Папа свистит.
      Он свистит очень тихо, но те, кому надо, слышат.
      Когда я был маленький, я просыпался сразу, в любой час, как бы ни устал за день. Просыпался, покрытый мурашками. Я тогда еще не понимал, что происходит. Мне это казалось похожим на плавание с дельфинами в полной темноте. Ты плывешь и ничего не видишь, а потом огромный скользкий зверь подныривает и толчком выбрасывает тебя наружу — страшно и весело, сердце замирает, и хочется кричать…
      Конечно, теперь я совсем не боюсь, как боялся в те годы, но все равно мне хочется спрятаться с головой под толстое стеганое одеяло. Одеяло подарила тетя Берта, когда к нам в гости приезжала южная семья. Под одеялом я сворачиваюсь в комочек и сражаюсь с волосами у себя на затылке. Я их приглаживаю, а они все равно встают дыбом. «Так и должно быть, — говорит мама. — Это не от страха. Это потому, что ты становишься взрослым».
      Когда это случилось впервые, я кричал, и мама прибежала меня успокаивать. Я надеялся, что она посочувствует моему горю, но вместо этого мама обрадовалась. Она сказала, что я молодец и необычайно рано взрослею. Гораздо раньше сестер. И так я лежал и трясся, чувствуя, как они приближаются, а мама только улыбалась и гладила по голове.
      Папа свистит.
      На самом деле мне ужасно хотелось выйти во двор к отцу, но было нельзя. Даже сейчас я взрослый, но не настолько. Я знаю, когда будет можно, а пока это очень опасно. Папа смеялся и говорил, что как только начнет расти вторая прическа, он возьмет меня с собой. А пока мне оставалось только слушать и учиться. Каждый день до обеда я занимался самыми обычными школьными предметами. Алгебру я ненавидел, а история меня забавляла. Потому что существовала совсем другая история, которой меня учили вечером. И обе истории не сходились между собой. Утренняя история была не чем иным, как бесконечным перечислением войн. Начиная с тех времен, когда люди научились грамоте, они воодушевленно истребляли друг друга и не менее воодушевленно это описывали. Изредка в скучной череде батальных сцен проскальзывали небрежные упоминания об изобретении компаса, огнестрельного оружия или паровой тяги. Опять же применительно к военным потребностям.
      Мне казалось обидным и крайне нелепым то, что военные конфликты вспыхивали на тех же землях и по тем же самым поводам с регулярностью в несколько десятков лет. И с прежним результатом. Множество народу убито, сожжено сколько-то городов, а потом…
      Потом все забывается.
      Как будто короли и цари не умели читать. Если бы они посвятили больше времени чтению, то непременно бы заметили, что спустя сотню лет после каждого великого военного похода потомкам становится так же абсолютно наплевать на его результаты, как и на главных действующих лиц.
      Наша история выглядит иначе. Но она нигде не записана, ее можно только пропеть. И ни в одной песне нет слов о радостях войны…
      Мама повторяет, что утренняя школа необходима, что надо получить образование и дипломы. Это было скучновато, но по тяжести не шло ни в какое сравнение с тем, что приходилось осваивать остальное время. Честно говоря, я и не припомню, когда отдыхал. Никогда такого не случалось, чтобы просто так валяться на траве и глазеть в небо. То есть валяться на траве приходилось, но совсем не для отдыха. Приезжали старики и ходили со мной в лес, а иногда мы ездили в другие места с сестрами и мамой. Случались дни, когда мне казалось, что голова вот-вот лопнет: я никак не мог запомнить песен и оба древних языка, а уж о том, чтобы выучиться свистеть, не шло и речи…
      Но я никогда не задавался вопросом, зачем мне это нужно. Ведь никто же не спрашивает, зачем человек начинает говорить на родном языке или для чего рожать детей.
      Мы это делаем, чтобы сохраниться в вечности. Так говорит дядя Эвальд, а он умный, очень умный. Он говорит, что если наши внуки не потеряют историю, то, возможно, им удастся вернуть сокровища Холмов. Внуки — это я, мои сестры и остальные, кто еще учится.
      Никаких сокровищ нет. В том смысле, что никто не верит в сундуки с алмазами и золотом. Это сказки для самых маленьких. Но я верю, что в Стране Холмов есть святые места, к которым мы обязательно когда-нибудь вернемся. И мама верит, и папа — я точно знаю.
      Но для того, чтобы не растерять память о святых Холмах, надо учиться.
      Иногда я плакал целыми днями, чувствуя себя полным болваном. Иногда мне хотелось утопиться в реке.
      И все равно, я думаю, это было самое замечательное время. Мы жили в своем большом доме и ни от кого не убегали. Да, это было потрясное время, пока не убили тех подонков…
      Я стараюсь не вспоминать, потому что надо иметь чистую голову.
      Скоро они придут.
      Они приходят совсем бесшумно, только прошлой осенью я научился их заранее узнавать. Первый раз, когда я их не только услышал, но и сумел опознать по отдельности, то жутко растерялся, меня чуть не вырвало от страха. Я представлял себе все немного иначе, и вдруг, словно что-то тяжелое сверху навалилось. Оказывается, они шли с разных сторон. Сначала три сестры, вдоль нижней дороги, они всегда приходили первыми. Потом появилась Мамаша. Когда появляется Мамаша — не то что волосы на затылке, а вся голова дыбом становится. Мамаша недобрая. С севера вдоль просеки шел Большой, а за ним сразу кто-то еще, двое или трое. Тогда я еще не умел разглядеть все так далеко…
      Пока я всматривался в Мамашу, двое подкрались сзади, почти вплотную к дому. От неожиданности я подпрыгнул и чуть штаны не намочил. Оказалось, это Капризуля со своей новой подружкой. Капризулей его мама прозвала, она всем дает прозвища. Тогда я не знал, что он такое, Капризуля. Он самый тихий и самый опасный, всегда пахнет кровью. И папе с ним говорить тяжелее всего.
      Но не говорить с ними нельзя.
      Мужчина может потерять силу ритуала, а это еще опаснее, чем забыть слова песен или фигуры лунных танцев.
      Мужчина должен испытывать себя, чтобы весной, когда женщины наденут белые платья для хороводов любви, его жена или девушка не усомнилась в его силе.
      Никто не может понять, что у Капризули на уме. Иногда мне казалось, что лучше бы он не появлялся вовсе. Но папа им очень даже дорожил, потому что Капризули — все убийцы. Им это нравится и подружкам их тоже. Настоящий убийца всегда в цене, и с настоящим убийцей нельзя терять контакт. Так говорил дядя Эвальд, уж он-то знает. Дядя Эвальд, наверное, самый старый из южной семьи. Такой старый, что даже перестал красить волосы. Он знает двадцать два языка леса — гораздо больше, чем папа, потому что жил в России и Бразилии, а еще в Африке. Раньше он приезжал часто, играл со мной…
      Иногда они с папой свистели вместе и говорили не только с Мамашей, но и с маленькими народцами леса. Когда собирались маленькие, мне позволялось сидеть тихонько на крыльце. Все равно было немножко страшно, но я ни за что бы не признался. С маленькими говорить тоже совсем непросто, многие из них очень злые. Но если про них забыть, они начинают забывать договор. В нашей истории есть песни, где говорится, что были такие времена, когда все чтили договор. Но уже давно все изменилось. Дядя Эвальд обещал взять меня, когда я вырасту, в Бразилию и научить тамошним языкам. Это здорово. В Бразилии нет таких, как Капризуля, но водятся зеленые, а они гораздо опаснее. Зато они знают много интересного и могут помочь найти старые клады на дне реки…
      Но после того как нам пришлось уехать, мы с дядей, наверное, не увидимся.
      Одна из правнучек дяди Эвальда — моя жена. То есть, ясное дело, будущая жена. Джина девчонка ничего себе, нормальная, и нос не задирает. Выучила уже почти всю песню Долины, а песню Холма — так и вообще целиком, и со взрослыми поет. Меня петь ни разу не приглашали, потому что путаюсь и могу все испортить, а ее уже трижды брали. И птиц она здорово приманивает. Ко мне, как я ни старался, больше двух на руку не садилось, а она, Джина, может штук пять на локоток усадить. Зато она моей голове всегда завидовала — у меня волос вдвое больше, чем у папы, и больше, чем у братьев Дрю и у Лоттов. Иногда, конечно, жарко, но ничего не поделаешь.
      Иначе нельзя. А девчонкам нравится, когда грива… Потому что чем больше волос, как говорит дядя Эвальд, тем тоньше потом будет чутье. Это правда. Например, воду я чую лучше Джины, а иногда даже лучше мамы, даже самую глубокую воду. И людей я чую лучше. Мы на спор садились с братьями Дрю возле той крайней остановки в поселке, где заправка и супермаркет, и ждали автобус. Я первый угадываю, сколько в автобусе людей, когда его еще не видно из-за поворота. Могу даже угадать, сколько всем пассажирам лет и сколько мужчин и женщин. Но Джине я все равно немножко завидую, потому что ее берут ночью петь песни. Это здорово.
      Еще Джина не умеет приручать, ловить умеет, а приручать — нет. Птицы у нее всегда улетают, и мелочь лесная тоже разбегается. А может, она уже выучилась, ведь столько времени прошло. Иногда я совсем не уверен, что мы с Джиной поженимся. То есть не то чтобы я рвался на ней жениться, но так принято. Если мы не сможем вернуться, маме придется искать мне жену очень далеко…
      Первый раз, когда приехали те двое на джипе с фонарем, я подслушивал. То есть папа отлично знал, что я дома и что я слушаю, он всегда про меня знает. Но он не сказал ни слова, а наоборот, шепнул мне, чтобы я не высовывался. Не на словах, конечно, шепнул, а так, как делают это взрослые Фэйри. Мужчин было двое, оба длинные и оба нездоровые внутри. Тот, что старше, с лысиной, мучался желудком, потому что много курил. А второй, который главнее, не любил никого. Еще когда он вышел из машины, я по шарканью почуял, что у него болят мозоли на ноге и, кроме того, болит старая пулевая рана. Но если лысый сразу прошел в дом, то главный остановился. Я не видел его, потому что прятался на втором этаже. Но я слышал, как заскрипел песок под его сапогами, когда он повернулся вокруг себя. Мне совсем не понравилось, как он это сделал, точно высматривал что-то. Только оглядевшись, принюхавшись, хромой поднялся на веранду. Он был похож на заводного охотничьего пса, на такую игрушку, которую включили и забыли остановить. Коварный охотник.
      Я сразу понял: случилось что-то, как говорит мама, отвратительное.
      — Представьтесь, пожалуйста.
      — Филипп Луазье.
      — Это ваше полное имя?
      — Филипп Эвальд Луазье.
      — Простите нас за беспокойство, но мы вынуждены опрашивать всех людей в округе…
      — Ничего, я понимаю.
      — Позвольте несколько вопросов. Насколько нам известно, у вас трое детей. Почему с вами живет только один сын, а обе несовершеннолетние дочери — где-то отдельно?
      — Они живут у моей сестры. Часто приезжают.
      — У вас проблемы с детьми?
      — Нет, просто в нашей семье принято девочек воспитывать отдельно.
      — Вы принадлежите к пресвитерианской ветви?
      — Нет.
      — Вы методист?
      — Офицер, вы вряд ли слышали о нашей религии. Уверяю вас, никакого сатанизма и никакого идолопоклонства.
      — Скажите, ваши… эээ… религиозные убеждения запрещают отдавать детей в школу?
      — Мой сын учится в школе. Простите, а какое это имеет отношение к вашим поискам?
      — Возможно, самое прямое. Нам необходимо точно представлять, по каким маршрутам здешние жители, в особенности дети, передвигаются в одиночку. Мы навели справки. Ваш сын не посещает ни одну из школ графства, как впрочем, и ваши дочери.
      — Учителя посещают ребенка на дому.
      — Это недешево. Осмелюсь спросить, ваш сын болен?
      — Видите ли, офицер, это специфический вид нервного расстройства. Мой сын не способен находиться в коллективе. Если это вас так занимает, я могу дать телефоны учителей, спросите их насчет успеваемости…
      Другой голос:
      — Извините моего коллегу за резкость. Мы пытаемся собрать хоть какие-то свидетельские показания, но на двадцать миль вокруг свидетелей просто нет. Кроме того, если мальчик предоставлен сам себе, мы должны предупредить вас…
      — Благодарю вас, офицер. С моим сыном ничего дурного не случится. Он вырос в этих краях.
      — Могу я задать несколько вопросов вашей жене?
      — Ее сейчас нет. Она уехала к сестре.
      — Надолго? Мы можем подождать.
      — Ее не будет несколько дней.
      — Послушайте, Луазье! Я понимаю, что полиция частенько вызывает раздражение у вполне определенных слоев населения. Но вы-то уже по своей должности должны быть с нами… скажем так, по одну сторону баррикады.
      — Офицер, если я что-то услышу, немедленно вам сообщу.
      — Мы хотели бы поговорить с вашим сыном.
      — Его также нет дома.
      — Понимаете, наверное, я не скажу ничего нового, но дети порой намного наблюдательнее нас. Возможно, мальчик встретил кого-то или случайно слышал…
      — Я уже говорил с ним. Вчера и позавчера Бернар был дома, никуда не выходил. Мы вместе читали и повторяли его задания.
      — Но как раз сегодня ваш сын ушел?
      — Да, он гуляет в лесу. Согласитесь, это не преступление.
      — И когда он вернется?
      — Боюсь, не скоро. Он может гулять всю ночь.
      — И вы не боитесь отпускать сына одного в лес?
      — Это же наш лес.
      Скрип половиц на веранде, хлопанье дверей автомобиля. Из салона их машины несло затхлостью. Похоже, никто не удосужился хоть раз проветрить коврики и отмыть пол. В задней части джипа, которая была отделена решеткой, кого-то недавно вырвало, и вдобавок, там пролили спиртное. Из пепельницы воняло сырым табаком. Главный, тот, что злой внутри, в машину не сел, обернулся к отцу:
      — Слушайте, Луазье, это правда, что на территории графства проживало пять поколений вашей семьи?
      — Это так, — голос отца с улицы слышно неважно, но у меня начинает стучать сердце. Потому что он боится. Пока еще это не настоящий страх, это скорее похоже на натянувшуюся вибрирующую струну у него в груди. Я помню только один случай, когда отец боялся по-настоящему. В то лето мою старшую сестру укусило плохое насекомое, и все решили, что придется везти ее в больницу. А в больницу нам лучше не ездить. Но все обошлось, приехала тетя Берта, и вдвоем с мамой они вытянули из Каролины яд…
      — И все ваши предки, дед и прадед также работали в лесничестве?
      — Отец не работал.
      — Лес, что идет от южной границы заказника и до автострады, целиком находится в вашем частном владении? Более шестидесяти акров?
      — Это так.
      Полицейские пошептались, затем лысый ответил кому-то по рации.
      — Будьте осторожны и дайте нам знать, если вдруг…
      — Не сомневайтесь. Я сразу свяжусь с вами.
      Лысый закурил, завел мотор, и машина тронулась. Пахло отвратительно. Я понял, что теперь запомню вонь от выхлопа их авто надолго. У нас две машины, но обе в порядке, и обе ходят на газу. Кроме того, гараж далеко от дома, иначе не вытерпеть. Когда маме не надо в город, отец ездит на лошади.
      Так вот, полицейские поехали, продолжая бубнить между собой. Папа стоял и слушал, пока они не скрылись. А потом он поднял глаза к тому окошку, где моя комната. Я понял — он знает, что я тоже слышал их болтовню, гадости, которые они говорили про нас. Конечно, я слышал, а как иначе с моей гривой?
      — Этот твой Луазье — тот еще тип!
      — Почему он «мой»?
      — Извини, Марти, сколько ты на этом участке? Пять лет? А я не успел сюда перевестись, а уже скоро свихнусь от ваших чокнутых! Вся округа — сплошь ненормальные, разве не так? Ты раньше бывал у него в доме?
      — Раза четыре с ним встречался, но в дом не приглашали.
      — Вот именно! Он нам не подал руки, это раз. Кроме того, ты заметил, как он держался? Все время на расстоянии, и сел на другом конце стола.
      — Гм! Ну, эти лесничие — нелюдимый народ.
      — До того нелюдимый, что не посещают парикмахера? А жена его, она тоже такая дикая? Сдается мне, никуда она не уезжала, спряталась от нас. Чего ради честным людям прятаться от полиции, скажи мне?
      — Ну… Кстати, жена у этого Луазье — очень ничего! Уинфорд Бронски раз пытался подкатиться к ней, когда она привозила дочерей на цирковое представление…
      — Насчет дочерей. Передай Луизе — пусть поднимет мне всю информацию по этой семейке.
      — Но за ними ничего нет! Луазье живут здесь сотни лет…
      — Марти, мы знакомы еще с академии! Что с тобой стало? Ты закис, ты потерял хватку. Я ведь помню, у тебя была хватка, черт подери! От этой семейки за версту попахивает чем-то ненормальным. Если люди на твоей территории ничего не натворили, это еще не значит, что надо сидеть и ждать, пока не случится какая-нибудь гадость. Скажи Луизе — мне нужны все данные. Все, что она найдет насчет болезней детей и двоюродных бабушек. И пусть не стесняется заглянуть в сводки. Даже если что-то случалось тут сорок лет назад!..
      Отец посмотрел на мое окошко, прямо на занавеску, за которой я сидел. И снова я почувствовал, как внутри него звенит страх. Я знал, что папа ничего дурного не натворил. И Марти этого я помнил. Не так-то много у нас полиции, чтобы не знать всех на сорок миль вокруг. У папы нет с ними общих дел. Раза три он ловил браконьеров и каждый год ловит городских поджигателей. То есть они не нарочно поджигают лес, просто шляются пьяные и забывают погасить костры. Когда у папы возникали сложности, он звонил в полицию, подписывался в документах, вот и все. Он ни разу не применил оружия. Папа не пьет вина, у нас никто не пьет, поэтому он не бывает в барах и не дружит с городскими. Но случилось так, что хромого назначили главным как раз перед тем, как пропала девчонка. Нечто отвратительное пришло в наш дом вместе с хромым. От хромого не пахло злом, но он был коварным хищником.
      Ему нравилось выслеживать.
      Вечером мы ходили втроем тянуть деревья. Я долго ждал, пока папа и мама не закончили, мне жутко не терпелось, но мужчина никогда не показывает лишней торопливости. Я не сказал ни слова и даже не пошелохнулся, пока они вдвоем тянули, и мама меня похвалила. А потом она, как всегда, легла немножко отдохнуть, ведь тянуть из деревьев силу совсем нелегко.
      Деревья дают здоровье и покой.
      В нашей семье никогда нет больных, и никто еще не умер раньше девяноста лет. По крайней мере так поется в песнях северного рода.
      А папа сказал, что настала моя очередь, но не больше трех минут, и это было для меня много. Впервые он разрешил три минуты. Мы обняли вдвоем с ним теплый ствол и схватились за руки. Стыдно рассказать, но трех минут я не выдержал, уснул. Но никто не ругался, в тот вечер меня, наоборот, гладили, как маленького.
      Когда мы пошли назад, стало совсем темно. Я очень люблю ночь, но не просто темноту, а ночь в нашем лесу. Теперь можно сказать, что любил; здесь лес тоже неплохой, но совсем не такой, как дома…
      Я бежал впереди них, и мне хотелось взлететь. Так всегда бывает после того, как тянешь деревья. Я бежал с закрытыми глазами, перепрыгивал через все знакомые ямы, тоже с закрытыми глазами. В тот вечер я отыскал целых три узла слияния сил. Там, где нашел, я топнул ногой, а мама позади рассмеялась. Я знал, им обоим очень приятно, что я становлюсь взрослее. Я ни разу на них не оглянулся, но знал, что они идут обнявшись и иногда целуются. Наверное, это был последний спокойный вечер, после которого все испортилось. Потому что струна в груди у отца не ослабла, и я чувствовал, что дома предстоит разговор.
      — На соседнем участке, — сказал папа, когда мы вернулись за стол. И тут, я понял, что меня не выгоняют спать, как маленького. От этого, я еще больше испугался. Отец впервые не брал на себя целиком решение, он оставил меня на семейный совет! — На соседнем участке, миль пятнадцать к западу. Это земля Харрисона.
      — Харрисоны — не Фэйри! — сказала мама. — Ты не станешь с ними говорить!
      — Это и плохо, — понурился отец. — Позавчера видели двоих мужчин, по описаниям, те самые.
      — А с ними?.. — не договорила мама. Я все никак не мог взять в толк, о чем шла речь. Тогда родители переглянулись и папа рассказал.
      Полгода назад в городке пропала девушка. Потом ее нашли, всю порезанную и мертвую. Это произошло далеко от нас, на окраине Билт-Уэлс, среди домов, что идут под снос. И папа сам услышал об этом старом деле только вчера из телевизора. В городах убивают полно людей, ничего удивительного.
      Обычные не могут жить, не убивая друг друга.
      Дело в том, что, спустя два месяца, совсем в другом месте обнаружился новый женский труп. Полиция никак бы их не связала между собой. Вторую выловили в реке, и она была совсем не молоденькая, а, кроме того, ела наркотики. Сначала полиция и не сомневалась, что наркоманку утопили ее же дружки. Они поймали и допрашивали кучу народу, а потом всех разом отпустили. Потому что…
      Короче, отыскался в полиции умник, проверил по электронной базе и выяснил, что ножевые раны такие же, как и в первом случае. Одна и та же рука, короче. Вот так. Хотя, без малого, сотня миль. Там, где нашли эту наркоманку, видели машину — синий фургончик, а какой-то пьяный описал двоих парней. Те, будто бы, заходили в лавку купить спиртного и еды. Он их потому и запомнил, что не местные. Но если люди покупают еду и ездят на синей машине, это еще не значит, что они убийцы. Пьяницу допросили, и на этом дело закрылось.