Насколько было известно Гризли, господин Росси в гимназию не перезвонил. Впрочем, перезвонила мать Боба Илинеску и уверила, что её сын дома, и в полной сохранности. Нет, где он гулял весь вечер, она не в курсе. Нет, у него не было записки от родителей, но видимо, мальчик себя неважно почувствовал, раз не смог дальше заниматься. Госпожа Илинеску вполне доверяет своему ребёнку…
      Плевать на этих придурков!
      Сегодня Гризли ни о чём не мог думать, кроме как о Рокси. Он ставил машину на автопилоте, автоматически потянулся за портфелем, забыл на заднем сиденье газету и бутерброд. Кажется, при входе в школу с кем-то дважды поздоровался, но точно уверен не был.
      Сегодня утром она собрала вещи.
      Рокси собирала вещи, а он безучастно наблюдал, заслонившись турновером, стаканом чая и газетой. А что он ещё мог предпринять? Всё, что он мог, он уже сделал. Он бросил тренинги, бросил статьи, не приносящие ничего, кроме жалкого потакания его самолюбию, он лёг костьми, он вывернулся и добился места в этой гимназии.
      Места, о котором Рокси мечтала больше, чем он.
      Пристойные родители, не затевающие склоку из-за лишней сотни в месяц. Личные шофёры, исправно привозящие почти половину детишек к порогу школы. И детишки, восхитительные создания, посещающие внеклассные занятия, обеспечивающие Гризли вторую и третью зарплату. Здешние детишки все до одного родились в обнимку со справочником «Сто лучших университетов», их любящие родители не мыслили иных путей.
      Когда Гризли получил место, Рокси прыгала вокруг него и хлопала в ладоши. Не так уж давно, три года назад. А потом всё покатилось к чёртовой бабушке, под уклон, всё быстрее и быстрее, он даже не успевал следить…
      Она перестала называть его Гризли.
      Рокси не выносила слабаков, а он слабак.
      Он роздал тетради и, только вернувшись к своему креслу, отметил ещё одну странность. Никто не заинтересовался оценкой за контрольную работу. Вообще никто. Равнодушно рисовали в своих блокнотах, а тетрадки так и остались лежать с краю серыми квадратиками.
      Чертовщина какая-то.
      Гризли поймал стеклянный взгляд Симоны Грач. Она покончила с ногтями, заложила ногу на ногу и, откинувшись назад, со скучающим видом рассматривала его галстук. Гризли почувствовал себя неуютно, как будто девочка на расстоянии пыталась залезть прохладной ладошкой ему под рубашку. Хорошо, что Симона сегодня была в джинсах.
      На целующихся Тофика и Сару он старался не смотреть. Ещё двое откровенно спали на задних партах, двое играли в «морской бой», кто-то хихикал.
      Звонок вспорол тишину, как солдатский штык — гусиную подушку. Гризли вздрогнул, но не от звонка. Класс неторопливо собирался на перемену, слишком неторопливо. Никто не нёсся вниз, как обычно, никто не принялся скакать с плеером в ушах, и даже девчонки, выходя, не попрощались.
      Ему показалось, что вещи они собирают как-то необычно. Две отличницы в первом ряду просто-напросто сгребли в сумки бумаги и ручки, всё, что лежало на столе. У одной девицы рюкзачок не закрывался, она вдруг швырнула его под ноги и несколько раз, подпрыгнув, притопнула кроссовкой. Гризли выронил из рук карандаш. Кажется, кроме него, никто ничего не заметил. В рюкзаке у девушки что-то отчётливо хрустнуло, но она не обратила внимания. Закинула его на плечо и с печальным лицом встала в очередь к выходу. Гризли хотел им всем что-то сказать, но так и не нашёл слов. Дети как будто отправились на похороны революционера, убитого жандармами. Мрачно, чуть торжественно, серьёзно, но не все. В последний момент к нему подошли попрощаться Нина Гарчава и Валдис Шлявичус. Нина, конфузливо улыбнулась, прижимая к груди учебники, посмотрела куда-то в сторону, ему за спину, и замялась, точно хотела что-то сказать. Гризли попытался придать лицу приветливое выражение, но, кажется, у него это плохо получилось. Валдис тоже посмотрел куда-то за спину учителю, и тоже ничего не сказал. Гризли на миг почудилось, что эти двое чего-то боятся, но он тут же отмёл это нелепое предположение.
      Просто у всех тяжёлый день.
      Когда последний ученик покинул класс, Гризли посидел минуту, прислушиваясь к возне в коридоре. Ниже этажом царил привычный бедлам, было слышно, как преподаватели строят младшие классы по парам для похода в столовую, как перекликаются мелодиями освобождённые от вынужденного сна сотовые телефоны.
      Дети, замечательные одарённые дети.
      Отчего же так хреново?
      Это Рокси. Рокси. Рокси.
      Теперь ему будут мерещиться, какие угодно кошмары, теперь любая мелочь будет казаться предвестником несчастья, пока он не разберётся и не разложит всё по полочкам. В стотысячный раз он рассуждал и анализировал, как так могло получиться, что их монолит дал трещину. Ещё год назад всё было классно…
      Или ему только казалось, что всё классно?
      Гризли сложил бумаги в папку, привычно обернулся, чтобы выключить свет у доски, и… застыл. На доске, ниже формул и графиков, крупными буквами было накарябано: «Хорёк, вали в Бобруйск, сцуко!!». Ещё ниже голубым мелком кто-то изобразил стоящего на коленях человечка с фаллосом во рту, и надпись «Отсосёшь у нас, хорёк, чмо лысое!!!»
      Хорёк. Хорёк. Хорёк…
      Мягко ступая, Гризли подошёл к окну. Ему показалось, что в классе погас свет. Ничего страшного, рядовая подростковая шалость.
      В конце концов, ему самому не так давно стукнуло тридцать пять, он ещё вполне способен вытащить из памяти свои собственные закидоны. Гризли намочил тряпку. Через минуту доска сияла, вернув себе цвет слегка оплывшего чёрного шоколада.
      Приколы его детства. Да, они кидались из мужского туалета презервативами, наполненными водой. Ещё они подсовывали в портфели девчонкам дохлых мышек и живых жаб. Ещё они курили в подъезде, иногда отваживались хором зажать Светку в узком гардеробе. И кажется, Светке нравилось. Тогда это был максимум распущенности. Ещё, кажется, подвешивали зеркальце над окошком женской раздевалки в спортзале, но так в это зеркальце ничего интересного и не увидели.
      Он нагнулся за упавшей тряпкой, и внезапно, резко обернулся, едва не упав. Показалось, что позади мелькнула тень. Нет, снова показалось. Только истёртые подошвами ступени, ножки столов, обрывки бумаги, куски жевательной резинки и рассыпавшиеся сухарики.
      Нервы никуда не годятся.
      Потому что с ним не просто пошутили. Здесь нечто другое. Это не шутка, потому что… потому что надпись видел весь класс. Они всё это видели, а намалевал кто-то в последний момент, когда уже собирались к выходу. Гризли вспомнил испуганные короткие взгляды Нины и Валдиса, брошенные ему за спину.
      Они видели и хотели сказать. Они видели человека, который под шумок это написал. Но не посмели выдать.
      Кого они боялись?
      Гризли скользнул взглядом по чистой доске. В шоколадной глубине неясной тенью шевельнулся остролицый лысеющий мужчина в галстуке и белой рубашке. Чем-то неуловимо похожий на мелкое хищное млекопитающее.
      Хорёк. Кому понравится такое сравнение? Вот Гризли — это совсем другое, пусть не всегда искренне, но не обидно.
      Гризли нащупал позади себя стул. Он осторожно провёл ладонью по темечку, там, где начиналась лысина. Если быть до конца честным, то уже не начиналась, а вытеснила половину жалких кудряшек. Под каблуком что-то хрустнуло. Гризли рассеяно опустил взгляд.
      Попкорн. Поганая кукуруза повсюду, целая горка этой гадости, и прямо под кафедрой. Рокси права, мир свихнулся от искусственной жратвы. Как раз на прошлой неделе она читала доклад об экструдированных продуктах в Торгово-промышленной палате. Рокси умная, она не стоит на месте, она развивается. Она всегда права в их семье. В их бывшей семье.
      Попкорн под кафедрой. Внезапно до него дошёл смысл происходящего. Он слишком много думал о своей жене. Пожалуй, о своей уже бывшей жене. Если они ещё не в разводе, то это, чёрт подери, ненадолго. Необходимо привыкнуть к мысли, что она ушла навсегда. Ведь Рокси никогда не бросает слов на ветер. Некоторые грани её характера походят на необработанный гранит. Такая же исключительно твёрдая, шершавая, царапающая поверхность. А он слишком долго, слишком упорно прижимался щекой к этому ледяному граниту и закрывал глаза, пытаясь обмануться. В результате он проглядел что-то важное…
      Кто из выпускного «С» мог его так ненавидеть?
      Так не шутят. Они могли бы нарисовать какую-нибудь пошлость, гениталии, могли бы нарисовать карикатуру на него, но…
      Откуда столько злобы?
      Гризли внезапно ощутил себя пловцом, отчаянно стремящимся к свету с большой глубины. Ещё пару судорожных рывков, и пространство обретёт резкость, муть расступится, и он сможет понять… Для начала он вспомнил, что сегодня в этом классе у него был последний урок, можно идти домой.
      Можно идти в пустой дом. Там полно её вещей, там ещё безумно долго будут витать запахи её парфюма, цветастые занозы её тряпочек будут втыкаться ему в роговицу… И даже потом, спустя полгода, случайно заглянув за стиральную машину, он натолкнётся на её потерявшиеся когда-то ажурные танги, он присядет тут же, на влажный кафель, борясь с желанием искупать лицо в усталых отголосках её пота…
      За кафедрой, слева от доски, располагалась узкая дверца, за которой начинался проход в кладовую. Во время занятий кладовая не запиралась, потому что учителю физики могли потребоваться наглядные пособия или приборы для проведения лабораторных работ. Помимо оборудования, полок с держателями, манометрами, змеевиками, горелками в кладовке располагался столик, шкафчик и раковина умывальника. Очевидно, утверждённые кем-то правила безопасности подразумевали для преподавателей физики обязательное омовение рук.
      Гризли толкнул дверцу плечом. Стараясь не перемазать выключатель испачканными мелом пальцами, ребром ладони включил свет. В первый миг ему показалось, что в помещении стоит неприятный кислый запах, но потом он принюхался и перестал обращать внимание. Узкие полки заблистали металлическими поверхностями ёмкостей, пружинок, шариков, подвешенных на нитях. С потолка на крюке свисала объёмная модель ДНК. Подмигивали тёмными глазками вольтметры. Гризли достал с полочки мыло, пустил воду и ненадолго замер, разглядывая себя в зеркале над раковиной.
      Ещё даст фору многим сверстникам. И вовсе он не похож на хорька. Да, плечи могли бы развиться пошире, да, узкие скулы и редеющие пшеничные кудряшки. Но не лысый! Впрочем, женщины никогда не шарахались, кое-кто находил его даже привлекательным. Да, да, не такой уж он никчёмный человек, и вовсе не хорёк… Впрочем, Рокси тоже его так обзывала, но он не обижался. Что неприятно, так это еле заметная хромота, из-за которой в своё время в семье и зашла речь о карьере педагога.
      Карьера педагога! В самом сочетании несочетаемых слов заложен величайший абсурд, нелепее не выразиться. Но ещё нелепее то, что уже на практике, во время четвёртого семестра, угодив в шестой, орущий, безумный класс, Гризли почувствовал — это его. Другие студенты тушевались, робели, едва заслышав вопли и визги малолетних дикарей, забывали план занятия, а Гризли толпа учеников возбуждала. В хорошем смысле слова. Кто-то из коллег, наблюдавших его за работой, отвесил неуклюжий комплимент, что, мол, у тебя, парень, даже ноздри раздуваются, как у хищника, почуявшего кровь! Ему говорили, что даже походка у него меняется, становится мягко-вкрадчивой…
      Да, они были правы. Уже позабылись давнишние неловкие ляпсусы, но, входя в знакомую, почти родную аудиторию, Гризли, как и прежде, купался в пьянящем чувстве, схожем с религиозной одержимостью. Он словно бросался с прогретых солнцем мостков в чашу перевёрнутого неба, где каждая минута означала борьбу за внимание к себе, борьбу за их интерес…
      Чем это так разит? Гризли снова принюхался, даже приподнял поочерёдно оба ботинка, рассматривая подошвы.
      Сегодня они потеряли интерес? Или это случилось раньше, а он, задавленный семейными переживаниями, упустил момент, когда порвалась нить доверия? Наплевать, если они просто не поняли материал. Наплевать, если накупили билетов в кино и от предвкушения совместного дуракаваляния расслабились слегка. Гризли знал, что каждую неделю, а то и дважды в неделю, парни этого класса скидывались и покупали билеты в «Парадизо». После уроков они собирались компанией, некоторые отпускали персональных водителей, приставленных отцами, и гурьбой отправлялись к сиянию кошмаров. Большая редкость — такой дружный класс, восхищался завуч Каспар, наблюдая в окно, как мальчики галантно помогают девочкам нести сумки. Да, конечно, дружный класс…
      Как-то раз Гризли их встретил после сеанса, практически в полном составе, вооружённых «колой» и громадными вёдрами со сладкой кукурузой. Они бросились здороваться, словно не сидели у него на уроке каких-то три часа назад, и, кажется, были искренне рады учителю в неформальной обстановке. Жевали свои дурацкие гренки, орешки, на перебой хохотали над очередным широкоэкранным абсурдом, и он тогда впервые подумал, что, вероятно, поступил неумно, отказавшись от классного руководства. Он ведь всё время считал, что любит предмет, любит шлифовать саму технологию преподавания, любит заваливать детей, равнодушных к физике, такими горячими, соблазнительными фактами и образами, что просыпались самые тупоголовые, но…
      Но он был абсолютно убеждён, что любовь к самим ученикам — это удел пожилых бездетных матрон, которые уже наполовину растворились в школьных коридорах, которые уже не в состоянии дышать наружным воздухом. Гризли немало повидал таких тёток и вовсе не прельщался перспективой стать живым призраком гимназии, бесполой сущностью в мешковатом свитере и толстых бифокальных очках. Он не желал превращаться в ходячее дерево, прорастать в четвёртую гимназию корнями или чем угодно. Тем более что этого не хотела Рокси…
      Перед ним снова и снова всплывали мерзости со школьной доски. И мрачная невозмутимость, с которой ученики покидали класс. Интересно, как бы они поступили, повернись он к доске раньше времени?
      Гризли вдруг передёрнуло. Он представил, как взрослые девицы без улыбок и смешков разглядывают его, притёртого к стенке, скучного пыльного физика. Чёрт, они ведь спланировали заранее, и парни, и девушки… Гризли нахмурился, глядя в зеркало. Мыльная вода стекала с рук и закручивалась водоворотом в раковине. Наконец он стряхнул оцепенение и повернулся к шкафчику за полотенцем.
      В нос ударило зловоние, точно прокисла пивная брага. В нижнем отделении узкого железного шкафчика висели рядышком два халата и комбинезон для внезапных внеурочных работ. В этой одежде Гризли участвовал в периодических «субботниках». В верхнем отделении лежала кепка, пакет со спортивной обувью и стопка чистых полотенец. То есть, это раньше они были чистыми.
      Сейчас полотенца покрывала вонючая лужа непереваренной пищи. Рвотные массы текли из втиснутого в верхнее отделение перевёрнутого бумажного ведра из-под попкорна. Кроссовки, халат, комбинезон — всё было безнадёжно испорчено. Идея о стирке даже не пришла Гризли в голову. Он инстинктивно отшатнулся, стараясь дышать ртом. Губастый весёлый клоун подмигивал ему с бумажного ведра. В пухлой ручке клоун держал флажок с надписью «Парадизо». Спустя несколько секунд бестолкового ступора Гризли опустил глаза и заметил ещё одну деталь. В тот момент она не показалась ему важной. В пузырящейся буро-зелёной массе, стекавшей на пол, выделялись желтоватые комочки.
      Кукуруза пополам с пивом.

3
КУРИЦА С ЧЕРНОСЛИВОМ