— Вот, поверь мне, — подмигнула ему Саулене,увидят меня, запоют.

И точно. Оттуда-послышалась песня, сначала тихо, потом громче, во весь голос, хоть никто не поднял головы, делая вид, что не заметили, как она подьехала.

— Это мой приказ. Везу гостя, чтоб была песня. Пусть видит, как счастливо мы живем. Что? Почему напоказ? Разве плохо мои живут? Посмотри у соседей. Как была нищета, так и осталась, только коллективная. Потому что нет у них хозяев, каждый тащит, что сможет, себе. Ты вот подумай своим умом, кто раньше на Литве в хозяева выходил? Старательный мужик, непьющий, каждую кроху берег и копил. Такихто в Сибирь спровадили. Я даже думаю — зря. Осталась в Литве земля без хозяина. Нищий мужичонка хозяином не станет, не привык. Вот и нужна им строгость, чтоб боялись. К хорошей жизни надо за уши тащить. О том, как ее в колхозе боялись Альгис знал хорошо по прежним наездам, но и тут подвернулся случай увидеть. Они поровнялись с трактором, приткнувшимся у края дороги. На прицепе сбились две лобогрейки, застыв деревянными планками крыльев. Прицепщики, дремавшие в сене, вскочили, как шальные, и наперебой, боясь разгневать, пояснили, что расплавился подшипник и тракторист поехал за новым.

— Давно поехал?

— Да часа два…

— А может, три?

— Может, и три…

— Пьет, жаба! — подхватив вожжи, припустила коня Саулене и пожаловалась Альгису, как своему человеку:

— Сладу с ними нет, с мужиками. Моих я отучила. А тракторист со стороны, из МТС. Хоть бы поскорей подросли ребята в школе, своих выучу, не будет голова болеть.

Конь бойкой рысью спускался по косогору к реке Шешупе на деревянный свежесрубленный мост. Навстречу по мосту ехал шагом на неоседланной пегой кобыле испачканный мазутом мужичок, босой, с перекинутыми через плечо сапогами.

В центре поселка, где тянулась улица с десяток домов, высился в окружении старого заглохшего парка серый шпиль костела. Костел был небольшой и ветхий. Стены из дикого тесаного камня змеились глубокими трещинами и оттуда рос яркий, как трава, мох и, выгнув дугой тоненький ствол, тянулась вверх жидкая березка. В глубоких, как бойницы, узких стрельчатых окнах матово играли на солнце витражи древней хорошей работы. Эти-то витражи и спасли костел от закрытия.

— Приехали из города орлы. Много их поразвелось нынче, — неодобрительно кривя рот, рассказывала Альгису Саулене. — Закрывай, кричат, костел. Возьмешь его в колхоз под склад. Было дело, настоятель костельный, собака, с бандой снюхался. Его — в Сибирь, а костел — под замок: Мне жалко. Куда, думаю, бабы старые пойдут, помрут, как мухи, от тоски. Не дала. Говорю, ценность костел имеет для истории. Не дам губить. Сама то я, честно говоря, в мои годы там пол коленками протерла. Жалко. Прислали нового ксендза. Кроткий, что ягненок. Со мной в ладу.

Альгис давно собирался осмотреть костел и попросил высадить его.

— Погоди, проедем подальше, — погнала коня Саулене. — Народ из окошек за мной следит. Еще подумают, взбрело Саулене под старость с Богом совет держать.

За углом Альгис слез, дав слово не опаздывать к обе ду, и побрел поросшей травкой улицей к костелу. Древностью веяло от его стен. Внутри, в цветном полумраке пахло сыростью и приятно холодило после жаркой улицы. Несколько старушек в темном застыли на коленях в дальнем углу спинами к Альгису. Больше здесь никого не было. И он тихо, неслышно ступая, пробирался от одного витража к другому, задрав голову кверху, откуда под овальным сводом в цветное окошко лился столб пыльного света.

Кто-то, шлепая босыми ногами по каменным плитам, проскользнул за его спиной. Альгис обернулся. По ситцевому платьицу, лопнувшему на боку, по голенастым загорелым ногам он и сзади узнал Дануте, вспомнил станцию утром, старушку, ударившую ее по щеке, и диковатый, не подпускающий взгляд из-под сдвинутых бровок, которым она смерила его в ответ на улыбку. Дануте на цыпочках приблизилась к старушкам, стала, как и они, на колени, закачала головой и плечами, неслышно шепча молитву. Потом поднялась, отвесила поклон большому темному распятию с лопнувшей, в трещинах, краской на теле худого Христа и, глядя в пол, быстро прошла мимо Альгиса в жаркий, слепящий проем двери.

За обедом Альгис вспомнил Дануте, рассказал Саулене про станцию, про костел.

— Пропащие люди, — горестно вздохнула она. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Мать-то ее со мной когда-то в подругах ходила. Вместе на торфе работали у хозяина, язвы на ногах наживали. Была баба, как баба, мужик попался дрянной. В войну к немцам в полицаи пошел. С тех nop — ни духу, ни слуху. Ее, горемыку, хотели с дочкой в Сибирь увезти. Я не дала. Голытьба беспросветная, какой она враг? Теперь жалею. Ух, и змея. В колхоз ни за что. Землю отняли, налогом придавили — не идет. Хуже попрошайки живет, подворовывает. Сколько я ни билась с ней как камень. И дочка тоже… от яблони недалеко. Дети в школу ходят, а она нет. Вот на станции молочком приторговывает… Разве это дело в ее-то годы?..

Саулене пристально посмотрела на Альгиса, будто проверяя, понял ли он.

Хочешь людям добра не понимают. Как малые дети. Ей-Богу. Не посечешь — не научишь. А с другой стороны, один Бог знает, чья правда. Я книжек не читала, в школу два года бегала, вот и весь диплом. Не умом, а страхом людей держу. Долго ли так пойдет? Не знаю… И спросить некого.

В ней было что-то от атамана. Она любила людей. По-своему, грубо. И умела держать их в руках, подчинять себе беспрекословно. И притом была для них вроде матери. Особенно пеклась она о том, чтобы дети учились, все, поголовно и без церемоний влезала в домашнюю жизнь каждой семьи, в меру своего понимания принуждая людей жить красиво.

Мужики перестали пить. Только по праздникам. И тогда ее, одинокую, наперебой приглашали в дома, почтительно чокались с ней и пили умеренно, чтоб не вызвать ее гнева. В одной семье она выгнала из дому мужа-пьяницу, и тот подался в город на заработки, а хозяйство повел старший сын Витас Адомайтис, славный парень, демобилизованный солдат, ставший для матери и сестер за хозяина. Альгис об этой истории писал в газете, и она вызвала много сочувственными откликов, как пример подлинно социалистической перестройки крестьянской семьи.

С тех пор Саулене особенно опекала эту семью, а Витаса любила, как родного сына. Поэтому настояла, чтоб он, хоть и переросток по годам, учился в школе, мечтая со временем послать его в университет, а для материальной поддержки семьи поставии его ночным объездчиком, высвободив день для учебы. Витас — худощавый, но высокий паренек, неприметный, хоть по бедности еще донашивал военную форму и этим выделялся среди других парней, ходил, как теленок, за ней по пятам, и Альгис часто видел его в ее доме, где он на правах сына помогал Саулене в домашних делах.

Это была новая Литва, и каждый признак такси новизны Альгис бережно выуживал, собирал в своих поездках на село, не без основания полагая, что и оп приложил к этому руку и приложил не зря. Впереди рисовались безмятежная, идущая в гору жизнь без тех страшных проблем, какие смыла кровь, обильная, даже чересчур, но пролитая не напрасно. Нынешний вечер, уснувшие тихие домики с редкими не погашенными ог нями, винный запах клевера, от которого слегка кружилась голова, наводили на эти размышления.

Альгис бесцельно брел по дороге, удаляясь от деревни. Клеверные поля тянулись до самой станции. Кругом была пусто, безлюдно, и только справа, редко пофыркивая, паслась по колено в клевере однорогая корова, иногда позванивая цепью, какой была привязана к колышку. Альгис с улыбкой подумал о том, что ночной объездчик Витас Адомайтис сейчас мотается на своей лошади в других полях, а возможно, еще не вышел на дежурство, и кто-то — людей так скоро не перевоспитаешь — тайком выгнал свою корову в колхозный клевер попастись.

Он ушел еще далыие, уже стали различимы пустынные станционные постройки и цепочка телеграфных столбов вдоль путей, когда услышал протяжный свист. Долгий-долгий, с переливами. Так свистел он сам в детстве, заложив два пальца в рот.

Озираясь по сторонам, он увидел вдали перед темнеющим одиноким домиком силуэт всадника на лошади. Свистел он. Вкрадчиво и призывно. Приподнявшись в стременах и действительно заложив пальцы в рот. В лунном свете проступал только четкий силуэт, без лица и других, примет, по которым Альгис мог бы опознать человека. Он здесь знал почти всех. Всадник опустил руку, прислушался. Внимание его было нацелено на темный домик, но оттуда ничего не слышалось в ответ. Тогда он снова свистнул — коротко, нетерпеливо и снова настороженно затих.

От домика отделилась темная тоненькая фигурка и вприпрыжку по клеверу побежала к нему. Всадник слез с лошади.

Альгис почувствовал какую-то неловкость оттого, что стал невольным свидетелем этого свидания, без сомнения, двух влюбленных, кому посторонний глаз был совсем ни к чему. И в то же время какое-то озорное чувство заставило его присесть, затаиться в клевере, сразу промокнув до плеч: очень хотелось разглядеть этих двоих, опознать. Из доброго любопытства, свойственного художнику. И при этом, упаси Боже, не вспугнуть их, не выдать себя.

Силуэты всадника и девушки, а то, что это девушка, Альгис уже не сомневался, сошлись. Он обнял ее, положив руку на плечо, высокий, на голову выше е, и они пошли. Прямо по клеверу, подальше от домик, с каждым шагом приближаясь к нему в его засаде. Конь с отпущенным поводом постоял, вывернув шею и. и вслед, а затем тоже тронул за ними, привычно, как это делал наверно не в первый раз.

Двое слитным силуэтом приближались к Альгисом. и он уже слышал сочное шуршание клевера, раздвигаемого ногами. Деваться было некуда, и Альгис остал«.ч сидеть, ниже пригнув голову.

На обоих плечах парня, попав в лунный свет, туск.п блеснули две точки — медные пуговицы от споротыми noгoн, и хоть лицо его еще было в тени, Альгис узнал: это был Витас Адомайтис, любимец Оны Сауленс, ночной обьездчик. А девушка, ее Альгис узнал лишь, когда они прошли в нескольких шагах от него, бы.и Дануте, та сама девчонка, что утром встречала "а перроне поезд и тщетно пыталась продать пассажиров молоко и редиску.

В том, что он увидел, ничего необычного не бы.ю. Старый, как мир, сельский роман. Трогательный своей естественностью и простотой, не всегда доступной горожанам, и привкусом здоровой романтичности. Луна, туман, конь, свист в ночи, девчонка, бегущая па свидание по мокрому клеверу.

Юбчонка-то у нее наверно промокла, — почему-то подумал с улыбкой Альгис, человек женатый, хоть еще и молодой, но уже считавший себя вправе покровительственно, по-отцовски отнестись к тому, что видел. А то, что Витас ради этой встречи слегка нарушил свой служебный долг ночного обьездчика, то с кем не бывает, не велик грех. Парень совмещает прятное с полезным. С Дануте или без Дануте — он ведь все равно в поле, где ему и положено быть. ) Луна уже светила им в спины, отражаясь на лоснящемся крупе лошади, покорно шагавшей позади. Альгис.встал, счистил с брюк приставшие комья земли и пошел дальше, к станции, в сторону, обратную той, куда уходили они.

Возвращался он той же дорогой через час. Миновал темный домик, откуда прибежала на свидание Дануте, потом тот поворот, где паслась однорогая корова. Ее там уже не было. Действительно, уже было поздно, и он заторопился, вспомнив, что Она Саулене не ляжет спать, будет тревожиться, пока он не придет. Близость дома он определил по гортанному, резкому вскрику павлина, единственной живности во дворе Саулене. Окно светилось, и широкая полоса света ложилась из раскрытой двери на крыльцо. Кто-mo был во дворе. Несколько человек. Альгис издали услышал их голоса и решил, что у Саулене гости. Он неслышно вышел из-за сарая и остановился в его тени. Во дворе перед крыльцом освещенная сзади из раскрытой двери сидела в старом кресле, оставшемся в доме после выселения хозяев, с резной спинкой и уже обветшалой, в углах рваной гобеленовой обивкой, Она Саулене. Сидела грузно, мешком, с непокрытой головой и усталобесстрастным, отечным лицом.

Перед ней на коленях елозила сухонькая, вдвое меньше Саулене, старушка и заискивающе, просительно заглядывала ей в лицо, ловила ее взгляд, который она, хмуря брови, отводила. Поношенная холщовая юбка старушки распласталась на земле, и только ступни ног торчали из-под складок с глубоко и неровно потресканной кожей, кривыми, будто конвульсией сведенными пальцами.

Чуть позади, наполовину закрытый тенью от сарая, погромыхивал уздечкой, мотая головой, оседланный конь ночного обьездчика и косил большим глазом на белую в черных пятнах корову, сонно и равнодушно жевавшую жвачку, протянув с мокрых губ длинную нить до земли. На единственный рог был накинут конец цепи, мерцавший в лунном свете. Витас Адомайтис, длинношеий, с выпирающим кадыком над стоячим воротником военной гимнастерки с медными пуговками от погон на плечах, по-солдатски вытянулся между коровой и лошадью, зажав в кулаке второй конец цепи, и не мигая, виновато смотрел на Ону Саулене. За горбатой спиной коровы виднелась взлохмаченная головка Дануте. Ее злые, непрощающие глазки бегали под сдвинутыми бровками, а под брюхом коровы нетерпеливо переминались ее босые ноги.

Картину довершали два павлина, в темноте похожих на индеек, сидевших, нахохлившись, на коньке крыши сарая и время от времени вскрикивавших чужим колючим клекотом.

Старушка плакала, шмыгая носом, сцепив перед грудью руки и мотая ими в такт всхлипам перед коленями Оны Саулене.

— Не погуби, Она… Прости меня, грех попутал..

— Прощала. Хватит. — Почти не разжимая губ, не взглянула на нее Саулене.

— С кем не бывает?.. Отдай корову.

— Не отдам.

— С голоду помру я… и дочка тоже… Пожалей.

— А кто меня пожалеет? — сипло, с затаенной болью спросила Саулене. — Ты? Нет у тебя совести, Петронеле… и никогда не будет. Кончено. Ты -мой враг.

Я? Побойся Бога, Она. Какой я тебе враг? Все наши годы молодые подружками были. Забыла? Вот, как я сейчас перед тобой, обе спину гнули, коленки мозолили перед хозяином. Нешто забыла?

Ничего не забыла. Не лезь ко мне в душу. Зачем убиваешь меня?

— Слушай, Петронеле, — тяжело уперлась в свои колени и слегка подалась вперед Она. — Ты меня»"« жалость не бери. Говорила с тобой… много раз,»" послушала. Не пошла ты в колхоз — твоя воля. Но грабить нас, травить клевер по ночам не позволю. Так куда ж мне податься? — заломила руки

Петронеле, — Землю, последний кусочек отняли. Где корову пасти? На крыше? Нам без коровы — смерть.

— Твоя забота. Клевер наш, не зарись на чужое Корову не отдам! Заплатишь штраф — запомнишь, не полезешь к чужому.

— Чем я платить буду? Нет у меня ничего — xoть шаром покати. Помрем мы с дочкой…

Петронеле завыла в голос, плюхнулась лицом в землю и поползла, вытянув губы, к ногам Саулене, чтоб поцеловать их.

Пощади… Не убей… Саулене болезненно поморщилась и, тяжело нагнувшись, оттолкнула голову Петронеле от своих ног. Все. Разговор окончен. С одышкой произнес.ш она, силясь подняться с кресла. — Витас! Сукин сын! Чего глазами хлопаешь? Загоняй корову и одень замок! Витас вздрогнул, повернулся к корове и, стараясь смотреть мимо Дануте, стал наматывать конец цепи на кулак. Дануте зверем сверкнула на него глазами, ухватилась двумя руками за рог, потянула к себе.

— Чего стал? — едко спросила Саулене. — Девки боишься?

Витас рванул цепь к себе, и корова мотнула голову к нему. Дануте выпустила рог; руками легла на шею корове и, подавшись вперед, плюнула Витасу в лицо.

— Вот тебе! Холуй колхозный!

Она выскочила к крыльцу, нагнулась над распростертой матерью.

— Вставай! Зачем, как собака, лижешь ей ноги? Отольются ей наши слезы, гадюке. Вставай. Не помрем. Они раньше передохнут.

С крыши в один голос вскрикнули оба павлина, а корова недоуменно замычала, когда Витас стал тянуть ее в сарай.

— Ой, убили, ой, ограбили, — запричитала Петронеле, вставая с земли. — Что ж это делается, люди добрые?

— Подавись, жаба! — как плевок, выпалила Дануте в лицо Саулене. — Сдохнешь! Одна, как ведьма! Никто воды не подаст!

Она подобрала с земли оброненный платок матери и, обняв ее за худые, трясущиеся плечи, повела со двора. И Альгис невольно отпрянул за угол, чтоб не столкнуться с ними.

Потом он вышел из тени, помог Саулене подняться из кресла, занес кресло в дом. Вошел Витас, виновато остановился у порога.

— Кавалер, — скривилась Саулене. — Я ему такую службу доверила, а его девчонка сопливая вокруг пальца водит. Солдат. Комсомолец! За юбку еле честь не променял.

— Так я ж… как увидел… — хрипло произнес Витас, глядя на свои сапоги, — сразу пригнал.

Нашел себе пару, — изливала на него гнев Саулене. — Мало тебе девок в колхозе? Куда полез? К врагу классовому?

— Какой она враг? — несмело начал Витас, но Саулене его перебила.

— Враг! И тебе! И мне! И всем! Ты — дурак молодой. Коммунисту нельзя слюни распускать. Понял? Я бы сестру родную не пощадила!

Саулене отвалилась к стене, зажмурив глаза, будто свет лампы мешал, и с натугой потерла ладонью грудь.

— Давит, будь оно проклято.

И слабо махнула Витасу:

— Иди.

У Алъгиса испортилось настроение. Ужинать не хотелось. Да и Саулене ничего не предложила, забыв о зайце, обещанном на ужин. Ушла за перегородку, ворочалась на скрипучей кровати, кряхтела. И он тоже спать не лег, хоть мог вздремнуть какое-то время до поезда. Посидел за выскобленным добела, рассохшимся столом, слушая натужное тиканье старых стенных часов с подвязанным к гирьке медным, позеленевшим пестиком от ступки, потом собрал свои вещи в маленький дорожный чемодан, решив подождать поезда на станции.

Его шаги по двору разбудили павлинов на крыше сарая, и они резко прокричали спросонья, заставив его вздрогнуть.

Песчаная дорога потемнела от росы, и туман уже низко стлался по клеверу, густой, как белый дым. Луна стояла высоко, и было видно хорошо, как днем. Еще издали он узнал темный, без единого огонька, домик на краю поля. Что там поделывали Дануте с матерью? Конечно, не спят. Лежат в темноте, проклиная Саулене.

Домик под завалившейся, скошенной крышей притягивал его взгляд помимо воли, и Альгис смутно чувстовал, что и он в чем-то виноват перед ними, затаившимися без огня, во тьме, наедине со своим горе, и. Саулене он ни в чем упрекнуть не мог. Она была права своей правдой. Жестокой и трудной, отчего сама до утра глаз не сомкнет. Жизнь развела бывших подружек, поставила друг против друга, как кровных врагов. Двух несчастливых бa6, с одинаковой вдовьей судьбой. Робкий, прерывистый свист отвлек его. В стороне от домика, утонув по грудь в пелене тумана, вырисовывались голова коня и объездчик Адомайтис. Витас напряженно глядел с коня на домик и посвистывал как-то жалобно, будто просил прощения.

В доме было тихо, только аист на крыше в плоском гнезде недовольно завозился и, встав, распрямил суставчатые тонкие ноги.

Всадник продолжал свистеть. Безнадежно, как щенячье поскуливание. Двери в домике вдруг с треском распахнулись, и полуодетая Петронеле выскочила на порог.

— А-а. Свистишь? Ты ей поди, своей хозяйке, в зад посвисти! А сюда нос не суй! Отгулялся! Ищи колхозных сук.

Конь объездчика затоптался на месте, звеня уздечкой, но Витас не собирался отьезжать. Покорно слушал брань, не отвечая ни слова. Потом снова свистнул протяжно и громко.

И тут Альгис увидел, как с другой стороны домика распахнулось окно, девчоночья фигурка выросла на подоконнике и спрыгнула вниз.

Объездчик свистел, не переставая, и старая Петронеле, задохнувшись от крика, умолкла. Ни слова не проронила она и тогда, когда в лунном сиянии поплыли над полосой тумана голова и плечи Дануте, бежавшей по мокрому клеверу к всаднику.

Альгис не стал смотреть дальше, а пошел своей дорогой к станции, глупо улыбаясь и мотая головой. На душе стало легко-легко и столько мыслей роилось в голове, что он не заметил, как пролетело время и подошел, свистя и шипя паром, мокрый от росы поезд с черным паровозом-кукушкой в голове.

Так получилось потом, что больше он в эти края не заглядывал. Став известным поэтом после второй книги, ушел из газеты и ехать сюда никакой надобности не было. От прежних приятелей по редакции он спустя долгое время узнал о дальнейшей судьбе Оны Саулене, Витаса Адомайтиса и Дануте, Петронеле.

Саулене не удержалась у власти. С ее непокладистым характером, ее понятием о справедливости иначе и быть не могло. Столкнулась с уездным начальством, как наседка, защищая интересы своих колхозников, и ее Убрали, как ненужную использованную вещь.

Дело в том, что от природы хозяйский и по-своему справедливый ум этой крестьянской бабы поневоле должен был войти в противоречие с твердыми и нерушимыми установками советской власти. Она Саулене выбивалась из сил, копя богатство, наращивая его в колхозе, думая, что старается для своих людей. Выполняла все поставки государству, какие причитались с колхоза, раньше всех в уезде, а остальное делила по трудодням и откладывала, мечтая всем новые дома построить, клуб, школу.

Но государству всегда не хватало. За отстающие, бедные колхозы должны были расплачиваться те, что покрепче, и таким образом, разоряться и быть, как все. С Оны Саулене потребовали втрое больше положенного по плану сдать государству, намекнув, что у нее не колхоз, а кулацкое гнездо и не худо бы его раскулачить. Саулене набила морду секретарю укома за такие слова и наотрез отказалась платить за других, пьяниц и лентяев. Ее для острастки подержали за хулиганство в тюрьме, отобрали партийный билет и прогнали с должности председателя колхоза.

Вывезли из амбаров все, что она берегла годами, поставили нового хозяина, пьющего, дурного мужика, послушного начальству и разорили все, чему она отдала свою жизнь. Молодые стали убегать в город, с ними подались Витас Адомайтис с Дануте. Люди работали без охоты, стали поворовывать, мужички снова запили. Бывший кулацкий дом у Оны Саулене отобрали, и она подалась на станцию, без всего, как стояла, думая уехать, куда глаза глядят. Но не уехала. Никого на всем свете близкик у нее не было.

Приютила Ону Саулене в своем домике у станцигг Петронеле, мать Дануте. Помирились они под старость и живут вдвоем, ни с кем не видаясь, как прокаженные. Гонят тайком от милиции самогонку, сбыт.г на станции пассажирам в бидонах из-под молока и сами пьют, не помногу, но пьют, сидя долгими вечерами б"з огня в темном домике, и оттуда до станции доносятся песни, тягучие и грустные, в два голоса.

И еще говорят, выгоняют они по ночам в колхозный клевер все ту же однорогую корову, но их ни разу " поймали, потому что ночного объездчика нет, а кому окота связываться со старыми бабами, благо, эта корова кормит их обеих, не дает помереть раньше сроку. И вот перед ним с верхней полки купе свешивается лохматая нечесаная головка той же самой Дануте с чуть широковатым вздернутым носиком, с серыми, как небо в Литве глазами. Только зовут ее не Дануте, а Сигита. И прошло с той поры, дай Бог памяти, почти двадцать. У той Дануте с реки Шешупе уже давно есть дети и, возможно, дочь — сверстница этой Сигиты. А может быть, Сигита и есть дочь Дануте и Витаса Адомайтиса? Надо спросить фамилию. Ведь жизнь богаче фантазии. И то, что подстроит жизнь, не придумает самое воспаленное воображение.. А этот комсомольский значок на лацкане старенького дешевого пиджачка? И девочку с этим значком везут, как преступницу под таким усиленным конвоем из двух офицеров милиции в Литву, чтоб судить и надолго упрятать за колючую проволоку концентрационного лагеря. Гденибудь в Сибири, на крайнем Севере, где от одной стужи можно отдать Богу душу, не дождавшись положенного срока. И это происходит сейчас, в наши дни. Когда Литва уж давно усмирена, и новое поколение, поколение Сигиты, ничего не знает о прошлом, о том, как два десятка лет тому назад, население Литвы было уменьшено наполовину, а Красноярский край в Сибири именовали Малой Литвой.

Тогда сотни и тысячи таких девочек с серыми глазами умирали от пули в затылок, захлебывались на виселице в петле и шли за колючую проволоку. А теперь? За что теперь угрожают этой девочке лагерем? Что она совершила?

Альгису мучительно хотелось обо всем расспросить конвоиров и ее, Сигиту. Он так взволновался, что забыл, зачем пришел в свое купе из ресторана и с кем пришел. Только увидев в коридоре у окна дожидавшуюся его Джоан, он спохватился, что был отчаянно невежлив с заокеанской гостьей, и, выскочив из купе, стал горячо извиняться, огорошив обоих милиционеров тем, что американка говорит по-литовски, и увел ее назад в ресторан, понимая, что уединиться с Джоан в поезде ему уже не удастся и не особенно сожалея об этом.

В мыслях у него прочно засела Сигита, и здоровое любопытство художника полностью овладело им. Но для приличия посидел с Джоан в ресторане, они выпили еще несколько рюмок коньяку. Альгис отвечал на ее вопросы, как на интервью, нес казенную ахинею, не очень беспокоясь, поверит ему Джоан или нет. И она скоро сообразила, что Альгис совершенно изменился после того, как вошел в свое купе и что он ищет повода отделаться от нее и вернуться туда. Джоан не обиделась, приписав такие резкие перемены эмоциональности и непоследовательности художнических натур. Улучив момент, она встала, попрощалась с ним, сославшись на усталость, и попросила не провожать ее, чтоб не вызвать излишнего любопытства гидессы «Интуриста».

Альгис вернулся в свой вагон. Оба милиционера, будто поджидая его, стояли в коридоре у распахнутой двери купе и изредка то один, то другой бросал туда взгляд. На верхней левой полке, спиной к ним лежала Сигита, не сняв обуви, а свесив через край у двери подошвы мальчиковых полуботинок. Оба милиционера представились Альгису, крепко тряхнув ладонь и при этом отодвинулись от двери купе. Старший тот, что пониже ростом, Гайдялис был по званию старшим лейтенантом каунасской милиции. У него было крестьянское озабоченное лицо с нездоровой желтизной и ранними морщинами, что свидетельствовало о нелегко прожитой жизни и застарелой желудочной болезни, возможно, язве. Другой, Дауса, лет на десять его моложе, оказался по званию капитаном, был явно грамотней и развязно-общительней первого. Возможно, оттого, что большую часть жизни провел в городе и сделал быструю карьеру в милиции. А это прибавляло уверенности в себе и отработало эдакий покровительственно-снисходительный взгляд на окружающих. Был он крепок и сухопар. Веселого, неунывающего нрава, и с первого взгляда было ясно, что любая командировка, отлучка от дому, от семьи не тяготили его, а, наоборот, доставляли нескрываемое удовольствие.

Он-то и взял на себя миссию проинформировать Пожеру о загадочной пассажирке, которую они сопровождали в Каунас.

— Обыкновенная воровка, — объяснил Дауса, пальцем поманив Альгиса к себе, подальше от двери.Деревенщина. Работала в Каунасе домашней работницей. У вполне приличных людей. Они, по нашим сведениям, как о дочери, заботились о ней. Что касается еды или одежды, — не обижали. Но сколько волка ни корми, он смотрит, известно куда, — в лес! Однажды она украла у них деньги на общую сумму в пятьсот рублей и скрылась из города, Вот теперь везем обратно. Судить. Так что уж вы, раз в одном купе нам ехать, будьте в курсе дела, и если что, — общими силами.

— Она может пытаться бежать, — удивился Альгис.

— От нас никуда не уйдет, — рассмеялся Дауса, похлопав себя по ягодицам, где под пиджаком глухо стукнуло — очевидно, пистолет.

— Вы вот что, дорогой товарищ, — вмешался Гайдялис, болезненно морщась от дыма своей сигареты, — не пугайтесь. Все будет в порядке. Но на всякий. случай… Всякое может быть… Девица-то она с характером. Уже имеет на счету попытку к самоубийству. Травилась. Мы ее из больницы взяли. Так что надо с ней полегче на поворотах… А то еще что-нибудь учудит. Мозги-то еще совсем ребячьи. Семнадцати не исполнилось. Моей дочери ровесница.

Кабинет до тоски напоминал десятки таких же в других уездных центрах, что повидал Альгис в своих скитаниях по Литве. Большой письменный стол, накрытый стеклом и в перпендикуляр к нему другой под зеленым сукном, для заседаний. Портрет Сталина на стене. В углу железный несгораемый шкаф и деревянный книжный, плотно набитый одинаковыми красными обложками томов Сталина и Ленина, посеревших от пыли, потому что их никто в руки не брал, и они были просто обязательным атрибутом каждого кабинета. Альгис сидел в кресле за письменным столом, а сам хозяин кабинета и его сотрудники на стульях вокруг второго стола. Дела уже были кончены. В блокноте у Альгиса пестрели цифры и фамилии, которые ему здесь дали в укоме. Он собирал материал об учете в сети политического просвещения. Цифры, которые ему, не моргнув, дал секретарь по пропаганде, были дутыми, завышенными. Альгис это понимал, и они догадывались, что он понимает, и были рады, что он не дотошный службист, а хороший славный парень, который предпочитает верить им на слово, а не ездить проверять по мокрым дорогам, в холодные сырые хутора, откуда нет гарантии вернуться живым.

Вся система политического просвещения сводилась к кружкам по изучению краткой биографии Сталина, и по сводке, какую ему показали, в этих кружках обучалось почти все взрослое население уезда, весьма поредевшее после недавней депортации в Сибирь. Это было абсолютно нереально, но здесь все казалось нереальным и вдумываться ни во что не хотелось. хотелось одного, поспать и поскорей унести отсюда ноги. Теперь они болтали, коротая время, радуясь тому, что гость не ушел в гостиницу и пробудет с ними здесь до утра, и поэтому будет не так скучно, а, главное, можно услышать что-нибудь новенькое. Говорили они на каком-то странном языке, очень отдаленно похожее на литовский, куцые мысли выражали газетными формулировками, почерпнутыми из передовых статей, составляющих их основное чтение, а эти формулировки были дословным переводом с русского, заимствованными из центральных газет, и Альгис с грустью думал о том, что будет с этими людьми через пять-десять лет, если их не убьют. Они совершенно разучатся говорить почеловечески и общаться с ними станет невыносимо;. Первый секретарь похвалил стихи Альгиса, опубликованные недавно в газете, назвав их «актуальными» с "высоким идейно -художественным уровнем и чего они помогают в «борьбе за коллективизацию сельского хозяйства» и еще добавил, что его собственный сынишка по его указанию выучил их наизусть, и Альгис мог.