x x x

Литва-страна очень маленькая. На глобусе ее совсем не сыскать, и даже на картах Европы не сразу разглядишь. На велосипеде ее можно за день проехать с севера на юг, а с востока на запад нетрудно уложиться в два дня. Что-то вроде Израиля. Чуть-чуть побольше.

В Литве трудно разминуться. Обязательно столкнешься. Даже если и избегаешь встречи. Так и вышло с рыжим Антанасом.

Я знал, что его ищут, за ним охотятся. Среди «лесных братьев» он прославился как террорист-одиночка. На его счету было много убитых коммунистов, сожженных колхозных усадеб и даже отчаянные налеты на советские воинские склады, завершавшиеся угоном автомобилей, груженных оружием и боеприпасами. У него был особый почерк. Лихой и хладнокровный. Он был убийца и авантюрист. Играл со смертью, как карточный игрок, как актер, филигранно и элегантно, обставляя каждый свой подвиг эффектными, запоминающимися трюками. Поэтому о его похождениях шла молва по всей Литве, обрастая неимоверными фантастическими подробностями, приобретая характер легендарный.

Для меня никакого нимба вокруг его рыжей головы не существовало. Я знал его как бывшего немецкого полицая, на чьей совести множество невинных душ, и среди них — зияющей раной в моем сердце — маленькая девочка по имени Лия. Моя сестренка. У меня был личный счет к нему. И камень, который я носил за пазухой, стучал в моем сердце, как пепел Клааса.

На железнодорожной станции Радвилишкис, недалеко от Шяуляя, сошлись наши дорожки. Я туда заехал не помню по какому поводу и зашел в кафе поприличней на Центральной улице, чтобы подкрепиться. Время еще было не обеденное, и поэтому довольно большой зал был почти пуст. В самой глубине зала, один за сто— ликом, обедал рыжий Антанас. Я его узнал сразу, с первого взгляда, еще стоя на пороге кафе и оглядывая зал, примериваясь, куда бы присесть.

Передняя часть зала была свободна от столов — их сдвинули к стенам, поставив на них стулья кверху ножками. Толстая икрастая баба, раскорячившись, домывала тряпкой полы, гоняя впереди себя лужи мыльной воды. Ленивая официантка в несвежем переднике несла Антанасу, придерживая обеими руками, тарелку с мясом и картошкой и чуть не упала, поскользнувшись на мокром полу.

Антанас рассмеялся, открыв щербатый рот со сломанным передним зубом. Я бы узнал его не только по этой примете. Он был сфотографирован в моей памяти, выжжен в ней раскаленной печатью.

Меня он узнать не мог. Я вырос за это время, изменился. Да и сохранись я таким, каким был, когда нас, детей, везли на смерть, свалив кучей в кузове грузовика, он бы тоже меня не запомнил. Он тогда крепко поработал, не одну сотню маленьких смертников перевез.

Сердце мое лихорадочно забилось. Ноги буквально приросли к полу. Я так и застрял в дверях кафе, мучительно соображая, что следует сделать, чтобы Антанас не ускользнул из моих рук. Он был в западне. И попал в нее по своей воле, из-за страсти к эффектной позе. Пообедать в городе среди бела дня на Центральной улице, когда тебя ищут по всей Литве и приметы твои известны каждому милиционеру. А уж что более приметно, чем рыжая шевелюра и щербатый рот? Антанас, играя со смертью в кошки-мышки, даже не утруждал себя прикрыть рыжие кудри шапкой и надеть коронку на сломанный зуб. Он, видно, чуял, что ему остались считанные дни на этой земле, и отводил душу напоследок.

Обедать он уселся у стены не только для того, чтобы иметь прикрытый тыл, а в первую очередь, как я полагаю, потому, что на стене висел большой портрет Сталина, и Антанасу особенно импонировало пообедать под портретом своего главного врага.

Не скрою, при всей моей нелюбви к Антанасу я не мог не восхититься его отчаянной, вызывающей храбростью. Будь я литовцем, несомненно пришел бы в восторг. Но я был евреем. И упустить такой удобный случай расквитаться с ним я не мог. Мне до жжения в ладонях хотелось собственными руками самому расправиться с ним. Но я был безоружен. А он, вне сомнения, имел кое-что при себе. Такой малый с пустыми руками не разгуливает.

Я выскочил из кафе на улицу. Еще когда я заходил туда, заметил военный патруль — двух русских солдат с автоматами за спинами, медленно прогуливавшихся по Центральной улице. Они далеко не ушли, и я в несколько прыжков догнал их. Горячась и сбиваясь, объяснил солдатам, кто сидит в кафе, и они, два курносых, явно крестьянских парня, до того мирно щелкавших семечки, вытерли ладонями губы и стали серьезными и хмурыми.

— Под портретом Сталина сидит, — добавил я последнюю подробность уже в спины повернувшихся к кафе солдат.

Я последовал за ними.

Когда мы вошли в кафе, Антанас снова дал мне повод восхититься им. Он и не подал виду, что внезапное появление в кафе вооруженных солдат могло встревожить его. Продолжал спокойно есть, с усмешкой поглядывая на направляющихся к нему солдат. Они почему-то не сняли со спин автоматы. Должно быть, не хотели этим насторожить Антанаса. В своих кирзовых сапогах они протопали по мокрому полу, оставляя следы ребристых резиновых подошв, и баба с тряпкой ругнулась им вслед.

Подошли к столу. Антанас устремил на них нисколько не встревоженный взгляд и, явно поддразнивая их, ни слова не понимавших по-литовски, ухмыляясь, спросил на литовском языке:

— Чем могу служить?

— Ваши документы! — по-русски сказал один солдат, а второй добавил:

— И чтоб никаких глупостей.

Антанас рассмеялся и тоже перешел на русский язык:

— Зачем нам делать глупости? Мы же взрослые люди. Какой документ вас интересует? Паспорт? Или партийный билет7

— Вы что… коммунист? — удивился первый солдат.

— А почему бы и нет? — фамильярно подмигнул ему Антанас.

— Ладно, перебили вы мне обед. Но я не в обиде — у вас служба. Время тревожное, кругом — враг, надо быть бдительным…

И, так приговаривая, как бы балагуря, он небрежно полез во внутренний нагрудный карман пиджака и резко выдернул руку. В руке чернел пистолет.

В упор, не вставая, он дважды выстрелил в грудь солдату слева. Тот рухнул, не издав даже стона, и растянулся спиной на полу, раскинув в стороны руки. Второй солдат успел пригнуться, и потому третий выстрел не достиг цели.

Антанас кошкой выскочил из-за стола и большими прыжками устремился к выходу. Он бежал мимо меня. Я хотел было преградить ему дорогу, метнулся наперерез, но поскользнулся на мокром полу и упал. Он перемахнул через мое распростертое тело и выскочил в дверь. Вторым перепрыгнул через меня солдат.

Я еще не успел подняться с полу, как наступила окончательная развязка. Антанас проявил удивительное хладнокровие и выдержку и уложил второго солдата эффектным, мастерским приемом. Он выскочил наружу, но не побежал дальше, ибо стал бы мишенью для солдата. Он укрылся тут же, за дверью, и дождался, когда выбежит солдат. И тогда с расстояния в один метр он всадил ему пулю в затылок.

Расправившись с обоими солдатами, Антанас выскочил на Центральную улицу, не на тротуар, а на проезжую часть, по которой двигались крестьянские телеги, груженные сеном, и побежал. На выстрелы к месту происшествия сбежались милиционеры и солдаты из других военных патрулей. Началась беспорядочная стрельба вдоль улицы. Прохожие на тротуарах подняли крик и визг, бросились спасаться в ворота, прыгать через заборы. Выстрелы испугали лошадей. Одни вскочили на дыбы, другие ринулись вскачь, опрокидывая телеги, рассыпая холмами сено. В короткое время улица была перегорожена, стала непроезжей, и солдатам и милиционерам пришлось лезть через телеги, продолжая стрелять стоя и с колена.

А Антанас уходил ровным, тренированным бегом. Центральная улица была недлинной. Дальше начинались поля, а за ними темнел лес.

Сколько ни стреляли ему вслед, не смогли уложить. Он пересек поле и ушел в лес. Правда, последние метры до леса он бежал прихрамывая, и следы в этом месте были окрашены темными пятнами. Это была кровь. Ему, видать, попали в ногу. Но он и раненым сумел уйти от погони.

Я еще оставался несколько дней в Радвилишкисе, и все эти дни маленький городок бурлил. Дерзкий побег Антанаса среди бела дня через весь город на глазах у милиции и солдат, его бесстрашие и неуязвимость взбудоражили умы. Антанас был героем. А власти и вместе с ними я были посрамлены.

Я был огорчен, и в голове моей неотступно роились догадки, куда мог уйти Антанас. И наконец меня осенило: раненный в ногу, недееспособный, он вряд ли захотел стать обузой своим товарищам, «лесным братьям», которым и без инвалида на шее приходилось туго, отбивая беспрерывные атаки советской милиции и военных частей. У него был один выход, единственное спасение, самое верное и надежное. Хутор матери под Алитусом. С тайным бункером, имевшим подземный ход прямо в лес. Только там, в родной берлоге, он мог в относительной безопасности отлежаться, как зверь, зализать рану, согретый лаской и заботой всегда верного ему человека — старухи Анеле.

Рыжий Антанас был сыном Анеле, тем мальчиком в гимназической шапочке, чей неясный размытый портрет висел на стене в домике под соломенной крышей в глубине алитусских лесов. Я догадался об этом в свой первый приезд на хутор, когда Винцас меня сплавил вместе с Лаймой к старухе Анеле, подальше от чужих глаз.

Не фотография мальчика в гимназической шапочке открыла мне эту истину. Совсем другой случай, щемящий и горький, после которого я долго дичился и сторонился Анеле, хотя и не открывал причины.

С наступлением первых примет осени, когда Лайма собиралась нас покинуть, чтобы пойти в школу в Каунасе, старуха расщедрилась и, порывшись в сундуке, извлекла бриллиант старинной огранки на тонкой серебряной цепочке и долго своими негибкими, корявыми пальцами надевала его Лайме на шею.

Я сразу узнал бриллиант. На нем была примета — тонкая трещинка по диагонали, которую моя мать все собиралась зашлифовать, да так и не собралась. Этим бриллиантом — последним фамильным сокровищем — пыталась она выкупить меня и сестричку Лию у рыжего Антанаса. Я отчетливо помнил, как он держал бриллиант с цепочкой на своей ладони, сидя с винтовкой за спиной на заднем борту грузовика, в кузове которого, как раки в корзине, копошились мы, еврейские дети из каунасского гетто, увозимые на смерть. И также запомнил я, что бриллиант он не вернул матери, когда грузовик тронул с места, а сунул его в боковой карман своего суконного кителя.

Затем бриллиант очутился на хуторе в сундуке Анеле. Я спросил у старухи, как зовут ее младшего сына, того, что на фотографии, и она, не подозревая подвоха, произнесла имя Антанас.

Сомнений больше не оставалось.

Я ничего не сказал Анеле. Не хотел ее огорчать, да и мне тогда оставался лишь один путь: покинуть хутор и… погибнуть. Но в моем отношении к старухе, к которой я успел привязаться и полюбить, примешалась терпкая горечь и уж не рассасывалась никогда. А она, ничего не ведая, все больше и больше любила меня, горячей и неистовей, чем своих собственных сыновей, которые были далеко, давно выросли, и она от них со временем совсем отвыкла. Я же был маленьким, я нуждался в ее опеке и защите, и мне она щедро отдала все, что осталось в душе от неутоленного материнства.

Об Антанасе мы с ней никогда не говорили. Ни до конца войны, ни после. Его как будто и не существовало. Хотя я понимал, что старуха поддерживает с ним связь и, несомненно, видится тайком.

Теперь мне предстояло нанести Анеле страшный удар — подвести под гибель ее сына. Привести его убийц к родному крову, где он, раненный, а потому беспомощный, нашел укрытие у матери. Нашел укрытие там же, где некогда нашел и я. И оттого, что Анеле взяла меня под свое крыло, приютила, когда мне угро— жала смерть, когда за мной охотились, как сейчас гоняются за ее сыном, ей предстояло заплатить страшную цену. Выходило так, что, спасая меня тогда, она рыла яму своему сыну. Она пригрела его будущего убийцу, открыла ему тайник, в котором найдет последнее убежище ее сын и куда я приведу вооруженных людей, и они с охотничьей страстью, как медведя в берлоге, безжалостно обложат его.

На хутор со мной отправили неполный взвод: человек двадцать солдат, вооруженных автоматами, гранатами и ручным пулеметом. Я от оружия отказался. Почему-то не хотелось предстать перед Анеле вооруженным.

Мы вышли на рассвете к хутору. Солдат я оставил в лесу — они на расстоянии цепью залегли вокруг домика с соломенной крышей. Наша Сильва, уже постаревшая и полуслепая, так и оставшаяся доживать свой век здесь, почуяла мое приближение лишь тогда, когда я был в нескольких шагах от будки под сараем. Она вылезла, сонная, с явным желанием залаять, но я подал голос, и она, узнав меня, стала кататься на спине по росной траве, радостно поскуливая.

Я уже давно не бывал на хуторе и с волнением оглядывался вокруг. Воздух был сырой, пропитан туманом, и вся трава перед домом серебрилась от росы. Соломенная крыша еще больше потемнела. На окне висела одна створка ставней, вторая валялась на земле. Стена сарая еще больше осела и грозила рухнуть, хоть ее по-прежнему косо подпирало бревно. На острие крыши темнело гнездо аистов, но самих птиц не было. То ли они с утра пораньше улетели на болото покормиться, то ли своим птичьим чутьем угадали нависшую над хутором беду и заблаговременно покинули свое гнездо, чтобы не быть свидетелями трагической развязки.

Пустое гнездо аистов с жуткой ясностью показало мне, какое несчастье я несу в дом Анеле. Мне стало страшно, я чуть было не повернул назад. Но вспомнил, что это ничего не изменит. Хутор оцеплен, а у вывороченного пня, маскирующего запасной выход из бункера в лес, залегли солдаты. Антанасу никак не спастись. И следовательно, мне не отвести беды от его матери. Минутное малодушие было лишь стоном моей совести, которая разрывалась между стремлением отомстить за свою сестренку и жалостью к Анеле, кому я наносил удар рикошетом, но такой удар, от которого трудно оправиться.

Невзирая на рань, старуха уже была на ногах, и мне не пришлось стучать — она выглянула на визг Сильвы. В том же сером платочке, повязанном под подбородком, и с совсем провалившимся ртом, Анеле никак не ожидала меня. И потому не всунула в рот зубные протезы. Обычно я приезжал с вечера. Утром не было ни поезда, ни автобуса. И поэтому на лице Анеле я прочел недоумение и испуг. Она испугалась, что со мной что— то приключилось, и я в неурочный час явился к ней. Возможно, снова искать укрытия.

Я быстро успокоил ее, сказав, что со мной все в порядке. Просто соскучился и вот на попутной машине прикатил. Это растрогало старуху. Глубокие морщины поползли во все стороны от улыбки. Она обняла меня и ткнулась лбом в мою ключицу. Угол ее головного платка щекотал мою шею, и глаза мои внезапно наполнились слезами.

Но она этого не заметила. Ее отвлекло другое. Анеле всегда встречала меня, предварительно надев зубные протезы, чтобы не огорчать меня из-за напрасно потраченных на эти зубы больших денег. Она никак не могла привыкнуть к протезам, давилась, когда надевала их, поэтому не носила и лишь совала в рот в исключительных случаях, к моему приезду.

— Что это я без зубов? — смущенно прошамкала она и, прикрыв рот рукой, побежала в дом.

Меня она не позвала в дом, а оставила во дворе дожидаться. Это было необычно и подтверждало мою догадку, что Антанас прячется здесь. По всей видимости, в бункере.

Анеле вернулась с полным ртом искусственных зубов, еле захлопнув рот, с трудом сводя вместе непослушные челюсти.

— Да вынь ты их, сказал я. — Не мучайся.

Анеле тут же с облегчением вытащила пальцами изо рта оба протеза и спрятала их в карман вязаной кофты — тоже моего подарка. Лицо ее сразу уменьшилось вдвое, словно его сплющили нажимом сверху и снизу, и кончик носа лег на острый подбородок, закрыв щелочку запавшего рта.

— Почему в дом не приглашаешь? — невинно спросил я.

Анеле, пересиливая тревогу, заулыбалась, закивала:

— Совсем рехнулась. От радости… Идем в дом, родной. Молочка поставлю. Картошечки сварю. С укропом… Как ты любишь. Господи, до чего я бестолковая стала… Как старый пень.

В доме явственно пахло лекарствами, лазаретом. Антанаса лечили всеми доступными медицинскими средствами. И еще один запах уловили мои ноздри. Острый дух отвара сушеных кореньев и трав, каким некогда Анеле отпаивала меня, беспамятного. Этот запах мне врезался в память на всю жизнь! И теперь она бегала за много километров к знахарке и от нее приносила тайком те же снадобья своему сыну. Значит, Антанас, как я когда-то, температурит и мечется в бункере в горячке.

Собирая на кухне завтрак, старуха вынула из кармана свои челюсти и забыла их на краю стола. Она быстро, суетливей, чем обычно, затопила печь, начистила картошки, слазив за ней в погреб, и поставила горшок к огню. Затем, взяв подойник, ушла в сарай доить корову, оставив мне, чтобы не томился, намазанный маслом кусок пахучего ржаного хлеба домашней выпечки.

Я хотел было откусить, но не смог. Мой взгляд застрял на зубных протезах, забытых Анеле на столе. Эти протезы, словно часть черепа Анеле, уже мертвой и истлевшей, с укором смотрели на меня, виновника этой смерти.