Таверну построили почти впритык к тропе, за пологим гребнем холма. Это был самый первый холм в ряду складок, незаметно возникавших на равнинном одеяле. Отрядные, руководствуясь одним лишь гортанным выкриком старшего егеря, выстроились широким клином и, выдвинув впереди себя пики, свернули в сторону замшелой каменной стены. Как раз в эту минуту желтая луна достигла зенита, но закатилась лиловая, и снова стало неуютно. Я так понял, что ночь продолжалась.
      Постоялый двор походил на рыцарский замок в миниатюре, хотя было заметно, что заросшие вьюном стены никто никогда не атаковал. Живая изгородь из вереска и рябины широким кольцом окружала подворье, пахло паленой щетиной, кровью животных и топленым жиром, но не человеческой смертью. У меня немедленно отлегло от сердца. Здешний народ не вел войну. И в сотне кривых миль отсюда, и в тысяче представители разумных рас Изнанки не убивали себе подобных. Они охотились на зверей и сражались, но не с теми, кого породила земля.
      Здесь пахло миром.
      Нам навстречу откинулся широкий мост на цепях, по сторонам от которого с пиками наперевес стояли закованные в металл стражники. На концах пик крепились клетки с… живыми кроликами. Потом я увидел много таких клеток, торчащих на пиках со всех сторон замка. Подобным же образом от коварного времени защищались все деревни вокруг. К счастью, опасные изменения происходили достаточно медленно. А в подземельях Блекдауна существовал самый настоящий Центр по контролю за временем, с подробными картами за несколько сотен лет, с фронтами искажений и наиболее опасными агрессивными воронками, в которых можно было за несколько минут постареть и превратиться в скелет.
      Я уже понял — без длинных, десятифутовых пик с крюками на концах здесь было не прожить. Пластичное время непрерывно смещалось вдоль тропы, а охотники предпочитали не соваться, пока не выпустят вперед собак.
      Егерь Брудо охотно отвечал на вопросы тети Берты, но мне показалось, что он здорово задается. Он сказал, что ближайший городок Блекдаун, где проходит ярмарка, расположен в дне пути по тропе, или в месяце пути по болотам, или в полугоде пути сквозь леса, хотя через лес путь кажется короче всего.
      Города и деревни строились в местах, где время не дергалось, как в лихорадке. Постоялые дворы приходилось периодически разбирать и переносить на новое место, если живые кролики в клетках начинали стареть слишком быстро или, напротив, застывали, как чучела.
      Мы шли по узким коридорам, мимо висящих на крюках масляных светильников, по мозаичным полам, присыпанным опилками. Под ногами вертелись дружелюбные синие борзые, они засовывали любопытные морды на носилки и норовили лизнуть дядю Эвальда в лицо. Слышалось бульканье похлебки в котлах, смех и грохот игральных костей. Во внутреннем дворике женщины в красных чепцах и зеленых платьях резали серых, поджарых гусей, тут же ошпаривали и скидывали в тазы багровые шматки печени. На массивных кольях, над ароматной горящей хвоей коптились целиком три кабана и несколько десятков коз. Их распяленные шкуры сохли у костров. В клетках и корзинах бесновалась от запахов бойни домашняя птица. Мальчишки в салатного цвета камзолах шустро крепили корзины на трехосной платформе, запряженной парой длиннорогих быков. Завидев нас, слуги бросали работу и замирали, нервно шевеля кисточками на ушах. По сравнению с ними я чувствовал себя слепым и глухим. Отрядные общались практически без помощи языка и слышали друг друга на очень большом расстоянии. Их язык Долины был более внятен, чем смешное щебетание брауни, содержал множество поэтических оборотов и сальностей, не знакомых мне по домашним урокам. Они болтали так же, как их прапрадеды в Шотландии, не знавшей британской короны.
      Я улавливал обрывки песен и перебранок, происходивших между мужьями, еще накануне укатившими в город, и их женушками, оставшимися здесь. Постепенно сквозь непрерывную какофонию передаваемых образов, шуток, ругательств, песенок начали проступать более дальние образы, словно общий фон, на котором строился звукоряд ближайшей деревни.
      Может быть, влияла чистота атмосферы или какие-то магнитные поля, но я начинал воспринимать разумных, переговаривающихся за сотни миль от постоялого двора. В северных горах жили пикси, я радостно узнавал их по описаниям тетушки. За дубовыми рощами, в городах, я опознавал большие колонии обычных, потомков давно сбежавших в Изнанку колдунов. За широкой полосой холодной воды угадывались лесные поселения, их жители мыслили и говорили очень похоже на нас, но в чем-то резко отличались…
      Вот он, Неблагий двор!
      Там… там были девчонки, много девчонок и старше, и младше меня. Не две-три неинтересные мне сверстницы, с трудом отыскиваемые по всему миру, а пять дюжин разудалых девчонок, дочек фермеров и горожан, ремесленников и охотников. Я ощущал, как их созревший женский запах превращает мои запыленные мозги в бурлящую брагу. В Изнанке с воздухом происходили чудесные метаморфозы. Я чувствовал, что могу разбудить любую из девчонок одним усилием воли, находясь от нее в дне пути.
      Меня обдавало то холодом, то жаром. Самые близкие кровники, и в то же время кровные враги. Фэйри, допустившие раскол септов в средние века, но упрекавшие в расколе нас. Фэйри, захватившие при побеге тайные ключи от Священного холма, и, по преданиям, владеющие заклятиями от Запечатанных дверей. Нам не было резону с ними встречаться просто так, но у них предстояло купить волшебных коней для переправы в Россию.
      Меня мучительно тянуло их повидать…
      Пока мы поднимались по дубовым ступеням на балюстраду, снова чувство щемящей тоски, как и тогда, на заставе брауни, схватило меня за горло.
      Как никогда, я понимал, почему брауни называют Верхний мир Измененным. Как никогда, я чувствовал, что мое место именно здесь. Не обязательно среди болот и холмов, но где-то меня ждали кровники, такие же, как мы, Фэйри Благого двора, но в корне отличные от нас, потому что они не растеряли главного. Они покинули Верхний мир, когда почуяли, что он начал изменяться и что изменения несут смерть и уродства. Где-то здесь они жили, и сейчас я, как никогда, нуждался в совете дяди Эвальда. Мне казалось, что как раз об этом он больше всего и тревожился.
      Что я не захочу возвращаться после того, как мы найдем…
      Нет, нет, я боялся сглазить. Добрые Соседи вообще народ суеверный, а тут еще столько волшебства кругом. Я заставил себя даже не думать о том, что мы могли бы найти.
      Мы шли, чтобы помочь Лукасу!
      Егерь Брудо вывел нас на внешний балкон, опоясывающий угрюмое здание постоялого двора. Отсюда, с высоты, открылась столь захватывающая панорама, что на минуту я даже забыл о весе Марии у себя на плече.
      За задним двором таверны, за конюшнями постоялого двора обнаружился небольшой городок, выстроенный по всем правилам позабытого эльфийского зодчества. Я сразу отыскал мастерскую, где выдалбливали под дома пни гигантских дубов. Очевидно, их привозили откуда-то издалека и складывали под матерчатым просмоленным тентом на просушку. Здесь не встречались каменные или булыжные мостовые, каждый клочок земли между домами обрабатывался и засевался саженцами кустарников и цветов. По сравнению с унылыми топями, через которые мы ползли почти четыре часа, за гостиницей начиналась полоса сплошного цветущего оазиса. Поселок окружала буйная поросль молодых серебристых берез и рябинок, сарайчики, заборы и огороды буквально тонули в волнах листвы. Я не мог понять, откуда взялась зелень; все же луны как-то иначе влияют на оборот веществ в растениях, нежели солнце.
      На маленьком плацу под командованием еще одного старшего егеря тренировалось с пиками отделение парней моего возраста. Окриков командира отсюда не было слышно, но команды исполнялись слаженно и четко. Оставалось только удивляться и завидовать: Фэйри никогда не могли похвастаться военной выучкой.
      Левее, за пушистыми купами вязов, просматривалась мощенная белыми и розовыми квадратными плитками ярмарочная площадь, на нее выходило здание ратуши с остроконечной крышей и еще несколько солидных строений, сложенных из темного камня. По состоянию дел на площади я определил, что скоро в городке наступит утро. Там разгружали телеги, растапливали костры, натягивали тенты, там пробовал силы оркестр. Еще ближе, за плетеной оградой, женщины возились возле рамы ткацкого станка, а мужчины вскрывали мешки с овечьей шерстью. По узким травянистым улочкам, радиально разбегавшимся от центра, приглушенно цокали копыта, пастухи выгоняли скотину; от крытых соломой крыш к небу тянулись плотные ленты вкусного дыма.
      Я повернулся в другую сторону.
      Там, куда закатилась темная луна, над пологими, как будто покрытыми белой и черной шелухой, холмами плясали зарницы. По холмам петляли дороги, пламенели священные огни в капищах, по проселкам неторопливо катились повозки на огромных, обитых медью колесах. Внезапно я сделал открытие: черные и белые точки, густо усеявшие склоны холмов, оказались овцами. Тысячи, возможно, что пятьдесят тысяч овец. Теперь я различал и собак-загонщиков, слышал их свирепый лай и крики пастухов…
      Этот мир не был кукольной декорацией к детским сказкам, как мне показалось вначале. Пятьдесят тысяч овец могли прокормить вчетверо больше разумных. Здесь совсем иначе дышалось, не воняло бензином, резиной и противными одеколонами. Здесь пели песни на языках Долины и слагали стихи на языке Холмов. Здесь людям грозило множество опасностей, но все они меркли перед главной опасностью, что ждала наверху.
      Здесь люди не уничтожали себя сами, как там.
      Это был мир, в котором мне хотелось жить… и когда-нибудь умереть.
      Рассветный (или закатный?) воздух над Пыльной тропой слегка дрожал и переливался. Идеально удерживая походный строй, поднимая клубы розовой пыли, в поселок возвращался еще один охотничий разъезд. Всадники волокли за собой на веревках красных оленей, у двоих из седельных сумок болтались лисьи хвосты.
      Пыльная тропа изгибалась ленивой змеей посреди сонной равнины, среди снежных островков болотника, неопрятных пятен чертополоха — и растворялась на горизонте в сочно-зеленой кромке сосновых лесов. Мне удалось рассмотреть еще два постоялых двора впереди, где также можно было остановиться на ночлег. Там зажигались факелы, суетились возницы и сбивались ярмарочные караваны. К лесу, куда покатятся с раннего утра торговые экипажи, предстояло держать путь и нам. Перестук колес, женский смех, пиликанье волынки заглушались ревом испуганных коров, ржанием коней и взрывами хохота из обеденной залы.
      Мне нравилось тут…
      Пересеченный нами пролив отсюда виделся как сплошная иссиня-черная стена воды, как застывшее в угрожающем наклоне цунами. Ни следа розовых сопок, мрачных, прильнувших к воде туч, айсбергов с пингвинами.
      Большеухий выполнил обещание, открыл тропу на время нашего прохождения. При этом он постарался максимально нам навредить…
      Внутри постоялого двора нам отвели две комнаты, отдельно для женщин и для мужчин. Дядюшку положили на лавку возле камина, хозяин заведения прислал двоих работников, чтобы те сделали кровнику массаж с травяными маслами. Тетя Берта, обычно такая ревнивая в вопросах врачевания, затихла и послушно ждала, пока лекари завершат свою работу. Они все-таки лучше представляли, как бороться против тварей из плоских миров…
      Сорочку и бинты со спины дядюшки снять оказалось невозможно, их аккуратно спороли ножами. Когда вместе с нижними, промокшими от мазей и крови бинтами потянулась кожа, дядюшка вздрогнул и застонал. Тетя Берта до боли сжала мою руку, Анка вскрикнула. При свете мы смогли, наконец, разглядеть, что натворил Большеухий, и заодно я оценил усилия тети Берты. Она сделала все возможное, чтобы спасти своего двоюродного брата, но волшебницей тетушка не была. Четыре царапины на моей груди ныли и кровоточили под густым слоем лечебного состава, а у дяди Эвальда вспухла вся спина, от затылка до поясницы. Кожа сваливалась лохмотьями, как будто наш кровник угодил под душ из жидкого азота.
      Возможно, так и было. Ведь никто не знает, из чего сделаны демоны.
      — Что с ним? Боже мой, что с ним? — дергала меня Анка. — Бернар, как он мог идти в таком виде?! Они его вылечат, да?!
      …Я не находил для нее слов. Дядюшка пришел сюда потому, что тетя Берта заговорила раны, заговорила его боль.
      Тем временем к лекарям присоединились еще двое в длинных балахонах и с посохами. Сообща, вчетвером, они обсыпали дядю порошком пепельного цвета, затем сгрудились вокруг и запели. Когда один из травников повернулся, свет от лампы на миг угодил ему под балахон, и я увидел, что он не из породы эльфов, хотя пахло от него так же. Затем лекарь протянул руку за своим мешком… Вместо пяти пальцев, на долю секунды, мелькнули черные когти, как у ворона…
      Травники в балахонах вообще не принадлежали к человеческой расе.
      Они приволокли таз, наполненный пахучей коричневой жижей, обмакнули туда холстину и укрыли ею стонущего дядю. Затем подтащили лавку, куда чинно уселись вчетвером вдоль постели раненого. Периодически кто-то из них поднимался подкинуть дров в камин. От близкого жара холст на спине дяди испарял пропитавшую его жидкость, в комнате довольно вкусно пахло травой, но было очень жарко.
      Мы тоже сидели очень тихо, боясь пошевелиться. Минут через двадцать кровнику стало лучше, он открыл глаза, улыбнулся и подмигнул мне. Я подмигнул в ответ, хотя мне очень хотелось заплакать. Но плакать было нельзя, и вовсе не потому, что мужчины Фэйри стыдятся слез… Это обычные придумали, будто мужчина во всех ситуациях должен вести себя как истукан.
      Просто я чуял, что все бесполезно.
      Тетя Берта тоже это понимала. Садятся в ряд возле больного только тогда, когда он считается умирающим. Это древний обычай, в Измененном мире он давно считается пережитком. Обычные так не поступают, и Фэйри, чтобы не выделяться, тоже прекратили так поступать.
      — Уважаемые кровники, я могу ли чем-то помочь? — Тетушка не находила себе места. — Лекарств из полей верхних и целебных трав немало с собой имею.
      — Уважаемая кровница, повреждения силы жизненной невозможно целебными травами лечить, — вежливо, но так и не повернувшись, ответил седой старик.
      — Ваши значат ли слова, что раны, нанесенные демоном, вашей знахарской науке неподвластны?
      — Когда плоть демона глубоко проникает в человеческую плоть, — глухо заговорил один из «балахонов», — в человеческой плоти подобие урагана образуется, и в воронку урагана того силу жизненную вытягивает…
      — А бывает и так, что всю плоть утянет… — заметил второй «балахон».
      — А в Сомерсете парень не уследил за стаей глейстигов… Мало, что сам погиб, вслед за ним и дом втянуло, вместе с фундаментом, амбаром и скотиной… — оживился седой травник.
      — Ага, яма осталась одна лишь черная…
      — Аннигиляция, — шепнул дядя Саня. — Такое впечатление, будто они говорят о всплесках антиматерии…
      — Антиматерия? — спросил я. — Но она же бывает только в космосе…
      — А мы где? — грустно улыбнулся Саня. — Покажи мне, кто из нас не в космосе. Просто нам миры демонов кажутся двумерными, а для них наше пространство слишком тяжело. Когда возникает щель, в нее рушится все, как в черную дыру. По сути дела, это и есть черная дыра…
      — И что теперь? — всплеснула руками тетя Берта. — Нам от этих заумных слов должно стать легче?
      — Мы просим кровников высокочтимых покинуть комнату и не отвлекать травников, — в дверях появился старший егерь. Он сложился в полупоклоне и застыл, давая понять, что не отступится.
      Нас выгоняли, хотя четверка лекарей продолжала сидеть неподвижно.
      — Смотрите… — охнула Анка. — Бедный дядя Эви, он тает как свеча…
      Я оглянулся от порога. От моего любимого кровника осталось не больше половины прежнего объема. Казалось, что на лавке у камина лежит худенький подросток. Вероятно, материя его тела продолжала проваливаться в дыру антимира, и никто эту дыру не мог заделать.
      Не нужно было учиться на знатного лекаря, чтобы поставить дядюшке Эвальду диагноз. Глава нашего септа умирал.
      Сама по себе смерть не представляется Добрым Соседям чем-то ужасным, если они успели пустить корни. Во всяком случае, так мягко втолковывала мне мама, когда я, маленький еще, доставал ее своими расспросами. Я допытывался, что означает пустить корни, пока Каролина не обозвала меня недотепой и не растолковала, что к чему. Но мама не поддержала мою старшую сестру. Она заявила, что нарожать детей — вовсе не означает «пустить корни». Этого недостаточно, надо воспитать детей так, чтобы не стыдно было вернуться к духам Священного холма.
      Дяде Эвальду наверняка сейчас не стыдно. У него трое внуков и пятеро правнуков, в том числе моя бывшая невеста Джина. И помимо собственной семьи он нес ответственность за весь наш септ. Там, где дядюшка пребывал сию минуту, в щели между мирами, ему было весело и приятно; легкая улыбка перекатывалась по белым губам. Дядюшка купался в теплой воде, а мне стало худо, как никогда.
      Думается, каждый из нас ощущал себя мерзавцем, потому что не спас его на дороге. Каждый из нас прокручивал в мозгу, как же так случилось, и отчего старик не улегся вместе со всеми. Если глядеть в корень, мы просто до ужаса перепугались. Мы потеряли контроль над собой, мы позволили вонючему страху опутать наши мозги. Однако у меня имелось гораздо больше поводов считать себя виноватым, чем у Сани и тети Берты.
      Потому что дядюшка мне кое-что передал…
      В соседнем помещении хмурая женщина с очень длинными, вздрагивающими ушами занималась Марией. Мне совсем не понравилось то, что мы увидели, когда с наездницы стянули обрывки куртки. Я был бы счастлив ошибиться, но старение продолжилось. Сам вид усыхающей, заросшей седым волосом руки на фоне молодого упругого тела заставлял содрогнуться. Зараза добралась до локтя и грозила вот-вот перекинуться на сустав, отчего у Марии уже начинались сильные боли. Вероятно, боли и привели ее, наконец, в чувство.
      — Это можно остановить? — нервно повторяла наездница, пока знахарка обрабатывала ей плечо составом, похожим на голубую глину.
      Женщина выслушала перевод, сняла шапочку, грустно покачала головой.
      — Это может продлиться очень долго. Вам повезло вытащить из быстрого времени живую руку, а не кость, пропитанную трупным ядом.
      — Что теперь? Берта, спросите же ее! Придется ампутировать?
      Тетя Берта еще не вполне пришла в себя после разговора с травниками. Я взял ее за руку; сейчас, как никогда, тетушка нуждалась в поддержке. Мне хотелось накричать на Марию, чтобы она заткнулась.
      — Травница говорит, что руку надо было отрезать сразу же, и выше локтя. Теперь уже поздно.
      Отрядная виновато развела руками, перепачканными в глине. С ее затылка свешивались четыре туго заплетенные русые косы. Судя по легендам, рассказанным моей мамой, большая редкость для Отрядных — русые волосы. По всей видимости, знахарка родилась в семье метисов с Фэйри или… или с обычными.
      Я ни о чем в тот момент не подумал, честное слово. Просто Фэйри так уж устроены, что забота о потомстве вбита в нас с пеленок. Нас слишком мало… там, наверху.
      Возможно, внизу нам жилось бы намного вольготнее, и дети рождались бы чаще. Возможно, моя мама не так переживала бы, найду ли я себе пару…
      — Что с Эвальдом? — спросила нас Мария.
      — Плохо, — признался Саня.
      — Мы умрем, да? — Наездница поморщилась, разминая старческие синюшные пальцы. — Я правильно трактую ваши кислые рожи? И я, и Эвальд умрем оттого, что побывали в желудке летучего холодильника, так?!
      Тетушка только вздохнула.
      — Что заткнулись? — У Марии потемнело лицо. — Саня, не трусь! Скажи честно, сколько мне осталось?
      Саня отвел глаза.
      …Со слов Лукаса, Мария годилась ему в правнучки, но и она прожила четыреста лет. Юная, по меркам людей Атласа. Считается якобы молодым умирать всегда страшнее, хотя лично я уверен, что дяде Эвальду тоже хочется жить. Дядюшка прожил в пять раз меньше, чем Мария, но перед лицом вечности вел себя гораздо приличнее.
      — Бернар, хоть ты не будь тряпкой! — взорвалась наездница. — Мне хуже с каждой минутой, уже плечо не слушается!!
      — Насчет вас ничего не известно, — заявил я, и это было правдой.
      Фэйри могут хитрить, но никогда не дают лживых ответов. Кроме того, я не имел никакого права упрекать наездницу. Папа говорит, что презирать чужие пороки имеет право лишь тот, кто истребил их в себе. Чтобы осуждать истерики Марии, мне нужно было увидеть смерть в лицо.
      — Лекари просят вас не тревожить высокочтимого Эвальда, — без тени насмешки выговорил старший егерь, оттесняя нас грудью к лестничной площадке. — Настает время завтрака. Его глубокочтимость, лэндлорд Вредо, приглашает светлейших гостей разделить трапезу.
      Я бросил взгляд за окно. Похоже, здесь привыкли завтракать в полночь.
      — Мы благодарны, но… — Тетя Берта замялась.
      — Вы опасаетесь, что ваш кровник в мир духов отойти соизволит, и при сем никто из вас не будет сидеть подле?..
      — Именно так, уважаемый… — Последние слова дались тетушке с заметным трудом. — Эвальд — мой двоюродный брат… Раз уж мои жалкие познания в медицине не способны его излечить, по крайней мере, моя прямая обязанность сидеть возле него перед… перед…
      Дядя Саня обнял тетушку за плечи, Мария витиевато выругалась и плюнула в пламя светильника.
      — Бернар, что он говорит? — Анкины серые глаза набухли от слез. Ее взгляд метался между нами.
      — Он говорит, что дядя Эвальд сегодня непременно умрет, — тембр собственного голоса показался мне похожим на скрежетание ржавого железа, — Но пока его тело не поднимут на ветви дуба, мы должны делать вид, что все здоровы.
      — Бернар, ваше благородство умиляет, — окрысилась Мария, — однако всему есть предел. Мне нужна клиника, нормальная, современная клиника, с реанимацией и станцией переливания крови!
      — Возвращение невозможно, и вы это знаете. Запечатанные двери закрыты, и никто…
      — К дьяволу! Мы что, навсегда тут заперты?! И коротышки эти надо мной издеваются…
      Тетя Берта повернулась к егерю; тот невольно отодвинулся в сторону и таращился на великаншу в немом испуге.
      — Прошу вас простить мою подругу, она расстроена.
      — Женщина, говорящая на четырех языках, расстроена сильнее, чем допускают приличия, — проницательно заметил Брудо.
      — Машенька, ораторствовать тут нам не пристало… — вступился за егеря Саня.
      — Прекрати изъясняться как пьяный трубадур! — оборвала наездница. Она оторвалась от стенки, покачнулась и непременно бы упала, если бы не дядя Саня, вовремя подставивший плечо. — Не время для ваших галантных оборотов. Берта, очнитесь! Кому будет нужен этот русский мальчишка и придурок Лукас, если все мы погибнем?! Разве непонятно, что нам не выжить в этих сраных болотах?! Какой смысл спасти одного и подохнуть всем?!
      — Видать, смысл есть, раз уж у нас получилось то, что не получалось у Фэйри последние сорок лет, — словно не замечая крика, ответил дядя Саня. — Видать, Машенька, наступило время пьяных трубадуров…

      — Ну как, выспался? — Второй усатый распахнул крышку ящика.
      Старший сощурился от хлынувшего в глаза солнечного света. Последний час он еле сдерживался, чтобы не стошнило от качки. Задние двери грузовика были распахнуты, вокруг шумела тайга. На колеях зарастающей лесной дороги разгибались придавленные елочки.
      Валька слез с борта и повалился в теплую траву; после многочасовой качки земля подпрыгивала и вращалась, камни и кусты норовили поставить подножку.
      — Кушать не хочешь? Тогда поехали! — Третий усатый распахнул дверцу заляпанного грязью «лендровера». Рядом с Валькой оказались еще двое, предложили пакетик с орешками, бутылку кока-колы.
      Спустя пять минут гонки по оврагам Старшего снова замутило. Четвертый усатый вылез вслед за ним и терпеливо ждал, пока Вальку выворачивало, затем вежливо протянул салфетки, полил на руки воды. Остальные негромко общались на английском.
      Следующий час машина упрямо взбиралась в горы. Иногда усатые склонялись над картой, на коленях у Второго мерцал портативный «лэптоп», но никто ни разу не воспользовался телефоном. Когда джип начал погружаться в расщелину меж двух сопок, Старшему показалось, что он узнает места. Кажется, именно ту гору, нависающую, как клюв, он видел зимой, когда спасался на Эхусе… А вон и озеро, насыщенное столь яркой синевой, что кажется пятном разлитой краски. Нет, в том озере не было водопада, но очень похоже…
      — Кто вы такие?.. — не особо ожидая ответа, в десятый раз спросил Валька.
      — Армейское крыло специального назначения, — приложил два пальца к седеющему виску Второй.
      — Черт… Вы из Америки? — опешил Старший.
      — Секретная служба армии США, — с достоинством ответил Четвертый.
      — А я — гражданин Англии, — в свою очередь козырнул Старший.
      — Это нам известно, — сухо улыбнулись ему.
      «Лендровер» начал опасный спуск по песчаному откосу. Второй усатый дергал ручки, виртуозно крутил руль, но заднюю часть все равно упорно выносило вперед. В какой-то момент наклон достиг критической величины, левые колеса оторвались от земли, и показалось, что тяжелая машина перевернется. Старший представил, как они будут катиться, переворачиваясь и ломая друг другу ребра, пока джип не воткнется радиатором в острые камни на самом дне расщелины. Он представил, как рванет двигатель, отлетит капот, а над сплющенными, перекошенными дверцами будут вращаться горящие колеса. Лет через десять их почерневшие скелеты внутри остова автомобиля найдут геологи или охотники-буряты, потому что здесь нет даже воздушных трасс…