных островов на карте не было. В 176 милях на северо-запад лежали острова, открытые еще в 1781 году... Этот же квадрат карты был пуст.
      - Значит, открытие? - словно еще не веря себе, проговорил Шишмарев. И несколько голосов ответили ему дружно:
      - Открытие, Глеб Семенович!.. Еще одно!..
      Смущенный и радостный, позади офицеров стоял навытяжку матрос Потапов. Шишмарев протянул ему руку:
      - Поздравляю с открытием, Потапов! Премия вас ждет.
      ...Впереди все более отчетливо обрисовывалась группа низменных коралловых островов, густо покрытых тропическим лесом. Вскоре оказалось возможным сосчитать острова: их было одиннадцать, и все они соединялись длинным коралловым рифом. Кокосовые пальмы и хлебные деревья бросали на золотой песок манящую тень.
      Внезапно из-за невысокого мыса стремительно вышли четыре лодки. Под треугольными, скроенными из рогож парусами, узкие и длинные, они, казалось, летели, едва касаясь волн.
      Метрах в двадцати от шлюпа лодки остановились. Молча, с удивлением и интересом первобытные моряки смотрели на корабль. Рослые, отлично сложенные, мускулистые, с темно-коричневой, лоснящейся от кокосового масла кожей, все они выглядели красивыми здоровяками, а яркие цветы, которыми были украшены их прически, и браслеты из раковин на руках повыше локтей придавали им праздничный вид. Одежда островитян состояла из повязок на поясах, плетенных из кокосовых волокон, да каких-то красных лент. Не было у них и оружия, только две или три небрежно обработанные пики или, вернее, палки, назначение которых вряд ли могло быть военным.
      Безвестное племя на малых коралловых островах в оружии не нуждалось. Здесь еще не высаживались ни английские, ни испанские, ни португальские колонизаторы, не жгли селений и не захватывали в рабство этих вольных людей.
      - Пригласите их на корабль, - сказал Шишмарев. - Подайте трап.
      Лодки островитян двинулись к шлюпу, но сразу же остановились. С минуту островитяне совещались, поглядывая то на шлюп, то на берег. Им бросили веревку, однако на лодках ее не приняли. Островитяне не решались подняться на невиданный корабль к неведомым белым людям.
      Они, конечно, не имели ни малейшего представления об огнестрельном оружии, которым в южных просторах океана колонизаторы опустошали в то время десятки и сотни островов. Более того, выяснилось, что эти люди не знали и железа. Когда лейтенант Игнатьев подплыл на шлюпке к островитянам и стал одаривать их всякими мелочами, - только маленькое зеркальце вызвало у них изумление и радость. На полоски толстого обручного железа, годного для поковки ножей, они смотрели равнодушно, даже с недоумением. Их удивила только тяжесть этих полосок... Полюбовавшись зеркальцем или куском пестрой материи, островитяне без сожаления уступали эти подарки друг другу. Им не было знакомо понятие собственности и чувство вражды из-за вещей. Их радость была общей, как в дружной семье. И невольно думалось морякам о том, что, может быть, уже находится в пути тот неизвестный колонизатор, который, ступив на эту землю, скажет: "Здесь все - мое... Только мое, и ничье больше. И острова, и пальмы, и рыба в океане, и птицы на ветках, и вы, дикари, мои. Слушать и повиноваться, иначе - смерть!"
      Эти люди радовались каждому проявлению дружбы - улыбке Игнатьева, его протянутой руке, приветственным крикам моряков, тому, что матрос, сидевший на веслах, тихонько напевал какую-то песенку...
      Особенно понравилась островитянам одежда моряков. Ощупывая материю белого кителя, любуясь золочеными пуговицами и погонами, они просили Игнатьева подарить им такую одежду.
      Он закивал в ответ и показал жестами, что согласен. Туземцы уже протянули руки и удивились, что Игнатьев не снимает кителя. Они сразу же поняли: белый человек хочет получить какую-то вещь взамен. Старший из туземцев показал на берег, на стройные пальмы и пригласил следовать за ним.
      Лейтенант покачал головой и указал на корабль. Немалого труда стоило ему объяснить, что одежду получит тот, кто согласится подняться на судно.
      Но островитяне и на этот раз отказались от приглашения моряков. Они, видимо, считали, что, поднявшись на корабль, должны будут уехать с этими белыми людьми.
      Игнатьев понял это. Он прикоснулся к плечу вожака островитян, к своей и к его груди и, улыбаясь, вручил ему русскую медаль.
      Большие бронзовые эти медали были заготовлены в Петербурге для вручения старшинам и вожакам племен на впервые посещенных землях.
      Вожак радостно засмеялся и, ко всеобщему ликованию своих товарищей, прицепив медаль на тонко плетеный шнурок, повесил ее на грудь.
      Дружественной была их встреча с Игнатьевым и трогательно прощанье: склонившись через борт лодки, островитянин потерся носом о нос лейтенанта... Повидимому, это было самое нежное выражение дружбы.
      Шлюп обогнул острова. Определив их широту и долготу, Шишмарев нанес вновь открытые земли на карту. Моряки назвали их островами "Благонамеренного".
      Корабль уходил на север.
      С палубы долго еще были видны четыре лодки под малыми треугольными парусами: люди кораллового архипелага провожали своих гостей.
      Глядя с кормы корабля на медленно тонущие вдали острова, лейтенант Игнатьев в раздумье сказал товарищам:
      - У этих людей - большое счастье... Их не знают колонизаторы. Но, может быть, скоро увидят?.. Тогда такой вот "набожный", как на "Пречистой деве", с молитвенником и кнутом, закроет их в клетки и повезет на торг, чтобы приобщить к своей "культуре"...
      ...Прерывисто гудели наполненные ветром паруса, и маленький человеческий мир островов, с безвестной своей судьбой, вскоре совсем утонул в океане...
      На дальней морской дороге, среди бесчисленных островов Океании, экспедиции не раз встречались английские, испанские, французские корабли, такие же, как "Британия" и "Пречистая дева"... Некоторые из них скитались по океану в поисках неведомых земель, где сразу можно было бы взять и людей для продажи, и все их богатство...
      Были среди них и корабли "мирных" торговцев, которые продавали на островах водку и опиум. Они получали тысячи процентов барыша: до последнего обирали островитян, а затем открывали им широкий и щедрый кредит, от которого и в столетие племенам невозможно было откупиться... Не силой оружия, так обманом флаг британской, французской или испанской короны поднимался над захваченными островами...
      В погоне за наживой эти торгаши пробирались далеко не только на юг, но и на север.
      В Беринговом море, в селениях Чукотки и Русской Америки, уже появились американские торговцы. Пушное богатство этих русских земель не давало им покоя. Они привозили "огненную воду" - спирт и, спаивая чукчей, коряков, эскимосов, чуть ли не даром отбирали у них меха чернобурой лисицы, соболя, песца...
      Русские моряки, решая великую географическую задачу, отыскивали у берегов Аляски путь в Атлантический океан, а по следам их крались американские дельцы. В руках у них были русские географические карты и американский спирт. И еще у них было огнестрельное оружие, - английской работы мушкетоны, которыми, вопреки запрещению русских, янки тайно вооружали и оседлые, и кочевые племена.
      В пути через Берингов пролив на север вахтенный офицер с "Открытия" заметил однажды на горизонте неизвестный корабль. Он тотчас же доложил об этом командиру шлюпа Васильеву. Прибавив парусов, шлюп стремительно помчался навстречу неизвестному судну. Это был вооруженный американский бриг.
      И шкипер, и команда брига, видимо, перетрусили не на шутку, - в этих безлюдных широтах даже чукотская байдара была в редкость, а тут, словно из самой морской пучины, вдруг выплыл величественный и грозный боевой корабль...
      Сигнальные флаги на русском корабле приказывали:
      - Шкиперу брига немедленно прибыть на борт шлюпа!
      На палубе брига засуетились матросы, и уже через несколько минут от его борта отвалила шлюпка.
      Американский шкипер, худой и высокий, с тяжелой челюстью детина, стал козырять и кланяться, когда шлюпка еще лишь приближалась к трапу. Тяжело поднявшись на палубу, он снова замотал головой и оскалил зубы, пытаясь изобразить улыбку.
      - Я удивлен, сэр!.. Я очень и очень удивлен!.. Как?.. В таких широтах и вдруг - русский военный корабль?!. О, это выше моего понимания!..
      Васильев спросил:
      - Вам известно, что берег Аляски, у которого мы находимся, принадлежит России?..
      - О, да, сэр!.. Мне это хорошо известно! - почему-то с радостью выкрикнул американец.
      - С какой же целью вы прибыли к русским берегам?
      Шкипер напряженно вытянул шею и вытер вспотевший лоб.
      - Мы, как бы сказать, составляем карту... Это - для науки. Промеряем шестом глубины, описываем берега...
      - Хорошо, - сказал Васильев. - Покажите мне свою карту...
      - Но она осталась на бриге!.. Я бы с удовольствием, конечно...
      - В таком случае вам придется следовать за мною, - решил командир. - В заливе Коцебу вы снова явитесь на шлюп.
      Залив Коцебу, открытый у берегов Аляски за четыре года до этого экспедицией на бриге "Рюрик", уже был нанесен на все карты мира. Здесь были отмечены удобные якорные стоянки. Расставаясь со шлюпом "Благонамеренный", Васильев назначил встречу в этом заливе.
      Настроение американского шкипера окончательно упало, едва он заметил в заливе второй русский военный корабль. На этот раз американец торопился пуще прежнего, - с палубы видели, как колотил он в спины своих гребцов...
      Шкипера проводили в кают-компанию, где уже находился Шишмарев, и, проявляя прежнюю беспокойную вежливость, он передал Васильеву карту. Едва взглянув на нее, Шишмарев спросил:
      - Эта карта вашей работы?..
      - О, да! - широко усмехнулся шкипер. - Бессонный, так сказать, труд...
      - Забавно, - заметил Шишмарев негромко. - Очень забавно!..
      Каждая линия этой карты, каждый штрих командиру "Благонамеренного" были хорошо знакомы. Еще бы не знать ему этих изгибов берега, если четыре года назад в составе экспедиции Коцебу он сам измерял здесь каждый мало-мальски значительный мыс, высоты обрывов, глубины моря... Он сам эту карту составлял!
      - Этот труд, уважаемый мистер, - насмешливо сказал Шишмарев, - сделан не вашими руками. Я участвовал в экспедиции на "Рюрике", когда создавалась эта карта.
      Вид у американского шкипера был теперь такой, будто ему прищемили больное место.
      - То есть?.. Не понимаю...
      - Вы отлично понимаете, мистер... Эту карту вы приобрели в русских колониях на Аляске. Но мы не собирались делать из нее секрета.
      Васильев свернул карту и возвратил ее американцу.
      - Не изволит ли мистер шкипер выпить стаканчик кофе? Кстати, мы поговорим и о коммерции. Как идет торговля в этих местах? И чем вы торгуете? Спирт? Мушкетоны?
      - О, нет! - плаксиво выкрикнул американец. - Я не способен обирать дикарей... У меня был сахар, ну, ситец, ну и еще табак... Я прошу отпустить меня, сэр. Я, право, не знал, что русские корабли могут встретиться даже на Северном полюсе...
      Принесли кофе, и шкипер, видимо торопясь поскорее закончить этот неприятный визит, с жадностью потянул из чашки, ожегся, фыркнул и, окончательно расстроенный, решительно поднялся из-за стола.
      - Спасибо за науку, сэр... Большое спасибо. Вот только чем вас отблагодарить? Сделаю вам маленькое предупреждение. Дикари сговорились между собой и порешили убивать всех белых. У меня убили одного и ранили трех матросов. Без всякой причины это произошло. Нападают сзади или из засады. Если будете высаживаться, - не подпускайте близко дикарей...
      Васильев недоуменно пожал плечами, а Шишмарев засмеялся:
      - И все это... "без всякой причины"?..
      Маленькие глазки шкипера смотрели настороженно и плутовато.
      - О, это правда!..
      - Мы на своей земле, мистер, - заметил ему Шишмарев. - Нас не следует учить, как вести себя дома...
      Через двадцать-тридцать минут американский бриг снялся с якоря и ушел на юг, провожаемый насмешливыми шутками матросов.
      - А знаете, братцы, - смеясь рассказывал кто-то из моряков, - шкипер этот, как только в шлюпку сел, - сразу же зеркальце из кармана. Язык высунул и все в зеркальце на него поглядывает да пальцем щупает... Видно, очень уж крут он, русский кофеек!..
      ...Глядя вслед уходящему бригу, Шишмарев сказал:
      - Вот вам залетный ворон из Америки... Конечно, торгует он спиртом и оружием, сеет вражду между племенами и греет на этом руки. Нужно проверить, однако, правду ли он накаркал, будто сговорились на недоброе дело все племена...
      - Особенно не удивляюсь, - в раздумье молвил Васильев. - Эти заокеанские хищники появляются неспроста. Но я его предупредил. А встретим где-нибудь на нашем берегу - пусть на себя пеняет...
      Через несколько дней шлюпы подошли к большому чукотскому селению, разбросанному на длинной галечной косе.
      Необычная суета на берегу заставила командиров насторожиться. Люди метались меж юрт, собирались в группы и снова расходились. Можно было подумать, что они занимают вдоль линии берега оборону, как будто готовясь к отражению атаки.
      С первыми же шлюпками Шишмарев и Васильев отбыли на берег. У самого прибоя, на берегу, собралась пестрая толпа чукчей. Пожилой чукча, с тремя русскими медалями на груди, подошел к командиру и сказал по-русски:
      - Здравствуй!..
      Конечно же, налгал американский шкипер, будто сговорились прибрежные племена. Чукчи звали гостей в свои юрты, несли угощение, а некоторые уже начинали праздничную пляску. Они не впервые встречали русских моряков здесь уже побывали экспедиции Сарычева и Биллингса, Коцебу, - и каждая такая встреча была для них праздником...
      Каждый с гордостью показывал подарки русских: кухонные котлы, ножи, топоры, лопаты... В юрте у старшины на самом почетном месте, рядом с деревянным богом, стоял сверкающий самовар.
      Старшина рассказывал взволнованно:
      - Здесь был нехороший белый человек. Он требовал у нас песца и лисицу. Говорил, что придут русские, и нам будет худо, что русские хотят убить всех чукчей... Но мы сказали, что знаем русских и что русские - наши друзья. Человек этот ругался и стрелял из ружья, а наши воины прогнали его с берега.
      - Пусть всегда так делают ваши храбрые воины! - воскликнул Шишмарев.
      В тот вечер на дальнем студеном берегу долго не гасли костры. Люди двух наций, но одной родины, рассказывали друг другу о жизни своей, о плаваниях, об охоте, и радостно было им знать и помнить, что сюда уже не придет лукавый иноземный захватчик и невольничье судно не бросит здесь якоря...
      Попытка отыскать проход из Берингова пролива вокруг северного побережья Америки в Атлантику предпринималась уже не впервые.
      В 1778-1780 годах Джемс Кук и его помощник Клерк, потерпев неудачу в поисках Южного материка (Антарктиды), пытались достичь успеха на Севере пробиться сквозь льды, вокруг Аляски, в Атлантический океан. Однако все их усилия были бесплодны. Главную свою задачу они не решили. Дорога из Берингова пролива в Атлантику была на крепком ледяном замке.
      Разочарованный Кук возвратился на Гавайи, где и был убит в стычке с одним из племен...*
      ______________ * В английской буржуазной литературе Джемса Кука до сего времени принято изображать как невинную жертву. А между тем на вновь открытых землях Кук вел себя как самый беспощадный колонизатор. В своей книге "Путешествие в Северный Тихий океан под начальством Кука, Клерка и Гора" Кук рассказывает, например, такой случай. Один островитянин украл у него секстант - угломерный инструмент. Туземцу секстант, конечно, не был нужен, просто он принял его за красивую игрушку. Кук приказал отрезать островитянину уши и посадить его в "колодку". Известно, что жители Гавайских островов сначала очень радушно встретили Кука и его спутников. Однако англичане держались нагло и вызывающе. Матрос, сопровождавший Кука, без малейшей на то причины застрелил вождя одного из племен. Тогда и произошла схватка, в которой Джемс Кук был убит. (Прим автора).
      Клерк, ставший после гибели Кука начальником экспедиции, решительно заявил, что дороги из Берингова пролива ни на, восток, ни на запад нет и все попытки открыть эти пути заранее обречены на поражение.
      В частных беседах Клерк не раз похвалялся, что на севере, за Аляской, дальше его и Кука никто не ступит вперед и шагу...
      Однако ни похвальбы, ни мрачное "пророчество" Клерка не остановили русских.
      Уже через пять лет после плавания Кука и Клерка экспедиция Сарычева и Биллингса сделала неизмеримо больше в исследовании Берингова моря и побережья Ледовитого океана, чем Кук и Клерк.
      Вторично направлялся к суровым берегам Аляски командир "Благонамеренного" - Шишмарев. Только за четыре года до этого на бриге "Рюрик" вместе с О. Е. Коцебу он плавал в Ледовитом океане, описывал северное побережье Аляски, острова Св. Павла и Св. Георгия. Открытая ими на американском берегу обширная бухта носила имя Шишмарева...
      И все же к тому времени никто из исследователей не прошел на корабле дальше Кука. Казалось, будто не только на крайнем юге, но и здесь, на севере, Джемс Кук установил границу для мореходов.
      Но вот у стен ледяной Антарктиды пошли на штурм океана русские мореходы Лазарев и Беллинсгаузен. У берегов Аляски к такому же упорному штурму была готова "Северная дивизия"...
      Сегодня, когда все побережье Арктики и все ее острова нанесены на карту, легко понять, что перед командами парусных шлюпов была поставлена невыполнимая задача.
      Тем большее признание вызывают решимость и отвага русских моряков, которых не останавливали в пути ни пурги, ни льды, ни штормы, ни морозы... Временами казалось, что океан уступает их упорству: за высокими грядами льдов открывались свободные морские просторы. Поминутно рискуя быть раздавленным во льдах, шлюп "Открытие" прорывался на чистую воду. Но здесь были отмели, тянувшиеся от берегов Аляски, и, чтобы обойти их, нужно было снова вломиться во льды.
      Заснеженный, оледенелый, сам похожий на льдину корабль упорно прокладывал путь на восток. Уже был пройден предел, указанный Куком и Клерком. Русские моряки перешагнули эту "запретную черту"! Они переступили ее не на один шаг, в возможности чего сомневался Клерк. Они продвинулись дальше на десять... на пятнадцать миль... и, наконец, на двадцать две мили!
      Никем не посещенные берега мыса Лисберна до мыса Крузенштерна впервые были положены на карту. Это была большая победа, за которую, впрочем, мог поплатиться весь экипаж... Шлюп затерло во льдах, и вокруг все выше громоздились торосы, и только огромным усилием команда выручила его из казалось бы неминуемой беды...
      Дальнейший путь был наглухо закован льдами. Сколько ни всматривался Васильев в сумрачный горизонт, - молчаливая ледяная пустыня лежала вокруг, на ледяном поле не было заметно ни трещин, ни разводий...
      Так и не нашли мореходы дороги в Атлантический океан... Это и понятно. Ведь даже самому мощному ледоколу не под силу пробиться сквозь многолетние льды в суровых тех широтах. А команда Васильева шла на деревянном шлюпе, под парусами...
      ...Шлюп возвращался в Берингово море. И впереди Васильева и его спутников ждало новое открытие, гораздо значительнее того, которое было сделано в Тихом океане.
      Был июль 1821 года. Шлюп "Открытие", не раз уже изведавший и штормы, и "мертвую хватку" льдов, направлялся к мысу Невенгам, на Аляске. Порывистый ветер поднимал крутую волну, гнал низко над морем серые плотные клочья тумана. Временами ветер разгонял туман, и над морем появлялись голубые просветы.
      Стоя на мостике рядом с вахтенным офицером, Васильев заметил в таком просвете смутно блеснувший снег. "Наверное, льды", - подумал он и приказал рулевому держать правее, чтобы осмотреть огромное ледяное поле.
      Но вот клочья тумана рассеялись, и перед глазами моряков открылся высокий гористый берег, уходящий до самого горизонта на юг...
      Васильев взглянул на карту. В этом месте не было обозначено ни какого-либо мыса Аляски, ни острова... Как же это могло случиться? Ведь Берингово море не впервые посещали русские моряки. Если это остров, неужели он мог остаться незамеченным?.. И снова Васильев листает толстую кипу карт... Нет, ни на одной из них неизвестная земля не отмечена.
      - К берегу, - приказывает командир, а вся команда судна уже готовит шлюпки.
      И вот еще одна памятная встреча... Шлюпки подходят к берегу. От малого селения, едва заметного меж холмами, навстречу морякам бегут коренастые смуглые люди. На расстоянии нескольких шагов они будто по команде останавливаются, озадаченные и изумленные...
      - Кто вы? - спрашивает старший из них, плечистый, уже седеющий человек. - Откуда пришли?
      Он говорит по-эскимосски. Рядом с Васильевым стоит толмач - переводчик, взятый на корабль в одном из русских селений на Аляске. По обычаю он отвечает старшему с поклоном:
      - Мы пришли из России. Ты слышал об этой стране?
      - Нет, я знаю берег Кускохенцы, - говорит старший. - Оттуда приходили люди и продавали нам удивительную вещь. Она тверже клыков моржа, а в огне становится красной, и тогда из нее можно делать и крючья, и ножи...
      Земля, на берег которой сошли моряки, оказалась большим островом протяжением в сорок миль и шириной в двадцать. Жители называли его Нунивак.
      Остров с его низкорослыми лесами на южных склонах гор, с обширными пастбищами для оленей, с вечным грохотом Берингового моря был для островитян малого племени охотников и рыбаков самым радостным уголком земли. Они не думали, что где-нибудь есть богаче и красивее природа. Здесь жили их деды и прадеды. Здесь, в обтянутых оленьей кожей юртах, зимними вечерами, у костров, слагались любимые ими сказки, легенды и песни о смелых, удачливых китобоях, об охотниках на лисиц и песцов, об огромных оленьих стадах. Что может быть лучше песен и сказок родного края, светлых его просторов и этого знакомого с младенчества отцовского крова на берегу?..
      Островитяне звали гостей в свои юрты, угощали тундровыми ягодами и рыбой, дарили разные вещи... Эти люди радовались, когда дарили. И если было заметно, что гость, принявший подарок, доволен, - радость дарившего была еще большей...
      Васильев сам повесил на грудь старшине бронзовую русскую медаль. Толмач объяснил, что отныне каждый русский узнает старшину по медали, что никто не смеет притеснять жителей острова, потому что их будет защищать Россия.
      На ближнем холме матросы подняли высокую мачту. Под грохот салюта и троекратное "ура" русский флаг взлетел над островом...
      А когда моряки уходили к своим кораблям, люди с острова Нунивак ловко и быстро развернули легкие байдарки и помчались вслед за шлюпками.
      Они безбоязненно поднялись на палубу корабля. Переняв новый для них обычай, каждый старался пожать руки матросам и офицерам. Вместо приветствия они говорили:
      - Мы - Россия!
      Судно уже подняло паруса, направляясь на юг, а с легких байдар, стремительно взлетавших на зыби, все доносились слова привета:
      - Мы - Россия!
      ...Но хищники все же пришли на Нунивак... В 1867 голу царь продал Аляску, и все острова Алеутской гряды, и остров Кадьяк, и многие другие американским банкирам. Он получил за них одиннадцать миллионов рублей. Одни лишь золотые россыпи Юкона вскоре дали американским промышленникам миллиарды долларов. А пушное богатство Аляски, - драгоценный мех котика, бобра, чернобурой лисицы, соболя, песца... А рыбный и китобойный промысел, лесные богатства, залежи железных, свинцовых и серебряных руд!.. Все это принесло американским маклерам многие миллиарды долларов прибыли.
      В число проданных русских владений вошел и остров Нунивак.
      Долго, в течение почти столетия, об острове Нунивак и его малом народе не было никаких известий. Что сталось с племенем охотников и рыбаков, так радостно встречавших русских мореходов?
      Судьба их такая же, как и многих жителей соседних, Алеутских островов...
      В период Великой Отечественной войны советские грузовые корабли не раз посещали американский порт на Алеутских островах - Датч-Харбор. Когда-то здесь было русское селение Согласие.
      На берегу моря до сих пор стоят на почерневших от времени деревянных лафетах две старинные русские пушки. Под горой темнеет селение алеутов построенные по-русски деревянные дома... Но вечерами ни в одном из этих домиков не зажигается свет. Можно обойти все узенькие переулки, и никто не встретится в умолкшем селении. Словно умерло в нем все живое. Остались только жилища.
      В 1942 году американские власти выселили отсюда алеутов в далекие тропики... Климат тропиков смертелен для этих исконных северян. Однако банкирам Америки это и нужно. Они истребили до последнего человека десятки индейских племен, а теперь решили "очистить" острова Берингова моря.
      Огромный район Алеутской гряды американские империалисты превратили в военно-морскую и авиационную базу. На самых отдаленных от Аляски и на самых близких к ней островах строятся военные аэродромы, и заряды взрывчатки вдребезги разносят скалы, выравнивая площадки для посадки бомбардировщиков...
      Такая судьба постигла и Нунивак. Для жителей острова это - прощание с землей отцов, потеря родины, мужественной и суровой, но самой прекрасной на свете...
      Давно миновало то время, когда в пустынях и джунглях Африки, на тихоокеанских островах, вооруженный ножом и арканом, выслеживал человеческую добычу капиталист. Теперь он не возит невольников в деревянных клетках. Он выслеживает целые народы, чтобы на их же земле, путем подкупов и угроз, с помощью предателей и отщепенцев надеть на трудовые руки кандалы...
      Свыше ста тридцати лет прошло с того времени, когда было совершено плавание русской "Северной дивизии" вокруг света. Но и сейчас так много поучительною в этих памятных встречах там, на землях, куда пришел и утвердился, и там, где еще не был и не посеял вражды и горя стремящийся к наживе капиталист...
      НА КРАЙНЕМ ЮГЕ
      Далеко за Южным полярным кругом, в 4400 километрах от Африки, в 3300 километрах от Австралии, в 1600 километрах от Южной Америки, неравномерно располагаясь вокруг Южного полюса, лежит огромная оледенелая земля.
      Ледяная стена высотой до 60 метров тянется вдоль ее берега на протяжении 600 километров, уходя в океанские глубины на 400-500 метров.
      Под напором внутреннего, материкового льда этот огромный массив все дальше сползает в море. С неутомимым ожесточением приливы и отливы все время атакуют его, могучую толщу льда постепенно пронизывают трещины, от великого ледяного барьера откалываются гигантские ледяные глыбы и плывут в океанскую даль по воле течений и ветра. Морякам не раз доводилось видеть эти плавучие ледяные горы высотою до 75 метров и длиною до 25 километров.
      На самом антарктическом материке слой нетаявшего в течение многих тысячелетий вечного льда достигает толщины в один километр!..
      Почти четырнадцать миллионов квадратных километров занимает эта земля, где нет ни лесов, ни лугов, ни рек, ни озер, где никогда не выпадают дожди, а самые высокие растения в расселинах скал - мхи едва превышают два-три сантиметра.
      Вершины могучих горных кряжей, протянувшихся на многие сотни километров, поднимаются здесь на 5000 метров и более. Во многих местах возвышаются вершины вулканов. Самый большой из них - Эребус, в 4023 метра высотой, действует и сейчас.
      Весь материк охвачен ледяным кольцом, ширина которого местами превышает 2000 километров. Глубины океана вокруг материка достигают 6000 метров.
      На суровой этой земле нет никаких наземных животных. Нет и человеческих поселений. Только тюлени, пингвины, буревестники, чайки, бакланы и крачки населяют окраины материка. Будто остановилась, замерла жизнь на подступах к грозным ледяным барьерам. А ближе к полюсу даже мхи не зеленеют на утесах, даже для них недостаточно здесь тепла.
      Такова Антарктида.
      Здесь находится полюс холода, где средняя годовая температура - 30 градусов мороза, и полюс ветров, над которым снежные вихри несутся со скоростью до 130 километров в час.
      Только малые участки почвы свободны ото льда, но и они представляют собой пустыню, покрытую щебнем и галькой.
      А в древние времена Антарктида была зеленой страной. Здесь найден каменный уголь. Найдены окаменелые стволы елей. Значит, когда-то здесь высились могучие леса.
      Не так давно в Антарктиде найдены золото, медная руда, серебро, олово, свинцовая руда, нефть...
      Ледяной материк оказался огромнейшим складом нетронутых сокровищ. Изыскатели обнаружили здесь урановую руду, которая используется для производства атомной энергии. Залежи ее на земле очень редки, а добыча стоит немалых денег. Исследователи утверждают, что запасы урановой руды в Антарктиде огромны.
      Эти сказочные богатства словно приковывают американских империалистов к далекой Антарктиде. В 1946 году бывший государственный секретарь США Ачесон заявил корреспондентам, что он считает антарктический материк собственностью США.
      Когда советская китобойная флотилия "Слава" впервые прибыла в антарктические воды, американские капиталистические газеты наперебой завопили: кто, мол, дал русским право хозяйничать в Антарктиде, где уже давно промышляют американцы?
      Любой советский моряк с китобойца может ответить на эти вопросы.
      Право русских - право первооткрывателей.
      Взгляните на карту. Вот острова у Антарктиды: Бородино, Малый Ярославец, Смоленск, Трех братьев, Мордвинова, Михайлова, Шишкова, Рожнова, Полоцк, Березине, Завадовского, Высокий, Лескова... Сколько русских имен!
      У самого материка Антарктиды, где и поныне не рискуют появляться американские корабли, обозначен остров Петра I. А море, что омывает Антарктиду со стороны Южной Америки, носит имя Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, - знаменитого русского моряка!
      И, наконец, сам оледенелый материк Антарктида. К нему вплотную примыкает огромная Земля Александра I. До сих пор еще в точности не доказано: остров ли это или продолжение материка.
      Как появились на карте мира эти русские имена? Их принесли сюда открыватели Антарктиды, отважные русские моряки.
      Трудно сказать, когда именно родилась легенда о том, что далеко на юге, в океанских просторах, лежит таинственная Южная Земля...
      Еще в глубокой древности географы были уверены в существовании этой земли. В первой половине II столетия нашей эры греческий геометр, астроном, физик и географ Клавдий Птолемей обозначил Южную Землю на своей карте мира, изобразив ее в виде полосы суши, которая соединяет Азию и Африку и уходит на юг.
      В начале средневековья карта Птолемея была забыта, но позднее она снова появилась и получила признание многих географов.
      Во второй половине XVI века известный фламандский картограф, прозванный "отцом исторической картографии", Авраам Ортелий, словно признав утверждение древних географов, обозначил Южную Землю на своей карте. В то же время знаменитый голландский картограф Герард Меркатор не только дал предположительные очертания неведомого материка, но и заявил, что такой материк безусловно существует, так как он, мол, должен уравновешивать массивы суши Северного полушария. Эти доводы, правда, не получили всеобщего признания, - факты доказывали, что земная поверхность выглядит вовсе не симметрично, - но все же они были толчком к возрождению древней теории о неизвестной Южной Земле.
      Когда Магеллан прошел проливом, носящим теперь его имя, у многих географов возник вопрос: не открыл ли он, сам того не подозревая, Южную Землю? Никто не знал, как далеко простирается суша, оставленная Магелланом на юге. Но уже в 1525 году корабль испанской экспедиции, посланной по пути Магеллана, был отогнан бурей от Магелланова пролива на юг, и капитан корабля Осес увидел "конец земли", то есть мыс Горн.
      В 1578 году корабль английского капитана Фрэнсиса Дрейка тоже был отогнан бурей за мыс Горн, где Дрейк остановился среди группы неизвестных малых островов.
      Хвастливый англичанин сразу же объявил себя первооткрывателем Южного континента, хотя на карте, представленной им, было обозначено лишь несколько крошечных прибрежных островов. Тем не менее в честь мнимого первооткрывателя в Голландии была выбита медаль, а в Британском музее и до сих пор хранится рукописная карта Дрейка, на которой изображены эти островки, с крупной витиеватой надписью: "Хорошо известная Южная Земля".
      В течение двадцати лет о Южной Земле не поступало никаких новых сведений. Но вот в 1606 году голландский моряк Янсзон увидел берега северной Австралии и объявил, что это и есть Южная земля. Вслед за этим португалец на испанской службе Педро Фернандес де Кирос дошел до острова Новые Гебриды, принял их за Южную Землю и немедля отбыл в Испанию просить короля организовать экспедицию для исследования новых богатейших испанских владений... В 1614 году такая экспедиция была организована. В пути Кирос покинул своих спутников, на одном из кораблей отправился обратно в Испанию, чтобы добиться патента на управление Южной Землей, и где-то в неведомых просторах океана погиб.
      Интерес к Антарктиде на время ослабел. Многие считали, что слухи о богатом зеленом материке были одной из морских легенд.
      Только энтузиасты ученые попрежнему создавали проекты экспедиций на крайний юг, на поиски таинственного материка. Однако все эти смелые проекты умирали в архивах, потому что среди богачей и властителей Европы не находилось человека, который рискнул бы частью своих капиталов ради науки.
      Но когда в 1772 году французский морской офицер Керглен открыл на юге Индийского океана большой остров, названный его именем, правители Англии насторожились: а вдруг легенда о неизвестных богатых землях на крайнем юге окажется правдой? Англия решила захватить эти земли, как уже успела она присвоить бесчисленные острова в Тихом, Атлантическом, Индийском океанах. И в следующем, 1773 году корабли Джемса Кука пересекли Южный полярный круг... Перед Куком стояла четкая задача: водрузить флаг Британии над Южно-полярным материком. Три года скитался знаменитый английский мореход в поисках Антарктиды. Он открыл много еще неизвестных островов в Тихом и Атлантическом океанах, но, в конце концов, пришел к выводу, что Южно-полярного материка не существует.
      "Я льщу себя надеждой, - писал в донесении Кук, - что задачи моего путешествия во всех отношениях выполнены полностью; Южное полушарие достаточно обследовано; положен конец дальнейшим поискам Южного материка, который на протяжении двух столетий неизменно привлекал внимание некоторых морских держав и был излюбленным предметом рассуждений для географов всех времен".
      В то время никто не осмелился бы опровергнуть выводы прославленного моряка. Дальше Кука никто еще не побывал на юге. К тому же он заявил, что дальше побывать и невозможно. И хотя это заявление звучало и вызывающе, многие мореходы молча с ним согласились, а ученые стерли с карт неведомый материк...
      И все же с капитаном Куком согласились далеко не все. Жарко обсуждали русские моряки результаты его исследований. Они видели, что английский мореплаватель обследовал лишь незначительный район океана южнее полярного круга. И неужели дальше его никто не сможет пройти?
      Пристальный интерес русских моряков к Южному Заполярью объяснялся глубокими причинами. В первой половине XIX столетия русские организовали целый ряд кругосветных путешествий и, избороздив необозримые просторы океанов, открыли множество островов.
      Вклад русских исследователей в мировую географическую науку был огромен. Не только в научных обществах, но и в широких слоях населения России подолгу обсуждались географические открытия русских, шли жаркие споры о существовании Южного материка. В этом интересе к отдаленному району планеты выражался пытливый характер русского человека.
      Слух об организации русской экспедиции на поиски таинственной Южной Земли с удивительной быстротой облетел Петербург, Москву и многие города России. Тысячи людей в письмах и прошениях предложили Морскому министерству свои услуги. Они были готовы идти на край света, чтобы разгадать великую загадку юга и приумножить славу родины.
      Откликнулась на эту идею и купеческая знать. Открытие новых земель сулило для нее новые торговые связи, новые барыши.
      На этот раз Морское министерство действовало довольно быстро. Уже в начале 1819 года оно приняло решение о посылке в Южно-полярные воды двух кораблей, командирам которых надлежало пройти по возможности дальше на юг, в широты, которых не достиг Джемс Кук, и разгадать вековую загадку о Южно-полярном материке.
      План этого смелого похода был разработан так, что корабли обязательно должны были обогнуть всю ледяную громадину Антарктиды. Командиры кораблей в зависимости от обстоятельств могли действовать целиком по собственному усмотрению, не придерживаясь слепо инструкции. Им только напоминалось, что в случае первых неудач следует предпринимать все новые и новые попытки к открытию предполагаемого материка.
      Эти наставления, записанные в инструкции, были, пожалуй, излишни. Два испытанных русских капитана - Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен и Михаил Петрович Лазарев - отлично знали, какая почетная и ответственная задача поручена им.
      В начале июля 1819 года шлюпы "Восток" и "Мирный", вооруженные мелкокалиберными пушками, снабженные всем необходимым для дальнего сурового пути, снялись с якорей на Кронштадтском рейде и, окутанные дымом пушечного салюта, медленно скрылись за сизым балтийским горизонтом...
      Оба капитана хорошо знали Балтику и путь к британским островам.
      Начальник экспедиции, воспитанник Морского корпуса Фаддей Беллинсгаузен принимал участие в кругосветном плавании знаменитых русских мореходов Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского в 1803-1806 годах. Перед своим назначением в Южно-полярный поход капитан-лейтенант Беллинсгаузен командовал одним из кораблей Черноморской эскадры.
      Лейтенант Михаил Лазарев был моложе Беллинсгаузена. Он окончил Морской корпус на шесть лет позже своего соратника, но сразу же по окончании курса, с 1803 года, непрерывно находился в дальних плаваниях на разных кораблях в течение нескольких лет. За это время Лазарев не раз обошел побережье Европы, Африки и ряда азиатских стран, вплоть до Индии, а в 1813 году, командуя кораблем "Суворов", он совершил самостоятельный рейс в Америку.
      Еще в годы русско-шведской войны за Лазаревым укрепилась репутация отважного и опытного моряка, и теперь, когда, возвратясь из Америки, он окончательно поселился в Кронштадте, в Морском министерстве о нем вспомнили не случайно.
      И Лазарев, и Беллинсгаузен знали, как важно отобрать для экспедиции закаленных в северных морских походах, дружных, выносливых, бесстрашных моряков. Тщательно проверяли они каждого матроса, его опыт, отвагу, здоровье, умение жить и трудиться в коллективе.
      Участник этой славной экспедиции, профессор Иван Симонов позже неспроста отметил:
      "...Успехи сих экспедиций тем более должны быть для вас приятны, соотечественники, что все офицеры и чиновники, их составляющие, были русские. Некоторые носили немецкие имена, но, будучи дети российских подданных, родившись и воспитавшись в России, не могут назваться иностранцами..."
      Капитаны были довольны экипажами кораблей. Уже первые штормы в Балтийском и Северном морях показали, как выдержаны и искусны в опасных работах на реях мачт бывалые русские моряки.
      Единственное, что с первых дней похода смущало обоих капитанов, это ненадежность и невысокие мореходные качества кораблей.
      На эти качества еще в Кронштадте и Лазарев и Беллинсгаузен обращали внимание чиновников из Морского министерства. Шлюп "Мирный" по скорости хода значительно уступал "Востоку", был мало поворотлив и недостаточно прочен. Корабли должны были следовать все время вместе, и это заставляло один из них идти под всеми парусами, а другой постоянно останавливаться и ждать. Если учесть условия плавания на крайнем юге, за тысячи километров от земли, в неизведанных просторах океана, меж льдов, то экспедиция на этих малых деревянных кораблях выглядела как предприятие весьма рискованное.
      И все же особенно настаивать на замене кораблей капитаны не могли: это привело бы к отсрочке похода, а может быть и к отмене его.
      После первых штормовых экзаменов на Балтике и краткой стоянки в Копенгагене, а затем в Портсмуте перед моряками открылась Атлантика.
      Размеренно и слаженно шла жизнь на кораблях. Высококультурные офицеры Лазарев и Беллинсгаузен категорически исключили на своих судах старую морскую "традицию" всех флотов - телесные наказания для матросов. Обширная библиотека и многочисленные игры были в распоряжении не только офицерского, но и рядового состава шлюпов.
      Вечерами свободные от вахт матросы собирались у фок-мачты, на выступе трюма, и дружная русская песня летела над океаном, и задумчивый перебор гармоники словно был голосом родины, ее приветом...
      В начале ноября "Восток" и "Мирный" прибыли в Бразилию, в порт Рио-де-Жанейро. Веселым и радостным сначала показался морякам этот город, весь в цветущих бульварах и садах. В ноябре в Петербурге сеется мелкий дождь, а здесь роскошно цветут колларио и розы, обласканные теплым ветром южной весны.
      Но город только внешне выглядел радостным и веселым. Его богатые магазины, дворцы помещиков и торговцев, фонтаны, памятники и сады были вывеской, за которой скрывались ужас работорговли, слезы и кровь невольников, обреченных на мученичество и смерть в малярийных болотах Бразилии.
      С гневом и ненавистью смотрели русские моряки на ожиревших торговцев "живым товаром", на дикий бесчеловечный аукцион, где из материнских рук вырывали несчастных детей, чтобы продать их в вечное рабство, где хлыст то и дело свистел над головами невинных пленников...
      Около трех недель простояли шлюпы в порту Рио-де-Жанейро, но в последние дни никто из моряков не выезжал в город.
      В Рио-де-Жанейро находился отправной пункт, с которого экспедиции предстояло совершить прыжок в неизведанные просторы высоких южных широт. В декабре корабли снова вышли в океан и взяли курс на юг.
      С каждым днем все плотней становились туманы над океаном. Свирепые шквалы рвали паруса. Иногда шел снег, и тонкий лед сковывал снасти.
      Пустынные острова Южная Георгия уже были известны - их не раз посещали китобои, - поэтому экспедиция задержалась здесь ненадолго. Впереди лежали неисследованные пространства Южного Заполярья, которые неудержимо влекли моряков.
      Уже в первые дни дальнейшего плавания на юг экипаж шлюпа "Мирный" ждало открытие: вахтенный офицер Анненков заметил неизвестный, не указанный ни на одной географической карте остров. Этот остров был назван его именем.
      Офицеры на "Мирном" шутили:
      - Итак, начинаем по алфавиту - с буквы "А"... Если так переберем всю азбуку - сколько новых островов появится на карте!..
      Но было похоже, что шутка становится правдой. Через несколько дней лейтенант "Востока" Лесков обнаружил еще один остров. Ему дали имя Лескова...
      Прошло лишь несколько часов, и лейтенант Торсон заметил третий по счету остров. Невдалеке от него клубился едкий вулканический дым еще одного неизвестного острова, получившего имя Завадовского.
      Следуя к Южным Сандвичевым островам, которые ранее посетил Кук, экспедиция открыла острова Восточный, Западный и Средний; это были хмурые скалы, лишь местами покрытые зеленью мхов, населенные тысячами пингвинов...
      На Земле Сандвича ни до Кука, ни после него никто из мореходов не был. Заброшенная на крайний юг Атлантического океана, эта земля изображалась на картах лишь приблизительно. Первыми после Кука здесь высадились русские моряки. И сразу обнаружились ошибки знаменитого морехода. Мыс Сандерса и мыс Монтегю оказались островами. Там, где Кук увидел сплошную землю, была рассеяна группа мелких островов. Три из них открыли Лазарев и Беллинсгаузен. Из уважения к памяти Кука они не изменили названия этого архипелага, но с того времени на всех картах мира Земля Сандвича стала называться Южными Сандвичевыми островами.
      Все эти дни полярные штормы и шквалы нещадно трепали малые деревянные шлюпы. Почти ежечасно на жестоком ветру матросам приходилось взбираться на высокие мачты и реи, скалывать лед. Неспроста вспоминали теперь офицеры, как строги были Лазарев и Беллинсгаузен при отборе команд в Кронштадте. Непоколебимо и бесстрашно работали моряки-балтийцы в самые опасные и суровые часы ледовых вахт. И этот неутомимый и отважный труд моряков не раз отводил корабли от неизбежных гибельных крушений.
      Упрямо преодолевая штормовую волну, шлюпы продолжали следовать все дальше на юг. Вскоре тяжелые туманы встали перед кораблями сплошной завесой. Как-то утром в начале января, когда северный ветер рассеял туман, моряки увидели вокруг огромные ледяные горы, будто целый город величественных хрустальных дворцов, радужно светившихся и сверкавших на солнце... Корабли проходили у самых ледяных стен. Бессильно падали паруса, - верхушки мачт были значительно ниже исполинских ледниковых глыб и нагромождений.
      Груды камня, земли, иногда целые утесы громоздились на выступах ледяных гор, и это было доказательством, что где-то здесь, может быть очень близко, лежит он, никем еще не достигнутый, покрытый извечной тайной материк...
      Когда безмолвный плавучий город из льда остался позади, капитаны приказали прибавить парусов. Шлюпы увереннее понеслись на юг, давно уже миновав те широты, до которых доходил Кук. Но ледяные горы будто волокли за собой густой, непроглядный косяк тумана. И вскоре оба корабля окутала тяжелая серая мгла.
      В часы наиболее ответственных вахт Лазарев, как правило, сам поднимался на мостик. И теперь он стоял у невысоких перил, рядом с вахтенным офицером, вглядываясь в месиво тумана, прислушиваясь к голосу дозорного матроса. На "Мирном" и на "Востоке", по примеру китобоев, на фок-мачтах были установлены наблюдательные посты. Однотонный голос дозорного вдруг испуганно сорвался:
      - Гора!.. Прямо перед нами...
      Сквозь медленно сползавшие клочья тумана Лазарев увидел невдалеке силуэт зубчатой ледяной горы. "Мирный" мчался на эту громадину и, казалось, не было никакой возможности удержать корабль от гибели.
      Руки капитана впились в кругляк поручней...
      - Долой паруса!
      Десятки голосов дружно подхватили слова его команды: "Долой паруса!"
      - Есть долой паруса!..
      Лазарев и сам теперь удивился, с какой быстротой, ловкостью и отвагой взбежали матросы по скользким, обмерзшим трапам высоко на реи мачт и отдали паруса... Чуть слышно повторив побелевшими губами слова команды, рулевой успел взять "лево на борт"... Тяжело нависший выступ огромной плавучей горы медленно прошел над бортом корабля, и леденящий холод, словно дыхание самой смерти, обдал моряков...
      - Это счастье... Какое счастье! - взволнованно воскликнул вахтенный офицер. - Мы были на краю гибели, Михаил Петрович...
      Лазарев провожал взглядом смутно мерцавшую гранями ледяную гору:
      - Да, это счастье, - сказал он. - Только отважным оно верно...
      Но шлюп "Мирный" подстерегала новая опасность.
      Это случилось в начале января, вскоре после того, как экипажи обоих кораблей дружно, за общим столом отметили наступление нового года.
      Над океаном расстилался плотный туман. Обходя ледяные поля, шлюпы продолжали двигаться к югу. Вдруг раздался неожиданный возглас наблюдателя, потом чей-то сорвавшийся крик, и вахтенный начальник увидел впереди вставшую выше мачт ледяную стену...
      Он не растерялся. Матросы по его команде метнулись к парусам. Рулевой успел обернуть штурвал. Но было поздно... Малоповоротливый шлюп продолжал нестись навстречу льдине. Тяжелый удар сотряс корабль от киля до клотиков мачт, с треском рухнула рея, бессильно повисли сорванные снасти... Каким бессильным и малым показался в эти минуты матросам их "Мирный" в сравнении с громадиной ледяной горы!..
      Несколько матросов одновременно бросились на нос шлюпа. "Мирный" не получил пробоины. Он ударился в лед форштевнем, - прочной дубовой балкой, которая и приняла на себя всю силу толчка.
      Лазарев уже был на палубе. Матросы не расслышали в его голосе тревоги. Попрежнему сдержанно, спокойно и четко звучали слова команды. Шлюп медленно отвалил от льдины, развернулся и снова взял курс на юг...
      Опустив голову, вахтенный офицер стоял на мостике в ожидании капитанского выговора и упреков. Капитан всесилен на корабле. Он может разжаловать в рядовые матросы или совсем отстранить от службы и потребовать суда. Неожиданно, в течение считанных минут мог оборваться весь долгий и трудный служебный путь морского офицера. Авария корабля - самое тяжелое обвинение...
      Лазарев неторопливо поднялся на мостик. На палубе будто замерли матросы. Все они знали, как строг и требователен капитан к исполнению каждым моряком всех, даже малейших обязанностей по службе. Но Лазарев оставался спокойным: ни одного резкого движения или жеста. Он смотрел на сломанные реи, на обвисшие паруса...
      - Вахтенный, - сказал он, - нам грозила серьезная опасность. Теперь она миновала, и не следует унывать. Вы сделали все, что могли сделать в течение этого краткого времени, и проявили похвальное хладнокровие. Продолжайте нести вахту.
      Вахтенный крепко пожал его руку, и капитан заметил, как радостно просветлели обветренные суровые лица моряков...
      Южный полярный круг уже давно остался позади. Штормы внезапно сменились полным штилем, и над шлюпами стали парить буревестники, а потом появились маленькие, юркие птицы, похожие на ласточек. Это было верным доказательством, что где-то близко, за ледяными полями, лежит земля.
      16 января 1820 года, петляя меж огромных льдин, продолжая неуклонно продвигаться на юг, экспедиция подошла к сплошному ледяному полю. В этот день шлюпы "Восток" и "Мирный" находились лишь в двадцати милях от материка Антарктиды, в районе берега, который ныне носит название Земли принцессы Марты. Впереди сплошным барьером вставала ледяная стена. Плохая видимость не позволяла различить верхних очертаний этого барьера. Моряки видели только ледяные обрывы, которые, будто скалистый берег, уходили на юг, за горизонт.
      Сколько раз в эти исполненные волевого напряжения дни и Беллинсгаузен и Лазарев порывались воскликнуть:
      - Вот он, Южный материк!..
      Но видимость оставалась попрежнему плохой, и этот ледяной берег временами казался призрачным.
      И все же в близости неизвестной земли были уверены многие офицеры экспедиции. Мичман П. Новосильский в те дни записал: "...при сильном ветре тишина моря необыкновенная. Множество полярных птиц и снежных буревестников вьется над шлюпом. Это значит, что около нас должен быть берег".
      Не менее уверенна запись и самого Беллинсгаузена: "Здесь за ледяными полями мелкого льда и островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжается по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу".
      16 января русские моряки видели берег Антарктиды. Нигде в другом районе земного шара не существует подобных, скованных могучими льдами берегов. Нигде больше нет таких ледяных барьеров... 16 января 1820 года в широте 69°25' и долготе 2°10/ произошло одно из величайших мировых географических открытий - открытие Антарктиды.
      Однако офицерам экспедиции оба капитана не уставали повторять:
      - Нам нужна полная достоверность открытия. Только полная достоверность!
      На офицерском совете Лазарев говорил:
      - Многие наши офицеры утверждают, что перед нами не айсберги и не отдельные острова, а желанный, обретенный, наконец-то, Южный материк... Я тоже верю в это! Однако великая честность и требовательность всегда отличала русских моряков. Поэтому я повторяю: только полная достоверность!.. Мы снова и снова пойдем на юг, и чем грознее встанут впереди преграды, тем большей будет наша решимость до конца разведать таинственный материк.
      6 и 14 февраля корабли снова приближались к берегам Антарктиды, и снова льды и туманы непроницаемым заслоном встали на их пути, хотя не только офицеры - каждый матрос экспедиции по множеству признаков отлично знал, что берег совсем близко...
      Сколько дней и бессонных ночей! И с каким героическим упорством пробивались русские люди сквозь льды к разгадке великой тайны! Никто еще не был до них в этих районах Атлантического и Индийского океанов. На сотни миль остались позади границы доступности южных широт, с такой категоричностью указанные Куком. Карта огромных просторов Антарктиды отныне получала ясные очертания. На ней появились новые острова, цифры, показывающие океанские глубины, сведения о районах, считавшихся ранее недоступными.
      Но и теперь экспедиция русских мореходов не была завершена. Путешественники решили продолжать исследования, чтобы окончательно разгадать загадку Южного материка.
      В конце марта шлюп "Восток", а через несколько дней и "Мирный" вошли в Порт-Джексон (Сидней). Приближалась суровая антарктическая зима, время, когда попытки плавать за Южным полярным кругом были заранее обречены на полную неудачу.
      Казалось бы, теперь у экипажей кораблей были целые месяцы для отдыха. Но моряки не стремились к отдыху. Несмотря на трудности похода, на кораблях не было ни одного больного. Только закалились матросы и офицеры шлюпов в постоянной борьбе с океаном, снова им нетерпелось в путь... Ремонт был закончен за четыре недели, а еще через неделю оба шлюпа подняли паруса и взяли курс на Новую Зеландию, чтобы оттуда следовать в неизученные районы Тихого океана, к островам Паумоту и Таити...
      На этом пути к Южному тропику отважных путешественников ожидала радость новых больших открытий. Они открыли и впервые нанесли на карту целую группу островов, названную Островами Россиян.
      Возвращаясь обратно в Австралию, в Порт-Джексон, экспедиция открыла острова Восток, Лазарева, Александра, Симонова, Михайлова...
      Один лишь этот, длившийся четыре месяца тихоокеанский поход вполне оправдывал посылку экспедиции и создавал ей всемирную славу. Но и теперь моряки не считали выполненным до конца свое большое и ответственное задание. Снова на юг!
      Стоянка в Порт-Джексоне затянулась на этот раз почти на два месяца. Английские подрядчики, взявшиеся ремонтировать корабли, не торопились. Этим чиновникам, видно, не очень-то пришлось по вкусу то, что русские за короткое время сделали так много открытий и в тропиках и в Антарктиде, что они побывали значительно дальше, чем их соотечественник Кук... Быть может, нашлись среди них и отъявленные негодяи, готовые на преступление.
      Уже через несколько дней после того, как шлюпы покинули Порт-Джексон, в носовой части "Востока" открылась сильная течь. Это не на шутку обеспокоило Беллинсгаузена и всю команду корабля.
      Возвращаться обратно в австралийский порт и снова бессмысленно терять драгоценное летнее время обоим капитанам казалось равносильным отмене похода. Продолжать рейс на шлюпе, в трюме которого хлещет вода, было тем более опасно.
      И все же Беллинсгаузен, посоветовавшись с офицерами, решил идти вперед.
      "Отважность иногда ведет к успехам", - записал он в корабельном журнале.
      Шлюпу "Восток" в этом рейсе особенно не везло. В тумане он едва проскочил узким ущельем между двух сближающихся ледяных гор, несколько позже ледяная глыба сорвала подводную обшивку с носовой части корабля. Лишь случайно якоря и накладные деревянные брусья предохранили судно от пробоины и гибели. С этой минуты шлюп "Восток" стал еще менее надежным.
      А море попрежнему то громыхало штормом, то заволакивалось туманом, то покрывалось бесчисленными глыбами льда.
      Уже в пятый раз, лавируя среди плавучих льдов, прорываясь разводьями меж ледяных полей, шлюпы переходили Южный полярный круг, и моряки опять убеждались в близости неведомых земель: снова появлялись птицы; потом на льдине был замечен тюлень; потом, - самый верный признак! - в желудке убитого пингвина нашли камешки... Значит совсем недавно этот пингвин побывал на неизвестном берегу. Но сколько ни всматривались дозорные матросы в туманную даль океана, нигде не могли они заметить желанной, неведомой земли...
      9 января 1821 года льды стали реже, разводья шире. Командиры шлюпов не замедлили воспользоваться этим, чтобы предпринять очередную попытку продвинуться дальше на юг.
      Это был памятный день, навсегда вошедший в героическую историю нашего славного морского флота.
      Всё предвещало близость берега, - птицы, летавшие над кораблями, стаи непуганых китов, неторопливые, любопытные пингвины, с удивлением глазевшие на людей...
      Дозорный "Востока" вдруг крикнул:
      - Берег!..
      И это слово взволнованно повторили десятки голосов. Почти в ту же минуту с "Мирного" тоже увидели землю и сигналом известили об этом.
      Ни один корабль еще не посещал этих далеких суровых мест. Тем большей была для русских моряков волнующая радость их открытия.
      Лазарев стоял на мостике шлюпа сосредоточенный и серьезный. Казалось, он один не разделял всеобщего ликования. Берег темнел расплывчатым темным пятном, и даже в сильную зрительную трубу капитан не мог уловить в том пятне ни одного четкого контура.
      Постепенно и офицеры, и матросы "Мирного" притихли. Не ошиблись ли они? Почему так безучастен капитан?
      Но вот лицо капитана стало светлее, и губы дрогнули в чуть приметной улыбке: далеко, над темным пятном, в разрыве туч проглянуло яркое солнце, и взору сразу открылись черные осыпи и обрывы, и огромный массив поднявшейся в поднебесье горы...
      - Берег! - радостно проговорил Лазарев. - Мы не напрасно столько трудились, дорогие друзья!..
      Расстояние в 34 мили, отделявшее шлюпы от этого берега, было слишком большим для подробных наблюдений. Командиры решили во что бы то ни стало приблизиться к неизвестной земле. Весь остаток дня и всю ночь два малых корабля отыскивали путь среди торосов. На следующий день они прошли еще двадцать миль... Теперь этот высокий скалистый берег стал отчетливо виден.
      На дозорной площадке "Востока" замелькали сигнальные флажки. Вахтенный офицер доложил Лазареву, что его приглашает на свой корабль Беллинсгаузен. Через две-три минуты шлюпка уже отчалила от "Мирного".
      По мере движения корабля скалистые вершины новооткрытой земли по полукружию проходили вдали, и за отодвигавшимися выступами скал в подзорные трубы виднелось бескрайнее море. Лот все время показывал огромные глубины. Это давало основания предполагать, что открытая земля - остров.
      - Да, это остров, - сказал Беллинсгаузен. - Как он величественен и суров! Обратите внимание: осыпи и скалы черного цвета... По всей видимости, здесь нет никакой жизни; по крайней мере мы не встретили в этом районе ни плавающей морской травы, ни пингвинов.
      Глядя на берег, отделенный от судна непроходимым битым льдом, Беллинсгаузен заметил:
      - Но не может быть, чтобы этот остров существовал один, не имея других в соседстве, подобно, как Южные Сандвичевы острова... Я снова утверждаюсь в мысли, что и тот берег, который мы видели 16 января минувшего года, и земли, которые еще окажутся на нашем пути, составляют единое целое - Южный материк... Это еще одно открытие, которое приумножит славу отчизны.
      На карте появился остров Петра I, названный так моряками "в честь основателя отечественного флота".
      А еще через несколько дней, 17 января 1821 года, над четкой и ясной линией горизонта все увидели очертания нового неизвестного берега и могучих горных кряжей, увенчанных белоснежными вершинами.
      Этот берег тянулся на многие десятки миль. Тяжелые льды не позволяли шлюпам приблизиться вплотную к неведомой земле, названной моряками Землей Александра I. Но издали путешественники наблюдали отроги гор, долины, многочисленные острова.
      Завершилось великое открытие, еще более укрепившее немеркнущую славу русского флота. На карте мира появились новые русские имена.
      В то время, когда горстка русских людей на двух малых шлюпах неустанно в течение 751 дня трудилась над раскрытием вековечной тайны Южного материка, никто из американцев и не помышлял об этом.
      Антарктиду открыли русские. Советские китобои, несущие вахты на кораблях у самых берегов далекого Южного материка, хорошо знают это. Знают они и свои высокие права, перешедшие по наследству от первооткрывателей.
      Никому не отобрать этих прав.
      Никому не стереть с карты мира бессмертные русские имена, как не стереть со страниц истории славу о доблестных подвигах русских мореходов.
      ПОДВИГ НЕВЕЛЬСКОГО
      Граф Нессельроде, министр и ближайший советник императора Николая I, в это утро был не в духе... От него недавно ушел капитан-лейтенант, некий Невельской, крайне самоуверенный, даже вызывающе самоуверенный молодой человек, осмелившийся не только добиваться приема, но и возражать графу и даже поучать его! Какие дерзкие манеры! Этот Невельской или недоучка, или настоящий смутьян. Подумать только - он подвергает сомнению то, что давно уже стало истиной и подтверждено авторитетным заявлением самого графа!
      Нессельроде раскрыл золотую табакерку, понюхал, трижды чихнул и позвонил в колокольчик. В ту же секунду в дверях появился безмолвный секретарь.
      - Узнайте в Главном морском штабе, - распорядился министр, - нет ли за этим Невельским порочащих проступков?
      Секретарь церемонно поклонился и бесшумно исчез.
      - Пора прибрать к рукам и одернуть этих самоуверенных молодых людей, проговорил Нессельроде своим обычным медлительным баском. - Флотские офицеры слишком уж зазнались...
      Раздражение графа Нессельроде имело много причин. Капитан-лейтенант Невельской - образованный, вежливый и сдержанный моряк на приеме держался безупречно. И это не нравилось Нессельроде: он не мог придраться ни к его жесту, ни к слову. Одной, двумя фразами капитан-лейтенант опрокидывал все доводы графа, а когда Нессельроде заговорил о новейших географических открытиях, оказалось, что Невельской знает об этом значительно больше министра, он подсказывал графу фамилии мореплавателей, называл по памяти многочисленные проливы, мысы, острова...
      А ведь граф хотел прочесть этому флотскому лекцию по географии. Когда-то Нессельроде и сам служил во флоте. Неприятные воспоминания! Его уволили как совершенно непригодного к морской службе. Может быть, Невельской знал и об этом? Так или иначе, но после неудачной морской карьеры граф относился к флотским офицерам с подчеркнутой неприязнью.
      Находясь на русской государственной службе, граф Нессельроде, однако, не умел говорить по-русски. Он предпочитал свой, немецкий язык. Невельской тоже знал немецкий, но здесь, в кабинете, будто нарочно он разговаривал только по-русски, и это немало сердило графа, который в глубине души ненавидел Россию, боялся ее и презирал.
      Опозорившись во флоте, хитрый проныра и ловкий льстец Нессельроде был замечен при дворе. Он получил назначение по дипломатическому ведомству и вскоре приобрел полнейшее доверие Николая I. Царя и графа свела и сдружила ненависть ко всему революционному, к народам, которые боролись против иностранного ига.
      В 1848 году при ближайшем участии Нессельроде была организована карательная экспедиция против венгерской революции. Граф кричал вне себя от ярости:
      - Как?! Венгерское мужичье восстало?! Перевешать их! Перестрелять! Пусть эта революция захлебнется собственной кровью!
      К этому грозному, чванливому чужеземному вельможе и пришел в том же 1848 году Геннадий Иванович Невельской.
      Не каждый бы осмелился возражать могущественному Нессельроде. А скромный, невысокий чином моряк не устрашился ни сумрачной славы графа, ни его выпученных глаз. Он сказал:
      - Я отправляюсь на транспорте "Байкал" из Кронштадта на Камчатку, в Петропавловск. Наш путь лежит через Атлантику, вокруг мыса Горн, через Тихий океан. Я прошу разрешить мне исследовать побережье Сахалина и устье реки Амур. Вспомните, ваша светлость, - еще Петр Великий указывал, как важен будет Амур для России. Эта река - ворота в океан...
      Граф удивленно пожал плечами и спросил по-немецки.
      - Только за этим вы ко мне и пришли?
      - Так точно, ваша светлость!
      Нессельроде усмехнулся:
      - Однако вам следовало бы внимательно прочесть сообщения великих мореплавателей Лаперуза и Браутона! Они объявили на весь мир, что Сахалин это полуостров, а река Амур теряется в песках.
      - Их сообщения мне известны, - сказал Невельской. - Но ни Лаперуз, ни Браутон не обошли Сахалин с запада. И может ли быть, чтобы такая великая река, как Амур, вся терялась в песках? Я уверен, она имеет выход к морю.
      Нессельроде зевнул и спросил рассеянно:
      - И что же?.. Зачем вам, мой друг, понадобилась эта чужая река?
      - Чужая? - изумился Невельской. - Но еще в 1644 году казак Поярков прошел ее до самого устья, и приамурские племена приняли покровительство России!..
      - Ах, это было так давно, молодой человек! - заметил Нессельроде.
      Невельскому было за тридцать лет; он понимал, что словами "молодой человек" граф старался подчеркнуть свое пренебрежение.
      - Да, это было так давно, - продолжал Нессельроде равнодушно. - Мало ли что мог докладывать какой-то казак Поярков! С него не спросишь. Дело было двести лет назад... Но если вы не верите, молодой человек, ни Лаперузу, ни Браутону, то... известно ли вам, что два года назад подпоручик Гаврилов на бриге "Константин" снова исследовал устье Амура и снова доказал, что войти в эту реку не может ни один корабль. Второе: он доказал, и это окончательно, что Сахалин есть полуостров.
      - Но и Гаврилов не обошел Сахалин с запада, - осмелился возразить Невельской. - Кроме того, у него не было времени для тщательного исследования Амура!..
      Нессельроде, казалось, не слышал:
      - Еще напомню вам, что адмирал Врангель полностью согласен с Лаперузом, Браутоном, Гавриловым. О, я вижу, вам мало и этих авторитетов? Тогда замечу, что с ними вполне согласен я.
      Невельской промолчал. Министр посмотрел на него удивленно: после таких разъяснений этот упрямый моряк должен был бы принести извинения за свою неосведомленность. Или он попрежнему упорствовал, невзирая ни на какие авторитеты?
      Нессельроде понял его молчание. Багровые желваки на лице графа дрогнули и потемнели: он не терпел, если ему кто-либо перечил, а тем более какой-то капитан-лейтенант!
      - Я принял вас, - сказал Нессельроде холодно, - не ввиду особых ваших заслуг. Об этом меня просил князь Меньшиков. Странно, что он мог поверить вашим фантазиям. Итак, запомните: Сахалин полуостров, а река Амур исчезает в песках. Она никуда не впадает... Что? Удивительно? Однако это факт. России эта река не нужна. Итак, вопрос об Амуре раз и навсегда исчерпан...
      - Осмелюсь заметить, - проговорил Невельской, - вопрос далеко еще не исчерпан...
      Граф Нессельроде резко поднялся с кресла. Дряблые щеки его тряслись:
      - Молодой человек! Вы забываетесь! Государственные дела решаете не вы, а государь-император и его министры! Кстати, государь-император недавно изволили сказать, вот, точная запись... слушайте...
      Нессельроде раскрыл сафьяновую папку и осторожно, словно прикасался к святыне, взял лист бумаги с золотым, тисненым орлом.
      - Их императорское величество изволили выразиться: "...Для чего нам эта река, когда положительно уже доказано, что входить в ее устье могут только одни лодки".
      Теперь Нессельроде открыто торжествовал: он смотрел в лицо Невельскому выпученными, водянистыми глазами и смеялся.
      - Все мои помыслы и заботы, - сказал Невельской, - лишь о славе и могуществе отчизны.
      И снова, казалось, граф не расслышал.
      - Мой долг напомнить вам, капитан-лейтенант, что малейшая вольность, если таковую вы допустите в плавании, так-то: самовольный поход к устью Амура, будет наказана со всей строгостью. Мы твердо решили отказаться от реки Амур, пусть ею владеет кто хочет, и на этом закончен разговор...
      Невельской вышел из кабинета и медленно спустился по мраморной лестнице. То, за чем он шел с такой надеждой, рушилось навсегда. Тупой, чванливый чужеземец встал на его пути. Граф Нессельроде не интересуется Амуром. Больше того, он запрещает исследовать великую реку. А эти угрозы?.. Что они означают?.. Конечно, разжалование в матросы и, может быть, ссылка...
      Медленно шагая по набережной Невы, Невельской как будто слышал позади себя голос министра: "...вольность... будет наказана со всей строгостью". Да, с Нессельроде нельзя бороться. Одно его слово и - сгублена вся жизнь. Нессельроде всесилен. Он - советник царя. Пришлый чужеземец, всеми неправдами пробравшийся к власти, разве жил он, тревожился будущим России?.. Но Россия, родина, могучий, великий и славный народ когда-нибудь с презрением вычеркнет со страниц своей истории имя этого сановного проходимца. Врешь, Нессельроде! Извечно русская река - Амур - нужна России! Русские удалые люди эту реку открыли и никому ее не отдадут.
      Трудно бороться с Нессельроде. Но родина выше всех сановников и всей дворцовой знати. Нет, Невельской не отступит. Пусть ждут его любые наказания, все равно он пойдет и к Сахалину, и на Амур!..
      Нужно только выиграть время. Как это сделать? Есть единственный выход: ускорить рейс.
      Если бы ему, Невельскому, удалось добраться до Камчатки за девять, за десять месяцев, в его распоряжении осталось бы все лето, самая золотая пора. Думать о плавании в бурном неизведанном море поздней осенью или зимой, конечно, не приходилось.
      Но для того, чтобы выиграть драгоценное время, нужно быть уверенным в команде и в корабле.
      Еще и еще раз Невельской выверяет тщательно отобранную им самим команду. Испытанные моряки-балтийцы бесстрашно карабкаются по реям, молниеносно ставят и убирают паруса. В этой бравой команде капитан вполне уверен. Такие матросы в трудную минуту не подведут.
      А корабль... Не случайно же Невельской приезжал на верфи, пристально осматривал каждую скрепу этого корабля! Стройный двухмачтовый транспорт "Байкал" недаром привлекал внимание кронштадтцев. Был он словно выточен из единого куска прочнейшего материала, и знатоки, осматривавшие корабль, говорили уверенно:
      - Этому шторм не страшен...
      В конце августа 1848 года матросы закрыли доверху наполненные трюмы "Байкала", и транспорт вышел в далекий путь.
      Морская дорога до Копенгагена, затем Северным морем, к Английскому каналу, Невельскому была хорошо знакома. Еще мичманом он не раз совершал походы в различные европейские порты. Но и в неизведанных просторах океана капитан Невельской чувствовал себя так же уверенно, как на родной Балтике. Даже жестокие штормы у мыса Горн, которого неспроста страшились многие моряки, нисколько не поколебали неизменно бодрого настроения капитана: он уже произвел расчеты и был уверен, что желанное время, необходимое для задуманных исследований ему удастся обеспечить в пути.
      Ни офицеры, ни матросы "Байкала" не знали о планах своего капитана. До последней минуты, пока не будет сдан груз, он решил сохранить свою заветную мечту в тайне.
      После долгих дней и ночей из синей пучины медленно выплыли стройные пальмы Гавайских островов. Торжественная встреча ждала здесь путешественников.
      Как только отгремели якорные канаты, к борту "Байкала" причалила большая, ярко раскрашенная лодка. Посланцы короля Гавайских островов Камехамеха радостно поздравляли русских моряков со счастливым плаванием и приглашали во дворец.
      На Гавайях хорошо помнили первых русских поселенцев по именам. Еще в 1815 году русский мореход, первый главный правитель русских поселений в Америке Баранов закрепил за Россией эти далекие земли. Не с оружием, не с угрозой, - с разными товарами, с плугами и зерном пришли русские поселенцы к островитянам. Это были первые белые люди с большого материка, пришедшие не грабить, не убивать, а вместе трудиться.
      Тогда и возникла дружба между русскими и гавайцами, прочная трудовая дружба, память о которой долго хранилась на островах. А позже на Гавайях появились вооруженные до зубов американцы... Но островитяне помнили мирных русских поселенцев. Реки островов, заливы, мысы еще носили русские названия. И среди гавайцев оказалось много Петровых, Павловых, Ивановых... От отцов к детям и внукам передавались русские фамилии и имена.
      Торжественно встретил король Камехамеха русских моряков. Играли оркестры, сыпались цветы, огромные столы были полны угощения.
      Прощаясь с Невельским, король сказал:
      - Передайте вашей великой родине, что здесь, на Гавайях, помнят и любят сердечных и мужественных русских людей...
      Не хотелось морякам "Байкала" так скоро расставаться с гостеприимными островитянами, но капитан торопил отход... У Невельского были свои расчеты: во что бы то ни стало выиграть время. Несмотря на противные ветры, на шквалы и штормы, срывавшие паруса, на тропический зной, от которого корпус корабля рассыхался так, что приходилось все время конопатить щели, "Байкал" уже намного обогнал предписанные сроки рейса. В мае 1849 года он прибыл в Петропавловск на Камчатке.
      Казалось бы, уж теперь команда сможет отдохнуть. Но капитан скомандовал:
      - Все на разгрузку! - И сам принялся открывать трюм.
      Матросы и грузчики работали дни и ночи: в такие краткие сроки еще ни один корабль не сдавал здесь груза. Когда последний тюк был свезен на берег, Невельской сказал:
      - Все посторонние должны покинуть судно. У трапа поставить вахтенного и никого на корабль не пускать.
      Эти распоряжения капитана немало озадачили офицера. Спрашивать у Геннадия Ивановича о причинах такой таинственности никто из них, однако, не решился - к исполнению службы капитан был строг и праздных вопросов не терпел. Впрочем, разгадка была, как видно, близка: капитан приказал собрать весь экипаж.
      Матросы и офицеры выстроились на палубе, и Невельской, одетый в парадную форму, неторопливо спустился к ним по узкому крутому трапу. Он был заметно взволнован. При первом слове благодарности дружной команде за отличный переход голос его дрогнул. Матросы грянули "ура", а старший офицер выступил вперед и сказал:
      - За этот счастливый рейс команда благодарит вас, нашего испытанного капитана. Мы не знали ни аварий, ни болезней, потому что вы, Геннадий Иванович, были отцом каждому моряку и сумели все предусмотреть в пути.
      Невельской крепко пожал ему руку, медленно, в раздумье прошел вдоль строя, встрепенулся, поднял голову, и глаза его заблестели.
      - А ведь путь не окончен, дорогие друзья!.. Может быть, настоящий наш путь только теперь и должен начаться. Я думал об этом пути еще задолго до отплытия из Кронштадта. И в рейсе все время думал о нем...
      В эту минуту Невельскому показалось: строй замер, окаменел, моряки, как один, затаили дыхание...
      - Этот путь трудный, опасный, и не только штормы да мели на нем грозят. В Петербурге против... Но я решился и беру всю ответственность на себя. Я говорю о пути к реке Амур и к полуострову Сахалин. Подчеркиваю это слово: полуостров. Однако кто может подтвердить, что Сахалин действительно полуостров? Ни один мореплаватель не ступал ногой на тот перешеек, которым Сахалин как будто соединен с материком. Вопрос об Амуре для нас еще более важен: не может быть, чтобы такая великая река вся терялась в песках и не имела свободного выхода к океану. Эту реку открыли и первые нанесли на карту русские люди, значит, русская это река! России нужен Амур, ибо это свободный выход к восточному океану... Две великие загадки - о Сахалине и об устье Амура - мы должны разгадать. Только мысль об отечестве, о силе и славе его руководит мною...
      Словно порыв ветра пронесся над шеренгой.
      - Я никого не неволю, - сказал Геннадий Иванович негромко, - следовать со мной в этот опасней и неразрешенный путь. Я слышу голос родины, она повелевает мне вопреки всем запретам отправиться в неизведанные районы. Пусть тот, кто согласен идти со мной, сделает шаг вперед...
      На какую-то неуловимую секунду моряки замерли, а потом все разом стремительно шагнули вперед.
      Команда тесно окружила Невельского, офицеры крепко жали ему руку.
      - Я знал, - проговорил Невельской чуть слышно, - знал ваш ответ, потому что вы - это сама Россия...
      30 мая 1849 года транспорт "Байкал" снялся с якоря и вышел в океан, держа курс на юг.
      У северо-восточных берегов Сахалина корабль попал в суровые штормы. А дальше, к устью Амура, тянулись бесконечные мели, которых ни измерить, ни сосчитать... Поминутно рискуя кораблем, Невельской свыше полумесяца лавировал среди этих беспорядочных песчаных наносов, однако положить на карту весь огромный Амурский лиман оказалось невозможно. Слишком мало было для этого сил. А драгоценное летнее время уходило... И Нессельроде мог дознаться об ослушании капитана-лейтенанта.
      Невельской решает ускорить работы и ограничиться только разведкой устья реки. Где должны быть наибольшие глубины? Очевидно, не на разливе, меж многочисленных островов. Капитан направляет на шлюпке первую группу разведчиков к западному берегу реки. Вслед за шлюпкой вдоль мели осторожно пробирается транспорт. Матросы поминутно замеряют глубину. Многим уже будто слышится, как под килем поскрипывает песок...
      Но капитан приказывает:
      - Вперед!
      И послушный рулю транспорт следует дальше, почти касаясь мелей. Неожиданно с носа доносится радостный возглас матроса:
      - Шесть метров... Восемь!.. Девять метров глубины!
      Теперь "Байкал" уже уверенно огибает отмель, и капитан приказывает отдать якоря. Невельской знает, что в эти часы он стоит перед решением давней загадки. Его охватывает нетерпение. Слишком медленными кажутся сборы разведочных шлюпок в дорогу. Невельской поторапливает моряков...
      Десятого июля он отправляется на трех шлюпках в рейс, который должен или подтвердить мнение кабинетного "знатока" Нессельроде или развеять в прах всю его надменную болтовню.
      Стремительно несутся легкие шлюпки вдоль пустынных берегов... Остается справа мыс Табах, а впереди широко открывается могучее течение Амура. Невельской измеряет глубины... Не остается сомнений, здесь могут проходить морские корабли. А дальше глубины все возрастают. Значит, это сказка, будто устье Амура не судоходно, будто оно теряется в песках!..
      Долгое время Невельской следует вдоль отмелей и обрывов против течения реки, потом переправляется к правому берегу и снова выходит в лиман. Оказывается, здесь глубины еще больше.
      Какое великое будущее у этого открытия! Весь огромный бассейн Амура получает выход в океан! Амур отныне будет доступен с моря для кораблей!..
      А Нессельроде смеялся... "Для чего нам эта река"... На украшенной золотым орлом бумаге хранил он эти слова царя...
      Не останавливаться! Дальше в путь! Нужно еще проверить показания Лаперуза.
      И шлюпки продолжают путь. Яростно швыряет их крутая волна. Грозные буруны гудят и клокочут у берега. Но моряки все ближе и ближе подходят к той широте, где должен быть перешеек от материка к Сахалину, будто бы открытый Лаперузом.
      Двадцать четвертого июля Невельской достигает этих мест. Но никакого перешейка он не увидел. Значит, Сахалин - остров. От материка он отделен проливом (это был Татарский пролив), вполне доступным для больших кораблей.
      Интересно, что скажет Нессельроде?.. Наверное, взбесится. Не в его, однако, силах запретить существование пролива.
      ...Через несколько дней штабс-капитан Корсаков уже мчался в Петербург с рапортом Невельского.
      Когда этот рапорт прибыл в Петербург и был почтительнейше преподнесен графу Нессельроде, титулованный немец, казалось, и действительно взбесился.
      - Ложь! - закричал он и затопал ногами. - Наглая ложь!.. Никакого пролива между Сахалином и материком не существует! И река Амур теряется в песках! Я твердо в этом уверен, а Невельской лжет! Немедленно разжаловать его в матросы! Примерно наказать!
      А Невельской, оставшийся без всяких средств для содержания команды, экономя каждый сухарь и каждый грамм лекарств, продолжал тем временем изучение побережья и открыл на берегах Охотского моря два залива, названные заливами Счастья и Николая.
      От гиляков он узнал, что в Татарском проливе, на Сахалине, на Охотском побережье уже не раз появлялись американские, английские, французские китобои, которые грабили селения, разбирали на топливо дома, чинили свой пиратский суд и расправу, наперебой похваляясь, что скоро на этих берегах высадятся их войска.
      Невельской знал, что за похвальбами иностранцев скрывались серьезные намерения и планы. В Охотске он как-то встретился с французским лейтенантом, спутником Лаперуза. Лейтенант сказал Невельскому, что если бы устье реки Амура оказалось доступным для прохода кораблей, правительство Франции немедленно заняло бы это устье. От китобоя, прибывшего с Гавайских островов, Невельской узнал, что американцы готовятся захватить в Татарском проливе удобную бухту для стоянки своих китобойных кораблей. Было ему известно также, что в Приамурье появилось множество английских миссионеров, и они рассказывали о русских всяческие небылицы, стремясь вооружить против России приамурские племена.
      Жадные щупальца английских, американских, французских капиталистов уже тянулись к русскому Приамурью. Невельской хорошо понимал, что нужно действовать решительно и без промедлений. Нужно закрепить эти земли за родиной, чтобы ни один иноземец не смел хозяйничать здесь, на русских берегах.
      Поднять русский флаг в низовьях Амура и отогнать иноземцев было еще не поздно. Невельской их не страшился. Удара следовало ждать с другой стороны, сзади, из Петербурга... Снова разгневается граф Нессельроде. В смелых действиях Невельского он, конечно, увидит оскорбление своей высокой персоны...
      Геннадий Иванович недолго раздумывал над сложной задачей. Пусть ждет его разжалование в матросы, ссылка в Сибирь, что угодно, но он должен отстоять для родины этот богатейший край. Русский флаг должен быть поднят в низовьях Амура. История, народ разберется, кто был прав: сановный Нессельроде или он, незаметный русский моряк.
      1 августа 1850 года в устье Амура, на мысе Куегда, прогремел ружейный салют и глухо громыхнула корабельная пушка. На высокой стройной мачте, установленной на берегу, плавно взлетело и развернулось широкое полотнище русского флага...
      Не только на устье Амура, - на весь огромный, необозримый край в несколько сот тысяч квадратных километров отважный сын родины Геннадий Невельской утверждал в этот день и час законные права своего народа.
      А некоторое время спустя в Петербурге министр иностранных дел граф Нессельроде снова корчился и захлебывался от гнева, понося и проклиная самоуправного моряка.
      - Этот бродяга хочет поссорить Россию с великими державами! - кричал Нессельроде. - Как он осмелился без моего ведома и разрешения присоединить к России целый край?! Разжаловать и на каторгу!.. В Сибирь!..
      "Особый комитет" вынес драконовское решение: "Разжаловать в матросы, чтобы никому не повадно было делать что-либо по собственному попущению".
      Так отблагодарили царские сановники отважного русского моряка.
      Но молва о русском флаге над Амуром летела, как птица, и не было для нее преград.
      О Невельском заговорили на почтовых станциях, в молодых сибирских городах. Имя его облетело вскоре и весь Петербург. И даже царедворцы из "Особого комитета", как видно, устыдились своего свирепого приказа о разжаловании. Этот позорный приказ был отменен.
      Однако самолюбивый и желчный Нессельроде надолго затаил против Невельского лютую злобу и жажду мести. Сколько неожиданных ударов его самолюбию и авторитету нанес этот упрямый моряк! Сначала он доказал, что Амур судоходен, потом открыл Татарский пролив и доказал, что Сахалин остров, потом самовольно поднял флаг... Не заявит же Нессельроде перед лицом всей России, что и теперь он отказывается от Амура! Такое заявление было бы очень опасно. Того и жди, скажут: предатель!..
      В бессильной злобе граф сжимал кулаки.
      - Что за народ в этой России! Какой-то моряк учит министра и осмеливается ставить в идиотское положение!.. Ну, Невельской, счеты еще будут сведены впереди!..
      Экспедиция Невельского, заброшенная в дикий, пустынный край, лишается всякого снабжения продуктами. Российско-американская компания, снабжавшая экспедицию из порта Аян, отказывает и в продовольствии, и в одежде.
      Один за другим гибнут от голода верные спутники Невельского, его матросы. Тяжело болеет его неразлучный друг по всем скитаниям в этих дебрях - жена. Умирает от голода маленькая дочь. Но Невельской продолжает исследования. Капитан открывает Императорскую, ныне Советскую Гавань, залив, названный его именем, находит на Сахалине месторождения каменного угля, описывает берега Татарского пролива и внутренние районы острова, поднимает русский флаг в гавани Тамариору-Анива, на Южном Сахалине...
      Летом 1858 года пышная свита сибирского генерал-губернатора Муравьева медленно двигалась из Сретенска в Иркутск.
      Колокольным звоном встречали правителя Сибири в селах. Духовенство служило молебны. Казаки кричали "ура"... Представители дворянства и купечества подносили губернатору цветы. Казалось, весь дальний путь его усеян цветами.
      Торжества происходили по случаю заключения с Китаем договора о границе. В этом договоре китайский богдыхан* признавал русскими владениями Приамурье и Приморье до корейской границы.
      ______________ * Богдыхан - титул китайского императора.
      Отныне граница проходила по тем рубежам, которые были указаны Невельским. Казалось бы, при чем здесь генерал-губернатор Муравьев? Капитан Невельской доказал принадлежность этих земель России и утвердил их за родиной.
      Но при царском дворе вдруг забыли о мужественном моряке.
      Генерал-губернатор был возведен в "графы Российской империи", осыпан наградами, подарками, орденами, отныне он получил вторую фамилию. Муравьев-Амурский. Каждое его слово жадно ловили журналисты. О нем были написаны сотни восторженных статей и до десятка книг...
      О Невельском тоже писали газеты. И какая только клевета не была возведена на отважного исследователя Приморья! Чья-то злобная сильная рука направляла весь этот поток лжи и оскорблений.
      Никогда больше не ступил Геннадий Иванович на палубу корабля, никогда не увидел родного, зовущего моря. В Морском техническом комитете, меж архивов и скучных чиновников, царедворцы уготовили ему "почетную ссылку".
      Однако народ не забыл о подвигах своего отважного сына. Канули в забвение имена злобного Нессельроде и его льстивых прислужников. Имя же и подвиги славного русского моряка - Невельского живут и будут жить в благодарном сердце народа.
      КУРС - НОРД
      После длительного плавания в северных водах Седову нередко казалось, что он полюбил этот старый, видевший виды корабль, как можно любить живое, разумное существо.
      Шхуна "Св. Фока" была построена людьми, которые отлично знали, что значит плавать в высоких северных широтах, бороться с полярными штормами, стужей, туманами и шугой* выдерживать натиск ледяных полей, сносящих утесы и скалы прибрежий.
      ______________ * Шуга - мелкий рыхлый лед.
      Строили ее корабельщики-северяне, потомственные зверобои и рыбаки. И "Фока" оправдал уверенные расчеты своих мастеров: свыше четырех десятилетий скитался он по северным морям, но, казалось, нисколько не обветшал.
      Прочный защитный пояс, охватывавший корпус корабля, крепкий каркас, будто высеченный из одного дубового бруса, мощное крепление носовой части все было расчитано здесь на тяжелые арктические походы, все отражало готовность к суровой борьбе.
      Седов называл свой корабль "стариком", и эта кличка звучала дружески нежно.
      В жестокую бурю у Новой Земли "старик" оправдал самые смелые надежды командира: он выдержал крутой, опасный разворот и, послушный рулю, невредимо пронесся над зубьями прибрежных скал, не поддавшись могучему напору прибоя. Да, это был штормовой ветеран, корабль-труженик...
      Все здесь было хорошо знакомо и дорого Седову, и теперь, в час прощания, командиру экспедиции минутами чудилось, будто не с кораблем он расстается, а с верным своим другом.
      Придется ли еще когда-нибудь ему снова ступить на палубу "Св. Фоки"? Неизвестно. Путь к полюсу очень далек. Даже в зимней степи не так-то уж просто пройти девятьсот километров. А ведь Седову и его спутникам предстояло идти по льдам, преодолевать торосы, разводья, полыньи и помнить, все время помнить, что льды ни часа не стоят на одном месте.
      Был бы уголь, - старенький "Фока", возможно, пробрался бы ближе к полюсу еще на сто, на двести миль. Теперь это расстояние представлялось огромным. Сколько сил сэкономил бы маленький отряд, решившийся пешком достигнуть полюса!
      Нет, Петербург, как видно совсем позабыл об экспедиции... Может быть для этого смелого дела в казне опять не оказалось денег? Еще недавно, стоя бессменную суточную вахту на мостике "Фоки", Седов с замиранием сердца всматривался в очертания острова Нордбрук, - там у мыса Флора его должен был ждать транспорт с углем. Но теперь на приход транспорта не оставалось ни малейшей надежды. В такое позднее время года вспомогательному судну не пробиться сквозь льды.
      В молчаливом раздумье командир сходит по трапу на каменистую осыпь берега. Как тихо вокруг, как безжизненно все и печально!
      Остров Гукера... Маленькая, безымянная бухта. Отныне она получит имя Тихая. Быть может, когда-нибудь неизвестный моряк, ступив на этот суровый берег, вспомнит, что отсюда, из бухты Тихой, ушел на север Георгин Седов.
      Командир медленно идет по крутому откосу горы, стараясь не оступиться на острых, ребристых камнях. Он знает, что с корабля следят за каждым его шагом. Разве секрет для команды, что командир серьезно болен? Как хотел бы Седов скрыть свою болезнь! Но кашель разрывает грудь, сухой, мучительный кашель, который скрыть невозможно.
      Впрочем, бронхитом болен не только он. На яростном ветру, на тридцатиградусном морозе, когда от брызг, летящих над палубой, все - одежда, лицо, руки - покрывается жгучей ледяной корой, простуда почти неизбежна. Хуже другое: ревматизм. С отчаянием убеждался Седов, что силы его все больше тают, что распухшие, странно отяжелевшие ноги перестают ему повиноваться. В добавок ко всему стали кровоточить десны. Это значит - цинга...
      Покачиваясь на ослабевших ногах, Седов стоит на высоком откосе и смотрит на бухту, на дальнюю скалу Рубини, мягко освещенную зарею. Если бы не глыбы льда у подножья скалы, не снежные оползни на ее изломах, на огромном розовато-пепельном массиве, можно было бы, на минуту отвлекшись, подумать, что это видение дальнего, красочного юга...
      Посаженный на грунт, черный, немой, с давно уже смолкшей машиной, "Фока" напоминает Седову о действительности. Как это горько - отдать заветному делу долгие годы борьбы, убеждать чиновников, богачей, министров в великом значении для науки открытия и исследования Северного полюса, выслушивать их сомнения, отказы, даже насмешки, все одолеть, - получить корабль, пробиться к Земле Франца-Иосифа, - и здесь... отказаться от дальнейшего пути!..
      Нет, Седов не откажется от заветной цели. Дорога от острова Гукера к полюсу и обратно составляет около двух тысяч километров. Он преодолеет этот путь. Разве там, в далеком Петербурге, он не смог победить еще более мертвенную стихию, чем стужа и льды, - равнодушие всей сановной бюрократии? Разве не вырвался он из плена Ново-Земельской ледяной пустыни? А чего стоил переход к Земле Франца-Иосифа, когда были израсходованы последние пуды угля и единственным горючим, которым могла располагать команда, были туши убитых тюленей?
      Пусть среди офицеров "Фоки" оказались и малодушные люди, мечтающие теперь только о том, как бы скорее повернуть на юг, в Архангельск, Седов пойдет на север, к полюсу, и будет идти до последнего удара сердца. Слишком дорога она, цель всей его жизни, чтобы не предпринять самую отчаянную попытку. Он, конечно, не станет рисковать жизнью матросов и офицеров. Они могут возвратиться на юг, "Фока" будет сжигать самого себя в пути: палубы, переборки, двери кают - все, что может гореть и дать силу машине.
      Старый, испытанный скиталец моря, как жалко тебя разрушать! Впрочем, командир не увидит этого грустного зрелища. С двумя добровольцами из матросов, лишь с двумя, не больше, чтобы не рисковать людьми, он пойдет на решительный штурм вершины мира. Победа или смерть. Другого выхода у него нет. И не только потому, что, вернись он в Петербург, зубоскалы из продажных буржуазных газет осмеют отважные попытки этой экспедиции, - просто Седов не может остановиться здесь, на малом островке, в преддверии возможной победы.
      Значит, вперед. Только вперед!.. Во славу любимой родины он одолеет все преграды...
      На шхуну Седов возвращается уверенный и спокойный. Трудно пройти эти последние метры, отделяющие его от нижней площадки трапа. Оледенелые камни будто вырываются из-под ног, нужно внимательно рассчитывать каждый шаг. Но оттуда, с палубы, все видят: командир идет твердой походкой, легко взбирается на выступ скалы, прыгает, бежит, радостно улыбаясь. Да ведь он совсем здоров! Для него как будто и не было всего пережитого. Хорошо с таким командиром! Словно теплее становится на застывшем корабле...
      А через несколько минут, закрывшись в своей маленькой каюте, где едва умещаются столик, койка и горка книг, Седов с огромным усилием делает два шага и валится на смятую постель. Что с ним случилось? Мутные круги плывут перед глазами. Отступает и исчезает дверь каюты. И уже нет над головой низкого деревянного потолка. И нет промерзшего иллюминатора... Даже постель, которую только сейчас он ощупывал руками, куда-то исчезла, и вместо шерстяного одеяла, вместо подушки он ощущает под собой горячий морской песок...
      ...Море! Родное Азовское море!.. Как это хорошо - внезапно перенестись в далекое, невозвратное детство!..
      Вот он лежит на берегу, возле черного, пахнущего рыбой баркаса, десятилетний рыбак с огрубевшими, натруженными руками. Беспокойные чайки играют над волной, чутко ловя гибкими крыльями ветер. Море покрыто палевой дымкой, и в этой недвижной дымке, будто совсем не касаясь воды, плывут паруса рыбачьих судов. Маленький рыбак Егорка долго следит за дальними парусами. Как далеко может уйти корабль? На Кубанскую сторону, в Ейск, в Темрюк, в Ахтыри?.. А может и еще дальше: в Керчь, в Феодосию? Об этих городах рассказывали рыбаки, уходившие по весне туда в экспедицию. Слушая их рассказы, Егорка мечтал о том времени, когда станет большим и сам поведет баркас к далекой Керчи или Феодосии...
      С малолетства у него зародилась страсть к путешествиям. Так хотелось увидеть, что там, за морем! Однако он знал, что если когда-нибудь ему доведется ступить на тот берег, ему обязательно захочется знать, что еще дальше... В свои десять лет Седов уже хорошо понимал, как обманчива эта блеклая, синеватая даль, тихо сияющая под солнцем. Помнился вечер, когда с отцом и с двумя рыбаками Егорка уходил на лов тарани, впервые так далеко - к Бердянской косе. Особенно ласковым и безмятежным было в тот вечер море: не гремел, не косматился на отмелях прибой; шелковистый и насквозь золотой, он мягко переливался на утрамбованном песке и, как дыхание, был спокоен и ровен его шелест. Прикорнув на сетях, на корме баркаса, Егорка не заметил, когда развернулся парус, и родная Кривая Коса с малыми саманными хатами рыбаков медленно скрылась за горизонтом.
      Он проснулся от испуга. Кто-то сильно ударил его в плечо, а когда Егор приподнялся на локте, с хрипением плеснул ему в лицо целый ушат соленой воды.
      Страх ледяными пальцами стиснул горло мальчика. Егорка не смог даже крикнуть. На середине баркаса, весь в развевающемся тряпье, с дубиной, перекинутой через плечо, стоял черный великан. Невиданное это чудище хотело потопить баркас и с силой раскачивало его с борта на борт, так, что гребень волны взметался над низенькой кормовой палубой, и клочья пены, шипя, проносились над головой Егорки.
      - Кто это?! - закричал Егорка в ужасе, снова ослепленный пеной. - Кто?!
      Сорванный ветром голос отца ответил:
      - Шторм...
      И только теперь обомлевший Егорка понял, что не чудище-великан, о каких он слыхал в сказках, стоит перед ним, - сорванный парус баркаса мечется на ветру, и скошенная рея чернеет на фоне неба.
      Утром, когда проглянуло солнце, ветер постепенно утих, и Егорка увидел спокойные, без тени пережитого, лица рыбаков. Тогда впервые испытал он такую волнующую радость, что одновременно хотелось ему и плакать, и смеяться, и целовать этот смоленый баркас, устоявший в поединке со штормом.
      Казалось бы, с той памятной ночи Егорка должен был навсегда разлюбить море. Нет, ничего подобного не случилось. Море стало ему как будто еще роднее.
      Ровесники смотрели на него с завистью: он побывал в шторме!..
      Как опытный рыбак, неторопливо, спокойно объяснял Егорка товарищам, что, мол, главное при шторме - не растеряться, воду откачивать, правильно руль держать.
      В том же году десятилетнему моряку пришлось выдержать и более суровое испытание.
      Однажды в декабре, после заметелей и морозов, когда весь северо-восточный угол моря от устья Дона до Бердянской и Долгой кос сковал надежный ледок, отец Егора ушел с артелью рыбаков на подледный лов красной рыбы. Промысел был, как видно, удачен: рыбаки не возвратились ни к вечеру, ни ночью, ни к утру... Утром хозяйки засуетились: ведь люди в море без хлеба! Снарядили они наскоро в дорогу Егорку Седова и еще двух, поменьше возрастом, ребят; дали им две буханки хлеба, спички, махорку...
      Как старшего и уже побывавшего в море рыбака, ребята охотно признали Егора своим командиром. Шел он впереди неторопливой отцовской походкой, уверенно шагал через трещины, кое-где рассекавшие лед, прыгал через узорчатые гребешки торосов.
      Слабый и ровный ветер дул с юга, блестящие снежинки словно играли на солнце, радужно светились изломанные нагромождения льда. И от всей этой знакомой картины спокойного, спящего моря, от радостного сознания, что вот лежит оно, недавно еще гремевшее штормами, лежит и не шелохнется под ногами, - на душе Егорки было легко и весело.
      Он не заметил, и его друзья не обратили внимания, что ветер сначала стих, а потом резко задул от гирла Дона. Такой ветер местные рыбаки называют "низовкой", потому что он дует с низовьев этой реки. Нередко случается, что "низовка" натворит бед, - разведет льды и унесет рыбаков в южную часть моря.
      Знал бы Егор, какая опасность грозила ему и его спутникам - немедля повернул бы обратно к берегу. Но ледяная равнина моря попрежнему была неподвижна, вся в тихом мерцании и ровном свете.
      В этом спокойном сиянии снегов и синеватых отблесках льда Егорка приметил что-то длинное и черное - будто корабельная мачта, занесенная невесть откуда, лежала меж ледяных сугробов. Он ускорил шаг и в удивлении остановился: прямая, широкая трещина раздвинула ледяной массив, черная, как деготь, вода, глухо позванивая, плескалась в этой трещине. Может быть, потому что лед был небеснопрозрачен и чист, вода показалась Егорке такой невиданно черной.
      Перебраться через такое малое препятствие для Егорки особого труда не составляло. Он выбрал место, где трещина была поуже, и легко перемахнул через нее. Но дальше весь лед был исчерчен полосами, - словно тень огромного дерева легла на ледяной щит.
      - А ведь лед не стоит на месте! - удивленно проговорил Егорка, заметив, что эти полосы перемещаются. - Смотрите-ка, ребята, - весь берег точно бы плывет...
      Самый меньший из трех, рыжий Ленька, испуганно всхлипнул:
      - Уносит нас в море... Право, уносит!
      - Молчи ты, нюня! - прикрикнул на него Егор. - Выбраться мы всегда успеем...
      Он повернул обратно по собственным следам, торопясь поскорее перейти через ту, самую широкую трещину, но за это короткое время, за какие-нибудь четверть часа, льды сильно переместились. Теперь уже их разделяла не узкая полоска воды, - широкая речка плескалась меж ледяных берегов.
      Егорка побежал вдоль кромки льда, надеясь, что где-нибудь ледяные поля еще остались сдвинутыми вплотную. Однако со всех сторон были черные, покрытые зыбью разводья.
      Льдину несло на юг. С шумом и звоном сталкивалась она с другими льдинами, обламывалась, уменьшалась с минуты на минуту. Зыбь поднималась все выше, гребни вспыхивали в свете заката холодным огнем, хрустящая пена дохлестывала до ног ребят...
      Маленький Ленька, крепившийся до сих пор, громко заплакал. Глядя на него широко открытыми белесыми, глазами, заплакал и другой приятель Егора пастушок Ивась. И самому Егорке стало так страшно, что сердце зашлось и дыхание перехватило. Но он знал: сейчас никто не придет на помощь. Нужно надеяться только на себя. Он - старший. Значит, от него зависит, - погибнут они или спасутся. Главное - не теряться. Так говорил штормовой ночью отец... И Егорка нашел в себе силы засмеяться:
      - Эх вы, рыбаки-чудаки!.. Вам только в корыте плавать... Далеко, небось, не унесет. Смелости больше - выберемся!..
      Их сняли со льдины далеко в открытом море через трое суток. Льдина была совсем маленькая, изъеденная соленой водой. Когда рыбачий баркас причалил к невысокому, хрупкому ее краю, Егорка, стуча зубами и силясь улыбнуться, сказал:
      - Ну, что я вам говорил, рыбаки-чудаки?! Говорил же, что нас разыщут!..
      Удивительное совпадение: тогда, в первом испытании, пережитом в детстве, на льдине с ним было два друга, и к полюсу с ним пойдут двое...
      Лежа в полузабытье на узкой койке, Седов припоминал год за годом свой трудный жизненный путь. Без усилия воли, как бывает во сне, картины детства и юности вставали перед его глазами. Он видел жестокие черты приморских кулаков, рыботорговцев, судовладельцев, лица первых его друзей, безвестных тружеников - матросов, кочегаров...
      Как могло случиться, что он, Егорка Седов, сын бедного, неграмотного рыбака с хутора Кривая Коса, надел золотые погоны флотского старшего лейтенанта, погоны, которые обычно давались только представителям высшего дворянства?!.
      Он не дежурил в канцеляриях Морского министерства, не стремился попадаться на глаза начальству, не заискивал перед старшими, как это делали вышколенные дворянчики, умевшие шаркать по паркету аристократических салонов, но беспомощные на палубе корабля.
      Упорным трудом, собрав всю свою волю, накопленные знания и опыт, Седов прокладывал свой путь. Его не особенно заботили чины. В беззаветном служении родине он видел цель своей жизни. Так он пришел к главному, что стало его заветной мечтой, - к решимости взойти на "вершину мира", открыть и исследовать Северный полюс.
      Путь, пройденный Седовым, действительно был необычен. Сколько препятствий пришлось преодолеть, какие только преграды перед ним не вставали! И самая трудная из преград, какую не обойдешь и не одолеешь: его происхождение из простого рыбачьего рода. Вот чего не могли ему простить ни столичные сановники в золоченых мундирах, ни дворянская офицерская среда!
      Не раз вспоминались Седову наставления отца:
      - Грамоте вздумал учиться? В чиновники, верно, задумал? Не выйдет! Не пустят! Ты ведь мужицкий сын, так мужиком тебе и помирать...
      Вопреки воле отца в четырнадцать лет Егорка пошел в трехклассную приходскую школу. Он закончил ее за два года: учитель не мог нахвалиться "смышленым мужичком". Но дальше Егора ждала обычная крестьянская доля: или к помещику в батраки, или в батраки к рыботорговцу, - у того и баркасы, и сети, и тара, и соль; или, наконец, в матросы.
      Седов испытал и первое, и второе, и третье. От помещика он сбежал через несколько месяцев. Богатый торговец, скупавший весь улов и на Кривой Косе, и в окрестных хуторах, принял грамотного Егора в приказчики.
      - Выведу в люди, - иногда говорил он, довольный и расторопностью, и силой Седова. - Может, годиков через пятнадцать и сам хозяином станешь...
      И не мог он, конечно, догадаться, что меньше всего завидовал Егор его хозяйскому добру. Далеко от этого засаленного прилавка были мечты молодого приказчика. Сначала в детских сказках, а потом в книгах о путешествиях перед Егором все шире открывался огромный, красочный мир. Далекие края, невиданные страны, льды севера и южные моря звали Егора, а бывалые моряки, с какими ему удалось познакомиться на случайно заходивших в этот глухой уголок шхунах, рассказывали, что уйти в дальнее плавание не так-то уж сложно.
      Отношение отца к Егору резко переменилось. Теперь он гордился грамотным сыном. Ни у одного из соседей дети не ходили в школу. А Егорка читал и писал даже бойче волостного писаря - первого грамотея на всю округу. И считать он умел не хуже своего хозяина. А уж если доходило до песен - Егорка был непревзойден. Бесчисленное количество их - и донские казачьи, и старинные украинские, и бурлачьи, занесенные с далекой Волги, - знал Егор. Еще бы не радоваться такому сыну! Ему ли, грамотею, да еще с памятью такой, хозяином не стать?
      Но Егор уже наметил для себя совсем другую дорогу.
      Как-то весной неожиданно потребовал он у торговца расчет, а затем, перебросив котомку через плечо, зашагал по берегу моря в сторону Ростова.
      Через несколько дней плечистый и крепкий, бронзовый от загара парень с холщовой котомкой за плечами уверенно вошел в кабинет начальника Ростовского мореходного училища.
      - Я, - сказал он просто, - хочу быть капитаном...
      - То есть, как это "хочу"? - удивился начальник. - Для того чтобы стать капитаном, нужно сначала выучиться на штурмана. А чтобы стать штурманом, нужно закончить мореходное училище. А чтобы поступить в училище, нужно выдержать экзамены!
      - Как же их много, этих "нужно"! - в раздумье проговорил Седов. - Но если я хочу, то я сделаю все, что нужно!..
      Начальнику понравился его ответ. Он спросил:
      - Родители... из зажиточных?..
      - Какое там!.. Бедные... Рыбаки...
      - Вот это, милейший, и плохо...
      - А почему? - удивился теперь Егор. - Я про Ломоносова читал... Про Дежнева... Про Атласова... Они тоже не из богачей.
      - Ну, это верно, - согласился начальник, заинтересованный необычно уверенным посетителем. - Да только, чтобы учиться, нужны деньги. Где и чем ты будешь жить?..
      Седов усмехнулся:
      - Ночевать я на любой барже устроюсь. Матросы, грузчики, рыбаки - свой народ. Летом на кораблях буду плавать: на хлеб и одежду заработаю. У меня уже все обдумано, господин начальник, только бы не отказали...
      - Изволь, я допущу тебя к экзаменам, - решил начальник. - Не выдержишь - пеняй на себя.
      Впервые слышал Егорка, чтобы так почтительно его величали: Георгий Яковлевич Седов! Но пожилой мужчина в мундире морского штурмана, вызывая Егора к доске, именно так, торжественно и полно, произнес его имя, отчество и фамилию. А когда заданная задача была решена, штурман почему-то удивленно пожал плечами, усмехнулся и, ничего не сказав, сделал отметку в журнале.
      - Срезался! - прошипел кто-то с передней парты. - Ступай-ка палубу мыть...
      Штурман резко выпрямился:
      - Кто это сказал?
      Все молчали. Подождав некоторое время и обведя присутствовавших внимательным взглядом, штурман улыбнулся Егору:
      - Молодец, Георгий Седов! Ты отлично решил задачу!
      Через три года на Кривой Косе было получено письмо от штурмана Седова. Хорошо знал Георгий, что отец и порадуется, и удивится, однако не мог представить, какой переполох на весь хутор вызовет его краткое письмо. Старик Седов заучил его от строчки до строчки и, торжественный, приосанившийся, важный, наверное в трехсотый раз повторял своим знакомым и незнакомым рыбакам:
      - То-то наш род Седовых!.. Знаменитейший род!..
      Некоторые у него спрашивали с усмешкой:
      - А кто был твой отец?
      - Известно кто, рыбак...
      - Ну, а дед - князь или граф какой?
      - Нет, зачем же князь... Беглый от царя он был, от панской неволи...
      - Значит, самого простого ты роду, а говоришь: знаменитейший!
      - Да разве князьями и графами славна Россия? - возмущался старик. - Вот чем она славна...
      И он распрямлял крепкую, жилистую, натруженную руку.
      В летние месяцы, свободные от занятий, Седов работал матросом на кораблях, плававших между Азовским и Черным морями. В 1898 году он впервые вступил на штурманскую вахту. Рейсы в порты Средиземного моря с грузом керосина из Батума показались ему скучными. Совсем не такими представлял он в юности Турцию, Грецию, Италию... Города этих стран, удивительно красивые на цветистых картинках, в действительности оказались очень печальными. Бедняков и нищих здесь было не меньше, чем в царской России, и еще пронырливее, нахальнее и хитрее были всегда готовые обжулить бесчисленные торгаши.
      Стоя на вахте на мостике корабля, Седов нередко задавал себе вопрос: неужели это и есть конец всем его мечтам и стремлениям? Другие говорили: он выбился в люди! Но, может быть, проще и честнее было бы попрежнему выходить с рыбаками на лов, чем так вот служить судовладельцам и спекулянтам!.. С детства у него было стремление видеть новое. Что нового он увидит на этой торговой, керосиновой тропе? Однако и прежнее влечение теперь уже стало другим. Важно не только увидеть новое, но, главное, открывать то, что еще неизвестно... Все ли морские течения изучены, все ли описаны побережья и острова? Север родины с его береговой линией, протянувшейся на тысячи километров, разве он весь исследован и нанесен на карту? После Челюскина, Прончищева, братьев Лаптевых, после бессмертного Дежнева многим ли довелось побывать в устьях великих северных рек, в безымянных заливах полярных морей, на островах, рассеянных в этих необъятных просторах?
      А дальше на север, к полюсу, лежат огромные "белые пятна" - многие сотни километров пространства, не пройденного еще никем.
      Северный полюс! При этих словах сердце Седова билось учащенно. Неужели далекая, таинственная "вершина Земли" недостижима? Сколько предприимчивых, расторопных иностранных дельцов и просто искателей славы стремились к полюсу - и все безрезультатно. Предусмотрительные норвежские промышленники, жадные к захватам англичане и американцы, даже итальянцы, у которых на севере никогда не было ни единого клочка земли, и те не жалели средств для снаряжения экспедиций.
      "А что же Россия? - в волнении думал Седов. - Трудами ее сынов, отважных мореходов, ученых раскрыты вековые тайны полярных стран, даны очертания северных берегов Европы, Азии, огромной части Америки... Почему же медлит правительство со снаряжением русской экспедиции к полюсу? Или не верят царские сановники, привыкшие к уюту и сытому покою, в испытанную настойчивость и силу, в непоколебимую волю русских людей? Или, быть может, ждут, пока на "вершину мира" случайно взберется какой-нибудь хвастливый иноземец?"
      И который раз Седов склонялся над картой. Вот он, бескрайний простор северного побережья России. Возможно, уже скоро, значительно скорее, чем это могут предполагать господа царедворцы, русский народ проложит вдоль северных берегов своей родины великий путь с Запада на Восток и с Востока на Запад, путь, о котором мечтал еще Ломоносов!
      Но читал ли кто-нибудь из придворных сановников творения Ломоносова? Знакома ли им карта Арктики? Знают ли они, что кратчайший путь из России в Америку лежит через полюс? Этот путь по праву должны открыть хозяева великого полярного побережья - русские люди. Значит, они должны водрузить свое знамя и на полюсе!
      Кто решится на такое отважное дело? Конечно, не те изнеженные дворянские сынки, которым чины и награды были обеспечены еще с колыбели. Мало ли в русском народе бесстрашия и отваги! Не он ли выдвинул героических открывателей Сибири, Чукотки, Камчатки, Аляски, Алеутских и Курильских островов, Амура, Японии, далекой Антарктиды!
      Что если бы ему, Седову, была доверена эта великая задача: открыть и исследовать Северный полюс?..
      Он насмешливо улыбался наивной своей мечте. Кто он? Безвестный штурман из мужиков. А там, в Петербурге, в Морском министерстве и адмиралтействе люди, на мундирах которых крестов, говорят, больше, чем во всех церквях. Разве просто придешь к морскому министру и скажешь: "Дайте мне корабль, я поведу его к полюсу!.."
      Нет, нужно оставить эти пустые мечты. Но ведь победил же Ломоносов силой ума, сердца и воли - силой великой любви к родному народу. Вот бессмертный пример служения родине! Кто же помешает ему, Седову, унаследовать этот пример?..
      Нужно трудиться... Неустанно и беззаветно трудиться. Не может быть, чтобы на всех начальственных постах сидели равнодушные люди. Труд будет замечен, и тогда намного ближе станет осуществление мечты.
      Через несколько месяцев Седов был в Севастополе. Назначенный штурманом на учебное судно "Березань", он сдал экзамены и получил чин прапорщика запаса. Вскоре в Петербурге, в Морском корпусе, куда допускались только дворяне, пробравшийся неведомо какими путями прапорщик запаса флота Георгий Седов блестяще выдержал экзамены за весь курс корпуса. Теперь он уже поручик запаса флота. Однако он знал, что это только начало избранного пути. Важно стать кадровым офицером, а затем получить настоящее, большое задание.
      В начале 1902 года Георгий Седов выехал в Архангельск, на судно "Пахтусов". Начиналась настоящая работа. Он - помощник начальника гидрографической экспедиции. Впереди - желанный исследовательский труд, штормовые моря Арктики, проникновение в тайну их глубин, опись неизученных бухт, заливов, островов, течений, открытие новых путей для мореходов...
      Направляясь к Новой Земле, "Пахтусов" в том же году покинул Архангельск. Когда у полуострова Канин впервые повеяло суровое дыхание Баренцева моря, Седов сказал своим друзьям:
      - Я счастлив. Вот о таких походах я мечтал...
      Потом, помолчав, он добавил:
      - И все же это лишь маленькое начало...
      В следующем году в Архангельск прибыл сверкающий лаком и бронзой корабль "Америка". В городе стало известно, что это богатое судно снаряжено американским миллионером Циглером для открытия Северного полюса.
      Седов поспешил к причалу. Он увидел на палубе корабля с дюжину пестро разодетых парней с пуховыми платками на шеях, с длинными трубками в зубах. С виду все это были "морские волки", какими их изображали в старых приключенческих романах. И было потешно усердие, с которым они позировали перед петербургскими и московскими фоторепортерами, и смешны их надменные мины, - как будто они прибыли уже победителями прямо с полюса.
      Начальник экспедиции, самоуверенный и манерный американец Фиала пригласил офицеров "Пахтусова" на свой корабль. Проходя вслед за ним из помещения в помещение, Седов невольно подумал, что попал на выставку редких и красивых вещей. Ради славы победителя полюса Циглер не поскупился. Все было здесь новенькое, первосортное, все стоило огромных денег.
      - Обратите внимание, - останавливал гостей Фиала, - это специальный выпуск термосов. Они так и называются "Полюс". Фирма, предложившая их нам, теперь зарабатывает большие деньги! А вот специально для севера керосиновые печи. Прекрасная конструкция, не правда ли? А это ящик со специальным шоколадом. Это самый дорогой шоколад, но мы им снабжены предостаточно. А наши специальные костюмы! Кто может сомневаться, что с таким снаряжением мы достигнем поставленной цели?
      Седову невольно вспомнился плывший на ветхом коче, под парусом из оленьей кожи к великим своим открытиям Семен Дежнев... У него, конечно, не было ни специальных термосов, ни шоколада...
      - Все это прекрасно продумано, все предусмотрено, - заметил он негромко. - Но главное все же люди...
      Обидно и больно было Седову за честь русского флота: неутомимые исследователи севера, русские моряки должны были бы счесть своим долгом первыми ступить на вершину мира... Но разве труженики флота виновны в равнодушии сановников и царедворцев? Как же преодолеть это равнодушие? Кто станет слушать безвестного морского офицера?..
      И снова он находил только один ответ: нужно неустанно и самоотверженно трудиться. С этого он начал, этим завоевал первые успехи...
      Но дальнейший житейский путь, казавшийся Седову прямым и ясным, становился все сложнее.
      Русско-японская война прерывает исследования на севере. Седов командует миноноской на Амуре, в составе речной флотилии охраняет устье великой реки. Бессонные вахты. Дождь. Ветер. Туман.
      Он грустит по северу. Незаметно для самого себя он стал говорить: родной север!
      Но и с окончанием войны возвратиться в Архангельск не удается. На Тихом океане достаточно работы - нужно восстанавливать множество знаков, обеспечивающих безопасное плавание кораблей.
      Но Седов попрежнему пристально следит за каждым событием в Арктике. Напрасно, оказывается, так гордо позировали американские "морские волки" в Архангельске перед объективами фотоаппаратов. Им не удалось увидеть полюса. Шоколад был съеден, термосы перебиты, керосинки отслужили службу, флаг, заранее заготовленный мистером Циглером для полюса, так и возвратился в Америку в своем добротном чехле.
      ...В эти последние перед отправлением на полюс часы Седов как будто подводил итог всему, что было достигнуто им в жизни и могло оставить полезный след. Была ли у него хотя бы одна настоящая большая радость, такая, что стала бы радостью и для других?
      Да, была! Это когда Главное гидрографическое управление Морского министерства поручило ему исследовать и нанести на карту устье Колымы. Как много пришлось Седову пережить и увидеть в том памятном 1909 году! Таежные тропы, горные перевалы, быстрые сибирские реки, непролазные топи тундры, ярость Восточно-Сибирского моря... Каждый шаг в безлюдном краю сулил и неожиданности и открытия. Исследователь тонул на ледяной Колыме, пробирался неведомыми протоками ее дельты, высаживался на неизвестных островах, где до него не ступала нога человека, изумленный стоял у прозрачных, как воздух, озер, обессиленный полз через трясины...
      В отчете об этом не было, конечно, ни слова, - все это осталось в памяти, в сердце.
      После экспедиции о Седове узнал весь Петербург. О нем писали газеты. Начальство выразило ему благодарность. Благодарила Академия наук. Астрономическое и Географическое общества внесли его в списки своих членов. Знакомые офицеры поздравляли:
      - Тебя заметили, Георгий! Жди повышения в чине и наград.
      Ни того, ни другого Георгий Яковлевич не дождался.
      - Будем трудиться, - сказал он себе.
      Летом 1910 года штабс-капитан Седов опять штормует у берегов Новой Земли, исследуя Крестовую губу, где было создано постоянное поселение. Он возвращается с подробным отчетом и точной картой. И снова начальство довольно:
      - Весьма энергичный и исполнительный офицер!
      Товарищи говорили:
      - Теперь-то уж наверняка повышение! Следовало бы только напомнить, Георгий. Осторожно, конечно, при случае...
      - Нет, - отвечал он решительно. - Я не учился выпрашивать чины. И ведь главное-то уже произошло: мне поручили составить проект экспедиции в восточный сектор Арктики! Разве это не повышение? Я буду руководить экспедицией на берегах Чукотского моря и, разумеется, дойду до Берингова пролива. Какая это волнующая задача: пересечь или повторить пути первых русских землепроходцев и мореходов - Семена Дежнева, Михаила Стадухина, Ивана Федорова, Михаила Гвоздева, Чирикова и Беринга!.. Много еще не открытого, не изученного в далеких тех краях. Какая другая награда сравнится с наградой и радостью открытия?
      На несколько месяцев проект этой экспедиции поглотил все время и всю энергию Седова. С нетерпением считал он дни, оставшиеся до отъезда. Однако начальство вдруг изменило решение. Ему предложили немедленно выехать на Каспий. Невольно мелькнула мысль: что это, ссылка?..
      Дворянам, засевшим в Гидрографическом управлении Морского министерства, давно уже казалась обидной широкая известность Седова. Какой-то выскочка из мужиков заслоняет графских и княжеских родовитых отпрысков!
      Седов не ошибался. Назначение на Каспий было похоже на ссылку. Однако, прощаясь с друзьями, он сказал:
      - Я вернусь и пойду на полюс... Это - цель моей жизни, от которой я не отступлю. Я уезжаю на юг, но сердце мое неизменно указывает: курс - норд.
      - Курс - норд!..
      Эти два слова вырываются у него неожиданно громко и тотчас выводят из полузабытья. Седов тяжело поднимается с койки. Частый, прерывистый стук сердца медленным звоном отдается в ушах. Сколько же времени прошло после того, как он возвратился с берега?.. Он смотрит на часы. Удивительно, - за сорок минут почти все пережитое пронеслось, будто явь, перед глазами!..
      Он думает об избранном сложном и трудном пути. Но если бы пришлось избрать снова, разве пожелал бы он другой судьбы?..
      Интересно было бы узнать, что говорят о его экспедиции в Петербурге? В столице, наверное, уже известны подробности зимовки у Новой Земли. Ведь часть команды, списанная им из-за бесполезности в Ольгинском поселке на Новой Земле, давно добралась до Архангельска. Списанные, конечно, были недовольны. Как разрисовали они седовский поход?.. Быть может, крикливые буржуазные газеты уже осмеивают труд и подвиги путешественников.
      Но ведь одиннадцать месяцев, проведенные экспедицией в ледяном плену на севере Новой Земли, не были потеряны напрасно.
      Семьсот километров прошел Седов вместе с матросом Инютиным по скалам, по ледникам огромного острова к самой северной точке его - мысу Желания, и еще спустился по карской стороне на юг, нанося на карту неизвестные заливы и горные хребты.
      Выполняя приказ Седова, географ Визе и геолог Павлов в сопровождении матросов Линника и Коноплева пересекли остров с запада на юго-восток. Никто до них не поднимался на дикие, сумрачные вершины этих гор, никто не ходил по заснеженным безымянным ущельям, не видел перевала, с которого им открылась свинцовая даль Карского моря...
      Стоило снарядить специальную экспедицию, чтобы проделать ту огромную работу, какую самоотверженно провели седовцы на Новой Земле.
      Пусть злобствуют и клевещут завистливые дворянчики с незаслуженными крестиками на мундирах. Они не помогали Седову и в те трудные дни, когда он безуспешно стучался в кабинеты членов Государственной думы, дежурил в приемных Министерства, упрашивал редакторов, пытался пробудить у богачей интерес к открытию Северного полюса... Иногда ему смеялись в лицо:
      - Полюс?.. Ну и хорошо... Открывайте! А при чем же тут деньги?..
      Он терпеливо объяснял:
      - Нужно приобрести корабль, продовольствие, одежду, запас топлива, приборы для наблюдений... Вспомните, что экспедиция Циглера стоила миллион!..
      Какой-нибудь купчина спрашивал озабоченно:
      - А что я получу от этого самого полюса?.. Рыба там имеется, или меха, или, может, на золото есть надежда?..
      От таких Седов уходил, хлопнув дверью. Вот уж, действительно, "патриоты"! И что для них честь родины, гордость за ее географическую науку!
      Но и Морское министерство оставалось безучастным. Оно лишь не возражало против экспедиции. И нужна была неиссякаемая энергия, настойчивость, что называется "железная хватка", чтобы затронуть равнодушных, расшевелить чиновников, чтобы не отступить, нет - победить!
      Он победил. 27 августа 1912 года "Св. Фока" покинул Архангельск. Старенькая шхуна шла к Северному полюсу...
      Отметив на странице судового журнала эту дату, Седов задумался. Конец августа!.. Это ли время для начала такого похода?.. Он надеялся выйти в море в конце июля. Но в Архангельске, словно по сговору, против него поднялись все силы, от которых зависели сроки отплытия. Из-за грязных махинаций судовладельца намеченный срок сорвался. Спекулянты-поставщики, не чистые на руку торговцы, нотариус и тот же судовладелец принудили отложить отплытие на середину августа. Бесконечные обращения к губернскому начальству и телеграммы в Петербург почти не помогали. Подсовывая негодные продукты и товары, запрашивая втридорога за ездовых собак, архангельские купцы все оттягивали время.
      Теперь, наконец-то, вся эта жадная к наживе свора осталась позади. Однако безвозвратно пролетело и самое лучшее время навигации. Седову сначала лишь намекали, потом и открыто советовали отложить поход до следующего года.
      Но Георгий Яковлевич торопился с выходом в море. Ведь задержаться до следующей навигации было все равно, что признать себя побежденным. В Петербурге непременно нашлись бы "влиятельные лица", которые сорвали бы экспедицию. "Пусть ждет меня трудный рейс и, может быть, суровая зимовка, решил Седов, - но с моря экспедицию никто уже не возвратит..."
      Если бы только не козни судовладельца, не чиновничья волокита в Архангельске, "Фока" безусловно, достиг бы Земли Франца-Иосифа. Каждый день простоя у причала стоил доброго месяца мытарств и скитаний во льдах.
      Сколько людской энергии, продовольствия, топлива, ездовых собак сохранила бы команда шхуны, не будь этой вынужденной зимовки!
      Почти целый год, проведенный в угрюмой скалистой бухте на севере Новой Земли, у многих надорвал силы и поколебал волю.
      Седов считал эту вынужденную зимовку только досадным, затяжным эпизодом на пути к цели. Потому, когда "Фока" вырвался наконец из ледяного плена, у командира не было и мысли об изменении маршрута. Он скомандовал рулевому:
      - Курс - норд!
      Седов не мог, конечно, не заметить подавленного настроения офицеров. Некоторые из них были уверены, что шхуна пойдет на юг. Значит, снова предстояла борьба.
      В кают-компании его ждали. Из-за двери были слышны возбужденные голоса. Особенно выделялся голос Кушакова, корабельного врача, - мелочного придиры, ненавистного матросам.
      - Это безумие!.. - трагически восклицал Кушаков. - Это просто безумие: при таком состоянии судна и экипажа идти на север...
      Седов отворил дверь, и Кушаков тотчас смолк, сделав безразличное лицо. В кают-компании долгую минуту тянулось тяжелое молчание. Неторопливо присев к столу, слушая, как громыхают за бортом волны, командир взял судовой журнал. В журнале должно быть записано мнение офицерского состава о состоянии экспедиции и о дальнейшем курсе корабля... Знакомый бойкий почерк Кушакова с росчерками и завитушками. О чем же так тревожился Кушаков?
      Оказывается, он-то и был распространителем неверия в успех похода. Он утверждал, что судно не достигнет Земли Франца-Иосифа и в этом году. Но если даже достигнет, на какие, мол, запасы провизии, одежды, топлива рассчитывает начальник?
      Седов усмехнулся.
      - Я никогда не говорил, что наша экспедиция снаряжена блестяще. Вы сами знаете, каких трудов стоило ее снарядить. Вы предлагаете возвратиться, а потом снова попытать счастья? Но кто даст вам средства на вторую экспедицию?
      В кают-компании снова наступила минута тяжелой тишины.
      - Я ни на час не забывал о своей ответственности, - продолжал Седов, за жизнь офицеров и матросов, за этот корабль, за решение главной нашей задачи, которая диктует мне прежние слова команды: курс - норд!
      Он встал и медленно направился к двери.
      Офицеры молчали.
      Уже открывая дверь, решительно обернувшись, командир сказал:
      - С Земли Франца-Иосифа желающие могут возвратиться на юг. Я никого не упрекаю... О нет! Я не хочу рисковать людьми. Все вы трудились самоотверженно и честно, и совесть ваша чиста. Корабль достигнет Архангельска, сжигая деревянные части, без которых можно обойтись. Я пойду к полюсу с двумя матросами. Три человека и три упряжки собак - этого будет вполне достаточно для похода.
      - Но найдутся ли добровольцы? - осторожно заметил Кушаков.
      Глядя ему в глаза, Седов насмешливо улыбнулся:
      - Я еще ни разу не сомневался в наших матросах...
      Предсказание Кушакова не сбылось. Несмотря на тяжелые льды, "Фока" достиг Земли Франца-Иосифа. Отсюда, с острова Гукера, уже через несколько часов отправятся в дальнюю дорогу три человека. Седова радовала преданность и верность делу, проявленная матросами. Григорий Линник, бывалый матрос, служивший и на Черном море, и на Дальнем Востоке, не ждал, пока его вызовет начальник. Он пришел к Седову и сказал:
      - Я с вами, Георгий Яковлевич, хотя бы на край света! Возьмете на полюс? Я - крепкий, дойду!..
      - А если не дойдешь? - спросил Седов испытующе. - Ты молод, и сколько еще не пройдено морей!..
      Линник улыбнулся и тряхнул головой:
      - Ради такого дела ни молодости, ни жизни жалеть не стоит...
      Вторым к командиру пришел матрос Пустошный, - смелый, веселый, неутомимый в работе моряк.
      - Когда мы выходим, Георгий Яковлевич? Я еще письма на всякий случай хотел бы написать...
      - А кто вам сказал, что вы идете на полюс?
      Пустошный удивился:
      - Кому же еще идти-то?.. На корабле почти все больные: простуда, цинга, ревматизм. Но я совершенно здоров, значит, мое это счастье...
      За одно это слово - "счастье" - начальник был готов расцеловать матроса. И важно, как он произнес его: тихо, в раздумье, немного смущенно. Кушаков говорил: "Безумие!", а простой русский матрос говорит: "Счастье!.."
      - Можете писать письма, Пустошный, - ответил Седов. - Скоро в путь...
      ...Наверное в эти минуты и Пустошный, и Линник уже собрались. В последний раз Седов просматривает заготовленную почту. Вот отчеты об исследованиях и открытиях на Новой Земле, уточненные карты, дневники, письма жене и друзьям. Когда будут получены эти, быть может, последние его послания на далекой Большой земле?..
      Он аккуратно складывает письма, в последний раз прикасается к неразлучным спутникам - книгам, поправляет фотографии на переборке каюты и закрывает дневник...
      ...В кают-компании собралась уже вся команда. Входит Седов. Все встают. В торжественной тишине географ Визе читает последние приказы начальника.
      "...Итак, сегодняшний день мы выступаем к полюсу; это - событие и для нас, и для нашей родины. Об этом дне мечтали уже давно великие русские люди - Ломоносов, Менделеев и другие. На долю же нас, маленьких людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать посильное научное и идейное завоевание в полярном исследовании на гордость и пользу нашего отечества..."
      Голос Визе дрогнул и смолк. Все взоры обращены к Седову. Он заметно взволнован. Чуть приметно вздрагивает опущенная на стол тяжелая, натруженная рука. Впрочем, он сразу же овладевает собой. В глазах снова теплится знакомая мечтательная улыбка.
      - Когда вы вернетесь в Россию, не нужно поднимать тревогу о нас... Не нужно посылать за нами корабля. Мы сможем дойти до материка и сами... Главное: будьте дружны и сплочены, перед вашими дружными усилиями расступятся льды... И еще раз прошу: не тревожьтесь о нас. Мы выполним долг перед родиной. Мы сделаем все, что будет возможно сделать, и даже больше того, что возможно... Нет, не прощайте, до свидания, дорогие друзья!..
      И впервые за время зимовки и рейса на глазах Седова блеснули слезы...
      2 февраля 1914 года. Глухо громыхает корабельная пушка. В заснеженных горах долго перекатывается звучное эхо...
      В сопровождении всей команды Седов, Пустошный и Линник сходят на берег. Собаки лежат на снегу, отворачиваясь от пронзительного морозного ветра. Опытный погонщик Линник поднимает первую упряжку. Голос его звучит с радостной уверенностью:
      - Пошли!
      Нарты стремительно заносит на косогоре, огромные камни поминутно преграждают путь, и матросы переносят нарты на руках. В пяти километрах от шхуны Седов и его спутники прощаются с друзьями.
      Первая ночевка за островом Гукера, на льду пролива. В палатке уютно, тихо, тепло. Но только приоткрыть створку - яростный северный ветер обжигает лицо. Мороз 35 градусов, а при таком шквальном ветре он кажется гораздо большим. Собак приходится брать в палатку. Лежат они смирно, почти недвижно, доверчиво глядя благодарными глазами.
      Несколько часов отдыха, и снова в путь. Термометр показывает минус сорок; ветер попрежнему дует с севера. Нарты едва выбираются из сыпучих снежных наносов, за которыми, преграждая дорогу, поднимаются бесконечные гряды вздыбленного льда...
      Но в этой мертвенной ледяной пустыне путников ждет и радость. Над дальними белыми увалами, над легкими очертаниями гор загорается желанная утренняя заря. Она возникает сначала едва уловимыми проблесками света, ширится, накаляется и уже горит костром, и весь этот безжизненный мир скованных проливов и черных обветренных скал сияет и светится радужными красками
      - Солнце!.. - мечтательно говорит Седов. - Хотя бы скорее поднялось солнце...
      В пути и на привалах матросы всячески оберегают своего командира. (Может ли он скрыть от них болезнь, если кашель душит его все сильнее и кровь выступает на губах!..)
      Линник ни на минуту не спускает глаз с его нарт, - вовремя поддержит их на повороте, вовремя остановит собак перед ропаками - льдинами, вставшими ребром среди ровной поверхности замерзшего моря. Иногда ропаки тянутся сплошным барьером на несколько километров. С упряжками собак и с поклажей не так-то просто перебраться через такой барьер. Седову особенно трудно с больными, распухшими ногами всходить на эти вздыбленные глыбы льда. Но сколько уже раз примечал он счастливую "случайность" - Линник или Пустошный обязательно успевали его поддержать.
      Сегодня у Пустошного тоже пошла горлом кровь. Однако он думает, что Седов этого не заметил.
      - Что с тобою, Пустошный? Ты болен?
      Будто оправдываясь, матрос отвечает смущенно:
      - Это от ушиба. Пустяки. Пройдет...
      Скромные, самоотверженные люди, русские моряки! Ни разу не слышал от них Седов ни жалобы ни упрека. А ведь оба отлично знают, что это, может быть, последний их путь. Нужно было проникнуться сознанием великого значения цели, чтобы так спокойно и решительно пойти на отчаянный риск...
      ...Привал. В палатке вспыхивает синий огонек примуса. Седов разворачивает карту. Окоченевшие, израненные руки его бережно разглаживают складки листа. Сколько пройдено километров от места последней ночевки? Пятнадцать?.. Если вспомнить, какой это был путь, пятнадцать километров представляются огромным расстоянием. Но как это мало в сравнении с тем пространством, которое им предстоит преодолеть!..
      Словно пытаясь утешить и ободрить, Седов говорит матросам:
      - И все же мы накапливаем километры!.. Впереди - остров Рудольфа. Там, в бухте Теплиц, должен быть продовольственный склад, оставленный итальянским путешественником Абруццким. Мы сможем отдохнуть, пополнить запасы и снова пойдем на север. Хорошо, что скоро взойдет солнце! Весна принесет нам радость... победы.
      Матросы переглядываются украдкой, и Пустошный грустно качает головой.
      - Вы очень слабы, Георгий Яковлевич... Вот и недавно упали, едва только вышли из палатки...
      - О, в бухте Теплиц, увидишь, я снова стану молодцом!..
      - Я только хотел сказать вам, Георгий Яковлевич... Мы толковали с Линником...
      Седов прерывает его нетерпеливо:
      - Опять о моем здоровье?
      - Не лучше ли вернуться?.. Так боязно за вас!..
      Некоторое время начальник смотрит на него пристальными, немигающими глазами:
      - А ведь вот что, Пустошный, мы слишком задержались на этом привале.. Пора в дорогу. Курс - норд...
      Его привязывают к нартам. Медленно тащатся упряжки, в густой поземке собаки похожи на катящиеся меховые клубки... Нарты неожиданно швыряет в сторону, они скользят по крутому оледенелому откосу, опрокидываются, и Седов закрывает руками лицо, не в силах встать, остановить собак...
      Снова на помощь приходит Пустошный. Он поднимает Седова, усаживает на нарты, пеленает его, как ребенка, спальным мешком, почему-то все время отворачиваясь, будто не решаясь прямо взглянуть в глаза... Но Седов замечает на щетине его усов крупные, заледеневшие слезы.
      - Поторапливайся, Пустошный!.. Сегодня мы еще мало прошли...
      Дорога становится лучше, нарты бегут легко. Кажется, можно и уснуть, хотя бы несколько минут не чувствовать боли в груди и в ногах. Как хорошо было бы проснуться здоровым! Он всегда верил в свои силы. А теперь, в самый ответственный период жизни, на пути к заветной цели, силы изменяют ему... Испуганный возглас Линника заставляет Седова приподняться. С трудом останавливает он собак. Но где же первая упряжка? Седов торопливо развязывает, рвет оледеневшую веревку и, пошатываясь, идет на голос Линника, с удивлением прислушиваясь к похрустыванию льда.
      - Вернись, Георгий Яковлевич! - где-то близко кричит Пустошный. - Мы выехали на "солончак"...
      Только теперь, внимательно глянув под ноги, Седов понимает, что его каким-то чудом удерживает очень тонкая, хрупкая корочка льда, покрывающая полынью. Передние нарты с поклажей, с упряжкой собак провалились и плавают в полынье. Линник и Пустошный с трудом вытаскивают собак на лед.
      Неподалеку от полыньи приходится делать остановку. Сегодня на карте будет отмечена лишь маленькая черточка, - пройденный ими путь. Если когда-нибудь кому-то доведется увидеть эту карту, поймет ли тот человек, каких усилий стоила им почти неприметная черточка, продолжившая линию маршрута?..
      Седова угнетает его беспомощность. Он хочет помочь матросам ставить палатку, но ветер вырывает из рук брезент, и Седов со стоном валится на выступ льдины. Нет, дело совсем плохо. Нужно отлежаться, получше отдохнуть. Ничего!.. Завтра он пойдет дальше, ведь завтра уже должно появиться солнце...
      - Смотрите-ка, Георгий Яковлевич, - радостно говорит Пустошный, впереди - огромная гора! Может, тот самый остров...
      На тусклом, без проблесков небе Седов замечает смутные очертания гор.
      - Остров Рудольфа!.. Скоро мы хорошенько отдохнем...
      Вскоре Линник возвращается из разведки. Лицо его сумрачно, одежда покрыта звенящей коркой льда.
      - Пробраться на остров невозможно. Лед меньше вершка толщиной, а кое-где и совсем открытая вода.
      - Мы подождем, пока пролив замерзнет, - решает Седов. - Нам долго не придется ждать.
      Он снова разглаживает на коленях карту, берет дневник. Пальцы почти не ощущают карандаша. "Понедельник, 21 февраля"... Написанная строчка сливается перед глазами... Седов не замечает, как записная книжка и карандаш выскальзывают из рук. Тяжелая, давящая дремота заставляет его лечь. Положив голову на спальный мешок, он смотрит на жаркий огонек примуса. Сегодня расходуется последний керосин...
      Вдруг командир резко привстает на колено. Знакомая, мечтательная улыбка теплится на лице. В голосе звучат прежние, стальные нотки:
      - А все же, как это здорово, товарищи!.. Мы достигли острова Рудольфа... Через какие преграды прошли мы, начиная от самого Петербурга!.. Канцелярии!.. Министерство!.. Благотворительные подачки!.. Россия узнает, что мы, верные сыны ее народа, выполнили долг до конца...
      Он задыхался. На губах опять проступила кровь. Будто раздвигая невидимую завесу, он выбросил вперед руки.
      - На север... Курс неизменный... Курс - норд!..
      Сильным, решительным движением командир попытался встать, но пошатнулся...
      - Линник... Линник, поддержи!..
      Матрос уже держал его за плечи. Пустотный приоткрыл палатку.
      - Солнце, Георгий Яковлевич, над горой!..
      Седов не слышал. Он был мертв.
      ...В белой безмолвной пустыне, на скале, за которой начинаются бездонные арктические глубины и медленно движутся то изломанные, то сплошные, хранящие тайну полюса льды, два человека с обнаженными головами долго стояли на шквалистом леденящем ветру...
      Крест над могилой, над грудой камней, был сделан из лыж Седова. У изголовья матросы положили флаг, тот самый, что нес он на полюс...
      Глядя в хмурую даль севера, они стояли здесь очень долго, и ветер швырял им в лица пригоршни колючего снега, и слезы их были похожи на капли застывшего свинца...
      Потом они повернулись и молча побрели на юг.
      Оглядываясь со льда пролива на дальний, четко обозначенный крест, Пустошный сказал Линнику:
      - Он говорил, что вслед за нами сюда придут и другие русские люди, что здесь будут плавать наши корабли... Было бы правильно, Григорий, если бы на памятнике его железными буквами написали: "Курс - норд".
      ВОЛЯ К ЖИЗНИ
      Прощальный обед на шхуне "Св. Анна" не вызывал ни радости, ни веселья, - лишь обостренное чувство тоски.
      Сидя за празднично убранным столом, штурман Валериан Альбанов думал о том, что затея с прощальным обедом ненужная и пустая. Кому пришло бы в голову радоваться в эти трагические минуты, когда одна половина команды должна была уйти в неизвестность по дрейфующим полярным льдам, а другая оставалась на корабле, тоже уносимом льдами в неизвестность?
      Мысль о прощальном обеде принадлежала повару Калмыкову. Этот неунывающий человек, известный на судне еще и как певец и поэт, неустанно читавший свои, многим порядочно надоевшие стихи, убедил командира в необходимости торжественно обставить разлуку. Сумрачный и раздражительный, еще не совсем оправившийся от тяжелого заболевания цингой лейтенант Брусилов согласился. Но теперь, когда в кают-компании собралась вся команда и граммофон, хрипя, повторял давно уже заигранную песню "Крики чайки белоснежной", а на столе дымилась гора медвежьих котлет, командир шхуны не появлялся.
      Неожиданно приуныл и Калмыков. Усталый от беготни, он внимательно осмотрел необычно обильный стол и точно лишь сейчас понял, что происходит. Обращаясь к Альбанову, он сказал:
      - А ведь мы расстаемся... На самом краю земли расстаемся, Валериан Иванович...
      Альбанов улыбнулся:
      - Могу заверить вас, Калмыков, что на этой широте, между Землей Франца-Иосифа и Северным полюсом никто никогда еще не видывал такого обеда.
      - Да ведь это потому, что никто никогда здесь не бывал, господин штурман!
      Лицо Альбанова стало строгим:
      - Мне неудобно напоминать вам, но вы сами должны это помнить: я давно уже не являюсь штурманом "Св. Анны". Я отстранен от должности и считаюсь простым пассажиром. Через час я буду продолжать это путешествие в менее комфортабельных условиях... На льдине.
      Он усмехнулся и добавил уже мягче:
      - Как это в песне поется, - "по воле волн"?.. А вам все же не следует забывать, Калмыков, о своем первенстве: так близко от полюса никто еще из ваших коллег не радовал друзей своим искусством...
      - Ты чемпион тут, Калмыкуша, в царстве медведей и моржей! - воскликнул боцман Потапов. - Жаль, что они не разбираются в деликатесах...
      Кочегар Шабатура заметил:
      - Однако при случае, он и сам может быть неплохим для них деликатесом...
      - Ну, это, братец, грубовато, - смущенно отозвался повар.
      Все засмеялись, и в кают-компании стало веселее. В эту минуту в дверях появился Брусилов. Матросы, боцман, гарпунеры, машинисты тотчас поднялись из-за стола, молча приветствуя командира. Брусилов занял единственное мягкое кресло.
      Из дальнего, полутемного угла кают-компании Альбанов некоторое время всматривался в знакомые черты командира. Как изменились эти черты за время скитаний шхуны в ледяных просторах океана!.. В 1912 году, когда штурман Альбанов познакомился с Георгием Львовичем Брусиловым и услышал от него обстоятельный, продуманный, увлекательный план организации промысла китов, моржей, тюленей, белуг и белых медведей в морях севера, - он сразу поверил в Брусилова, в его удачу. Георгий Львович умел увлекать собеседников смелыми проектами, удалью риска, трезвой обоснованностью своих расчетов. Даже его родной дядя, очень богатый московский землевладелец, у которого не так-то просто было выманить рубль - даже он заслушивался, когда Брусилов рассказывал о богатствах севера, и в конце концов отпустил деньги на покупку шхуны, на приобретение продовольствия и снаряжения.
      Помнился Альбанову тот ясный августовский день 1912 года, когда "Св. Анна" покидала Петербург... Брусилов стоял на мостике в белоснежном кителе и такой же белоснежной фуражке - стройный, подтянутый, радостный и гордый. Альбанов невольно залюбовался им, - таким уверенным, бывалым выглядел его командир.
      Потом штурман был тронут вниманием и заботой Брусилова. Запросто, как товарищ, командир заходил к нему в каюту, советовался о разных корабельных делах, подолгу беседовал о предстоящем дальнем пути, приносил журналы и книги, подолгу простаивал рядом на мостике во время ночных вахт.
      В пути из Петербурга на Мурман Альбанов говорил боцману, что с таким командиром, как Георгий Брусилов, он рискнет идти даже на Северный полюс.
      Георгий Львович был рад, что при комплектовании команды выбор его пал именно на штурмана Альбанова. Этот человек знал и любил свое дело. С детства увлекался он морем, флотом, испытывал страсть к путешествиям, которая с годами не только не миновала, но стала еще сильней. Альбанов окончил Петербургские мореходные классы, плавал на Балтике, самостоятельно водил суда от Красноярска в низовья Енисея и по Енисейскому заливу, и капитаны отзывались о нем, как о смелом и опытном штурмане.
      Брусилов тоже был моряком не из робких. На такое отважное дело, как попытка пройти вдоль берега Азии из Петербурга во Владивосток, робкий человек не решился бы. Но Брусилова вели прежде всего коммерческие расчеты. В 1911 году он служил некоторое время на одном из кораблей гидрографической экспедиции, снимавшей карту северного побережья России. С изумлением и восхищением увидел лейтенант Брусилов, как велики промысловые богатства севера. Не колеблясь, он оставил службу и вскоре перешел на борт отныне принадлежащей ему "Св. Анны", оборудованной для зверобойного промысла.
      "Св. Анна" должна была следовать в Петропавловск (на Камчатке), а затем в Охотское море. Но путь вокруг Европы, через Средиземное море и Индийский океан показался Брусилову слишком дорогим. А главное - этот путь ничем не окупался...
      Вот если бы шхуне удалось пройти вдоль побережья Сибири, через Карское море, Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское, через Берингов пролив... Какие богатства взял бы он в этом походе!
      Брусилов задумывался и о возможности вынужденной зимовки. Но на шхуне был достаточный запас продовольствия и топлива, и зимовка не казалась ему страшной. А медведи, моржи, тюлени, - это ли не дополнительное продовольствие? Добыча в пути, в морях, где гуляет непуганый зверь, окупит и возможную зимовку. Тогда Брусилов сможет сполна рассчитаться с дядей и станет со временем не менее богатым человеком.
      Так думалось еще недавно, так мечталось, и командир не скрывал от своего помощника Альбанова эти мечты. Но теперь... Теперь он был готов убить Альбанова за одно напоминание о тех разговорах.
      Впрочем, быть может, эти мечты о близком и таком доступном богатстве и нетерпение, с каким Георгий Львович к нему стремился, и были причиной всех дальнейших злоключений экипажа "Св. Анны".
      Обогнув Норвегию и погрузив на Мурмане, в Екатерининской гавани, уголь и дополнительное снаряжение, шхуна прибыла к проливу Югорский Шар. Здесь оказалось несколько пароходов: их капитаны терпеливо ожидали, пока течения и ветры разгонят сгрудившиеся в Карском море льды.
      Брусилов не пожелал ожидать. Моряки гидрографических судов с удивлением смотрели вслед уносившейся шхуне: она летела навстречу сплошному, надвигавшемуся барьеру льдов.
      Огибая огромные ледяные поля, проскальзывая по разводьям, "Св. Анна" кое-как пробилась к Байдарацкой губе. Экипажу это стоило огромных усилий. Но дальнейший путь на север был отрезан: льды закрывали шхуну неодолимым заслоном, только вдоль берега еще чернела извилистая полоска свободной воды. Брусилов приказал продвигаться на север этой узкой полоской.
      В середине октября 1912 года льды почти вплотную придвинулись к берегу, и Брусилов увидел, что вырваться из этой ловушки невозможно. Вблизи Ямала судно вмерзло в огромную льдину. Пролив Югорский Шар отсюда недалеко. Если бы еще можно было возвратиться! Но шхуна прочно сидела во льду, и команда начала готовиться к зимовке.
      Матросы уже собирали на берегу плавник для топлива и готовили имевшийся на шхуне лес для постройки дома, когда Альбанов заметил, что судно изменяет свое местоположение: едва уловимо оно поворачивалось носовой частью к берегу. Льдина, в которую вмерзла шхуна, двигалась, и с каждым часом это движение становилось все более заметным. Пришлось остановить начатые приготовления к зимовке на берегу и готовиться к зимовке в дрейфующих льдах, медленно уходящих на север.
      Что-то переменилось в характере Георгия Львовича в течение тех томительных недель, когда, окруженная льдами, "Св. Анна" неудержимо неслась к полюсу. Все чаще покрикивал он на матросов, делал резкие выговоры повару, и даже единственная женщина на корабле, - сестра милосердия, - трудолюбивая, заботливая Ерминия Александровна Жданко нередко выслушивала от него незаслуженные упреки.
      Альбанову по долгу службы приходилось чаще других встречаться с командиром. Видя, что Брусилов в чем-то неправ, он всегда находил возможности, чтобы указать на ошибку. Теперь, однако, Брусилов не выносил ни дружеского совета, ни, тем более, замечания. Он задыхался, слушая Альбанова, стискивал кулаки и, казалось, готов был броситься на штурмана. Это была болезнь перенапряженных нервов. Ее порождало ожидание неизвестного, скука и тоска мертвенной ледяной пустыни, медленно уносившей корабль в неизвестность.
      А потом подкралась цинга, и командир свалился одним из первых. Днем он обычно спал, а ночью бредил. Это был странный бред: ни сестра милосердия, ни Альбанов не могли уловить мгновения, когда обрывалась у него логическая мысль. Беседуя о текущих делах, он неожиданно спрашивал с интересом:
      - А сколько мы убили китов? Ну как же не убили! Ведь мы их продали в устье Енисея!..
      Весь покрытый снегом и льдом, похожий на причудливый айсберг, мертвый корабль уносился на север, и по ночам на его оледенелой палубе было слышно, как хохочет в своей каюте обезумевший капитан.
      В ту страшную зиму 1912-1913 годов его спасли от смерти только великое терпение и преданность команды. При лечении цинги очень важно, чтобы человек возможно больше двигался. А Брусилов при малейшем движении испытывал мучительную боль. Его поднимали на простыне, раскачивали, кутали в меховую одежду, бережно выносили на воздух. Он проклинал матросов, сестру милосердия, Альбанова и грозился рано или поздно отомстить. Люди молча слушали эти угрозы и проклятья и терпеливо продолжали свое доброе, мучительное дело. Они катали его на салазках у корабля, кормили свежей, с трудом добытой медвежатиной. Постепенно командир стал поправляться, однако не всем это обещало радость.
      Шесть месяцев напряженной борьбы с цингой наложили на характер Брусилова неизгладимый отпечаток. Угрюмый, еще более раздражительный, он постоянно искал ссоры то с боцманом, то с матросами, то с Альбановым. Но штурман и сам был болен. Слишком много пережил он за зиму. Нервы изменяли ему все чаще, и это, казалось, могло привести к беде. Он обратился к Брусилову с просьбой освободить его от обязанностей штурмана: при таких отношениях с командиром он больше не мог служить.
      - Что же вы хотите? - негромко, с одышкой спросил Брусилов. - Перейти на положение пассажира?
      - Пусть будет так, - сказал Альбанов. - Это, надеюсь, ненадолго.
      - Я начинаю готовиться ко второй зимовке, а вы говорите "ненадолго"! Вы забываете, что я все время сокращаю паек для команды. Чем же мне кормить пассажиров?
      Альбанов чувствовал, как тяжелеет сердце и нервная дрожь трясет его щеки, губы, веки, как бесчисленными уколами игл распространяется она по рукам. Все же он сдержал себя и ответил спокойно:
      - Этот пассажир на многое не претендует. Кроме того, он имеет некоторый заработок, причитающийся ему с владельца "Св. Анны". Сейчас мы приближаемся к широте южных островов Земли Франца-Иосифа. При первой возможности я попытаюсь перебраться на один из этих островов.
      Брусилов спросил уже с интересом:
      - И вы пойдете один?
      - Да, я решусь идти даже один, - сказал Альбанов. - Но учитывая нехватку продовольствия на шхуне, думаю, что для вас было бы немалым облегчением, если бы экипаж сократился на несколько человек. В самом деле, Георгий Львович, ведь, снаряжая экспедицию, вы не рассчитывали больше, чем на одну зимовку. А уже сейчас ясно, что вторая зимовка неизбежна. Мы продолжаем двигаться на север. Можно ли с уверенностью сказать, что нам не предстоит и третья зимовка? А это означало бы голодную смерть.
      Брусилову не терпелось закончить разговор; он не мог возразить Альбанову, и это опять порождало в нем острую неприязнь к штурману.
      - Вы можете вызвать охотников. Если найдутся желающие идти вместе с вами, я не возражаю. Даже половина экипажа может уйти, я смогу вести судно с оставшимися. Что же касается вас, штурман, то вы можете считать себя отстраненным от службы...
      Альбанов поклонился, и голос его прозвучал искренно:
      - Благодарю!..
      Лишь через несколько дней команде стало известно, что помощник командира собирается уйти с корабля по льдам на Землю Франца-Иосифа.
      Штурман никому не рассказывал о своих планах, опасаясь, что Георгий Львович может подумать, будто он сманивает людей. Но 10 января 1914 года, когда Альбанов начал готовиться в путь, в его решимости уже никто не сомневался, и не было здесь человека, который не задумался бы над своей дальнейшей судьбой. Самый северный остров Земли Франца-Иосифа - остров Рудольфа уже остался далеко на юго-западе, а шхуна попрежнему плыла в неизведанные дали таинственной дорогой льдов.
      Из двадцати четырех человек экипажа "Св. Анны" идти с Альбановым вызвалось тринадцать человек. Брусилов не опечалился. Шхуну могли вести всего девять человек, а продовольствия для оставшихся на судне должно было хватить почти на год, даже если уходящие взяли бы запас на два месяца.
      Альбанов знал, что на Земле Франца-Иосифа, на мысе Флоры остались постройки экспедиции англичанина Фредерика Джексона, которая в 1894 - 1897 годах частично исследовала архипелаг, собираясь добраться отсюда до Северного полюса... Возможно, в этих постройках есть некоторые запасы продовольствия. Для отряда Альбанова они были бы очень и очень кстати.
      С мыса Флоры штурман рассчитывал провести свой отряд к Новой Земле или к населенным пунктам Шпицбергена.
      Еще занимала Альбанова в эти дни экспедиция Пайера.
      В конце лета 1873 года один из участников австро-венгерской полярной экспедиции чех Юлиус Пайер открыл архипелаг, названный им Землей Франца-Иосифа. Существование этих земель, впрочем, еще за три года до их открытия предсказал русский ученый П. А. Кропоткин. Его предсказание основывалось на анализе дрейфа льдов в Полярном бассейне. Пайер не был ученым. Случайно открыв Землю Франца-Иосифа, он без каких-либо оснований объявил, что севернее этой земли есть еще обширные острова, и назвал их Землей Петерманна и Землей короля Оскара.
      По точным подсчетам штурмана "Св. Анна" пересекала то место, где должна была находиться Земля Петерманна.
      А земля короля Оскара? Ее очертания были указаны северо-восточнее острова Рудольфа. На новейшей карте, которая была у Альбанова, и эта суша занимала обширное пространство. Путь к мысу Флоры, намеченный штурманом, лежал именно через Землю короля Оскара. Однако теперь Альбанова тревожили сомнения: а вдруг и этой земли не существует? Тогда отряду надо будет пройти до мыса Флоры по дрейфующим льдам очень большое расстояние. Беда в том, что каждый день и каждый час "Св. Анну" все дальше относило на север. С девятого по четырнадцатое апреля после ряда поворотов то к западу, то к востоку судно устремилось прямо к полюсу и шло почти по 60-му меридиану. В разговорах с матросами, которые решили идти вместе с ним, Валериан Иванович не скрывал, насколько серьезным может оказаться положение отряда.
      - Может случиться, - говорил он, - что мы будем стремиться на юг, а льды будут относить нас на север. А льды ведь не утомляются, не устают...
      Невеселое раздумье и в час прощального обеда отвлекало Альбанова от участия в сдержанном, негромком разговоре моряков. Он не расслышал, когда старший рулевой Максимов обратился к нему с каким-то вопросом. Но Максимов присел рядом и повторил совсем тихо:
      - Может быть, вы передумаете. Валериан Иванович? Очень уж большой риск...
      Альбанов не понял.
      - Ты это о чем?
      - О вашем предстоящем походе...
      - Что значит "передумаете"? - удивился штурман, и голос его прозвучал строго: - Нет, никогда!..
      Но вот с бокалом в руке из-за стола поднялся, улыбаясь, лейтенант Брусилов. Нервный тик дергал его щеку, и улыбка выглядела насильственной, напряженной.
      - Я от всей души желаю уходящим, - сказал Брусилов, - счастливого пути. Некоторые думают, будто положение их может оказаться очень трудным и сложным. Это не так. Земля короля Оскара отсюда совсем недалеко - три, от силы, четыре дня пути. Дальше - Земля Александры. А уж оттуда до мыса Флоры - просто рукой подать. Если бы замысел бывшего штурмана "Св. Анны" господина Альбанова выглядел безрассудно, я не разрешил бы ему и его спутникам оставить корабль. Но через четверо суток они станут на твердую землю. Они берут с собой двухмесячный запас продовольствия. Это слишком много! Но я дал и на это согласие, чтобы гарантировать отряд от всяких возможных случайностей. Нам, остающимся, будет значительно труднее. Однако мы люди не робкого десятка и смело смотрим вперед. Итак, счастливого пути, друзья по несчастью!
      Все же было что-то глубоко трогательное в минутах прощального обеда. Не только служба связывала этих людей, - в них прочно жило чувство семьи, чувство трудового братства.
      Надолго запомнилась Альбанову минута, когда, в последний раз осмотрев свою каюту, окинув взглядом родной корабль, медленно сошел он по трапу, к своему отряду.
      Люди стояли на льду нестройной шеренгой, одетые в меховые куртки, в теплых шапках и высоких сапогах, с лыжными палками в руках, с лямками, перекинутыми через плечи. Длинной вереницей выстроилось на снегу пять каяков, - легких лодок, поставленных на сани. И эти лодки, и сани, - все было сделано руками матросов в трюме корабля, при свете коптилок.
      - Прощай, "Анна", - негромко вымолвил Альбанов, снимая шапку.
      Матросы из его отряда и все провожающие тоже сняли шапки.
      - Ну, в путь! - скомандовал штурман.
      Набросив на плечи лямки, матросы с трудом сдвинули сани с места. Вереница каяков медленно поплыла среди льдов.
      Ни одного человека не осталось на корабле, - все провожали уходивших, помогая им тащить каяки, нагруженные снаряжением и провизией. Узкие полозья нарт глубоко врезались в снег, и нелегко было продвигаться по высоким сугробам даже теперь, когда в каждой "упряжке" было по пять-шесть человек. Альбанову невольно подумалось: а что же будет дальше, после того как провожающие возвратятся?
      Уже через полчаса передовой каяк остановился. Люди задыхались. Альбанов оглянулся на корабль. Силуэт "Св. Анны" чернел совсем близко, на расстоянии каких-нибудь полкилометра. Здесь начинались первые торосы: вздыбленные глыбы льда бесконечной грядой протянулись с востока на запад. Произошла первая поломка: лопнули полозья передовой нарты...
      - Этак до Земли Оскара мы ни одной щепки не донесем, - проговорил матрос Губанок.
      - Лишь бы сама она была, Земля Оскара, - отозвался Альбанов. - Землю Петерманна мы уже закрыли.
      Кто-то предложил возвратиться за починочными материалами на корабль, но штурман спросил насмешливо:
      - А если где-нибудь на острове Рудольфа поломка случится? Снова прикажешь возвращаться?
      Поломку починили на месте и двинулись дальше. Силуэт "Св. Анны" вскоре скрылся за торосами. Ветер переменился. Начиналась метель... В брезентовой палатке, едва вместившей весь экипаж корабля, присаживаясь в огоньку, Брусилов что-то шепнул судовому буфетчику. Тот быстро раскрыл свою сумку и, ко всеобщему удивлению, достал из нее бутылку шампанского и несколько плиток шоколада.
      - Откуда это, Георгий Львович? - изумился Альбанов, тронутый такой неожиданной и в последнее время совершенно необычной добротой Брусилова.
      Капитан улыбнулся:
      - Случайно сохранилось... Можно сказать - чудом! И не чудесно ли, друзья, что здесь, на 83° северной широты, где никогда не бывал человек, нам улыбнулась эта маленькая радость?..
      Позже Альбанов и его спутники не раз вспоминали эту прощальную ночь в палатке, яростный вой метели и тихую дружескую беседу у огонька.
      Из-за метели и торосов, преграждавших путь, отряд за четверо суток продвинулся на юг всего лишь на пять верст. А на север за это же время его отнесло на тридцать пять верст! Альбанова утешала только надежда на северный ветер: если южный передвигал льды к полюсу, то северный погонит их на юг.
      Еще в течение нескольких дней отряд не утрачивал связи с кораблем. Ежедневно вдогонку за Альбановым пускался на лыжах с кем-нибудь из матросов неутомимый китобой Денисов. Брусилов не посылал его в эти опасные походы, китобой навещал отряд по доброй воле. Он приносил то горячую пищу, то запасную лопату для расчистки снега, то какую-нибудь мелочь - спички, иголки, записную книжку, карандаш, - все время ему казалось, будто Альбанов что-то забыл при сборах в дорогу.
      Расстояние в тридцать-сорок километров нисколько не смущало Денисова. С радостью и изумлением встречая китобоя, матросы иногда спрашивали у него откровенно:
      - Может быть, ты просто издеваешься над нами? Вон сколько мы уже прошли, а ты все время тут как тут...
      Денисов смеялся и говорил весело:
      - Еще на Земле Оскара обязательно догоню!..
      Альбанов только покачивал головой:
      - Не удивлюсь, если и на острове Рудольфа ты появишься...
      Штурман любил этого энергичного, сильного, веселого человека. Полуукраинец, полунорвежец, Денисов с тринадцатилетнего возраста скитался по всем морям и океанам мира. Мальчишкой бежал он из дому от мачехи в трюме какого-то корабля в Африку, плавал юнгой и матросом вокруг света, охотился на китов в Антарктике, около Южной Георгии, наконец поселился в Норвегии, женился, снова служил на китобойных судах, уже гарпунером. Но в каких бы странах он ни был, какими бы красотами востока или юга ни любовался, одна страна звала его настойчиво и властно - родина, Россия. Узнав, что "Св. Анна" снаряжается для промысла китов на севере, Денисов оставил свой дом и все дела, и прибыл к Брусилову.
      Матросам он иногда говорил:
      - Зарабатываю я теперь, правда, меньше, чем у норвежцев, но ведь я дома! Вот что главное - дома!
      В половине апреля, когда уже даже с самых высоких торосов "Св. Анну" невозможно было различить в белесой мгле, визиты Денисова прекратились.
      Альбанов заметил, что спутники его стали молчаливее, задумчивее. Стараясь ободрить их, он говорил:
      - Движемся мы, действительно, медленно, но вот уже скоро начнутся полыньи, тогда мы помчимся на каяках, - любо-дорого будет мили отсчитывать! Терпение, до свободной воды не так уж далеко...
      На одиннадцатые сутки пути три матроса - Шабатура, Пономарев и Шахнин, смущенно опустив головы, подошли к штурману. Альбанов сразу понял, что произошло.
      - Устали? - спросил он сочувственно. - Но ведь я и не обещал вам легкой дороги.
      Ковыряя носком сапога снег, Шахнин проговорил угрюмо:
      - Георгий Львович уверял, что дня через четыре земля покажется. Где же она, Земля Оскара?
      Альбанов невесело усмехнулся:
      - Об этом и я мог бы у тебя спросить: где же она? Разве я эту землю наносил на карту или предсказывал, будто она существует? Тут, брат, к Пайеру следует обратиться: ну-ка, показывай свою землю, Юлиус!
      Никто из матросов не улыбнулся. Они стояли молча, Альбанов сказал:
      - Каждый, кто пошел со мной, вызвался на это добровольно. Я никого не принуждал и не принуждаю продолжать этот путь.
      - Значит, вы не обидитесь, если мы возвратимся? - с надеждой спросил Пономарев. - Не скажете потом, будто мы покинули товарищей?
      - Если бы я считал наше положение вполне благополучным, - ответил Альбанов после раздумья, - пожалуй, я не разрешил бы вам уйти. Но для меня совершенно излишне скрывать истинные обстоятельства. Сейчас мы находимся у воображаемой Земли короля Оскара. Если бы эта земля существовала, мы бы уже увидели ее. Значит, Земли Оскара нет. Нам нужно продвигаться к Земле Александры. Это еще далеко. Принимайте решение сами, однако учтите, что и обратный путь не так-то прост.
      - Мы уже приняли решение, - сказал Пономарев.
      Три матроса молча простились с товарищами и повернули свой каяк на север. Долго, пока они не скрылись за дальним торосом, спутники Альбанова смотрели им вслед.
      Итак, в отряде теперь оставались: Баев, Луняев, Максимов Конрад, Смиренников, Губанов, Шпаковский, Нильсен, Архиереев, Регальд. Десять человек. Альбанов одиннадцатый.
      И именно теперь, когда трое ушли на север, началась, казалось, самая трудная часть пути.
      Близилась весна. Тонкая корка, подернувшая сугробы, сверкала под ярким солнцем тысячами радужных искр. Эти искры как будто впивались в глаза. Альбанов старался не смотреть на снег; он закрывал глаза и брел, словно в полусне, путаясь ногами в сугробах. Снежной слепотой заболели почти все матросы. Только два или три человека оставались зрячими. Альбанову пришлось уступить им первое место. А впереди громоздились такие беспорядочные глыбы торосов, которые, казалось, невозможно было одолеть. Штурман окончательно убедился, что Земли Оскара не существовало. Это важно для науки. Они принесут доказательство, что такой земли нет...
      Несколько дней штурмана мучили галлюцинации. Возможно, они преследовали и матроса Баева? Он ушел в разведку, уклонившись несколько к западу, и вернулся с радостным известием, будто неподалеку, за грядой торосов, лежит молодой ровный лед.
      Ему поверили. Но целый день невыносимо трудной дороги не вывел отряда на этот ровный лед.
      - Клянусь вам, я сам ходил по этому льду! - взволнованно кричал Баев, смущенный молчаливым упреком товарищей. - Уверен, что этот ровный лед - до самых островов...
      Он снова ушел в разведку и не вернулся. Его искали вокруг лагеря на расстоянии в десять-двадцать километров и не нашли. Следы его лыж вскоре засыпал снег.
      В отряде осталось десять человек.
      В половине мая Альбанов сообщил товарищам, что они уже прошли по льдам сто верст. Ровно месяц находились они в дороге. Значит, в сутки они проходили в среднем по три с половиной версты. Какой тяжелый путь это был! Матрос Шпаковский не раз говорил, что ему было бы легче пройти по суше пять тысяч верст, чем эти сто...
      Несчастья и неудачи будто подкарауливали отряд на каждом шагу. Не заметив занесенной снегом полыньи, три человека с каяком рухнули в воду. Кое-как их вытащили из полыньи. Вытащили и каяк, но походная кухня и ружье-двустволка утонули.
      Спутники Альбанова как-то безучастно отнеслись к происшествию. И это больше всего обеспокоило штурмана. Он понимал, что самое страшное в их положении - ослабление воли. Нужно было во что бы то ни стало ободрить матросов. К счастью, впереди открылась большая полынья.
      - Не теряйте минуты, ребята,- говорил Альбанов, стараясь казаться радостным, - эта полынья, может, к самым островам нас приведет!..
      Но матросы двигались медленно и словно нехотя. Видно, мало кто из них верил радости штурмана.
      Все же тот день Альбанов считал счастливым. Они прошли на каяках девять верст, - такого пути в течение дня они еще ни разу не проходили.
      Зато в последующие дни отряд оставался на том же месте. Подступиться к другой полынье не удалось, - мелко битый лед угрожающе раскачивался под ногами, и штурман дважды срывался в воду.
      Иногда матросы спрашивали Альбанова с тревогой:
      - Где мы находимся, Валериан Иванович? Куда нас несет?..
      Он не мог ответить. В течение девятнадцати дней небо было сплошь застлано тучами, и штурман не имел возможности определить место нахождения. Лишь в конце мая Альбанову удалось установить, что движение льдов на север приостановилось. Затем словно после раздумья эти огромные заснеженные поля медленно двинулись на юг.
      Пятеро матросов одновременно обратились к Альбанову:
      - С каюками мы только теряем время. Бросить бы их и быстрее на лыжах на юг!..
      - А потом?
      - А потом на мыс Флоры, - сказал матрос Конрад.
      Штурман улыбнулся.
      - Вспомните, друзья, Робинзона... Тот, конечно, не бросил бы ни топора, ни посуды, ни других вещей. А наше положение может оказаться еще похлеще...
      Матросы притихли. Но штурман понял, что этим примером он не всех убедил.
      В дни бесконечных скитаний во льдах были у моряков и радостные минуты. Как-то был встречен и убит медведь. Тогда даже самые унылые приободрились. Во-первых, они поверили в близость берега. Во-вторых, отпадала опасность голодной смерти.
      Но Альбанова все больше беспокоило направление дрейфа льдов. Огромные ледяные поля относило к юго-западу, и северные острова Земли Франца-Иосифа оставались далеко на востоке. Штурман опасался, что отряд может оказаться между этим архипелагом и Шпицбергеном, в открытом штормовом море, где уже не могло быть надежды на прочность плавучих льдов.
      О своих опасениях Валериан Иванович не сказал никому ни слова. Бессонными ночами, когда все матросы спали, не раз выходил он из палатки и подолгу смотрел на безжизненную, смутно мерцающую равнину, пытаясь разгадать ее таинственный путь. Но безмолвная даль не давала ответа. На мглистом горизонте не было признаков земли...
      Уже закончился май и медленно потекли дни июня, а отряд все оставался на одном месте. Вернее, он оставался на одной и той же льдине, но льдина не была неподвижна. Штурман отлично это знал. Иногда он даже сомневался в правильности своих подсчетов: ледяное поле уносилось на юго-запад с быстротой, необычной для ветрового дрейфа: оно проходило в сутки восемь с половиной миль. Только сила течения могла уносить его с такой равномерной скоростью. И Альбанов понял, что совершает открытие: об этом течении никто из географов не знал...
      Пятого июня, всматриваясь в горизонт, штурман заметил два серебристых облачка, смутно мерцавших на юго-востоке. Земля? Неужели земля? Он никому не сказал об этом: за два месяца скитаний, не раз уже "открывали" они землю, которая оказывалась то высоким торосом, то полоской тумана, то просто игрой светотени во льдах. Но эти два облачка теперь не давали ему покоя. Он подолгу всматривался в бинокль. Ошибки не могло быть. Два облачка оставались на прежнем месте. Странно, что никто из его спутников не замечал этих уже отчетливо видневшихся возвышенностей... Но вот два или три матроса одновременно увидели на далеком горизонте тускло сияющий глетчер. Все ожили, подтянулись, на лицах показались улыбки.
      - Теперь не медля в путь! - скомандовал Альбанов. - Отдыхать будем на острове...
      Никогда еще за время их пути так быстро не снимали лагерь. Никогда работа не кипела так дружно. Даже больные цингой Пуняев и Губанов трудились наравне с другими.
      Но на следующий день, едва рассеялся туман, штурман с удивлением увидел, что желанный остров стал как будто еще дальше. Напрасно матросы пытались определить "на глаз" расстояние до этой земли. Если остров был горист, и отряду открылась только его вершина - расстояние могло оказаться большим - в пятьдесят-шестьдесят миль. Если же он был низок, - достичь его, казалось, можно было бы в течение дня... Но ледяное поле теперь отходило на запад, и это движение все ускорялось.
      Восемь суток матросы пробивались через нагромождение льдов, плыли на каяках через полыньи, по мокрому снегу, под мелким промозглым дождем, тащили нарты, стремясь к этим сверкающим вершинам.
      Ночью два разведчика вызвались идти вперед, искать дорогу Альбанов и все остальные уже укладывались в палатке на ночлег. Один из разведчиков спросил, можно ли взять, на всякий случай сухарей
      - Конечно, - откликнулся штурман. - Но помните, провизии остается на несколько дней.
      Через шесть-семь часов штурман стал беспокоиться о разведчиках: что-то слишком долго они не появлялись. Посоветовавшись с товарищами, он решил еще подождать, а в случае, если эти двое не возвратятся через сутки, - начать розыски. Медленно протекло еще шесть часов. Заболевший цингой Луняев хотел переобуть сапоги: у него была пара новых, хороших сапог. В каяке их не оказалось... И еще многого не оказалось во всех каяках: мешка сухарей, ружья, двух сотен патронов, бинокля с компасом, часов, лучших лыж, драгоценного запаса спичек...
      Беспокойство моряков об ушедших сменилось гневом. Первым делом возникла мысль о погоне. Догнать беглецов, оставивших товарищей на произвол судьбы, и уничтожить. Однако прошло уже столько времени... За эти тринадцать-четырнадцать часов лыжники могли уйти очень далеко. Не случайно несколько дней назад Альбанов подумал, что не убедил этих двух спутников. Они ведь предлагали бросить каяки и нарты и поскорей, налегке добираться к острову, пока льды не унеслись далеко на юго-запад... Нужно было терпеливо разубедить этих легкомысленных людей, доказать им, что без снаряжения и на острове всем им грозит голодная смерть. Но теперь эти сожаления были слишком поздними. Беглецы находились уже слишком далеко. Следовало подумать о дальнейшем пути.
      Отряд уменьшился на двух человек. Матросы Губанов и Луняев были тяжело больны. Пришлось бросить один каяк, нарты, тяжелую палатку и еще много вещей.
      А взломанный, мелкий лед вскоре снова стал непроходимым. Прыгая со льдины на льдину, кое-как перетаскивая нарты, переплывая на каяках небольшие полыньи, отряд упрямо прокладывал дорогу к острову. Но льды не стояли на месте: отливным течением их уносило на запад. После долгих часов этой отчаянной борьбы Альбанов был вынужден сказать товарищам, что они удалились от острова не менее чем на восемь миль...
      Скрывать положение, в каком оказался отряд, больше и нельзя было: матросы видели, что берег непрерывно отдалялся.
      Некоторое время штурмана не покидала мысль о беглецах. Следы их лыж вскоре потерялись. Но куда же эти двое пошли? Они ведь не знали, где находятся и как пройти к спасительному мысу Флоры! И они взяли не только вещи товарищей, но и корабельную почту. Значит, были уверены, что отряд неизбежно погибнет.
      Потом он позабыл о беглецах. Слишком уж часто изменялась ледовая обстановка, а с нею в отряде отчаяние сменялось надеждой и радостью а радость снова отчаянием и равнодушием к своей судьбе.
      Путешественники были на расстоянии в полкилометра от острова. Затем их опять отнесло в море на добрых двенадцать километров. Альбанов даже не знал, стоило ли сожалеть об этом? О высадке на остров не приходилось и мечтать. Отвесный ледниковый барьер высотой в сто метров и больше тянулся до самого горизонта. Голодные, мокрые, в изодранной одежде люди молча сидели на льдине, равнодушно глядя, как удаляется от них неприступный барьер...
      Альбанов смотрел на остров, удивляясь размерам ледника и крутизне его обрывов. Неужели же на всем протяжении не сыщется места, где можно было бы высадиться?
      Приливное течение снова сплотило у острова мелко битый лед. Альбанов отдал команду:
      - К берегу!..
      Матросы неохотно поднялись и снова одели лямки.
      А через два-три часа все увидели глубокую трещину, прорезавшую ледник. Занесенная снегом, подтаявшим и плотно слежалым, она могла превратиться под их топорами в лестницу. Последнее событие, которое произошло уже при высадке со льдины, следовало бы считать на редкость счастливым. Когда вещи были снята со льдины и Альбанов последним ступил на подтаявший в трещине снег, льдина вдруг с треском разломилась и перевернулась...
      Захлестнутый по пояс водой, штурман оглянулся и только пожал плечами. Да, это было счастье! Но какие беды ждали их еще впереди?
      ...Вот ледниковый барьер остался позади. Альбанов и Луняев уходят в разведку. Через несколько часов они спускаются к морю, на небольшой отлогий мыс. Какая это радость увидеть твердую землю, почувствовать твердую почву под ногами, прикоснуться рукой к робкой зелени мха! Долго в молчании стоят они на галечнике берега и смотрят на море, где все так же плывут и кружатся и уносятся в неизвестность сумрачные серые льды...
      Где "Св. Анна"?.. Живы ли десять человек, оставшиеся на корабле, и те трое, что возвратились? А может быть, корабль уже раздавлен льдами и никто никогда не узнает о последних часах его экипажа?
      Выстрел прерывает раздумье Альбанова. Эхо перекатывается над островом. Это стреляет Луняев. Три большие птицы уносятся в морскую даль.
      Луняев смущен. Он промахнулся.
      - Как видно, совсем я ослеп, Валериан Иванович... С такого расстояния гагу не смог подстрелить...
      Альбанов отвечает весело:
      - Ну, брат, этот промах - не беда! Если тут водятся гаги, значит, с голоду мы не помрем...
      Он с удивлением прислушивается к собственному голосу: неужели здесь, на ледяном острове, такое звучное эхо? Где-то меж скал эхо повторяется снова... И в ту же минуту Альбанов понимает ошибку: за скалами кто-то кричит, словно призывая на помощь... Но как поверить, что здесь, на пустынном острове, оказались люди?
      На склоне горы появляется человек. Он бежит, спотыкаясь, громко крича и размахивая шапкой. Откуда ему известна фамилия Альбанова? Он повторяет эту фамилию почему-то навзрыд... Штурман не тотчас узнает одного из беглецов. Человек падает на колени, закрывает руками заплаканное лицо:
      - Простите, Валериан Иванович... - Мы - подлые. Мы одумались, но было уже поздно. Если не можете простить - убейте...
      Луняев уже держит ружье на изготовку.
      - Там, на льдинах, - произносит матрос глухо, - мы обещали друг другу, что если встретим беглецов, - убьем их...
      Альбанов смотрит на заснеженные горы, на мертвенно мерцающий ледник, потом на человека, покорно ждущего приговора.
      - Да, мы обещали их убить, Луняев. Сколько они причинили нам горя! И это было в самое трудное время, когда мы шагали по взломанным льдам.
      Некоторое время оба молчат. Луняев первый прерывает молчание.
      - Если бы я встретил его на льдах, я не раздумывал бы ни секунды. - Он оборачивается к беглецу. - Ты слышишь это? Жалкий человек...
      Что-то переменилось в характере, в настроении Альбанова, когда, спустившись с ледника, он ступил на этот узкий отрезок земли. Тронула сердце робкая, живая зелень мха на камне; глубоко взволновало одно лишь прикосновение к этим камням, и уже как тяжелая, долгая болезнь представлялось все пережитое.
      - Ты прав, Луняев, - наконец заключает штурман. - Если бы эта встреча случилась тогда, на льдах...
      Луняев опускает ружье.
      - Ну, ладно... Поднимайся с колен. Только запомни, навсегда запомни эти секунды...
      Человек, пошатываясь, поднимается на ноги. Он снова плачет, но теперь уже не от страха, - это слезы радости и стыда.
      - Я никогда не оставлю вас, господин штурман... Какая это была ошибка!
      На берегу оказалось много сухого плавника и вскоре здесь уже пылал высокий костер. "Хозяева" - так Альбанов назвал беглецов, которые первыми прибыли на остров, - наперебой угощали "гостей" яичницей с гагачьим жиром, они уже успели заготовить двадцать с лишним гаг и больше двухсот крупных свежих яиц этой птицы.
      ...Штурману и матросам не хотелось покидать гостеприимный берег: после долгого, мучительного пути через ледяную пустыню они нашли здесь и свежую пищу, и тепло. Но отряду еще предстояла дальняя трудная дорога к мысу Флоры, и Альбанов все настойчивее поторапливал матросов со сборами в путь.
      Оказалось, что отряд находился на мысе Мэри Хармсворт, юго-западной оконечности Земли Александры. Установив это, Альбанов испытал чувство, похожее на страх. Если бы отряд задержался на плавучих льдах еще незначительное время, он неизбежно был бы вынесен в открытое море, где зыбь искрошила бы льды, а удержаться на хрупких каяках, конечно, не удалось бы.
      Альбанов был средоточием силы воли в отряде. Эту силу укрепляло сознание ответственности за людей, с которыми он шел. И тревога за оставшихся на "Св. Анне". Быть может, спасательная экспедиция еще успеет пробиться к тому ледяному полю? Кроме всего, он нес для русской науки весть о том, что земель Петерманна и короля Оскара не существует. Эту весть он обязательно должен был донести, как и сведения о глубинах в центральном Полярном бассейне, там, где до "Св. Анны" никто еще не бывал. А разве сообщение о дрейфе корабля от берегов Ямала к полюсу не будет поразительной новостью для ученых? У штурмана было много причин, поднимавших его на подвиг...
      Теперь, когда отряд покидал стоянку на мысе Мэри Хармсворт, Альбанова особенно тревожило моральное и физическое состояние матросов. Он дал им возможность отдохнуть, собраться с силами для дальнейшей дороги. Но некоторых из матросов этот отдых скорее размагнитил. Они даже избегали разговоров о продолжении похода.
      На общем совете было решено разделить отряд на две группы, каждая из пяти человек. Одна группа должна была идти вдоль берега на двух оставшихся каяках, с грузом, а другая - двигаться на юг по леднику, налегке.
      Вскоре в пути заболел матрос Архиереев. Он поминутно отставал, жаловался на боль в глазах и в груди, затем лег на землю и сказал товарищам, чтобы его оставили одного. Спутники уселись рядом с больным на камень и в молчании просидели всю ночь. Утром Архиереев умер.
      Состав групп Альбанову пришлось переменить. На каяки взяли трех больных из берегового отряда - Луняева, Шпаковского и Нильсена. Они уже не могли идти, - цинга окончательно обессилила этих людей. Теперь по берегу пошли матросы Максимов, Регальд, Смиренников и Губанов... Штурман указал время и место встречи, отдал винтовку с патронами и поровну разделил остатки провизии... Старший в береговой группе, Максимов, заверял командира, что придет в установленное место даже раньше, чем туда доберутся каяки. Но Альбанов невольно задумался, слушая матроса: в этом человеке не чувствовалось той решимости, что одолевает все трудности на пути к цели.
      Ослабление воли - страшная болезнь. Альбанов наблюдал ее и во время зимовки и на этой ледяной дороге. Теперь он понимал отчетливо и ясно, что воля к жизни в любых испытаниях может творить чудеса. Однако он не знал, как поддержать в своих товарищах этот живой огонек. Он уверял их, что мыс Флора совсем близко, что осталось сделать последние усилия, и все будут спасены. Люди слушали его и молчали. С тяжелым сердцем простился он с ними...
      На мысе Гранта, где была назначена встреча, береговой группы не оказалось. Пришлось вытащить на берег каяки и ждать. Вскоре завыла метель. Кое-как прикрывшись ветхим парусом, прижавшись друг к другу, люди долгие часы сидели неподвижно. Прошли сутки. Метель улеглась. А береговая группа все не появлялась. Вместе с Луняевым Альбанов выходил навстречу отряду Максимова. Но долгие поиски были напрасны.
      Положение с каждым часом становилось все более трагичным. Нильсен уже не мог ходить, Шпаковский едва передвигался. У сдержанного, очень терпеливого Луняева временами вырывался крик, - вот уже сколько времени у него болели ноги... Все понимали, что задерживаться здесь, на мысе Гранта, нельзя.
      И группа двинулась дальше, к острову Белль. Нильсен уже не мог и сидеть, - он лежал в каяке. Альбанов решил остановиться у обширного ледяною припая, чтобы дать людям отдых. Здесь их вторично застигла метель. А через несколько часов, когда погода прояснилась, все увидели, что льдина отошла от острова на целые десять миль.
      Только к вечеру штурман и его спутники смогли высадиться на остров. Нильсен попытался подняться, сделал шаг вперед и упал. Бормоча какие-то непонятные слова, он стал взбираться по откосу на четвереньках. Его подняли и уложили на брезент. Матрос затих и, казалось, уснул. Ночью он умер.
      Странное чувство испытывал Альбанов, стоя у свежей могилы, сложенной из груды камней. Это было чувство, похожее на обиду. Ему казалось, что Нильсен, датский моряк, служивший на русском корабле, просто не пожелал дальше идти. Что-то угасло в нем еще до смерти. Это была воля к жизни. Она надломилась в Нильсене в дороге и умерла... А человек без этой воли даже при жизни мертв...
      Четыре человека осталось в отряде на пустынном скалистом острове Белль: Луняев, Шпаковский, Конрад и сам командир. Расстояние в двенадцать миль отделяло теперь их от мыса Флоры. Нужно было торопиться, - Шпаковский, как недавно Нильсен, стал заговариваться и почти не мог уже ходить.
      Как только выдалась теплая погода, отряд отправился в путь.
      На каяках разместились по два человека: Луняев со Шпаковским, Альбанов с матросом Конрадом. Лодка Луняева была большей, он взял и большее количество груза.
      За все время скитаний в арктических широтах Альбанов и его спутники не помнили такого затишья. Каяки легко скользили по гладкой недвижимой воде, и путешественники уже радовались небывало удачному переходу... Они находились на середине пролива, когда внезапно повеял и сразу же сорвался гремящим шквалом пронзительный норд-ост. Альбанов видел, как меж ломающихся льдин, высоко взлетая на зыби, каяк Луняева понесся в открытое море. В последний раз Альбанов и Конрад видели двух своих спутников...
      Густой клочковатый туман навис над проливом и опустился завесой меж двумя малыми судами.
      - Нет, мы не выгребем к берегу, - в отчаянии прокричал Конрад. Конец...
      - Значит, нам нужно найти большую льдину и переждать шторм на ней, ответил Альбанов.
      - Да ведь они же разбиваются на зыби вдребезги!..
      - Это единственный выход, Александр!.. Высматривай айсберг - на нем и зыбь не страшна, и ледяные поля... Только взобраться бы...
      Еще засветло Альбанов приметил у берега и на течении с десяток ледяных обломков, возвышавшихся над водой метра на два-три. На такой айсберг решил высадиться штурман. А что если зыбь швырнет каяк на острый угол льдины, и они не успеют отгрести, удержаться на волне? Это будет неизбежная гибель. Но пусть даже успеют они выбраться на айсберг, - что можно предпринять без каяка? Нет, каяк надо спасти.
      - Вспомни-ка, Саша, сколько раз выручала нас наша решимость! - уверенно говорил Альбанов.
      В сером густом тумане, среди поминутно сталкивающихся льдов, они отыскали невысокий айсберг. Им удалось взобраться на верхнюю, узкую площадку льдины и втащить каяк.
      - Нам только в цирке работать бы, Саша, - смеялся Альбанов, стуча зубами. - Два раза я в воду окунулся с головой, а все же выбрался... Будем жить!
      Конрад тоже промок до нитки: на размытом подножии айсберга его окатила высокая волна.
      - Что же дальше будем делать? - спросил матрос, стараясь укрыться от пронизывающего ветра. - К утру, мы, пожалуй, примерзнем к этому льду...
      - Дальше мы будем... спать, - ответил штурман. - Парусом и всем тряпьем укроемся, прижмемся друг к другу покрепче, и спать. Утро вечера мудренее...
      ...Сквозь лихорадочный сон, сквозь тяжкую, зябкую дремоту Альбанов расслышал громкий треск. Какая-то сила рванула их с места, подбросила и швырнула в морскую пучину.
      Альбанов успел подумать, что их айсберг столкнулся с другим или налетел на подводную скалу. Сознавая, что это гибель, моряк вдруг испытал надрывное чувство тоски от того, что не принесет он в далекий Архангельск и в столицу сведений ни о "Св. Анне", ни о своем отряде, ни о "землях", выдуманных австрийскими странниками, ни о наблюдениях, проведенных вблизи полюса...
      Нет, не сдаваться! С огромным трудом удалось сбросить с себя парус. Голова Александра показалась рядом. Захлебываясь, он пытался удержаться на крутой волне. А неподалеку плыл их каяк. Словно чьи-то осторожные руки сняли его со льдины и спустили на воду. Вокруг плавали остатки снаряжения: сапоги, рукавицы, одеяло...
      Им удалось взобраться в каяк и спасти почти все имущество, кроме одеяла. Были потеряны и весла, но их заменили планки от нарт.
      Через шесть часов моряки снова прибыли на остров Белль. Голодные, закоченевшие, они долго бегали вдоль берега, пытаясь согреться. Из остатков нарт развели костер, но он вскоре прогорел, - им даже не удалось обсушить одежду.
      - Что будем делать, господин штурман? - спрашивал Конрад.
      - Будем снова плыть к мысу Флоры. А потом будем идти.
      - Я не смогу идти. У меня отморожены пальцы на обеих ногах...
      - Значит, я понесу тебя. Мы еще будем жить, Саша...
      Теперь они не доверяли затишью в этом коварном проливе. Знали они и силу течения и для броска через пролив избрали другое место отправления оконечность острова Мабель. Погода, как и в прошлый раз при выходе их с острова Белль, стояла ясная, тихая. Каяк отчалил от берега и стремительно понесся меж айсбергов к дальнему острову Нордбрук, к мысу Флоры...
      У Альбанова еще была надежда, что Луняев и Шпаковский, быть может, первыми добрались к стоянке Джексона. Домик этого англичанина, возможно, и не сохранился, но бревна все же могли уцелеть. Из них штурман надеялся построить какое-нибудь жилище.
      На этот раз путешественники добрались благополучно. Каяк, легко толкнувшись об отмель, остановился у желанного берега.
      Остров Нордбрук! Мыс Флоры!.. Три месяца добирались они сюда, теряя товарищей по пути.
      Два моряка ступили на берег и почти одновременно рухнули на черный гравий. Долго лежали молча, неподвижно. Альбанов заговорил первый:
      - И все же мы счастливы, Саша. Мы все-таки пришли.
      - Но я не могу подняться, - отозвался Конрад. - Неужели мы пришли, чтобы здесь умереть?
      Некоторое время они ползли по откосу, останавливались и снова ползли. Затем Альбанов принялся массировать ноги. Вскоре он смог, придерживаясь за скалу, встать. После такого же массажа встал и Конрад. Пошатываясь, обняв друг друга, оба побрели вдоль берега.
      Вдруг Конрад радостно закричал:
      - Вот он, дом, смотри-ка!..
      Они подошли ближе. Это была черная глыба камня. Потом еще много раз им виделись то какие-то постройки, то следы жилищ, то разметанные ветрами груды бревен. Но радость сменялась разочарованием, и они шли все медленнее.
      - Я перестаю верить, Валериан Иванович, - говорил Конрад чуть слышно, словно самому себе. - Мы ничего здесь не найдем.
      - Но мы должны искать. Хотя бы следы построек где-то здесь существуют. Вот когда увидим эти следы и убедимся, что там ничего не осталось, мы начнем устраиваться, как сможем...
      За дальней скалой Альбанов приметил шест. Он указал на него Конраду:
      - Смотри! Лес в этих местах не растет, значит, кто-то поднял этот шест как примету?
      Пошли быстрее. Вдали показался еще один шест. Потом из-за скалы приоткрылась крыша большого дома.
      - Да ведь это дом, Саша! - закричал Альбанов. - И там еще какие-то постройки виднеются.
      Но Конрад посмотрел в сторону и, до крайности изумленный, воскликнул:
      - Бот!.. Настоящий промысловый бот! Совсем рядом!
      Прочное вместительное судно лежало на высокой отмели килем кверху. При нем оказались весла и решетки.
      - Кто-то пришел на этом боте совсем недавно, - уверенно сказал Альбанов. - А вдруг, Александр, в доме мы встретим людей!?
      - Да, наверняка встретим!.. - крикнул Конрад. - Бежим.
      Но бежать они не могли. Шли, с трудом передвигая больные ноги, спотыкаясь о камни, и уже через несколько минут окончательно выбились из сил.
      Наконец, попрежнему поддерживая друг друга, они подошли к дому, но оттуда никто не выбежал им навстречу.
      Нет, они ошиблись, - здесь давно уже не было людей. В окнах, кое-как заколоченных досками, зияли дыры; на пороге полураскрытой двери лежал снег. Впрочем, все это казалось им теперь мелочью. Снег можно счистить, окна починить. Главное, они находились у настоящего человеческого жилья, в котором нисколько не страшна будет зимовка. Что же оставил мистер Джексон из своих запасов?
      Занесенная снегом, возле домика лежала груда ящиков. Они тут же вскрыли один, - в нем оказался второй, жестяный. Вскрыли и этот и дрожащими руками прикоснулись к белым сухарям и галетам. Вот оно, счастье! Теперь у них было целое богатство - пять ящиков таких же чудесных сухарей и галет!
      В доме было темно, весь пол покрыт льдом и грязью. В лед вмерзли какие-то ящики, банки, обломки мебели. Разобраться в этом нагромождении скованных льдом предметов сейчас не было сил.
      Неподалеку от дома стоял большой и прочный, хотя местами уже и разрушенный амбар. Они вошли в это просторное здание, тоже до половины заполненное льдом, и увидели целую гору бидонов, ящиков, тюки непромокаемой одежды, парусины.
      Вокруг амбара тоже валялись бочки и банки. Выбрав несколько наименее заржавевших банок, Конрад вскрыл их ножом. Копченая сельдь, свинина, мясо кролика, - все это оказалось в банках в наилучшем виде.
      Каждая минута осмотра приносила все новые открытия. Они нашли чугунную печь, патроны, пригодные для их ружья, аптечку, полную медикаментов, кузнечный горн, склад напиленных дров, каяк, лампу, посуду и многое другое.
      Отдельный маленький домик, обнесенный оградой, оказался наиболее пригодным для жилья. Моряки перенесли сюда часть своих находок... Давно они не ужинали так, как в тот вечер, и давно не спали так, как в ту ночь!..
      С утра Альбанов и Конрад принялись приводить в порядок свое богатейшее хозяйство, - собирать банки, бидоны, ящики, вырубать их изо льда. Их изумляло такое обилие разнообразных продуктов. Здесь были пудовые ящики чая, консервированное масло, мясо, рыба, колбаса, сушеная и пресованная зелень, сушеный картофель, большие плитки шоколада, яичный порошок... Нашли они керосин, стеариновые свечи и даже кисет с настоящей русской махоркой.
      Находка особенно обрадовала, но не удивила. Еще в первые минуты они узнали, что совсем недавно в этом домике были русские моряки. На двери Альбанов прочитал надпись: "Первая Русская полярная экспедиция старшего лейтенанта Седова прибыла на мыс Флору 30 августа 1913 года и 2 сентября отправилась в Теплиц-бай".
      Здесь же штурман нашел несколько пустых банок из-под русских консервов. Тогда он подумал, что это - стоянка Седова, а база Джексона находится где-то в другом месте. Но если Седов выгрузил тут столько ящиков, то в залив Теплиц, на остров Рудольфа, он ушел на собаках? Надпись, однако, сообщила, что экспедиция пробыла здесь только четыре дня. За такой краткий срок она не могла воздвигнуть эти постройки. И почему вокруг разбросано столько дорогих продуктов и снаряжения?
      Альбанов вспомнил книгу Нансена: знаменитый норвежец писал, что здесь, на мысе Флоры, кабинет Джексона был обит зеленым сукном.
      Штурман принялся осматривать комнаты: на одной из стен он нашел обрывок зеленого сукна. Не могло быть сомнения: это здесь жил мистер Джексон. Однако в тот же день Конрад нашел топоры, лопаты, палатки с загадочным клеймом: "Полярная экспедиция Циглера". Что это за Циглер? Как он сюда попал?
      Таинственный Циглер надолго озадачил штурмана. Альбанов не знал, что снаряженная американским миллионером Циглером экспедиция пыталась в 1903 году достичь Северного полюса на собаках и что здесь в то время обитал многочисленный отряд американцев. Рекламная экспедиция Циглера провалилась, и американцы вскоре оставили остров, разорив и опустошив созданную Джексоном базу.
      Нелегко было приводить в порядок это хозяйство. К тому же работать мог один Конрад. Альбанов окончательно заболел. Все время его трясла лихорадка, и все чудилось, будто кто-то третий неуловимо присутствует в домике.
      В часы, когда он чувствовал себя лучше, штурман приказывал матросу немедленно готовить в дорогу каяк, грузить запас провизии, ружье, патроны.
      - Ты ведь понимаешь, Саша, на острове Белль или на мысе Гранта наши товарищи в беде! Мы вместе пойдем на поиски. Мы их обязательно найдем!..
      Конрад понимал, что с больным штурманом в этом опасном походе ему будет очень тяжело. В середине июля он отправился на розыски Луняева и Шпаковского один. Через трое суток матрос возвратился. Ни на острове, ни на мысе Гранта товарищей не оказалось.
      Альбанов упрямо боролся с болезнью. Он старался больше работать, двигаться, и уже чистил оставленную "циглеровцами" винтовку, готовясь к охоте на медведей. Все эти дни моряки очищали ото льда большой дом. Как-то вечером, во второй половине июля, выйдя на крыльцо подышать свежим воздухом, Альбанов засмотрелся на море. Конрад продолжал скалывать лед. Вдруг ему послышалось, будто штурман сдавленно, радостно вскрикнул. Александр выглянул за дверь. Альбанов стоял в нескольких шагах от дома, шатаясь на подогнувшихся ногах и схватившись руками за грудь. Но вот он резко выбросил руку вперед, указывая на море:
      - Судно, судно идет!.. Смотри, Александр, ведь это же "Фока"!
      Александр тоже увидел судно. Он притащил лестницу, ружье, флаг, взятый когда-то со "Св. Анны", быстро взобрался на крышу. Широкое полотнище стремительно развернулось на ветру. Штурман принялся стрелять вверх, не считая и не жалея патронов.
      Судно медленно приближалось, направляясь к мысу Флоры.
      Альбанов не ошибся: это действительно был "Фока" - корабль экспедиции Седова. Тяжелый туман, внезапно нависший над морем, как будто поглотил судно. Но Альбанов и его друг знали: "Фока" должен был прийти, куда же еще мог он направиться, если не к мысу Флоры?
      Впервые за долгое время моряки подумали о своем облике. Они решили поскорее сбросить грязные, рваные куртки, переодеться, побриться, умыться...
      Бритва дрожала и вырывалась из руки Альбанова, крошечный кусочек мыла куда-то закатился. Так и не сняли они бород, только умылись горячей водой, причесались, переоделись.
      Готовясь к торжественной встрече, Альбанов и Конрад, конечно, не могли знать, что на судне их не заметили. Штурман "Фоки" напряженно следил за движением льдов, среди которых было немало опасных айсбергов, и почти не смотрел на берег, а потом наплыл туман...
      Зная, что в таком тумане судно будет продвигаться медленно и долго, Альбанов и Конрад все же не смогли усидеть в своем домике и поспешили на берег. Они напряженно вслушивались в тишину и, казалось, слышали уже то лай собак, то человеческие голоса, то рокот якорного каната... Смутный контур корабля медленно стал появляться в тумане. Постепенно он становился все отчетливее, и вот уже действительно загремела якорная цепь, и Альбанов расслышал человеческий возглас.
      Штурман прыгнул в каяк и поплыл.
      Люди на палубе "Фоки" засуетились. С палубы доносились возбужденные разноголосые крики. В этих криках Альбанов отчетливо расслышал фразу: "Человек с берега!"
      С разгона причалив к борту "Фоки", он прокричал громко, насколько позволял простуженный охрипший голос:
      - Я штурман экспедиции лейтенанта Брусилова!
      Свесившись над бортом, люди махали ему руками, удивленно, взволнованно поздравляли. Он видел радостные улыбки и глаза. Кто-то уже подавал штормтрап, кто-то протягивал руки.
      Неожиданно с борта послышался испуганный крик:
      - Осторожно! У каяка - морж!..
      С борта защелкали выстрелы, огромный зверь метнулся в сторону и ушел в глубину.
      Альбанов смутно помнил, как поднялся на палубу корабля, и вскоре совсем забыл, кто был тот моряк, что первым стиснул его в объятиях.
      - Я не один, - сказал штурман. На берегу мой матрос Александр Конрад...
      - Сейчас и он будет здесь, - отозвался молодой моряк и, обернувшись, отдал команду: - Шлюпку на воду!
      Кто-то переспросил взволнованно:
      - Саша Конрад?.. Да ведь это же наш, архангельский.
      Эти люди, перенесшие две суровых зимовки во льдах, потерявшие своего командира, отважного Седова, не торопились с расспросами. Они понимали, что пережил Альбанов в дороге. На "Фоке" у Альбанова не было знакомых, и все же моряки искренне радовались встрече, радовались, что он остался жив.
      И штурман подумал о русском сердце, о том, как много в этом сердце отзывчивости и тепла, решимости и отваги.
      Стремление к родным сердцам и было для Альбанова в пути живым, немеркнущим огоньком, источником воли к жизни.
      Недели и месяцы ожидания не принесли вестей со "Св. Анны". Прошли годы и десятилетия. Но Арктика и до сих пор не раскрыла страницу той трагедии, которая разыгралась где-то далеко за Землей Франца-Иосифа, вблизи Северного полюса, в местах, в то время совершенно неведомых человечеству.
      Только два человека, что донесли в порт отправления флаг своего корабля, рассказали часть этой трагической были и скромно поведали о своей непреклонной борьбе, о поразительной встрече у мыса Флоры...
      Подобные жертвы и подвиги не бывают напрасны. И даже те неполные сведения о дрейфе "Св. Анны", которые принес Альбанов, сведения о неведомых просторах, из которых пришел этот человек несокрушимой воли, раскрыли перед наукой много арктических тайн.