Очень нежно поцелую
Я любимое лицо.
Ты лежишь — такой прекрасный,
На руке твоей кольцо…
Спи, мой сладкий!
Труп твой люди
Обнаружат поутру,
А я ножик аккуратно
Чистой тряпочкой протру…
 
Детская песенка
      Минутная стрелка на круглых часах, недавно установленных на перекрёстке, качнулась и замерла у цифры десять.
      Алик Богач был трезв, как ласточка. Он мог посоревноваться в трезвости с фонарным столбом, охранявшим вход в общежитие. На столбе лохматились десятки объявлений, кричащих о куплях, продажах и обменах самых невероятных предметов коммунального быта. Среди этих ободранных разноцветных листочков тоскливым белым флагом болтался квадратик, повешенный самим Аликом ещё три дня назад. Никто не заинтересовался, никто не оторвал корешок с его телефонным номером.
      Алик засыпал в рот пригоршню солёного попкорна. Жутко хотелось пива, аж пятки чесались, но он себе дал слово — ни капли. Сегодня ещё предстояло садиться за руль. Правда, он никак не мог вспомнить, зачем и куда он собирался ехать…
      Алик задумчиво потёр лоб и опустил ногу, занесённую для следующего шага. Объявления! Он вспомнил. Нет, он и не забывал, просто немножко запутался. Как он ненавидел эти объявления, как ему хотелось раскидать все эти проклятые листочки по ветру, бросить всё и уехать, куда глаза глядят! В объявлениях толку было не больше, чем если бы он вышел на площадь у памятника Освободителям и начал бы предлагать прохожим свою превосходную комнату в рабочем общежитии.
      Им никогда отсюда не выехать, никогда. И пора уже примириться со своей дерьмовой судьбой. Два года назад стало окончательно ясно, что их провели, как детей, на жилищных сертификатах. Компания, обещавшая четырехкомнатную на первом этаже, со специальным инвалидным пандусом и отдельным входом, испарилась, оставив после себя в офисе две табуретки и горшочек с засохшей геранью. Позже поймали двух длинноногих секретарш, но те так и не сумели помочь в поиске коммерческого директора. Несколько недель Алик ходил на работу, как сомнамбула, не веря ещё, что его кровные сбережения за десять лет в этот самый момент превращаются в особняк где-нибудь на Балеарских островах…
      Их кинули. Эти подонки их подло кинули.
      Алик крепко задумался и очнулся, уже стоя на собственном этаже с наполовину выпитой бутылкой пива. Последние дни он почему-то стал быстро и нехорошо пьянеть. Вначале он не придавал этому значения, поскольку пиво пьют и дети, и никто ещё от пива не спился, а ему просто необходимо расслабляться. Если он не будет расслабляться, то очень скоро сойдёт в могилу, потому что сил уже нет кормить их обеих, сил нету никаких, просто никаких сил не осталось…
      Их кинули с сертификатами, затем их кинули вторично, когда он решил подписаться на пай в строительстве, но эта дура, эта «толстая жопа» заявила, что у Герды есть шанс, и что все деньги надо потратить на этот самый шанс, иначе они себе не простят до старости. «Толстой жопой» он давно за глаза называл супругу, а потом заметил, что стал называть так и в глаза. Жена не смела, возмущаться, поскольку Алик говорил правду, она только вздыхала и просила не выражаться при дочери, а сама становилась всё толще. Ни на одной работе она удержаться не могла и месяца, потому что их славненькая Герда лет с семи проявила засранский характер, не отпуская мать от себя больше чем на пару часов.
      Она росла в инвалидном кресле. Алик изо всех сил старался её любить, он торопился домой с игрушками, с новыми фильмами и кассетами, но положение только ухудшалось.
      Нет, это только ему казалось, что положение ухудшается. «Толстая жопа» имела на этот счёт своё мнение. Ничего, что девочка капризничает, она ведь слабенькая, она нервная, она боится темноты, боится оставаться долго одна, боится чужих людей. Ничего, что муж с женой не трахаются уже год, ведь Гердочка так чутко спит, не дай бог, она может услышать, и тогда…
      — Тогда что? — закипал Алик. — Что тогда?
      — Ты напился, ты хочешь довести нас до смерти, — поджимала губы супруга и уходила в комнату к драгоценной Гердочке, которая, конечно, уже не спала, а требовала нервных капель, и просилась на горшок, и смотрела на отца суровыми, непрощающими глазами.
      Алик не нашёл в себе энергии для споров, ему же стало всё равно. Махнул рукой, сосал вино из горлышка и равнодушно смотрел в окно, как специальная медицинская машина увозит его парализованную дочь в аэропорт. Вместе с надеждами на выздоровление растаяли повторно собранные деньги. Два месяца Алик Богач почти не пил. Он наслаждался одиночеством в опустевшей квартире. Затем Герду вернули, и всё не просто возвратилось на свои круги, но стало ещё хуже.
      Слабенькая трусливая девочка вдруг раздалась, потолстела, превращаясь к тринадцати годам в уменьшенную копию своей мамаши. Несколько раз Алик робко заговаривал с женой о втором ребёнке, но та в ответ цеплялась за крест на груди и верещала, что бог им не простит, если они не посвятят себя Гердочке.
      …Алик Богач смотрел на кровь, густо текущую из пальца. Следующим местом его озарения стала кухня, общая с соседской четой. Кажется, он порезался, когда открывал стеклянную дверь, но не мог вспомнить, как попал в квартиру. Оказалось, что на нём уличные ботинки, грязные следы ведут к холодильнику и в ванну, а штаны почему-то расстёгнуты. Он не мог вспомнить, куда сунул ключи, сколько времени просидел на лестнице и сколько ещё пива выпил. Его терзали сомнения относительно количества выпитого. Кажется, он ещё раз или два спускался в магазин, но события, происходившие между этими походами, таяли в мутном тумане.
      Кажется, он зажигал и снова гасил свет в комнате. Кажется, Герда что-то хотела от него, угрожала, что позвонит маме. Эта грудастая инвалидка совсем обнаглела…
      Со второй попытки Алик разогнул колени, поднялся, но его повлекло в сторону, будто сильным порывом ветра. Он свалился, потянув за собой клеёнку и полку с сыпучими продуктами. Сверху посыпались вилки, тарелки, сахарница, графинчик с цветами. На Алика выплеснулась бутылка растительного масла, масло смешалось с сахаром, но он этого не замечал. Алик Богач морщился, отплёвывался, вглядываясь в сумрак спальни.
      Что-то там кружилось, а ещё что-то белое вздрагивало.
      Там кружилось блестящее колесо поваленной на бок инвалидной коляски. А рядом вздрагивали белые ноги в прыщах и прожилках вен, в толстых вязаных носках. Ноги кто-то раздвинул очень широко, но до конца Алик не видел, никак не мог разглядеть, там прилип край намокшей кофты, там натекла целая лужа.
      Алик смотрел и смотрел, сплёвывая сухой рис и сахар, пока не начал смеяться. Он смеялся до колик, он хохотал так, что обмочился, представляя себе, как вернётся «толстая жопа» и увидит, что он сделал с её засранкой Гердочкой…
      А он ничего плохого не сделал! Раз его тупая жёнушка разучилась выполнять супружеский долг, он научил её жирную дочку этой радости, вот и пусть радуется, сучка…
      — Богачи, вы там сдурели? Чего орёте?!
      Алик перевёл мутный взор на входную дверь, исцарапанную, с забитым пробкой глазком. Кажется, и вправду в спальне кто-то орал, но Алик этого не слышал. Он уже не помнил, что там осталось лежать на полу, и что он с ним сделал, и почему его рубашка и брюки донизу в крови. Зато он вдруг отчётливо вспомнил, где лежит смазанный и готовый к бою револьвер, который он купил два года назад на блошином рынке. Алик перевернул старый чайник, размотал тряпку и на четвереньках пополз к входной двери. Позади кто-то повизгивал, но всё тише и тише, будто захлёбываясь. В дверь колотили ногами.
      — Сей момент! — засмеялся Алик, поднимая револьвер, — я уже иду, родные…
 
      …Карине надоел вечный вой. Линда ещё вела себя более-менее прилично, а пятилетний Рауль выл, не переставая, уже второй час. Карина проклинала свою тётку, мать этих двоих исчадий, и проклинала момент, когда согласилась остаться с ними наедине. Неделю назад ей стукнуло пятнадцать, она взрослый независимый человек и не обязана валандаться с чужими вонючими детёнышами.
      Карина вышла в ванную, чтобы хоть немного побыть одна, и засмотрелась на себя в зеркало. Вроде бы всё очень даже недурственно. Тени лежат как надо, и помада, и ногти в тон, и главное — отлично смотрится это золотистое облачко вокруг глаз. Да, вот так вот, ещё чуть-чуть, к вискам, и придать себе томный вид…
      Нет, определённо, сегодня вечером она ему понравится, она заставит всех этих деревенских шлюх выть от зависти и рвать на себе волосы. А Герман, что ж… Пусть он тоже воет и кусает локти, оттого что оттолкнул её. Теперь у неё есть настоящий парень, мужчина. Он выглядит на все двадцать, гоняет на новом «сузуки» и умеет ценить женскую красоту. Уж он-то точно умеет. Как он вчера отпихнул этих ряженых провинциальных дурёх, когда увидел её! Он подошёл и сразу сказал, что лучше её не встречал и приглашает её на вечеринку. И предложил довезти до дома на мотоцикле. Все видели, и дядя и соседи, а тётка чуть не подавилась пирогом. Она только сказала: «Карина, феноменально. Первый день у нас в гостях, и уже отхватила кавалера… Не слишком ли он брутален?..»
      И теперь… О, нет! Именно теперь, когда Сим позвонил и обещал за ней заехать, на неё бросили этих малолетних исчадий! Линда ещё вела себя более-менее прилично. Получив пару подзатыльников, сразу поняла, что к чему. Поняла, что двоюродная сестрица с ней не будет нянчиться, пока нету мамочки, а за непослушание можно и схлопотать…
      А вот Рауль… Рауль её окончательно достал!
      Мелкий выпердыш всё время ныл, и ныл, и ныл. Ему исполнилось пять лет, а в пять лет Карина уже умела оставаться одна, умела сама себе сделать бутерброд, включить телевизор, посетить туалет и не погибнуть от жажды до прихода родителей. Рауль ничего этого не умел, со старшей сестрой играть не хотел из упрямства, стенал, как раненый марал, и требовал мамочку. До пяти Карина его ещё как-то терпела. Но в половине шестого позвонил Сим, её Сим, обожаемый и великий Сим, а тётки на горизонте не наблюдалось.
      Скрипя зубами, Карина разогрела Линде и Раулю рагу, но младший даже не соизволил сесть за стол. Тогда она попыталась взять его за руку и усадить силой, потому что его маменька настоятельно рекомендовала худенького Рауля кормить. Змеёныш укусил её и забился под кровать. Там он улёгся на пол и принялся лупить ногами в стенку. Линда просила Карину не обращать внимания, и Карина сказала — ради бога, мне наплевать. Не хочет — пусть не жрёт, его проблемы. Она ему почти простила укус, но выпердыш сломал ей ноготь. Вот сволочь! С таким трудом приклеенный ноготок с серебряной лилией!
      В шесть от тёти Ирмы не было ни слуху ни духу, и Карина отважилась на крайнюю меру, набрала тёткин сотовый номер. О, она старалась быть паинькой, она хотела только напомнить, что Ирма с муженьком обещали вернуться к пяти, а у неё никакой возможности весь вечер торчать в обществе сопливых детишек, у неё свои, взрослые, вечерние планы, и поэтому…
      Но выговорить свою речь она не успела, потому то Ирма на неё зашипела. Видите ли, они сидят в кино, и если ничего страшного не случилось, то незачем её беспокоить по пустякам. Видите ли, они договорились насчёт сегодняшнего вечера, и договорённость пересмотру не подлежит… Адью!
      — Ничего страшного не случилось? — спросила Карина в молчащую трубку, размахнулась и швырнула телефон в зеркало. Зеркало разбилось, а телефон снова зазвонил.
      Конечно же, это звонил её Сим, её единственная радость в этой вонючей дыре, куда мамаша запихала её на праздники. Её замечательный, славный Сим, с которым Карина была знакома целых два часа и даже не успела поцеловаться, и он спрашивал, когда же за ней заехать. Очень мило — когда же за ней заехать? Карина мысленно воззвала ко всем богам, призывая их обесточить кинотеатр, где торчит мать этих оболтусов.
      В половине седьмого Линда обнаружила, что Рауль залез на чердак, там порвал штанишки, застрял, напоровшись на гвоздь, и от страха описался. Карина высыпала в рот остаток чипсов, хлебнула колы и отправилась снимать поганца с гвоздя. Вниз она неслась, сломя голову, потому что зазвонил городской телефон.
      Тётя Ирма сообщала, что они с мужем заедут к друзьям и прибудут поздно, а Карине советовала не скучать. Рауля следовало уложить не позже девяти, Линду — в десять, почитать младшему на ночь, покормить йогуртом, и желательно его помыть…
      — Я его помою, — засмеялась Карина. — Я его так помою…
      Мир рушился. Карина не сомневалась, что тётка подло спланировала всё заранее и теперь хохочет над ней вместе со своим остолопом-муженьком. Вот только…
      Карина замерла на полдороге между кухней и детской. Она никак не могла вспомнить, куда сама сегодня собиралась. Судя по макияжу и раскиданным шмоткам, она явно собиралась сегодня шикануть, но почему-то самое интересное вылетело из головы…
      Куда-то ведь ей надо? Она явно упускала что-то весёлое и замечательное, и упускала из-за этого мелкого придурка, который, оказывается, едва заметно порезался гвоздём, а орал так, словно ему отрезали ногу…
      — Заткнись! — сказала Карина.
      Она никак не могла сосредоточиться. Хуже того — она никак не могла вспомнить, за каким чёртом её принесло к тётке в деревню. Что-то случилось дома? Или поругалась с матерью? И вообще, какого чёрта она торчит возле кастрюль и надувных мишек?..
      Рауль продолжал хныкать. Его старшая сестра спряталась с книгой в гостиной.
      Как её зовут? О, нет…
      Карина схватилась за голову. Тупая гиря раскачивалась внутри черепа, с размаху ударяя в затылок. Казалось, что с каждым ударом гиря лупила всё сильнее. Как же зовут девчонку? Как зовут двоюродную сестру, будь она неладна?
      Карина оттолкнула Рауля, который завыл ещё громче. Она прошла в столовую, схватила тарелку с окаменевшим холодным рагу, сунула мальчику под нос.
      — Заткнись, я тебе сказала! Заткнись и ешь! Больше греть не буду, ты меня заколебал!
      Но мелкий выпердыш, вместо того чтобы послушаться, ударил кулаком по тарелке. Куски картофеля, соус и баранина полетели Карине на чистую кофточку. Гиря в её голове ударила с небывалой силой.
      Следующие минут сорок начисто выпали из её памяти. Карина очнулась в узкой лощине, вдали от тёткиного дома, вдали от дороги. Сверху нависали ивы, а внизу, под ногами, протекал холодный весенний ручей, почти чёрного цвета. В левой руке Карина держала моток бельевой верёвки, а правой за шкирку тащила упирающегося Рауля. Он уже не кричал, только хрипел, потому что она догадалась накинуть верёвочную петлю ему на шею. Кричать мелкий выпердыш не мог, зато лягался и царапался всю дорогу.
      Карина никак не могла сообразить, который сейчас час и с какой стороны она вошла в этот дурацкий мокрый лес. Темнело на глазах, ивы трепало ветром. Она остановилась оглядеться, домашние тапочки провалились под лёд. Рауль воспользовался моментом и попытался сбежать. Тогда Карина вспомнила, кто причина её сегодняшних несчастий. Она настигла беглеца в три прыжка, повалила, и, удерживая коленом, закрепила на его шее настоящую петлю.
      Она отлично умела делать петли. Это очень легко освоить в секции альпинизма.
      Затем она подтащила мерзавца к подходящему дереву, зачитала ему, как полагается, приговор и сделала всё остальное. Сначала она показала ему укушенную руку, прямо как в кино. В кино герои всегда, перед тем как замочить какого-нибудь негодяя, честно ему всё рассказывали и показывали. Негодяй умывался крокодильими слезами, убеждал, что непременно исправится и уйдёт в монастырь, но в последний момент доставал из-за сапога нож или пистолет и ранил доверчивого главного героя. Само собой, после подобной подлости герою не оставалось ничего иного, как пристрелить мерзавца. Занавес, хи-хи…
      Карина не стала проигрывать сценарий до конца. Когда она вылезла из ямы, оказалось, что уже почти ночь, но зато она сразу увидела огни и пошла в ту сторону. А возле знакомого крыльца светил фарой и рычал «сузуки», а на нём сидел самый крутой парень на свете… Правда, она забыла, как его зовут, но это неважно. Он сунул ей открытую бутылку с пивом, а потом притянул к себе и поцеловал прямо в губы. Позади кто-то выскочил на крыльцо, женщина с размазанной по лицу тушью погналась за ними, но Карине уже было всё равно. Она близко-близко заглянула в ослепительно-зелёные глаза своего спасителя, он снова поцеловал её в губы, Карина засмеялась.
      С крыльца скатился толстый мужчина, клетчатая рубаха вылезала у него из штанов, а подтяжки повисли на бёдрах.
      — Где мой сын?! — закричал он тонким голосом и смешно затряс щеками.
      Самый лучший парень оторвался от Каринкиных губ, пошарил в седельной сумке, затем обернулся и выстрелил в живот толстяку.
      И мотоцикл унёс Карину в апрельскую ночь…
 
      — Э, Рахман, что там передают?..
      Лейтенант Рахманов в сотый раз пощёлкал кнопками на пульте телевизора. По всем каналам показывали какую-то муть; он даже не мог сосредоточиться и внятно пересказать смысл сюжетов. Кажется, говорили о том, что военные развернули дополнительные госпитали для раненых, но не хватает сестёр и врачей, не хватает крови… Полно машин, но некому привезти раненых из университета, где произошла массовая резня между цыганами и китайцами. Ещё одна драка, но уже с огнестрельным оружием, вспыхнула в порту. Уже четвёртый час никто не знает, что там происходит, горят склады и, кажется, горит танкер у причала…
      Лейтенант забывал слова.
      То есть, не совсем забывал, но значительная часть лексикона за последние две ночи куда-то испарилась.
      Позавчера это его не сильно беспокоило, даже слегка насмешило, вчера он переложил ответственность на бессонную ночь, а сегодня впервые не на шутку испугался. Сменять его никто не спешил, трое сказались заболевшими, у капитана не отвечали телефоны, а самое неприятное — патрули везли и везли задержанных, которых надо было где-то размещать. На правах старшего Рахманов приказал освободить две кладовки, затем задействовал комнаты второго этажа, предусмотренные совсем для иных целей. Там находилась канцелярия паспортной службы, кабинеты следователей, столовая и конференц-зал…
      — Салават, куда этих девать?
      — Да откуда я знаю?! — взорвался лейтенант. — Что за ними, что натворили, а?
      — С почты… — Потную физиономию патрульного пересекали свежие багровые шрамы. — Чего уставился? Баба дурная, чуть глаза не выцарапала, мать её! Совсем оборзели! Ты нам что передал? Что на почте человек угрожает пугачом, так?
      — Ну, так… — Рахманов мучительно напряг память, пытаясь выловить в ней хотя бы слабые отголоски событий сегодняшнего утра. Как ни странно, в голову лезли воспоминания из глубин сладкого, жаркого детства, а текущий день провалился в сумрачную бездну. Как впрочем, и вчерашний, и позавчерашний. Лейтенант проводил глазами своих подчинённых, которые меланхолично волокли по полу скованного наручниками небритого мужчину. Голова задержанного билась о ступеньки со смешным сухим звуком, дон-дон-дон…
      — Ни хрена себе пугач, Рахман! Там два козла и две бабы, сами с почты, работники, блин. Пушки где-то раздобыли, и давай клиентуру строить…
      Рахманов улыбнулся. Ему подумалось, что лучше всё-таки улыбаться, но ничего не отвечать. Потому что он напрочь забыл, как зовут этого патрульного, и как зовут его напарника, а также — имена парней из второго патрульного экипажа. Кивал он тихонько, чтобы не полопались сосуды в глазах. С глазами происходило что-то нехорошее. Сильно открыть их лейтенант не мог, казалось, что глазные яблоки немедленно выпрыгнут на щёки и растекутся, вытолкнутые немыслимым давлением изнутри. А закрыть и смотреть сквозь щёлочки он тоже не мог, сразу становилось темно и страшно.
      — Пусти, пусти, гад! — орали внизу.
      — Сволочи, по почкам не бейте, сволочи…
      — Держите её, бабу держите, у неё нож!
      — Восемь человек на почте — насмерть, — словно из тумана, докладывал патрульный. — Раненых человек десять тоже, куда везти?
      — Эй, парни, ни одного следака на службе, куда все свалили?
      — Рахманов, куда ехать? Шесть вызовов одновременно!
      — Лейтенант, у меня рожок пустой, выдай ещё!
      — Господин лейтенант, с прокуратурой связи нет! Тюрьма и следственное управление тоже не отвечают!
      — Салават, это Врубель, как слышите? Докладываю — нас обстреляли на углу Высокой и Гранитной. Павленко убит, Сайлис ранен. Двигатель накрылся, патронов мало… Салават, ты меня слышишь, чурбан? Нам вдвоём не продержаться, их слишком много. Скорее пришлите помощь!
      Рахманов нажал на кнопку отключения вызова. Всхлипывающий голос замолк. Стало потише, можно было кое-как собрать мысли воедино. Патрульный в дверях улыбался и смотрел на старшего ярко-зелёными глазами. Ясно, что он всецело одобрил действия начальства. Тут и так делов невпроворот, ещё не хватает нестись куда-то на Гранитную, под пули…
      — Тебя как зовут? — Рахманов поднялся, запнулся, ударился о металлический шкаф.
      — Салават, ты чего? Это ж я, Тигрёнок… — Патрульный бросил на пол автомат и выглянул в коридор. Там происходило что-то интересное, слышалось пыхтение, возня и женские крики. Патрульные и парни из свободной смены утрамбовывали в камеру взбесившихся работниц почты.
      — Вот он, сволочь, который Павла застрелил! Салават, это он застрелил Павла!
      Рахманову понадобилось секунд десять, чтобы вспомнить своё имя, а затем — ещё столько же, чтобы сообразить, о каком Павле идёт речь. Его лучший друг, с которым они вместе заканчивали академию, лежал сейчас с простреленной головой на кожаном топчане в приёмной.
      — Почему он здесь?.. — сержанту стало не хватать воздуха. — Почему не в больнице?!
      — Нет никого там, — виновато понурился коротышка в бронежилете, тот самый, что удерживал на полу убийцу полицейского.
      — Давай этого гада ко мне! — прохрипел Рахманов. Давление в глазах слегка ослабло, или он привык. Зато противно заныли суставы, локтевые и плечевые, как будто кто-то выкручивал ему руки.
      Пленного почтальона втащили в кабинет и, не сговариваясь, начали избивать дубинками. Он ужом катался по полу и вопил, что ни в кого не стрелял, что всего лишь взвешивал посылки, когда ворвались полицейские и положили его на пол. Рахманову быстро надоело; он ткнул лежащего пару раз в бок и присоединился к Тигрёнку. Надо было досмотреть «Вампирские игры-3», а то треть фильма уже пропустили. Тигрёнок сидел на столе капитана, пепельницей давил орехи и хохотал, указывая на экран. Потом Салават и Тигрёнок хохотали вместе, потому что фильм был жутко забавный, а потом по очереди стреляли в противный, непрерывно звонивший телефон. Потом стреляли во внутренний интерком, потом повели во двор расстреливать того козла, который убил… Кого убил тот козёл, лейтенант так и не вспомнил, но совершенно точно, что кого-то из своих.
      Они стреляли гаду сначала в коленки, потом в локти, чтобы дольше посмеяться, а потом пришли ребята, и кто-то предложил расстрелять на фиг всех сволочей, запертых в камерах. Салават помнил, как выдавал патроны, как вместе затянули песню, а потом палили очередями, прямо сквозь решётки, и спорили на пиво, кто прикончит больше сволочей.
      Потом наступил провал, а очнулся лейтенант Рахманов уже на Гранитной улице, возле перевёрнутого горящего джипа. Тут час назад убили патрульных. Вначале их, раненых, выволокли из машины, выкололи им глаза и ножами вырезали на животах картинки, а потом выпустили кишки.
      Салават не стал спрашивать у пустой улицы, кто это сделал. Тигрёнок и другие парни подъехали следом, они и без опросов населения знали, кому надо отомстить. Стеклянная громада Политехнического университета нависала над парком, как океанский лайнер над мелкой рябью прибоя. Сотни иллюминаторов лайнера ехидно подмигивали, а за иллюминаторами глумились враги.
      Парни сняли автоматы с предохранителей, вошли туда и показали всем, кто в городе хозяин…
 
      Кира, тяжело передвигая ноги, прижимая к себе запотевшую бутылку, добралась до лифта. Ещё не успев покинуть кабину, она отчётливо различила тонкий пронзительный визг. Значит, эти подонки где-то шляются и как всегда забыли покормить своего ублюдка. Или он обосрался и лежит мокрый. Час от часу не легче! Да будет у неё, наконец, спокойная старость или нет? Когда она рожала эту мерзавку, свою дочь, ей никто не помогал, никто не вызывался посидеть с орущей пигалицей, никто не приносил детские смеси?
      Подонки. Иначе не скажешь. Нарожают, а потом скидывают старикам.
      Когда лифт открылся, Кира надолго замерла. Она, внезапно забыла номер собственной квартиры и вообще — забыла, в какую сторону идти. Спас её отчаянный детский крик. Попав в квартиру, Кира первым делом добралась до штопора. Выпив первый стакан вина, она успокоила сердце. Второй стакан пошёл уже медленнее, он действовал на её израненные, несчастные нервы. Пригубив третий стакан, Кира закусила чипсами и в недоумении оглянулась. Она не узнавала радостных лиц на фотоснимках, никак не могла вспомнить, чей это поганый ребёнок надрывается за стеной и почему её оставили с ним наедине. И чьё это жёлтое, такое противное, пальто?
      Молодые. Молодые дураки, которым лишь бы плясать по клубам.
      Чтобы разобраться с нахлынувшими вопросами, требовалась полная тишина. Кира толкнула дверь в спальню. Ребёнок на секунду затих, затем разразился визгливыми трелями пуще прежнего. Кира подобрала с мягкого уголка засаленную, в разводах, подушку, положила ему на лицо и держала, пока ублюдок не прекратил орать. Она тщательно прикрыла за собой дверь, на кухне нашла острый нож и спрятала в рукаве.
      В тишине и покое она допила вино и приготовилась встретить злых незнакомых людей, заперших её в этом жутком месте…

 
А из нашего окна
Площадь целая видна!
Я в оптический прицел
Даже лица разглядел!
 
Весёлая распевка
      — Хорошо, — приняла решение Рокси. — Заводи машину, а если хочешь — выбирай любую во дворе. Мы будем искать нашу Лолу вместе.
      — А дети?
      — Пока останутся здесь. Я сварила им картошки и куриных крылышек. Успела, пока не отключили газ… Ты пей кофе, остынет.
      — Отключили газ? Вот это номер…
      — А я считаю, что правильно сделали. Ты разве не слышал взрывов? У нескольких домов сегодня слетели крыши. Это газ взорвался. Кстати, там вода в кастрюлях — ты не трогай. Это про запас.
      — Ладно, не трогаю. Что ты думаешь о Нине? — Гризли пригубил кофе Что ни говори, а кофе доктор Малкович заваривала мастерски, с кориандром или корицей, и всегда какие-то редкие сорта.
      — Она оправится. Не скоро, но оправится, — Рокси покосилась на дверь ванной. — Сидит там уже час, я ей трижды приносила горячую воду. Вначале я боялась, как бы она вены себе не порезала, но она сама меня предупредила, чтобы я не паниковала. Убивать себя не буду, говорит. Один раз даже засмеялась.